Зима, наверное, подходила к концу, потому что после моего ухода с тостерного завода уже ни разу не было так холодно. И я больше не болел, хотя еще чувствовал слабость, когда покидал этот недобрый приют.
Теперь я шел быстрее, еда, прихваченная на заводе, хоть и невкусная, придавала мне сил. Я по-прежнему находил моллюсков. И сумел отогнать чайку от рыбы, которую та только что поймала. Рыбного супа хватило на три дня. Я не просто оправился от болезни, а стал гораздо здоровее. Более крепким и жилистым; мог весь день идти ровным шагом, не уставая. Теперь я позволял себе думать про Мэри Лу и про то, что, может быть, и правда сумею ее найти. Однако я понимал, что идти еще долго, хоть и не знал сколько.
И вот как-то я взглянул перед собой и увидел дорогу, которая шла к берегу через луг.
Я подбежал к ней и увидел древний растресканный асфальт, местами заросший сорной травой. И тем не менее по нему можно было идти. Я двинулся по дороге прочь от берега.
И внезапно в зарослях бурьяна рядом с крошащейся дорогой я заметил то, чего никогда в жизни не видел: дорожный знак. Я обращал на них внимание в фильмах, читал о них в книгах, но ни одного еще не встречал в реальности. Он был из выцветшего зеленого с белым пермопласта. Грязь и вьющиеся растения почти скрывали буквы, но, отодвинув растения, я смог прочесть:
МУНИЦИПАЛИТЕТ
ПЕРЕКОР
Я долго смотрел на знак. И от мысли, что я вижу такую древнюю вещь здесь, в слабых лучах весеннего солнца, меня пробрала дрожь.
Взяв Барбоску на руки, я быстро пошел по дороге.
Сразу за поворотом мне открылась неглубокая долина, и в ней, полускрытая деревьями и кустами, россыпь пермопластовых домов, числом, может быть, около пяти сотен. Дома стояли на заметном расстоянии один от другого, разделенные улицами и тем, что, наверное, раньше было скверами. Однако нигде я не различал и малейшего признака жизни. В центре города стояли два больших здания и огромный белый обелиск.
Ближе к городку мне пришлось пробиваться через заросли шиповника и жимолости, на которых еще не начали распускаться листья. Отсюда уже было видно, что дома, возможно прежде выкрашенные в яркие цвета, все выгорели до одинакового желтовато-белого.
Я вошел в Перекор со страхом. Даже Барбоска, похоже, нервничала: извивалась и царапала лямки рюкзака. Я нашел полузаросшую дорожку между домами и зашагал по ней. Фасады зданий полностью скрывались за растительностью; я не видел, есть ли у них веранды. Лишь у немногих можно было разглядеть двери, скрытые бурьяном и жимолостью.
Я шел к обелиску. У меня было чувство, что так правильно.
У одного дома к двери можно было подобраться. Я поставил Барбоску на землю и пробился через кусты шиповника. Правда, поцарапался немного, но почти этого не заметил, настолько сильным было ощущение сна или гипнотического транса.
Оборвав ползучие плети, я сумел открыть дверь и с некоторым страхом вступил внутрь. Передо мной была большая пустая комната. Абсолютно пустая. Сквозь грязные пластиковые окна, покрытые разводами плесени, сочился тусклый свет.
Непрозрачный пермопласт – самый долговечный, самый мертвый материал, придуманный человеком. Комната была одним огромным пермопластовым кубом, розовым, скругленным на углах и совершенно пустым. Ни намека, что здесь кто-нибудь жил, но я понимал, что это особенность пермопласта. Люди могли обитать здесь сто синих и не оставить никакого следа: ни царапин на полу, ни отпечатков рук на стенах, ни пятен от дыма на потолке, ни затертости, указывающей, что здесь играли и резвились дети, а вон там стоял любимый семейный стол.
Почему-то я крикнул: «Есть кто-нибудь?» Эта фраза запомнилась мне из фильмов.
Даже эха не было. Я с грустью вспомнил о людях в фильме, которые пили из больших стаканов и смеялись. «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Я вышел наружу. Барбоска меня ждала, и я взял ее на руки.
Мы направились к обелиску. Ближе к нему дорога стала шире и ровнее, так что до двух зданий и обелиска мы добрались быстрее, чем я ожидал.
Сам обелиск был белее желтоватых домов. Основание у него было квадратное, со стороной футов шестьдесят, и он вздымался футов на двести. Больше всего это походило на Вашингтонский монумент, который я видел во многих фильмах и книгах: все, что осталось от города Вашингтона в округе Колумбия.
Двустворчатая стеклянная дверь в основании обелиска лишь частично заросла синими вьюнками; обойдя его, я увидел еще по двери с каждой стороны. И на четвертой стороне, высоко над головой, были большие выступающие буквы:
ПОЛНОСТЬЮ БЕЗОПАСНОЕ УБЕЖИЩЕ
И ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР
НИЖЕ ЭТОГО ЩИТА
НИЧТО НЕ УГРОЖАЕТ ЖИЗНИ
МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ: ПЕРЕКОР
Я прочитал надпись дважды. Что за «щит»? Сам обелиск? Или щит за дверями?
Поставив Барбоску на землю, я стал проверять двери. Третья открылась без труда.
За ней был вестибюль. Через стеклянные двери внутрь проникал свет. Широкие лестницы уходили вниз по обе стороны от меня, еще одна, узкая, вела наверх. После недолгого раздумья я зашагал вниз по левой. Через шесть или семь ступеней, как раз когда стало темновато, на желтых стенах справа и слева зажглись неяркие лампы. На одной стене было написано:
УРОВЕНЬ БАРЬЕРА УДАРНОЙ ВОЛНЫ
Еще через шесть-восемь ступеней включились следующие лампы. Здесь стены были другого цвета – серые, и на одной из них я прочел:
УРОВЕНЬ РАДИАЦИОННОГО БАРЬЕРА
Лестница вывела меня в огромный длинный коридор. При моем приближении засветились стеклянные розовые люстры и таблички:
БЕЗОПАСНАЯ ЗОНА. ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР
Внезапно заиграли флейты и гобои, тихо и мелодично. Примерно в пятидесяти ярдах передо мной из круглого водоема взметнулся и зажурчал фонтан воды. В нем заиграли синие, зеленые и желтые огоньки.
Я в изумлении подошел к фонтану. Барбоска спрыгнула с моих рук, подбежала к водоему и, свесив голову, принялась лакать.
Я медленно подошел, зачерпнул горстями прохладную свежую воду, поднес к обветренному лицу и понюхал. Она была прозрачная и чистая. Я пил и пил, а потом умылся.
Борта водоема были выложены тысячами квадратиков серебристой плитки, разделенных тонкими полосками цемента, а под водой я увидел огромную мозаику: горбатый кит из черной, серой и белой плитки, выгнутый и пускающий струю из ноздрей.
Фонтан бил из группы трех черных резных дельфинов, стоящих на хвостах. Что-то похожее попадалось мне в иллюстрированной книге «Фонтаны Рима». Я стоял и смотрел на серебристую кромку, на огромного мозаичного кита, на дельфинов, на бьющую вверх струю, слушал музыку, чувствовал на лице водяную пыль, и от этого всего волосы у меня зашевелились, а по телу побежали мурашки.
Это было будто смотришь, как птица над морем поворачивает в полете, или на бушующий серый океан, или на красивое, замедленное падение Кинг-Конга.
За фонтаном большой коридор заканчивался как буква Т. Вправо и влево вели двустворчатые двери. Над левой было написано:
УБЕЖИЩЕ
ВМЕСТИМОСТЬ 60 000
А над правой:
ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР
Когда я подошел, дверь открылась сама, и я оказался в большом белом, выложенном плиткой коридоре. По обеим сторонам были магазины, гораздо больше, чем я видел за всю жизнь. Витрины с выставленными товарами встречались и в Нью-Йорке, и в университете, где я преподавал, но с такими масштабами и с таким изобилием я столкнулся впервые.
Первый магазин назывался «Сирс»; его высокие, закругленные сверху витрины ошеломляли немыслимым разнообразием товаров. Более половины составляли вещи, каких я прежде не встречал. Попадались и знакомые, но цветные шары, электронные приборы и загадочные яркие предметы могли, на мой взгляд, с равным успехом быть игрушками или оружием.
Я открыл дверь и ошарашенно вступил в магазин. Эту его часть целиком занимала одежда. Вся она была на вид новая, свежая, в прозрачной упаковке, сохранившей ее на много лет.
Моя собственная одежда изорвалась и обветшала, так что я начал подыскивать себе новую.
И вот, соображая, как снять прозрачную упаковку с синей куртки, которая по виду была точно на меня, я взглянул на кафельный пол у себя под ногами.
На плитке темнели грязные отпечатки подошв. Вроде бы свежие.
Я встал на колени и потрогал отпечаток рукой. Грязь была чуть влажная.
Я выпрямился и огляделся. Вокруг были только вешалки с одеждой, а за ними – бесконечные стеллажи с разноцветными товарами. И никакого движения. Я снова взглянул на пол. Следы были повсюду – и свежие, и старые. Следы разной формы и разного размера.
Барбоска куда-то ушла. Я стал ее звать, не дозвался и отправился на поиски, шагая между вешалок с некоторой опаской. Что, если люди, оставившие следы, еще здесь? С другой стороны, чем мне угрожают другие люди? Или даже роботы? Погони за мной не было, ни детекторы, ни кто другой меня вроде не искал. И все же я был напуган. «Струхнул», как выразился бы «Словарь сленга».
Барбоска обнаружилась на прилавке, где жадно ела сушеную фасоль из вскрытой коробки, которая стояла рядом с сотнями таких же невскрытых. Барбоска громко мурлыкала, и я слышал, как она хрустит фасолью. Я взял соседнюю неоткрытую коробку; кошка на меня даже не взглянула. Удивительно – я никогда такого не видел на упаковках с едой! – но на коробке были буквы:
ФАСОЛЬ ПЕСТРАЯ ОБЛУЧЕННАЯ И СТАБИЛИЗИРОВАННАЯ
СРОК ГОДНОСТИ ШЕСТЬ ВЕКОВ
БЕЗ ДОБАВОК
На картинке была исходящая паром тарелка фасоли с ломтиком ветчины сверху, однако фасоль, которую жадно уплетала Барбоска, выглядела сухой, сморщенной и неаппетитной. Я сунул руку в коробку и вытащил пригоршню. Барбоска оскалила зубы, но сразу вернулась к еде. Я сунул одну фасолину в рот и стал жевать. Оказалось не так уж плохо, а я был голоден, так что высыпал в рот и остальное. Жуя, я стал разглядывать запечатанные коробки, гадая, как их открыть. Сверху была инструкция: нажать на белую точку и потянуть за красный язычок, поворачивая. Я перепробовал все возможные комбинации, но коробка так и не открылась. К тому времени, как я закончил жевать свою фасоль, Барбоска уже прикончила остальное. Есть хотелось ужасно, невскрываемая коробка приводила меня в бешенство. Я – единственный в мире, способный прочесть инструкцию, и все равно ничего сделать не могу.
Тут я вспомнил, что по дороге видел полку с разными инструментами, и направился туда. Голод и досада прогнали страх, так что я уже не крался, а шел твердо. Там нашелся топорик, совсем как в фильме «Женоубийца на воле», только в прозрачной упаковке, которую я тоже не мог открыть.
Ярость только усилила желание добраться до фасоли. Я попытался разорвать упаковку зубами, но она оказалась слишком прочной. Тут я увидел стеклянную витрину с какими-то коробочками, подошел к ней и с размаху ударил топориком по стеклу. Оно разлетелось. Несколько зазубренных осколков осталось в раме витрины, я проткнул одним упаковку и потянул. Таким образом мне удалось освободить топорик.
Я вернулся к коробкам и принялся рубить одну из них топориком, пока фасоль не посыпалась наружу. Я положил топорик на прилавок и стал есть.
Как раз когда я отправил в рот третью пригоршню, за спиной у меня раздался бас:
– Чего это ты тут делаешь, мистер?
Я быстро обернулся. Перед мной стояли рослый темнобородый старик и грузная женщина. Оба держали на поводке по очень крупной собаке, и у обоих было по длинному мясницкому ножу. Собаки были белые – альбиносы, наверное, – и с красными глазами. Они смотрели на меня так же пристально, как и люди.
Барбоска у меня за спиной выгнула спину и оскалилась на собак. Я понял, что они, скорее всего, смотрят не на меня, а на нее.
Люди были старше меня и крупнее. Их взгляды безусловно нарушали мое личное пространство, но были скорее любопытными, чем враждебными. А вот длинные ножи пугали.
У меня все еще был полный рот фасоли. Я прожевал и ответил:
– Я ем. Я голоден.
– То, что ты ешь, – сказал мужчина, – принадлежит мне.
– Нам, – поправила женщина. – Семье.
Семье. Никто еще при мне не употреблял этого слова. Кроме как в кино.
Мужчина, не обращая на нее внимания, спросил:
– Ты из какой части Семиградья, мистер?
– Не знаю, – ответил я. – Я из Огайо.
– Может, он из Юбенка, – вмешалась женщина. – С виду похож на Демпси. Они все худые.
Я кое-как проглотил остатки фасоли.
– А может, Свишер, – сказал мужчина. – Из Ошен-сити.
Внезапно Барбоска развернулась и рванула по прилавкам прочь от собак – я в жизни не видел, чтобы она бежала так быстро. Собаки, натягивая поводки, следили за ней. Мужчина и женщина не обращали на нее внимания.
– Ты из семи городов, но из какого? – спросил мужчина. – И почему, в нарушение закона, ешь нашу еду?
– И зачем оскверняешь наше святилище? – добавила женщина.
– Я никогда не слышал про семь городов. Издалека, здесь проходом. Я был голоден, увидел это место и вошел. Не знал, что это… святилище.
Женщина вытаращила глаза:
– Ты вошел в церковь живого Бога и не узнал ее?
Я оглядел вешалки с яркой одеждой, стеллажи с затянутыми в пленку товарами, ружьями, клюшками для гольфа, электронными приборами и сказал:
– Это не церковь. Это магазин.
Они довольно долго молчали. Одна собака устала смотреть в ту сторону, куда убежала Барбоска, легла на пол и зевнула. Другая стала обнюхивать мужчине ноги.
Наконец мужчина сказал:
– Ты кощунствуешь. Ты уже совершил кощунство, когда без разрешения ел святую еду.
– Извините. Я не знал…
Он шагнул вперед, сильной рукой схватил меня за плечо и приставил нож мне к животу. Женщина, очень проворно для такой толстухи, шагнула к прилавку и взяла мой топорик. Думала, наверное, что я буду им обороняться.
Я был напуган и молчал. Мужчина убрал нож за пояс, обошел меня, свел мои руки за спиной и велел женщине принести веревку. Та свернула в другой ряд, где был большой моток синлоновой веревки, ножом отрезала от него кусок и оставила там топорик. Потом вернулась и связала мне руки. Собаки лениво за нами наблюдали. Мой страх постепенно сменился каким-то даже спокойствием. Я видел такие сцены по телевизору и сейчас чувствовал себя так, будто наблюдаю со стороны, а мне ничего на самом деле не угрожает. Сердце колотилось как сумасшедшее, меня била дрожь, но разум словно плыл над происходящим. Я гадал, где Барбоска и что с ней будет дальше.
– Что вы со мной сделаете? – спросил я.
– Я исполню Писание, – сказал мужчина. – Изрекающий хулу на мою святую обитель да будет ввержен в озеро неугасимого пламени.
– Иисусе Христе! – воскликнул я, сам не зная почему. Возможно, оттого, что мужчина говорил библейским языком.
– Что ты сказал? – спросила женщина.
– Я сказал: «Иисусе Христе».
– От кого ты слышал это имя?
– Я знаю его из Библии. – Я не стал упоминать Мэри Лу и женщину, которая при самосожжении выкрикнула имя Иисуса.
– Из какой Библии?
– Он лжет, – сказал мужчина и обратился ко мне: – Покажи мне эту Библию.
– У меня ее уже нет. Мне пришлось оставить ее в…
Мужчина посмотрел на меня в упор и ничего не сказал.
Они повели меня по большому коридору с фонтаном мимо магазинов, ресторанов, салонов для медитации и какого-то заведения с вывеской:
ПРОСТИТУЦИЯ
ДЖЕЙН
Когда мы проходили мимо большого магазина с вывеской «АПТЕКА», мужчина замедлил шаг и сказал: «Ты так трясешься, мистер, что, думаю, тебе не помешает помощь». Он толкнул дверь, и мы оказались между рядами закрытых прозрачных цилиндров с таблетками всевозможных размеров и формы. Мужчина подошел к тому, на котором было написано: «СОПОР. Не вызывает привыкания. Противозачаточное», вытащил из кармана пачку старых выцветших кредиток, выбрал синюю и вставил ее в механическую щель под цилиндром.
Видимо, это был торговый автомат, вроде того, в котором я купил Мэри Лу желтое платье, хоть и не такой быстрый, как я привык. Он по крайней мере минуту читал карту, прежде чем вернуть, и еще полминуты думал, прежде чем внизу открылась заслонка и высыпалась пригоршня синих таблеток.
Мужчина сгреб их спросил:
– Тебе сколько сопоров нужно, мистер?
Я мотнул головой и ответил, что не принимаю сопоров.
– Не принимаешь сопоров? А что же ты принимаешь?
– Ничего. Уже давно.
Тут вмешалась женщина:
– Мистер, через десять минут тебя бросят в пламя неугасимое. На твоем месте я бы приняла все эти таблетки.
Я промолчал.
Мужчина пожал плечами, закинул одну таблетку себе в рот, другую дал женщине, остальные ссыпал в карман.
Мы вышли из магазина, оставив позади сотни прозрачных цилиндров с таблетками, и автоматическое освещение у нас за спиной сразу погасло.
За поворотом коридора оказался еще один фонтан с подсветкой и с другой, более тихой музыкой. Второй фонтан был по крайней мере не меньше первого.
Теперь по обе стороны от нас тянулись стальные стены с редкими дверями и табличками над каждой дверью:
СПАЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ Б
ВМЕСТИМОСТЬ 1600
СПАЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ Г
ВМЕСТИМОСТЬ 2200
– Кто спит в этих помещениях? – спросил я.
– Никто, – ответила женщина. – Это было для древних. В стародавние дни.
– Насколько стародавние?
Женщина мотнула головой и повторила:
– В стародавние. Когда на земле жили исполины и они страшились гнева Господня.
– Они страшились огненного дождя с небес, – добавил мужчина. – И не уповали на Иисуса Христа. Дождь так и не пошел, а древние люди умерли.
Мы прошли мимо еще нескольких спальных помещений, потом с полмили по стальному коридору, где над дверями были только таблички «СКЛАД», и наконец оказались в тупике. Он заканчивался тяжелой дверью с красной надписью: «ЭНЕРГОИСТОЧНИК. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
Мужчина достал из кармана металлическую пластинку, приложил ее к прямоугольнику такого же размера в центре двери и сказал:
– Ключ Царствия.
Дверь открылась, зажегся неяркий свет.
Дальше был более узкий коридор, в котором отчетливо чувствовалось тепло. Собак оставили снаружи, а мы прошли коридором к другой двери. Здесь было еще теплее. У меня на лбу выступил пот, который я не мог вытереть из-за связанных рук.
На следующей двери была табличка большими оранжевыми буквами:
ВЫ ПРИБЛИЖАЕТЕСЬ К ИСКУССТВЕННОМУ СОЛНЦУ
УПРАВЛЯЕМАЯ ТЕРМОЯДЕРНАЯ РЕАКЦИЯ
ПРОЕКТ 3. ПЕРЕКОР
Мужчина приложил к этой двери другую пластинку. Она открылась, и нам в лицо дохнуло жаром. Дальше была еще дверь. На этот раз мужчина вставил карточку в щель, и дверь приоткрылась примерно на два фута. Слепящий оранжевый свет заливал огромное помещение. Помещение без пола. Или с огненным полом. Жар был нестерпим.
– Узри вечное пламя, – произнес мужчина и толкнул меня в спину.
Сердце у меня чуть не остановилось. Не в силах произнести ни слова, я поглядел вниз и за долю секунды, сощурясь, успел различить прямо у моих ног огромное круглое отверстие, а в нем, бесконечно далеко, пламя, как будто и правда солнце.
Я весь обмяк. Мужчина оттащил меня от края, развернул лицом к себе и спросил тихо:
– Хочешь произнести последние слова?
Я глянул в его лицо, спокойное, бесчувственное, потное, и сказал:
– Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет.
Женщина завопила:
– Господи, Эдгар! Господи!
Мужчина строго посмотрел на меня и спросил:
– Откуда ты знаешь эти слова?
Я пытался придумать ответ, но в голову приходила только правда, которую, я знал, они не поймут. И все равно я сказал:
– Прочел в Библии.
– Прочел?! – переспросила женщина. – Ты умеешь читать Писание?
Я чувствовал, что если не отойду от двери сию же минуту, то умру от жара. На лице мужчины отражалась то ли боль от раскаленного воздуха, то ли сомнение.
– Да. Я умею читать писание. – Я посмотрел ему прямо в глаза. – Я умею читать что угодно.
Несколько ужасных мгновений мужчина в задумчивости кривил толстое лицо, затем потянул меня прочь от огня и закрыл дверь. Мы прошли вторым коридором. Здесь дверь за нами закрылась сама, а воздух был уже не таким жарким.
– Ладно, – сказал мужчина. – Мы пойдем к книге и посмотрим, сможешь ли ты ее читать.
Он достал из-за пояса нож и разрезал веревки у меня на руках.
– Мне прежде надо найти Барбоску, – сказал я.
Она отыскалась в середине «Сирса», и я взял ее на руки.
* * *
По пути от Озера огня мы прошли еще фонтан. На выходе из «Сирса» мы вновь оказались перед фонтаном, и мне вспомнилась сцена из старинного фильма: в «Царе царей» актер Г. Б. Уорнер просит человека по имени Иоанн «окрестить» его, окунув в реку. Это явно был момент большой мистической значимости. Мои шаги по большому пустынному коридору казались совсем легкими. Я шел между мужчиной и женщиной, но руки у меня были развязаны. Собаки не издавали ни звука, слышны была только наша ровная поступь да тихая музыка из невидимых репродукторов. И тем громче различался плеск водной струи, которая изящной дугой падала с высоты в бассейн.
Я вспомнил Иисуса, бородатого, с ясным спокойным взором, в реке Иордан, остановился и сказал:
– Я хочу креститься. В этом фонтане.
Голос мой звучал звонко и сильно. Я смотрел на большой круглый бассейн и чувствовал на лице водяную пыль.
Краем глаза я видел, как женщина, словно во сне, опустилась на колени, и при этом ее широкая, длинная джинсовая юбка медленно раздулась, как воздушный шар. Слабым голосом женщина выговорила:
– Господи. Дух Святой внушил ему эти слова.
Мужчина ответил:
– Встань, Береника. Наверняка ему кто-нибудь их сказал. Не все хранят церковные тайны.
Я обернулся. Женщина вставала, одергивая синий свитер на широких бедрах.
– Но он узнал купель. Узнал место святой воды.
– Я тебе говорю, – сказал мужчина, однако с ноткой неуверенности в голосе. – Он слышал про это от кого-нибудь из других шести городов. Если Балены не оступаются, это не значит, что не оступаются Грейлинги. Многие Грейлинги могли ему сказать. Черт, может, он и сам Грейлинг. Может, они прятали его от церкви.
Женщина мотнула головой:
– Окрести его, Эдгар Бален. Ты не можешь отказать в таинстве.
– Знаю, – тихо ответил он и начал снимать джинсовую куртку, потом сказал мне: – Сядь на край.
Я сел на край фонтана. Женщина опустилась рядом на колени, сняла с меня сперва ботинки, затем носки и закатала мои брюки. Потом она села по одну сторону от меня, мужчина, уже без куртки, по другую. Оба разулись и тоже сняли носки. Собак они спустили с поводков, и те просто стояли и смотрели на нас и на Барбоску, которая свернулась клубочком на полу.
– Ладно, – сказал мужчина. – Войди в купель.
Я шагнул через бортик в воду. Она оказалась холодной. Теперь я разглядел, что в этом фонтане на дне выложена исполинская рыба, вроде той, что я нашел и съел на берегу: серебристая рыба с плавниками и жабрами. Вода доходила мне до колен, одежда вымокла от брызг. Мне было холодно, но хорошо.
Я смотрел на огромную рыбу, на которой стоял, и тут подошли те двое. Мужчина нагнулся и зачерпнул двумя руками воду. Потом я ощутил его раскрытые руки у себя на голове. Вода лилась по моему лицу.
– Крещу тебя в имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – сказал мужчина.
Женщина положила мне на макушку свою большую мягкую ладонь.
– Аминь и благодарение Господу, – тихо проговорила она.
Мы вылезли из фонтана. Я ждал, вместе с мужчиной, собаками и Барбоской, а женщина ушла в «Сирс» и скоро вернулась с полотенцами. Мы вытерли ноги, обулись и молча пошли дальше.
Ощущение легкости усилилось. Я чувствовал себя и отрешеннее, и в то же время больше в настоящем. И окружающее, и то, что во мне, воспринималось одинаково четко и ясно. Я знал, что пересек невидимую черту, которая ждала меня с самого ухода из Огайо, и теперь вступил в некие символические края, где жизнь моя легка, «как перышко на ладони около глаз», и где важно одно: мой опыт, мое собственное, незамутненное наркотиками восприятие. И если за это придется погибнуть в Озере огня, то цена приемлема.
Сейчас, записывая это, я думаю: не то ли самое ощущали люди, которые решились на самосожжение? Но они были накачаны наркотиками. И не умели читать.
Действует ли крещение? Правда ли есть Святой Дух? Мне в это не верится.
Мы молча вернулись к лестнице. Свет у нас за спиной погас, музыка умолкла, фонтаны выключились.
С лестницы я в последний раз оглянулся на огромный и пустой торговый центр, на его гаснущие люстры и освещенные витрины, ждущие покупателей, которые никогда не придут, на последние струйки фонтанов. Печальное достоинство чувствовалось в этой большой и чистой пустоте.
Мужчина и женщина вывели меня наружу, где уже вечерело, и так же молча повели к одному из больших зданий рядом с обелиском. Здание выглядело официальным, трава перед ним была подстрижена, никакого бурьяна и сорняков. Мы обошли его. Я увидел сад и пристроенное снаружи черное деревянное крыльцо, как в «Рождении нации».
Мы вошли, и я очутился в большом помещении с высоким потолком. Человек тридцать, все одетые очень просто, молча сидели вокруг огромного деревянного стола, как будто ждали меня. Они молчали все время, когда мужчина с женщиной вели меня через комнату и в обход стола. Тишина стояла как в интернатской или тюремной столовой.
Мы прошли узким коридором в другую, такую же большую комнату, где стояла кафедра и, лицом к ней, ряды деревянных стульев. За кафедрой был телеэкран во всю стену, выключенный.
Бален подвел меня к кафедре. На ней лежала большая черная книга, и хотя буквы на обложке совершенно стерлись от времени, я не сомневался, что это Библия.
Легкость и сила, которые я ощущал в торговом центре, совершенно меня покинули. Я неловко стоял, разглядывая тихую старую комнату, потертые деревянные стулья, портреты Иисуса Христа на стенах и телеэкран. Постепенно люди из соседнего помещения начали входить и усаживаться на стулья, по двое, по трое. Они по-прежнему молчали и глядели на меня с робким любопытством. Все они были в джинсах и простых рубашках, некоторые мужчины – бородатые, как я, хотя преобладали бритые. Я смотрел на них с некоторой надеждой, думая увидеть молодых, но нет: тут не было никого моложе меня. Одна пара, очевидно влюбленные, держалась за руки, однако, судя по лицам, обоим было за сорок.
Когда все сели, Эдгар Бален встал, раскинул руки ладонями вверх и громко провозгласил:
– Братья!
Все внимательно посмотрели на него; влюбленные разжали руки. Почти все сидели парами, только во втором ряду я приметил одинокую женщину примерно моих лет. Она была высокая и одета, как все, очень просто: фартук поверх джинсовой рубашки – но удивительно хороша собой. Несмотря на волнение, я внимательно ее разглядывал, насколько мог делать это незаметно. Чем дольше я смотрел, тем больше убеждался, что она и впрямь красавица. Приятно было глядеть на нее и отвлекаться мыслями от того, что я пережил у Озера огня, и от неведомого будущего. Я чувствовал, что самое страшное в любом случае позади, и осторожно позволял себе думать об этой женщине.
Ее светлые волосы немного вились, кожа, несмотря на грубую одежду, была очень белая и ровная. Большие светлые глаза смотрели из-под высокого умного лба.
– Братья! – говорил Бален. – Все вы знаете, что для семьи это был хороший год. Мы не воевали с соседями, и милостью Божьей великий торговый центр по-прежнему дарил нам изобилие плодов земных. – Он склонил голову, протянул руки вперед и вверх. – Помолимся.
Сидящие тоже низко склонили головы, кроме женщины, за которой я наблюдал, она опустила подбородок лишь самую чуточку. Я, чтобы не рисковать, тоже нагнул голову. Я видел такие собрания в кино и знал, что главное на них – кланяться и молчать.
Бален начал говорить, думаю, заученную наизусть ритуальную молитву:
– Господи, сохрани нас от радиационного загрязнения ныне, и присно, и во веки веков. Избави нас от детекторов. Даруй нам Твою любовь и убереги нас от греха индивидуализма. Молимся во имя Иисуса Христа. Аминь.
При словах «грех индивидуализма» я невольно вздрогнул. Это противоречило всему, чему меня учили, и все же мне почудилось во фразе что-то глубоко правильное.
Сидящие заерзали, кто-то кашлянул, и все подняли голову.
– Господь заботится о Баленах, – продолжал он уже более обычным голосом, – и обо всех семи семействах из городов на равнине.
Тут он ухватился за кафедру и подался вперед (я впервые заметил, какие у него руки: маленькие, белые, почти женские) и продолжил тихо:
– И возможно, Господь послал нам истолкователя своего слова или даже пророка. Чужак явился средь нас, на моих глазах прошел испытание огнем и выказал знание о Господе.
Теперь все уставились на меня. Несмотря на то спокойствие, которое я вроде бы испытывал, мне сделалось не по себе. Никогда на меня не смотрело столько людей. Я понял, что краснею, и внезапно пожалел, что тут не действуют старые правила личного пространства, запрещающие людям таращиться друг на друга. Сидящих было человек тридцать – и все смотрели на меня с неприкрытым любопытством или подозрением. Я сунул руки в карманы, чтобы унять дрожь. Барбоска терлась о мои ноги, и на долю мгновения мне захотелось, чтобы и она исчезла, перестала меня замечать.
– Чужак сказал мне, – продолжал Бален, – что он – носитель древнего знания. Что он – чтец.
На многих лицах отразилось изумление. Все уставились на меня еще более пристально. Женщина, на которую я смотрел, подалась вперед.
Бален картинно махнул в мою сторону рукой и сказал:
– Подойди к Книге Жизни и читай из нее. Если умеешь читать.
Я старался держаться спокойно, однако сердце у меня бешено колотилось, а колени дрожали. Столько людей в одном месте! Я ждал чего-то подобного, но когда это случилось, как будто превратился в себя прежнего – до Роберто и Консуэлы, до Мэри Лу, до тюрьмы, побега и моей новой мятежной самодостаточности. Даже преподавателем, читая лекции о контроле над сознанием, которые затвердил на память и много раз повторял, я нервничал в присутствии больших групп из десяти-двенадцати студентов. А ведь они были обучены, слушая, не встречаться со мной глазами.
Кое-как мне удалось пройти несколько шагов до кафедры, где лежала книга. При этом я чуть не споткнулся о Барбоску. Бален отступил в сторону и сказал:
– Читай с начала.
Я дрожащими руками открыл книгу, радуясь, что могу уткнуться взглядом в нее и не смотреть на людей. Долго и молча я смотрел на страницы. На них был напечатан текст, но буквы почему-то не складывались в слова. Некоторые были слишком большие, другие слишком маленькие. Я понимал, что смотрю на титульную страницу, но мозг никак не хотел включаться. Я просто смотрел, и все. Каким-то образом я понимал, что язык не иностранный, однако буквы никак не обретали смысл. Они были просто черными значками на желтой странице. Я уже не трясся, а, наоборот, окаменел. Это продолжалось невыносимо долго. Страницу на дубовой кафедре вытеснил образ желто-оранжевого огня в бездне под торговым центром: ядерного пламени, которое меня испепелит. «Читай», – приказывал я себе. Но ничего не происходило.
Бален шагнул чуть ближе ко мне. Я чувствовал, что мое сердце сейчас остановится.
И внезапно звонкий женский голос произнес:
– Читай книгу. Читай ее нам, брат.
Я поднял голову и увидел, что говорит высокая красивая женщина, которая сидела одна. Теперь она смотрела на меня с мольбой.
– Ты справишься! Читай нам.
Я снова глянул на книгу. И внезапно все стало просто. Большие черные буквы почти на всю страницу сложились в слово «Библия».
Я прочел его.
Дальше маленькими буквами было написано:
«Адаптировано для современного читателя».
А в самом низу страницы:
«Библиотечка сокращенных книг „Ридерс дайджест“, Омаха. 2123».
Больше на этой странице ничего не было. Я перевернул ее и, уже спокойнее, начал читать следующую:
– Моисей, Книга Бытия. Сперва Бог создал нашу планету и небо, но планета была бесформенной, и на ней никто не жил. И было темно, пока Бог не сказал: «А зажжем-ка свет!» И стало светло.
Я читал уже без усилий и волнения. Это была совсем не та Библия, что я читал в тюрьме. Но та была гораздо древнее.
Дойдя до конца страницы, я поднял взгляд.
Красивая женщина, чуть приоткрыв рот, смотрела на меня широко распахнутыми глазами. На ее лице было не то изумление, не то обожание.
На сердце у меня снова был полный покой. И внезапно я почувствовал себя таким усталым, таким выжатым, что положил голову на кафедру и закрыл глаза. В голове не осталось ничего, кроме слов:
Стулья заскребли по полу. Потом раздался звук удаляющихся шагов – мужчины и женщины в прежнем молчании уходили из комнаты, – но я так и не поднял голову.
Наконец мне на плечо мягко легла сильная рука. Я открыл глаза и увидел того самого старика, Эдгара Балена.
– Идем со мной, чтец, – сказал он.
Я только смотрел на него.
– Чтец, ты прошел испытание. Ты крещен. Ты избавлен от огня. Тебе надо отдохнуть.
Я вздохнул и сказал:
– Да. Мне надо отдохнуть.
* * *
Так из заключенного я стал «чтецом» в группе христиан, своего рода церковнослужителем. С тех пор я много месяцев подряд читаю им из Библии по утрам и вечерам, а они молча слушают. Я читаю, а они слушают, и никто не говорит ни слова.
Сейчас, когда я пишу это у себя дома в Перекоре, один, в безопасности и сытый, мне трудно ощутить всю странность моей жизни у Баленов. Во многих смыслах мои воспоминания о Мэри Лу и о немых фильмах ярче и ближе к яви, хотя мне скоро идти на вечернее чтение. Сегодня, после утреннего чтения, я писал весь день. Сейчас остановлюсь, покормлю Барбоску и выпью стакан виски. Завтра попробую закончить этот новый отчет о моей жизни. И рассказать печальную историю Аннабель.
В тот первый вечер старый Эдгар отвел меня в комнату на втором этаже и оставил спать. В комнате были две кровати с изголовьями из медных трубок, как та, на которой умирал старик в кино, где часы остановились и собака горевала. Я разулся и лег на кровать в одежде, а Барбоска запрыгнула на покрывало, свернулась у меня в ногах и тут же уснула. Я ей завидовал. Несмотря на мою усталость и на то, что постель была самая удобная в моей жизни: с толстым матрасом и огромным одеялом в цветочек (на розовой подкладке я нашел бирку: «Одеяло пуховое, „Сирс“, товар высшего качества»), мне не спалось. Слишком много всего было в голове. Усталость обострила чувства, и я, лежа в темноте, с неестественной четкостью видел события прошлого. Это отчасти походило на управление сознанием, которое я преподавал в Огайо: яркие галлюцинаторные образы, только без помощи наркотиков, и я ими совсем не управлял.
Я видел Мэри Лу, как она читает на ковре, видел пустые лица пожилых студентов на моем семинаре в Огайо, как они сидят, опустив глаза, в джинсовых университетских мантиях, бездумные и безмятежные, видел проректора Споффорта, высокого, умного, пугающего, чернокожего и совершенно непонятного. Я видел себя ребенком посреди двора перед детским спальным корпусом интерната. Меня выставили на позор на день за нарушение личного пространства, потому что я поделился с другим ребенком своей едой. По правилам наказания я должен был стоять неподвижно, а каждый ребенок, проходя через двор, трогал меня: трогал мое лицо, руки, грудь. Я внутренне сжимался от их прикосновений, щеки горели от стыда.
Потом я увидел индивидуальный спальный бокс (первое свое спальное место, которое помню), узкую, жесткую монашескую кровать, фоновую музыку из звуконепроницаемых пермопластовых стен, индивидуальный коврик на полу, где я молился перед сном: «Пусть директора помогут мне расти внутренне. Пусть я через наслаждение и безмятежность приду к нирване… Пусть меня не коснется ничто внешнее…» И мой индивидуальный телеэкран во всю стену, которому я учился отдаваться целиком, на долгие часы уходя из моего детского тела. На сверкающей голографической поверхности мелькали радостные и приятные образы, а тело было нужно лишь для того, чтобы снабжать мозг химическими веществами для пассивной отключенности. Таблетки с этими веществами я принимал по сигналу телевизора, когда загорался лиловый сопорный свет.
Я мог смотреть на экран от ужина и до отбоя, а потом засыпал, и мне снилось телеизображение: яркое, гипнотическое, постоянное удовлетворение бестелесного сознания.
И вот, лежа в старой непривычной спальне под конец дня, когда меня крестили в воде, чуть не сожгли в ядерном пламени и когда я читал Книгу Бытия семье незнакомых людей, я не мог заснуть из-за образов, которыми больше не управлял. На меня нахлынула тоска по простой жизни истинного сына современности. Я истово мечтал о сопорах, марихуане и других препаратах для расширения сознания, о химической безмятежности и телепереживаниях, о моих молитвах неведомым «директорам» и сладких наркотических снах в кондиционированном воздухе пермопластовой каморки, куда не проникали звуки внешнего мира, где не было места желаниям, тревогам, отчаянию, из которых состояла моя теперешняя жизнь. Я устал от реальности. Она стала бременем: тяжелым и мучительным бременем.
Мне вспомнилась старая лошадь в фильме, ее уши, торчащие из соломенной шляпы. И слова: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Я думал о себе и о Мэри Лу – возможно, последнем поколении на Земле, лишенной детей и будущего. Я видел лица горящих людей в «Бургер-шефе», которые собственной огненной смертью предвосхищали грядущую гибель человечества.
Печаль полностью завладела мной, и все же я не плакал.
Я видел строгие и бесчувственные лица роботов-воспитателей. Лицо судьи, который отправил меня в тюрьму. И мудрые старые глаза Беласко, его ехидную усмешку.
Наконец, поняв, что не избавлюсь от этих образов, я включил прикроватную лампу на батарейке, достал мое «Оделовское руководство по ремонту и техобслуживанию роботов» и раскрыл на последних пустых страницах, куда до ухода из тюрьмы переписал несколько стихотворений. Там были и «Полые люди», которых мы с Мэри Лу читали, когда Споффорт пришел меня арестовать:
Правда этих слов не утешала, но она отчасти приглушила теснившиеся в голове образы.
И вот, когда я, читая стихотворение Роберта Браунинга, совсем расслабился, произошло нечто очень неприятное.
Дверь отворилась, и вошел сын старого Эдгара, Родерик. Он ничего мне не сказал, но кивнул. А потом, в нарушение всякой стыдливости, моего личного пространства и моих прав индивидуума, начал раздеваться прямо посреди комнаты, еще и напевая себе под нос. Голый, волосатый, он встал на колени возле кровати и стал молиться вслух: «Господи, самый могущественный и самый жестокий, прости мне мои жалкие печали и грехи, сделай меня смиренным и достойным. Во имя Иисуса Христа. Аминь». Потом залез под одеяло, свернулся и почти сразу захрапел.
Я мысленно согласился с Баленом, когда тот назвал индивидуализм грехом, но грубое вторжение чужого человека в мою спальню выходило уже за всякие рамки. А я столько времени провел на пустынном берегу, в обществе одной только Барбоски.
Я попытался читать дальше «Калибан о Сетобосе», но слова, и прежде трудные, теперь казались совсем бессмысленными и не приносили успокоения.
Однако, как ни странно, я довольно скоро уснул, а проснулся поздно утром вполне бодрый. Родерик ушел, Барбоска в углу комнаты трогала лапой комок пыли. Сквозь тюлевые занавески пробивалось солнце. Снизу доносился запах еды.
В конце коридора располагалась большая общая уборная: старый Эдгар показал ее мне по пути в спальню. На двери там была большая зеленоватая табличка с буквой «М», внутри – шесть кабинок с чистыми белыми унитазами и шесть раковин. Я как мог умылся, расчесал волосы и бороду. Мне нужно было принять ванну, но я не знал, где это можно сделать. Одежда на мне была грязная и рваная, а новая, которую я выбрал, осталась в «Сирсе». Я спустился по лестнице в кухню.
Вчера, когда я прочел надпись на большой каменной арке над входом в здание: «ПЕРЕКОРСКИЙ ДВОРЕЦ ПРАВОСУДИЯ», она не произвела на меня особого впечатления, но сейчас, входя в кухню, я сообразил, что и она, и комната, где я читал Библию, были в древности залом суда. На это указывали и размер помещения, и высокие потолки, и узкие сводчатые окна по длинным стенам. Огромный стол в центре комнаты, судя по виду, грубо сработали давным-давно циркулярной пилой из «Сирса»; рядом стояли такие же грубые скамьи.
Под окнами вдоль одной стены располагалась широкая черная плита, по обе стороны от нее лежали дрова. Дальше был деревянный стол, чисто выскобленный и очень старый. Над печкой поблескивали эмалированные дверцы духового шкафа, а по бокам от них длинными рядами – на половину ширины комнаты – висели большие кастрюли и сковородки. Вдоль противоположной стены стояли восемь белых холодильников на ядерных батарейках, каждый с одинаковой надписью «Кенмор». Рядом с холодильниками помещалась длинная, глубокая мойка. Перед ней спиной ко мне стояли две женщины в платьях до полу и мыли посуду.
Все выглядело совсем иначе, чем накануне вечером. На столе стояли стеклянные вазы со свежесрезанными желтыми тюльпанами, комнату наполнял свет, пахло жареной ветчиной и кофе. Женщины не обернулись ко мне, хотя наверняка услышали мои шаги.
Я подошел к мойке, набрался смелости и сказал:
– Извините.
Одна из них – маленькая, полная, седая – посмотрела на меня, но ничего не сказала.
– Я хотел спросить, нельзя ли чего-нибудь съесть.
Она еще некоторое время на меня смотрела, потом взяла с полки над раковиной желтую коробку и протянула мне. На коробке было написано: «Кофе растворимый. Н/З. Министерство обороны. Перекор. Облучено для длительного хранения».
Покуда я читал, женщина дала мне большую керамическую кружку и ложку из сушки рядом с мойкой.
– Воду налей из самовара, – сказала она и кивнула в сторону плиты.
Я сделал себе кружку крепкого черного кофе, сел за стол и начал пить.
Другая женщина открыла холодильник, достала оттуда что-то и пошла через комнату к плите. Теперь я ее узнал: это она вчера вечером меня подбодрила, и на нее я тогда смотрел. Сейчас она в мою сторону не глядела и вообще вела себя робко.
Женщина открыла один из духовых шкафов, что-то оттуда взяла, положила на тарелку и, избегая смотреть мне в глаза, поставила передо мной вместе с маслом на блюдечке и ножом. Вся посуда была тяжелая, темно-коричневая.
– Что это? – спросил я.
Женщина глянула на меня, видимо дивясь моему невежеству:
– Кофейный кекс.
Я никогда такого не пробовал и не знал, как с этим обращаться. Женщина взяла нож, отрезала кусок кекса, намазала маслом и протянула мне.
Я откусил. Кекс был сладкий, горячий, с орехами и невероятно вкусный. Когда я доел первый кусок, женщина, робко улыбаясь, протянула мне второй. Она казалась смущенной, и это удивляло, учитывая ее вчерашнюю отвагу.
Кофе и кекс были такими чудесными, а робость женщины так походила на то, чего меня учили ждать от людей, что я осмелел и заговорил с ней дружески:
– Это ты приготовила кекс?
Она кивнула и спросила:
– Хочешь омлет?
– Омлет?
Я слышал раньше это слово, но никогда не видел омлета. Знал, правда, что его вроде бы делают из яиц.
Женщина подошла к холодильнику и достала три больших настоящих яйца. Я ел настоящие яйца несколько раз в жизни, по особым праздникам – например, на выпускном вечере в интернате. Женщина разбила их в бурую керамическую миску, поставила на плиту неглубокую сковородку и положила туда масло. Она энергично взбила яйца, вылила их на разогретую сковородку и проворно задвигала сковородку по плите, размешивая яйца вилкой. Эта работа ей очень шла. Потом женщина сняла сковородку с плиты, подошла и ловко сгрузила на мою тарелку желтое полукружие.
– Ешь вилкой, – сказала она.
Я попробовал омлет. Он оказался восхитительным, и я доел его без единого слова. И сейчас считаю, что омлет и кофейный кекс – самое вкусное, что я ел в жизни.
После еды я осмелел еще больше и спросил женщину, которая по-прежнему стояла рядом со мной:
– Ты научишь меня готовить омлет?
Она вроде бы смутилась и ничего не сказала.
Женщина у мойки крикнула:
– Мужчины не готовят!
Женщина рядом со мной подумала, затем проговорила:
– Мэри, он не такой, как все. Он чтец.
Мэри, не оборачиваясь, бросила:
– Мужчины в полях, делают Божью работу.
Женщина рядом со мной была робкая, но умела стоять на своем. Не слушая Мэри, она спросила меня:
– Когда Мэри дала тебе коробку с кофе, ты читал, что там написано?
– Да.
Она принесла мне коробку, которую я оставил рядом с самоваром.
– Прочти мне.
Я прочел.
Женщина слушала очень внимательно, а когда я закончил, спросила:
– Что такое Перекор?
– Название города. По крайней мере, я так думаю.
Женщина изумленно приоткрыла рот:
– У города есть название?
– Думаю, да.
– У этого дома есть название, – сказала она. – Балена.
Так я решил писать это слово. Оно нигде не было написано, пока я, много позже, не записал его для старого Эдгара.
– Значит, Балена находится в городе Перекор, – сказал я.
Женщина задумчиво кивнула, потом подошла к холодильнику, достала миску с яйцами и стала учить меня готовить омлет.
Так я познакомился с Аннабель Бален.
* * *
В то утро она научила меня готовить омлет и суфле. Вместе со мной она испекла кофейный кекс, показывая, как замешивать тесто и класть дрожжи. Мука лежала в большом баке под кухонным столом; Аннабель объяснила, что ее делают из зерна, выращенного на поле. Там работали сейчас остальные члены семьи. Аннабель заведовала кухней – это ей поручили, «потому что она одиночка». Другую женщину приставили к ней помогать с мытьем посуды, в остальное время та ухаживала за цветником перед домом. Аннабель несколько лет проработала в полях, но ненавидела и сам этот труд, и всегдашнее молчание Баленов. Когда умерла старуха, заведовавшая кухней, Аннабель попросилась на ее место. Это произошло тринадцать лет назад; Аннабель сказала, что тогда она была замужней женщиной, а теперь – вдова. Счет лет и понятие замужества не были мне в новинку, и хотя слышать о таком было странно, я ее понял.
Все продукты для готовки, кроме яиц и муки, брали из убежищ. Аннабель просила меня читать вслух этикетки на пакетах с дрожжами, на баночке с перцем, на коробке облученного ореха-пекана. На всех было написано: «Министерство обороны. Перекор».
Показывая мне, как готовить, Аннабель держалась тихо и вежливо и, помимо просьб читать этикетки, вопросов не задавала. Несколько раз я хотел спросить ее про семью, как им удалось избежать современного образа жизни, но всякий раз думал: «Не спрашивай, расслабься», и, кажется, в данном случае этот совет и правда хорошо подходил. Аннабель была очень красива, двигалась проворно и грациозно. Я любовался ею с огромным удовольствием.
Но ближе к полудню Аннабель сделалась нервной и, может быть, чуточку расстроенной. Наконец она сунула руку в шкафчик под кухонным столом, вытащила большую синюю коробку и дала мне прочитать.
Там было большими буквами написано: «ВАЛИУМ», а ниже мелкими: «Противозачаточное». А еще ниже: «Управление контроля за численностью населения США. Принимать только по рекомендации врача».
Я прочел это вслух, и Аннабель спросила:
– Кто такой врач?
– Какой-то древний целитель, – неуверенно ответил я, а про себя подумал: «Так вот почему больше нет детей? Может, все снотворные и сопоры такие? Противозачаточные?»
Аннабель взяла две таблетки и запила их кофе. Потом протянула коробку мне, а когда я мотнул головой, глянула загадочно, но промолчала. Просто высыпала пригоршню валиума в карман фартука, а коробку убрала на место.
– Мне надо приготовить обед, – сказала Аннабель.
В следующий час она работала очень быстро: согрела два котла супа, нарезала темный хлеб и соорудила бутерброды с сыром. Я спросил, не надо ли помочь, но Аннабель словно не услышала моего вопроса. Она поставила на стол большие коричневые тарелки и суповые миски. Чтобы хоть как-то поучаствовать, я отнес на стол стопку тарелок из шкафа и заметил:
– Какие необычные!
– Спасибо, – ответила она. – Это я их сделала.
Я опешил. Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь делал вещи вроде тарелок. А в «Сирсе» есть целый отдел с посудой. Зачем делать тарелки?
Увидев мое изумление, Аннабель перевернула миску. На дне был знак, показавшийся мне знакомым.
– Что это? – спросил я.
– Мое клеймо. Кошачья лапа. – Аннабель робко улыбнулась. – У тебя есть кошка.
Теперь я видел, что это и впрямь как след Барбоски на песке, только меньше.
– У нас с мужем была кошка. Одна-единственная во всем городе. Она погибла еще раньше моего мужа. Ее убила собака.
Я ойкнул и начал расставлять миски на столе.
Через некоторое время за окном раздался шум. Я выглянул и увидел, что к дому подъехали два старых зеленых мыслебуса. Из них беззвучно выгружались мужчины и собаки.
Я вышел наружу. Светило солнце. Мужчины молча и деловито умывались у двух кранов в стене здания. Я удивился: заключенные в таких случаях смеялись и брызгали водой. Даже собаки вели себя тихо, жались подальше от меня и косили красными глазами.
Из цветника и небольших построек потянулись работавшие там женщины. Все вошли в кухню и расселись вокруг стола. Бален жестом показал мне сесть. Люди сидели на скамьях довольно тесно; я еле-еле выбрал место посвободнее.
Все, кроме Аннабель, сели и склонили головы. Старый Бален начал молитву. Первые слова в ней были как во вчерашней молитве Рода: «Господи, самый могущественный и самый жестокий, прости мне мои жалкие печали и грехи», но дальше пошло иначе: «Убереги нас от ядерного дождя с небес и от грехов прежнего человечества. Дай нам понять и почувствовать Твою абсолютную власть над жизнью людей в эти последние дни».
Все ели в молчании. Я попытался заговорить с соседом, когда передавал ему суп, но он не ответил.
Никто после еды не поблагодарил Аннабель.
Остаток дня я провел у себя в комнате за чтением.
За ужином я вновь, к своей радости, увидел Аннабель, но поговорить с ней не смог: она была слишком занята. Я украдкой разглядывал ее лицо, когда она ставила на стол еду и забирала пустые тарелки. Оно было печальным. Я подумал, что она чересчур устает. Ей нужен еще помощник, не только для мытья посуды.
Я надеялся поговорить с Аннабель после ужина, но Бален велел мне идти в Библейскую комнату, а она осталась на кухне мыть посуду.
Когда мы вошли, в Библейской комнате работал телевизор. Балены, мужчины и женщины, молча смотрели на экран. Программа была из старого литературного видео – редкий телефильм с актерами и связным сюжетом. Я не мог сказать, кто актеры – люди или роботы. Сюжет состоял в том, что героиню похитила и многократно насиловала банда противников личного пространства: выключенных, сбежавших из резервации. Они издевались над девушкой по-всякому, и хотя похожие передачи входили в мое школьное и университетское образование, сейчас мне сделалось тошно, как не было в детстве и в юности.
На середине передачи я крепко зажмурился и больше ничего не видел, только слышал, как вокруг взволнованно охают Балены, которые с первой минуты страстно погрузились в историю на экране. Это было ужасно.
Когда телефильм закончился (судя по саундтреку, детекторы спасли девушку), экран погас, а меня отправили за кафедру читать.
Довольно скоро я дошел до истории Ноя, которую еще раньше читал в тюрьме. Ной был человек, которого Бог решил спасти от потопа, уничтожившего все остальное человечество. В здешней Библии об этом рассказывалось так:
Бог сказал Ною: «Мне противно видеть мерзость людей, из-за которой земля полна насилием. Я решил их уничтожить».
И когда я прочел: «Я решил их уничтожить», старый Бален у меня за спиной громко выкрикнул: «Аминь!», и кто-то из сидящих тоже крикнул: «Аминь!» Я удивился, но продолжил чтение.
Я надеялся после чтения поговорить с Аннабель, но старый Бален повел меня в торговый центр и дал мне выбрать в «Сирсе» новую одежду. Я хотел задержаться еще и посмотреть на старинные вещи в огромном магазине, но Бален сказал только: «Это священное место» – и не позволил. Он не стал говорить, чтобы я не ходил сюда в одиночку, иначе будет худо, однако его тон подразумевал что-то в таком роде.
И все же я решил про себя, что еще туда приду. Я уже научился не бояться правил. И Эдгара Балена тоже не боялся.
Мы вышли из торгового центра. В новых джинсах и черной водолазке я почувствовал себя настолько лучше, что расхрабрился и, пока мы в лунном свете шагали к Балене, спросил:
– Можно, я в ближайшие дни буду помогать Аннабель на кухне? Я плохо умею работать в поле.
Это была неправда; на самом деле я просто ненавижу работать в поле.
Бален остановился и некоторое время молчал. Потом заметил:
– Ты много болтаешь.
Почему-то его слова меня разозлили, и я спросил:
– А что?
– Болтовня недорого стоит, – ответил он, а я подумал: «Какое это имеет отношение к делу?»
После новой долгой паузы Бален сказал:
– Чтец, жизнь – штука серьезная.
Я кивнул, не зная, что ответить.
Видимо, это его успокоило, потому что он продолжил:
– Можешь помогать Аннабель.
* * *
Аннабель, единственная из всех Баленов, не осуждала болтовню. В определенном смысле она к ним и не принадлежала. По рождению она была из Свишеров, одного из семи семейств, а нынешнюю фамилию получила, когда вышла за сына старого Эдгара Балена. Свишеры были говорливее Баленов, но не так плодовиты. Сейчас осталось только три Свишера: два дряхлых старика и полусумасшедшая старуха, мать Аннабель. Жили они в Доме Свишеров, в нескольких милях дальше по берегу, и обменивали Баленам бензин на еду и одежду из торгового центра. Другие семьи в том, что называлось «городами на равнине», были малочисленнее и слабее Баленов. Все они понемногу занимались сельским хозяйством. Аннабель сказала, что они все «христиане», хотя Балены – самые религиозные.
Я спросил, почему все так бурно отреагировали на отрывок про Ноя. И сейчас вижу ее в ту минуту: светлые волосы собраны в пучок, в руке чашка с кофе, голубовато-серые глаза смотрят печально и робко.
– Это все мой тесть. Он считает себя пророком. Говорит, дети больше не рождаются, потому что Бог наказал человечество за грехи, как во времена Ноя. Историю Ноя знают все. Мне ее рассказывала мама, но не так, как ты читал. Она не упоминала, как он напился, и про его сыновей.
– Эдгар Бален рассчитывает спастись, как Ной?
Аннабель улыбнулась:
– Не знаю. Не знаю, как он мог бы спастись. Он слишком старый, чтобы иметь детей.
Я задал еще несколько вопросов о ней самой. Мне было немного неловко вторгаться в ее личное пространство, хоть Балены и не признавали этого правила.
– Что сталось с твоим мужем?
Аннабель отпила кофе:
– Покончил с собой. Два года назад.
– Ой.
– Он и два его брата приняли тридцать сопоров, облили себя бензином и подожгли.
Я ужаснулся, вспомнив самосожжения в Нью-Йорке, в «Бургер-шефе».
– В Нью-Йорке люди тоже так поступают, – сказал я.
Аннабель опустила глаза.
– Здесь тоже. Во всех семьях. Муж предложил мне быть третьей в их группе. Мне нравилась идея, но я отказалась, хотела пожить еще. – Она встала из-за стола и принялась собирать тарелки. – По крайней мере, тогда я думала, что хочу жить.
И такая усталость вдруг прозвучала в ее голосе, что я не нашелся с ответом.
Убрав со стола, Аннабель сделала себе еще кофе и снова села.
Через минуту я спросил:
– Думаешь ли ты о новом замужестве?
Аннабель печально на меня посмотрела:
– Это запрещено. Чтобы выйти за Балена, надо быть… девственницей.
Она немножко покраснела и опустила глаза.
Для меня это был довольно странный разговор, поскольку я никогда прежде не встречал женатых людей. Однако из фильмов я знал, что когда-то для мужчины считалось оплошностью жениться на «падшей женщине», каких часто играла Глория Свенсон. Однако вдов в кино так вроде бы не называли. Впрочем, мое образование совершенно не затрагивало такие вопросы. Меня учили: «Быстрый секс лучше». И я только-только начал осознавать, что в мире полно людей, которых учили иначе.
Этот разговор произошел поздно утром, и я помню, что тогда первый раз почувствовал сексуальное влечение к Аннабель. Она сидела, печально глядя перед собой и держа в руках большую керамическую кружку с кофе. За несколько дней до того Аннабель показала мне, как делает их в гончарной мастерской на другом краю сада. Я смотрел, как она на вращающемся круге превращает комок мокрой глины в безупречный цилиндр. Руки у нее были по запястья в глине, взгляд – полностью сосредоточен на работе. Тогда я любовался ею и восхищался, но ничего телесного не испытывал.
Но сейчас, сидя с ней за большим столом, я почувствовал возбуждение. Я изменился. Мэри Лу меня изменила, и книги, и фильмы, и тюрьма, и то, что было потом. Меньше всего я хотел быстрого секса. Да, мне хотелось близости с Аннабель, но еще больше – просто коснуться ее, утешить, приласкать.
Она поставила кружку и смотрела в окно. Я тихонько положил ладонь на ее запястье.
Аннабель так резко отдернула руку, что пролила остатки кофе.
– Нет, – сказала она, не глядя на меня. – Не делай так.
Потом взяла тряпку и вытерла пролитый кофе.
* * *
В следующие несколько недель Аннабель была ко мне добра, но держалась отчужденно. Она научила меня делать кукурузный пудинг из замороженной кукурузы, печь чизкейки, мариновать огурцы, готовить мороженое, суп и чили. Я накрывал стол к обеду и к ужину, варил супы, помогал мыть посуду. Мужчины поглядывали на меня странно, однако никто вслух своих мыслей не высказывал, а мне было плевать, что про меня думают. Все было бы хорошо, если бы я не видел, что однообразный труд вгоняет Аннабель в тоску. Иногда я хвалил ее готовку, и это вроде бы помогало.
Раз, когда мы были одни, я спросил, отчего она такая печальная. Хотя между нами не было сексуальных отношений, нас сближала общая работа и чувство, что мы оба чужие в семье Бален.
– Ты всегда была такой несчастной? – спросил я как-то, когда мы укладывали кофейные кексы в мешки для хранения: я заворачивал кексы в пленку, Аннабель пропускала их через запечатывающую машину из «Сирса» и облучала желтой лампой, чтобы не портились.
Сперва я думал, Аннабель не ответит, но она, помолчав, сказала:
– Я была очень веселой девочкой. Часто пела. И любила слушать мамины истории. Тогда в Доме Свишеров было гораздо лучше, чем здесь.
Она обвела рукой большую пустую кухню.
– Ты бы хотела вернуться? – спросил я.
– Ничего бы хорошего из этого не вышло. Они все слишком старые.
– Давай я все-таки научу тебя читать?
(Мы говорили об этом уже не первый раз.)
– Нет. Мне некогда. И вряд ли мне хватит сил. – Она робко улыбнулась. – Но мне нравится, когда читаешь ты. Это как будто… как будто другой мир.
Я завернул последний кофейный кекс, протянул Аннабель и сделал себе кофе. Потом взглянул на сад и на курятник.
– Ты после смерти мужа такая грустная?
– Нет. Мой муж никогда не был для меня… важен. Во всяком случае, после того, как я поняла, что у меня не будет детей. Я всегда очень хотела иметь детей. Я бы стала хорошей матерью.
Я как следует подумал, прежде чем заговорить снова.
– Если ты перестанешь принимать таблетки… – И я рассказал ей про надпись на коробке с валиумом.
– Нет. Поздно. Я… я уже ничего не хочу. И вряд ли сумею прожить без таблеток.
– Аннабель, – сказал я. – Мы с тобой можем совсем отсюда уйти. И если ты примерно желтый не будешь принимать таблеток, то, возможно, еще родишь ребенка. Моего ребенка.
Аннабель странно на меня посмотрела; я не мог понять, что у нее в голове. И она ничего мне не ответила.
Я шагнул ближе и мягко взял ее за плечи, чувствуя косточки под рубашкой. На этот раз Аннабель от меня не отпрянула.
– Мы не такие, как эти люди. Мы можем быть вместе. И кто знает, вдруг нам удастся завести детей.
Тут Аннабель подняла ко мне лицо, и я увидел, что она плачет.
– Пол, я не могу быть с тобой, если Эдгар Бален не отдаст меня за тебя и не поженит нас в церкви.
Я смотрел на нее, не зная, что сказать. Ее слезы меня огорчили. Я знал, что «церковью» здесь называют магазин «Сирс». Там совершали свадьбы и похороны, а в старые дни еще и крестили детей, в том же фонтане, что и меня.
Наконец я придумал, что сказать:
– Я не Бален. И ты тоже.
– Да. Но я не могу жить с мужчиной в грехе. Это… безнравственно.
Она говорила с таким чувством, что я не знал, как ответить. Понятие «жить в грехе» было знакомо мне из старых фильмов, но я не понимал, откуда его почерпнула Аннабель.
– Не обязательно «в грехе», – сказал я. – Мы можем провести собственную церемонию. В торговом центре ночью, если захочешь.
– Нет, Пол. – Она вытерла глаза подолом фартука.
У меня чуть сердце не разорвалось от этого жеста. В эту самую минуту я полюбил ее по-настоящему.
– В чем дело, Аннабель?
– Пол, я слышала про женщин, которым нравится… постель. – Она опустила глаза. – Для них, наверное, правильно… заниматься любовью. Прелюбодействовать. Но мы, женщины с равнины, – христианки.
Я не понимал, о чем она говорит. Слово «христианин» я знал: так называли людей, верящих, что Иисус Христос был Богом. Но Иисус, насколько я понял, читая Библию, терпимо относился к сексуальному поведению. Те, о ком там говорилось «книжники» и «фарисеи», хотели побить камнями женщину, уличенную в прелюбодеянии. Однако Иисус им не позволил.
Впрочем, я не стал переубеждать Аннабель. Может быть, из-за той твердости, с которой она произнесла слово «христианки». Я сказал только:
– Не уверен, что понял.
Она взглянула на меня полуумоляюще, полусердито. Потом проговорила:
– Пол, я не люблю секс. Я его ненавижу.
Я не знал, что ответить.
Больше мы об этом не говорили, однако всю весну по-прежнему работали рядом и очень много друг о друге узнали. Я чувствовал, что она близка мне, как никто в жизни, – ближе даже, чем Мэри Лу, с которой мы спали часто и с большим удовольствием для обоих. Аннабель была такая хорошая. Я плачу, вспоминая, какая она была хорошая. И грустная. И как у нее спорилась любая работа. Я вижу, как она стоит у гончарного круга или у плиты или кормит кур, а ветер раздувает ее синий фартук и колышет светлую прядку волос. И я вижу ее в тот день, когда она стояла передо мной и со слезами на глазах говорила, что не будет со мною жить.
Это она вывела у Барбоски блох и всегда готовила мне завтрак. Она посоветовала отремонтировать этот старый дом и перебраться сюда. Она первая отвела меня его посмотреть – в миле от обелиска, на обрыве над океаном.
Этот дом Аннабель помнила с детства: тут жил какой-то одинокий человек, который давно умер. Дети из городов считали, что в доме водятся привидения. Она рассказала, что как-то залезла туда на спор, но через минуту выскочила – так было страшно.
Оглядывая свою гостиную, я воображаю Аннабель девочкой, как будто она стоит тут в испуге. Если в доме есть привидение, то это привидение Аннабель. Красивая робкая девочка, любившая петь.
* * *
Я любил Аннабель. Мое чувство к ней было не такое, какое я испытывал – и в какой-то мере испытываю до сих пор – к Мэри Лу. Аннабель нужен был выход для ее энергии и талантов. Она много работала, но никто ее не благодарил, а с большей частью ее работы справился бы робот Третьей модели, и Балены не заметили бы разницы. Вся любовная и умелая готовка, уборка, мытье посуды, изготовление керамики, год за годом: и никто не сказал ей «спасибо».
* * *
Я должен писать быстро, пока чувства не навалились и не парализовали меня, сейчас, летним утром у меня в комнате, когда я приближаюсь к этой части моего дневника.
Мы с Аннабель продолжали работать на кухне и разговаривать после моих утренних чтений. Я еще много чего узнал об искусстве готовки и о пуританстве, характерном не только для Аннабель, но и для всей культуры семи городов на равнине. Откуда взялись Балены, Аннабель не знала, кроме того, что много поколений назад они были странствующими проповедниками – в те времена, когда люди еще были грамотными и читали Библию. Сама Аннабель родилась в Доме Свишеров, но ее мать в юности была странницей. Когда-то Балены пели религиозные песни, но из-за «проклятия бездетности» старый Бален запретил пение еще в детстве Аннабель. Она была последним ребенком, рожденным в семи городах.
Я больше не заговаривал с ней о любви. Возможно, зря, но ее слова об отношении к сексу меня смутили. Я думал про Аннабель и про Мэри Лу, любил обеих и понимал, что обе для меня недостижимы. И в чем-то это было даже хорошо. Никакого риска.
По крайней мере, так я думал до того утра, когда, спустившись в кухню, увидел хлебные крошки и яичные скорлупки на столе и в мойке. Аннабель нигде не было. Я вышел ее поискать.
Возле курятника ее тоже не было. Я обошел Балену и посмотрел на пустой, заросший город Перекор. Никаких признаков жизни. Я двинулся к обелиску и вдруг, под влиянием внезапного порыва, распахнул дверь гончарной мастерской.
В нос ударил запах дыма. Тонкое прямое тело, обгорелое до черноты, стояло спиной ко мне, лицом к гончарному кругу, сжимая его вытянутыми руками.
Пахло горелым мясом и бензином.
Я выскочил на улицу и бежал до самого океана. Там я сидел на берегу и смотрел на воду, пока под вечер меня не разыскал Род Бален.
* * *
Мы похоронили ее на следующий день. Меня, Рода и пожилого мужчину по имени Артур отправили раздобыть гроб.
Гробы хранились на нижнем уровне торгового центра, про который я даже и не знал. Туда вела лестница с табличкой «ГЛУБОКОЕ УБЕЖИЩЕ».
Там был целый склад гробов, металлических, выкрашенных зеленой краской. На каждом было написано: «МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ. ПЕРЕКОР». Они стояли штабелями, до потолка, в комнате с табличкой «МОРГ».
Мы не потащили гроб обратно по лестнице, а прошли по коридору, под аркой с надписью «ЗОНА ОТДЫХА», мимо пустого плавательного бассейна и двери, на которой было написано «БИБЛИОТЕКА. ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ». Несмотря на все мое горе, при виде этой надписи сердце у меня встрепенулось, и мне пришлось пересиливать себя, чтобы не оставить уродливый гроб в коридоре и не броситься к двери.
В конце коридора была большая дверь. Табличка на ней гласила: «ГАРАЖ И АВТОСТОЯНКА». Род толкнул ее, и мы оказались в огромном помещении, наполненном мыслебусами. Они стояли рядами, и на передних я прочел: «ТОЛЬКО ПЕРЕКОР И ОКРЕСТНОСТИ».
В конце помещения были раздвижные двери, такие большие, что в них мог проехать мыслебус. Род нажал кнопку на стене, и они раздвинулись. Мы занесли туда гроб, и огромный лифт вынес нас к свету. Мы доехали до гончарной мастерской. Женщины надели на покойницу новое черное платье и синий фартук, но все равно, укладывая тело в гроб, я не узнавал в нем Аннабель.
На полке в мастерской стояла прекрасная тонкая ваза. Аннабель говорила мне, что сделала ее годы назад, но старый Бален не разрешил взять вазу в кухню, потому что «слишком хрупкая». Я снял ее с полки и положил в гроб, в обгоревшие руки Аннабель. Потом закрыл крышку и закрепил винтами.
* * *
Похороны прошли в «Сирсе». Гроб с телом Аннабель спустили в мыслебусе на лифте. Я благодарен старому Балену за то, что тот позволил мне нести гроб вместе с другими мужчинами. Думаю, он знал про мои чувства к Аннабель, хотя никогда ничего не говорил.
В обувном отделе горел приглушенный свет. Мы все сели на стулья. Бален произнес короткую речь, затем протянул мне Библию, которую принес с собой, и велел читать.
Я открыл Библию издания «Ридерс дайджест», но не стал читать из нее, а посмотрел на гроб Аннабель и произнес:
– «Я есмь воскресение и жизнь, – сказал Господь. – Верующий в Меня, если и умрет, оживет».
Слова не утешали. Мне хотелось, чтобы Аннабель была жива и со мной. Я смотрел на Баленов, которые сидели, опустив голову, и не чувствовал ничего общего с ними или с их верой. Без Аннабель я снова остался один.
Кладбище располагалось в нескольких милях от Перекора, рядом с древним четырехрядным шоссе. Тысячи белых пермопластовых надгробий без единой надписи тянулись длинными рядами. Мы отвезли туда Аннабель на мыслебусе.
В ночь, когда все спали, я тихонько вышел из дома, спустился в торговый центр и разыскал библиотеку. Она была больше кухни в Балене, и вдоль всех стен стояли стеллажи с книгами. У меня мурашки побежали по коже оттого, что я стою ночью в полной тишине среди тысяч и тысяч книг.
Я сунул в карман две маленькие: «Юность» Джозефа Конрада и «Религию и становление капитализма» Р. Г. Тоуни. Потом зашел на стоянку мыслебусов и час изучал таблички у них спереди.
На всех стояло: «ТОЛЬКО ПЕРЕКОР И ОКРЕСТНОСТИ».
Наверху, в «Сирсе», я отыскал доску для полки, черную краску и кисть. На доске я написал «Аннабель Свишер» и с помощью молотка и гвоздей из скобяного отдела кое-как приколотил доску к палке. Потом на мыслебусе Баленов доехал до кладбища и тем же молотком вогнал палку в землю на могиле Аннабель. Покончив с этим, я велел мыслебусу отвезти меня в Нью-Йорк. Автобус выехал на подъем, который вел к четырехрядному шоссе, и остановился. Дальше он ехать отказался.
* * *
Всю ночь я читал книгу Джозефа Конрада, мало что в ней понимая. Утром Мэри и женщина по имени Хелен приготовили завтрак. Я ел со всеми.
После завтрака я сказал Эдгару Балену, что хочу переехать в отдельный дом. Он не стал возражать. Мне даже показалось, он чего-то такого от меня ждал.
Дом, выстроенный из красного дерева и стекла, уже давно служил прибежищем для птиц и мышей. Я выбросил птичьи гнезда, а Барбоска взялась за мышей со сноровкой, которую я не могу назвать иначе чем профессиональной. Через неделю в доме не осталось ни одной мыши.
Старая мебель сгнила; я сложил из нее костер на берегу и час смотрел на огонь, вспоминая Беласко и тот волшебный день в Каролине.
Мне вроде бы не полагалось брать вещи из «Сирса», но я в течение недели ходил туда каждую ночь, и никто не возражал. Видимо, Баленов устраивало, что я не делаю этого открыто. Подозреваю, так же обстояло дело с их сексуальной моралью, и если бы мы с Аннабель сошлись тайком, на это бы закрывали глаза. Вероятно, нас и так считали любовниками.
Я принес из «Сирса» мебель, кухонное оборудование и книжные полки. И начал перетаскивать книги из библиотеки.
После похорон мне было так горько, что хотелось уйти, но со временем желание улеглось. Думаю, это потому, что я нашел книги. Я решил, что закончу свое образование и допишу дневник здесь, в доме у моря, а потом уже решу, отправляться на поиски Мэри Лу или остаться. Или, может быть, двинуться в какое-нибудь другое место – например, на запад к Огайо и дальше.
* * *
В одной из книг, которые я принес из библиотеки, осень очень красиво называлась «вечером года». Это поэтичное выражение глубоко отозвалось у меня в сердце.
Деревья рядом с моим домом уже не такие зеленые. С каждым днем они все более желтые, красные и оранжевые. Небо стало бледнее, крики чаек над морем кажутся более далекими. По утрам, когда я долго гуляю вдоль побережья, в воздухе ощущается легкий морозец. Иногда я вижу, как моллюски зарываются в песок, но никогда их не выкапываю. Я иду или бегу, вдыхая осенний воздух – воздух вечера года, – и с каждым днем все больше думаю о том, чтобы оставить Перекор и двинуться дальше на север, в Нью-Йорк. Однако тут у меня чудесный дом, и я запасся едой из «Сирса». Теперь я хорошо умею готовить. Если хочется общества, можно пойти к Баленам и почитать им, что я иногда и делаю. Они рады меня видеть, хотя, кажется, мой уход стал для них облегчением.
Странно. Думаю, услышав слова Библии – загадочной книги, которую привыкли чтить, – они ждали чуда. Однако чуда не произошло, и вскоре они потеряли интерес. Вероятно, чтобы понять эти слова, требовались внимание и вера, которыми никто из них – за исключением, возможно, старого Эдгара – не обладал. Они принимали строгое благочестие, молчание, сексуальные ограничения, как и несколько общих мест насчет Иисуса, Моисея и Ноя. А вот усилие, необходимое, чтобы постичь литературу, лежащую в основе их религии, оказалось для этих людей неподъемным.
Я спросил старого Эдгара, почему в Перекоре нет роботов, и он ответил: «Нам потребовалось десять лет, чтобы избавить город от этих пособников Сатаны», но на мой вопрос, как это сделали, он ничего не сказал. Удивительно, что они потратили десять лет на уничтожение роботов и не воспользовались моим присутствием, чтобы узнать настоящий смысл слова «сатана», которое, как я теперь знал, означает «враг».
До смерти Аннабель я думал, что смогу с ними жить. И еда тут чудесная: и картофельное пюре, и штрудель, и галеты, и ветчина (они никогда не слышали про эрзацбекон), и омлеты, и супы. Куриный суп, и овощной, и гороховый, и капустный, и фасолевый, все горячее и с хрустящими сухариками.
И по временам в эти месяцы я очень сильно ощущал то, что впервые испытал в тюрьме, – чувство коллектива. Я сидел за столом на кухне вместе со всей молчащей семьей, ел суп и чувствовал некое духовное тепло, которое начиналось в желудке и распространялось по всему телу, чувствовал близость этих крепких, спокойных, работящих людей. Они часто друг друга трогали – клали руку на плечо или соприкасались локтями, сидя рядом за столом. Меня поначалу стеснялись, но потом стали так же прикасаться и ко мне. Отношение к другим заключенным в тюрьме подготовило меня к такому, я скоро привык, более того – стал в этом нуждаться. Вот почему я по-прежнему иногда хожу к Баленам – просто побыть с ними, почувствовать человеческое касание, ощутить их присутствие.
Однако в отличие от семей в тех фильмах, которые я видел, Балены почти не разговаривают между собой. После каждого моего вечернего чтения включают большой телеэкран за кафедрой. Рычит бензиновый генератор на полу, и на экране вспыхивают яркие голограммы ментального шоу: абстрактные формы, гипнотические цвета, одуряюще громкая музыка – или передачи о сексе и боли или об испытании огнем. Все смотрят в молчании, как в интернате или в колледже перед сном. Иногда кто-нибудь встает и идет на кухню за куском жареной курицы, банкой пива и пакетиком соленого арахиса (пиво и соленые закуски в пакетиках привозят на тачках из торгового центра каждые десять дней), но и в кухне никто не разговаривает – не хотят нарушать настроение телезрелища.
Я в своей жизни много раз смотрел так телевизор, теперь у меня не получалось смотреть и не думать. «Отдайся экрану», – учили нас. Это было такое же непреложное правило, как «не спрашивай, расслабься». Однако я больше не хотел отключать сознание или использовать его как инструмент бестелесного удовольствия. Меня тянуло читать, думать, говорить.
Иногда после смерти Аннабель на меня накатывало искушение принять сопоры, которые лежат по всему дому в ее керамических конфетницах. Тогда я думал про Мэри Лу и про свое решение не принимать сопоры, когда старый Бален вел меня к «озеру неугасимого огня», и преодолевал соблазн.
Приятно было ощущать семейное тепло, просыпаться иногда по ночам, слышать ровное дыхание Рода на соседней кровати, знать, что в доме еще много людей. По временам я чувствовал, как во мне пробуждается что-то очень хорошее. Затем включался большой экран или люди расходились к своим телевизорам в комнатах, и я чувствовал, что сойду с ума без звуков человеческой речи. Заключенные в тюрьме разговаривали при любой возможности, как тогда на берегу. Но Балены были другие; им нравилось находиться рядом друг с другом, но их общение обходилось без слов, если не считать редких «Благодарение Господу».
Итак, я хожу к ним, чтобы сохранить минимальный человеческий контакт. Вроде бы этого хватает. С переезда в середине лета я слушаю музыкальные пластинки из «Сирса», пишу дневник в канцелярских книгах из «Сирса» и читаю. Сидя днем на балконе с отъевшейся и растолстевшей Барбоской или по вечерам с керосиновой лампой в большой комнате на втором этаже, я прочел больше сотни книг. И прослушал, по многу раз, записи симфоний Моцарта, Брамса, Прокофьева и Бетховена, и камерную музыку, и оперетты, и разные музыкальные произведения Баха, Сибелиуса, Долли Партон, Палестрины и Леннона. Музыка иногда даже больше, чем книги, расширяет мое ощущение прошлого. И этот рост восприятия за пределы моего крохотного интернатского «я», рост назад во времени, охватывающий поколения людей, живших на той же Земле, стал главной страстью моих одиноких месяцев.
Сейчас я сижу за дубовым столом на кухне, пишу свой дневник в новой канцелярской книге сирсовской шариковой ручкой. Барбоска свернулась рядом в кресле и спит. Передо мной полбутылки виски – бурбон «Дж. Т. С. Браун» – графин воды и стакан. Близится вечер, в окно над мойкой льется осенний свет. С потолка над столом свисают две керосиновые лампы; я зажгу их, как только станет темно. Я еще немного попишу, затем приготовлю себе и Барбоске поесть, а потом, наверное, включу генератор и послушаю пластинку-другую, если решу, что могу потратить на это бензин.
Я начал писать с намерением свести все, что узнал о человеческой истории и о том, как она закончилась. Однако теперь, после того как я столько об этом думал, у меня нет сил излагать все на бумаге. По временам на меня по-прежнему накатывает мучительная тоска по Мэри Лу, и сейчас, размышляя о сложности задуманного труда, я снова о ней думаю. Нет сомнений, что Мэри Лу умнее меня; может быть, у нее нет моей усидчивости и терпения, но я завидую ее интеллектуальному мужеству и сообразительности, тому, как быстро она все усваивает. В ней был энтузиазм, которого нет у меня.
Не знаю, по-прежнему ли я ее люблю. Очень много времени минуло, очень много всего произошло. И я по-прежнему горюю об Аннабель.
Сейчас я взглянул на свои запястья, на белые шрамы, которые оставили на них рассеченные фабричным ножом тюремные браслеты.
Тогда я был готов умереть, истечь кровью под ножом или облить себя бензином и поджечь – присоединиться к долгой печальной череде самоубийц. Я хотел умереть от одиночества и от тоски по Мэри Лу.
Что ж, я не умер. И в какой-то мере все еще люблю Мэри Лу, хотя все никак не соберусь поехать к ней на север. Иногда я думаю поискать дорогу, по которой ходят междугородние мыслебусы, и доехать до Нью-Йорка, как в первый раз из Огайо, давным-давно. Впрочем, это было бы безумием. Сканер в автобусе может опознать меня как беглого заключенного. И у меня больше нет кредитной карты – ее забрали в тюрьме.
Как сильно я изменился с тех давних пор. Каким сильным стало мое тело. Каким бесстрашным – дух.
Я уйду из Перекора в ближайшее время. Пока еще вечер года.