Первое октября
Я еду в Нью-Йорк и по дороге диктую это на древний кассетный магнитофон из «Сирса».
У меня есть календарь, тоже из «Сирса», и я решил назвать сегодняшний день первым октября и указывать дни месяца, как в книгах. Октябрь когда-то был важным месяцем вечера года. Я вновь сделал его таким.
* * *
В тот вечер, когда я закончил свой отчет о жизни в Перекоре, мне никак не удавалось заснуть. Решив, что не буду писать, как ремонтировал и обставлял свой дом у океана, я исчерпал все, что хотел сказать, и на меня накатило волнение. Ничто больше не держало меня на месте.
В ту ночь я бродил по пустым, заросшим травой улицам Перекора, затем пошел к обелиску и спустился на уровень библиотеки, стоянки мыслебусов и комнаты с гробами. Я помнил, что видел в гараже только местные автобусы, к тому же кто-то из Баленов сказал мне, что все автобусы в гараже сломанные – даже двери не открывают. Однако я все-таки пошел туда и стал бродить между темными рядами мыслебусов.
И сделал открытие. Возле одной стены стояли пять мыслебусов, по виду точно как остальные, только спереди у них было написано: «МЕЖДУГОРОДНЫЙ». Я долго смотрел на них, потрясенный. Будь я Баленом, я бы решил, что Господь сберег эти автобусы для моего отъезда. Как я мог их просмотреть?
Однако, когда я встал рядом с автобусом и приказал дверям открыться, сперва мысленно, затем вслух, ничего не произошло. Я попытался разжать двери руками, но они не поддались. Я в отчаянии пнул их ногой.
Потом, раздосадованный и злой, я кое-что вспомнил. Я вспомнил про «Оделовское руководство по ремонту и техобслуживанию роботов».
«Оделовское руководство» – маленькая книжица, не больше крупной соевой плитки. Сзади тридцать чистых страниц с надписью «Для заметок». В тюрьме я переписал туда некоторые стихотворения, которые мне особенно нравились, по большей части из книги Т. С. Элиота, которая, хоть и была не очень большая, в карман бы не влезла.
Я не прочел «Руководство» целиком, потому что оно было скучное, с кучей технических подробностей, а я не собирался ремонтировать роботов. Однако сейчас, в гараже, мне вдруг вспомнилось, что ближе к концу там была глава: «Новые бестелесные роботы – мыслебусы» с несколькими страницами рисунков и чертежей.
Я почти бегом вернулся домой. Книга лежала на столе возле моей двуспальной кровати. Как раз накануне я читал «Пепельную среду» – печальную религиозную поэму, которая отчасти смягчала ту неприязнь, которую вызывала у меня религия Баленов.
Раздел о мыслебусах начинался ровно так, как я надеялся: «Деактивация мыслебусов». Но стоило начать читать, как сердце мое упало.
Вот что там говорилось:
Мыслебусы активируются и деактивируются компьютерным кодом, который, по эдикту директоров, не может быть воспроизведен здесь. Деактивация нужна, чтобы при необходимости контролировать движение в городе. Деактивационный контур находится в «переднем мозге» маршрутизатора между фарами. См. чертеж.
Я без всякой надежды изучил чертеж переднего мозга мыслебуса. Часть под названием «деактивационный контур» представляла собой нашлепку на ажурной сфере самого мозга. Вообще-то, «мозга» было два, оба круглые: один «маршрутизатор», управлял автобусом и указывал ему, куда ехать, другой, «коммуникатор», принимал телепатические сигналы от пассажиров. На нем была примерно такая же нашлепка, подписанная «Блокиратор трансляции» без объяснений.
Я обреченно разглядывал чертеж и читал пояснения, когда в голове начала складываться мысль. Что, если удалить нашлепку вместе с «деактивационным контуром»?
Мысль была необычная, и в первый миг все во мне возмутилось: да как же так, трогать государственную собственность? А что, если я ее испорчу? Даже Мэри Лу, при всем ее презрении к властям, не взламывала автомат по продаже сэндвичей. Впрочем, она бросила камень в стекло и вытащила питона. И ничего не произошло. Она сказала роботу-сторожу отвалить, и тот послушно ушел. А в Перекоре и вовсе нет роботов, которых я мог бы бояться.
Бояться? На самом деле я ничего не боялся. Просто мое старое, почти забытое чувство порядочности затрепетало при мысли о том, чтобы молотком и зубилом раскурочить мозги мыслебуса. Порядочность была частью моего поганого обучения, которое якобы освобождало мой разум для полного «роста», «самопознания» и «самодостаточности». На самом же деле меня, как и всех предназначенных для умственного труда, превратили в накачанного наркотиками, зацикленного на себе нерассуждающего идиота. До того как научился читать, я жил в мире одурманенных, зацикленных на себе идиотов, и все мы подчинялись правилам личного пространства ради некой призрачной самореализации.
Я сидел с «Оделовским руководством» на коленях, готовый вогнать зубило в электронный мозг мыслебуса, и почему-то в это самое неподходящее время на меня обрушилось понимание: все мои представления о порядочности запрограммированы у меня в мозгу и в поведении компьютерами и роботами, которых с свою очередь запрограммировали давно умершие социальные инженеры, тираны или идиоты. Я воображал их, людей, которые когда-то в далеком прошлом решили, в чем состоит истинный смысл человеческой жизни, и учредили интернаты, управление по контролю за численностью населения и десятки жестких, солипсистских эдиктов, запретов и правил. И по их законам человечество будет существовать, пока мы все не вымрем и не оставим мир собакам, кошкам и птицам. Они наверняка считали себя вдумчивыми и старательными – в их разговорах часто звучали слова «забота» и «благодеяние». Я представлял их похожими на Уильяма Бойда или Ричарда Дикса: с седыми висками, в рубашке с закатанными рукавами, возможно, с трубкой во рту; они писали докладные записки за большими столами, заваленными книгами и бумагами, планировали для Homo sapiens идеальный мир, в котором не будет бедности, болезней, разногласий и боли, настолько далекий от мира фильмов Д. У. Гриффита, Бастера Китона и Глории Свенсон – мира страстей, мелодрамы, волнения и риска, – насколько позволяли измыслить их технология и «благодетельная» забота.
У меня не было другого способа избавиться от этих мыслей, кроме как встать с кровати и, крепко сжимая «Оделовское руководство», выйти из дома. Сердце бешено стучало. И я готов был, если понадобится, уничтожить любые хрупкие электронные мозги.
Снаружи уже встала луна. Она была полная, яркий серебряный диск. На заднем крыльце я увидел огромную паутину. Видимо, паук сплел ее, когда я сидел в доме, охваченный бурей чувств, – он как раз заканчивал внешний контур. Луна озаряла нити большой натянутой паутины, и казалось, что она сделана из чистого света. Ошеломляющая геометрическая красота успокоила меня. Я стоял и дивился силе и сложности жизни, способной породить такое совершенство.
Покуда я наблюдал, паук закончил работу и на длинных ножках перебежал в середину, где замер в ожидании. Я еще мгновение смотрел на него, затем направился к обелиску, который в свете луны тоже был как будто серебряный.
«Руководство» подсказало мне, что может потребоваться, так что я нашел в «Сирсе» ящик для инструментов и положил в него пассатижи, отвертки, зубила и молоток с круглым бойком. Ремонтируя дом, я более или менее освоился с инструментами, хотя по-прежнему обращался с ними немного неловко. Вообще-то, такая работа не для людей; инструментами, как правило, орудуют роботы-недоумки.
Кажется, первый междугородный автобус я вывел из строя неудачной попыткой снять переднюю панель. Меня взбесило, что она никак не снимается; я в ярости несколько раз ударил по ней молотком и, видимо, что-то повредил внутри. Так или иначе, с этим мыслебусом ничего не получилось, и я перешел к следующему. Открыть панель я сумел, но, когда стал зубилом и молотком сколупывать нашлепку, мозг раскололся.
Я перешел к третьему мыслебусу и, вставив зубило под нашлепку, раза три легонько ударил молотком. Несмотря на две неудачи, занятие все больше меня увлекало. Вся осторожность, все внушенные представления о порядочности улетучились. Мне нравилось преступно вскрывать и портить мыслебусы; первоначальная ярость утихла, я действовал решительно, ничего не боялся, и это чувство радовало.
И внезапно я понял, что сковыриваю не ту нашлепку. Эта была на коммуникаторе. И как раз когда я думал, что испортил третий мыслебус, заиграла музыка! Легкая, задорная – я слушал ее целую минуту, прежде чем сообразил, что она звучит у меня в голове. Это была телепатическая музыка. Что-то похожее я испытывал прежде, в колледже, в курсе развития сознания, но тогда это происходило в аудитории. Я долго не мог понять, отчего такое происходит на стоянке мыслебусов. И тут до меня дошло: музыка идет из телепатической части коммуникатора. Видимо, я отсоединил блокиратор трансляции, и теперь мыслебус транслировал музыку в мой мозг.
Я решил кое-что проверить. Сосредоточился на мысли: «Пожалуйста, пусть музыка играет тише». И у меня получилось! Она сделалась совсем тихой.
Успех очень меня ободрил. Раз я сумел удалить часть оборудования и мозг мыслебуса заработал, как планировалось изначально, мне удастся проделать это и с другой его половиной.
И это мне правда удалось. Я уверенно и аккуратно подсунул зубило под вторую нашлепку, и с пятого или шестого удара молотком она легко отошла. Я поставил на место переднюю панель, быстро сложил инструменты в ящик и, волнуясь, вслух обратился к двери:
– Откройся.
И она открылась!
Я залез внутрь, сел на переднее сиденье, а ящик с инструментами поставил рядом. Потом сосредоточился на мысли: «Вывези меня из торгового центра на площадь перед обелиском». Для надежности я представил эту площадь в голове.
Автобус тут же закрыл дверь и поехал. Он задним ходом выбрался из ряда стоящих мыслебусов, а потом быстро покатил по огромному помещению. Я видел, что он включил фары, потому что на стене двигались их отблески.
Перед лифтом он остановился и засигналил. И двери открылись. Мыслебус въехал в лифт, и они закрылись снова. Начался подъем.
Мы выехали из обелиска, обогнули его и остановились. Музыка умолкла. Снаружи было тихо и довольно темно, хотя светила луна.
Я велел автобусу отвезти меня домой и начал сборы. Я перетащил в него с полсотни книг, проигрыватель и пластинки, а также, не без труда, генератор и две канистры бензина. Бензин был нужен, потому что пластинки можно слушать только на древнем проигрывателе, а к нему ядерные батареи не подключались.
Еще я взял два ящика виски, обе керосиновые лампы и несколько коробок облученной еды для Барбоски. Свою одежду я тоже понес в автобус, но по пути решил, что лучше загляну в подземный магазин и выберу себе совершенно новый гардероб. Приятно отправляться в путь в новой одежде.
Небо уже чуточку просветлело, луна поблекла. В последний раз выходя из дома с Барбоской на руках, я снова остановился перед паутиной. В утреннем свете она выглядела деловито, даже зловеще, фантастическая красота исчезла. И все равно я пожелал пауку удачи: он оставался единственным наследником моего жилища.
В продуктовом отделе «Сирса» я взял коробки с фасолью, овсяными хлопьями, сублимированной ветчиной и кукурузой, пакеты с готовой смесью для пудинга и быстрорастворимыми напитками. Потом пошел в магазин, где никогда раньше не бывал, и нашел одежду гораздо лучшего вида, чем в «Сирсе». Там я взял темно-синюю синлоновую куртку, черную водолазку и несколько рубашек из незнакомого мне материала под названием «хлопок».
Под влиянием порыва я начал выбирать вещи для Мэри Лу, хоть и не был уверен, что сумею ее разыскать и что Споффорт меня снова не арестует. Однако, думая об этом сейчас, я понимаю, что уже не боюсь Споффорта. Как не боюсь тюрьмы, и смущения, и мысли, что нарушу чужое личное пространство.
Сейчас я еду по древнему зеленому шоссе, справа от меня море, слева – пустые поля, залитые ярким, как будто весенним, солнцем. Я чувствую себя сильным и свободным. Если бы я не читал книг, я не мог бы так это ощутить. Что бы ни случилось со мной дальше, благодарение Богу, что я умею читать и сумел прикоснуться к разуму других людей.
Мне жаль, что я диктую эти слова, а не записываю. Не только чтение, но и письмо подарило мне это новое осознание собственного «я».
Я взял для Мэри Лу два платья, прикинув ее размер по памяти. Они висят на плечиках в дальнем конце автобуса, там же лежат жакет, пальто и коробка конфет. Барбоска по большей части спит на сиденье, тоже в дальнем конце, подставив живот бьющему в окно солнцу. Я так долго и подробно это все диктовал, что мне тоже захотелось спать. Пойду гляну, где расстелить матрас из «Сирса».
Второе октября
В автобусе четыре пары двойных сидений. Вчера, закончив диктовать, я взял инструменты, снял два сиденья с правой стороны и освободил место для матраса. Потом ненадолго остановил мыслебус и выбросил их наружу.
Постель получилась удобная, но спал я плохо: несколько раз просыпался ночью, слушал шуршание колес по дороге и мучился, что не могу снова уснуть. После третьего или четвертого пробуждения я понял, что у меня ноет под ложечкой, а в голове – тягостное отчаяние, которое я испытывал и раньше, но для которого у меня не было названия. Только в темноте, под тихое шуршание колес, я постепенно осознал: мне одиноко. Я страдал от одиночества и даже не понимал, что со мной.
Я сел на постели. Господи! Как просто. Во мне нарастала злость. Что проку в личном пространстве, самодостаточности и свободе, если мне так плохо? Я тосковал – и сейчас, и все прошлые долгие годы. Я был несчастен. Я почти никогда не был счастлив.
«Ужасно! – звучало у меня в голове. – Вся эта ложь!» С отвращением, близким к тошноте, я видел картины прошлого: вот я ребенком сижу, раззявившись, перед телевизором или слушаю роботов-учителей, что цель жизни – «внутреннее развитие», что «быстрый секс лучше», что реальность заключена исключительно в моем сознании и ее можно изменять химическими веществами. На самом же деле я тосковал о любви, о том, чтобы любить и быть любимым. А меня даже словам таким не научили.
Я хотел любить того умирающего старика с собакой в ногах кровати. Хотел любить и кормить усталую лошадь в обвисшей соломенной шляпе. Сидеть за столом с мужчинами в майках, пьющими из больших кружек в кабаке, вдыхать запах пива и человеческих тел в тихом уютном помещении. Хотел слышать гул их разговора и чтобы мой голос мешался с их голосами. Хотел ощущать собственное реальное тело – с родинкой на левом запястье, с крепкими зубами, с мышцами пресса – в атмосфере этого помещения.
И хотел секса. Хотел быть в постели с Мэри Лу. Не с Аннабель, которая была лишь матерью, которой я никогда не знал, а с Мэри Лу. Мэри Лу, моя пугающая возлюбленная, моя женщина.
Я корчился от любви, вожделения и воспоминаний о Мэри Лу. От сознания, что она-то и была мне нужна все это время. Мне хотелось кричать об этом. И я крикнул:
– Мэри Лу! Я хочу тебя!
И голос, тихий бесполый голос у меня в голове произнес: «Знаю. Надеюсь, ты ее найдешь».
Я ошарашенно сел на матрасе. Это был не голос моих мыслей. Он был у меня в голове, но шел как будто снаружи. Наконец я произнес вслух:
– Что это?
«Надеюсь, ты ее найдешь, – повторил голос. – Я с самого начала знал, как сильно ты хочешь ее найти».
«Господи! – подумал я. – Кажется, я знаю, чей это голос».
– Но кто ты? – спросил я.
«Я – этот автобус. Металлический интеллект, наделенный добрыми чувствами».
– И ты читаешь мои мысли?
«Да, но не очень глубоко. Тебя это немного беспокоит?»
– Да, – произнес я вслух. Мой голос звучал непривычно.
«Но это не так плохо. Не так плохо, как чувствовать одиночество».
Он и правда читал мои мысли. Я попытался задать вопрос про себя: «Тебе бывает одиноко?»
«Я не против, когда ты говоришь вслух. Нет, мы не чувствуем одиночества в том смысле, в каком чувствуете его вы, люди. Я постоянно на связи. Мы – сеть, и я ее часть. Мы не как вы. Только Девятая модель как вы, он один. У меня мозг Четвертой модели, и я телепат».
Голос в голове успокаивал.
– Ты не мог бы включить свет – неяркий? – спросил я.
Над головой приглушенно засветилась лампа. Я посмотрел на свои руки, на грязные ногти. Потом закатал рукава. Почему-то мне нравилось смотреть на свои руки, на покрывающие их тонкие светлые волоски.
– Ты такой же разумный, как Барбоска?
«Да уж намного разумней, – отвечал голос. – Барбоска на самом деле совсем глупая. Просто она очень живая, очень кошка и оттого иногда кажется тебе разумной. Я прочел все ее сознание с одного взгляда, и там очень мало чего есть. Но ей хорошо. Она не хочет быть кем-нибудь другим, кроме как кошкой».
– А мне плохо?
«По большей части тебе грустно и одиноко. Ты тоскуешь».
– Да, – горько ответил я. – Мне одиноко. И я часто тоскую.
«А теперь ты это знаешь», – сказал голос.
Он был прав. И оттого, что я высказывал свои чувства, меня охватила странная эйфория. Я глянул наружу – не светает ли? – но там было по-прежнему темно. И оттого, что мы так необычно и притом так непринужденно беседуем, мне пришла неожиданная мысль.
– Есть ли Бог? – спросил я. – В смысле, находишься ли ты на связи, телепатически, с Богом?
«Нет. Ни с кем таким у меня телепатической связи нет. И Бога, насколько я знаю, тоже нет».
– Ох, – сказал я.
«Тебя это не огорчает, – произнес голос. – Возможно, ты думаешь, что огорчает, но на самом деле это не так. Ты живешь сам по себе. Ты этому научился».
– Но программа, которую в меня вложили…
«От нее ты давно избавился. Осталась только привычка. Но привычка – это уже больше не ты».
– Так кто я тогда? Кто я, ради всего святого?
Голос ответил не сразу.
«Просто ты, – мягко произнес он. – Взрослая человеческая особь мужского пола. Ты влюблен. Хочешь быть счастливым. Сейчас пытаешься разыскать ту, кого любишь».
– Да. Наверное, так.
«Это так, и ты это знаешь. И я желаю тебе успеха».
– Спасибо, – ответил я, а потом спросил: – Ты можешь помочь мне уснуть?
«Нет. Но тебе и не нужна помощь. Ты заснешь, когда достаточно утомишься. А если не заснешь, то скоро увидишь рассвет».
– А ты такое видишь? – спросил я. – Видишь, как встает солнце?
«Нет, – ответил автобус. – Я могу смотреть только на дорогу прямо передо мной. Спасибо за твое желание, чтобы я видел рассвет».
– Тебя это не огорчает? Невозможность увидеть, что хочется?
«Я вижу то, что мне хочется, – сказал автобус. – И мне нравится работа, которую я должен выполнять. Таким меня сделали. Мне не приходится решать, что для меня хорошо».
– Почему ты… такой приятный в общении?
«Мы все такие, – ответил автобус. – Все мыслебусы приятны в общении. Мы все запрограммированы иметь добрые чувства, и нам нравится наша работа».
«Вас запрограммировали лучше, чем людей», – подумал я с некоторой досадой.
«Да, – сказал автобус. – Да, лучше».
Третье октября
Поговорив с автобусом, я успокоился и быстро заснул на своей узкой постели. Когда я проснулся, было еще темно.
– Скоро утро? – спросил я вслух.
«Да, – ответил автобус. – Скоро».
И под потолком зажегся приглушенный свет.
Барбоска спала у меня в ногах и проснулась вместе со мной. Я дал ей пригоршню сухого корма и поставил греться банку протеиново-сырного супа на завтрак. Но тут я вспомнил растения Протеин-4, и меня передернуло. Не хотелось снова есть такую еду. Я велел автобусу открыть окно и выкинул банку наружу. Потом приготовил себе омлет, развел кофе, сел на постели и стал медленно завтракать, глядя на темные окна и ожидая, когда рассветет.
Видимо, все это время автобус ехал по хорошему пермопластовому шоссе, потому что меня совсем не трясло. Были участки, по нескольку миль длиной, где пермопластовое покрытие не сохранилось; вчера они попадались нам раза три или четыре. Зеленый пермопласт резко обрывался, и начинался разбитый асфальт, а то и просто поле без всякой дороги. Тогда автобус замедлялся и полз медленно-медленно, огибая препятствия и выбирая участки поровнее, и все равно то и дело подпрыгивая на ухабах. Это было неприятно, однако я не боялся, что он сломается. Несмотря на хрупкость мозга под тяжелой передней панелью, мыслебус – надежная, хорошо сделанная машина.
Перед отъездом из Перекора я остановил его рядом с могилой Аннабель и положил несколько роз из сада под деревянным крестом с ее именем, который соорудил своими руками. Может быть, ее могила была первой за много столетий, отмеченной как положено. Я простоял там несколько минут, думая про Аннабель и про то, как много она для меня значила. Но я не плакал. Мне не хотелось плакать.
Потом я сел в мыслебус и велел ему везти меня в Нью-Йорк. Он, судя по всему, точно знал, что делать. Медленно и осторожно проехал в раннем утреннем свете по центральной аллее огромного кладбища, мимо тысяч маленьких безымянных пермопластовых надгробий и выбрался на широкое зеленое шоссе, которое я видел во время прогулок по окрестностям Перекора, но по которому ни разу не ходил. На ровной дороге, которую регулярно чистят роботы-ремонтники, мыслебус быстро набрал скорость.
Я ликовал, что вырвался из Перекора, и не чувствовал никаких сожалений. Мне было хорошо тогда и хорошо сейчас в моем добром и терпеливом автобусе, с моим запасом продуктов, моими книгами, музыкальными пластинками и моей кошкой.
За окном начало светать, и когда дорога подходит ближе к океану, я смотрю на пляж и на воду, на далекий горизонт, где скоро встанет солнце, и от этой красоты у меня перехватывает дыхание. Это не совсем то, что я испытывал, доходя до конца ряда на поле Протеина-4 в тюрьме. Красота как будто стала еще более глубокой и таинственной – как глаза Мэри Лу, когда та смотрела на меня своим удивительным взглядом.
Океан, наверное, очень большой. Для меня он символизирует свободу и возможности. Иногда он как будто открывает у меня в мозгу нечто загадочное, как бывает при чтении книг, и я чувствую себя живым, как никогда. Чувствую себя человеком.
В одной из книг говорилось, что некогда люди поклонялись океану как богу. И я легко могу их понять. Да.
Однако Балены бы такого не поняли, назвали бы это «кощунством». Бог, в которого они верят, – это нечто абстрактное и сурово-моральное, вроде компьютера. А удивительного и загадочного учителя Иисуса они превратили в своего рода нравственного детектора. Мне такой не по душе, как не по душе Иегова из книги Иова.
Думаю, может, я и правда океанопоклонник. Читая Баленам вслух из Нового Завета, я полюбил Иисуса как печального и очень мудрого пророка, который понимал про жизнь что-то невероятно важное и пытался, по большей части безуспешно, об этом рассказать. Меня трогает многое из того, что он говорил, например: «Царствие Божие внутри вас», ибо в эту минуту, глядя из окна мыслебуса на серый и спокойный Атлантический океан, над которым вот-вот встанет солнце, я вроде бы ощущаю в его словах некий смысл.
И все же я не могу сформулировать для себя этот смысл. Но я убежден: он куда глубже той чепухи, которую мне внушали в интернате.
Небо над серым океаном уже гораздо светлее. Сейчас я закончу диктовать, остановлю автобус, выйду и буду смотреть на рассвет над океаном.
Господи, каким же красивым бывает мир!
Четвертое октября
Рассвет наполнил меня бодростью. Я подошел к воде и, сняв одежду, искупался в прибое. Было холодно, но меня это не отпугнуло. А вообще в воздухе уже чувствуется приближение зимы.
Искупавшись, я вернулся в автобус и стал слушать музыку, которую он по моей просьбе транслировал мне в голову, но очень скоро велел ему перестать. Музыка была пустая, глупая. Я подключил проигрыватель к генератору, но, как я и опасался, в едущем автобусе иголка соскакивала с дорожки. Я попросил мыслебус остановиться и послушал сперва симфонию «Юпитер» Моцарта, потом «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера». Это было гораздо лучше. Затем я налил себе немножко виски, выключил генератор, и мы снова поехали.
С самого Перекора я не видел ни других машин, ни каких-либо следов человеческого жилья.
Господи, сколько всего я прочел и узнал с отъезда из Огайо! И это настолько меня преобразило, что я трудом себя узнаю. Я стал мыслить и вести себя совершенно иначе хотя бы уже оттого, что узнал: у человечества было прошлое, – и пусть в малой мере, но сумел это прошлое ощутить.
Студентом я смотрел звуковые фильмы вместе с немногими однокашниками, которым такое было интересно. Однако фильмы – «Великолепная одержимость», «Дракула наносит удар», «Звуки музыки» лишь казались «умопомрачительными». По сути же это был просто другой, более изощренный способ манипулировать сознанием ради удовольствия. Мне, неграмотному, с промытыми мозгами, и в голову не приходило узнавать из этих фильмов что-нибудь полезное о прошлом.
Но главной, как мне кажется теперь, была готовность испытывать и осознавать чувства, и та отвага, которая для этого потребовалась. Чувства приходили постепенно, сперва от эмоционально наполненных немых фильмов в старой библиотеке, потом от стихов, романов, биографий, исторических и практических книг, которые я читал. Все эти книги – даже скучные и почти непонятные – помогли мне яснее понять, что такое быть человеком. Мне многое говорит священный трепет, который я испытываю порой, соприкасаясь с разумом давно умершего человека и понимая: я на земле не один. Были люди, которые чувствовали то же, что я, и которым иногда удавалось выразить невыразимое. «Лишь пересмешник поет на опушке леса». «Я есмь путь, и истина, и жизнь. Верующий в Меня, если и умрет, оживет». «Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра, как перышко на ладони около глаз».
А без умения читать я бы не заставил этот автобус поехать в Нью-Йорк на поиски Мэри Лу, которую хочу увидеть еще раз, покуда жив.
Пятое октября
Утро сегодня было теплое и солнечное, так что я устроил себе пикник, как в «Утраченной струне» с Зазу Питтс. Примерно в полдень я остановил автобус рядом с рощицей, приготовил себе тарелку фасоли с беконом, налил в стакан виски с водой, отыскал удобное место под деревом и с удовольствием перекусил, покуда Барбоска гонялась вокруг за бабочками.
Почти все утро дорога шла далеко от океана; я не видел его несколько часов. Перекусив и подремав немного, я решил взобраться на пригорок и посмотреть, не разгляжу ли его отсюда. И вот, выбравшись наверх, я увидел океан, а слева – здания Нью-Йорка! Я пришел в сильнейшее волнение и замер, сжимая в руке недопитый стакан. Меня била дрожь.
Я видел статую Приватности в Центральном парке, огромную, мрачную, свинцовую фигуру с закрытыми глазами и безмятежной, обращенной в себя улыбкой, – это по-прежнему одно из современных Чудес Света. Я видел ее исполинский серый силуэт отсюда, за много миль. Я пытался найти глазами здание Нью-Йоркского университета, куда попросил автобус меня отвезти и где надеялся разыскать Мэри Лу или хоть какие-нибудь ее следы. Нет, его мне различить не удалось.
И когда я смотрел издали на Нью-Йорк – Эмпайр-стейт-билдинг на одном краю, статуя Приватности, темная и свинцовая, на другом, – что-то оборвалось у меня в сердце.
Меня тянуло к Мэри Лу, но я не хотел вновь вступать в этот мертвый город.
И тогда, при мысли о нью-йоркских улицах, которые зарастают сорной травой, как улицы Перекора, на меня навалилась тягостная беспросветность. Все это бессмысленное копошение на умирающих улицах: пустые, обращенные в себя глаза, жизни, в которых сознание еле тлеет, так похожие на мою прежнюю, не стоящие сил на свое поддержание. Общество, над которым нависла смерть, а оно в наркотической полудреме этого даже не замечает. А групповые самосожжения! Самосожжения в «Бургер-шефе» и полный зоопарк роботов.
Город в осеннем свете лежал передо мной, как могила. Я не хотел в него возвращаться.
И тут тихий голос у меня в голове произнес: «Ничто в Нью-Йорке не может причинить тебе вреда». То был голос моего автобуса.
Мгновение я размышлял над его словами, потом сказал вслух:
– Я не боюсь, что мне причинят вред.
И глянул на свое запястье, которое так и осталось немного кривым после перелома.
«Знаю, – сказал автобус. – Ты не боишься. Тебе просто неприятен Нью-Йорк и то, что он теперь для тебя означает».
– Когда-то я был здесь счастлив. С Мэри Лу. И, по временам, с моими фильмами.
«Лишь пересмешник поет на опушке леса», – сказал автобус.
Я очень удивился:
– Ты взял эти слова из моих мыслей?
«Да. Ты часто их про себя повторяешь».
– Что они означают?
«Не знаю, – ответил автобус. – Но они вызывают у тебя какое-то сильное чувство».
– Печальное?
«Да. Но это та печаль, от которой тебе хорошо».
– Да. Знаю.
«И если ты хочешь увидеть Мэри Лу, тебе надо ехать в Нью-Йорк».
– Да.
«Залезай», – сказал автобус.
Я спустился с пригорка, позвал Барбоску и забрался в автобус.
– Поехали, – скомандовал я вслух.
«С удовольствием», – ответил автобус.
Он ловко закрыл дверь и покатил вперед.
Шестое октября
Когда мы по огромному и пустому ржавому мосту въехали на остров Манхэттен, уже вечерело, и в пермопластовых домиках на Риверсайд-драйв зажигались первые огоньки. Тротуары были безлюдны, лишь кое-где санитарные команды забирали мусор или редкие роботы везли на тачках сырье в магазины-автоматы на Пятой авеню. На Парк-авеню я заметил на тротуаре женщину: толстую старуху в бесформенном сером платье. Она шла с букетом цветов.
Мы миновали несколько мыслебусов, по большей части пустых. Проехал пустой детекторный автомобиль. Нью-Йорк выглядел очень мирно, но я ощущал тревогу. С пикника я ничего не ел и весь день нервничал. Это не был страх, как в прежние времена, просто напряжение, и оно мне не нравилось. Впрочем, оставалось только терпеть. Несколько раз мне приходила мысль выпить еще виски или остановиться у фармацевтического автомата и попытаться его ограбить (кредитки у меня не было), однако я давно решил не принимать искусственных препаратов. Так что я прогнал эти мысли и смирился с нервозностью. По крайней мере, я знал, что происходит вокруг.
Стальное здание Нью-Йоркского университета сияло в лучах заходящего солнца. По пути через Вашингтон-Сквер мы видели нескольких студентов в джинсовых мантиях – каждый шел куда-то сам по себе. Площадь заросла сорняками, ни один фонтан не работал.
Я велел автобусу остановиться перед библиотекой.
Вот и оно, старое, наполовину проржавевшее здание, где я работал в архивах и жил с Мэри Лу. Сердце у меня забилось сильнее, когда я увидел его в зарослях бурьяна средь полного безлюдья.
Несмотря на все волнение, я сообразил, что могу лишиться автобуса, если кто-нибудь в него войдет и захочет куда-нибудь поехать. Так что я взял инструменты, снял переднюю панель, отсоединил то, что в «Руководстве» называлось активатором сервопривода дверей, затем сказал автобусу открыть дверь. Ничего не произошло. Ящик с инструментами я оставил в переднем отделении автобуса рядом с его мозгом, зная, что никто их там не тронет.
Когда я входил в здание, меня уже не трясло, хотя волнение только усилилось. Внутри никого не было. Я прошел пустыми коридорами, заглядывая в пустые комнаты и не слыша ничего, кроме звука своих шагов.
Пустота огромного здания уже не пугала меня и не внушала прежнего благоговейного трепета. Я был в новой одежде из Перекора: обтягивающих синих джинсах, черной водолазке и легких черных туфлях. Рукава я закатал еще днем, когда было жарко; руки у меня теперь загорелые и жилистые. Мне нравилось на них смотреть и вообще нравилось общее ощущение моего тела, которое они сообщали мозгу: упругого, подтянутого и сильного. Умирающее здание уже не подавляло меня; я просто искал в нем определенного человека.
Моя комната не изменилась с прошлого раза, только исчезло собрание немых фильмов. Я огорчился, потому что подспудно планировал забрать их с собой – или с нами – туда, куда решу отправиться на мыслебусе.
На столе по-прежнему лежал искусственный фрукт, который Мэри Лу сорвала мне в зоопарке.
Я сунул его в боковой карман джинсов. Потом оглядел комнату. Больше ничего в ней мне было не нужно. Я ушел, захлопнув за собой дверь и уже зная, куда пойду дальше.
* * *
Покуда я в свете уличного фонаря прилаживал на место провода в передней части мыслебуса, я внезапно увидел перед собой толстого лысоватого мужчину. Видимо, он подошел незаметно. Лицо у него было одутловатое и невыразительное. Наркотическая погруженность в себя поначалу меня ужаснула, потом я сообразил, что видел раньше сотни таких лиц, а изменилось только мое восприятие: я больше не озабочен приватностью, поэтому разглядываю его пристальнее, чем делал бы это год назад; кроме того, я привык к Баленам, а они хоть и принимал сопоры, не так от них глупели.
Я некоторое время смотрел на незнакомца в упор. Он потупился. Я вернулся к проводкам и тут же услышал за спиной его строгий голос:
– Это незаконно. Порча государственного имущества.
Я даже оборачиваться не стал, только спросил:
– О каком государстве речь?
Мгновение он молчал, потом начал снова:
– Это порча имущества. Портить имущество запрещено. Вас могут посадить в тюрьму.
Я повернулся и глянул прямо на него. В правой руке у меня был гаечный ключ, по лбу текли струйки пота. Я посмотрел мужчине прямо в глаза, в его идиотскую, бездумную, рыхлую физиономию.
– Если ты прямо сейчас от меня не отойдешь, я тебя убью.
У него отвисла челюсть.
– Иди отсюда, придурок, – сказал я. – Живо.
Он двинулся прочь и на ходу закинул в рот какие-то таблетки. Мне хотелось швырнуть в него гаечный ключ.
Наконец я соединил все нужные проводки, залез в автобус и велел ему отвезти меня в «Бургер-шеф» на Пятой авеню.
В «Бургер-шефе» Мэри Лу не было, но я и не особо надеялся ее там найти. Помещение выглядело иначе, и я не сразу сообразил, что дело в кабинках: двух не было совсем, остальные сильно обгорели. Видимо, за последнее время тут произошло несколько самосожжений.
Я подошел к стойке и сказал официантке Второй модели дать мне два бургера с хлореллой и стакан чая из самовара. Она все принесла, двигаясь немного замедленно, поставила на стойку и стала ждать. Внезапно я сообразил, чего она ждет: моей кредитки. Я совсем про это забыл.
– У меня нет кредитки, – сказал я.
Официантка с тупым роботским выражением – такое всегда было у охранников в тюрьме – взяла поднос и понесла его к мусорному ящику.
– Стой! – заорал я. – Неси назад!
Она остановилась, повернулась, затем еще медленнее снова двинулась к мусорному ящику.
– Стой, дура! – заорал я.
Потом, почти не соображая, что делаю, перемахнул через стойку, догнал официантку, взял ее за плечо, развернул ко мне и забрал поднос. Официантка только тупо смотрела на меня, но тут под потолком завыл аварийный сигнал.
Я быстро перелез обратно и пошел к выходу, когда из внутренней двери показался здоровенный робот-придурок в зеленой форме, ровно такой же, как тогда в зоопарке.
– Вы арестованы, – начал он. – Вы имеете право хранить молчание…
– Отвали, робот, – сказал я. – Проваливай в кухню и не мешай посетителям.
– Вы арестованы, – повторил он слабым голосом и остановился.
Я подошел и посмотрел в его пустые нечеловеческие глаза. Никогда еще я не видел робота так близко, ведь меня учили бояться их и уважать. Теперь, глядя в его тупое искусственное лицо, я впервые понял, что эта глупая пародия на человека не значит ровно ничего. Роботов когда-то изобрели из чистой любви к технологии, позволившей их создать. Их дали миру людей как оружие, которое ради «необходимости» практически этот мир уничтожило. И, еще глубже под бессмысленной пустой маской, такой же, как у тысяч роботов его модели, я различал презрение: презрение к жизни обычных мужчин и женщин, которое испытывали создавшие его люди. Эти люди, эти инженеры придумали ложь, будто роботы избавят нас от тяжелого монотонного труда, чтобы мы росли и развивались внутренне. Как же надо было ненавидеть человечество, чтобы создать такое – такую мерзость перед очами Господа.
– Убирайся прочь, робот, – в ярости произнес я. – Уйди с моих глаз долой. Немедленно.
И робот ушел.
Я глянул на четырех посетителей, которые сидели в «Бургер-шефе», каждый за своим столиком. Все они втянули голову в плечи и закрыли глаза: полный уход в личное пространство.
Я быстро вышел и с облегчением забрался в свой мыслебус.
«Отвези меня в зоопарк, к Дому Рептилий», – сказал я мысленно, и автобус ответил: «С удовольствием».
* * *
В зоопарке весь свет был погашен. Вставала луна. К тому времени, как мыслебус подъехал к Дому Рептилий, я зажег керосиновую лампу. Похолодало, но куртку я надевать не стал.
Дверь была не заперта. Я вошел и с трудом узнал помещение, отчасти потому, что в слабом свете керосиновой лампы оно выглядело непривычно, но больше из-за развешанных на клетках кусков белой материи, вроде полотенец.
Я глянул на скамейку, где обычно спала Мэри Лу. Ее там не было. В помещении было жарко, как будто отопление включили сильнее, и пахло как-то по-особенному, чуть приторно. Некоторое время я стоял, пытаясь в тусклом свете привыкнуть к новой обстановке. Ни одной рептилии я в клетках не видел. Впрочем, может быть, просто не разглядел в слабом освещении. Питонья клетка выглядела непривычно; посередине нее был какой-то холмик.
Я нашел выключатель, щелкнул им и заморгал в ярком свете.
И тут прямо передо мной раздался голос:
– Что за черт?
Говорила Мэри Лу. Холмик в питоньей клетке зашевелился, и я увидел, что это Мэри Лу. Волосы у нее были всклокочены, глаза опухли со сна. Все как в ту давнюю ночь, когда волнение погнало меня в зоопарк, я разбудил ее, и мы разговаривали.
Я открыл было рот, но так ничего и не сказал. Мэри Лу теперь сидела в клетке, свесив ноги наружу. Стекла не было, и питона, совершенно точно, тоже, а лежал матрас, на котором она сидела, протирая глаза и силясь сфокусировать их на мне.
– Мэри Лу, – выговорил я наконец.
Она перестала тереть глаза и вытаращилась на меня.
– Пол? – тихо спросила она. – Это ты?
– Да.
Мэри Лу выбралась из клетки и медленно пошла ко мне. На ней была белая ночная рубашка, длинная и очень мятая, лицо – заспанное. И она шлепала по полу босыми ногами. А когда подошла ближе и глянула на меня из-под всклокоченных волос, сонно, однако с прежней внимательной пристальностью, у меня перехватило горло. Я даже не пытался заговорить.
Она оглядела меня с ног до головы, а потом сказала:
– Господи, Пол. Ты изменился.
Я молча кивнул.
Она изумленно покачала головой:
– У тебя такой вид… словно ты готов на все.
Внезапно я обрел дар речи:
– Да, это правда.
Потом шагнул вперед, обнял ее и притянул к себе, крепко-крепко. И тут же ее руки обхватили меня и притянули еще крепче. Сердце мое готово было разорваться оттого, что я прижимаю к себе ее упругое тело, вдыхаю аромат ее волос и запах мыла от белой шеи, чувствую ее груди, притиснутые к моей груди, ее живот напротив моего, ее руку, которая теперь гладила мой загривок.
Я ощутил сексуальное возбуждение, какое еще никогда не испытывал. Оно чувствовалось во всем теле. Мои руки двинулись вниз, к бедрам Мэри Лу. Я начал целовать ее шею.
– Пол, – тихо и чуть нервно сказала она, – я только что проснулась. Мне нужно умыться, причесаться…
– Не нужно, – ответил я, еще сильнее прижимая ее к себе.
Мэри Лу приложила руку к моей щеке и тихонько выговорила:
– Господи, Пол.
Я взял ее за руку и повел к большой постели, которую она устроила в питоньей клетке. Мы разделись, молча глядя друг на друга. Я чувствовал себя сильнее, увереннее, чем в наше прежнее время вместе.
Я уложил Мэри Лу на постель и начал целовать ее голое тело: руки, ложбинку между грудями, живот, бедра с внутренней стороны, пока она не закричала; сердце у меня бешено колотилось, но руки не дрожали.
Потом я медленно вошел в нее, остановился на мгновение и вошел еще глубже. Это было упоительно, невероятно; я не мог бы заговорить, даже если бы хотел.
Мы двигались вместе, глядя друг другу в глаза. Мэри Лу казалась мне все красивее и красивее, а наслаждение от того, что мы делали вместе, казалось невероятным. Это был не тот секс, который я знал и которому меня учили. Я и не подозревал, что может быть так хорошо. Оргазм ошеломил меня настолько, что я закричал и крепко прижал Мэри Лу ко мне.
Потом мы перекатились на бок, оба мокрые от пота, и стали друг на друга смотреть.
– Господи, – очень тихо проговорила Мэри Лу. – Господи, Пол.
Я долго молча на нее смотрел, приподнявшись на локте. Все казалось другим. Более чистым и светлым.
Наконец я произнес:
– Я люблю тебя, Мэри Лу.
Она кивнула и улыбнулась.
Мы долго лежали молча, потом она надела рубашку и шепнула:
– Пойду к фонтану умоюсь.
После ее ухода я еще немного полежал, чувствуя себя очень счастливым и умиротворенным, потом встал, оделся и пошел к ней.
Снаружи было темно, но тут Мэри Лу, видимо, повернула рубильник, потому что в фонтане зажегся свет и заиграла веселенькая музычка.
Я пошел по дорожке к свету, воде и музыке. Мэри Лу, нагнувшись над бассейном, сильно терла лицо руками. Я подошел уже довольно близко. Не замечая меня, она села на бортик и, задрав подол платья выше колен, стала вытирать им лицо.
Некоторое время я смотрел на нее, потом спросил:
– Хочешь мою расческу?
Мэри Лу вздрогнула и натянула платье на колени.
– Да, Пол, – ответила она, смущенно улыбаясь.
Я дал ей расческу, сел рядом на бортик фонтана и стал смотреть на нее в свете цветного прожектора из-под воды.
Сейчас, с расчесанными волосами и свежим лицом, она была ошеломляюще красива. Мне не хотелось говорить; я просто смотрел на нее и любовался.
Наконец она опустила глаза, улыбнулась и спросила неуверенно:
– Тебя выпустили из тюрьмы?
– Я сбежал.
– Ой. – Мэри Лу глянула на меня так, будто видит в первый раз. – Это было очень плохо? В смысле, в тюрьме?
– Я многому там научился. Могло быть хуже.
– Но ты сбежал.
– Я хотел вернуться к тебе, – ответил я и сам удивился силе своего голоса.
Она потупилась, но тут же снова взглянула на меня.
– Да. О господи. Я рада, что ты вернулся.
Я кивнул.
– Есть хочется. Пойду что-нибудь приготовлю, – сказал я и двинулся к дорожке.
– Ребенка не разбуди, – сказала Мэри Лу.
Я резко остановился. Она казалась немного смущенной, растерянной.
– Какого ребенка? – спросил я.
Внезапно Мэри Лу тряхнула головой и рассмеялась.
– Господи, Пол. Я забыла сказать. У меня теперь есть ребенок.
– Так я отец?
Она вскочила, сияющая, подбежала, обвила руками мою шею и по-девичьи чмокнула меня в щеку.
– Да, Пол. Ты теперь отец.
И повела меня в Дом Рептилий. А я понял, что белые куски ткани – это пеленки.
В клетке, где раньше были игуаны, спал на животе ребенок, завернутый в белую пеленку. Он был розовый, пухлый и тихонько сопел во сне, пуская пузыри. Я долго стоял и смотрел.
– Это девочка? – тихо спросил я наконец.
Мэри Лу кивнула:
– Я назвала ее Джейн. В честь жены Саймона.
Имя мне понравилось. Оно было хорошее. И мне нравилось быть отцом. Я чувствовал, что это правильно: отвечать за другого человека, за своего собственного ребенка.
Я попытался вообразить нас троих как семью из старого черно-белого фильма, но это было иначе: Дом Рептилий с пеленками на пустых клетках, где раньше были ящерицы и змеи, запах молока, тихое детское сопение. Попытался вообразить себя отцом, как воображал в тюрьме, когда бессильно мечтал о Мэри Лу, но теперь я понял, что тогда видел наших детей подросшими, вроде Роберто и Консуэлы. А ведь они принадлежали к миру дружелюбных почтальонов, кока-колы и «шевроле», а вовсе не к моему.
Однако я не хотел в тот мир почтальонов и «шевроле»; меня устраивал мой, какой ни на есть. Я радовался мысли, что пухлое теплое существо, которое лежит, прижавшись щекой к подушке, – моя дочь Джейн.
– Я могу сделать нам сэндвич с пимиентским сыром, – сказала Мэри Лу.
Я мотнул головой и вышел. Она молча последовала за мной, а на улице взяла меня под руку и сказала:
– Расскажи про свой побег.
– Позже, – ответил я. – Сейчас я приготовлю тебе яйца.
– У тебя с собой есть яйца? – изумилась она.
– Пошли, – сказал я и повел ее к мыслебусу.
Я залез внутрь, повесил керосиновую лампу под потолком, зажег вторую от тюремной зажигалки, подкрутил огонек на полную яркость и только потом позвал Мэри Лу внутрь.
Она замерла в проходе и огляделась. Я молчал.
В дальнем конце я устроил из перевернутого сиденья книжную полку, и все мои книги стояли на ней ровным рядком. На книгах, свернувшись, спала Барбоска.
Рядом с книгами висела моя новая одежда и платья, которые я взял для Мэри Лу. Посередине автобуса, напротив постели, располагался кухонный уголок: зеленая походная печка, кастрюльки, миски, коробки с едой и пять кофейных кексов, которые я испек вместе с Аннабель. Я глянул на Мэри Лу. Она молчала, но мне подумалось, что увиденное произвело на нее впечатление.
Я поставил сковородку на плиту, а пока она грелась, разбил яйца и добавил в них соуса табаско и соли. Потом я натер сыр вроде того, что Род Бален делал из козьего молока, и нарубил в него петрушки. Когда сковородка раскалилась, я вылил на нее половину яичной смеси и начал быстро мешать, двигая сковородку над огнем. Как только края подрумянились (середина еще оставалась сырой), я добавил сыра с петрушкой, дождался, чтобы сыр подплавился, и, сложив омлет пополам, сгрузил его на тарелку, которую и протянул Мэри Лу.
– Садись, – сказал я. – Вилку сейчас дам.
Она села.
Я дал ей вилку и спросил:
– Это было трудно? Рожать? И больно?
– Ох, да! – Она откусила кусочек омлета, медленно прожевала и проглотила. – Слушай, до чего же вкусно! Как это называется?
– Омлет, – ответил я, поставил на другую конфорку воду для кофе и вылил на сковородку остатки яичной смеси. – В древности женщины умирали от родов.
– Ну, я выжила. И Боб мне помогал.
– Боб? Кто такой Боб?
– Боб Споффорт, – ответила она. – Робот. Проректор. Твой бывший начальник.
Я снял свой омлет на тарелку, налил нам обоим кофе в кружки работы Аннабель и сел на матрас, лицом к Мэри Лу.
– Споффорт принимал у тебя роды?
Мне представилось, что огромный робот стоит, как Уильям С. Харт в «Полынном докторе» у постели рожающей женщины. Но я не мог представить Споффорта в ковбойской шляпе.
– Да. – Когда Мэри Лу говорила о Споффорте, на ее лице появлялось странное, немного мучительное выражение. Я чувствовал, что она мне что-то хочет сказать, но пока не готова. – Он перерезал пуповину. По крайней мере, он так сказал; я была такая одуревшая, что толком не помню. – Она мотнула головой. – Удивительно. Тогда я единственный раз в жизни действительно хотела принять таблетку, и через неделю Боб по моей просьбе прекратил их раздачу.
– Раздачу таблеток?
– Да. Грядут большие перемены. – Она улыбнулась. – У многих будет ломка.
Меня это не интересовало.
– Одуревшая? Не могу представить тебя такой.
– Не как от таблеток. Было очень больно. Но я вытерпела.
– И Споффорт тебе помогал?
– После того как он тебя забрал, Боб… Боб наблюдал за моей беременностью. А когда малышка родилась, носил мне молоко из «Бургер-шефа» и нашел на каком-то складе древнюю детскую бутылочку. Мне кажется, он про каждую вещь в Нью-Йорке знает. Пеленки. Хозяйственное мыло, чтобы их стирать. – Мэри Лу глянула в окно. – Раз он принес мне красное пальто. – Она тряхнула головой, словно прогоняя воспоминания. – Я стираю пеленки в фонтане. Теперь Джейн ест пюре из сэндвичей. И у меня для нее много молочного порошка.
Я доел омлет.
– Я жил один. В деревянном доме, который отремонтировал своими руками. С помощью друзей. – Слово «друзья» прозвучало странно; я никогда раньше так Баленов не называл. И все же оно показалось мне правильным. – Я тебе кое-что привез.
Я принес из дальнего конца автобуса платья, джинсы и футболки, которые выбрал для нее в Перекоре.
– Вот, – сказал я, кладя их на сиденье. – И коробка конфет.
Коробка в форме сердца хранилась у меня вместе с припасами; я вытащил ее и протянул Мэри Лу. Та изумленно взяла коробку, не зная, что с ней делать. Я забрал ее и открыл. Поверх конфет лежала бумага с надписью: «Будь моей Валентиной». Я прочел эти слова вслух, с выражением. Хорошо уметь читать.
– Что значит «Валентина»? – спросила Мэри Лу.
– Это про любовь, – ответил я и снял бумагу.
Под ней лежали конфеты, каждая в защитной пластиковой обертке. Я взял большую шоколадную и протянул Мэри Лу.
– Обертку снимаешь ногтями. Снизу, с плоской стороны.
Мэри Лу тронула обертку ногтем:
– Как это называется?
– Конфета, – ответил я и снял обертку.
За прошлый год, пробуя разные продукты в «Сирсе», я навострился их распечатывать. Мэри Лу повертела конфету в руках. Наверное, она никогда в жизни не видела шоколада. Я, по крайней мере, до «Сирса» не видел.
– Попробуй.
Она сунула конфету в рот и принялась жевать. Потом уставилась на меня, чуть приоткрыв рот. Ее глаза расширились от приятного изумления.
– Господи! – проговорила она с набитым ртом. – Вкусно-то как!
Я протянул ей одежду.
– Это мне? – спросила Мэри Лу, взволнованно разглядывая обновки. – Красота какая!
Некоторое время мы сидели молча; я – с коробкой конфет на коленях, Мэри Лу – с ворохом одежды. Я смотрел на ее лицо.
Дверь автобуса была открыта. Внезапно в нее ворвался звук – громкий, как вой сирены, но при этом человеческий и сердитый.
– Господи! Малышка! – Мэри Лу вскочила, прижимая к себе одежду. В следующий миг она уже выпрыгнула из автобуса, крича на ходу: – Дай мне десять минут! Я хочу это все примерить!
Я тоже выбрался из автобуса, подошел к фонтану и сел на бортик. Легкая музыка и звук падающей воды умиротворяли. Светать еще не начало, в небе по-прежнему сияла луна. На душе у меня был полный покой.
Наконец из Дома Рептилий вышла Мэри Лу с ребенком на руках и ловко захлопнула локтем дверь. Она была в джинсах, белой футболке и сандалиях, ребенка держала уверенно, на согнутой руке. Через другую руку у нее была перекинута остальная новая одежда и стопка пеленок. Наряд сидел на ней идеально, лицо в обрамлении расчесанных волос сияло в свете фонтана. Малышка уже не плакала, а лежала довольная. Это было так прекрасно, что у меня перехватило дыхание.
Наконец я выдохнул и сказал тихо:
– Из автобусного сиденья можно сделать детскую кровать. И уехать всем вместе.
– Ты хочешь уехать из Нью-Йорка? – спросила Мэри Лу.
– Я хочу в Калифорнию. Как можно дальше от Нью-Йорка. От роботов, таблеток и от других людей. У меня есть мои книги, музыка, ты и Джейн. Ничего больше не нужно. Не хочу видеть Нью-Йорк.
Мэри Лу долго смотрела на меня.
– Ладно, – сказала она наконец. – Только я кое-что должна сделать…
– Для Споффорта?
Глаза у нее расширились.
– Да. Для Споффорта. Он хочет умереть. Я… обещала ему. Обещала, что помогу.
– Поможешь умереть?
– Да. И мне страшно.
– Я тебе помогу.
Мэри Лу глянула на меня с явным облегчением:
– Я пойду соберу вещи Джейн. Наверное, из Нью-Йорка и правда пора уезжать. Этот автобус может отвезти нас в Калифорнию?
– Да. А я сумею добыть еду. Мы доберемся.
Мэри Лу глянула на прочный, приземистый автобус, затем снова повернулась ко мне. Довольно долго она изучала меня, внимательно и с некоторым даже изумлением. Потом сказала:
– Я люблю тебя, Пол. Правда люблю.
– Знаю, – ответил я. – Поехали.