Шура двинул локтем и больно ударился обо что-то твердое. Резко обернулся и увидел рядом тележку с едой. Стюард, из новых соотечественников, виновато улыбнулся: «Sorry!» Шура понимающе кивнул, мол, сам виноват, нечего руками махать. Вот оно, оказывается, преимущество сидения в последнем ряду. Еду подадут первому. Но стюард уже грохотал своей тележкой в сторону передних кресел. Шура расстроился. Он не просил сажать его в последний ряд, он всего лишь попросил место у прохода.
Шура давно уже отказался от сомнительного удовольствия детских лет. Созерцание облаков в окно иллюминатора – занятие интересное, ну а если в туалет понадобится? Каждый раз просить соседей привстать, чтобы он мог протиснуться? И так полет не из приятных, а тут еще беспокоиться, что о нем подумают, если он вдруг попросит! Нет, эти испытания не для него. Хотя несколько отвлекают от основной думы. О том, что же будет с ним там.
Он не заметил, как тележка подкатила к предпоследнему ряду.
– Fish? Chicken?
Полная женщина средних лет, не задумываясь, ответила: «Куру, куру!» – и, выхватывая подносы, начала метать их в сторону своей семьи, состоящей из мужа и малолетнего сына. Шура подумал, что сын маловат для такой старой тетки, но официант уже предупредительно склонился над его креслом:
– Fish? Chicken?
Шура произнес с чувством собственного превосходства:
– Chicken, please!
– Chicken finished, only fish!
Интересно, зачем он спрашивает? Шура сорвался. В обычной ситуации он никогда бы не полез выяснять отношения, но нервы были на пределе, и он не смог сдержаться. Начал издалека:
– Listen, I bought the same ticket and I want…
Он вдруг с ужасом понял, что английские слова куда-то уплывают и он не может кратко сформулировать свою мысль, в целом довольно простую. И еще он вспомнил, что билет-то он не покупал, а получил от Сохнута, и сейчас стюард ему об этом напомнит. Хотя, с другой стороны, другие тоже не покупали! По Закону о возвращении всем репатриантам полагается бесплатный билет в один конец. И право выбора еды у него такое же, как у всех. А он не любит рыбу! Ну не любит, и все! И ведь за такие деньги! Он опять одернул себя, понимая, что сейчас неловко говорить о деньгах.
Стюард никак не реагировал и выжидающе смотрел на него, явно не испытывая угрызений совести. Шура молчал. Стюард достал поднос, аккуратно поставил на Шурин столик и тут же исчез со своей тележкой за шторками, отделяющими салон от служебного помещения.
И тогда Шуре стало страшно.
Предотъездные хлопоты помнились плохо, если не считать коробки с сервизом, которую он выбросил с балкона. Этому предшествовала длительная и бессмысленная ругань с мамой. Он раздражался, мама делала вид, что не замечает. Он попросил ее замолчать. Тогда она начала припоминать ему все его прегрешения, и он понял, что должен прекратить это сейчас, немедленно. У балкона стояла запакованная коробка с посудой, загораживала проход. Шура подошел к двери, механически нагнулся, поднял коробку и вышел на балкон. Мама даже не успела ахнуть.
Потом всю ночь ждали милицию, но никто не приехал. Хотя, с другой стороны, никто и не пострадал, слава богу. А остатки сервиза он быстренько собрал с асфальта, когда стемнело, и оттащил на помойку. Мама говорила, что, наверное, он прав и ему действительно надо ехать от греха подальше, иначе он тут таких дел наворочает, что в лучшем случае сядет, а в худшем – она даже думать не хочет.
Шура по привычке хотел объяснить, что это именно она довела его до такого поступка – неужели она этого не чувствует? Но накатило бессилие, и он так ничего ей не сказал.
В аэропорту Бен-Гурион, бывшем оплоте израильской военщины, было малолюдно, но как-то суетно и беспокойно. Регулярные пассажиры быстро исчезали, а кучку репатриантов, довольно немногочисленную, попросили не расходиться и подождать куратора. Шура увидел в толпе толстую женщину с семьей, съевшую последних кур. Они о чем-то тихо и нервно переговаривались, а мальчик постоянно норовил отойти от группы. И тогда тетка кричала: «Слава, кому сказали!», и мальчик так же молча возвращался на место. Вид у всего семейства был непрезентабельный, и Шуре стало неловко от своей причастности к единой с ними миссии. Он вспомнил слова Борцова: «Едет одна Жмеринка!» Шура тогда спорил, распалялся, называл фамилии отъехавших москвичей, очень достойных товарищей. Борцов сказал: «Жмеринка все равно больше».
Шура начал выглядывать в толпе москвичей. Москвич москвича не может не узнать. Взгляд выдает. Но именно взгляд поймать не удавалось. Все смотрели в сторону и подчеркнуто не замечали друг друга. Подошла девушка. Что-то пробормотала по-английски и указала рукой в сторону коридора. Вся толпа посеменила за ней. Шура опять оказался в хвосте, и его это расстроило. Но не будет же он расталкивать локтями всю эту Жмеринку! Уже приехали, обратно не отправят.
За окошком, похожим на банковское, бабушка лет девяноста пяти долго его разглядывала и лукаво улыбалась. Как всегда, остановились на фамилии:
– Ботаник?.. Ваш папа не из Черновцов?
Она говорила по-русски правильно, но с легким акцентом.
Шура возмутился:
– Почему из Черновцов? Из Москвы. Он умер.
– А мама умерла?
– Нет, почему? Она тоже скоро приедет.
– А почему же не вместе?
– Мама должна устроить все с квартирой.
– А мама из Черновцов?
– Да почему же из Черновцов?! У нас все москвичи.
– Ваша фамилия из Черновцов.
Шура терял терпение:
– У нас в семье никого не было из Черновцов. Мой дед родился в Белоруссии.
– А как его звали?
Шура ответил. Бабушка все записывала, ловко двигая рукой справа налево. Потом она надолго замолчала, но писать не перестала. Шура даже забеспокоился. Зря он с ней пререкался. Теперь еще затормозит его на чем-нибудь. А его там Лида ждет. Неудобно. И так уже два часа тут топчутся. Он решил подлизаться к старушке:
– А вы приехали из России?
Она не реагировала, продолжая что-то писать.
Он заволновался:
– Я имею в виду, по-русски хорошо говорите…
– Да, из Польши.
– Понятно.
Гуманная страна, ничего не скажешь. Даже маразматиков трудоустраивают. Что уж тогда говорить о молодых? А еще рассказывали, что в Израиле с работой плохо. Никого нельзя слушать. Если решил, надо делать. И у Шуры поднялось настроение. Бабушка тем временем спросила:
– А как зовут маму вашей мамы?
Он ответил.
– Вы ее свидетельство о рождении привезли?
Шура рассмеялся:
– Ну что вы? Моя мама и то с трудом свое отыскала.
– А где оно?
– Вот же я вам дал.
Бабушка скользила глазами по тексту, написанному от руки:
– А тут не указано, какой национальности ее мама.
Шура развел руками:
– Ну, уж извините. Тогда такие выдавали. Она ничего не меняла. Вы же просили оригинал.
Старушка кивнула. Посмотрела на Шуру и лукаво улыбнулась:
– А она еврейка?
– Кто, мама? Конечно!
Он начинал нервничать.
– Нет, ее мама…
– У нас в роду все евреи.
– А откуда она?
– Бабушка? Она откуда-то из украинского местечка.
Старушка обрадовалась:
– А вот это она, наверное, из Черновцов.
В этот раз он сдержал себя, ничего не ответил. Вдруг остро захотелось домой, в свою квартиру. Но он вспомнил, что обещал себе держаться и не пускать эмоции в мыслительный процесс. Надо все посмотреть, взвесить, а вернуться он всегда успеет. Хотя это будет очень смешно после всех этих сборов и проводов возвращаться. Да и что сейчас думать о возвращении? Не станет же он судить о стране по этой столетней бабке?
Она протянула ему какой-то квиточек, показала на дверь справа:
– Сделайте фото.
– Да, спасибо большое.
Он вскочил и метнулся к двери. Чуть не столкнулся с лысым очкариком из его же группы. Тот как раз выходил из комнаты, где фотографировали. Шура зачем-то пошутил:
– Вы тоже портрет делали?
Очкарик глянул на него неприязненно и прошел мимо. Шура чертыхнулся: вот кто его за язык тянул?
Дальше все пошло веселее. Шура даже не заметил, как у него в руках оказалась маленькая синяя книжечка с его фотографией и многозначным номером. Все придирчиво разглядывали свои, такие же. Сзади его толкнул какой-то парень с татуировкой на руке в виде горящего факела и шепотом спросил:
– Вас кем записали?
Шура еще раз вгляделся в записи. Вопрос был сложный. Там не было ни намека на латинский шрифт.
– А где это написано?
Парень заглянул в его книжицу и указал на строчку, вторую снизу. Шура рассмеялся:
– Вы меня спрашиваете?
Парень бесцеремонно выхватил документ. Произнес завистливо:
– Еврей вы!
– Что вы говорите? А вы?
Парень поклонился. И было в этом поклоне что-то обидное, до боли знакомое, и получалось, что Шура опять кого-то объегорил, пролез туда, куда честным людям путь закрыт. То есть все как всегда. Только в обстановке Тель-Авивского аэропорта парень не мог так же открыто рассказать ему всю правду о нем и ему подобных. Шура смутился, попытался загладить вину:
– А как вы определили?
– Вон тут видишь запятая сзади слова?
– Такая вроде апострофа…
Парень разозлился:
– Запятая, говорю! Только не внизу слова, а наверху. У них все тут. через.
Парень осекся, решив, видимо, не продолжать. Но мысль была ясна. Шура предпринял новую попытку реабилитироваться:
– Может, вы и имя мое можете прочесть?
– Может, и могу. А ты что имени своего не знаешь? – И парень заржал.
Шура тоже согласно захихикал:
– Действительно! Александр, можно Шура.
Парень подозрительно прищурился:
– А фамилия?
Шура смутился:
– Ботаник…
Собеседник нехорошо улыбнулся. Произнес медленно:
– Понятно.
Шура решил не замечать подтекста. Заставил себя перейти на «ты»:
– Ну, а ты?
– А что я? У нас попроще? Приходько Паша.
Шура подумал, что даже на этой «своей» территории он боится задать собеседнику сакраментальный вопрос: а что же вы, такие простые, тут делаете с нами, такими сложными? Чудеса. Для чего, спрашивается, ехал? Шура решил, что об этом надо обязательно подумать и что теперь времени будет предостаточно. Из толпы вышла женщина в длинной вязаной кофте:
– Или есть тут кто-нибудь из Днепропетровска?
Отклика не последовало. Женщина еще немножко поозиралась и вернулась на прежнее место.
Паша мрачно спросил:
– Курить пойдешь?
Пока курили, Шура не выдержал и поинтересовался:
– А тебя кем записали?
– Кем? Кем? Никем.
Помолчали. Паша, видимо, почувствовал неловкость и достал из кармана синюю книжицу:
– Гляди сюда! Видишь точек много, ну, вместо слова.
– Ну…. И что это?
– А то, что я никто!
Оказалось, что Паша Приходько был куда лучше осведомлен о местных нравах и обычаях. Шуре даже стало неудобно. Самое главное, как выяснилось, было пройти вот эту первую регистрацию и получить правильную национальность. Удавалось это не всем, хотя люди готовились загодя. Паша, например, на всякий случай за большие деньги сделал у себя в Пензе странный документ, из которого следовало, что его мать изначально была еврейка. Но деду с бабкой исключительно из опасений за дочкину судьбу удалось сварганить другое, правильное свидетельство о рождении, где их дочь оказалась чисто русской. Паша понимал, что здесь не дураки сидят, и этот еврейский документ показал, как козырь в рукаве, с объяснениями предыстории. А вдруг пройдет? Но не прошло. И теперь он человек без национальности, так как на деле папа украинец, а мама русская. По местным законам – никто.
– А кто ж у тебя еврей?
– Жена.
– А где она?
Паша поискал глазами и указал на угрюмую женщину, жадно курящую у соседней колонны.
– А. И дети есть?
– Щас! Размечтался.
Как выяснилось, детей нет и быть не могло, так как брак у них фиктивный, фиктивней некуда, и Паша даже подозревает, что супруга его девочка, ибо не один нормальный мужик на такое чудо не позарится.
– Заплатил ей, что ли?
– Щас! Я что, олигарх? Сердобольная, блин!
Все было странно и даже как-то нереально.
Какая-то игра, которой не было конца и в которой каждый новый эпизод был абсурднее предыдущего. Шуре захотелось как можно скорее освободиться от собеседника, вырваться на свободу, туда, где есть адекватные люди, с которыми не надо продумывать каждое слово в предложении. Он поймал себя на том, что, по сути, не он опасается выпадов собеседника, а сам боится его обидеть. Это было такое новое и непривычное чувство, казалось бы, благодатное и долгожданное. Но почему-то вместо радости находило уныние.
Улица накрыла жарким глицериновым облаком, так, будто тебя неожиданно кинули из проруби в сауну. При этом многие были одеты в куртки или толстые свитера. Мимо прошли две женщины в строгих мусульманских одеждах. В такси загружалась многодетная семья евреев-ортодоксов. Мужчины – в черных атласных кафтанах, рейтузах и собольих шапках, женщины – в длинных юбках образца девятнадцатого века. Никто ни на кого не обращал внимания. Шура попытался найти в толпе бывших попутчиков, но они все куда-то разбрелись. И тут он увидел Лиду. Она бежала к нему, уворачиваясь от багажных тележек, и интенсивно махала рукой. Шура заулыбался. Поставил сумки на землю, чтобы освободить руки для объятий. Но Лида, не поздоровавшись, схватила одну из его сумок и, проталкиваясь сквозь толпу, побежала в обратном направлении. Бросила на ходу:
– Там Боря на стоянке ждет. Уже полтора часа.
Шура почувствовал неловкость:
– Да я сам волновался! Бардак какой-то…
– Давай не отставай!
Боря, муж Лиды, стоял у открытого багажника белого «нисана». Лида закричала:
– Ну, что ты сюда выехал?
– Да меня уже туранули оттуда! Давай, давай, садимся быстренько.
Когда выехали на дорогу, обстановка немного разрядилась. Лида обернулась с переднего сиденья:
– Ну, дай я на тебя гляну! – Покосилась на мужа: – А ты на дорогу смотри. Мало нам аварий. Насмотришься еще.
Шура вымученно улыбнулся. Он не хотел стать причиной семейной ссоры.
Боря спросил:
– Как доехал-то?
– Да нормально.
– Сколько денег дали?
И только теперь Шура вспомнил, что в аэропорту ему выдали целую пачку денег. Бумажки были разноцветные, веселенькие, как будто ненастоящие, что подтверждала та легкость, с которой их раздавали каждому прибывшему.
– Да я даже не считал.
Лида всплеснула руками:
– Ну, ты даешь! Значит, слушай сюда. Ты эти московские штучки брось, тут не Москва. Тут деньги считают. Иначе без штанов останешься. Ну-ка, доставай!
Шура начал судорожно выковыривать пачку из кармана. Деньги не вынимались. Он попытался привстать, стукнулся головой о потолок салона, нагнулся на правый бок, удачно ухватился за край, и пачка вылезла.
– Нет, ты посмотри, Борь! Во, пижон! Он деньги в кармане носит. У тебя что, кошелька нет?
Шура смущенно улыбнулся:
– Есть где-то…
Лида перехватила купюры и два раза пересчитала:
– Полторы.
– Чего?
– Тысячи. Чего.
Они с Борей начали о чем-то спорить, перебивая друг друга..
– Я тебе говорю, нам две дали. Сереня не считался.
– Ты мне будешь говорить?! Две на пару и пятьсот на ребенка. Я же помню!
– А я что не помню?!
– Я не знаю, что ты помнишь! Зарайским столько же дали. Мы еще говорили, что у них двое.
– В том-то и дело, что двое. На пятьсот больше.
Шура попытался вклиниться, но его не слышали, пока оба не остановились самостоятельно, как по команде.
Лида сказала:
– В общем, нормально, Шурик, тебе дали… Скоро, говорят, вообще ничего давать не будут. Главное, счет открывай в Леуми, понял? Только там. И не слушай всех этих уродов. Тебе тут такого наговорят.
– А где еще можно?
Лида разозлилась:
– Так, тебе есть разница, где еще можно?
– Нет.
– Ты хочешь нормально жить?
– Хочу.
– Значит, слушай, что тебе говорят.
– Я слушаю.
С Лидой они учились в одном классе, но никогда не дружили. Их мамы общались: пока учились в младших классах, просто здоровались, а к выпускному, когда остро встал вопрос поступления, как-то сблизились и попытались сблизить детей. Мотивация была отнюдь не романтическая: поступить нелегко, а их детям – вдвойне трудно. Они должны осознавать, что надо держаться друг друга. Шура не очень понимал, что будет, если держаться друг друга, однако больше его удивило мамино поведение, совсем нетипичное для нее. И удивило по двум причинам. Во-первых, в семье никогда не муссировался «еврейский вопрос» и его последствия, чего нельзя было сказать о Лидиной семье. Во-вторых, где МЭИ, а где педагогический, куда собиралась Лида. Почувствуйте разницу! Но оба поступили, что лишило их основной сцепки, и Лида пропала из его жизни на пятнадцать лет, пока он случайно не встретил ее в булочной около дома. Оказалось, что та давно живет на площади своего мужа, в другом конце Москвы. Лида изменилась не в лучшую сторону, что было вполне ожидаемо. Как женщину, Шура никогда ее не воспринимал. В то же время в ней исчезла неуверенность. Из стеснительной неуклюжей девочки она превратилась в громкоголосую женщину, которая знает, что почем в этой жизни, и может постоять за себя. С удовольствием рассказав о своем муже и малолетнем сыне, «который может все», она попросила Шурин телефон. Шура жил в той же квартире, с тем же телефоном, только прибавилась его семья.
– Да ты что? Как же можно с мамой жить? Этого же нельзя делать! Это ж каждый ребенок знает!
Шура развел руками: мол, не всегда получается как нужно.
– Куда ж твоя жена смотрит?
Шура рассмеялся:
– Не знаю. Налево, наверно.
Сам-то он понимал, что смотрят они в одну сторону и будут смотреть всегда, до самой смерти, но не рассказывать же о Марине какой-то посторонней бабе, которая к тому же и не слышит, что ей говорят.
– А что ты с работой думаешь?
Шура вздрогнул и вначале не понял, о чем его спрашивают.
– Трудно сказать. Говорят, моя специальность востребована.
Супруги переглянулись. Лида сказала строго:
– Кто говорит?
– Ну, я не знаю… Алика помнишь?
– Какого Алика?
– Ну, Семерова… Он на класс старше учился.
– Ну?
– Он недавно в Москву приезжал. Его Борцов в метро встретил. Ну, решили собраться. Он сказал, как раз оптики здесь очень даже.
Лида смотрела на него, не мигая:
– Ты сам-то слышишь, что говоришь?
Шура смутился:
– Ну Алик тут уже с девяносто третьего. В Иерусалиме живет. И работает по специальности. В какой-то компании здоровой.
– Так. Ты мне будешь рассказывать о каком-то Алике?
Шура виновато улыбнулся, пожал плечами.
– Вот не надо этого. Ты знаешь, сколько Боря тут устраивался?
Шура не знал.
– А он тоже не дурак, не хуже Алика твоего. – Лида внимательно посмотрела на мужа: – Может, Аркашку спросить?
– А что Аркашка? Аркашка тоже не волшебник.
– Ну, насчет шомера.
Борис задумался. Шура мучительно соображал, как бы так вклиниться с вопросом и при этом не обидеть супругов и не сморозить явную глупость.
Боря вяло произнес:
– Можно, конечно…. Но у них там сейчас не лучшее время.
– Борь, ну не ленись, позвони прямо сейчас, а?
Боря нажал на что-то, и в салоне автомобиля раздались громкие гудки, и только тогда Шура заметил телефонный аппарат, прикрепленный к передней панели справа от руля. Поспешно восхитился:
– Техника!
– Ой, а у вас там еще нет пелефонов?
В Лидином голосе сквозила подчеркнутая небрежность, но Шуру гораздо больше озадачило то, что она уже забыла такое, казалось бы, простое слово, как телефон. Он переспросил:
– Телефонов?
– Пелефонов, ну мобильных!
Шура приободрился:
– Ну, почему? У кого-то есть. У избранных. Но такие в Израиль не едут.
Тем временем в трубке ответили. Боря перекинулся с собеседником парой ничего не значащих фраз, а потом они перешли к делу, так как в речи, в целом русской, стало мелькать ключевое слово «шомер», значение которого так волновало Шуру и о котором он не решался спросить.
– Все, бэседер, давай, отец солдатки! Бай, давай, бай! – Боря нажал кнопочку отбоя и заговорил, глядя в зеркало заднего обзора: – Ну, что я могу сказать? Повезло тебе, путешественник. В ем ришон прямо к Аркашке, это на Ремез, обещал помочь.
– Во что?
– Не во что, а когда. В ем ришон, в воскресенье, по-вашему.
– А он даже в воскресенье работает?
– Тут все в воскресенье работают. Это Израиль.
Шура благодарно улыбнулся. Вышло немного криво, и Шура поспешно почесал правую бровь:
– Спасибо, Борь! С меня бутылка.
Боря презрительно фыркнул:
– Нашел чем удивить. Чай, не в совке живем.
Фира сидела прямо, аккуратно накалывала вилкой крошечные кусочки салата оливье и молниеносно отправляла их в маленький ротик. Волосы у нее были ярко-рыжие, коротко стриженные, на руках – малиновый маникюр. Иногда она делала перерывы, откладывала вилку и начинала рассказывать что-то без начала и конца. Шура заинтересованно кивал, но мысли все время возвращались к Лиде, ее мужу, к тому, как его встретили. Все-таки не мог он избавиться от обиды, все понимал, а не мог. Кто ему Лида, в конце концов? Да никто. Так что спасибо, что вообще встретила. И все-таки… Даже домой не пригласили, сразу привезли к какой-то бабке, которую он знать не знает, да и не очень хочет, но которая теперь будет его квартирной хозяйкой. А то у него жилья нет! Он мысленно представил свою квартиру в Москве. Неужели они все забыли? Как сами приезжали, какой культурный шок испытали, как в этот момент необходимо присутствие хоть кого-то мало-мальски знакомого. В принципе, вся программа была ему известна заранее. Лида позвонила за два дня до отъезда и сообщила, что нашла ему временное жилье, очень приличное. Пенсионерка, тихая старушка, ищет жильца в свою двухкомнатную квартиру. Пенсия у нее маленькая, хотя, конечно, с Союзом не сравнить, но все-таки хочется иногда себя побаловать. Сам понимаешь! Шура напомнил, что Союза уже давно нет, но Лида никак не отреагировала на шутку. Как легко он шутил всего три дня назад. Сейчас ему это представлялось невероятным. Лида сказала: «Поживешь пару месяцев, найдешь работу и снимешь себе квартиру».
Он посмотрел на Фиру. Она как раз прожевала очередной кусочек и готовилась к продолжению рассказа. Пару месяцев! Как же выдержать эту пару месяцев?
– Шура, вы ничего не едите.
– Ой, спасибо… Я ем… Знаете, в самолете всю дорогу кормили, как будто в голодную страну едем.
Он громко рассмеялся, а Фира вежливо улыбнулась:
– Вы, наверное, устали? Спать вы будете в спальне. Пока.
– А потом где?
– А потом мы решим. Если вы на работу пойдете. Знаете, я иногда сплю плохо, а потом утром засыпаю. Так вот, чтобы вы меня не будили, я перейду в спальню, а вы будете в салоне. Бэсэдэр?
– Бэсэдэр.
Это первое произнесенное им самим слово на иврите неожиданно его приободрило, и он подумал, что все еще может быть очень даже ничего и никогда не надо бояться нового и идти вперед. Только не раскисать.
Как оказалось, постель Фира застелила заранее. Она поочередно поднимала одеяло, проглаживала рукой подушку, комментируя при этом, что это, мол, одеяло в пододеяльнике, а это подушка в наволочке. Шура понимающе кивал.
В комнате было темно, не так, как бывает в Москве ночью, когда глаза привыкают к темноте и различимы все контуры предметов, а сама темнота не черная, а темно-коричневая. Здесь темнота была черная, без оттенков, без светлых вкраплений. В голову пришло дурацкое название чего-то, кажется какого-то фильма: «В городе Сочи темные ночи». А что, чем не Сочи, тоже юг. Вот приехал отдохнуть, здоровье поправить. Шура вспомнил, что на юге действительно ночи темнее. Значит, все сходится. В Сочи он бывал не раз, но тогда темнота ночи его почему-то не волновала. Он тихо встал и сделал несколько шагов в сторону этажерки, которую заметил еще при свете. Этажерка была образца восемьсот двенадцатого года. Видно, вещь была фамильная, и бабушка привезла ее из Союза. Он пошарил на полке и нащупал телефонный аппарат, неожиданно контрастирующий своей модерновостью с антикварной обстановкой комнаты. Порядок набора номера при международной связи он выяснил заранее и выучил наизусть. К телефону долго не подходили. Когда раздался голос, он понял, что Марина не спала и звонку обрадовалась. Куда-то пропавший собственный голос вернулся, и даже комната стала светлее.
– Это я. Ты не спишь?
– Шурака! Ты долетел?
– Ага. Привет тебе со Святой земли.
Она рассмеялась:
– У тебя уже и говор появился соответствующий… Ну, все нормально?
– Да вроде бы.
– Лида встретила?
– Да, все по плану.
– Ты у нее?
– Да, почти.
Марина замолчала, и он знал, что она почувствовала его неловкость. Он зашептал в трубку:
– Тут бабулька… Ну это отдельный разговор… Короче, снимаю угол, как Раскольников.
Она опять ответила не сразу, а когда ответила, голос был уже чужой:
– Ну, замечательно.
– Да, уж лучше некуда.
– Шур, ты сделал, что хотел, и это главное.
– А что мне оставалось делать?
– Так, не начинай, ладно? Ты можешь хотя бы там расслабиться и попробовать пожить для себя?
Он как будто этого и ждал, хотя хорошо помнил, что категорически не собирался ссориться.
– Пожить для себя? Это ты у нас специалист.
– Так давай, уже поздно. Тебе удачи на новом месте. Целую.
– Марина!!!
Но она уже повесила трубку. Только сейчас он заметил силуэт в дверном проеме. Если она его сейчас выгонит, он поедет в аэропорт, купит билет и улетит в Москву.
– Шура, что у вас случилось? Вы бэсэдэр?
– Я очень извиняюсь, я оплачу счет.
Вспыхнул свет. Он зажмурился. Медленно открыл глаза: перед ним стояла совершенно чужая старуха в розовой ночной рубашке с зайчиками, а сам он сидел в совершенно чужой комнате, от которой не веяло запахом жилья. Вот сейчас она ему скажет, а он ей ответит…
– Вы в Москву звонили?
– Я же сказал, я оплачу свой разговор.
– Да, успокойтесь вы уже, честное слово. Оплатите, ей-богу! Я тут прямо через вас обеднею.
Шура молчал, не зная, как реагировать. Скандала не получалось, и было обидно.
– У вас прервалось, что ли? Так еще наберите. Вы с женой говорили?
– С женой.
– Так набирайте опять, что вы как маленький!
Почему-то это ее последнее предложение подействовало на Шуру парадоксально, и он заплакал. Фира подскочила к нему, присела на кончик дивана. При этом ее рубашка задралась, и Шура поспешно отвернулся. Она дотронулась до его макушки и неуклюже провела рукой по волосам:
– Ну, что же это такое? Взрослый мужчина, а так расстраивается из-за жены. Так же нельзя, честное слово.
– Вы извините, я вам спать не даю…
– Ой, тоже мне! А то я не высплюсь! Вы вот прилягте. Да… Вот так. Я пойду чайку согрею. Сейчас сюда принесу.
Только теперь Шура почувствовал, что в квартире холодно. После того как днем шпарило солнце, это было очень странно. Он подумал, что еще ни разу не посмотрел на улицу из окна – как-то не хотелось.
Фира вошла с высокой бежевой кружкой, на которой было нарисовано сердечко и написано что-то на иврите. Снизу она поддерживала ее вязаной салфеточкой. Аккуратно поставила кружку на этажерку:
– Пусть остынет. Шура, ваша фамилия Ботаник?
– Так точно. Только я не из Черновцов.
– А почему вы должны быть из Черновцов? В Черновцах Ботаников нет.
– Да? А мне сказали, что есть.
Фира посуровела:
– Кто вам такую глупость сказал?
– Да сегодня, когда оформление в аэропорту проходили. Служащая сказала, что, мол, все у меня из Черновцов.
– Вот я завтра вам покажу людей из Черновцов. Там близко таких нет.
Получалось, что представители этого славного города обладали какими-то специфическими вторичными признаками, по которым их ни с кем не спутаешь. Шура рассмеялся, но Фира не разделила его веселья:
– Опять вы занервничали.
– Да нет, что вы. Я уже успокоился. Чай такой вкусный.
– Ну и на здоровье.
Фира уселась поудобнее:
– Ну, что, спать будем?
Он вдруг испугался, что она сейчас уйдет, а он останется со своим прерванным разговором, пустой темной комнатой и неизбежностью новых воспоминаний. Что-то, видно, она заметила или почувствовала каким-то особенным чутьем, которого он от нее никак не ожидал.
– А вот эта ваша жена, она кто?
– Марина. У меня и сын есть. Гриша.
– Что вы говорите? А сколько лет?
– Шестнадцать.
– Что вы говорите?
Она хотела что-то сказать, но споткнулась и задумалась. Он ответил сам на предполагаемый вопрос:
– Мы в прошлом году развелись.
Жизнь до Марины Шура помнил плохо. Иногда ему казалось, что и жизни как таковой не было, а так, приготовление к ней. Он даже пытался восстановить тот период, и по всему выходило, что жизнь его была радостной, но он знал это, а не чувствовал. Вот он гуляет по парку с отцом, и тот пересказывает ему какую-то книгу, и Шура счастлив, и кажется, что так будет всегда, но теперь это воспоминание никак не волнует, а существует как факт, очень приятный, но такой незначительный по сравнению с тем, что случилось после.
С Мариной они познакомились возле Театра на Таганке. Шура стоял в толпе в глубокой задумчивости и решал неожиданную проблему. У них с Борцовым был назначен поход в театр. Шел 84-й год, с билетами на Таганку было непросто, а Борцов достал. Ни в какую не хотел раскалываться, как ему это удалось, многозначительно улыбался, хихикал. Шура подозревал, что никакой особой тайны там нет, что тот, как обычно, щеки раздувает. Но он привык подыгрывать Борцову, на этом, пожалуй, строились их отношения, но и того и другого это устраивало.
Нельзя сказать, что Шура так страстно мечтал попасть на «Мастера и Маргариту», во всяком случае, сам бы он пробивать этот поход не стал, но, когда Борцов предложил, долго не мог поверить, что он скоро вступит в ряды избранных, людей «нашего круга».
Борцов позвонил перед самым выходом и сообщил, что у него исключительной важности обстоятельства и пойти он не может. Шура даже не поверил сначала. Абсурдность ситуации усиливал тот факт, что билеты поделили заранее, на всякий случай. И вот этот случай настал. Теперь борцовский билет пропадал, и Шуру взбесило, что тот никакой вины за собой не чувствует.
В первый момент он решил остаться дома и ощутил даже некоторое облегчение. Как-то это не по-мужски одному ходить в театр… Но, Таганка…
Опомнился в метро, начал спешно разрабатывать тактику дальнейших действий.
У входа в театр в броуновском движении сновали люди. В основном это были девицы от семнадцати и выше, пришедшие парами. Иногда они сталкивались, обменивались ключевыми словами и вновь разбегались в разные стороны. Как бы было здорово сейчас иметь второй билет, но разве Борцов когда-нибудь думал о ком-то, кроме себя. Неожиданно нахлынули все обиды, накопившиеся со школьных времен, и в этот момент он уже не понимал, на чем зиждется их дружба, такая долгая и такая необъяснимая.
Марина подошла к нему сама, деловито поинтересовалась наличием лишнего билета. Шура подумал, что она, наверное, уже десятая, подошедшая с аналогичным вопросом. Он достал билет и протянул девушке, она быстро вытащила кошелек, расплатилась и исчезла.
– А еще нету?
Его окружала толпа, каждый норовил протиснуться поближе и крикнуть погромче. Он сказал твердо:
– А еще нету.
– А может, есть?
– Девушки, я что, похож на спекулянта?
Толпа уныло разбредалась, хотя он чувствовал некоторое напряжение, висящее в воздухе. Каждую минуту кто-то подозрительно оглядывался. Он стоял и не уходил. Ему еще раз пятнадцать задали тот же вопрос, пристально заглядывая в глаза.
Когда толпа рассосалась, он посмотрел на часы. Было двадцать минут восьмого. Спектакль начался. Надо было заходить в метро, но он почему-то завернул за угол и побрел в сторону Ульяновской улицы. Там он бывал часто, так как на этой улице жил его однокурсник, Веня Волочилов. Они приятельствовали. Веня жил один, на квартире, доставшейся ему от бабушки. Часто звал в гости, и Шура с удовольствием у него бывал. Там всегда был бардак, заходили какие-то странные люди, не было предков, и была свобода. И вообще Веня был человеком крайне необременительным, к нему можно было прийти в любое время и так же уйти, не давая никаких объяснений.
Шура уже десять минут звонил в дверь, но никто не откликался. Он сделал несколько кругов вокруг дома и зашел опять. Это был тот редкий случай, когда Вени не было дома.
Опомнился, когда часы показывали 9:15. Добежал до театра за восемь минут. Стоял испуганный и потный. Было не совсем понятно, то ли спектакль еще идет, то ли люди уже разошлись. В холле было светло, но пусто. Он заставлял себя смотреть на часы не чаще, чем раз в пять минут. Для этого считал пять раз по шестьдесят. Иногда сбивался, выдергивал руку из кармана, судорожно всматривался в циферблат.
Первые зрители показались в начале одиннадцатого. Выходили молча. Шура боялся пропустить девушку, но еще больше – того, что он ей скажет. Марину он узнал тут же по какому-то просветленному выражению лица. Таких лиц не было ни у кого. И она как будто бы не удивилась встрече. Начала благодарить, он почему-то церемонно прижал руку к груди и поклонился.
– Вы знаете, я такого никогда в жизни не видела! Вам обязательно, обязательно надо сходить!
Шура попытался состроить снисходительную улыбку, мол, какие проблемы, всегда успею. При этом он судорожно соображал, как же перейти к следующему этапу так, чтобы девушка не дай бог не подумала, что он требует благодарности за оказанную услугу.
– А знаете, я не просто так вернулся!
– А вы вернулись?
Реакция несколько обескуражила.
– А вы думаете, я тут три часа круги наматывал?
– Я, честно говоря, ничего не думаю.
В ее голосе почувствовалось раздражение.
– Вы, наверное, удивитесь, но я хотел бы вас проводить.
Она рассмеялась, и они пошли через дорогу к метро. В поезде напряженно молчали, и Шуре казалось, что она вот-вот попрощается и выйдет. Он попытался расспросить о спектакле, но она сказала, что такое не пересказывают, что это надо увидеть самому. Он поспешно согласился. У самого подъезда он быстро попросил телефон, она так же быстро продиктовала, и они распрощались.
Шура был недоволен собой, но и немного разочарован, оттого что девушка не спросила, почему он продал ей билет. Было обидно, что она даже не попыталась оценить его поступка.
Утром разбудило солнце. Очень яркое, оно больно било по глазам, пробиваясь в тонкие щели жалюзи. Он хотел встать, чтобы замкнуть жалюзи, но почувствовал страшный холод. Мороз и солнце… Как же они тут живут без отопления! Встать удалось только с третьей попытки. Он быстро натянул спортивные штаны и свитер и выскочил в коридор. Пока сидел в туалете, прислушивался. Из комнаты, которую Фира называла салоном, доносился голос диктора. Диктор определенно вещал на русском языке, но было не совсем ясно, радио это или телевизор. Все-таки добрая она бабка, сопереживающая. Как вчера его слушала. Он уже забыл, кто в Москве последний раз так его слушал. Да ему бы и в голову не пришло разразиться перед кем-либо таким длинным монологом. И правда, что он так разболтался? В комнате он начал разбирать чемодан, но потом подумал, что неудобно, что надо бы выйти, поздороваться с бабкой, оказать уважение.
Фира сидела на диване и смотрела новости. На Шурино приветствие откликнулась неожиданно сухо:
– Вы что завтракать будете?
– Ну, я не знаю.
– У меня есть чай и есть немного кофе.
– Чай, если можно… Ой, а давайте я сам возьму!
Шура чувствовал, что в чем-то провинился, но пока не мог понять в чем.
– Сами вы пока не будете брать, потому что еще не умеете.
Шура кивнул и поплелся за ней на кухню.
– Вы ведь можете захотеть вторую чашку?
Шура хотел ответить, но как-то сразу не нашелся. Фира вытащила из коробки пакетик чая и положила в большую кружку цвета беж, которую он уже видел ночью. Залила кипятком. Во всех ее движениях чувствовалась основательность.
– Но даже если вы не захотите, я найду, как его использовать.
– Кого?
– Пакетик…
Она поболтала пакетиком в кружке и осторожно переложила в маленькое прозрачное блюдце.
– Что вы на меня так смотрите, пакетик чистый. Если вы не захотите, может, я потом захочу.
Шура согласно закивал. Она отнесла кружку в салон, вернулась на кухню и вынесла вазочку с печеньем.
Чай был горячим и Шура решил подождать. Сидел молча, боясь пошевелиться. Фира чем-то гремела на кухне.
– Шура, вы гречневую кашу будете?
– Нет, спасибо.
– Ну, если потом захотите, скажете.
– Да, конечно.
Он прихлебывал чай, а она опять села рядом и включила телевизор. Шура пригляделся и понял, что это российские новости и канал российский, первый. Фира неожиданно заговорила:
– Вы меня конечно извините, но вот вы в туалет ходили и воду спускали…
Его прожгла страшная догадка, что он забыл спустить воду. А она могла подумать, что он всегда так делает. Но тут он вспомнил, что воду точно спускал, он еще ручку разглядывал.
– Я спускал.
– Я знаю, что спускали. три раза.
Старушка была явно не в себе, и надо было как-то пошутить, чтобы перевести разговор на другую тему, но он не успел.
– А зачем?
– А что, в Израиле воду не спускают?
– Как раз в Израиле воду спускают. Но один раз.
– Это что, традиция такая?
– Это не традиция. В Израиле экономно относятся к воде. Шура, бачок у меня хорошо работает, одного раза вполне достаточно. А все остальное – баловство. Вы просто делаете это, не думая. Привычка такая. Дурацкая. Так что давайте сразу с этой привычкой расставаться.
– Давайте.
– Все я сказала, и больше мы к этому разговору не возвращаемся. Так будете гречневую кашу?
– Нет, спасибо. Я по утрам совсем не голодный.
Она унесла его чашку и вазочку с печеньем. Попросила посуду пока самому не мыть. Сейчас он уставший, а со временем она ему покажет, как здесь моют посуду.
Он опять сидел в комнате и тупо смотрел в просветы между жалюзи. На улицу почему-то выходить было страшно. За окном шла чужая жизнь, а в нее лучше погружаться постепенно. Интересно, сколько может продолжаться эта игра? А что там, дома, не игра? Раз он уехал, значит, там ему было невыносимо. Он не должен это забывать. Легче всего сразу сдаться и вернуться всем на осмеяние. Да и мама уже начала оформление. От этой мысли стало совсем тошно, хотелось зажмуриться и не знать, не думать о том, где он, зачем и на сколько.
В двенадцать надо быть в ульпане, на собрании новой группы.
Шура вышел покурить и наткнулся на толстого Сему. Сема загораживал проход, все выходящие толкали его, а он шумно пыхтел, но с места не сдвигался. Шура почувствовал раздражение и решил сделать Семе замечание. Обычно после он всегда жалел, что не сдержался, но сегодня что-то не получалось остановиться.
– Ты что, не видишь, что люди выходят?
Сема смотрел на него мутными глазами, но взгляд был невидящим, и это еще больше распалило Шуру.
– Ты чего уже по-русски не понимаешь?
Сема шумно вздохнул и помахал газетой, которую мял в руках:
– Вот зачитался…
– Чего пишут?
– Тут это, завтра в нашем ульпане собрание предпринимателей.
– Чего предпринимать будут?
– Специалист будет по открытию бизнесов в Израиле.
– А ты бизнес решил открыть?
Сема пожал плечами и затянулся сигаретой:
– Интересно…
Шла вторая неделя в ульпане. Сегодня разучивали песню. Вначале Яэль, как обычно, долго писала слова на доске, а потом сама же их повторяла вслух. Ей невпопад вторил хор учащихся. Проблема состояла в том, что срисовать письмена с доски еще можно было, но прочитать срисованное уже не получалось. Шура даже попытался устроить диспут о целесообразности копирования буковок с доски. Это случилось на третий день учебы. Тогда еще был запал, и хотелось блеснуть своим английским. Яэль что-то долго объясняла в ответ, никто, кроме Шуры, все равно ничего не понял, но смотрели на оппонентов уважительно. Смысл объяснения сводился к тому, что по-другому нельзя: надо срисовывать, а потом учить. Как учить, если прочитать не можешь? Лиат, лиат…(потихоньку). Это был типичный израильский ответ, который Шуру особенно бесил. Впрочем, не меньше раздражали выражения «савланут» (терпение) и «ийе бэсэдэр» (будет хорошо). Поначалу он даже выдвигал аргументы типа, почему он должен терпеть, а также что хорошо не будет, а, наоборот, будет плохо, и это ясно даже ребенку, и непонятно, на кого эти заявления рассчитаны.
Песня была патриотическая. После пятого повтора под гармонь Шуру захватила странная волна умиления, откуда-то взялись силы и понимание происходящего. Все-таки эти израильтяне другие, они не циничны, у них не утрачено чувство родины, и это не подвергается ни обсуждению, ни осмеянию. И он, Шура, тоже, оказывается, принадлежит этой земле, и если бы он не приехал, то никогда бы этого не почувствовал. Тут стоило подумать. Он с трудом дождался вечера, втайне радуясь, что чувство это никуда не улетучилось, и ровно в восемь позвонил Лиде. Раньше восьми было рекомендовано не звонить. Все работают, устают, потом домашние дела и всякое такое. Лида отреагировала вяло:
– А, поете? Ну-ну… Я эти песни со времен ульпана ни разу не слышала.
Перед сном он вспоминал прошедший день. Собственно, событий особых не было, а лишь медленно накапливался дефицит общения, который Шура пытался восполнить путем мысленного переливания из пустого в порожнее. А общаться действительно было не с кем. Даже Лида, которая по сравнению с его нынешними соучениками была гигантом мысли, ничего не поняла из того, что он ей пытался выразить. Хотя Лида есть Лида, радикально люди не меняются, это он точно знал. Ее посели хоть к евреям, хоть к папуасам, разницу не почувствует. Так что не надо расстраиваться и делать далекоидущих выводов. А что-то все-таки было в этих людях, да и в самой земле. В воздухе витало.
В салоне задребезжал телефон. Шура вскочил и помчался на звонок, чуть не сбросив при этом этажерку. Звонил Миша Гарин, новый приятель из его ульпанской группы:
– Слушай, деятель! Ты когда себе пелефон купишь? Уже все шерочки с машерочками отоварились, а ты все жлобишься. Нехорошо.
Их учебная группа изобиловала сорокалетними мамами с семнадцатилетними дочками. Мамы были смущенно-кокетливыми, а дочки чрезмерно говорливыми. При этом ходили они все всегда парами и представляли в совокупности настолько гремучую смесь, что после пяти минут вынужденного общения Шура отбегал без всяких извинений. Да они их и не требовали. Имена в паре тоже, как правило, были созвучными: Алла и Гала, Нела и Бэла… Миша Гарин дал им общее наименование «шерочки с машерочками».
Слово «пелефон» тоже стало для Шуры привычным, так как мобильника в русском варианте у него никогда раньше не было и отвыкать не пришлось. Только и здесь он никак не мог решиться приобрести аппарат. Ему казалось, что покупка пелефона станет символом необратимости местной жизни, и думать об этом было страшновато.
Он быстро оделся и вышел из дома. Миша стоял под окнами и разговаривал по пелефону. Шура подумал, что как-то у того легче проходит адаптация или он умело притворяется. Во всяком случае, Миша как будто радовался жизни, не рассуждая о том, жизнь это или ее иллюзия. Гарин был единственным нормальным человеком в их ульпанской группе. Родом он был Челябинска, там работал инженером на какой-то фирме из новых. Получал неплохо. Жена не работала, но в какой-то момент заболела идеей открыть частный детский садик. Когда все документы были собраны, Мишу неожиданно уволили. В принципе надо было просто очухаться и поискать что-либо в другой фирме, благо их развелось немерено. Но жену пронзила столь сильная обида, что она поначалу впала в ступор, а когда из него вышла, категорично заявила: «Мы уезжаем. Здесь нас никто никогда не оценит». Неожиданно для себя Миша поддался истерии. Документы были собраны в короткие сроки. Единственная заминка вышла с бабушками: обе отказались ехать. Но на тот момент ни у кого не было сил ни уговаривать их, ни поворачивать события вспять.
Они поздоровались за руку и пошли в сторону набережной. Вначале говорили ни о чем, а потом Миша спросил:
– Ты на собрание идешь?
– Какое собрание?
– Предпринимателей…
Шура остановился и внимательно посмотрел в лицо собеседнику:
– Ты чего, серьезно?
– Шутки кончились на предыдущей родине.
– Ты предприниматель?
– Пока нет, но буду. А вот мне интересно, что ты тут собираешься делать.
Шура задумался. Одно дело толстый Сема, а другое – Миша, человек разумный, на которого Шура возлагал особые надежды.
– Видишь ли, Шура. Ты, конечно мужик образованный, но чего-то недопонимаешь. Короче, не надо мне тут излагать, как тебя возьмут инженером-оптиком…
– А что, не возьмут?
– А даже если возьмут! И что дальше? Ну, тебя, конечно, начнут продвигать благодаря твоим глубоким знаниям предмета, а также английского языка. Потом ты станешь старшим инженером. или как тут у них называется. Но все это копейки, понимаешь, копейки!
– А ты откроешь бизнес и будешь зарабатывать миллионы.
Миша молчал, и Шуре вдруг стало тревожно, оттого что он, возможно, чего-то не понимает, что приехал совершенно неподготовленный. И еще он наконец признался себе, что ни к чему не готовился специально. Он ставил эксперимент, эксперимент над собой. Иными словами, он прыгнул воду с закрытыми глазами. А иначе бы не прыгнул. Потому что нужно было объяснить себе смысл прыжка, а на это сил не было.
Они шли вдоль набережной, но разговор уже не клеился. Был поздний час, но на улице было много народу, в основном подростков. Иногда их с разных сторон объезжали велосипедисты, прогуливались пенсионеры. Каждый двигался в своем направлении, никому ни до кого не было дела. Когда прощались, Шура зачем-то уточнил, в котором часу собрание.
В помещении было прохладно, хотя громко работал кондиционер. Помимо Шуры и Миши в комнате сидели еще четыре пенсионерки. Каждая из них была сама по себе, так как расположились они в разных углах помещения. Бизнесмены, ведущие собрание, шумно рассаживались в президиуме. Тот, который сел посередине, неожиданно вскочил и строго призвал собравшихся к порядку. Стало совсем тихо, лишь кондиционер, казалось, задребезжал еще пронзительнее. Шура разглядывал председателя собрания. Это был круглый мужичок маленького роста и неопределенного возраста, с расплывчатыми чертами лица. Мужчина постучал карандашом по парте и заговорил:
– Дорогие друзья! Вот я вижу новые лица и хочу поприветствовать в первую очередь их, наших новых репатриантов! Как говорится, удачной вам алии! И конечно же савланут, терпение!
Пенсионерки, которые явно присутствовали здесь не в первый раз, одобрительно закивали. Шура посмотрел на Гарина, но тот сидел с непроницаемым лицом.
После короткой вступительной речи, председатель написал на доске: 2000 год – и зачем-то взял цифры в кавычки. От цифр он провел две стрелочки вниз и глубоко задумался. Дальше дело пошло быстрее. Под первой стрелочкой появились слова «малый бизнес», под второй «средний бизнес».
– Нам с вами понятно, что к крупному бизнесу без подготовки приступать не следует.
В его словах слышалась нота снисходительного превосходства.
– А скажите-ка мне, у кого из присутствующих был бизнес в России, ну или там на Украине?
Присутствующие молчали, но это не смутило выступавшего.
– А вы знаете, может, это даже и хорошо! И знаете почему? Да потому что в Израиле совсем другие методы ведения бизнеса, чем в России, ну или там на Украине.
В это время открылась дверь, и в комнату зашла женщина. Это очень разрядило обстановку: наконец раздались покашливание, скрип стульев, шепот, присутствующие явно расслабились. Двое других бизнесменов, сидящих в президиуме, тоже о чем-то заговорили, но председатель громко застучал карандашом по парте:
– Так, садитесь, дамочка, где вам удобно. Все вопросы – в перерыве.
Миша процедил сквозь зубы: «Ни фига себе, у них еще перерыв будет!» А потом обратился к председателю:
– Простите, я не помню вашего имени! А нельзя без перерыва?
Миша явно развеселился и стал самим собой. У Шуры отлегло от сердца. А то он уже было подумал, что и в Гарине ошибся. Мама всегда говорила, что он крайне плохо разбирается в людях. Он обычно не спорил, но про себя знал, что это не так: самое большое его достояние – интуиция.
Вошедшая женщина, вместо того чтобы присесть, как ей велели, быстрым шагом проследовала к президиуму. Они о чем-то пошептались с председателем, и тот снова потребовал тишины, а затем с поощрительной улыбкой обратился к залу:
– К нам пришел представитель прессы. Прошу любить и жаловать! Маргарита! Так что, пожалуйста, задавайте вопросы, не стесняйтесь. В «Новостях Израиля» (между прочим, самой крупной нашей газете на русском языке) появится статья о новых предпринимателях.
Маргарита рассеянно улыбнулась и присела в первый ряд в противоположном конце от Шуры и Михаила. Она достала маленький диктофончик, положила его на колени, но пока не включала. Шура про себя удивился, что ее совсем не смутило столь малое число предпринимателей. Миша неожиданно поднял руку. Председатель кивнул.
– Меня интересует система банковских ссуд в Израиле.
– Представьтесь, пожалуйста.
– Михаил Гарин, новенький репатриант из Челябинска.
И Миша шутовски поклонился в сторону журналистки.
– Очень хороший вопрос. На него нам ответит Роман, начальник статистического отдела банка «Апоалим».
Поднялся сосед председателя, худой неопрятный мужчина в очках. Одет он был в салатовую рубашку с коричневым галстуком, и Шура поймал себя на том, что с момента приезда впервые видит мужчину в галстуке. Банкир еще раз представился и начал подробно рассказывать о системе льготных ссуд, предоставляемых новым репатриантам. Одна из пенсионерок подняла руку.
– Я вас слушаю.
– Можно я к вам после лекции подойду?
– Да, конечно.
Пенсионерка обрадованно замолчала. Шура заметил, что Миша совсем не слушает докладчика и искоса поглядывает в сторону журналистки. Шура же, наоборот, заинтересовался, хотя не все было понятно. Фигурировали какие-то сроки, ставки, проценты, и получалось, что банк раздает деньги легко и с радостью, примерно так, как их отдавали в первый день в аэропорту. Получалось, что страна не просто приглашает такую уйму народу, но и помогает встать на ноги. В Москве ему бы не пришло в голову брать ссуду в банке. Проблема состояла даже не в том, как ее отдавать, а в том, будет ли этот банк в тот момент существовать. А если не будет, то приедут строгие дяди и потребуют расплатиться. И не будут рассказывать про ставки и проценты. Все-таки Борцов много на себя брал, когда судил о стране, в которой никогда не был. Шуре ужасно захотелось пригласить его в гости сейчас, немедленно, и по-хозяйски все показать и рассказать о том, что он успел узнать. Но тут он вспомнил про ульпан, что учиться еще пять месяцев, а прогресса не видно, но и без языка нельзя двигаться. Все говорят, что не надо торопиться с работой, а «взять» язык, пока государство платит пособие. Он это понимал, но временами охватывала легкая паника, с которой он, тем не менее, учился бороться. Он внимательно посмотрел на докладчика. Какой он банк представляет? Название какое-то сложное. Преодолевая смущение, он поднял руку. Банкир неохотно прервал свою речь. Шура привстал:
– Простите, пожалуйста. А что вы можете сказать о банке «Леуми»?
Докладчик на секунду задумался.
– Хороший банк… Но я бы вам посоветовал сотрудничать с банком «Апоалим».
Шура испугался:
– А я уже деньги положил.
– Много денег?
– Нет пока.
– Ну, тогда не страшно.
И докладчик повернулся к схеме на доске. Гарин шепнул:
– Шурик, ты не обидишься, если я тебя сегодня провожать не буду.
Он весело подмигнул и покосился на журналистку. Шура одобрительно кивнул. Хотя, по правде сказать, дама ему не нравилась. На вид ей было лет тридцать семь, она была среднего роста, гладкие черные волосы доставали до плеч. Улыбалась она слишком рассеянно, что придавало неестественность ее лицу, да и всему облику. В понимании Шуры она была никакая. Но больше в данный момент его занимало поведение Гарина. Не то чтобы он осуждал Мишу, совсем нет. Он его не понимал. Он знал до мельчайших деталей историю его эмиграции (здесь поправляли: репатриации), и ее он принимал полностью. Мужчина сделал так, как хочет женщина. Женщине было плохо в ее старом доме, и он решил создать для нее новый. А ведь это каких усилий стоит! И после стольких жертв завести пошлую интрижку с какой-то журналисткой? Надо было так мучиться! В его Челябинске тоже наверняка журналисток много.
Он шел по вечернему городу. Сейчас маршрут из ульпана домой казался новым, так как раньше он проделывал его только в светлое время дня. Собственно, и городом Натанию было назвать сложно. Так, несколько симметричных улиц с легкими названиями Смелянски, Жаботински, Черняховски, пересеченных проспектом Герцеля, которого Шура поначалу путал с Герценом. Более трудными для запоминания были улицы Шмуэль – Анацив и Шломо – Амелех, где он неизменно переставлял фамилии, так как имена этих деятелей были похожи, а фамилии ни о чем не говорили. Хорошо еще, что ему своевременно объяснили, что легкие имена не имеют ничего общего с советскими полководцами и спортсменами. Оказывается, нашлись другие евреи, чьи подвиги органичнее вписались в историю нового государства. Вскоре разрешилась и более трудная задача. Шмуэль оказался комиссаром, а Шломо – царем, при этом их фамилии никак в названиях не фигурировали. Нельзя сказать, что это сильно облегчало запоминание, но, по крайней мере, уберегало от конфузов.
На следующий день была назначена встреча с таинственным Аркашей, Лидиным знакомым. Встреча эта уже несколько раз переносилась, и Шура втайне надеялся, что она и вовсе отменится.
Он преодолел стеснение и настоял, чтобы Лида объяснила ему название будущей должности. Оказалось, что его, если повезет, возьмут работать охранником. Лида сердилась, что он не знает такого простого слова, как «шомер», которое известно в Израиле каждой собаке.
По московской жизни слово «охранник» ассоциировалось с реальным пацаном, который повсюду сопровождает серьезного дядю или же стоит на входе в не менее серьезную организацию. В Израиле же, как выяснилось, шомеры охраняют даже общественные туалеты, что многократно увеличивает востребованность этой профессии. Шура попытался объяснить, что у него нет никакого опыта в данной области. Но выяснилось, что ни у кого нет, но при этом другие в его положении не выпендриваются, а идут, куда берут. Да и туда просто так не возьмут. Дай бог, Аркаша поможет, все-таки Боря ему не чужой, а здесь принято добро помнить.
Шура перешел дорогу, чтобы выйти на улицу Черняховски, на которой находился Фирин дом. Продавец табачной лавки, где он ежедневно отоваривался, широко улыбнулся ему как старому знакомому и сказал: «Алан!» Шура поспешно ответил: «Шалом!» Он еще пока опасался альтернативных приветствий. «Шалом» било безошибочно. Продавец уже доставал пачку его «Пэл-Мэла», который в Израиле смешно называли «Пал-Мал». Он это сразу подметил и старался соответствовать. Хотя употребить знания в полном объеме удавалось редко, так как продавец, завидев Шуру, без вопросов доставал желаемое наименование.
Когда он вышел из магазинчика, проходящие мимо подростки спросили его, который час. Шура, отвернув манжет рубашки, поднес циферблат к глазам одного из парней. Они дружно сказали спасибо и побежали дальше. Его вдруг охватила такая необъяснимая радость, что вот он идет по улице израильского города так, будто бы ходил тут всегда. Ни у кого не возникало ни удивления, ни снисхождения, он был своим, он был отсюда. Шура уже почти любил всех этих прохожих, которые приняли его без объяснений, без доказательств того, что это и его земля. Ты вернулся? Добро пожаловать домой!
– Что ж на собрание не пришел? Много пропустил, между прочим.
Взгляд у Семы стал осмысленным. Он так разволновался, что даже сигарета выпала из рук.
– Да ты понимаешь, мне кошку вчера принесли…
– Кошку?
– Да, брат с женой отдыхать уехали, а мне кошку оставили. На три дня.
– А что, кошка одна не может посидеть?
Сема задумался.
– Да они ее как принесли, она куда-то забилась, я ее весь вечер найти не мог. Прямо испугался.
– Нашлась?
Сема заулыбался:
– Нашлась, дура! Ночью откуда-то выползла и орать начала. Я ее кормил, кормил, а она все равно орет. Прямо не знал, что делать… Потом уснула со мной в кровати.
– Соображает.
Шура собрался поискать Мишу, но Сема не отпустил:
– Ну, скажи, скажи, чего там было-то?
– А, ну было очень познавательно. Главный бизнесмен Израиля выступал, потом банкир один.
Сема расстроился:
– Ну, ты записал?
– А то!
– Дашь почитать?
– Да нет проблем. Только попозже. Я пока сам читаю.
Тут Шура увидел Гарина. Тот махал ему рукой из-за железного ограждения, отделяющего двор ульпана. Сема вдогонку крикнул:
– Вы что, уходите? Ты ж только пришел!
Шура неопределенно махнул рукой. Не объяснять же, что он был на интервью и теперь ждет не дождется, как бы поскорей поделиться впечатлениями с Мишкой. Гарин тут же бросился его отчитывать:
– Что ты с ним лясы точишь? Мировые проблемы решаешь? Жду тебя, ищу. Пошли быстро, я водички хочу купить, пока перемена не кончилась.
Большая перемена длилась полчаса. Ее всегда ждали с нетерпением. Было невероятно трудно выдержать монотонный урок, который длился с восьми до одиннадцати, а потом с полдвенадцатого до часа. Особенно раздражали лица соучеников. Шура никак не мог ответить на вопрос, что он делает в этой разношерстной компании, которая состояла из пионеров и пенсионеров, с преобладанием последних.
Они присели на лавочку и откупорили бутылку апельсинового сока.
– Вот так сидим, понимаешь ли, сочок попиваем из трубочки на государственные деньги, а тебе все плохо. Капризный ты, Шурик! Не по годам…
– Ты чего наезжаешь? Интервью-то дал журналистке?
Миша посерьезнел:
– Не дал. Главное, она не дала.
– Да ты что?! Ну, ладно, не расстраивайся, ты, в конце концов, не журналист.
Вяло посмеялись. Шуре не терпелось рассказать про работу. Миша почувствовал это:
– Ну давай уже говори – где был? Истомился весь.
Дело в том, что Шура решил никому не рассказывать заранее о предполагаемой встрече с работодателем… То ли из суеверных соображений, то ли, наоборот, стеснялся. Мише сказал, что утром идет в банк, а с Яэлью договорился, что опоздает.
– В общем, тут меня кое-куда сосватали, и я решил поработать немного.
Миша выкатил глаза:
– Да, ты что?! – Вся его ироничность куда-то испарилась, и в глазах мелькнуло что-то вроде зависти пополам с уважением. – Ну, ты шустер! Не ожидал. И кто наш покровитель?
Шура смущенно опустил глаза:
– Лида, одноклассница. Помнишь, я тебе рассказывал?
– Да я думал, она секретаршей какой-то работает…
– Да. Но у ее мужа приятель – директор агентства по трудоустройству.
– Неплохо. Ну, и как называется новое место службы?
Шура замялся:
– Да, там пока с местом неясно… Вначале тренинг, а потом прикрепят куда-нибудь..
– Как это прикрепят? А поясней нельзя? Ты на какую должность идешь?
– Шомером, ну, охранником.
Вначале во взгляде собеседника проступило удивление, как будто он чего-то недослышал, потом зажегся легкий ужас, который быстро угас, и ему на смену пришла насмешливая брезгливость.
Шура начал быстро оправдываться:
– Деньги скоро кончатся, а мне их взять неоткуда. Ты сам говорил, что по специальности меня сразу не возьмут. Ведь говорил? А сейчас подвернулась оказия. Не могу же я отказываться.
– Оказия… Сторожем работать.
– А что, учиться? Мы же тут время теряем! Какой иврит? Ты хоть слово сказать можешь? Ходим сюда для галочки и сами себя уговариваем, что так нужно.
Шура слушал себя и понимал, что все, что он говорит, абсолютно верно, не придерешься. И все же, чем дольше он говорил, тем сильнее его охватывала тревога, смешанная с апатией. Не для этого он сюда ехал. А для чего? Если раньше цель была непонятной, но благородной, то теперь становилась просто непонятной.
– В конце концов, это же временно…
Гарин многозначительно улыбнулся:
– Нет ничего более постоянного, чем временное.
– Что ж ты думаешь, я буду всю жизнь сторожем работать?
– Ну, если не выгонят.
Шура нервно хохотнул, а Миша посмотрел на него как на маленького, а к тому же еще не очень здорового.
Если быть откровенным, Шура все про себя понял, как только переступил порог этого агентства по трудоустройству.
Офис агентства представлял собой небольшую комнату с двумя столами и маленьким диванчиком для посетителей. Оба агента, мужчина и женщина, были заняты беседой с клиентами. На Шуру никто внимания не обратил, и он решил присесть на диванчик. Рядом сидела молодая женщина и заполняла какую-то анкету. Анкета была на иврите. Шура очень испугался, что ему дадут такую же, и начал судорожно соображать, как бы поделикатнее объяснить свою временную неспособность заполнить документ. Но никакую анкету ему не предложили. Он спросил у женщины:
– Простите, а вы к Аркадию?
– Нет, а что?
– Да, нет, я просто… Понимаете, я тут первый раз… и вот думаю, может, у них тут разделение.
В тоне женщины слышалась некоторая агрессивность:
– У кого?
– Ну, вот у Аркадия и у этой дамы, не знаю, как ее зовут.
– Фаина. Какое разделение? Мужчина, вы вообще чего хотите?
Шура испугался и от этого стал говорить еще путанее:
– Да мне вот тут обещали поговорить насчет шомера. Временно.
– Ну, а что вас не устраивает?
– Нет, меня все устраивает. Я просто подумал, что, может, Фаина, например, на другие должности устраивает. Более квалифицированные.
– На какие должности? Вы к Аркадию пришли? Вот поговорите с ним, у него есть все что надо.
– Понятно. Спасибо большое!
В это время мужчина распрощался с посетительницей и поманил Шуру пальцем. Шура вскочил и подбежал к столу.
– Вы – Алекс?
– Я?! А, да. Ботаник Александр. От Лиды.
Аркадий мазнул по нему взглядом и жестом предложил присесть. Шуре стало неуютно, и он попытался заглянуть в глаза собеседнику, но взгляд все время куда-то ускользал. «Неприятный мужик, – подумал Шура, – мутный какой-то, чужой». Тем временем Аркадий достал из стола анкету и начал сам в ней что-то писать. У Шуры отлегло от сердца, и он мысленно отругал себя за поспешные выводы о новом знакомом.
– Когда алию совершили?
– Приехал в смысле? А… три недели назад.
– Точную дату назовите.
– 25 января 2000 года.
– Дата рождения? Номер теудат зеута?
Шура старался отвечать быстро, вот только замешкался с номером теудат зеута, иными словами, паспорта, который он получил еще в аэропорту. Он судорожно рылся в карманах, а документ никак не находился.
– Номер помнить надо.
– Да, вы правы. Никак не выучу.
За то время, что Шура находился в стране, его уже раз пятьдесят попросили назвать этот номер, и он понял, что без паспорта в Израиле даже на балкон выходить не рекомендуется. Однако девятизначный номер никак не запоминался.
– Образование?
– Высшее техническое.
– В армии служили?
– Нет.
– Плохо.
Шуре стало неудобно, но, с другой стороны, Лида прекрасно знала, что он не служил в армии, и ничего не сказала.
– Лагеря проходил, военные. После института.
Аркадий наконец поднял на него глаза:
– Сейчас пойдете в мисрад, получите оружие. Вам там все объяснят. Куда дальше пойти и что сказать…
– Ой, а я уже не помню, когда оружие в руках держал.
– Не перебивайте. Вам все расскажут. Ну, и конечно, работать надо хорошо, чтобы были какие-то перспективы.
Шура удивился:
– А какие могут быть перспективы?
– Разные. Могут сразу уволить, если увидят, что вы работник никакой. И тут уж я вам не помощник. А если все хорошо будет, то со временем получите бонус. В общем, быстренько давайте. Я вам тут все написал, куда сейчас идти. – И он протянул Шуре бумажку.
Шура зачем-то долго благодарил Аркадия, хотя видел, что тот уже тяготится его присутствием. Когда вышел, понял, что не может идти за оружием. Это значило, что обратной дороги нет, что он опять влипает куда-то не туда и потом отказываться будет уже поздно. Он закурил. Солнце шпарило довольно сильно, но если отойти в тень – становилось прохладно. Он заглянул в бумажку. Место, указанное в ней, было совсем рядом, на соседней улице. Что он скажет Лиде? Что ему не понравился Аркадий? Что он решил вначале поискать что-то по специальности? Все эти объяснения для нее не подходили. В Москве бы ничего объяснять не надо было. Лишь рассказать в лицах о сегодняшней аудиенции, и все бы долго и весело смеялись. А тут ему было не до смеха.
Мисрад, в который его направил Аркадий, находился в подвальном помещении. Понял он это не сразу, хотя сразу обратил внимание на табличку, где русскими буквами было написано слово «Шмира». На других табличках русских слов не значилось. Возле входа в здание, как обычно, стоял охранник. В ульпане эти вездесущие охранники были предметом шуток и всяческих издевательств. Сейчас Шура очень ему обрадовался. К тому же тот говорил по мобильному на чистом русском языке. Поздоровавшись, он показал бумажку.
– Вниз спускайся, там дверь тяжелая будет слева.
– Спасибо большое. А вы не скажете, что такое «шмира»?
– Шмира… Ну это… Ну, вот тебе как раз туда.
– А, понял.
В коридоре офиса было пусто, и все внутренние двери были закрыты. Шура решил присесть и дождаться, пока кто-нибудь выйдет. Он взял со стола потрепанный журнальчик с цветными иллюстрациями различных таблеток и микстур. Текста тоже было много, и Шура, приглядевшись, радостно узнал несколько буковок «алеф»: это была первая буква ивритского алфавита. Правда, это узнавание смысла написанного не проясняло. Шура подумал, что такими темпами за год можно выучить весь алфавит.
– Это ты, что ли, от Аркаши?
Шура вздрогнул, поднял голову и с изумлением узнал в подошедшем работнике Пашу Приходько. Тот тоже удивился и даже присвистнул:
– Ба, какие люди!
Шура вскочил на ноги, они поздоровались за руку, и Паша сильно хлопнул его по плечу как человека знакомого. Шура тоже для большей доверительности легонько толкнул того в грудь:
– Ты что, работаешь тут?
– А то…
– Как ты быстро устроился.
– Помогли добрые люди.
Тон Приходько был небрежно-снисходительным, а Шура не мог разобраться в своих чувствах. С одной стороны, было приятно встретить знакомого в чужом городе. Все-таки ничто так не объединяет, как совместное переживание первых минут эмиграции. Однако в этой встрече было скрыто что-то неприятное, подтверждающее неверность Шуриного пути. Паша спросил:
– В шмиру, значит, решил податься?
Шура неопределенно пожал плечами: мол, а куда еще?
– Но ты имей в виду. Шмира – это тебе не так это, воздухом подышать, тут не каждый выдерживает…
– Паш, а что такое шмира?
Приходько внимательно посмотрел на Шуру:
– Ну, ты даешь! Ты чего не знаешь, типа, где работать будешь?
– Почему не знаю. Шомером.
– Ну, а чего тогда спрашиваешь? Прикалываешься, что ли?
Тут Шура начал догадываться:
– Это шмира, да?
– Ну, шмира, шмира!
– То есть шмира – это охрана?
– Ну, а что же?
– Слушай, может, ты знаешь, что такое мисрад?
– Задолбал! Ну, вот тут мисрад! – И он обвел руками комнату.
– Тоже охрана?
Паша разозлился:
– Сам ты охрана. – Он потопал ногами. – Мы с тобой стоим в мисраде… Чего непонятного?
– Комната, что ли?
– Какая комната, блин?! В комнате живут, а тут работают.
– А! Что-то вроде офиса?
– Ну, а что же?!
– Что ты злишься? Трудно слово перевести?
– Я тебе что, переводчик?
Теперь Шура злился на себя. Зачем он начал этот разговор? Ему опять, как в первый день в аэропорту, захотелось выбежать из комнаты и закрыть за собой дверь. Но этикет не позволял. Паша привел его в темное помещение, зажег тусклую лампочку и, погремев ключами, вытащил из сейфа пистолет. Пистолет был старый, двенадцатизарядный, явно бывший неоднократно в употреблении.
– Вот дома разберешь, соберешь. Там иногда внутри жучки живут. В общем, почистишь.
Шура вертел в руках пистолет, и к нему странным образом возвращалось чувство уверенности. Где бы в Москве ему доверили такое? Об этом даже рассказать не стыдно. Наоборот, зауважают.
– Паш, а ты в армии служил?
– А то!
– А я нет.
– Кто б сомневался… Значит, слушай сюда. Сейчас пойдешь к Йоси, адвокату. Скажешь обязательно, что в армии служил. Подпишете там бумажки разные, разрешение на оружие и все такое.
Шура испугался:
– А он по-английски говорит?
– А ты что, русский уже забыл? – Паша громко заржал, радуясь собственной шутке. – Да русский он, е-мое! Ну, в смысле.
– Ну, понятно. А я думал.
– Ты бы лучше меньше думал и слова всякие переводил. Трудись себе – помалкивай! Больше толку будет. Вообще много болтать не советую, нигде не удержишься.
Шура сторожил школу. Верней, «сторожил» было громко сказано. Пару раз согласно инструкции проверил сумки у незнакомых людей. Проверял с каменным лицом, так чтобы не было никаких сомнений, что с ним шутки плохи. А руки дрожали. Очень неудобно было копаться в чужих вещах. Особенно смущали доброжелательные старушки, которые, пока он шарил в их сумочках, болтали без остановки явно что-то поощрительное.
В два часа в школе уже никого не было, и смена кончалась.
Первые три дня дались легко, на четвертый Шура загрустил. Шел дождь, и дул сильный ветер. Школа, где он служил, стояла недалеко от моря, и Шура слушал шум волн, который почему-то не успокаивал, а, наоборот, тяготил. Вспомнилась Анапа, он, маленький, бредущий по кромке воды, внимательно разглядывающий песок под ногами. Он тогда все время искал крабов и находил их чаще других, а потом не знал, что с ними делать. А на следующий день опять отправлялся на поиски: пьянила мгновенная радость находки. В этом море крабы не водились, в нем вообще не было ничего живого, кроме новых репатриантов среднепожилого возраста, которые в одинаковых белых панамках осторожно плавали вдоль берега. Всех предупредили в первый же день, что море здесь коварное. Дальше будто прорвало плотину, которая не пускала воспоминания в сегодняшний день. Ежедневные заботы, бытовые мелочи, боязнь упустить что-то важное отвлекали и надежно загораживали прошлое. А сейчас вынужденное одиночество и многочасовое молчание сыграли с ним злую шутку. Что бы интересно сказала Марина, если бы увидела его у этой трехэтажной школы под дождем с пистолетом на боку?
Когда они впервые встретились после памятного похода в театр, тоже шел дождь. У Марины был большой зонтик, который она тут же открыла и деловито вложила в его руку. В этом жесте не было ничего романтического, и Шура чувствовал себя неуютно. Очень хотелось поскорее поставить все точки над i.
Он позвонил Марине через три дня после их случайного знакомства. Так он решил, и это ожидание далось ему нелегко. Марина холодно выслушала его путаное напоминание о себе и сказала, что в ближайшее время будет занята. Сложный период в институте. Может, потом как-нибудь, но никак не сейчас. Шура хорошо помнил, что тогда очень разозлился, но вскоре почему-то полегчало. Раз не получилось, значит, так тому и быть. На следующий день он проснулся с ощущением, что освободился от этого странного наваждения. Жизнь потекла своим чередом.
Марина позвонила сама через месяц. Узнав ее голос, Шура не почувствовал ничего, кроме удивления, и ему даже стало обидно, что такой невероятный звонок не всколыхнул ни капли от того первого сладостного сумасшествия. И еще присоединилось неприятное ощущение какого-то подвоха, которое он гнал от себя на протяжении всего разговора.
Марина говорила сбивчиво и взволнованно, при этом давая понять, что звонок исключительно деловой и, если бы не было крайней необходимости, она ни за что бы его не побеспокоила. Подробности были не для телефонного разговора, и она настоятельно попросила о встрече.
Когда он увидел ее, что-то приятно укололо, и он даже задержал дыхание, чтобы сохранить это ощущение, но Марина заговорила быстро и путано, и морок исчез, как будто его никогда и не было.
История была проста и странна одновременно. Марина жила с родителями в трехкомнатной квартире, при этом на нее еще была записана комната в коммуналке в Марьиной Роще, доставшаяся ей по наследству от двоюродной бабушки. Комнату четыре месяца назад сдали какому-то мужику, который долго и тяжело разводился с женой. Марине он сразу не понравился, но за него замолвили слово какие-то соседи, и она уговорила родителей, расписав жильца как человека исключительной порядочности и кристальной честности. Дело в том, что родители в принципе были против сдачи комнаты: хлопотно это, да и как-то некрасиво. Люди их круга деньги зарабатывают и копейки по углам не собирают. Марина в то время заболела покупкой шубы, верней, не шубы, конечно, а полушубка. Шубы носят только приезжие. Тем более шуба эта уже была привезена из Италии папой подруги специально для Марины. Дальше шел пространный рассказ про папу, который работает в хорошей организации и не вылезает из Италии, так что подруга уже одета с ног до головы. Драматизм ситуации усугублялся тем, что вещь была сразу выдана Марине в долг, под сданную комнату.
Первый платеж жилец внес вовремя, без всяких напоминаний. Но дальше ушел в запой, из которого не выходил по сей день. Шура было заволновался, что у него хотят одолжить деньги, которых не было, но вскоре понял, что ему предназначена иная миссия, более ответственная и достойная. Жильца следовало разбудить и насильно отвезти по месту прописки. Как выяснилось, Марина уже успела побывать у супруги жильца, которая категорически отказалась участвовать в операции, однако принять мужа, если его удастся транспортировать, согласилась. В квартире он прописан, и не пустить его она права не имеет. Она законопослушная гражданка. Шура воодушевился и предложил позвать Борцова. Так вернее будет. Все-таки мало ли что пьяному в голову взбредет. Марина взглянула на него презрительно:
– Ты не бойся, Виктор Петрович тихий. Просто не могу же я его одна поднять и в машину погрузить.
– А я не боюсь…
На протяжении всего рассказа на языке у него вертелся вопрос, который даже неудобно было озвучить. Неужели у Марины не нашлось ни одного знакомого, кроме Шуры, который мог бы ей помочь? Все-таки виделись всего один раз. Нет, не то чтобы он возражал, но просто странно как-то это было. Но Марина будто бы прочитала его мысли:
– Ты, наверное, удивляешься, что я к тебе обратилась?
– С ума сошла! Да я с удовольствием.
– Ты просто не знаешь моих родителей. Если до них дойдет, мне конец!
– В каком смысле?
– В таком! Мне вообще ничего не разрешат. Из дому не выпустят. Нет, за шубу, конечно, папа расплатится. Но мне такая шуба не нужна.
– А кто у нас папа?
– Папа?
Марина будто даже удивилась вопросу:
– Главный товаровед магазина «Богатырь».
– А!!! Предупреждать надо.
Марина наконец рассмеялась:
– Да, с ним не забалуешь. Но ты не представляешь, какой он человек. Таких сейчас нет. В жизни чужой копейки не взял. Вот и с меня требует как с себя…
– Да ты вроде свою копейку хочешь забрать.
– Вот именно забрать. Он же просил меня не связываться с непорядочными людьми.
– Ну, ты уж так себя не кори. На Викторе Петровиче не написано, что он непорядочный.
– Поэтому папа и говорит: не делай того, чего не умеешь.
Шура усмехнулся:
– Какая ты правильная.
Марина глянула на него с вызовом:
– А ты думал, я какая?
Шура смутился:
– Так и думал.
Операция была назначена на пятницу. Марина еще раз пять напомнила о полной секретности, и они расстались. Шура хотел тут же позвонить Борцову, но в последний момент передумал. Решил, что расскажет постфактум, так будет интереснее.
Дверь открыли соседи. Виктор Петрович действительно спал одетый на диване, и Шура успокоился. До последнего момента его одолевали сомнения в правдивости Марининого рассказа. Виделась во всем этом какая-то уловка, хитрый замысел, который Шура разгадать не мог. А главное, было неприятно думать о Марине в таком ключе. Но Виктор Петрович не подвел. Складывалось впечатление, что тот уже много дней не раздевался, не ел и не пил безалкогольных напитков. Запах в комнате тоже стоял соответствующий. Вначале Шура наивно пытался его разбудить, тряся за плечи и дергая за волосы. Потом добрая соседка принесла кастрюльку с холодной водой. Жильца полили, но эффект был тот же. Сын соседки, Коля, предложил воду вскипятить, но эту меру коллективно отвергли. Марина нервничала. Шура оправдывался:
– Говорил, надо было Борцова взять. Как я его один донесу? Если бы он хоть на ногах стоял…
Но тут подключился Коля. Им даже удалось натянуть на Виктора Петровича куртку и одетого, но босого погрузить в ожидавшее внизу такси.
Дверь открыла жена и без слов указала на комнату, куда следует внести тело.
Когда вышли, Коля предложил отметить, так, по чуть-чуть, но Шура поймал напряженный Маринин взгляд и отказался. Домой ехали молча. Шура пытался шутить, но Марина на шутки не реагировала. Он проводил ее до самого подъезда, она сдержанно поблагодарила и неожиданно поцеловала в щеку:
– Ты мне очень помог! Правда.
А через неделю она пригласила Шуру в гости. Так, без повода. Долг платежом красен, и она не может просто взять и исчезнуть.
Шура сорвался:
– Вот зачем эти подробности?! Я и так понимаю, что ты меня не на крестины зовешь.
– А что я такого сказала?
Шура молчал.
– Ну, извини, если я тебя обидела. Никто никого не заставляет. Не хочешь – не приходи.
Шуре еще пришлось извиняться и уточнять, какие цветы любит мама. Если мама там такая же кристальная, как и папа, то подготовиться следовало серьезно. Но это он подумал, а вслух ничего не сказал. В какой-то момент он понял, что с Мариной нельзя болтать обо всем, что на ум придет.
Родители не понравились сразу. Ему было очевидно, что у Марины должны быть другие родители. Так или иначе, приняли они Шуру радушно, велели не стесняться и сразу пригласили к столу. Шура не то чтобы стеснялся, но как-то тяготился. Все время ему казалось, что его пристально разглядывают, слишком подробно расспрашивают, а его ответы подвергают тщательному анализу. А еще через некоторое время он почувствовал, что находится в состоянии обороны.
Мама произнесла с вежливой улыбкой:
– Шура, а каким вы видите свое будущее?
Шура засмеялся:
– Да я не ясновидящий.
Мама, однако, не разделила его веселья:
– Значит, у вас нет никаких планов?
– Ну, почему, планы есть… Только они почему-то никогда не сбываются.
Он хмыкнул, но мама продолжала смотреть пристально и серьезно.
– А сколько вам лет, Шура?
– Двадцать два.
– Ну, вот видите, вы уже большой мальчик.
– Ну, это смотря для чего.
Мама удивилась:
– Как для чего? Для всего. Человек в вашем возрасте уже отдает отчет во всех своих поступках.
– Это да. Я отдаю.
Шура почувствовал, как Марина наступила ему на ногу. Довольно больно. Тон мамы стал мягче, но при этом дидактичнее.
– Ну, давайте посмотрим на примере.
– Давайте.
– Вот вы, как я знаю, заканчиваете институт.
Шура кивнул.
– Очень хорошо. То есть вы еще студент.
– Пятого курса.
– Я надеюсь, вам, например, не придет в голову заводить семью, не встав на ноги?
– Ну, что вы! Конечно нет.
– Что – нет?
– Не придет в голову. Семью заводить.
Мама переглянулась с папой. Заговорила вкрадчиво:
– Шура, а вы всегда соглашаетесь?
Шура задумался. Он никак не мог понять, чего эта дама от него ждет. Да и разбираться не хотелось. Надо было как-то завершить разговор и при этом остаться вежливым. Тогда положение спас папа, настоятельно предложив выпить, так как перерывчик сильно затянулся. Потом Марина говорила, что мама осталась в целом довольна, а вот папа как раз назвал его мягкотелым. Шура очень удивился. Ему казалось, что тот вообще к разговору не прислушивался и не было ему до Шуры никакого дела. Эти люди были ему непонятны с самого начала, да и сейчас, по прошествии стольких лет, понятнее не стали. Они были другие. А вот Марина, дочь своих родителей, оказалась своей. И ее несхожесть не отталкивала, а зачаровывала и побуждала разобраться. Но это он понял потом. В тот день, когда приехал с Мариной на дачу к Борцову.
Зазвонил мобильник. Шура, не торопясь, со значительностью вынул его из кармана. Некоторое время слушал трель, разглядывая номер на дисплее. Все-таки какой он молодец, что в кои-то веки не послушался Лиду и не поторопился с покупкой трубки. Теперь ему выдали пелефон от работы: и аппарат, и звонки бесплатные. Он нажал кнопку. Звонил Аркадий. Шура обрадовался: во-первых, устал от молчаливого одиночества, а во-вторых, его переполняло чувство гордости, что не подвел благодетеля, оправдал надежды, несет свой пост исправно, без жалоб и нареканий.
– Алекс, манишма?
– Спасибо, все нормально.
Шура давно выучил три самых распространенных приветствия, среди которых «манишма» было одним из самых ходовых, а также знал, что на это следует отвечать «бэсэдер». Более того, ему не составляло никакого труда произнести заветное слово. Однако в самый ответственный момент он как-то смущался и не мог преодолеть барьер искусственности такого ответа, тем более точного перевода слова он не знал.
– Алекс, вы знаете, что завтра вы едете в Иерусалим?
Шура опешил:
– Я? Зачем?
– Вы там завтра работаете.
Шура заволновался. Наверное, он что-то сделал не так, и ему об этом почему-то не сказали. Но с другой стороны, в Иерусалим не ссылают. Это же не Урюпинск. Может быть, это такое повышение.
– Вы меня слышите?
– Да-да, слышу. Только я не понял – почему?
– Потому что завтра человек нужен там. Люди распределяются по мере необходимости. Вас же предупреждали.
– Да? Может, я не понял… Ну, не важно… А на сколько это?
Аркадий усмехнулся:
– Кто ж это знает? Как только утрясут с тем детсадом, вас вернут в Натанию. Не переживайте.
– Детсадом? А что там не школа?
– А это имеет значение?
– Да нет… Просто тут рядом с домом… А сколько же туда ехать?
– Не переживайте. Вас отвезут. В четыре часа будет подвозка на углу Герцеля и Смелянски.
– В четыре утра?!
– Ну, не вечера же. Туда ехать больше двух часов. В общем, я все вам рассказал. Не опаздывайте. Удачи. Бай!
Шура еще какое-то время стоял с трубкой в руке, переваривая услышанное.
В Иерусалим поднимались. Дорога закручивалась вверх по спирали, и, хотя подъем не был крутым, у Шуры закладывало уши и перехватывало дыхание. Он смотрел в окно, не отрываясь, боясь упустить любую деталь восхождения. Теперь он понимал, почему в Израиле говорят «подняться», а не «приехать» в Иерусалим. Сейчас он поднимался куда-то, правда, куда – он не знал, но точно знал, что так надо.
Его попутчик, малоприятный мужичонка лет пятидесяти, сразу дал понять, что к беседе не расположен. Кроме того, он почти всю дорогу дремал и даже ни разу не взглянул в окно. Шура не выдержал и обратился к водителю:
– А я первый раз в Иерусалим еду.
Водитель не ответил и лишь еле заметно кивнул головой.
– А мы по городу круг сделаем?
– Какой круг?
– Ну, там к Стене Плача.
Водитель нехорошо усмехнулся:
– К Стене Плача ты в другой раз поедешь.
В обычной ситуации Шура бы обязательно расстроился из-за собственной нелепости, но сейчас слова не доходили до него. Он был в параллельной реальности. Голову сдавило в висках, как бывает при подъеме давления. Но это ощущение было странно блаженным, и хотелось, чтобы оно длилось и никогда не кончалось. Город был абсолютно белым и как будто необитаемым, вернее, не предназначенным для жилья. Только когда их сильно тряхнуло на светофоре, он увидел вокруг множество машин и людей, семенящих по переходу.
Садик, который Шура сторожил, был для детей из религиозных семей. Он уже успел привыкнуть к виду ортодоксальных евреев, а вот детки его умилили. Они выглядели уменьшенными копиями взрослых: мальчики – в кипах с маленькими пейсами, девочки – в длинных темных юбочках и туфельках по моде шестидесятых. При этом играли и шумели они как обычные дети, и воспитательницы в строгих темных нарядах никак не обрывали их крик, а если обращались к кому-то, то голоса не повышали. Все опять казалось сказочным и нереальным, как будто он вернулся на пару веков назад. Однако к вечеру настроение испортилось. Вдруг смешной и абсурдной показалась его собственная миссия. Для чего он тут стоит с пистолетом? Смешно рассказать кому-нибудь. Ни дети, ни воспитатели его не замечали. Так, стоит какое-то неодушевленное чучело в дополнение к пейзажу. Он вдруг отчетливо вспомнил свой первый инструктаж. Его проводил некий Хаим, который на поверку оказался Фимой из Харькова. Этот Хаим особо подчеркнул, что они трудоустраивают шомеров по всей стране, но при этом всегда (он подчеркнул «всегда») находят объект рядом с домом. И работнику удобно, и фирма на подвозках экономит. Очень может быть, это исключительный случай, но спросить об этом было не у кого: по-русски никто вокруг не говорил, а на иврите он мог спросить только «манишма» и сам себе ответить «бэсэдер». Вспомнился ульпан, и впервые кольнуло, что он, возможно, упускает что-то важное, что играет в какие-то нелепые игры, и лишь для того, чтобы не думать и не двигаться вперед, потому что не знает, где его перед, а где зад, и то, где он сейчас пребывает, скорее зад, только красиво обставленный. Он, такой ответственный, трудится себе на прокорм, а другие жизнь прожигают, язык учат. Якобы учат. Так как только маленькие дети могут не понять, что в ульпане никакого языка не выучишь. Мысль сделала круг и вернулась в исходное положение, и тогда он немного успокоился. Конечно, он не ушел бы из ульпана, если бы видел в нем хоть какой-то смысл. А завтра он вернется на прежнее место, и жизнь потечет в правильном русле. А в Иерусалим он приедет, но не сейчас, позже, и совсем другим человеком. В кармане зазвенел мобильник. Он поспешно вытащил трубку и нажал на кнопку. Звонил Аркадий:
– Алекс, манишма?
– Бэсэдэр, спасибо.
– Как работается на новом месте?
– Нормально. Но лучше уж опять на старом.
– Да вы что?! Неужто Иерусалим не понравился?
– Очень понравился. Но не для работы.
– А для чего?
Шура разозлился, но не от самого вопроса, а от тона, с которым он был задан. Этот Аркадий еще смел над ним издеваться. Привык работать с определенным контингентом, с бесправными и никчемными людишками, которым некуда больше податься, и думает, что все такие.
– Я, наверное, неправильно выразился. К городу у меня претензий нет.
Аркадий громко расхохотался. Шура слушал смех и молчал.
– Ну, слава богу! В общем, завтра вы на том же месте.
– В смысле, в Натании?
– Нет, в этом же садике. Я звоню, чтобы вас вечером не беспокоить, а то приедете, устанете. Так что завтра в четыре вас заберет подвозка.
– Подождите, как это опять? Вы же сказали, что это на один день.
– Когда я такое говорил? Я что-то не понимаю, вам работа нужна?
– Нужна.
– Ну, тогда какие претензии? Знаете, Алекс, тут свои правила на работе не диктуют. Если, конечно, хотят продержаться. А если не хотите, так и скажите. Все, счастливо, бай!
Шура спал, и ему снилось что-то тревожное, и еще он помнил, что надо обязательно разлепить глаза на въезде в город. И он действительно проснулся в самом начале подъема и опять затаил дыхание, но вчерашнего чуда не случилось, сколько он ни озирался. Они также ехали по серпантину, и белые бесконечные стены обволакивали со всех сторон. Вокруг мчались машины, а сам он сидел в одной из них, рядом со вчерашним сонным мужичком, и все было обыденно, и не было ничего впереди.
Впервые за долгое время Шура работал спокойно. Так с ним всегда бывало после принятого решения. За последнюю неделю он сменил три разных садика в Иерусалиме. Стоял на посту и оттачивал предстоящий диалог с Аркадием. Приводил доводы, сам себя опровергал, злился и под конец дня чувствовал себя абсолютно разбитым. А наутро плелся на угол, где его подбирала та же машина и везла в Иерусалим.
Накануне вечером позвонила мама. Шура весело рассказывал об ульпане, о публике, с которой коммунизм не построишь, на ходу сочинял смешные случаи. Получалось очень правдоподобно. Мама осторожно спросила:
– Шуренька, может, не стоило ехать?
– Мам, ну, опять ты за свое! Ну, что я могу сейчас сказать?! Я же еще ничего не понял!
– Ну почему ты раздражаешься? Я тоже хочу понять. Ведь еще ничего не поздно, правда?
– Правда, мама, правда! Но я никуда возвращаться не собираюсь!
– А я тебе ничего не говорю.
Помолчали.
– Шура, ты чего-то недоговариваешь…
– Так, я не собираюсь тебя успокаивать, тем более для этого нет никаких причин.
После разговора Шура долго не мог уснуть. Впервые за многие годы ему было жалко маму. Навалились воспоминания той, прошлой жизни. До Марины. Получалось, что мама его всегда утешала, и, даже когда ее не было рядом, он знал, что она утешит, и с этим жил. Затем следовал провал в памяти. И потом появлялась другая мама. И теперь он пытался вспомнить, когда же его мама превратилась в чужую, давящую, невыносимую женщину, которая признавала только себя и свое мнение. Как вообще могло такое случиться? Он знал, что эту мысль надо обязательно додумать, но нахлынуло раздражение – то ли на маму, то ли на себя, то ли на проклятую работу. Как они его все замучили! С этим раздражением он и уснул, так и не разобравшись, кто является причиной всех его несчастий.
А наутро проснулся с твердым решением поговорить с Аркадием. И ему стало легче.
Разговор сразу не заладился. Как только Шура заговорил, у Аркадия на столе зазвонил телефон. Шура замолчал, но тот рукой дал отмашку: мол, продолжай. Получалось глупо. Шура будто бы разговаривал сам с собой. Когда Аркадий повесил трубку, Шура осекся на полуслове. Аркадий начал что-то искать на столе. Вытащил какую-то бумажку и протянул Шуре:
– Хорошо, что вы пришли, я как раз вам звонить собирался.
– Да? А что случилось?
– Вот. Ваш первый маскорет. Поздравляю.
– Какой маскорет?
– Ну, как какой? Зарплата ваша. Заработали.
Аркадий снисходительно улыбался, а Шура бегал глазами по строчкам, пытаясь найти нужную цифру. Цифр было много. Кроме того, они сопровождались словесными описаниями, что осложняло задачу.
– Ладно, у меня там люди. Деньги уже зашли в банк.
– В банк…
– А как вы думали? Здесь люди деньги в банке хранят.
– Это понятно. Я о другом хотел сказать.
Аркадий нетерпеливо поморщился:
– Это срочно?
– Понимаете. меня взяли на работу в Натании.
Аркадий молчал.
– А получается, что в Иерусалиме – это надолго.
– И что?
– Меня это не устраивает.
Аркадий откинулся на спинку стула. Повторил рассеянно:
– Вас это не устраивает… Ну и чем я вам могу помочь?
Вопрос был странным, но не безнадежным. Шура не хотел идти на конфликт. Он так и думал вначале попытаться решить все миром.
– Я хочу, чтобы вы перевели меня обратно в Натанию.
Аркадий тяжело вздохнул:
– Вы какой-то непонятливый, ей-богу! Объясняю вам, объясняю. Хотя могу и не объяснять. Согласитесь, вы еще не та птица, которой полагается знать систему работы охранной фирмы.
Шура молча согласился.
– Я понимаю, Алекс, вы недавно в стране. Вам трудно. Но все вам идут навстречу. Я вам все предельно ясно объяснил. Какие условия, как работать. На русском языке, кстати. Вы, по-моему, со всем согласились.
– Но мы говорили о Натании…
Шура понял, что или сейчас, или никогда. Он волновался, и от этого получалось путано. И еще он очень боялся, что Аркадий его перебьет. – и потом, ну сами подумайте. Вы же только что сказали, и правильно сказали, что шомер не важная птица. Это же самое низшее звено. И я абсолютно согласен, что сам на это пошел. Но ведь это чепуха какая-то. Что же в Иерусалиме нет своих шомеров?!
– Вы нам будете указывать, как работать?
– Я не хочу никому указывать, но работать так тоже не буду.
Аркадий пожал плечами, и Шуру это насторожило. Надо было скорее завершать разговор.
– Короче, Аркадий, мне это неприятно, но я вынужден уйти.
Аркадий усмехнулся:
– Отработаете год и уйдете.
– Какой год?
– Обыкновенный. Согласно контракту. Вы сами его подписали.
Умом Шура еще не понял смысла сказанного, но уже почувствовал, что ждал именно такой развязки или подобной. Он знал, но не хотел себе признаваться. То есть ничего конкретного он, конечно, не знал, а лишь предчувствовал, что сделал что-то непоправимое и эти игры ему еще аукнутся, так как ему никогда не сходили с рук игры с огнем. Эта неотвратимость предчувствия наполнила его тоскливым покоем. Азарт пропал, а с ним и нужные слова, которые он так долго готовил. Все это уже не имело значения.
– Так что, Алекс, не валяйте дурака. Идите домой и отдохните.
– А что я подписал?
Аркадий начал злиться:
– У вас дома есть копия, идите и почитайте. А у меня времени, извините, больше нет.
– Там на иврите. Я не понимаю.
– Хорошо, я напомню. Если работник прерывает контракт в течение первого года, он платит неустойку в размере двух месячных маскоретов. Так понятно?
Так было понятно. Шура вздохнул:
– А что кто-то работает больше года?
Аркадий быстро глянул на Шуру, но ничего не сказал. Он, видимо, ожидал другого вопроса. А Шуре внезапно захотелось задушить этого благодетеля или, по крайней мере, сделать ему больно. Они думают, что он это так оставит. Ан нет!
– Я подам на вас в суд.
Аркадий уже набирал чей-то номер. Отвлекся, глянул на Шуру так, будто видел его впервые. Сказал рассеянно:
– Вперед и с песнями.
Он только успел перебежать дорогу на красный свет, как зазвонил телефон. Это был Паша Приходько.
– Ты, типа, крутой стал?
Шура опешил от такой наглости. Ну как быстро сработали! Паша, получается, тоже над ним начальник.
– Паша, манишма!
– Ты мне мозги не крути. За тебя, между прочим, люди просили. Тут так не делают, Шурик!
– Где тут?
– В стране нашей, родинке малой…
– А ты откуда знаешь? Так быстро успел освоиться?
– Успел. Потому что я делом занят. А ты всем мозги крутишь!
– Ты уже это говорил.
– Ты знаешь, Шурик, в чем твоя ошибка? Ты думаешь, тут Москва. А тут Израиль! Здесь с тобой цацкаться не будут.
– Слушай, Паша! Во-первых, не надо меня курировать. А во-вторых, я сам ухожу и ни у кого ничего не прошу.
– Ой, какие мы гордые! Кто ж тебя отпустит?
Надо было завершить разговор, но Шура не мог просто так взять и повесить трубку.
– Кстати. Я тебе должен сдать табельное оружие и пелефон, товарищ начальник!
Паша молчал, видимо переваривая услышанное.
– Вот год пройдет, тогда и сдашь.
Шура начал терять терпение:
– Я уже сказал. Я увольняюсь и с мошенниками работать не собираюсь. А будете мне палки в колеса ставить, я подам в суд.
– Смотри, Шурик! Израиль – страна маленькая…
Вечером позвонила Лида. Ее звонка Шура особенно боялся, но она ругала на удивление вяло: то ли ничего другого от него не ждала, то ли действия охранной фирмы ее не удивили.
– Если эти воры еще пикнут, я действительно подам в суд.
– Смешной ты, Шурик! – сказала Лида. – Знаешь, сколько ты на адвоката потратишь?
Шура не знал и даже как-то об этом не думал.
– В три раза больше, чем они у тебя вычтут. И потом, ты с кем тягаться собрался? У них же все схвачено. У них такие адвокаты, что с твоим даже разговаривать не будут. Он деньги у тебя вытянет, и привет семье!
– Ты что же, предлагаешь им еще приплатить за то, что они меня обманули?
– А никто тебя не обманывал! Ты все сам подписал. Надо было смотреть, что подписываешь.
Шура даже задохнулся от возмущения:
– Как смотреть? Там же все на иврите!
– А здесь все на иврите. Это – Израиль!
– Значит, бунт на корабле! Молодец! Вот это по-нашему!
Добренький саркастически улыбнулся и посмотрел на собеседников. Три товарища, Глускин, Бровкин и Добренький, с первого дня занятий привлекли Шурино внимание. Они были одесситами, с типичными шутками, в меру смешными, в меру навязчивыми. Гарин даже сказал, что у них наблюдаются зачатки мозгов, но не до такой степени, чтобы с ними можно было приятельствовать. Во время перекуров они совместно обсуждали унылую окружающую действительность и бездарных людей в ней, что сближало и давало иллюзию знакомых российских посиделок. В прошлой жизни такое взаимопонимание на полутонах пьянило почище алкоголя. Но тут, если Шура углублялся в тему, обнаруживалась стена, и становилось ясно, что нет, с этими товарищами дальше перекуров дело не пойдет.
Подойдя к ульпану, Шура тут же увидел Мишу, который что-то бурно обсуждал с тремя одесситами. Чувствовалось между ними полное согласие, как между давно и близко знакомыми людьми. От обиды Шура чуть было не сбился с продуманной линии поведения, которую выстраивал всю ночь перед возвращением в ульпан.
В его жизни уже случалось что-то подобное. Было это давно, в девятом классе, и никто, кроме него самого, той истории не помнил. А для него это событие было знаковым.
После восьмого класса Шура вдруг отчетливо понял, что уже никогда не избавится от репутации тихони. Сам-то он знал, что никакой он не тихоня, но переубеждать коллектив было поздно. За восемь лет ежедневного общения имидж сформировался полностью и корректировке не подлежал. Он тогда впервые подумал о том, что такое «никогда». Второго шанса не будет, и, значит, жизнь прошла впустую. И тогда он решил создать для себя искусственный шанс. Влиться в другой коллектив и там сразу показать, кто он есть на самом деле. Родители неожиданно не противились его внезапному желанию поменять школу и даже тактично ни о чем не расспрашивали. Новая школа находилась в трех остановках метро, и это был ее единственный минус. Пришлось ездить – школа должна быть английской.
Класс оказался на девяносто процентов женский. В списке числилось помимо Шуры еще четверо мальчиков, трое из которых всю первую неделю отсутствовали по болезни. Шура попытался разговорить оставшегося, по фамилии Чухин, но тот на контакт не шел. Кроме того, девочки сразу пояснили, что ни один уважающий себя человек с Чухой рядом не сядет. Шура гордо расправил плечи и сел рядом с бойкой блондинкой, которая сразу взяла его под свою опеку. У него резко возросла самооценка. Каждый день звонил Борцов, Шура расхваливал школу, говорил, что ни о чем не жалеет. Однако к концу недели почувствовал себя неуютно. Захотелось обратно, в родные стены, к знакомым лицам. Забылись старые обиды, и он понял, что там он был своим. А здесь он навсегда чужой. И какой интерес доказывать чужим людям, что он не тихоня, а совсем наоборот, человек удивительный и незаурядный? И тогда родители снова поступили мудро. Они перевели его обратно, не задав при этом ни единого вопроса. Вот только сам он стыдился первой встречи со старыми одноклассниками. Трудно было объяснить, зачем он переводился на неделю. Это еще раз доказывает правильность его прежней репутации.
Тогда Шура был еще очень молод и неопытен и так и не придумал достойного объяснения. Но класс встретил его на удивление радостно. И радость эта была искренней. Подходили, хлопали по плечу, говорили: молодец, что вернулся. Это был его класс.
Что-то похожее он испытал перед возвращением в ульпан. Но сейчас он был взрослым, и опыт давал о себе знать, так что задачка решилась сама собой. Он превратит все в шутку, расскажет массу хохмочек и, главное, никого не будет клеймить. Вот только Мишка немного сбил с настроя. Шура не ожидал, что тот за какие-то две недели найдет себе новых приятелей. Он сам бы так никогда не смог. Видимо, это и есть корень его бед. Во всяком случае, Марина всегда обвиняла его в недостатке мобильности, а он, дурак, спорил.
В ульпане прием был не таким радушным, как в девятом классе, но вполне терпимым. Казалось, соученики не очень заметили его исчезновения и, соответственно, возвращения.
Глускин сказал:
– Ну, ничего, Шура, они должны радоваться, что все кончилось без потерь.
– Каких потерь?
– Ну, как же! На целый детский садик ни одного загубленного младенца! А как известно, с нашим народом не забалуешь… Живо кровь выпьют. А еще когда пистолет дают. – Глускин безнадежно махнул рукой.
Бровкин поправил:
– Так то христианские младенцы. У своих евреи кровь не пьют.
Глускин оживился:
– Тоже верно. Хотя кто его знает? Народы сейчас мутируют. Сами не разбирают, что за младенец, какой он нации? Могут и не того загубить. Но ты, Шура, молоток! Не посрамил! Проявил себя с лучшей стороны.
С Мишей удалось уединиться только после занятий. Шура демонстративно решил не дожидаться Гарина и сразу покинул территорию ульпана. Тот нагнал его уже на улице:
– Э, что за дела? Куда бежим? Вроде ты уже безработный.
– А я не бегу… Просто устал с непривычки.
– Это да. Учение требует жертв. Но я тебе знаешь, что скажу: молодец, что все бросил. Я уже, честно сказать, не ожидал. Думал, все, погиб человек. Да и скучно тут без тебя.
Шура посмотрел на него внимательно:
– А мне кажется, ты вполне ничего. Много друзей приобрел.
Он еще договаривал фразу, но уже жалел о сказанном. Совсем дошел до ручки: сцены устраивает, как красна девица. Но Миша отреагировал неожиданно легко:
– А что делать? Тебя нет. Я человек общительный.
Именно так всегда реагировал Борцов. Шура горячился, рассказывал про кодекс чести, про моральные устои. А Борцов даже не пытался оправдываться. Сейчас Шура с удовлетворением отметил, что обиды уже нет, так что правда времена меняются, и он меняется с ними. И с Гариным спорить не стал.
– Слушай, Шурка! Что мы не белые люди? Пошли по пивку, а? Заслужили! Да и дело у меня к тебе на миллион!
Гарин выразительно закатил глаза:
– Миш, прости, сегодня не могу. Мне надо пистолет в контору занести, да и пелефон.
– Что, разоружают?
– Наоборот! Ты представляешь, забирать не хотят!
– Опасаются мести тайных врагов?
– Я серьезно. Мне это совсем не нравится.
– Да уж понятно. С пистолетом оно надежнее.
– Вот и они так думают. Хотят меня этим привязать, придурки! Вроде как при оружии – значит, не уволен.
Гарин поцокал языком:
– Смотри, какой ты ценный сотрудник оказался.
Шуре вспомнился унизительный звонок Приходько, и вновь накатила волна бессильной ярости.
– Ну, скажи, разве они могут насильно держать человека?!
– Если только в казематах. Но ты не дашься и будешь отстреливаться… Ладно, Шурик, не злись! Вот пелефон отнимут – это обидно.
Шура действительно так привык к мобильнику, что уже не представлял, как будет без него обходиться в повседневной жизни. Мелькнула мысль прямо сейчас пойти и приобрести аппарат, но он ее сразу отогнал. Кто его знает, как все обернется, может, еще с этими бандитами судиться придется. А это деньги.
Как потом оказалось, охранная фирма его не тронула. Видимо, решила о такую мелочь руки не марать. Более того, первого числа следующего месяца Шуре по почте пришла распечатка зарплаты за неделю. По сумме это слабо напоминало зарплату, но все равно было приятно. Шура даже проконсультировался с Зиной, соученицей по ульпану, дородной дамой предпенсионного возраста. Она жила в стране уже шесть лет и считалась знатоком в различных областях непростой израильской жизни. Курс иврита она повторяла третий раз, при этом по уровню знаний мало отличалась от начинающих ульпанистов. Будучи человеком самокритичным, Зина признавала, что дело скорее в ней, чем в иврите, однако не стоило отрицать, что иврит тоже не подарок. При всем при этом за долгое время ученичества у нее накопились некоторые лингвистические наработки, которыми она охотно делилась с новичками на перемене.
– Девочки, – обращалась Зина к разношерстной группке ульпанистов, демократично отметая на корню любые различия, как по возрасту, так и по полу. – Чтобы запомнить слово, надо искать знакомые корни. Возьмем, например, глагол «леитрахец» – мыться. Правильно?
Народ неуверенно соглашался.
– Так вот, а что такое мыться?
Никто не знал.
– Ну, как же? Трахаться с водой. Ле-и-тра-хец! Это очень легко запомнить.
Пенсионеры спешно ретировались. Мамаши краснели и опускали глаза, а их великовозрастные дочки, наоборот, глаза пялили. Добренький при этом доставал записную книжку и ручку и невозмутимо просил повторить:
– Только помедленнее, Зиночка! Я конспектирую.
Несмотря на весьма условное владение ивритом, Зина виртуозно справлялась с чтением финансовых документов. Ознакомившись с Шуриной распечаткой, она сказала:
– Все правильно заплатили, Шурик. Ровно за неделю. Сколько тебе шекелей в час обещали?
– Восемнадцать.
Зина опять углублялась в чтение.
– Ну, восемнадцати тут никаких нет… Максимум четыре…
Шуре стало неудобно за своих работодателей. Накалывать так по-мелкому, да кого? Нового репатрианта, олима хадашима, по-ихнему. Ну, да бог им судья! Главное – извлечь правильный урок и больше с такими людьми не связываться.
Тем временем ульпан готовился к встрече Песаха. За период Шуриного отсутствия их аккордеонистка успела уволиться и уехать к дочери в Канаду. Все учащиеся ей тихо завидовали, а преподавательница Яэль сдержанно осудила:
– У нас одна родина – Израиль. И надо учиться ее любить.
Бровкин тихо сказал:
– Лучше учиться на расстоянии.
Яэль попросила Шуру перевести реплику на английский. Шура неохотно перевел. Яэль посуровела и спросила:
– Это шутка?
– Типа того. – промямлил Шура.
Новый аккордеонист, Ури, пожилой израильтянин небрежной наружности, отличался чрезмерной доброжелательностью. Говорили, что раньше он был профессиональным военным, участвовал в нескольких боевых операциях, получил ранения и теперь, уйдя на пенсию, подрабатывает игрой на аккордеоне. Делает он это нерегулярно, только когда душа просит, так как у военных пенсия большая и живут они очень даже неплохо. Глядя на Ури, это было трудно предположить, но Шура знал из литературы, что богатые всегда одеваются неброско.
На доске висел плакат на русском языке, в котором кратко излагалась суть праздника. Ури водил указкой по русским строчкам и подробно комментировал на иврите. Тора предписывает употребление мацы в Песах как напоминание о том, что во время Исхода израильтяне «испекли… из теста, которое они вынесли из Египта, пресные лепешки, ибо оно еще не вскисло, потому что они выгнаны были из Египта и не могли медлить». Народ понимающе кивал.
Пели пасхальные песни. Они были красивые, и Шура заслушался. Ури раздал всем «Агаду» – тонкую иллюстрированную книжицу, которую полагалось читать в пасхальный вечер. Текст в ней шел на двух языках: иврите и русском. Ури напевно читал избранные главы, ульпанисты с трудом следили за русским переводом. «Из этой великой ночи мы черпаем силы для того, чтобы, освободившись от оков и теснин Галута, соблюдать заповеди Всевышнего с радостью и воодушевлением». С радостью и воодушевлением… Под аккомпанемент ивритской мелодии Шура погружался в глубины текста и уже не следил за чтецом. Смысл, удивительный в своей простоте, открылся мгновенно и легко. В этот день евреи вышли из египетского рабства и отправились на Святую землю. Как известно, дошли не все, но те, кто дошел, стали свободными людьми. И до сих пор, преодолевая страхи и сомнения, люди едут сюда, чтобы освободиться. И он смог, и, значит, вот он истинный смысл того, что с ним происходило. Бог давал ему испытания, и он справился и выбрал верный путь. Ури прервал чтение и запел новую песню. Шура оторвался от книги и посмотрел на свой класс уже другими глазами. Зина громко и весело подпевала учителю. Добренький сосредоточенно вводил новый номер в мобильник. Мама Нэла пыталась вырвать у дочки Бэлы пилочку для ногтей, но та яростно сопротивлялась. Шура уже закрывал святую книжку, когда вдруг на последней странице увидел стишок или песенку, несколько выделяющуюся на общем фоне повествования. В ней говорилось о козлике, которого купил отец мальчику. Однако радость мальчика была короткой, о чем он сам с грустью свидетельствует в стихотворной форме: «Недолго жил козленок мой, загрыз его котище злой». Притча была явно поучительная и отдаленно напоминала события, случившиеся с сереньким козликом из русской сказки.
На перемене Шура, смущаясь, спросил у аккомпаниатора, в чем смысл притчи.
– На все Божий промысел, мотэк шели!
Шура согласно кивнул. Но Ури на этом не успокоился, вырвал книгу из Шуриных рук и стал возбужденно тыкать пальцем в какие-то строчки. От сильного волнения он незаметно перешел с английского на иврит, и единственное, что Шуре запомнилось, было постоянно повторяющееся словосочетание «мотэк шели». Поблагодарив учителя, Шура выбежал на улицу. Надо было успеть перекурить и поделиться впечатлениями с Гариным.
По дороге его остановили Гала с дочкой Аллой и поинтересовались, успел ли он купить хлеб.
– Хлеб? Зачем?
– Ну, ты даешь! Неделю хлеба в магазинах не будет. Ты что, мацу жрать собираешься?
– Я как-то не подумал…
Гала постучала себя по лбу:
– Не подумал! Тут думать надо, а то без штанов останешься.
Гарин курил в компании трех одесситов, и у Шуры пропало желание откровенничать. Но оказалось, что ульпанисты обсуждают ту же тему.
– О, Шурик пришел! Все перед начальством шестеришь? – воскликнул Добренький. – Не умер в тебе еще раб. Ох, не умер!
– Да, что-то сам удивляюсь. Вроде уже приехал, а как-то освобождения не чувствую.
– Так это не сразу, – сказал Глускин, – должно сорок лет пройти. Тебя же Моисей не гонял по пустыне, а сразу сюда впустил. Вот через сорок лет поговорим.
– Точно, – сказал Бровкин, – у меня сосед Шломи… Его как раз сорок лет назад привезли в страну. В шестилетнем возрасте. То-то я смотрю: совсем другой человек… Свободный… Шурик, где отмечаешь веселый праздник?
– Да я не знаю. Хозяйка к дочери уйдет. Посижу один, расслаблюсь.
Гарин возмутился:
– Что значит расслаблюсь?! Это тебе не Первое мая. Тут должен быть порядок. Праздник такой – особенный! Излагаю в двух словах суть.
– Ладно, вы тут базарьте, – сказал Бровкин, – а мы побежим навстречу знаниям.
Однако Гарин не унимался:
– Идите. Ничего не случится, если мы опоздаем на пять минут. В конце концов, я занимаюсь с отстающим. Значит, слушай сюда. Праздник проходит следующим образом. Читаешь «Агаду» – пригубливаешь, опять читаешь – закусываешь! И так всю ночь. Сэдэр Песах! Все как в сказании написано..
– В каком сказании?
Миша сокрушенно покачал головой:
– Ну, как все-таки ощущаются пробелы в твоем образовании. Говорил тебе – учи уроки. Только тот, кто ходит в ульпан, знает иврит, как я. А тебе б все пистолетом размахивать. Хулиган. «Агада» – это сказание, что б ты понимал. Может, ты и про «сэдэр» не знаешь?
– Почему не знаю? «Сэдэр» – это «порядок».
И в этот момент Шура впервые осознал, что такое «бэседэр». Слово, которое каждый израильтянин повторял по пятьдесят раз в день в ответ на вопрос «Как дела?». «Бэ» – по, «сэдэр» – порядок.
Но не это главное. У евреев, оказывается, «хорошо» – значит «по порядку»! Эта мысль была столь же впечатляюща, сколь и неправдоподобна. В прошлой жизни Шура знал много евреев, но ни у одного из них порядка не видел. Как, впрочем, и тяготения к нему. Все что угодно – ум, занудство, обязательность, критиканство, – но только не порядок. Чего не было, того не было. Более того, миллионы евреев именно от порядка и пострадали. Правда, тогда он назывался «орднунг». Но порядок есть порядок. Не исключено, что это были неправильные евреи. Но они были. Шура это точно знал. И как любой прессинг в его жизни, эта странная идея мгновенно выдала обратную реакцию.
– Не, порядка не хочу. Праздник – это беспорядок.
– Ах, как все запущено! Ты ж еврей, Шурик! Забыл, что ли? Ты зачем сюда приехал? Чтобы тебе напомнили.
Вообще-то Шура думал, что приехал сюда совсем не за этим. Ему и там иногда напоминали. Но зачем-то он приехал?
– А может, ты приехал, чтобы бабок срубить? Скажу тебе по секрету, это не то место. Но раз уж ты так хочешь, вот тебе мой праздничный подарок. Мы с тобой и еще с одним человеком открываем бизнес.
– Это с каким таким человеком?
– Скоро узнаешь. Останешься доволен.
Гарин еще долго темнил, опуская самое главное, но у Шуры неожиданно поднялось настроение. Он ни минуты серьезно не думал ни о каком бизнесе, но расстраивать Мишу не хотелось, и он всячески подыгрывал ему, задавая все новые и новые вопросы по теме. Шуре было весело. Он будто бы выскочил из застывшего кадра и побежал дальше. Жизнь продолжалась.
Они уже подошли к учебному зданию, когда Шура вспомнил:
– Слушай, а что такое «мотек шели»?
Гарин остановился и внимательно посмотрел на Шуру:
– А что?
– Нет, просто Ури все время повторяет…
– Мой сладкий.
Шура напрягся:
– Я говорю, что такое «мотэк шели»?
– А я тебе отвечаю: «мой сладкий».
– Да ты что?! Он меня уже раз пять так назвал. Миш, а он что, голубой?
Гарин расхохотался:
– Не боись! Он всех так называет: и мужиков, и баб.
– Мило.
Миша развел руками:
– Тебе не угодишь. Хочешь, чтобы тебя падлой называли? Не получится. Тут евреи – народ чуткий и деликатный.
После занятий прощались, как всегда, на углу Герцеля и Шмуэль – Анацив. Миша торопился. По намекам Шура понял, что по делам будущего бизнеса. Когда наконец разошлись, Гарин вдогонку крикнул:
– Афикоман не забудь от Фиры спрятать!
Эта история сегодня особенно полюбилась слушателям. В пасхальный вечер взрослые прятали кусочек мацы, а дети его находили и за это получали вознаграждение. Этот самый кусочек назывался афикоманом. Во-первых, понравилось слово. Класс оживился, все представляли себе, как во время какого-нибудь застолья жена прячет от мужа афикоман, но проницательный муж его в итоге находит и выпивает. Яэль понимающе улыбалась. Видимо, все русские в этой части реагировали одинаково. А Шура задумался о том, что все праздники здесь семейные и детей не отправляют к бабушке, как делали они с Мариной, когда Гришка был маленький. Он представил себе Гришу, который ищет афикоман, но картинка не складывалась.
О Грише он старался не думать до тех пор, пока тот ему не приснился. Во сне сын был маленький, лет пяти. Шура крепко держал его за руку, они переходили дорогу на зеленый свет, а навстречу им шла Фира. Она замедлила ход и тихо сказала: «Шура, вы ушли и не закрыли дверь». Потом посмотрела на сына и добавила: «Как Гриша на вас похож. У него точно такие же щеки и нос». – «А глаза?» – спросил Шура. «А глаза другие. Но вы смотрите одинаково. Совершенно одинаково». А потом Фира куда-то исчезла, но оказывается, это он уже лежал без сна и тер мокрые щеки, так похожие на Гришкины.
В дверь робко постучали.
– Открыто!
На пороге стояла Фира в своем любимом цветастом халате:
– Шура, я кашу сварила. Хочу, чтобы вы поели горяченького.
Ели молча. Он думал о своем. Была суббота, транспорт не ходил, а дома сидеть не хотелось. При этом шататься по жаркому городу тоже не доставляло удовольствия.
– Шура, вы вчера вышли за сигаретами и забыли закрыть дверь.
Он медленно поднял глаза. Фира ждала объяснений.
– А я вам фотографию сына показывал?
– Нет, а что? Ой, покажите, правда!
– Да, конечно. Мне только надо найти… Бардак такой, ничего найти не могу…
Он бросился к телефону, даже забыв поблагодарить за завтрак.
Гриша как будто даже обрадовался звонку. Расспрашивал про Израиль, про иврит. Шура взахлеб рассказывал о Песахе, о странных правилах, в которых наверняка что-то есть, но сразу это не поймешь, надо пожить и вжиться и ощутить себя евреем.
Гриша сказал:
– Ты уже, по-моему, ощутил.
– А ты зря иронизируешь. В тебе тоже течет еврейская кровь.
– Ну, пусть она течет. В среднем темпе.
Шура разволновался. Ему хотелось доказать что-то важное, но он чувствовал, что взял неправильную ноту и никак не может с нее сойти.
– Гришка, тебе обязательно надо сюда приехать!
Гриша сказал после паузы:
– Куда, к твоей старушке?
– Ну, ты думаешь, я вечно буду у старушки?
– Хочется верить, что нет.
– Вот сниму свое жилье, приедешь?
– Пап, давай не будем. Когда снимешь – поговорим.
Точно как Марина. А как еще могло быть?
Свои дни рождения Борцов всегда справлял на даче. Обычно в апреле было еще холодно, но в доме имелась старая печь, которая почти не грела, но нужную атмосферу создавала. За годы студенчества одноклассники как-то сами собой рассосались, и остался один только Шура. Себя он мысленно не причислял ни к одноклассникам, ни к какой другой категории. Они были больше чем друзья, так как даже друзьям нельзя прощать всего того, что прощал Шура. Но это с лихвой компенсировалось особым драйвом, который возникал мгновенно, стоило только поднять трубку и набрать борцовский номер. Иногда Шуру посещали сомнения, что вдруг эта привязанность не взаимная, но он каждый раз убеждался, что Борцов точно так же не может без него, как и он без Борцова.
Вадик Борцов учился в Менделеевском. С одной стороны, он любил поиронизировать над своим выбором, с другой – считал себя великим химиком. Правда, почти все его однокурсники тоже были великими химиками, и вот это уже Шуру немного раздражало. Особенно бесил новый так называемый приятель Вадика, Петя Веснин, молчаливый очкарик с рассеянным взглядом, из тех, что не умеют быть, но умеют казаться. Шуру он обычно не замечал, а вот Марину заметил сразу. Они вдвоем уселись в углу и там молчали, а Шура сидел в другом углу и злился. Особенно поражала Марина. Он бы скорее понял, если бы она начала кокетничать с Борцовым, но с этим! Но она молчала, и оттого становилось еще муторнее. В доме было холодно, и все грелись горячительными напитками. Из разных мест то и дело доносился хохот, иногда кто-то взвизгивал, и только эти двое молчали, изредка кивая головой. Картина эта настолько раздражала своей противоестественностью, что Шура не выдержал и ушел наверх. Он лег, не раздеваясь, в маленькой комнате, в которой ночевал всегда, с самого детства.
С Мариной они встречались уже два месяца, но встречи эти были странными. Если Шура пропадал, она звонила сама. Бродили по улицам, грелись в темных подъездах. Однако любые попытки сближения Марина отвергала. Как ни странно, сейчас это не казалось игрой. После каждой попытки он чувствовал ее напряжение и мгновенное отчуждение. И потом пропадала она, и он звонил, и все повторялось.
Сегодня он впервые выводил Марину в свет, даже Борцов ее ни разу не видел. Он немного волновался, хотя не сомневался, что Марина понравится. При этом ему самому нравилось не все. При каждой встрече он пытался понять, что между ними общего, и каждый раз убеждался, что общего нет ничего. Но в этой ее чужеродности была какая-то притягательность, которую никак не получалось схватить или объяснить словами. Были моменты, когда это пугало и даже бесило. И тогда он пропадал и постепенно успокаивался, втайне надеясь, что с этим делом покончено. И еще свербило другое: ее неприятие близости. Причин могло быть множество. Если у Марины не было отношений с мужчинами, то страх ее вполне понятен. Однако именно страха он не чувствовал. Вполне возможно, он был неприятен ей физически. Но тогда зачем общаться? Можно было искать объяснения до бесконечности, но беда в том, что ни одно из них не подходило. Шура чувствовал какое-то механическое препятствие, или, можно сказать, фактическое, и этот факт известен только Марине. Как ни странно, все это не раззадоривало, а, наоборот, охлаждало, и он подспудно ждал момента, когда их отношения сойдут на нет естественным образом.
Дверь открылась без стука. Он увидел темный силуэт в проеме, долго вглядывался, но никак не мог понять, кто это. Силуэт качнулся, резко хлопнула дверь.
Он проснулся от страха, что все проспал. Рядом с ним лежала абсолютно другая женщина, которую он узнал мгновение назад. Но какое это было мгновение! До него ничего, оказывается, не было, так вялое шевеление в пространстве, которое Шура по наивности принимал за жизнь.
Когда в компании заходил разговор о женщинах, Шура почему-то смущался. Все, что было, он считал несерьезным, не таким, как у других. Собственно, долгих романов и не случалось, если не брать во внимание Свету из Крыма, которая сама настояла на продолжении отношений. Со Светой познакомились на ялтинском пляже. Она уныло брела вдоль кромки моря и искала украденные тапочки. Шура побаивался спонтанных знакомств, но девушка с унылым взором показалась неопасной, и он неожиданно для себя расхрабрился, подошел и предложил помощь. Света сразу сообщила, что у нее украли босоножки. Шура потребовал описать вещь. По ее словам, босоножки были красного цвета, без задников, немного потертые, но страшно фирменные. Шура авторитетно кивнул и пошел по следу. Несколько удивляло, почему украли только обувь. Одежда была цела, а из сумки выглядывал абсолютно сухой купальник. Но подобные вопросы в тот момент показались ему кощунственными. Ничего они, конечно, не нашли, а подробности открылись только вечером во время приватной встречи. Оказалось, что Света пошла по важным делам в кусты (но не по тем, о которых он думает), а босоножки попросила посторожить маленькую девочку. Девочку они впоследствии нашли. Ее, как выяснилось, отозвала мама, но босоножек ни у нее, ни у мамы не оказалось.
– Может, кто-то выбросил эти тапочки? – предположил Шура.
– Сам ты тапочки! Это фирменные босоножки! – крикнула Света, и Шура еще долго извинялся и объяснял, что он так называет любую летнюю обувь.
Потом они много пили, обмывая украденную вещь. Света призналась, что любит красненькое. Крымское вино чудо как хорошо. В Москве такого днем с огнем не сыщешь. Шура удовлетворенно кивал. А потом опять пошли на пляж – попробовать поискать босоножки в темное время суток. Он немного волновался. Дело в том, что первый мужской опыт с поварихой Натэллой его не вдохновил. Это случилось в начале второго курса во время сбора картофеля и кормовой свеклы. Повариха деликатно сообщила, что ничего не поняла, да и сам Шура мало что понял. «Не переживай, – сказала Натэлла, – надо трудиться, а не сидеть сложа руки». Шура согласился, но от дальнейших отношений уклонился.
Со Светой все получилось очень складненько. Шура возгордился и постарался вести себя как заправский бабник. Он испытывал к ней что-то вроде благодарности за легкую реабилитацию перед самим собой. Так получилось, что Света через два дня уезжала, но зато прилетал Борцов, которого Шура ждал с особым нетерпением. Любовную историю обсудили в деталях, дав соответствующую оценку Свете и ее тапочкам, и на этом Шура успокоился. Зато в нем появились какая-то легкость и уверенность, которые, Борцов, как водится, сбивал, но, видимо, тут произошла глобальная перестройка организма, которую сбить было уже невозможно. Хотя Шура, как всегда, другу подыгрывал, делая вид, что он по-прежнему знает свое место в их тандеме. Так было легче.
Больше никаких приключений за время отдыха не случилось. Вообще, если Вадик был рядом, познакомиться с девушками было затруднительно. Он тут же начинал язвить и выплескивать такую ядовитую иронию, что девушки мгновенно куда-то исчезали. Когда Шура указывал другу на небольшую тактическую оплошность, Борцов отвечал, что туда им и дорога и что с лохушками валандаться выше его сил.
Света проявилась, как только он вернулся в Москву. Родители сказали, что каждый день звонит вежливая девушка и требует Шуру по срочному делу. Шура посмеялся и пообещал разобраться. Но разобраться оказалось не так просто. Первый раз встретились и поехали в общежитие к какой-то Светиной однокурснице, которая еще не вернулась из родного города. Шура даже получил удовольствие от встречи. Через неделю он, презрев все приличия, каждые десять минут интересовался, когда же вернется из родного города подруга.
– Не дрейфь, чего-нибудь еще найдем. У меня подруг выше крыши.
В дальнейшем он перестал подходить к телефону и велел маме говорить, что он отбыл в долгосрочную экспедицию. Во время Светиных детальных опросов мама путалась, меняла названия мест экспедиции, время отъезда и приезда. Шура злился. Как-то за завтраком, когда они были вдвоем, папа полушутя-полусерьезно посоветовал не тянуть резину, назначить встречу и сказать девушке, что он, Шура, обдумал ситуацию и пришел к выводу, что их встречи следует прекратить. Никогда раньше папа ни о чем таком с ним не заговаривал. Казалось, эти темы смущают их обоих. А теперь это прозвучало так ошеломляюще легко, что он даже не успел внутренне закрыться, ощетиниться и превратить все в шутку.
– Ты Свету не знаешь. Она без боя не сдается.
– Ну и пусть не сдается. Ты сказал и освободился. Не надо прятаться, звонков пугаться. Позвонит – повторяй текст. И врать больше не надо. А что тебе делать? Не можешь же ты с ней встречаться насильно.
Доводы так поразили своей простотой, что он решил немедля проверить их в деле. И все сработало. Света, конечно, рассказала ему всю правду о нем самом, но его это уже не интересовало. А потом пропала. Это немного даже удивило. Он был уверен, что девушка какое-то время должна страдать.
После Светы у него было еще несколько краткосрочных романов, которые по большей части возникали в его воображении и, не найдя подпитки, там же гасли.
Марина приподнялась на локте и внимательно посмотрела на Шуру. Даже взгляд у нее был иной, и ему уже не верилось, что всего мгновение назад она гладила его волосы, а он целовал ее, и ему было легко и нестрашно. В комнате было светло, а значит, прошло не мгновение, а целая ночь.
– Шура, я беременна.
Он непроизвольно хмыкнул, но тут же взял себя в руки. Марина опустила глаза, и на щеках ее проступил румянец.
– Я серьезно говорю.
– Так и я серьезно… Быстро ты как определила.
Марина откинулась на подушку и замолчала.
Он тоже молчал, и в молчании этом была какая-то неловкость, и он не знал, как ее преодолеть. Он хотел обнять ее, но что-то мешало.
– Девять недель.
Он невольно скосил глаза на ее живот:
– Хорошо, что не месяцев.
Марина рывком села на кровати и заговорила быстро и нервно, и он нехотя узнавал интонации той, прежней Марины. Был мужчина, снимал ее комнату. Недолго, всего две недели. Сразу после Виктора Петровича. Позвонил по объявлению. Ему диплом надо было защитить. Неважно. Все случилось как солнечный удар. (Шура уже встречал в какой-то книге подобное сравнение, но никак не мог вспомнить в какой.) Потом она опомнилась и решила все резко оборвать. Он иногородний, но не в этом дело. Она поняла, что это не ее человек, но было уже поздно. Он защитился и уехал домой.
– А он знает, что ты ну. беременна?
– Знает.
– И что?
– Он предлагал варианты.
– Аборт, что ли?
– Ты что!
Шуре стало стыдно за свои мысли, но страшно хотелось узнать, какие в такой ситуации бывают варианты. Марина немного успокоилась. Он видел, что ей тоже нужно выговориться.
– Он будет приезжать. Все как-то уляжется. Родители привыкнут, мы сможем с ними поговорить… А потом какое это имеет значение?! – Она вдруг перешла на крик: – Это я его бросила! Я! И все!
– А почему ты решила рожать?
Марина задумалась на секунду.
– Я не могла делать аборт. У нас в семье была история… И вообще…
Шура заволновался:
– А может, ты ждала, что он вернется?
Марина опять закричала:
– Нет! Я тебе сказала: нет! Ты что, не понимаешь, что я тебе говорю?!
– Я понимаю, понимаю. Ну все.
Она вдруг замолчала. Сидела, сгорбившись, на кровати. Слезы медленно стекали со щек, и было тихо и даже не слышно всхлипов. Ему стало так жалко ее, как только в детстве бывало жалко маму. Он прижал ее к себе и держал крепко, а она и не сопротивлялась, только иногда вздрагивала всем телом.
– Я должна была рассказать, ты понимаешь?
– Я понимаю….
– Я не могу тебя обманывать, потому что ты мой.
Он целовал ее как ночью, и его разрывало счастливое нетерпение, а она все повторяла: ты мой, мой, только ты мой!
Когда возвращались домой, он задремал в электричке и резко проснулся от холодного ужаса. Он даже боялся додумать мысль, которая пришла ему во сне: а вдруг тот тип вернется и скажет, что это его ребенок и что он собирается его воспитывать? И тогда Марине ничего не останется, кроме как вернуться к нему. Он не выдержал и озвучил свою мысль, а она засмеялась и поцеловала его, и Шура забыл о своих страхах.
– Ну, вас знакомить не надо. Помнишь Марго?
Шура Марго помнил. Рядом с Гариным стояла та самая журналистка, которая приходила на встречу предпринимателей. Правда, она сильно изменилась, так что если бы он встретил ее на улице, то не сразу бы узнал. Он пригляделся и понял, что дело в прическе. Не было длинных черных волос, и теперь она была подстрижена под мальчика, что радикально меняло ее облик. Получалось, что эти двое не прекращали общения, а Гарин ни словом не обмолвился. Такой скрытности он от Миши не ожидал, и его это неожиданно расстроило. Было жалко расставаться с иллюзией, что есть у него здесь близкий человек, с которым можно, как говорится, и в горе и в радости. Хотя, собственно, ничего страшного не произошло. Гарин остался Гариным. С ним легко общаться, и не надо переводить с русского на русский. А это не так мало по израильским меркам. Они уже свернули на улицу Черняховски и двинулись переулками в сторону моря. Шли мимо трехэтажных домов по малоосвещенной улочке, название которой Шура не успел прочесть. В этом городе все было близко, и по логике они находились в пяти минутах ходьбы от Фириного дома, но в этом районе он раньше не бывал. Квартира, состоящая из одной комнаты, объединенной с кухней, находилась на последнем этаже. В ней было сумрачно и душно. Маргарита сразу предупредила, что у нее, как всегда, творческий беспорядок, хотя могла бы и не предупреждать. Квартира имела вид не жилой: шторы задернуты, мебель сведена к минимуму, на полу валяются старые газеты.
– Хамсин сегодня. Я окна не открываю.
Шура огляделся:
– А вы одна живете?
Гарин расхохотался:
– И в этом весь Шурик!
Шура смутился:
– Я имел в виду, без родителей…
– Мне кажется, в нашем с вами возрасте уже пора жить без родителей. Или вы с родителями живете?
– Нет. То есть да. То есть после развода вернулся к маме.
Маргарита посмотрела на него с неожиданным интересом:
– А вы, значит, в разводе?
Тут вмешался Гарин, который внимательно наблюдал за их диалогом:
– Я же тебе говорил, Шурик не так прост, как кажется. У него богатая биография…
И он подмигнул Шуре. Было очевидно, что с журналисткой они говорили о чем угодно, но только не о Шуриной биографии.
– И вообще, господа компаньоны, давайте уже все перейдем на «ты». Бизнес не терпит формальностей.
Маргарита молча прошла к холодильнику, достала бутылку красного вина и поставила на стол. Миша потер руки:
– Отлично! Целоваться будем?
– Ну, с тобой уже целоваться поздно.
– Это правда. А вот с Шуриком в самый раз!
Создавалось впечатление, что Гарин его сватает, и если бы Шура не знал предыстории, он бы так и подумал. Стол, за который им предлагалось присесть, был больше похож на парту, накрытую куском материи. Помимо бутылки на нем помещался компьютер, и рюмки для верности всем раздали в руки. Выпили. Целоваться больше не предлагали, и Шура немного успокоился. Он и так пришел исключительно, потому что обещал. До последнего момента не верилось, что Гарин может серьезно задумываться о каком-то бизнесе, да еще, как выяснилось, с такими продвинутыми партнерами, как он и Маргарита. Скорее всего, ему просто захотелось расслабиться, выпить, отвлечься от дел домашних, и это было как раз понятно. Даже Фира уже неоднократно интересовалась, почему Шура никуда не выходит по вечерам. Можно подумать, что в городе Натании каждый вечер организуются светские рауты и он на них – почетный гость. Тем временем хозяйка предложила пересесть на двуспальную кровать, которая временно служила гостевым диваном. Миша чувствовал себя как дома, и Шуру все время подмывало порасспросить о хозяйке, но пространство квартиры не позволяло уединиться. Гарин прокашлялся. Допил рюмку и поставил на пол:
– Друзья мои, перейдем к делу помолясь!
Он оглядел присутствующих и, видимо, остался доволен их реакцией.
– Среди нас только Шурик пока не знаком с деталями предприятия. Так что я позволю себе коротко его просветить.
– Только коротко, пожалуйста!
Гарин наклонил голову:
– Желание женщины для меня – закон.
Маргарита залезла с ногами на кровать и облокотилась рукой на подушку. Теперь она находилась за Шуриной спиной, и он чувствовал себя неуютно. Кроме того, было неудобно сидеть на самом краешке без всякой опоры. Миша присел на парту напротив кровати. Шуре очень хотелось открыть окно, и он мучительно пытался сформулировать вежливую просьбу. Гарин тем временем вошел в раж, слез с парты и ходил по комнате туда-сюда, что очень мешало сосредоточиться. Однако в общих чертах суть схватить удалось.
Подтолкнул к открытию бизнеса Маргаритин приятель, Каблан. Миша несколько раз повторил эту фамилию, пытаясь удостовериться в том, что Шура осознал масштабность ситуации.
– Может, Каплан?
Миша с Марго переглянулись.
– Ты что, не знаешь, что такое «каблан»?
Вопрос был сформулирован странно, и Шура решил на всякий случай промолчать.
– Каблан – это подрядчик! Дома строит в нашей молодой и растущей стране. Ты представляешь, какие это деньги?
– Представляю…
– Ничего ты не представляешь!
Гарин начал злиться и еще быстрее заходил по комнате. Видимо, он ожидал другой реакции, и к тому же ему было неудобно перед Маргаритой за столь бестолкового компаньона.
– И что, он тебе их отдаст?
– Кого – их?
– Ну, деньги, ты ж говоришь.
– Так, Шура, я смотрю, тебе надо ликбез устраивать.
– Да не злись ты! Я ж не бизнесмен.
– Считай, что уже бизнесмен. У нас времени на раскачку нет. Ты про спонсоров слыхал?
Оказалось, что Маргарита как-то брала интервью у этого каблана. Было это года три назад, и он тогда только начинал свою деятельность в Израиле. В то время он занимался строительством коттеджей на севере, но за три года компания сильно разрослась, и теперь он нуждается в дополнительной рекламе. Вот он и предложил Рите создать рекламный журнал под маркой его фирмы, но при этом он будет существовать как самостоятельное печатное издание.
– И это самое главное, Шурик!
– Почему?
Гарин как будто бы ждал этого вопроса:
– Да потому что мы сможем рекламировать других кабланов!
– А их что много?
– До хреновой тучи! И каждый понесет нам денежки.
Шура задумался. Посмотрел на Маргариту. Она спокойно лежала на спине и шевелила пальцами ног.
– А какой резон этому первому каблану рекламировать своих конкурентов?
Гарин обрадовался:
– Во, проснулся наконец! Соображаешь, когда хочешь.
– Нет, правда! Он ведь оплачивает эту газетку?
– Не газетку, а журнал. И вообще, какая тебе разница? Хочет – пусть рекламирует!
Действительно, какая ему разница. Так вошел в роль, что забылся. Его сейчас волновали совсем другие проблемы, которыми он не мог ни с кем поделиться. Вернее, не хотел. В ответственные моменты жизни Шура становился суеверным. Он и когда резюме составлял, ничего Гарину не сказал. И так никакой надежды, а тут еще насмешки выслушивать.
Резюме Шуру надоумил написать куратор их ульпанской группы, который оказался толковым мужиком. Шура единственный с ним разговорился, так как всем остальным не позволял языковой барьер. Куратор одобрил его английский и посоветовал не терять времени и составить резюме на английском. Здесь это любят. Даже предложил свою помощь.
– У инженеров вся литература на английском. И потом, там русских много. Короче, тебе главное сейчас не иврит, а правильно составленная биография.
На написание резюме ушла неделя. Куратор бегло прочел и долго восхищался Шуриными трудовыми заслугами. А потом сел за компьютер и переписал бумагу с первого до последнего слова. Кроме того, он нашел в Интернете список фирм с их электронными адресами.
– Компьютер дома есть?
Шура неопределенно пожал плечами.
– Тогда садись здесь и рассылай.
И он сидел и рассылал. Получалось медленно и коряво. Мейлы часто возвращались, а документ не хотел прикрепляться. Слава богу, куратор ушел и оставил Шуру одного. Периодически накатывали страшные мысли. Как же он будет инженером, если почту не может отправить? Ладно, на каждом шагу объяснять, «что иврит немного нехорошая», но нудить, что в России не очень развиты персональные компьютеры с подключенным Интернетом, это уже совсем неудобно. Могут не понять. Хотя у Борцова компьютер был. И еще у многих его знакомых был. Да и он сам на работе не гнушался Интернетом, но мейлы почему-то не отправлял. Видимо, некому было.
Ему позвонили сразу из двух мест и пригласили на интервью. К этому времени он уже неделю ходил с мобильником, но телефон привычно молчал. Когда позвонили из первой фирмы, он даже вздрогнул от неожиданности и в первый момент не мог понять, кто это может быть, так как хорошо помнил, что никому с иностранным говором свой номер не давал.
Сейчас он сидел в темной и душной комнате и думал о завтрашнем интервью.
– На ешиву идешь?
Шура вздрогнул и поднял глаза. Перед ним стоял Илан, парень из его отдела. Он немного успокоился, хотя постоянная нервозность, появившаяся в последние две недели, до конца не отпускала.
Он не мог точно сказать, когда пропало ощущение победы и легкого парения, а вместо этого появились страх, неуверенность и хроническая подозрительность.
Фирма «Кристалл», в которой он трудился уже месяц, занималась разработкой приборов ночного видения для израильской армии, но об этом он узнал уже после зачисления. Ему до сих пор не верилось, что он успешно прошел интервью в обе компании. После этого состоялся «Совет в Филях», который проходил с участием Лиды и Бори. Ради такого случая он был впервые приглашен к ним домой. Обсуждали варианты. В отличие от «Кристалла», фирмы относительно небольшой и частной, вторая компания была государственной и секретной, так как работала на оборонку. Неприятно поразила именно эта секретность, которая, как казалось, осталась в далеком советском прошлом. Шуре тоже приходилось работать в так называемых почтовых ящиках, НИИ закрытого типа, о чем он честно признался на интервью. Вероятно, это характеризовало его не худшим образом, иначе бы его никуда не взяли. В Израиле хотелось расслабиться и про секретность забыть. Тогда он не мог предположить, что почти все хай-тековские компании периодически получают заказы от армии. Его решение вызвало шумный протест со стороны супругов:
– Ты что, не понимаешь! Сравнил «Кристалл-шмистал» какой-то с госслужбой! Там же квиют!
Волшебное слово «квиют» часто мелькало в речи израильтян. Обозначало оно блаженную гарантию твоей непоколебимости до самой смерти. Квиют – постоянство на рабочем месте – предполагало невозможность уволить сотрудника ни при каких условиях, ну если только он не прибьет пару-тройку сограждан. И то в зависимости от ситуации. Постоянство можно было получить только на государственной службе, и это было не единственным ее преимуществом. Работнику полагались машина, бесплатный бензин и различные талоны на покупку товаров народного потребления. Однако зарплата обычно была ниже, чем в частной фирме, но зато фиксированная и гарантированная. Весь этот набор достоинств Шуру чем-то смущал.
– Социализм какой-то…
– Ну и пусть социализм. А что тебя не устраивает?
Шура рассмеялся:
– Конкуренции хочу.
– А, конкуренции! То есть чтоб тебя завтра уволили?
– А вдруг не уволят?
– Вдруг не бывает. Слушай, что тебе говорят, и будешь как у Христа за пазухой до самой пенсии.
Пожалуй, именно этот последний аргумент сыграл решающую роль в его выборе, ну, и как всегда, сработало чувство противоречия.
В последние дни он всеми силами пытался понять, где совершил ошибку. Что бы было, если бы он выбрал второй, государственный вариант? И где гарантия, что было бы как-то по-другому?
На собрании, которое здесь называлось ешивой, все, как обычно, говорили одновременно, а Шура традиционно молчал. Молчание его было законным, и никто не ждал от него никакой реакции, но последнее время все чаще возникало чувство собственной ущербности. Вообще, в коллективе его сразу приняли как родного. Он работал в группе Эяля, которого постоянно называл Яэлем по аналогии с учительницей Яэлью. Начальник на оговорку не реагировал, хотя Шура каждый раз долго и однообразно извинялся. Из шести инженеров группы один, по имени Мозес, оказался русским. Шура это понял только через три дня, так как тот свободно говорил на иврите и выглядел странно, как и остальные члены коллектива. В отличие от других, Мозес радушием не отличался, с Шурой вообще не заговаривал, а когда тот обращался к нему по-английски, подчеркнуто отвечал на иврите.
Первые дни Шура пребывал в эйфории. Он никак не мог осознать, что работает по специальности в чужой стране, на чужом языке. Но больше всего окрыляло человеческое отношение со стороны малознакомых людей. Это было непривычно и даже смущало, и хотелось дать что-то взамен, хотя бы на словах, но слов-то как раз не хватало.
Шура никогда так много не работал и радовался и удивлялся непонятно откуда взявшейся трудоспособности. Сидел в офисе допоздна, уставившись в экран компьютера. Ему дали необъятный список литературы на английском, который предстояло освоить в короткие сроки. Английский, конечно, не иврит, но тоже непривычно. В Москве как-то удавалось обходиться русским. Как мало он, оказывается, знал, но раньше почему-то об этом не задумывался. Вероятно, не было стимула. Все рушилось, институты преобразовывались в фирмы, торгующие оборудованием, и вопрос углубления знаний становился менее актуальным. Все хотели денег, и их можно было понять. Израильтяне тоже от денег не отказывались, но ухитрялись совмещать заработки с профессиональной деятельностью.
Когда Шура устроился в «Кристалл», всех старых знакомцев особенно поразил размер его будущей зарплаты, а он даже себе боялся признаться, что это его волнует в последнюю очередь. Статус – вот что самое главное. И он его получил. Главное, он доказал себе, что не согласится на жалкое существование шомера, уборщика, бебиситтера. Он смог, потому что знал, чего хочет. Правда, временами вползали подозрения, что смог он совсем по другой причине, а именно потому, что не очень-то хотел. Все его движения напоминали забавную игру с возможностью отхода: за ним была Москва. Мысли эти расслабляли и порой даже расстраивали. А может быть, и прошлая жизнь была игрой, только правила были другие? А кто же тогда живет? Марина? Гарин? Собственно, они и правда жили и не играли, и не стеснялись жить уже сегодня, и главное – жить хорошо. Ну и пусть живут. Каждый решает вопросы по-своему. Только вот за маму страшно…
После ешивы все пошли в столовую. Шура хотел отказаться, но Илан взял его под руку и потащил вниз по лестнице:
– Вот садись и сиди.
– Да что я сам не могу взять.
– Вот в следующий раз возьмешь.
Он уже привык, что его сажают за столик, а сами идут к прилавку выбирать еду. Стоимость обеда вычиталась из зарплаты, так что на этот счет он не беспокоился.
Рядом с ним сел Эяль, и Шура тут же потерял покой. Неспроста он здесь сел, вот сейчас как раз все и решится. Но начальник его будто не замечал, и это подчеркнутое игнорирование тяготило сильнее любых придирок. А может быть, ему казалось.
Говорили о делах. Шура быстро научился вычленять тему по интонации. Поначалу он делал это легко и без усилий, и возникало чувство удовлетворения и естественной причастности к происходящему. Сейчас он тревожно прислушивался, боясь пропустить что-то главное. Иногда ему казалось, что кто-то понизил голос, а другие переглянулись и странно посмотрели на Шуру. В такие моменты мозг отключался и кусок не лез в горло.
Он уже не помнил точно, что было причиной, а что следствием: сама статья или шальная мысль проявить себя. Скорей всего, статья была случайностью, и если бы он ее не нашел, попалось бы что-то другое. Внезапно выросли крылья и зудели, и его распирало желание показать всем, как он летает.
Утром, как всегда, спорили, стоит ли включать мазган. Это слово запомнилось раньше других, несмотря на полное отсутствие ассоциаций с кондиционером. Шура в спорах обычно не участвовал. В комнату вошел Эяль, что-то буркнул присутствующим, отдельно улыбнулся Шуре.
– Эяль, у тебя есть пять минут?
– Конечно, пойдем ко мне.
Пока поднимались на другой этаж, у Шуры вдруг вспотели ладони, и он испугался, что кого-то встретит и надо будет пожимать руку. Ну и пусть! Пусть все видят, что он тут свой и вот сейчас идет с начальником разруливать какие-то профессиональные проблемы. Накатила пьянящая радость, и крылья вновь зачесались. Сейчас он мог все. В кабинет Эяля он уже входил с сухими ладонями.
– Понимаешь, у нас точно ошибка. Я два раза проверил. Надо считать заново.
Эяль, откинувшись на стуле, вяло перелистывал принесенные Шурой листки.
– Где ты это нашел?
Шура выхватил бумаги и стал судорожно искать титульный лист с названием.
– Вот, смотри!
Эяль медленно водил глазами по строчкам.
– А с чего ты взял, что это решение верное? Это просто мнение. Мнение какого-то человека. У него подход другой. Да и прибор другой. Принципиально другой. Это все надо проверять…
Шура опешил. А чего он ждал? Что в комнату ворвутся хорошо одетые люди с букетами, заиграет музыка и все будут поздравлять с гениальным открытием?
– Я проверю.
– Нет, сейчас не надо. Ты иди и читай дальше то, что я тебе дал.
Эяля в коллективе уважали. Он считался серьезным специалистом в своей области, у него было много публикаций, и он часто делал доклады на конференциях, где его всегда принимали на ура. Шура тоже его уважал. Простой мужик, спокойный, доброжелательный, а к тридцати четырем годам столько сделал! А Шура к сорока ничего не достиг. А мог бы!
Крылья куда-то исчезли, расхотелось летать, но и сдаваться так просто он не собирался.
Он просидел в офисе до утра. Голова плохо соображала. Он уже в десятый раз перечитывал текст и пересчитывал измерения, и чем дальше он это делал, тем меньше понимал свою первоначальную задачу. Что-то не складывалось. Надо было дать отдых глазам и мозгу. Знакомый порносайт, как всегда, порадовал своими новинками. Живут же люди, культурно отдыхают и не забивают голову изобретением велосипеда. Кликая мышью, он наткнулся на схему, которую ему дал Илан. Они работали над одним проектом. Илан сразу показал Шуре все наработки. Жаловался, что в схеме что-то не сходилось, что несколько раз проверял, но проблема ускользала. Сон как рукой сняло. Куда-то подевался калькулятор, а когда нашелся, оказалось, что села батарейка. Шура нервничал, он чувствовал, что нельзя терять ни секунды. К утру ошибка была найдена. Он плохо владел чертежной программой и долго мучился, вспоминая былые навыки черчения. Пускай на бумаге, пускай старомодно. Но за это его никто не сможет осудить. Потому что есть результат.
В шесть утра он закрыл комнату и решил прогуляться до начала рабочего дня. В шесть тридцать приедет Эяль. Он всегда так приезжает. Шура решил показаться не раньше семи.
Фирма находилась в Тель-Авиве, и этот город ему нравился. Не сравнить с Натанией. Все Лида! Если бы не эта мифическая цель селиться там, где есть свои, он бы обязательно обосновался в Тель-Авиве. Это был действительно город!
Он прошел знакомый путь до железнодорожной станции. Жара еще не началась, и Шура радовался открытию такого часа, когда уже не душно и еще не жарко и можно гулять по улице почти так, как это делают в Москве.
– Ну, что ж, молодец! Хотя это уже не так актуально. Илана мы перебросили на другой проект. А ты пока продолжай делать, что я тебя просил.
Вот тогда прошла эйфория, и вместо нее поселились страх и подозрительность. Во всех словах, жестах коллег мерещился подвох, который разбавляла горькая обида: за что? Сотрудники по-прежнему опекали его, тащили на обед, предлагали помощь, но он уже никому не верил. Через несколько дней Эяль передал через Илана просьбу сделать презентацию материала, который он освоил за истекший период. Зачем? Раньше начальник общался с ним напрямую, а сейчас как будто бы избегал. А может, был занят. Шура уже ни в чем не был уверен.
– А что тут непонятного? Лезть не надо, куда тебя не просят. Тут умных не любят.
– А кого любят? Глупых?
Несмотря на зарок не открываться перед Лидой, он все-таки не выдержал, позвонил и напросился в гости. Теперь, конечно, жалел. Но делать было нечего – приходилось выслушивать весь этот стандартный бред.
– Меня никто не знает, я хотел проявить себя как-то. Сами говорили, конкуренция…
Теперь не выдержал Боря. До этого он молчал и поглядывал на Шуру презрительно, с некоторым оттенком жалости.
– А не надо себя проявлять! Надо молчать в тряпочку и не лезть, когда тебя не спрашивают. Ошибку он нашел! Кому нужна твоя ошибка? Люди хотят спокойно жить, а ты их бередишь! Ты пришел на новенького, значит, сиди, молчи и кивай! А то раздухарился. Не по правилам это. Кто тебя знает? Может, ты наверх метишь, начальника подсидеть хочешь?
Шура рассмеялся:
– Вот это в точку.
Боря с Лидой молчали и смотрели на него подозрительно.
– Борь, ты шутишь? Кто я, а кто мой начальник? Ты даже не представляешь, что это за человек. Мне до него плыть и плыть. Да вообще абсурд какой-то! Такое и в голову никому прийти не могло.
– А вот и могло, ты их не знаешь. Ты должен сидеть как мышка и всеми силами показывать, что ты человек маленький и ни на что в этой жизни не способный!
Хорошенькое дело! Вот пусть они сами сидят. Не для этого он сюда приехал, но разве им объяснишь? Да и не надо никому ничего объяснять, надо думать, искать выход из ситуации. А тут еще эта история с квартирой. Зачем он ввязался? Правда, тогда он думал, что это Божье провидение подсунуло ему объявление на Фирином доме. Он точно помнил, что увидел его на десятый день работы. На улице Смелянски сдается уютная двухкомнатная квартира. Он и раньше их повсюду встречал, но они его не касались. Жизнь изменилась в один день, и, увидев это объявление, он понял, что уже совсем не тот «оле хадаш», который пять месяцев назад пересек границу исторической родины. Временами ему не верилось, что все так неправдоподобно быстро случилось именно с ним. Но это случилось, и надо привыкать к новому статусу.
– Вот, гляди, унитаз месяц назад поменял. Новехонький! А тот тек.
Осмотр квартиры почему-то начали с туалета. Квартира была пустая, без мебели, и, видимо, поэтому производила впечатление не самое благоприятное. Шура насторожился, как только открылась дверь, так как не увидел прихожей. Рома, хозяин квартиры, сразу повел его дальше, в глубь помещения, и тут они уткнулись в туалет, так что Шуре даже показалось, что в промежутке ничего не было.
– Это практически не две, а три комнаты, а сдаю как две.
– Как это?
Оказалось, что место, примыкающее к входной двери, можно считать комнатой, так как в наличии имеется окно. Подошли к окну. Оно выходило точно на стену противоположного дома, с промежутком около двух метров. Шуре показалось, что та стена глухая, но в ней неожиданно отодвинулась шторочка и показался просвет. Оттуда выглянул дедушка и приветливо помахал Шуре рукой. Он резко отпрянул. Продолжили осмотр. Рома много говорил и мешал сосредоточиться. Когда зашли в ванную, Шура вспомнил про стиральную машину.
– Машина? А вот место.
И он указал рукой на маленький выгородок с дыркой в потолке, откуда монотонно капала вода.
– Тут душевая кабинка была. Но ей давно не пользуется никто. Зачем она нужна? Вот у тебя ванна, душ. Что еще надо? Ты ж один?
– Один… А я тут у всех видел балкончики такие, специальные, для машины.
– Балкончики! Зачем тебе балкончик? Вот тут все есть, никуда бегать не надо.
Когда уже собрались уходить, Шура вспомнил про плиту:
– Слушай, а плиту куда ставить? Кухня маленькая.
– А зачем ее на кухню ставить? Вот, пойдем.
При кухне как раз имелся технический балкончик с облезлым встроенным шкафом, от которого разило морилкой от тараканов или каких-то других насекомых.
– Как же тут готовить? Ни столик не поставишь, ничего.
– Столик в салоне поставишь. Что тут идти? Пробежал через кухню – и там!
Они еще раньше выяснили, что на кухне столик не поместится, а уж о балконе и говорить не приходилось.
– Трудно так готовить…
– Готовить трудно. Ты что, повар?
Шура неопределенно пожал плечами.
Нельзя сказать, что Фирина квартира сильно выигрывала по планировке. Но все-таки она казалась более приспособленной для жилья. По крайней мере, там была возможность готовить еду на кухне, а мыться под душем. Кажется, Айсидора Дункан тоже так делала – и была права. Он подробно отчитался перед Лидой, всячески намекая на то, что та может зайти, сама посмотреть, что к чему, а то он не очень еще уяснил, как тут принято жить. Но Лида на намеки не реагировала.
– Я бы эту квартиру не брала. Надо еще посмотреть.
– Цена хорошая.
– Если сарай снять, цена еще лучше будет. Я тебе говорила, у Леры была квартира на Бродецки. Хорошая, чистая, с мебелью. А ты даже смотреть не пошел.
– Лид, но у меня ж тогда денег не было.
Для себя он уже решил, что квартиру возьмет. Надо с чего-то начинать, да и времени не было. Голова была занята одной работой, и отвлекаться не хотелось Ему, как и всем олимам, выделялась определенная сумма на покупку электротоваров.
Правда, обычно ее приберегали, а холодильники и плиты уже стояли в квартире, или знакомые отдавали старые. У него таких знакомых не было, да и заморачиваться не хотелось. Больше всего волновало, как он скажет Фире. Вроде как она к нему привыкла, а он ее бросает при первой подвернувшейся возможности.
Утром подошел Хези, парень из его отдела:
– Алекс, ты знаешь, что сейчас надо меньше пользоваться общественным транспортом.
Шура не был уверен, что понял фразу правильно.
– А каким пользоваться?
– Ну, на машине лучше ездить.
– Бэсэдэр.
– Машину тебе дали?
– Пока нет. Мне права нужно получить. У меня есть российские, но их подтвердить нужно.
– Ну, так подтверди.
– Я собираюсь. Все времени нет. А что случилось?
– Ну, как? Теракт на автобусной станции. Ты не слышал? В Нетании, кстати. Такого давно не было…
Шура сразу же набрал номер Гарина.
– Да, друг мой! Пошло-поехало. Недолго музыка играла. Вывели войска из Ливана, вот теперь получают.
– А что, не надо было выводить?
– Шура, твоя аполитичность не имеет границ. Вот поговори с Марго, она тебе все популярно объяснит. А вообще газеты надо читать.
– «Новости Израиля»? Израильские я бы читал..
– Ну, читай израильские.
Шура задумался и не сразу заметил, что поезд уже давно стоит. Он посмотрел в окно, они стояли на перегоне. Вокруг было пусто, никаких селений, лишь вдалеке виднелся реденький лесок. В вагоне было тихо, но не тревожно. Одни пассажиры лениво листали газеты, другие говорили по телефону. Когда поезд тронулся, Шура начал успокаиваться. Так больше нельзя. Надо учить иврит – даже не спросишь, что случилось.
Маргарита позвонила сама. Он хотел пошутить, что к политинформации готов, но она звучала как-то странно, и он воздержался.
– Ты про «Дельфинариум» знаешь?
– Смотря какой?
– В Тель-Авиве.
– Нет, а что, хороший?
Маргарита помолчала.
– Ты что, правда ничего не знаешь?
Шура начал волноваться:
– Нет, а что случилось?
– Дискотека «Дельфинариум». Пятнадцать человек погибло. Какой-то араб проник внутрь и взорвал себя и всех, кто находился вокруг. Шомер его пропустил, тот на русского был похож. Две девочки из Натании. Представляешь? Я уже взяла интервью.
– У кого?!
– У мамы одной из них.
– А зачем брать интервью у мамы?
– Как зачем? Для газеты.
Всю дорогу до дома он думал, что надо позвонить маме. Она, конечно, знает, что на дискотеки он не ходит, но все-таки. Как странно все получалось. Какие-то мамы привозят сюда своих детей для хорошей жизни, а этих детей взрывают на дискотеке. А может быть, эти мамы не ждут хорошей жизни, а знают что-то другое, главное, ради чего стоит привозить сюда детей? Надо было с кем-то поговорить, но он не знал с кем.
Гриша опять захныкал, и Шура посмотрел на Марину. Она всегда спала на удивление крепко и просыпалась, только если была реальная необходимость. Обычный плач ее не будил. Он не помнил, чтобы она хоть раз ошиблась: или ребенок был мокрый, или соску выплюнул. И тогда Шура ползал по комнате и искал соску. Свет включать не разрешалось.
Надо было вставать. Плач становился громче и басистее, Марина спала. Он вылез из-под одеяла и подошел к кроватке. Ребенок на секунду умолк.
– Ну, что за шум, а драки нет?
Гриша моргнул и заорал еще громче.
Шура взял его на руки. Щеки были мокрые и красные, он вытер их краем пеленки. Гришка уже не кричал, а беззвучно всхлипывал.
– Ну, что случилось?..
Он повернул его в вертикальное положение.
– Не спится, да…
Он опасливо обернулся.
Марина спала. Произнес шепотом:
– … моему сыночку…
Вчера за завтраком Марина опять завела разговор:
– Сегодня Гришка так скуксился, ну точно как Шурка, когда злится.
Мама была довольна. Виду не показала, но Шура знал: это именно то, чего она ждет. Шура бросил на стол вилку и ушел в свою комнату. Из кухни еще какое-то время доносились голоса, а потом пришла Марина, молча села на кровать. Шура не выдержал:
– Ты специально это делаешь?
– Я ничего не делаю. А ты устраиваешь истерики, как твоя мама.
Он уже кричал, хотя понимал, что не надо этого делать.
– Ну, ты же знаешь, что я не люблю эти разговоры! Ты нарочно, да?
Марина немного смягчилась. Заговорила шепотом:
– Шурака, ну мы же договорились. Это твой ребенок. Твой! Ты должен это ощутить. Понимаешь? Видимо, это какая-то твоя проблема.
Она замолчала и о чем-то задумалась.
– А может, он и правда твой.
Шура вздрогнул. Посмотрел на Марину:
– Иногда мне кажется, что ты просто сволочь, банальная сволочь.
Ночью мирились. Он опять не понимал своих обид, ему было стыдно за то, что говорил и делал.
Это он сволочь! Мучает ее, а она его так любит. Только бы не разлюбила. Он без нее не может.
Гришка уснул, а он вышел в коридор. Столкнулся с отцом.
– Что, Гришка не спит?
– Уснул уже… Мы тебя разбудили?
Отец быстро глянул на него и отвернулся. Сказал спокойно:
– Нет, вы меня не разбудили. Я сам не спал.
– Пап, ну что опять случилось?
– Тише, тише. Ничего не случилось. Спать надо.
– Я не хочу, чтобы ты из-за меня все время мучился? Что я не так делаю?
Папа улыбнулся:
– Все ты так делаешь. Дурачок ты у меня, Шурка, оказался. Все, спать иди.
Отец был в семейных трусах и в майке. Сколько Шура себя помнил, тот всегда так спал. Но сейчас он выглядел каким-то старым и помятым. Когда он так изменился? А может, показалось. Ночь, темно, надо идти спать.
Он открыл квартиру своим ключом, прошмыгнул в комнату. В дверях возникла Фира:
– Шура, про интифаду слышали?
– Ужас! Каменный век.
Фира тяжело вздохнула:
– У нас тут всегда каменный век.
– А говорят, давно такого не было.
– Э, слушайте их! Тут не одно, так другое. Ну, скоро сами увидите.
– А я квартиру снял…
Фира заулыбалась:
– Да вы что! Где?
– На Смелянски.
– Что вы говорите? Хорошая квартира?
– Да вроде ничего.
– Слышите, у Зои буфет есть. Она его выбрасывать хотела. Посмотрите?
К Зое, Фириной дочке, идти не хотелось. Какая разница, какой у нее буфет. Ему любой сойдет. Это же временно, а потом он купит себе все, что захочет.
– Обязательно. Спасибо. Только не сегодня, ладно? Шура уже пять минут сидел без дела и ждал, пока Эяль закончит что-то писать. Из окна открывался вид на Азриэли, два круглых высотных здания, соединенных между собой изящным мостиком. В Тель-Авиве их называли близнецами. Сегодня с утра к нему подошел Цахи и сказал, что Эяль просит его зайти к одиннадцати. Если, конечно, Шуре не трудно. Это было в девять, надо было ждать два часа.
Эяль наконец закончил писать и уселся поудобнее:
– Ма нишма?
Шура выдавил улыбку:
– Бэсэдэр.
– Алекс, ты, конечно, стараешься. Все это видят. Он откинулся в кресле и провел ладонью по корпусу кондиционера.
– Ни черта не дует. Правда, душно?
– Да нет, вроде нормально.
– Но понимаешь, ты работаешь медленно. Я все знаю, тебе трудно, ты недавно в стране, проблемы всякие, их надо решать…
Эяль взял со стола мобильник, посмотрел на дисплей и положил обратно.
– Но мы не можем ждать. Понимаешь, у нас сроки. Их нужно выполнять, иначе отнимут заказ. Я тебе даю еще месяц, он будет оплачен, а на работу можешь не приходить. Рассылай резюме. Будем надеяться.
Шура кивнул.
– Может, у тебя вопросы какие?
– Я квартиру снял, только переехал. Думал, что работаю.
– Хорошая квартира?
– Да вроде ничего.
– Ну вот, значит, тебе нужно побыстрее найти работу.
Шура молчал, Эяль опять посмотрел на дисплей мобильника:
– Я могу тебе чем-нибудь помочь? Если что, не стесняйся, обращайся.
Шура вскочил со стула, попятился к двери:
– Спасибо, я пошел, да?
– Ага, давай, удачи!
Что-то похожее с ним случалось и в Москве. Только там это, оказывается, были игры. Смешные детские игры с хорошим концом.
В 96-м «Маяк», в котором он работал вплоть до отъезда, сменил статус. Кто-то его купил или приватизировал, они даже не знали кто. Главное, их жизнь резко изменилась. Зарплата ощутимо выросла, но они не всегда понимали, что делают, да и делают ли что-то вообще. Умные помалкивали, глупые задавали вопросы. Шура шутил. Вместо Ген Вика, их старого завлаба, прислали какую-то бабу, которая к физике имела отношение косвенное, но зато была женой начинающего олигарха. Звали ее Виктория Петровна Нечипоренко. Внешности она была далеко не модельной, и, видимо, с олигархом у нее не всегда ладилось, так что она целыми днями изучала журналы по похудению и в общем никого не трогала. Потом ей, видимо, кто-то что-то сказал, она явилась на работу злая, с трудом собрала коллектив и в течение часа кричала, что на работе люди работают, а если кто-то не желает, к нему будут применены санкции. Теперь за каждым будет закреплен определенный фронт работ. Одному парню из Шуриного отдела было поручено следить за исправностью компьютеров, другому следовало заняться рекламой товара. Было не совсем ясно, о каком товаре идет речь, но умный коллега не уточнял. Шура ей, видимо, показался человеком ученым, и ему было велено каждую неделю делать небольшой доклад по новинкам в области оптики, ну и вообще чего-нибудь интересненькое. Что-то вроде политинформации. Только так, чтобы люди не скучали.
Новый режим работы в коллективе обсудили, дали ему соответствующую оценку и успешно забыли. У Виктории, видно, тоже нашлись дела, и она отстала. Шуру она вдруг дернула, когда ему было уже не до работы и тем более не до Виктории. Они курили с ребятами на лестнице, а она пробегала мимо, и чем-то он ее зацепил.
– Ботаник, ты, наверное, себя самым умным считаешь?
Шура неопределенно пожал плечами. Вокруг захихикали.
Виктория все больше заводилась:
– Может, ты работать не хочешь?
– Почему?.. Хочу…
– Значит, так, если в следующий понедельник не будет доклада, считай, что ты уволен.
Но как назло, именно в эти выходные была очередная ссора, Марина куда-то уехала, а Шура завалился к Борцову, и они пили до потери памяти. Про доклад он вспомнил только в метро, по дороге на работу. С утра пошел к начальнице с повинной. Поначалу она вроде проявила благосклонность, но Шура как-то неудачно повернулся, до нее донесся запах перегара.
– Ты издеваешься, да? Думаешь, надо мной можно издеваться?!
Она была на грани истерики, и Шуре даже стало ее жалко. Несчастная одинокая баба.
На следующий день было назначено экстренное собрание. На повестке дня стоял вопрос исполнения Александром Ботаником правил трудовой дисциплины.
Коллеги утешали:
– Старик, ты неправильно себя ведешь. Это ж партократка бывшая! С ней мягче надо, понимаешь? С климактеричкой старой. Подойди поплачься, в грудь себя кулаком побей. А ты такой холодный, как айсберг в океане! Так нельзя. Ей все время подвох чудится, кажется, что ты смеешься над ней.
– Я?! Да мне дела до нее нет. Неужели это не видно?
– А вот не видно. Ты покажи, стань своим…
– Да не могу я.
На собрании Виктория шипела, выплевывая едкие определения в адрес Ботаника.
– Я считаю, надо его лишить надбавки к зарплате.
Шура вздрогнул:
– Это как?
Надбавкой к зарплате назывались деньги в иностранной валюте, которые нигде не фиксировались и выдавались каждому сотруднику в конверте, вместе с основной зарплатой в рублях. По сумме надбавка превосходила рублевую часть раз примерно в двадцать.
– Что думает коллектив?
Коллектив молчал.
– Может, у кого есть возражения?
Возражений не было. Шура помнил, что именно это молчание его окончательно добило. А ведь это были те, с кем он выпивал в кабинете и курил на лестнице. Свои в доску. Марина сказала бы: «Я в этом ни минуты не сомневалась».
Он вошел в кабинет Виктории и молча сел. Она тоже какое-то время молчала.
– У вас что, Ботаник?
– Я извиниться хотел.
Виктория посмотрела на него пристально, видимо пытаясь определить, шутит он или говорит серьезно:
– Мне не извинения нужны, а работа.
– Я действительно не мог позавчера…
Ему вдруг стало все так противно, и он сам, и эта работа, навалились усталость и безразличие.
– У вас что, проблемы какие?
Он махнул рукой.
– Болеет кто?
– Да нет, слава богу.
– А что тогда?
– Так, с женой. Я, видимо, развожусь.
Она вдруг обежала стол и села рядом:
– А ребенок? У тебя ж сын, кажется.
Шура кивнул.
– Что ж ребенка без отца оставлять?
– Он уже большой.
Виктория всплеснула руками:
– Большой! Ну, ты даешь! Дети большими не бывают. Влюбился, что ли?
Шура поднял на нее глаза. Она смотрела выжидающе, с какой-то бабьей жалостью, которой он никогда за ней не замечал.
– Да нет, жена уходит.
Он начал рассказывать, а она слушала, и он немного успокаивался.
– Да ладно тебе. Я тебе вот что скажу: сука она! И других слов у меня нет.
– Я пойду?
– Иди и держи хвост морковкой!
Он встал и пошел к двери.
– Саш!
Он обернулся.
– Ну, сделай ты раз в месяц доклад на пять минут! Чего народ дразнить? Сейчас, знаешь, сколько всего интересного. Я вчера в новостях слышала, что дельфины, например, звуки такие издают, помимо их пиканья обычного, которые расшифровать можно и на человеческий язык перевести. Ну! Чем не оптика?
В этом месяце в его конверте лежали лишние двести долларов.
В дверь постучали. Шура никого не ждал, да и видеть не хотел. За неделю после переезда к нему заходили только адвентисты седьмого дня. Вежливо поинтересовались, знает ли он, зачем живет. Шура не знал, но говорить об этом не стоило. Ему сразу предложили специальную литературу, по прочтении которой он начнет жить осмысленно. Шура отнекивался, адвентисты наседали. Спасло большое количество коробок, загораживающих проход в комнату. Они, видимо, смекнули, что взять с него особо нечего, сказали, что зайдут позже, а он пока пусть поразмышляет о вечном. Шура обещал.
Стук повторился. На пороге стояла соседка. В одной руке у нее была кастрюля, а в другой – большой плоский сверток.
– Ма нишма!
Шура суетливо раздвинул коробки и предложил зайти в комнату.
– Тебя как зовут?
– Алекс.
– А я Варда. Очень приятно! – Она огляделась. – Хорошая квартира. Ты работаешь?
Шура неопределенно пожал плечами.
– На иврите говоришь?
– Пока иврит плохая…
– Ничего! Лиат, лиат, потихоньку.
Шура предупредительно пододвинул ей табуретку, а сам присел на кровать.
– Я тут тебе принесла.
Она развернула сверток, и там оказалась картина. На синем морском фоне белел маленький треугольник-парусник. Интересно, как будет на иврите парусник? Шуре очень захотелось блеснуть цитатой «белеет парус одинокий», мол, и у нас эта тема популярна. Он ткнул пальцем в парусник и неопределенно помахал руками. Соседка закивала. Ну как же сказать «парус»? Шура оглядывался по сторонам, пытаясь найти подсказку, но вдруг понял, что остальных слов тоже не знает и процитировать вряд ли удастся.
– Алекс, у тебя плита есть?
– Плита? Да конечно.
Они прошли в кухню, а из нее – на технический балкон. Шура показал на плиту, трагически закатил глаза и обвел руками помещение, мол, вот такое недоразумение – плита на балконе. Но Варда то ли не поняла, то ли ее такое положение вещей не смутило. Она потрясла кастрюлей и поставила ее на конфорку:
– Вот кастрюля. Готовить будешь… Курицу, суп… Понимаешь меня?
Шура быстро закивал.
Варда обрадовалась:
– Йофи, йофи, замечательно.
Вернулись в комнату. Варда подняла картину и стала искать, куда бы ее повесить.
– Не волнуйтесь, я все сделаю.
– Ну, бэсэдэр… Понравилась тебе картина?
– Очень! Спасибо большое.
Варда заулыбалась:
– Это мой зять рисует. Они раньше с дочкой в Цфате, жили, а теперь сюда переехали. У них двое ребят. Помогать надо. Но картины у него хорошие. По четыреста шекелей идут. А большие – по семьсот. Вот Хайм – тоже художник. Знаешь Хайма?
Шура не знал.
– Ну, у нас на третьем живет. Я тебя познакомлю. Очень хороший художник. Но у него больше чем за триста не идут. Сама не пойму почему. – Варда пригорюнилась, потом опять оглядела комнату. – Сейчас, подожди минутку.
Она мигом выскочила из квартиры и через минуту вернулась с двумя стульями. Стулья были белые, пластмассовые, на таких обычно сидели на задних дворах или в маленьких открытых кафе.
– А то тебе даже гостей посадить некуда.
– Ну, что вы! Спасибо большое! Я куплю.
– Не надо покупать. Всему свое время. Я знаю, Алекс, трудно на новом месте. Язык выучить, работу найти. Ну это все придет, главное, ты уже здесь.
Лиат, лиат, савланут, терпение. Будет хорошо. Ийе бэсэдэр…
– Бейгелим, бейгелим!
Шура завертел головой, пытаясь определить, откуда кричат. Он увидел торговца, марокканского парнишку в белом фартуке с маслянистыми разводами. У этих ребят была особая, луженая глотка. Если бы Шура так крикнул, это был бы его последний крик. Ему даже кто-то рассказывал, что у восточных людей строение гортани другое, и кричат они легко и непринужденно, без всякого вреда для здоровья. Первое время он никак не мог поверить, что евреи бывают такими: крепкими, смуглокожими, с уверенным взглядом и свободными движениями. И таких тут было большинство.
На Тель-Авивской тахане мерказит, центральной автобусной станции, можно было купить любые сладости, но Шура любил бейгелим, смутное подобие московских бубликов. Они были горячими и пахли временем, которого уже нет. Пока расплачивался, читал вывески на стеклянных дверях: «Квалифицированная работа. Высокие заработки. Тренинг за счет фирмы». Он ехал с очередного интервью. Ответ сразу не давали, но он был уверен, что отсюда звонка не будет. Впрочем, как и из предыдущих мест. Принимали его всегда хорошо, были доброжелательны и хвалили английский, в деталях расспрашивали о работе в Москве, уважительно кивали. Потом подробно рассказывали о своей фирме.
– Ну что вы думаете, Алекс? Такая работа вас заинтересует?
Шура делал паузу, приосанивался и отвечал с оттенком ленивой неопределенности:
– Я думаю, да.
Они шумно радовались и обещали позвонить.
Последние пару раз он испробовал иную тактику. Теперь, выслушав вопрос, он мгновенно выпаливал, что почтет за честь работать на их фирме и постарается оправдать оказанное ему доверие. После этого ему долго жали руку и выражали надежду на скорую встречу. Так или этак, главного спрятать не удавалось: свой страх. Даже если Шура не боялся, то боялся все равно, и этот страх они безошибочно чуяли еще до того, как он переступал порог кабинета. И в этот же момент, он сам понимал, что разгадан. Именно тут и крылась его проблема: Шура ждал, что его раскусят. Он и сам знал нетвердо, что следует раскусывать, но чувствовал, что слабее их или сильнее. В любом случае, им этого знать не полагалось, он должен быть своим.
После бублика захотелось пить. И еще не мешало перекурить перед дорогой. Обычно он выходил из здания станции, но на улице было жарко, и он отошел к эскалатору и облокотился на рекламную тумбу. Здание автобусной станции представляло собой огромный павильон, где помещался торговый центр, а с последних этажей во все направления отходили автобусы самой крупной и практически единственной в Израиле фирмы «Эгед». Не выходя со станции можно было недорого постричься, побриться, починить только что приобретенную обувь, трудоустроиться и тут же проиграться в беспроигрышную лотерею.
Левински, на которой находилась центральная автобусная станция, слыла нехорошей улицей. Место это не было похоже на Израиль, а его обитатели – на евреев. Шура почему-то думал, что евреев – бомжей, проституток или там наркодилеров – не бывает. Но тут они были. Особенно расстраивали проститутки. Все, как одна, немолодые и малопривлекательные, они никого не завлекали, а, наоборот, от кого-то бегали или же сидели на лавочке и угрюмо курили. Шура ни разу не видел, чтобы их кто-нибудь позвал, хотя знающие люди утверждали, что такое случается.
Продавец с тележкой укатил за новой партией бубликов, и Шуре открылась последняя строка объявления о высоких заработках: «Обращаться к Тасе». Сквозь стеклянную дверь просматривалось небольшое помещение с тремя столами, за которыми скучали ярко раскрашенные брюнетки, очень похожие друг на друга. Интересно, кто из них Тася? Он толкнул дверь. Та, что сидела ближе, спросила с плохо скрываемым раздражением:
– Вам кого, мужчина?
– Тасю.
– Тась, тебя.
Брюнетка, сидящая у окна, лениво оглядела Шуру и показала рукой на стул.
Шура осторожно присел:
– Тут у вас объявление. Я хотел узнать, о чем идет речь.
– А у вас, простите, какое образование?
– У меня? Высшее техническое.
– Замечательно. – Она уже набирала какой-то номер на своем мобильнике. – Сенечка, ма нишма! Скажи мне, лапа, осталось у нас что-нибудь для хорошего человечка? Йофи, йофи, все, давай, бай!
Гарин тоже любил говорить «йофи», и Шуру это страшно раздражало.
– Не злись, Шурик! А как еще сказать? «Отлично», «замечательно»? Прости, но у меня уже язык не поворачивается. «Йофи», по-моему, куда изящнее, согласись!
Брюнетка закончила разговор и обратилась к Шуре:
– Вы с автобусом знакомы?
– Я? Смотря с каким… В Натанию езжу.
– С любым. Вам предстоит работать с автобусами.
– В каком смысле?
– В самом прямом. Работа ночная. Осмотр и приведение в порядок салона. Оплата сорок шесть шекелей в час.
Шура опешил:
– Уборка, что ли?
– И уборка в том числе.
Звучало неправдоподобно. Уборщикам, насколько он знал, платили примерно так же, как шомерам, то есть не больше восемнадцати.
– А почему так много?
– Я вам сейчас все объясню.
Автобусная станция, как оказалось, является объектом повышенной опасности. Именно в автобусах совершается большее число терактов. Помимо случаев, когда террорист привычно взрывает себя и других пассажиров, бывает, что в салон закладываются взрывчатка или другие смеси, опасные для жизни. Но волноваться не надо, потому что до него в автобус входит сапер, и ему, Шуре, салон достается уже чистеньким. Всякое, конечно, бывает. Но на ее памяти ничего такого не случалось. Теперь, почему ночью. Днем автобусы на маршруте, и за ночь их надо подготовить к новой смене. Работнику выдаются спецодежда и моторолла, за которую следует внести аванс в размере пятисот шекелей, который вернется с первой зарплатой. «Эгед» – солидная фирма и заботится о своих сотрудниках.
– Что-то я не понял. Мне конкретно что нужно делать?
– Нужно почистить салон специальными моющими средствами, ну и… собственно, все. Потом вы свободны. Смена – шесть часов, но обычно ребята управляются за два.
Тася заговорщически улыбнулась.
– А вот вы мотороллу упомянули.
– Да. Вам выдается радиотелефон фирмы «Моторолла». Вот такой.
Тася обернулась и вытащила из стеклянного шкафа большую черную трубку с множеством цветных кнопочек. Трубка была не новая.
– А зачем он нужен?
– С напарником переговариваться.
– С напарником? А нас двое в автобусе работает?
– Нет, зачем. Он будет в соседнем салоне.
– А зачем мне с ним переговариваться?
– Алекс, вы задаете много вопросов. Начнете работать и все освоите.
Шура молчал. Брюнетка ждала.
– Скажите, а более квалифицированной работы у вас нет?
Она посмотрела на Шуру и снисходительно улыбнулась:
– Алекс, вы сколько в стране?
– Почти год.
– Вот! А я уже десять. Так что поверьте мне: в Израиле не гоняются за квалифицированной работой. Здесь ищут места, где платят. А у нас платят. Вы сами уже поняли. Вы думаете, я сюда каждого возьму? Я человека сразу вижу. И потом вам повезло. Как раз место освободилось. Сейчас мы с вами анкетки заполним… Вы за мотороллу как вносите? Можно наличные, можно чек. Как вам удобнее.
Она уже что-то писала, а Шура пытался сосредоточиться. Через два дня вносить месячную аренду квартиры. В конце концов, не понравится – уйдет.
– Простите, а я могу уйти в любое время?
– Абсолютно.
– То есть я не должен год отрабатывать?
– Не волнуйтесь, я бы вас предупредила.
Все-таки сорок шесть шекелей! Кому рассказать – не поверят! Работать будет ночью, а днем можно на интервью ходить.
– Вот здесь подпишите.
За спиной с грохотом открылась дверь.
– Девчонки, всем шалом! Чайничек не одолжите, наш екнулся.
Шура обернулся на голос:
– Паша!
– Ой, я сплю и вижу сон! Сам Шура Ботаник! Таська, какие у тебя друзья! А я и не знал.
Тася глянула на Пашу с неприязнью:
– Ты за чайником пришел? Вот бери и иди давай.
Паша молчал переводил взгляд с Шуры на Тасю и обратно.
– Так, Шурик, пошли-ка перекурим! Девочки, он на минутку – и сразу обратно.
– Паш, секунду подожди, я уже почти закончил. А где подписывать, вы говорите?
– Вот как раз придешь и все подпишешь.
Паша схватил Шуру за рукав и с силой потащил к двери.
Они вышли на улицу и уселись на первую свободную лавочку. Пришлось немного поискать, потому что почти на всех дремали лица без определенного места жительства. Закурили. Приходько молчал, и в этом молчании чувствовалось раздражение.
– Паш, ты чего такой злой?
– Зато ты добрый… Ты чего сюда приперся?
– Да я случайно. На автобус шел и объявление увидел. Дай, думаю, зайду. Сорок шесть шекелей платят, представляешь?
– Представляю… Ты чего-нибудь подписывал?
– Да ты ж не дал!
Паша зевнул, вытянулся на скамейке, а голову положил на спинку:
– Шурик, ты дурак или прикидываешься? Кто ж на Левински работу ищет?
– А где ищут?
– Где, где? По знакомым. Ну, уж наверное, не тут. Это ж лохатрон, Шурик!
– Что не платят сорок шесть шекелей?
Паша расхохотался:
– Какие шекели. До этого дело не дойдет. Тебе мотороллу предлагали?
– Предлагали.
– Ты бы сейчас пятьсот шекелей отдал, и тютю. Привет семье и детям.
– Что тю-тю? Я ж договор подписываю!
– А ты знаешь, что в договоре?
Шура задумался. А ведь была мысль попросить перевести, но он застеснялся. Гипноз какой-то!
– А в договоре, Шурик, сказано, что работник вызывается только в случае появления свободных объектов, то есть автобусов. А случая все нет, ты звонишь, ругаешься! Даже приезжаешь! А мотороллку ты оплатил и справедливо хочешь деньги назад. А они тебе говорят, что деньги ты получишь и совершенно нечего волноваться. Вот как только первая зарплата зайдет.
– Ну и сколько можно так резину тянуть?
– Не так долго. Через три месяца договор истекает. Нам очень жаль, но в этот раз вы не были востребованы. Покупайте новую мотороллу!
Шура молчал и пытался осмыслить происходящее.
– Ну, и сколько они на этом заработать могут?
– А не так мало. С каждого лоха по пятьсот шекелей. А знаешь их сколько, родимых! Только успевай поворачиваться. На ловца и лох бежит!
Все было стройно и логично, но Шуру что-то смущало.
– Подожди! А мотороллу им что, не жалко?
– Господи! Тебе моторолла нужна? Я тебе этого лома целый мешок принесу. Они ж дальше двух метров не ловят. А потом, чего мы спорим? Ты ее все равно не получишь. Телефон выдается в первый рабочий день.
Паша назидательно выставил вперед указательный палец. Шура закурил очередную сигарету. Получалось, что Приходько его спас. От этой мысли почему-то стало неловко. Паша, казалось, тоже тяготился ситуацией.
– Ты с кем тягаться решил, Шурик? Это же евреи!
Паша мысленно представил Тасю и двух ее коллег:
– Какие ж они евреи?
– Девчонки-то? Так они исполнители. Там евреи – мозг!
В его словах звучала смесь уважения и неприязни.
Шура улыбнулся:
– Паш, я ж тоже еврей. Забыл?
Приходько вздохнул:
– В семье не без урода…
На соседней скамейке проснулся бомж. Немного поозиравшись, он спустил ноги на землю и достал из кармана мобильник. Шура напряг слух, но понять, на каком языке тот разговаривает, так и не смог.
– Паш, а ты что тут делаешь?
– Тружусь. В соседнем мисраде.
– Да? Ушел из шмиры?
Приходько махнул рукой:
– Ну их… Дурилки картонные!
– А теперь чем занимаешься?
Паша хитро улыбнулся:
– Теперь я дурю.
Шура устало вздохнул:
– Тоже с автобусами работаете?
– Не, мы за эскалаторами следим.
– А что за ними следить? Как катятся?
– Обижаешь, это ж стратегический объект. Его в чистоте держать надо.
Вечером позвонил Гарин. По голосу чувствовалось, что есть у него сюрприз, о котором не терпится рассказать.
– Я к тебе сейчас забегу.
Шура обрадовался. После неудачного трудоустройства и встречи с Приходько его раздирали противоречивые эмоции, которыми тоже не терпелось поделиться.
Гарин по-хозяйски отодвинул мешок с книгами и плюхнулся на кровать.
– У тебя все уютнее и уютнее. Стульчики приобрел?
– Соседка принесла.
– Да ты что! Ой, и картина! Ты нарисовал?
– Соседкин зять.
Гарин поцокал языком:
– Пронзительная вещь… Я смотрю, ты популярен.
– Не то слово. Ты есть хочешь?
– А у тебя и еда есть?! Тоже соседи приносят?
Шура засмеялся:
– А что ты думаешь! В пятницу полпирога принесли. Домашнего приготовления. Между прочим, вкусно. К себе звали – шабат встречать, но я сказал, что уже приглашен.
– Какой ты недобрый, Шурик! Люди к тебе всей душой.
– А вот другие говорят, что я слишком добрый.
И Шура подробно описал свое тель-авивское приключение. Гарин слушал внимательно, не перебивал и даже не смеялся.
– М-да. Значит, сорок шесть шекелей не устроили отца русской демократии.
– Представляешь, ступор какой-то нашел! Сразу бы задуматься, столько денег. А потом эта моторолла. Зачем ее дают?..
– Ну, как же! Я дам вам парабеллум! Классика! Короче, Шурик, видишь теперь, как бизнес делается? Это тебя Бог на истинный путь наставляет. Иными словами, на ловца.
– …и лох бежит.
– Ну, почему сразу лох?
– Так Приходько говорит.
Миша покачал головой и сказал обиженно:
– Ну, конечно, у тебя теперь свои друзья.
Шура нетерпеливо перебил:
– А вот ты скажи, зачем он меня спас?
– Знаешь, этот вопрос меня меньше всего волнует. Я, безусловно, не такой высокоморальный, как твой Приходько, но тоже хотел тебя порадовать. Если тебе, конечно, интересно.
– Ну, ладно, кончай уже идиотничать, я и так устал.
– Короче, деньги дали!
Оказалось, что строительный спонсор наконец выполнил свое обещание и сделал первый взнос в бизнес.
– Теперь все только от нас зависит. Или ты хочешь за автобусами ухаживать?
Шура задумался. Несколько часов назад он уже был готов устроиться уборщиком, а здесь убирать ничего не надо, что уже плюс.
– Миш, а я-то что делать буду? Я ж не журналист и не строитель. На иврите не говорю.
Гарин повеселел:
– А кто на нем говорит? А вот все остальное мы с тобой сейчас и обсудим.
Шура ждал звонка уже второй час. Сам звонить он побаивался. К телефону все время подходила секретарша и что-то тараторила на иврите. Текст был такой длинный, что он никак не мог определить, в какой момент следует вклиниться и позвать к телефону Арье. Дальше было бы проще, потому что Арье на деле был Левой Шинкином (арье на иврите – лев), кабланом из Беер-Шевы. Но Лева к телефону не подходил, и Шура благоразумно нажимал отбой. Раздался звонок. Он сорвал трубку. Женский голос попросил Толика. Шура чертыхнулся. Они снимали под офис квартиру, в которой до них проживал некий Толик. Видимо, тот никого не оповестил о смене места жительства, и ему названивали с завидным упорством. Имя это Шура ненавидел. Ненависть тянулась из прошлого и подпитывалась настоящим.
Об имени заговорили на третий день после выписки из роддома. Хотя все было уже сто раз обговорено, Марина делала вид, что вопрос этот пока не решенный, и Шура злился.
В те времена мама еще пыталась разводить дипломатию. Вела долгие душеспасительные беседы с Мариной. Они смеялись, подшучивали над Шурой, а когда он входил, весело переглядывались и замолкали. За этой идиллией он явственно ощущал мамино отчаяние и Маринино презрение. И ничего не мог сделать.
Марина тогда уехала в институт. Они сидели на кухне, и мама говорила шепотом:
– Шуренька, ты знаешь, я тебя ни о чем не прошу, но это сделать надо. Для папы.
– Для папы? А папа сам не может сказать, что для него надо? Это ниже его достоинства, да?
– Тихо, тихо!
Мама испуганно озиралась, а Шура специально говорил громко.
Когда-то давно, в домаринины времена, они действительно обсуждали эту тему. Дедушка Григорий, папин отец, умер за несколько лет до Шуриного рождения. Папа всегда говорил, что Шуриного сына хорошо бы назвать Гришей. Хотя и говорить не надо было, все было очевидно. Это была их семья, и они ждали своего наследника. Шура расспрашивал о деде, ему было спокойно, и он уже тогда был счастлив.
Мама прикрыла дверь и заговорила еще тише:
– Марина не должна возражать, правда?
Шура вскочил с места и шваркнул табуреткой:
– Мам, она что, зверь дикий? Откуда у вас такая ненависть?!
Он говорил ерунду – и знал это. Ненависти не было, было отторжение, причем в критические моменты родители даже будто пугались за сына, говорили, что он должен быть терпимее, что не надо рубить с плеча. А он и не собирался. Просто когда отношения с домашними натягивались до предела, они, не сговариваясь, разыгрывали ссору и порой так заигрывались, что уже сами не понимали, где кончается спектакль и начинается жизнь. После этого он чувствовал опустошение, а Марина говорила:
– Вот теперь твоя мама довольна.
И это опять была полная чушь, потому что мама пугалась не на шутку и корила себя, что, возможно, спровоцировала этот скандал. Шура чувствовал себя извергом. Но потом страсти спадали, все возвращалось на круги своя, и опять он ловил в мамином тоне надменные нотки и кричал на нее, она возмущалась, а потом убегала в свою комнату, и отец ее утешал. Шуру он при этом не замечал.
Когда ждали Гришку, Шура любил рассказывать о семье, Марина слушала, задавала много вопросов и казалась абсолютно счастливой. Только бы родился сын…
– В конце концов, это наш ребенок, а не твоих родителей, согласись!
Шура молчал. Гришка спал на их кровати и шумно причмокивал губами. Марина осторожно вытащила у него соску. Тогда считалось, что это вредно, и Марина старалась следовать дельным советам. Гришка скривился, но не проснулся.
– Посмотри, какой он пусечка! Он же маленький, и имя у него должно быть маленькое, хотя бы в детстве. Знаешь, что мне нравится? Вадик или Толик.
Шура внимательно посмотрел на Марину:
– В честь Борцова, что ли?
Марина хмыкнула:
– Зачем нам еще один чудик?
Шура вытаращил глаза:
– Чудик?!
Марина тяжело вздохнула:
– А кто же? Это он только для тебя герой. Шурик, его ж никто серьезно не воспринимает!
Шура рассмеялся:
– Как он тебя допек, а?
Марина посмотрела на него сочувственно:
– Дурак ты, Шурка! Я только ради тебя его терплю, супермена этого…
Он тогда ничего не понял, да и не особо вникал, однако имя «Вадик» отверг категорически, равно как и «Толик». Хотя тогда ни он, ни она не знали, что в жизни появится Анатолий Палыч.
То, что сына назвали Гришей, Шура считал своей главной победой. Уже позже, во время очередной стычки, выяснилось, что это не совсем так. Мудрая теща посоветовала Марине не связываться и в этом вопросе уступить Ботаникам, раз это для них так важно.
Каблан Лева позвонил сам. Хвалил статью, благодарил.
– Но работа не доделана.
– В каком смысле?
– Журналов-то у нас нет.
Шура удивился. В Беер-Шеву журналы доставил Витек, шофер из соседней пекарни. Он сам помогал грузить их в Витькин пикап и лично выдал ему оговоренные двести шекелей.
– Шофер сказал, что все выгрузил у вас на складе.
– А зачем они мне на складе? Реклама должна работать. Их нужно распространять по русским магазинам. А кто это будет делать? Пушкин? Или может я? За что я вам деньги плачу?
Именно вопрос денег Шура и должен был обсудить с Левой. Тот внес мизерную предоплату и обещал выплатить всю сумму после выхода статьи.
– Но это не наша работа.
– А чья? Мне все равно, кто это сделает. Главное, чтобы работа была выполнена.
– Но вы понимаете…
Шура тянул время. Не хотелось казаться профаном в коммерческих вопросах. Главное, он не знал, о чем конкретно договаривался Миша с этим Арье. С Гарина станет: наобещает золотые горы, а потом голову в песок.
– наш офис в Натании. Мы же не можем ехать на другой конец страны. И потом у нас журнал. А все остальное, мне кажется, уже ваша забота.
Шура остался доволен своей формулировкой.
– Вам кажется. Короче, хотите получить деньги – займитесь распространением. Какие вопросы – звоните.
У Гарина телефон не отвечал. Видимо, опять на важных переговорах. А потом Шуре расхлебывать. В его обязанности входило находить нужные контакты, назначать встречи, а Миша на эти встречи ездил и выдвигал коммерческое предложение.
Три экземпляра журнала Шура переправил маме с оказией. Мама сразу позвонила, и голос у нее был удивленный и радостный. Сказала, что не ожидала от Шуры такой прыти. И как он решился! Она уже всем рассказала. Изабелле Петровне, Машеньке. Даже Борцову позвонила. Он поначалу не поверил, но она сказала, что среди членов редколлегии есть Шурино имя. Тот долго расспрашивал подробности, но она же практически ничего не знает.
– Шуренька, а как все-таки с работой?
– С какой работой?
– Ну, по специальности…
– А я, по-твоему, что делаю?
– Нет, это, конечно, очень интересно, но.
– Что – но?
– Шура, но это же временно.
Настроение испортилось. Пропало желание что-то объяснять, да и пререкаться не хотелось. Она всегда считала его неудачником, хотя вслух рассуждала о его высоком потенциале. Даже когда он получил патент, она расстроилась: кому это теперь нужно?
Открылась дверь, и в комнату вошла Маргарита.
– Ой, а ты вроде не собиралась сегодня приходить.
Маргарита томно улыбнулась:
– Кто-то не рад меня видеть.
– Риточка, ты же знаешь, видеть тебя – всегда праздник!
Она поморщилась:
– Не говори так. Это не твое. Ты же не Гарин.
– С Мишкой поругались?
Маргарита включила чайник и закурила.
– Зачем мне с ним ругаться, Шурик? Это же все равно что со стенкой ругаться. – Она махнула рукой. – Просто все надоело.
После Шуриных дотошных расспросов Гарин вынужден был признать, что с Марго у него так ничего и не случилось. Огонь вспыхнул и быстро потух. А потом стало не до того. И слава богу. Рабочие отношения нельзя смешивать с личными.
Тут Шура был согласен. Однако эти двое часто ссорились. Миша критиковал ее медлительность, а Марго бесилась, когда он правил ее тексты.
– Беер-шевский каблан звонил. Недоволен!
Маргарита чуть не расплескала кофе:
– Да ты что! Материал не понравился?
– Материал как раз хвалил…
Надо отдать Маргарите должное, она быстро разобралась в строительном бизнесе и клепала тематические статьи легко и непринужденно. Одна из них, свежесверстанная, лежала сейчас на Шурином столе. Называлась она «Родом из детства». «Все мы родом из детства, – писала журналистка, – независимо от того, по каким землям раскидала нас судьба. А что такое детство? Это семья и конечно же дом. Мы любили наш дом и, покидая его, надеялись обрести новый, не хуже прежнего, потому что мы его заслужили и выстрадали. В этой стране мы стали приезжими и очень быстро поняли, что жизнь придется начинать с чистого листа. Но где-то жить надо было уже сегодня, и мы хватали первое попавшееся жилье и радовались тому, что есть крыша над головой, а все остальное приложится. „Не приложится, пока мы сами не возьмемся за дело!“ – считает простой российский парень Моше, ныне израильтянин, один из нас, новых репатриантов. Моше Кацнельгоген – ашдодец, совершивший алию в 1995 году.
– Скажите, Моше, как вам пришло в голову заняться строительством домов на нашей новой родине?
– Видите ли, Маргарита…»
Статья была длинная, и Шура уже примерно представлял, чем она закончится.
– Интересно, а Кацнельгоген заплатит?
– Какой Кацнельгоген?
– Ну, как же? Простой ашдодский парень.
– Ах, этот. Черт его знает. Слушай, Шурик, а пошли выпьем!
– А, пошли.
Вначале они ходили по набережной, но там было очень людно. День был не по-зимнему теплый, безветренный, и море было спокойным. Спустились на пляж. Там народу не было совсем. Израильтяне и летом не особо жаловали пляжные прогулки, а зимой и вовсе забывали о море. Хотя по температуре воздуха зима не всегда отличалась от лета.
Сели на песок, достали пиво. Рита сладко потянулась:
– Как хорошо! Шурик, ты любишь море?
Шура задумался:
– Вообще-то не очень.
Она обрадовалась:
– А я ненавижу. Я все тут ненавижу. А ты?
Это был сложный вопрос, и Шура никак не ожидал от Риты такой эмоциональности.
– Ты чего, Рит? Случилось что-нибудь?
Она молчала, и казалось, что вот-вот заплачет. Зачем они сюда пришли? И он, дурак, поддался. Не в том он состоянии, чтобы утешать страдающих женщин. Ему и раньше это плохо удавалось, но тогда он был другим, ждал чего-то и был уверен, что черная полоса кончится, а белая начнется. А здесь все силы ушли на то, чтобы закрыться и ничего не вспоминать. Маргарита, видимо, что-то почувствовала, поднялась и молча пошла к воде. Короткие сумерки быстро сменились темнотой, и Ритин силуэт на фоне моря показался нелепым. И вся ситуация была приторно театральной, и захотелось поскорей уйти, подняться по длинной лестнице, пробежать две улицы и оказаться дома. Но Маргарита вдруг двинулась в противоположном направлении. Он окрикнул ее, но она не ответила или не услышала. Он немного подождал, выбросил пустые бутылки и побрел домой.
Когда Гришке исполнилось два года, родители впервые отпустили их на юг. После долгих переговоров все-таки решили, что Гриша останется с тещей на их даче. Шура боялся, что мама обидится. Она действительно замкнулась, разговаривала сухо и только по необходимости. Но он чувствовал, что внутри она испытывает некоторое облегчение.
Выбирали место в авральном порядке и в итоге решили ехать в Ялту дикарями. Сняли комнату в белой мазанке на горе. До моря было далеко, но самое трудное – путь обратно. Приходилось подниматься в гору в самую жару. Автобусы ходили три раза в день или и того меньше, и они смеялись над местным сервисом. Им было хорошо. Они впервые были вдвоем.
Хозяйка была шумная, но добродушная. Все время подкармливала их, сетуя на их худобу и немочь. Смущала соседкина дочка, Одарка. Она молча выходила во дворик, когда Шура курил один, садилась на камень, смело демонстрируя женские прелести. Шура напряженно разглядывал пейзаж, ловя боковым зрением Одаркины телодвижения и вздрагивая от каждого шороха.
– На камне сидеть вредно.
Одарка смеялась:
– А ты шо, дохтур?
– Нет, я не доктор, но я знаю.
– А де ж мне сидеть?
Шура спешно тушил сигарету и ретировался в дом.
Они валялись на пляже. Дело шло к вечеру, и жара постепенно спадала. Марина спросила:
– Она тебе нравится?
Шура покачал головой.
– Ну, правда?
Он рассмеялся и посмотрел на Марину:
– Ну, что ты глупости спрашиваешь? Как она может мне нравиться? Она же чужая…
– А я?
– А ты моя.
Марина прижалась к нему, и ее тело холодило. Хотя еще несколько часов назад она жарилась на солнце, уже к вечеру ее кожа остывала и покрывалась равномерным коричневым загаром. Шура так не мог. Краснел как рак, и все тело горело.
– Но ведь когда-то я тоже была чужая.
Он опять покачал головой и засмеялся:
– Никогда не была. Просто я тебя не знал…
Внутри шевельнулось какое-то воспоминание.
– А ты Веснина помнишь?
– Какого Веснина?
– Ну, Петьку. Тогда. У Борцова на даче.
– Ах, этого!
И Марина громко расхохоталась, немного неестественно, или ему показалось?
– Не хочешь – не говори.
Марина приблизила к нему лицо, сделалась серье зной.
– Понимаешь, мы с ним были на одной волне.
Он вздохнул:
– Как не понять.
Она резко села. Поджала губы.
– Нет, ты притворяешься. Ты не можешь этого не понимать. Когда с человеком просто хорошо говорить. И все. Мне было даже все равно, мужчина это или женщина.
Шура впитывал ее слова и ощущал счастливое недоумение. Как он мог без нее раньше? Как он только выжил?
Вечером сидели на крылечке и грызли семечки, как заправские ялтинцы. С горы открывалась густая темнота неба, переходящего в море. Горизонта не было.
– Как здесь здорово! Шурака, а ты бы хотел здесь жить?
– Где здесь?
– Ну здесь, на море. Или где-нибудь еще?
Он сплюнул семечку, прилипшую к губе.
– Не-а, не хотел бы.
– Почему?
– А зачем здесь жить? Я живу в Москве. И больше нигде жить не могу.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
– Потому что ты сноб?
– Потому что я москвич.
Не хотелось развивать эту тему. Это была даже не тема, а его мироощущение. Да она и сама понимала, просто дурачилась. Ему в детстве даже снились сны, что они куда-то уезжают. Навсегда. Шура пугался, плакал во сне, требовал, чтобы папа обещал, что никогда в жизни они из Москвы не уедут, и папа клялся и успокаивал. Недавно ему попалась книга неизвестного автора, довольно забавная, но в целом ничего особенного. Дело там происходило в каком-то российском городке в наши дни, и все было так же, как у всех, однако Шура почувствовал, что этот автор воспринимает жизнь по-другому, не по-московски.
– Чушь, какая-то, – сказал Борцов, – а как насчет Драйзера, Фолкнера, Хемингуэя. Тоже не москвичи, между прочим. Что ж, их не читать?
Но Шура знал, что тот его понял.
– А если бы тебе предложили жить за границей?
Шура вздрогнул. Сказал нарочито весело:
– За границу ты сама поедешь.
Марина засмеялась:
– Никуда я от тебя не поеду. Я только с тобой могу.
В каньоне было прохладно, здесь он отдыхал от одуряющей июльской жары. Дома кондиционера не было, а ставить его в чужую квартиру было как-то нелепо и дорого. До последнего времени Шура думал, что каньон – название образное, эдакое сравнение большого магазина с ущельем. Оказалось проще: каньон, в переводе с иврита, торговый центр. Шура искал подарок для Шломи, соседа-художника. Варда позвала его заранее. Велела быть обязательно. Приедет Офер, ее хайфский племянник. Он человек со связями, Шуре непременно надо с ним познакомиться. Тем более что тот прекрасно говорит по-английски. Совершенно непонятно, что покупать этим израильтянам. Книга, конечно, лучший подарок, но он не уверен, что они их читают. Картиной не удивишь. Именинник их сам рисует. Остановился на бронзовом шабатном подсвечнике. Не слишком оригинально, но вещь ему понравилась.
Он прошел тол ько несколько шагов по полуденному солнцу и уже устал. Клял себя, что пошел в самое пекло, хотя вечером жара тоже не спадала. Ему казалось, что он уже полчаса стоит на переходе. Что-то громыхнуло, но было лень оборачиваться. Светофор никак не менялся. Раздалась трель мобильника. Звонил Гарин. Голос у него был озабоченный:
– Ты где?
– А что?
Шура твердо решил, что никуда сейчас не пойдет, сколько бы тот ни звал. Ему бы только дотащиться до дома и рухнуть на кровать. А потом под душ. Или нет, под душ вначале.
– Ты знаешь, что в каньоне теракт?
Шура оглянулся. Вокруг магазина наблюдалось какое-то неестественное шевеление, но детали разглядеть было трудно. Только сейчас он обратил внимание на обилие гудящих полицейских машин.
– А ты откуда знаешь?
– Шурик, проснись! Ты где живешь? По радио передавали. Все знают. Не вздумай туда ходить.
– Да я только вышел…
За столом было шумно. Взрослые разговаривали, как всегда, громко, дети визжали и носились по комнате, и все это сливалось в общий гул. Шуру опекали со всех сторон, беспрерывно что-то подкладывали и подливали. Все хотели, чтобы он чувствовал себя как дома, и он был им за это благодарен. Периодически кто-то вскакивал и начинал петь песенку «С днем рождения!», все подхватывали, поднимали пластиковые стаканчики с вином: «Ле хаим!»
Шуру сразу посадили рядом с Офером, хозяйским племянником. Тот заинтересованно расспрашивал обо всем. О Москве, о работе, о родных. Говорили по-английски, и чувствовалось, что племянника это немного напрягает, хотя его английский был не хуже Шуриного, а может, даже лучше. Он уже размышлял над этим феноменом, и сейчас до него дошло. Благо обстановка располагала – не собеседование. Он ждал от израильтян поощрения, а они, оказывается, думали, как сами выглядят. Они терялись, лишенные привычной почвы. На чужом языке не покуражишься, да и осторожность надо соблюдать. Все-таки английский – язык американцев! А их тут уважали.
Несмотря ни на что, гость Шуре явно симпатизировал. Поговорили о вчерашнем теракте в каньоне. Двадцатилетняя жительница Тулькарма, обернутая взрывчаткой, вошла в холл торгового центра Натании и взорвала себя. Шестнадцать убитых, в том числе и дети. Сорок раненых. Шура посетовал на власти, которые бездействуют. Офер обреченно кивнул:
– Так-то оно так. Но что они могут сделать, когда им ставят палки в колеса?!
– Это правда! Ни о ком не думают…
– Вот-вот. Балаган! Мира мы хотим. А какой мир, если мы захватчики, если лишили их нормальной жизни?! Они же тоже люди.
– Кто люди?
– Как кто? Арабы. Разве нет?
Шура занервничал. Сказал, осторожно подбирая слова:
– Ну, в общем, это не совсем по-людски взрывать других людей средь бела дня, да и самим взрываться…
– А что им остается делать?!
Шура развел руками:
– Ну, не знаю… Работать, может быть… Детей растить… Ну, не взрываться же.
Офер даже покраснел от возмущения:
– Да как ты не понимаешь, Алекс! У них тоже есть права. Они не хотят быть рабами. Они хотят быть хозяевами на своей земле.
– Ну, подари им землю. Они тебе скажут спасибо.
– И скажут! Только миром можно добиться мира!
Шура вздохнул:
– Где-то я это уже читал. Кажется, в Библии. Они нас взрывают – а мы им за это земли. Получите! Только зачем тогда жить в Израиле?
Офер опешил:
– Это ты мне говоришь?!
Надо было как-то разговор закруглять, но Шура не знал как. Офер вдруг повеселел и примирительно хлопнул Шуру по плечу. Он выглядел довольным и умиротворенным, как будто бы это не он минуту назад кричал и возмущался, доказывая свою правоту.
– Ну, и что ты делать собираешься?
– Не знаю. Мы с друзьями журнал издаем. Но это так. Резюме рассылаю.
– Правильно. Лиат, лиат, потихоньку.
Шура натянуто улыбнулся:
– Но времени-то особенно нет. Сорок в этом году. Жалко профессию терять.
Он говорил и чувствовал, как невольно сбивается на просительный тон.
Офер понимающе кивал:
– Это правильно. Но не все сразу. Терпение. Савланут. Ты же физик, кажется? Надо начать с чего-нибудь меньшего. С техника, например…
– Я ж уже давно физик. Шесть лет учился, семнадцать – работал.
Зачем он это говорит, будто хвастается, цену себе набивает.
Офер посерьезнел:
– Ну, и молодец! Но это где было? В России. А тут ты все начинаешь сначала.
– Но я ж и сегодня что-то могу. И значит, от меня может быть польза какая-то. Здесь, в Израиле. Это же логично.
Офер развеселился:
– Логика у тебя какая-то странная получается.
– Почему странная?..
– Ну, вот смотри. – Офер оглядел собравшихся и указал на мужчину напротив: – Вот возьмем Хайма. Он здесь родился, армию прошел, учился, пошел работать. А ты когда приехал? Два года назад. И тоже хочешь работать. Значит, Хайма надо уволить, а тебя взять. Разве это правильно? Он же пришел первым.
Шура начал злиться. Ему стало безразлично, что о нем подумает влиятельный человек Офер, да и все остальные, вместе взятые.
– А если я работаю лучше Хайма? Ну, к примеру. Разве это не важно?
– Важно, конечно. Но он же раньше пришел. Он свой путь проделал, а ты нет. Вот когда проделаешь – милости просим!
Шура хотел сказать, что по-русски это называется «дедовщина», но ни на каком другом языке он этого слова не знал. А даже если бы знал, ничего бы не объяснил. Они говорили на разных языках.
Позвонила Фира. Шура обрадовался, расспрашивал о здоровье, о внучке, извинялся, что до сих пор не занес журнал. Вроде не перетруждается, а все равно ничего не успевает.
– Мои тоже носятся с утра до ночи, а машину опять не поменяли – денег нет. Я знаю… – Фира тяжело вздохнула.
– Значит, еще бегает, а то бы нашли деньги. Точно вам говорю.
– Куда она бегает? Бегает. Рома на этой неделе к механику ездил, так столько денег отдал, что Зоя даже мне говорить боится. Все – воры. Я знаю.
Шура слушал вполуха и пытался решить, что первично, а что вторично: наши прадеды и прабабки, которые вынесли это «я знаю» из своих далеких местечек, а потом довезли до исторической родины и передали детям. Или же это исконное ивритское выражение?
Неделю назад Рита попросила поехать с ней в Бат-Ям. У нее было назначено интервью с женщиной-мэром. Шура отнекивался, говорил, что, наоборот, все испортит. Надо о чем-то разговаривать, а тут он не мастак. Оказалось, что разговаривать совсем не обязательно, надо бегать с умным видом вокруг мэрши и щелкать камерой, да чтоб вспышка поярче загоралась. Кабланов Рита сама фотографировала, а тут все-таки мэр. Пусть знает, что журнал у них солидный и свой фотокор имеется.
Через пять минут Шура понял, что становится излишне навязчивым. Мэрша раздражалась, крутила головой, особенно когда он забегал ей за спину. Он кивнул Маргарите, и та глазами разрешила присесть. Он сидел и думал, что бодяга эта продлится еще полчаса, а хочется пить, и клиенты не обзвонены, и он опять проявил слабость и пошел на поводу у Риты. Дамы вели неспешную беседу.
– Как вы считаете, пенсионеры получат в этом году обещанные льготные квартиры?
Мэрша вытерла лоб бумажной салфеткой:
– Почему нет? Вон у нас какое строительство в городе. Так вроде наши пенсионеры довольны. Я знаю…
– А с какими кабланами вы предпочитаете сотрудничать?
– А у нас все кабланы бэсэдэр… То с одним сотрудничаем, то с другим. Я знаю.
И в этот момент Шура почувствовал, что понимает иврит. Он смотрел на мэршу, и ему казалось, что это какая-то тетка из многочисленных рассказов его бабушки. Неважно какая. Ни одну из них он никогда не видел, да и не мог видеть, но зато прекрасно представлял их мимику, слова, интонации. Откуда что берется и во что превращается? Он не знал. Главное другое: хочет он или не хочет, но это его родня.
– Представляешь, разонравилось мне. Заберите взад. И все тут!
Миша вошел в раж и уже не мог остановиться. Он только что вернулся из Нью-Йорка, где гостил у двоюродного брата. Тот давно звал, но Миша тянул. Не хотелось объяснять, что не по средствам поездка, тем более, он знал, что брат зовет, чтобы похвастаться. И это было вдвойне неприятно. В итоге тот оплатил билет, и теперь Миша гордился этим так, будто он сам оплатил билет родственнику. После короткого замыкания в офисе сгорела проводка, и электрик уже второй час что-то раскручивал, а затем прикручивал, но электричества не было. Шура злился, хотелось домой, так как все равно ничего не работало, но Гарин не унимался, с азартом воспроизводя удивительные подробности американской жизни. Сейчас он рассказывал о том, как они с братом пришли в магазин, чтобы приодеть Мишу. Накупили тряпок за сущие копейки, не то что тут. Дома, по настоятельному требованию жены брата, он еще раз все примерил, и две рубашки жена забраковала. Ну не идут, и все. Расцветочка не его. На следующий день вернулись, брат бросил на прилавок рубашки и потребовал назад деньги. Все вернули как миленькие, еще спасибо сказали. Это его особенно впечатлило. Хотел рассказать, как бы у них отреагировали, но передумал. В Израиле, если ты купил, например, ботинки, а они у тебя по дороге домой разлезлись, тебе предлагают следующие услуги: ботинки чинят, а если уж они разорвались второй раз, меняют на аналогичные. Главное надо знать, что, если ты отдал деньги, ты их не получишь никогда и ни за что. Шура долго не мог этого взять в толк и тратил нервы впустую. Первая его самостоятельная покупка – электрический чайник сломался после второго кипячения. Он прибежал в магазин к открытию. Продавец лениво осмотрел вещь и отложил в сторону:
– Попробуем починить. Приходи через неделю.
Шура задохнулся от возмущения:
– Что тут чинить! Отдайте деньги.
Дальше все пошло по обычному сценарию. Шура клял себя, что зашел в первый попавшийся магазин. Хотя чайник был не из дешевых. Позвонил Лиде. Лида запричитала:
– Да ты что! Правда, что ли?! Хамы какие! Первый раз такое слышу! Это ж надо, какие сволочи! Шурик, есть такой мисрад по защите прав потребителей. Вот тебе туда надо. Позвони по справочной, тебе номер дадут. И только не мямли, я тебя прошу! Ори во всю глотку. Ругайся, скажи, ты этого так не оставишь.
– Лид, как я скажу? На каком языке?
Лида задумалась.
– По-английски ори. Тогда точно все сделают.
Шура тогда ее поблагодарил, но никакой телефон доставать не стал. С сегодняшним своим израильским опытом он не понимал одного – почему люди (кстати, не только Лида) не могли сказать четко и спокойно: Шура, тебе не повезло? Так бывает, к сожалению, часто. Можно сказать, почти всегда. Так что расслабься и не трать зря нервы. Ты все равно никогда ничего не добьешься. Теперь Шура понимал, что эти слова сильно бы облегчили его адаптацию в Израиле, и еще он знал, что, если бы у него сейчас спросили, что надо делать, если тебя обманули, он бы честно сказал: ничего. Но его никто не спрашивал.
Миша что-то вспомнил и залез в свою необъятную сумку:
– Гляди, какую чеканочку прикупил. Нам всем в подарок. Повесим здесь на стене, чтобы красиво было. Как в лучших домах Парижа и Лондона. Как раз пока тут этот деятель…
Позвали электрика. Тот стал налаживать дрель. Миша продолжил рассказ. Электрик сказал:
– Да, у них там не то что у нас. Я б уж там миллионером был. Мне друг рассказывал. Он у одного работал, три гвоздя прибил – триста долларов. Во! Там платят…
И он включил дрель. По стене поползла маленькая трещинка.
Гарин быстро глянул на Шуру и закатил глаза:
– М-да…. Гвозди, я думаю, там по-другому прибивают.
Из соседней комнаты вышла Маргарита. Посмотрела на стену:
– Уют наводим. Свет сегодня дадут или как?
Электрик неприязненно глянул в ее сторону.
Маргарита обратилась к Гарину:
– Что сидеть тут без дела?
– А что, тебе плохо? – Он благодушно улыбался. – Вот в Америке.
– Я уже слышала, что в Америке. Короче, я пошла. Завтра я в Тель-Авиве, имей в виду. Дом принимаю.
Шуру она не замечала. После неудачной морской прогулки в их отношениях появилась натянутость. Общались только по необходимости, подчеркнуто вежливо, и Шуру эта ситуация тяготила. Зазвонил телефон, все изумленно уставились на аппарат, но никто трубку не снимал. Электрик обрадовался:
– Чудеса! Электричество, что ли, дали?
Гарин посмотрел на него долгим взглядом:
– Кто дал?
Электрик пожал плечами:
– Может, оно и сломано не было…
– Может, и не было. – В Мишином голосе слышались угрожающие нотки. – Короче, можешь быть свободен.
– А деньги?
– Какие деньги? У нас не Америка. Сам знаешь.
Когда Шура открывал дверь в подъезд, его окликнули. На декоративном каменном поребрике сидела Маргарита. Рядом с ней на земле лежала коробка с пиццей «Домино».
Она улыбалась:
– В гости пригласишь?
Ели молча. Пицца была холодная и невкусная, но Шура из вежливости брал один кусок за другим. Мозг напряженно работал. Очень хотелось вспомнить какую-нибудь смешную мелочь, но, как назло, ничего смешного на ум не приходило.
– Ты меня прости, Шурик. Трудно мне, вот я иногда не выдерживаю.
Он опешил от такой искренности, на которую сам не был способен. Сказал браво:
– А кому сейчас легко?
Женщина посмотрела на него удивленно, и он совсем смутился. Маргарита огляделась:
– С мягкой мебелью у тебя плоховато…
– Да, у тебя тоже, по-моему, не очень.
Они переглянулись и рассмеялись. Отсмеявшись, Рита сказала:
– Можно я на твою лежанку заберусь? Ножки устали. – И она погладила уставшие ножки. – Шурик, а чего ты о себе никогда не рассказываешь?
Шура нарочито удивился.
Она рассмеялась:
– Да ладно тебе. Давай колись!
– А чего колоться?.. Даже не знаю.
– Ну, о сыне своем расскажи. Какой он у тебя?
– Ой, дурной. Никого не слушает. В Строгановку поступил.
Рита всплеснула руками:
– Ничего себе дурной! Моя сестра тоже поступала. Не поступила. Тогда, знаешь, говорили, пятый пункт, все такое. Сейчас не знаю, смотрят на это.
– А у Гришки с этим все в порядке. У него мама русская.
Рита понимающе кивнула:
– Повезло парню. Я этот район люблю, где Строгановка, МАИ. Мы туда гулять ездили. Я на Динамо жила, знаешь?
– Как не знать! А я на Аэропорте.
Они наперебой перечисляли знакомые места. Рита ходила на каток в ЦСКА, а Шура там в футбол играл. А в парке на каркасах жил сумасшедший Герман, которым детей пугали. Жил он там, казалось, всегда, еще когда бабушки и дедушки были маленькими, а может, и до сих пор живет. Только уже не так популярен: у нынешнего поколения свои герои. И еще Маргариту в Шурину школу хотели отдать. Но ее не приняли. Сказали, не по району. В итоге она училась в ужасной дворовой школе, о которой даже и вспомнить нечего. А потом в ИНЯЗ поступила. На французское отделение. Почему французский, кому он нужен? Бабушка так хотела. Вот теперь сидит тут и пишет о прославленных пенсионерах.
– Думаешь, если бы ты китайский учила, здесь бы не сидела?
– Я бы, Шурик, всегда сидела в одном месте, и имя его жопа. Планида у меня такая…
Шура хотел возразить, но понял, что не этого она ждет, и решил промолчать.
– Знаешь, зачем я сюда приехала?
– Нет.
Кабы он знал, зачем сам сюда приехал. Но Маргарита смотрела куда-то вдаль, в проем двери, и ответа не ждала.
– Я думала, я тут женщиной стану.
Шура смутился. Трудно было предположить, что она до сих пор не стала женщиной. Хотя всякое бывает.
Рита приехала в Израиль в девяносто четвертом. Приехала одна. Никто из домашних и слышать об этом не хотел, но она даже рада была. Она ехала меняться, а для этого ей свидетели не нужны. Уже измененная, она собиралась предъявить всем результат, но это было не главное. Главное – измениться. Израиль ее ошеломил. С самого начала с ней стали происходить невероятные вещи, и она без всяких усилий почувствовала себя женщиной, и не простой, а булгаковской Маргаритой.
– Я ведь толком замужем не была.
– А не толком?
– А не толком была. Жила с мужиком пять лет на съемной квартире и все ждала чего-то. А знаешь, почему на съемной? Потому что мои меня не пустили, а у него вообще ничего не было.
Маргарита разволновалась не на шутку, и надо было как-то ослабить накал, но что-то Шуру зацепило в ее рассказе, и два противоположных желания боролись в нем: немедленно прекратить этот стриптиз, который утомлял, и в то же время узнать что-то важное, что непременно откроется уже очень скоро.
Маргарита долго рассказывала об отце, и этот рассказ ее мучил, и Шура не понимал, почему нельзя опустить подробности и сразу перейти к самому главному. Но она упорно возвращалась к этой теме. Родители развелись, когда Маргарите было десять, а сестре двенадцать. Отец ушел, а мама запретила с ним общаться. Да он и сам не проявлял активности, и Рита каждую ночь засыпала, проворачивая в голове мельчайшие подробности их прошлой жизни, и ненавидела отца до боли, и, прожив эту боль, она успокаивалась. Днем опять механизм давал сбой, но вечером все повторялось, и она могла жить дальше. А потом отец объявился, проводил с ними много времени, был спокоен, что-то спрашивал, объяснял, рассказывал какие-то завуалированно-поучительные вещи. Ему было важно, чтобы они с сестрой что-то поняли, и Рита возненавидела его еще больше и долго питалась ненавистью. Она ей помогала выжить дома. А потом появился Игорь. Он был из Питера, жил с другом на съемной квартире и закручивал какой-то бизнес. Встречал ее каждый день из редакции. Она работала техническим редактором в журнале по дизайну, который недавно открыли совместно с французами. Вначале получала копейки, а потом дела там пошли лучше, и она почувствовала себя очень состоятельной. Они встречались месяц, и ей казалось, что прошел уже год, и она понимала, что, если они не начнут жить вместе, она его потеряет. Он тоже так чувствовал. Они пришли к ее маме, пили чай с сушками. Мама сказала, что устала и готовить ей некогда. Мама никогда не говорила так откровенно. Рита сказала, что теперь станет легче, теперь она возьмет хозяйство в свои руки, Игорь поможет, они заживут как раньше, когда еще была нормальная семья. Она во все это верила. Мама молчала и слушала, а потом сказала, что в их квартире чужие жить не будут. Никогда. Сестра тоже поддакивала, Рита плакала, умоляла подумать. Вот такая дура была. Игорь молчал и улыбался. Он презирал их всех, вместе взятых. Потом они сняли квартиру на Преображенке, недорогую, но у него пока денег не было, и платила она. Он был ей благодарен. Потом она забеременела, и дальше образовался какой-то провал в сознании. Что-то она помнила, но воспринимала как полусон. Приходил отец, они ругались с Игорем так, что звенело в ушах. Даже один раз подрались. Отец все пытался насильно вывезти ее из квартиры, а у нее не было ни на что сил. Потом они сидели в больничном коридоре, и Игорь держал ее за руку. Ей сделали аборт амбулаторно. Чувствовала она себя неплохо, но Игорь все равно за ней ухаживал, как за больной. Говорил, что теперь все будет хорошо. Жили дальше. Когда денег не хватало и они носились по всем знакомым и спешно одалживали на плату за квартиру, Игорь говорил, что надо уезжать в Питер. Маргарита пугалась, обещала, что скоро все наладится. Что так у всех бывает. Через три года после аборта пошла к врачу. Ей сказали, что с такими спайками она уже вряд ли родит. Игорю она ничего не говорила, хотя тот понимал, что она не беременеет. Но было не до этого, и тему не поднимали. Все будет, когда придет время. А потом у него умерла мама, и он уехал в Питер. Жил в своей квартире, ее пока не звал. Говорил, не стоит повторять прежних ошибок. Теперь надо вначале создать фундамент, а потом уже строить жизнь, а не наоборот. К маме она не вернулась, хотя общаться стало легче. Она даже иногда приезжала на выходные и оставалась ночевать. А потом замуж вышла сестра и родила двойню. Они все жили у них, и мама вдруг стала такая родственная по отношению к той семье. Пеленки стирала, по ночам вставала. И силы откуда-то взялись. А отец больше к ней благоволил, но с возрастом она его еще сильнее ненавидела. Как это объяснить, не знала, но чувствовала, что в нем кроется причина всех ее бед, комплексов и аномалий. В этом месте Шуру заклинило, его подмывало спросить, как это можно ненавидеть отца. Это, скорее всего, кажущаяся ненависть? Отец иногда мучил его безумно, не нарочно, наверное, но так получалось. Но ненавидеть? Он, наоборот, болел из-за этого. Хотя было однажды… Они смотрели футбол в гостиной, а мама с Мариной привычно щебетали на кухне, слов не было слышно, только интонации. Они оба уставились в экран и не смотрели друг на друга, и Шура физически ощущал, как растет напряжение в комнате. Он не выдержал первым:
– Папа, чего ты добиваешься? Нам уехать, да?
Отец молчал.
Шура заводился:
– Нет, так легче всего! Вы хорошие, мы плохие! Ты скажи, нам уехать, да?
– А что это изменит?
В этот момент он почувствовал такое отчаяние и такую безграничную ненависть к отцу, что хотелось наказать его, чтобы тому стало больно и он запомнил бы это на всю свою жизнь.
У него прилила кровь к голове. Неужели это было, неужели он мог ненавидеть папу, и он такой же, как все, как Рита, и ничего нельзя изменить? Наверное, есть проблемы, которые не решаются, и хорошо, что так получилось с Гришкой. Так он думал впервые, а может, всегда забывал, что раньше уже думал так же.
Маргарита вдруг поднялась с кровати, накинула сумку на плечо и молча вышла из квартиры.
На пятнадцатилетие окончания школы решили собраться классом у Ленки Катаевой, бывшей отличницы, ныне супруги серьезного человека. Она теперь жила в пятикомнатной квартире с евроремонтом у Речного вокзала. Они с Борцовым этот факт заранее обсудили и расставили акценты, как они умели, когда оставались вдвоем. Заранее договорились приходить без жен и мужей, тем более что серьезный человек отъехал в командировку. Перспектива бодрила, хотя прорывалось легкое чувство вины перед Мариной. Но та все сразу поняла и даже одобрила. Да Шура в этом и не сомневался. Зашел Борцов, болтал с родителями и периодически ныл, что Шура, как всегда, не мог собраться к его приходу. Вечно его надо ждать. В комнату вошла Марина, и родители деликатно ретировались. Внимательно посмотрела на Борцова:
– Какой ты сегодня красивый…
Борцов отвел глаза и запыхтел. Шура никогда не мог понять, куда девались вся его язвительность и ироничность, когда в разговор вступала Марина. Он поспешно сказал:
– А Вадик всегда хорош, разве нет?
Марина захохотала, а Борцов побагровел и сник.
– Ведите там себя хорошо, мальчики! Свобода пьянит. Доверяю тебе своего мужа, Вадик. Чтобы привез в целости и сохранности. – И она опять захохотала.
Борцов взглянул на нее зло и затравленно:
– А если не привезу?
– Ой! Что ты такое говоришь? – И она закатила глаза. – Шурик, он меня пугает…
Борцов резко встал:
– Я тебя жду у подъезда.
Шура взорвался:
– Я не понимаю, что ты его дразнишь?!
– Ох ты, боже мой, какие мы нежные! Вот подумай, Шурака, что я такого сказала? Ну что?
И действительно, ничего она такого не сказала. Пошутила, а тот завелся. Надо будет с ним поговорить. По дороге он никак не мог найти подходящий момент для разговора. Только когда подходили к Ленкиному дому, решился. Сказал, что не понимает, что они с Мариной не поделили, и что Вадик ставит его, Шуру, в неудобное положение. Он понимал, что разговоры эти в пользу бедных и что Борцов отшутится – и все будет как всегда.
– Стерва она. Лживая стерва.
Шура остановился:
– В глаз захотел?
Борцов переминался с ноги на ногу, будто бы грелся, хотя на улице было тепло. Шура легонько толкнул его в плечо. Тот поднял глаза. Шура чувствовал, что уже не может остановиться:
– Треньдеть ты любишь, а как до дела доходит, сразу в кусты! А может, я чего-то не знаю?!
Борцов вздохнул:
– Ладно, Шурик, прости. Все ты знаешь! Во всяком случае, мне тебе рассказать нечего. Просто я ее чувствую. Она добрая, только когда силу чует. Но если кто-то слабину дал…
– Какую слабину? Кто ее дал? Ты можешь выражаться яснее?
Борцов отвернулся, будто что-то увидел:
– Короче, она только сильных любит.
Шура нервничал. Что-то было не то, он чего-то не понимал.
– А кто слабых любит? Ты что, дурак?
Борцов усмехнулся:
– Сам ты дурак. Не дай бог разозлишь ее или фигня какая случится, она с тобой церемониться не станет, а вот с говном смешает.
Он повернулся и пошел в сторону подъезда. Больше они на эту тему не говорили, но именно тогда он ощутил какую-то тайную гордость за Марину. Он даже стыдился своего чувства, но ничего не мог с собой поделать. Все-таки он в ней не ошибся, самого Борцова скрутила. Такая женщина дорогого стоит.
Шура проснулся от легкого шороха. Полежал, вслушиваясь. Шорох повторился. Кто-то скребся в дверь. Он посмотрел на часы. Было около двенадцати. Обычно он так рано не ложился, а сегодня уснул почему-то. Оказалось, что он и дверь не запер. В подъезде было темно, и он спешно зажег свет. Маргарита стояла, прислонившись к стене, и ее напряжение мгновенно передалось ему. Он посторонился, и она вошла. Прошла в комнату. Села на стул:
– Я посижу у тебя, ладно?
Шура кивнул.
– Выпить хочешь?
Она покачала головой. Шура начал неуклюже собирать постель, но все валилось из рук, простыня не складывалась, и он чертыхался. Рита засмеялась:
– Самое время постель стелить. Давай я тебе помогу.
Она встряхнула подушку, провела рукой по простыне. Шура перехватил руку. Ждал реакции. Рита замерла, потом, не вынимая у него руки, схватила край одеяла. Он осторожно освободил вторую руку и прижал к себе. И тогда увидел ее глаза.
На следующий день решили на работу не идти. Гарин названивал по обоим телефонам, номер определялся, и они зачем-то замолкали. А когда звонки прекращались, долго хохотали.
– Так ему и надо, упырю этому!
– Здрасьте, пожалуйста! Что он тебе сделал?
Рита скривилась:
– Не люблю жлобье!
Пили кофе с тостами. Маргарита долго и основательно намазывала мягкий сыр на хлебцы, Шура жмурился от удовольствия. Раньше он не понимал, почему его израильтяне так любят. Жалкое подобие нормального сыра. А сейчас вдруг почувствовал вкус.
– Рит, я, конечно, все понимаю, но тут недопонял… Что ты там говорила про женщину.
Она удивленно посмотрела на Шуру:
– Какую женщину?
– Ну, ты вроде женщиной хотела стать… В каком смысле?
Рита помрачнела, и он пожалел, что начал этот разговор.
– Я родить хотела. Ходила по врачам, на Мертвое море ездила. Мне даже хорошие прогнозы давали. А потом поняла, что фигней занимаюсь. Как тут родишь? Все-таки для этого два человека нужно. И чтобы оба хотели. Правда?
Шура сдержанно кивнул.
– А у меня таких людей не было.
– Что, ни одного?
– Ни одного.
Шура почему-то обрадовался. Потом поспешно вздохнул, чтобы она этого не почувствовала.
– Ты не бойся, Шурик, я к тебе не для этого пришла.
– А я и не боюсь.
– Боишься, я вижу. Вы все боитесь. Думаешь, приду к тебе вот так и заявлю: Шурик, я беременна!
Он молчал.
– Не приду. Потому что я не беременна и вряд ли когда-нибудь буду.
Шура задумался, потом сказал ободряюще:
– Знаешь, может, это даже хорошо.
Рита глянула удивлено и немного обиженно:
– Что хорошо?
– Что ты еще не беременна.
Вечером позвонила Марина. Звонок показался странным. Она за все время звонила ему один раз, да и то потому, что не могли найти документы на квартиру. Потом нашли, не без Шуриной наводки.
Он долго допытывался, что же случилось, но потом оказалось, что все в порядке. При этом в ее голосе звучало неестественное возбуждение. Шура порадовался, что Рита ушла, иначе бы он мямлил, и Марина бы сразу учуяла, что у него кто-то есть. Да и Рита бы расстроилась, а ему этого не хотелось. Марина задавала много вопросов, Шура отвечал, а она громко смеялась невпопад.
– Ты что, пьяная?
Она еще громче расхохоталась:
– Шурик, ты отвык от человеческого общения.
– Наоборот, общаюсь со страшной силой.
Марина на секунду замолчала, а потом продолжила с несвойственной ей игривой интонацией:
– Да? И с кем же ты общаешься?
– О, это долго рассказывать. Тебе Гришка не говорил: мы журнал делаем?
Она как будто обрадовалась:
– Кстати, о Гришке. Он хочет съездить в Израиль. На каникулы.
Его задело это заявление.
– А что он сам сказать не мог?
– Опять ты начинаешь? Тебя все-таки ничего не меняет.
Шура решил не реагировать.
– Ну, так что?
– Ну что ты спрашиваешь? Только скажите когда, чтобы я подготовился.
Шура оглядел комнату. Мелькнула мысль, что надо успеть переехать куда-нибудь, но он тут же понял, что это нереально. Как будет, так и будет. Но зачем она все-таки звонила?
Шура закурил, и посетитель тут же закашлялся и стал отгонять дым рукой. Шура встал:
– Извините. Сейчас вернусь.
Посетитель испуганно вскочил со стула:
– Нет, что вы! Курите, курите… Я просто… У меня астма… Но здесь проветривается.
Шура сел и затушил сигарету. Заново открыл папку с документами. Посетитель причитал:
– Как так можно делать. Не понимаю.
Шура спросил:
– Когда бумагу составляли?
– Пятнадцатого. Я точно помню. Вот тут у вас, в мисраде. Там и дата должна стоять.
Шура начал заново перелистывать бумаги, вглядываясь в даты. Это было проще, чем разбирать буквы. Посетитель бубнил:
– А теперь никто не виноват? Мало того что столько денег потерял, так еще теща.
– А что с тещей?
– Как что? В больнице лежит с инфарктом. А деньги, между прочим, она дала. Она квартиру в Брянске продала, плюс деньги за то, что была в эвакуации. Тридцать тысяч долларов. Это ж не кот чихнул.
– А что каблан говорит?
Посетитель заволновался:
– А что он говорит? Ваши, говорит, проблемы. Мы свое дело сделали.
В комнату вошел Гарин. Лениво оглядел присутствующих. Обратился к клиенту:
– А что вы от нас хотите?
Мужчина опешил:
– Как это что?
– Ну, что, что? Что мы-то можем сделать?
Клиент задумался. Миша сел в кресло для посетителей, закурил.
– Вас как зовут?
– Фима…
– Йофи… Так вот, Фима, не повезло тебе. Порасторопнее надо быть. И вообще, зачем так много сразу отдавать? Кто тебя просил?
– Я ж не знал, думал, выплаты меньше будут.
Фима глянул на Шуру, ища у того понимания, но Шура опустил глаза. Вся ситуация была ему неприятна. Тем временем Миша сменил гнев на милость. Налил всем колы и придвинул кресло к столу. Сказал сочувственно:
– А может, в банке намухлевали? Или потеряли, как всегда.
Клиент приободрился:
– Да нет, говорят. Им бумага не пришла, и они машканту остановили.
Машкантой называлась льготная ссуда на квартиру, положенная всем новым репатриантам. После получения первого взноса каблан города Хадеры, с которым Фима заключил договор, сообщил о небольшом переносе сроков сдачи дома, однако ежемесячные выплаты не переносились. Банк затребовал подтверждение, каблан представил, но бумага по мистическим причинам в банк не пришла. И ссуда была аннулирована. Казалось бы, нет ничего проще, представь новую бумагу и возобнови ссуду. Но в ситуации Фимы была одна маленькая загвоздка. Он потерял работу, но банк об этом не оповестил. Все так делают. Главное, чтобы на момент соглашения имелся хороший тлуш маскорет – распечатка зарплаты за три последних месяца.
Гарин поинтересовался:
– А как ты платить собираешься, если работы нет?
– А шомером пойду пока. Уже договорился. Но там копейки платят. С таким тлушем они денег не дадут.
Гарина явно разговор утомлял. Он встал, потянулся:
– Ну, на нет и суда нет. Ийе бэсэдэр, будет хорошо…
Фима тоже вскочил:
– Но я ведь через вас бумагу передавал!
Миша посуровел:
– Что значит через нас?
– А то и значит! Мы у вас в мисраде с кабланом все подписали, и вы должны были отправить.
Миша тяжело вздохнул:
– Значит, все-таки в банке потеряли.
– А что мне делать?! – Клиент уже визжал. – Каблан тридцать тысяч не отдает. А как мне дальше выплачивать?!
– А я что тебе могу сделать?! Подавай в суд.
– На кого?!
– Да тебе не все равно на кого…
В самый неудачный момент позвонила Лида. Сказала, что сейчас подъедет с каким-то Додиком, который интересуется квартирой в Натании.
– Зачем мне твой Додик? Я тебе телефон дам, пусть сам созванивается.
Лида замолчала.
– Ты чего, Шурик? Ты бэсэдэр?
– Я бэсэдэр. Лид, я сейчас не могу. У меня тут клиент.
– А мы не сейчас приедем. Через часок где-то. Мне еще малого надо из школы встретить и накормить.
– Какого малого?
Лида удивилась:
– Как какого? Сереню моего.
– Твоему Серене сколько лет?
– Тринадцать, а что? Забыл? Ты ж у него на бар-мицве гулял.
– Лид, ты откуда приехала? Из Черновцов?
– Из каких Черновцов? Шур, ты чего?
– Что за малой? Ты же москвичка, Лида!
Лида задумалась.
– А как надо?
– Ну, я не знаю. Ребенка там.
Она громко расхохоталась:
– Скажешь тоже, Сереня – ребенок! Лоб здоровый.
– Ну, значит, скажи «Сереня».
– Ладно, договорились. Мне надо Сереню покормить. А через час мы с Додиком у тебя. Ты Додика не обижай, он с Борькой работает. Шур, а ты покушай чего-нибудь или хоть чайку попей с круассанчиком. Полегче станет. – И она повесила трубку.
Ритин день рождения решили справлять вдвоем. Сидели в открытом ресторанчике рядом с набережной. Коротко обсудили, что тридцать восемь – еще не возраст. Тем более в Израиле. Здесь живут до ста двадцати. Во всяком случае, это первый тост, который произносят за каждым столом: «Ад мэа ве эсрим!» До ста двадцати! Видимо, знают, что говорят. Шура вспомнил о Фиме с неудавшейся машкантой. История была обычная, и это удручало.
– Шурик, это восток…
– Какой восток?! И ты туда же! Повторяем, как кукушки. Кто? Мы восток? Мы же сами становимся такими! Я тебе о Славке Додине рассказывал?
– Нет, кто такой?
– Ну, сын маминой приятельницы. В Иерусалиме живет. Он девять раз сдавал экзамен на врача. И сдал. А эти уроды в министерстве потеряли документы. И все, чешите грудь! Сдавайте дальше. Теперь в дурке слушает, что будет хорошо.
– Ужас!
– А что ужас? Всюду такой же ужас.
– Шурик, но они же не нарочно теряют…
– Конечно же не нарочно, они тебе зла не желают, они все мотэки, сладкие дяди и тети. Только им плевать, если ты потом нечаянно умрешь. Знаешь, как это называется? Преступная халатность. Сильных, правда, боятся. Стараются угодить. А слабого затопчут. Не со зла. Так получилось. Даже сочувствуют первые пять минут. Извини, мол, надо было быть сильным.
Помолчали. Рита тихо сказала:
– Вот Гарин, тот выживет.
– Значит, он сильный?
– В каком-то смысле да.
Шура усмехнулся:
– А что же у вас с ним не склеилось?
Рита глянула на него испуганно и покраснела:
– Все-таки похвастался, скотина.
– А чем же тут хвастаться?
– Ну, как же! Мужская победа… Раз-два, и до свидания. Я, правда, переживала. А сейчас мне даже смешно. Шурик, об этом, наверное, не говорят, но я скажу. Ты в миллион раз лучше! Даже не то… Ты правда мужик.
– А что, у вас что-то было?
Рита разозлилась:
– Только не надо дураком прикидываться, ладно?..
Он уже все понял – и знал, что надо остановиться, замолчать, но хотелось сделать себе больнее, чтобы доказать, что весь мир – дерьмо, и выхода нет, и кругом вранье.
В эту ночь он со всей силой и страстью доказывал, что он действительно лучше, и у него получилось, но не было любви.
Шура проснулся от ощущения, что он задыхается. Он лежал весь потный, и даже простыня была мокрая. Губы пересохли, и он стал шарить по полу в поисках бутылки. С трудом открыл пластиковую крышечку и начал жадно глотать воду. И тогда он все вспомнил. Значит, началось.
Днем прибежала Фира. Он никого не ждал, был в одних трусах. Метнулся в ванную одеться, но Фира его не пустила:
– Я вас умоляю! Что я голых мужчин не видела? Целлофан купили?
– Какой целлофан?
– Шура, вы меня пугаете.
Она поставила на пол изящную коробочку с противогазом и прошла в комнату.
– Нет, вы же ничего не подготовили!
Шура сказал виновато:
– Я как раз сегодня собирался…
Фира на какое-то время задумалась, потом решительно заявила:
– Одевайтесь. Вместе пойдем. Я на Шмульке видела хорошие рулоны. Вроде недорогие.
Шмулькой называли улицу Шмуэль-а-Нацив. На ней было много маленьких магазинчиков, торгующих товарами первой необходимости. Последние дни таким товаром стал целлофан. После объявления о вводе американских войск в Ирак правительство Израиля обратилось к народу с призывом проявить терпимость и принять необходимые меры безопасности. Ирак конечно же пойдет по пути шантажа и сделает заложником Израиль. Скорее всего, это будет химическая или бактериологическая атака. Ну, а мы не можем ждать милости от природы. Наша задача – обезопасить себя. В первую очередь было предложено проверить наличие и исправность противогазов, которые лежали в каждом доме в компактной упаковке. Без противогаза на улицу выходить не рекомендовалось. Ну и вторая, эксклюзивная мера – целлофан. Им следует заклеить все имеющиеся окна в одной из комнат, в ней же оставить запас воды на продолжительный период времени. Какой именно – не уточнялось. В случае атаки все члены семьи запираются в комнате, надевают противогаз и ждут дальнейших указаний. По телевизору наглядно демонстрировали, как правильно обустроить такое убежище. Шура вспомнил старый анекдот, кажется, про армянское радио. Что следует делать в случае атомной войны? Надеть белые тапочки и медленно отползать к кладбищу.
Образцы целлофана были выставлены на улице. Люди подходили, приценивались, подолгу торговались. Фира уже осматривала третий образец, ее все время что-то не устраивало. Шура не спорил. Пока возвращались, она подробно инструктировала, как следует все развесить, чтобы успех был гарантирован. Шура кивал. Рулон был тяжелым. Фира внезапно остановилась. Спросила подозрительно:
– А в какой комнате вы собираетесь вешать?
– Ну… наверное, в маленькой.
Обе комнаты были одинаково маленькими, но Фира его поняла:
– Я так и подумала! Идемте вместе. Я хочу спать спокойно и знать, что вы в безопасности.
Дома долго приделывали целлофан. Фира настояла, чтобы обклеили именно спальню, а то может не хватить времени перебежать в салон. Вначале он вяло сопротивлялся, а потом решил, что вечером все равно все сдерет, и нечего зря нервировать старушку, да и самому силы тратить. Кто ж это выдержит ночь в Израиле в закупоренной комнате? Никакой атаки не надо. К вечеру замотался, лень было начинать всю процедуру заново, да и мысли дурацкие лезли. Как так можно жить? Быть бессменным козлом отпущения. Местные жители принимали ситуацию как должное. Так жили и так будем жить. Эта покорность унижала, он даже сцепился с продавцом в табачной лавке. Возмущался, призывал к активности. Тот спросил:
– А что делать?
Шура не знал. Единственное, что приходило в голову: не жить здесь. Но он жил, и другие жили.
Он встал с кровати, включил свет и подошел к окну. Начал яростно срывать целлофан. Пленка сидела крепко, он сдирал ее клочьями и затаптывал ногами. Какой бред! Бред и нелепость! Что он делает один, в чужой стране? Вдруг пришла спасительная мысль: мама. Может быть, она испугается и передумает? И тогда останется надежда, и не будет висеть на нем это тяжелое бремя ответственности и вины за неверное решение. И все еще можно будет переиграть. Отец как-то сказал: «Ты тратишь столько сил на то, чтобы решиться. Испытываешь себя на прочность. А под конец ждешь одобрения. Зачем?» Шура тогда спросил: а вдруг я ошибусь? Значит, ошибешься. Он подошел к телефону и набрал Ритин номер.
Позвонила Елизавета Матвеевна, мамина московская сослуживица, которая уже восемь лет жила в Натании. Шура общался с ней редко, и мама обижалась. Поговорили о жизни, Шурином журнале. Все ровно, без эмоций. С ней было легко общаться, и Шура подумал, что действительно нехорошо, что он никогда не звонит. Елизавета просила передать маме, что выполнила ее просьбу.
– Квартира хорошая, небольшая, с мебелью. Как она хотела.
Сердце стукнуло, остановилось и снова застучало в прежнем темпе.
– А что, у нее уже билет есть? Она мне не говорила…
Елизавета не выказала удивления:
– Да, все удачно. Приедет как раз на Песах. Она тебя предупредит.
Попрощались. Было чувство облегчения – и стыд за него. И все-таки надо смотреть реально. Все равно они не смогли бы жить вместе, и она бы переехала… Только после ругани, слез, взаимных обид. Он набрал мамин номер. Сказал сухо:
– А меня ты попросить не могла?
Мама испугалась:
– Шуренька, но ты же очень занят. А Елизавета сама предложила. Что же, надо было отказываться?
Он давно не видел маму и сейчас вдруг услышал, что голос у нее старый и, наверно, давно был таким. Снова сжалось сердце, только теперь от боли и жалости. Что он наворотил? Как она здесь будет? Она и близко не представляет, что ее ждет. А главное, зачем она едет? Затем, что он тут. Это не обсуждается.
Рита утешала. Терпеливо объясняла, что все нормально, что так у всех бывает, а Шура – человек с обостренным чувством вины, и это не полезно ни ему, ни маме. Он слушал вполуха, исподволь разглядывал ее лицо. Когда она возмущалась, широко раскрывались глаза и на лбу появлялись две неровные морщины. Надо же, борцовской Ларисе было столько же, когда те поженились.
Они тогда только приехали из Прибалтики. Комната была завалена сумками, которые никак не могли разобрать. Через них перешагивали, иногда спотыкались и тихо чертыхались. Марина молчала. Шура нервничал. Долго кричал на Гришку, заставил срочно разобрать свои вещи. Марина спокойно сказала:
– Как будто это решит проблему.
Проблему это действительно не решало. Гришка перешел в седьмой класс и выглядел совсем взрослым. Ночью уходил спать в гостиную, смежную с родительской спальней. Им было тесно в одной комнате, и Шура мучительно искал выход из положения, но пока не находил. Времена так быстро сменились, что умелый тесть не успел сориентироваться и прохлопал квартиру, которая уже почти была в руках. Значит, сделаем другую. Он еще не понимал, что начинается новая игра, в которой делают не квартиры, а деньги, и там ему не будет места. По-прежнему маневрировал, суетился, оживлял старые связи, которые уже ничего не связывали. Марина же поняла все давно и сразу, но родителей не травмировала. Им и так тяжело. Позвонил Борцов. Попросил зайти. Они по-прежнему жили рядом, как в детстве, в родительских квартирах, только статус Борцова остался прежним. Шура сказал, что они сейчас не могут, дома бардак, Маринка злится.
– А я ее и не зову. Зайди один. – И добавил: – Я тебя по-человечески прошу.
Шура знал, что Борцов ездил куда-то отдыхать, то ли в Киев, то ли в Харьков. Впечатлениями еще не делились. С первого все выйдут на работу, и тогда будет легче пересечься.
– Вадь, правда не могу. Давай завтра, а?
Борцов молчал. Обычно он так не настаивал, да и знал прекрасно, что в гости Шура один не ходит, принимал это как факт и поэтому сам особо не звал, да и к ним приходил только по большим праздникам. Если Шура мог вырваться один, то всегда оповещал Борцова заранее, и тот подстраивался.
– Шурик, я тебя часто прошу?
В голосе слышались истерические нотки, и Шура внезапно подумал, что, может, и хорошо, что он сейчас уйдет, проветрится, и это снимет домашнее напряжение. Так и Марине будет легче.
– Только на полчаса.
Дверь ему открыла мама Вадика. Она была раскрасневшаяся, возбужденная, и Шура испугался, что у них тут все-таки торжество и придется выпить, а Борцов, сволочь, не мог предупредить по-человечески. В комнате был накрыт стол, но, кроме борцовского отца, там никого не было. Тот сидел у телевизора в белой рубашке и галстуке. Увидев Шуру, вскочил и долго жал ему руку:
– Да, вот такая жизнь… Какие вы все взрослые стали…
Это заявление и тон несколько озадачили, так как виделись они не реже раза в месяц, и Шура не думал, что мог так сильно повзрослеть за лето, да и вообще полагал, что уже не взрослеет. Настроение родителей было нервно-приподнятым. Шура их такими не помнил. Мама сказала торжественно:
– Пойдем, я тебя к Вадику проведу.
– А где он?
– Пойдем, пойдем.
И она потащила его на кухню. Вид у нее был загадочный.
Борцов курил у открытого окна, и рядом с ним стояла какая-то незнакомая тетка в цветастом платье. Вадик посмотрел на Шуру и отвернулся. Вступила мама:
– Вот, познакомься, Шура, это Лариса.
Женщина глянула как-то вызывающе, а потом подала руку. Шура пожал. Мама подмигнула женщине:
– Ну… мы пойдем там закусочки расставим.
Лариса стремительно шагнула к двери. На Шуру она не смотрела и постаралась обойти его на почтительном расстоянии. Борцов молчал. Шура достал сигареты:
– Чего случилось-то?
– Ничего не случилось.
Шура огляделся и спросил шепотом:
– Где ты ее откопал?
Борцов резко обернулся, и взгляд у него был такой затравленный, что пропало желание шутить. Он сел за кухонный стол и придвинул пепельницу. Было тихо. Борцов заговорил внезапно, так что Шура даже вздрогнул:
– Я женился.
– Когда?!
– Тринадцатого августа.
– Шутишь?
Борцов не ответил.
Шура заглянул ему в глаза:
– На ней?
Вадик кивнул. Он чуть было не спросил зачем, но вовремя остановился. То, что Борцов никак не женится, давно уже никого не удивляло. Шура понимал, что такие, как он, не торопятся, живут в свое удовольствие, гуляют. А потом, в зрелом возрасте, когда все надоедает, находят себе молодую красотку. Когда-то, очень давно, он пытался говорить об этом с Мариной. Но та только смеялась, и после разговора оставался неприятный осадок. Пару раз он спрашивал у самого Борцова, но тот уверенно отвечал, что не хочет повторять Шурину судьбу. Он не принимал его слова всерьез, так как давно уже привык, что эти двое не воспринимают друг друга. Видимо, так бывает. Встречаются несовместимые люди. Еще хорошо, что ни один из них не ставит его перед выбором. Правда, в выборе своем он не сомневался.
– А почему заранее не сказал?
– А зачем? И потом мы не справляли…
– Она залетела, что ли?
Борцов смутился:
– Да нет пока.
– А чего так быстро жениться?
Борцов засмеялся. Шура понимал, что хотел спросить совсем другое, чего спрашивать нельзя было.
– Скажешь тоже. Нам с тобой скоро тридцать шесть будет.
– А ей сколько?
– Тридцать восемь.
По виду Лариса годилась Борцову в мамы и вообще как-то с ним не монтировалась.
Борцов сказал вызывающе:
– Ты ж ее совсем не знаешь.
Шура хотел сказать, что, наверное, она человек хороший, но Вадик глянул на него вызывающе, и он промолчал.
– Шурик, я тебя прошу… Марине ничего не рассказывай…
Это был какой-то абсурд.
– Что значит – не рассказывать? Мы что, теперь видеться не будем?
– Мы с тобой будем. А с ней встречаться я и раньше не горел.
Он все рассказал Марине, как только вернулся домой. Она слушала затаив дыхание, задавала много вопросов. Шура и сам не знал подробностей, только то, что Лариса из Харькова, дальняя родственница каких-то борцовских родственников. Их как-то там быстро расписали по блату. Но жить они, естественно, будут тут. Она школьная учительница. Марина не выдержала и прыснула:
– Офигеть. ну, я не могу!
– Марин, я тебя прошу! Ты же обещала.
Марина обняла его, чмокнула в нос:
– Шурака, ну я же сказала! Я – могила! Видишь, а ты мне не верил.
– Что значит «не верил»?
– Я же говорила, что он. чудак. Хорошо, что хоть эта его взяла. Одному-то плохо на старости лет.
И она опять расхохоталась. Шура уже жалел о сказанном, но, с другой стороны, понимал, что не мог не рассказать. Женщинам действительно удалось не пересекаться полгода, а потом они случайно встретились на сквере, рядом с Шуриным домом. Они с Мариной шли из магазина, а Борцов с супругой чинно прогуливались под ручку. Он не успел сориентироваться, как Марина сказала:
– Кого я вижу? Пропащий Вадик? И что же ты от нас прячешься? Ой, а кто это?
Лариса демонстративно отвернулась, а Вадик напряженно молчал. Шура быстро сказал:
– Марин, познакомься, это Лариса.
– Ой, это что, твоя родственница?
Шура побледнел. Неожиданно вступил Борцов:
– Да, это моя родственница. Моя жена. Еще вопросы есть?
Марина не ожидала такого ответа. Замешкалась. Вадик кивнул Шуре, и они прошли мимо. Лариса так и не сказала ни одного слова.
Дома долго ругались, Марина делала вид, что не понимает, что она сделала.
Шура вдруг спросил:
– А может, он к тебе приставал?
Марина посмотрела на него с жалостью:
– Окстись, к кому он может приставать…
– Леночка, кляч! Ну, сколько можно повторять! А светофор ты не видишь?
Эдик был недоволен, что его отвлекли от телефонного разговора. Шура брал последний урок перед экзаменом. Он уже не мог дождаться, когда это кончится, но Эдик, учитель по вождению, строго предупредил, что надо взять минимум пятнадцать уроков. Без этого экзаменатор даже смотреть на него не будет. Так принято, и надо слушать, когда тебе добра желают. В машине обычно было два ученика. Один – за рулем, второй сзади. Ждет своей очереди. Пока ведет второй, подбирают третьего, а первый выходит. Эдик предпочитал учить женщин, хотя здесь бы Шура с ним поспорил. Это какое терпение надо иметь! Девочкам тоже нравился Эдик и нравилось водить. Они с удовольствием нажимали на педали, не всегда зная, зачем они это делают. Эдик сердился:
– Светочка, куда ты понеслась? Лиат, лиат… вот… так. Брэйкс, кляч, а теперь понижаем передачу. Запомнила?
Светочка радостно кивала. Шура давно водил машину. Вначале отец учил, потом пришлось брать уроки, но экзамен сдал легко, хватило бутылки коньяка, и даже тесть не понадобился, хотя рассматривался как запасной вариант. В Израиле права подтверждали. Формальность, но пройти надо. Хотя эта необходимость учиться вместе с Танечками и Леночками его немного унижала. Да и уроки стоили недешево.
– Галочка, ну а брейкс кто будет нажимать? Папа Карло?
На первом уроке все же всплыли некоторые неясности. Они выехали на шоссе, и Эдик сказал:
– Кляч слабо выжимаешь.
Шура растерялся:
– Вы думаете?
– Шурик, я никогда не думаю. Я знаю.
– Ну ладно.
– Я же сказал, кляч!
От волнения и резкого окрика Шура чуть не столкнулся со встречным автомобилем. Эдик покачал головой:
– А говоришь, уроки не брать…
Дальше он ехал в страшном напряжении, еле дождался конца урока, а потом позвонил Лиде:
– Ты не знаешь, что такое кляч?
Лида насторожилась. Спросила подозрительно:
– А тебе зачем?
– Лид, ну не тяни резину. Уроки беру.
– Какие уроки?
– Вождения.
– С ума сошел?!
Шура посмотрел на часы. Почему он не попросил довезти его до офиса. Так переволновался, что хотелось скорей выйти из машины, не важно где. Теперь тащиться по жаре.
– Шурик, ты тут?
– Тут.
– Шурик, ты машину собрался покупать?
– Не собрался я ничего покупать.
– Слышишь, у тебя же денег на жизнь нет! Какая машина!
Получить права его уговорила Рита. С каждым годом эта процедура дорожала, а права никогда не помешают. И потом ей хотелось, чтобы он мог ее катать на ее же машине. У Риты был старый «опель», но вполне на ходу. Они часто ездили вместе, и каждый испытывал свои неудобства. Шура комплексовал от того, что его возит женщина, а Рита чувствовала, что он комплексует, и хотела снять напряжение. Об этом Лиде говорить не следовало.
– Лид, я тебе даю честное пионерское, что машину покупать не буду. Скажи, что такое кляч?
Лида расхохоталась:
– Ну, ты даешь! Машину водить собрался, а что такое кляч не знаешь?
Шура хотел повесить трубку, но вдруг мелькнула мысль, что, может, есть здесь что-то такое, принципиально новое, о чем он понятия не имеет. И перед Эдиком как неудобно.
– Шурик, сцепление это.
Отлегло от сердца. Вот что значит жара! В следующий раз он усомнится в том, что земля круглая… Хорошо хоть с тормозами проблем не было. Брейкс – пришло из английского. И откуда только слово такое выкопали? Кляч. Зина бы объяснила.
– Шурик, слышишь? В Меге мивца на куриные окорочка, сбегай купи побольше, забей морозилку. Мама приедет, покушаете. И сам пожаришь. Я знаю.
Шура подумал, что вот слово «мивца» с самого начала не вызывало вопросов. Просто и ясно. Мивца – распродажа, а что ж еще?
Всю дорогу в аэропорт Шура нервничал. Все пошло не так, как он хотел, и виноват был он сам. Если бы не Рита. Во-первых, надо было вовремя начать учиться, и тогда бы он был с правами, и не надо было ехать в аэропорт вдвоем. Не самое лучшее место для знакомства с мамой. Накануне Рита спросила:
– Может, ты на автобусе поедешь? А обратно такси возьмете?
Такого он не ожидал. Сказал сухо:
– Конечно, нет проблем.
Рита сидела несчастная и теребила в руке мобильник. Шура встал и прошел в кухню. Она вошла за ним:
– Шурик…
Он наливал чайник и сосредоточенно наблюдал за струей воды.
– Шурик, я не знаю.
– А что тут знать? Я же сказал. Я прекрасно справлюсь сам.
– Да нет. Я, конечно, тебя отвезу. Просто… Твоя мама может расстроиться.
Он резко обернулся, так что чайник упал и вода вылилась обратно в раковину. Именно об этом он и думал. Но как она это поняла? Весь его организм, натренированный опытом прошлого, отторгал эту фразу. Марина бы сказала: «Твоя мама, конечно, разозлится». И была бы права. Мама правда злилась, но обычно делала вид, что все хорошо, и это особенно мучило. А ведь он и тогда знал, что она расстраивается, только не позволял себе об этом думать. Он был не свободен, он не имел права. Рита смотрела испуганно, и в этот момент он ей поверил. Было странно, что не надо никого бояться, но напряжение постепенно отпускало. Он сказал строго:
– Если ты меня не отвезешь, я тебе колесо проколю.
И она улыбнулась.
Через месяц после Гришкиного тринадцатилетия умерла бабушка, а Шура даже не заметил, как она болела. Верней, он знал и даже иногда заезжал к ней, но делал это механически. Все пройдет, как всегда проходило. Мама его отчитывала, говорила, что он давно ни о ком не думает, но к этому он привык и, как обычно, вяло огрызался. Бабушка последнее время жила со своей племянницей из Киева, тетей Кирой, у которой своей семьи не было. Они с Мариной над ней подшучивали, а мама осуждала эти смешки, хотя тоже ее недолюбливала. Шура это знал. На день рождения бабушку уже не могли привезти, и Гришку со скандалом вывезли навещать больную. Бабушка радости особой не проявила, и Шура чувствовал, что у нее уже не нет сил на эмоции. Он не мог на это смотреть. Просыпалась какая-то застарелая боль, которую надо было срочно загнать обратно, потому что иначе не будет сил жить. Хотелось поскорей уйти, тем более он ничем не мог помочь.
После похорон началась суета, которую теперь он плохо помнил, а главное, плохо понимал. Единственное, он знал, что надо успеть переехать. Успеть, пока не случилось непоправимое. Он был почему-то уверен, что, если они переедут, все наладится, все станет на свои места. Марина молчала, но он чувствовал, что еще немного – и она сорвется. Дома она старалась бывать как можно меньше, приходила поздно и сразу ложилась. Шура ее за это не осуждал. Обстановка была невыносимая. С родителями почти не разговаривали. Он, родной человек, и то с трудом выдерживал, а что уж говорить о Марине. Квартиру успели перевести на Шуру, и родители не чинили препятствий с переездом. Назначили дату. Шура воспрянул. Постоянно заговаривал о мебели, которую они купят. Говорил, что кухню тоже надо заменить. Марина вяло соглашалась. Теперь ему казалось, что она перегорела, и ей уже все равно, но он не хотел об этом думать. Он действовал.
Родители предложили не переводить Гришку до конца учебного года. Тот не возражал. Шура строил планы, как они устроят второй медовый месяц.
После переезда долго не разбирали вещи. Марина недавно сменила работу и задерживалась там допоздна. Работа была перспективная. Устроил ее туда один из бывших клиентов, которому она когда-то помогла. Юридическая консультация, в которой она раньше работала, потихоньку разваливалась, и клиент предложил ей место на его фирме. Правда, фирма ничего общего с юриспруденцией не имела, но кто сейчас работает по специальности? Ее оформили менеджером по персоналу, и Марине неожиданно работа понравилась. Она приходила довольная, и Шура молча радовался. Правда, когда она слишком задерживалась, волновался. Лежал без сна и корил себя за то, что вечно гневит бога. Видимо, правда, все дело в нем. Не угодишь ему. Когда ей плохо – нехорошо; когда хорошо – тоже нехорошо. Но все-таки бывало тревожно. Он прислушивался к звукам в подъезде. Неожиданно хлопнула дверь, и Марина влетела в комнату. От нее пахло вином. Она упала на кровать. Сказала громко и весело:
– Шурака, бедненький! Я тебе спать не даю.
– А по какому поводу банкет?
Она захохотала, и он понял, что выпила она немало.
– Как по какому? Наше новоселье справляли.
– Ясно… А почему сегодня? Мы уж месяц как переехали.
Она скривилась:
– Вот как ты все-таки умеешь испортить настроение. Как твоя мама.
Она долго возилась в соседней комнате, а Шура пытался по звукам определить, что она сейчас делает. Потом она легла рядом. Прижалась к нему щекой:
– Шурака, мы в субботу идем к моим.
– Зачем?
Она произнесла торжественно:
– Папа позвал Анатолия Палыча. Все-таки человек столько для меня сделал. Нехорошо. Папа сказал, что надо стол накрыть.
Так звали бывшего клиента и нынешнего шефа. Шура много раз слышал это имя, но никогда его не видел.
– А при чем тут папа?
Марина приподнялась на локте. Посмотрела на него с укором:
– А ты хочешь его у нас принимать? На коробках и мешках?
Он нигде не хотел его принимать, но об этом говорить не полагалось.
Шура сидел за столом и пытался сосредоточиться. Гарин ходил туда-сюда, и это мелькание раздражало.
– Может, ты присядешь?
Гарин только этого и ждал:
– А чего сидеть? Все уже просидели. Я понимаю, тебе начхать. Ты этого не создавал.
Последнее время он неизменно пребывал в мрачном настроении. В журнале возникали большие проблемы. Поначалу их старались не замечать. Всегда так бывает. Бизнес – штука непростая. Главное, не опускать руки. Но на днях позвонили из банка. Гарин заперся в кухне и о чем-то долго с ними говорил. Вышел задумчивый. Потом быстро собрался и куда-то уехал. Рита злорадствовала. Ситуация явно усложнялась. Шура в детали не вникал, на него навалились другие проблемы, в чем-то даже приятные. Накануне маминого приезда позвонили из одной фирмы и пригласили на интервью. Первой реакцией был испуг, показалось, что он все забыл, так как давно существует в иной реальности. Оживил автобиографию. Долго размышлял, на каком языке следует вести разговор. Посоветоваться было не с кем, и он решил, что один черт, на любом раскусят. Приедет – сориентируется по обстановке. Все прошло, как обычно. Он уже не строил иллюзий. Дальше события развивались стремительно. На следующий день позвонили, пригласили на второй раунд. С начальником отдела кадров. Попросили взять все дипломы, сертификаты – все, что есть. Шура решил взять патент. В конце концов, не зря он столько мучился. Пробивал, доказывал, унижался. А когда получил, понял, что это никому не нужно. Положил бумажку в папочку и старался о ней не вспоминать.
В 97-м вдруг объявился Витька Гусев. Они учились в одной группе, а потом потерялись. Оказалось, что Витька – большой человек. Владеет заводом по изготовлению оптических приборов. Недавно выиграл тендер на оборудование кинотеатров нового типа. Витька предложил разработать модель оптического блока для киноэкрана. Шура опешил:
– Шутишь?
– А что ты испугался? Шурик, главное знать: не боги горшки обжигают.
Тогда уже все началось с Мариной. Только он еще не понимал, что происходит, не мог ни на чем сосредоточиться, целыми днями сидел и искал выход. Ему казалось, что, если поймет свои ошибки, все исправится. Абсурдное предложение неожиданно показалось выходом. Может быть, это его отвлечет? А то так и рехнуться недолго. Да и Марина зауважает. А главное, будут деньги.
– Шурик, мы с тобой так договоримся. Получится – хорошо, нет – я тебя к себе возьму. Торговать будешь. Или ты хочешь в своем Маяке всю жизнь тухнуть?
И он сделал. Когда принимали продукт, инспектор отозвал Шуру:
– А штука интересная получилась. Я тебе советую это запатентовать.
Шура засмеялся:
– Тоже мне бином Ньютона.
– А что ты думаешь, только биномы патентуют. Профукаешь – потом жалеть будешь.
И Шура вступил в неравную борьбу с бюрократическими структурами. Сейчас он понимал, что помогло ему отчаяние, которое жило в нем и мешало сидеть на месте. И он выиграл. Первым делом принес бумагу отцу. Тот долго разглядывал и менялся на глазах. Таким счастливым Шура не видел его много лет.
Фирма помещалась в Кфар-Сабе, недалеко от Тель-Авива. Кадровичка долго вертела бумажку, пытаясь найти в ней ивритские буквы. Потом отдала обратно:
– Этого пока не надо. Если понадобится, мы попросим.
Диплом об образовании был переведен на иврит и заверен Министерством просвещения, поэтому с ним проблем не возникало. Неделю назад позвонили и вызвали снова. Начальник отдела, Кальми, пожал Шуре руку и сказал, что тот может выходить со следующей недели. Шура заволновался:
– Дело в том, что я пока работаю. Временно… Мне надо предупредить.
Кальми перебил его:
– Нет проблем. Сколько тебе нужно?
Шура растерялся. Что он скажет Гарину?
– Ну, может. полторы недели.
– Замечательно. Выходишь через месяц. Если хочешь, машину можешь взять сегодня.
Шура поблагодарил. Сказал, что с машиной, пожалуй, подождет.
Он давно хотел поговорить с Гариным, но каждый раз откладывал. Его новость звучала кощунственно на фоне нынешних забот с журналом. И все-таки больше тянуть нельзя было. Зазвонил телефон. Он поднял трубку и услышал мамин голос:
– Шура, машину не подключили.
– Какую машину?
– Стиральную. Сегодня приходил мастер. Сказал, фабричный брак. Надо позвонить в магазин, чтобы ее забрали и вернули деньги.
Шура засмеялся:
– Щас! Держи карман шире.
– Я понимаю, тебе не до меня. Я бы не обращалась. Но ты же знаешь, я не могу сама позвонить.
– Мам, здесь денег не возвращают.
Мама начала сердиться:
– Шура, не надо от меня отмахиваться. Это дорогая вещь. Я тебе говорила, давай посмотрим в нескольких магазинах. Но тебе же некогда. Вот купили…
Шура вздохнул. Выразительно посмотрел на Гарина. Тот стоял рядом и внимательно слушал.
– Не в магазине дело… Мы как раз пошли в хороший.
Какое-то время мама молчала.
– А как же они не боятся? К ним же никто не пойдет после этого.
Шура засмеялся:
– А куда идти? Всюду одно и то же. Это ж евреи.
Мама произнесла устало:
– Ты становишься антисемитом.
– Подожди, и ты скоро станешь… Диктуй телефон.
Гарин наконец присел и закурил:
– Шурик, надо поехать туда и разругаться так, чтобы они не только поменяли, но и скидку сделали. Понял?
Шура посмотрел на него удивленно:
– Ты чего, с дуба рухнул?
– А что ты думаешь? Вон израильтосы орут так, что окна лопаются. И добиваются. Ну и нам хватит терпеть.
– Ты так умеешь?
Гарин промолчал.
– Вот и я тоже. Да, Миш, от тебя я таких выпадов не ожидал. Все-таки ты не мама.
Гарин посерьезнел:
– Мама, конечно, много денег привезла, но не надо их так бездарно разбрасывать. Тебе с ней надо поговорить.
Шура насторожился:
– Каких таких денег?
– Ну как же? Ты сам говорил. Она же квартиру сдала.
– И что?
– Шурик, ты не кипятись! Послушай меня и не перебивай. Если мы сейчас журнал не спасем, то потом будем локти кусать. Не хотел я говорить, но скажу: одни серьезные люди пообещали бабки. Но не сейчас, а через три месяца. Вот я и подумал. Может, мы одолжим пока у твоей мамы, а потом отдадим, да еще с процентами. Как?
Шура хотел сказать что-нибудь грубое, но вспомнил о своих планах и постеснялся.
– Миш, давай поговорим как художник с художником. Во-первых, у мамы таких денег нет. Во-вторых, мы оба прекрасно знаем, что никаких денег мы не получим. А потом, где твой каблан?
Миша поморщился:
– Слинял, гад. Журнал, видите ли, стал убыточным. А когда он был прибыльным? Только раньше мы ему нужны были. А сейчас пишите письма мелким почерком…
– А долгов много?
– Пока нет. Но через месяц новый квартал начнется. Ицик, адвокат, говорит, надо срочно оформлять банкротство.
Шура обрадовался:
– Вот и надо оформлять. Не будешь же ты с ветряными мельницами бороться?
Гарин посмотрел подозрительно:
– А ты?
– И я не буду.
И он поведал о своих планах. Гарин слушал на удивление спокойно. Потом сказал задумчиво:
– Значит, тоже линяешь.
– Я не линяю, Миш. Тебе долги на сегодня посчитали? За мной половина. Только в рассрочку. Я тебе расписку дам.
Гарин изумился:
– Чего так много? Ритка же еще в доле?
– А с Риткой вы сами договаривайтесь.
– Блаародно.
Некоторое время курили молча, потом Гарин спросил:
– И что работа? Лучше прежней.
Шура засмеялся:
– Мне б хоть какую. А вообще фирма большая. Хотел патент свой показать, но говорят, не надо…
Гарин всплеснул руками:
– Ты, Шурик, неисправим. Ну, куда ты лезешь со своим патентом?! Вот, смотрите, я самый умный. Тебе сидеть надо тихо и повторять: я дурак, я дурак. Чтобы сам поверил. Тут же вся хитрость в том, что надо слабым быть. Именно быть, а не притворяться. Иначе живо выведут на чистую воду. И все, рассылайте резюме. Понимаешь, если ты работать хочешь, то должен играть по их правилам… Но ты ж у нас упорный.
И Гарин безнадежно махнул рукой.
Вечером позвонил Эдик:
– Хочешь завтра поехать в Тель-Авив?
– Зачем?
– Как зачем? Потренироваться. Тебе полезно съездить на далекое расстояние.
К этому времени Шура провалил третий экзамен и уже не был так уверен, что умеет водить машину. И действительно, водить он стал хуже. Когда садился за руль, у него учащалось сердцебиение, потели ладони и слегка подташнивало. На сидящего на пассажирском месте, будь то Эдик или экзаменатор, он вообще старался не смотреть.
Эдик раздражался, кричал, а экзаменатор молчал, и это было еще страшнее.
– А во сколько ехать?
– В восемь я у твоего дома.
На шоссе не было пробок, Эдик, как обычно, травил байки, и Шура начал успокаиваться. Поехал быстрее, и тот ничего не сказал, будто даже не заметил. Тель-Авив в целом он знал плохо, за исключением того места, где раньше работал. Когда въехали в город, Эдик начал руководить: здесь направо, там налево. Свернули на маленькую улицу. Машины двигались медленно. Шура разглядывал вывески. Названия улиц, как и всюду в стране, были на двух языках, иврите и английском. Шура для быстроты читал на английском.
– Это что за улица такая?
Эдик вгляделся. Они как раз поворачивали.
– Которая?
– Ну, вот написано: Аба Ебан.
– Ну и чего тебе не нравится?
– Да нет, нормально… А что это значит?
– Что написано, то и значит.
Шура задумался. Он твердо знал, что аба на иврите – отец.
– А что второе слово значит?
Эдик глянул подозрительно:
– А ты сам не знаешь, что оно значит?
Проехали по улице Ибн Гвироль, свернули на бульвар Бен Гуриона. Эдик сказал:
– Сейчас поедем к Дизенгоф-центру.
– А что там?
– Ты что, не знаешь каньон этот?
Каньон Шура знал.
– А что в каньоне?
– Олечку заберем. Помнишь, беленькая такая? С тобой занималась.
Шура брал уроки уже пятый месяц, поэтому знал многих.
– А что она там делает?
Эдик рассмеялся:
– А что там можно делать? Тряпки покупает.
До каньона ехали молча. Вернее, Эдик разговаривал по телефону, а Шура размышлял. Его почему-то никто не забирал, когда он делал покупки. Да и покупок он особо не делал в последнее время. С деньгами стало неважно. Все, что было, уходило на уроки вождения. Когда Эдик закончил говорить, Шура спросил:
– А она сдала?
– Олечка? А как же? Занималась много. Не как ты…
– А зачем ее забирать из каньона?
– Ну, как зачем? Чего не помочь хорошему человеку.
Всю обратную дорогу Олечка показывала покупки. Эдик прикладывал к себе кофточки, шумно восхищался. Шуру вдруг осенило.
– Ебан – это эвэн, камень, значит. В иврите Б и В – одна буква, вот они так и перевели.
Эдик недовольно оторвался от кофточек:
– Б, В. Не о том думаешь. В этом иврите одних букв Х три, и все по-разному пишутся. Не могли другую букву выбрать… А одна, бывает, в К превращается, поди знай когда. Затейники. Ты лучше на дорогу смотри.
Но Шура радовался, что разгадал загадку. Хотя Папа Камень тоже звучало неоднозначно. Надо будет у Риты уточнить. Она в иврите дока.
Когда подъехали к дому, Эдик хлопнул Шуру по плечу. Сказал:
– А ты сегодня молодец. Вот также на экзамене надо. Спокойно, без нервов. Главное, савланут. И все будет хорошо. Ийе бэсэдэр. – Он посмотрел на часы, покачал головой: – Мы с тобой три часа катались. Даже больше. Короче, с тебя за четыре урока.
Шура вытащил деньги и вежливо попрощался с Олечкой.
Целый день возили маму по городу. Вначале долго выбирали занавески, потом толкались на рынке. Когда разгрузили вещи, Рита заторопилась. Сказала, надо срочно статью дописать. Когда уходила, быстро переглянулись. Они заранее договорились, что она приедет прямо к нему, когда он даст сигнал. Вечером, когда уже засыпали, Шура вспомнил:
– Рит, а кто такой Аба Ебан?
Рита понимающе улыбнулась.
На следующее утро Шура не поленился и заглянул в Википедию. Оказалось, что это имя известного дипломата, который поднял престиж Израиля на небывалую высоту. И всего-то. Надо было столько мучиться.
На днях вышел казус. Он побежал к автобусной станции встречать каких-то людей из Челябинска, Гарин умолял встретить, забрать посылку. Что могло быть такого в посылке, чего нет в Израиле, а есть в Челябинске, Гарин мог только предположить, но озвучивать не хотел. Выйдет грубо. Главное, что родственники передали ее с совершенно незнакомыми людьми, так что отправлять их обратно с посылкой неудобно, а Гарин, как назло, уезжал в Тель-Авив. Гонцы задерживались, Шура нервничал, так как Рита оставалась одна у него. И потом он заранее злился на этих людей, так как испытывал давнюю неприязнь к городу Челябинску. Почему-то сейчас это выплыло. Когда-то давно Марина обмолвилась, что тот первый мужчина, которого он всеми силами старался вычеркнуть из памяти, и, кажется, даже преуспел, тоже был из Челябинска. Шура тогда отчетливо осознал, что никогда, ни при каких обстоятельствах, он не будет слушать об этом человеке. Ничего, ни малейшей детали. Это Марина почему-то поняла сразу и навсегда, а все-таки одна деталь осталась. Челябинск.
Когда вернулся с посылкой домой, почувствовал, что что-то произошло. Рита выглядела смущенно и старалась на него не смотреть. Потом сказала:
– Тебе Марина звонила.
Шура даже вначале не понял. Эти две женщины существовали в разных реальностях, и ему никогда не приходило в голову, что они могут говорить друг с другом. Тщательно закупоренный клапан приоткрылся, и оттуда потянуло прошлым. Проснулись тревожность и немедленное желание все расставить по своим местам.
– Телефон так долго звонил, я подумала, твоя мама. Я же не знала…
– А что она сказала?
– Просила, чтобы ты перезвонил.
– Странно.
– Что странно?
– Она никогда не звонит.
Рита усмехнулась и ушла на кухню. Он набрал Маринин номер. Она подошла сразу, и, когда узнала его, голос резко изменился. Стал подчеркнуто деловым. Она даже не поздоровалась. Как будто они продолжили прерванный разговор.
– Гриша летом не приедет.
– Как не приедет?
– Он с ребятами едет на байдарках.
Шура чувствовал, что заводится, и понимал, что этого делать нельзя.
– Я не понимаю. И так уже два раза переносили.
Марина фыркнула:
– А я тут при чем? У вас там взрывы были, потом война.
– У нас всегда так будет.
– Замечательно! Ты у нас человек героический, а Гришку я в такое пекло не пущу.
– Какое пекло?! Марина! Мы сто раз говорили. Тут не страшнее, чем в Москве. Тут дети всю ночь гуляют. Одни.
– Ну, пусть они гуляют.
Он уже кричал. Рита вышла из кухни, посмотрела и снова скрылась.
– Я же не могу не видеть сына!
– Ой ли? По-моему, ты и так не скучаешь. И ты уже отвык от него, наверное.
Шура ждал эту фразу, боялся и ждал. Каждый раз, когда он делал что-то по-своему, он знал, что последует наказание. Может быть, не сразу, но оно будет. Так же было с квартирой. Они уже жили отдельно. Позвонила мама и сказала, что хорошо бы заехать. Он сразу почувствовал, что что-то не так. Не мог ждать, взял такси. Мама завела его в кухню и сказала, что у отца была «неотложка». Резкий подъем давления.
– А почему? От чего?
У него кружилась голова, и казалось, что все катится в тартарары и уже ничего нельзя вернуть.
– Не надо кричать. Все пока обошлось. Ему укол сделали. Что-то гипотензивное. Скоро терапевт должен прийти.
Шура запсиховал:
– Я не понимаю… Он что, нервничал? Что-то случилось?
Мама усмехнулась:
– Все уже давно случилось.
– Ты опять, опять?!
Мама приложила палец к губам, сказала тихо:
– Пойди к нему.
Шура присел на край родительской кровати. Папа отложил книгу, улыбнулся. Он выглядел слабым. Таким Шура не хотел его видеть. Тот спросил:
– Ну, что слышно?
– Ничего нового…
– Как Гришка?
– Нормально.
– Ну, у тебя что на работе?
– Пап, объясни, что случилось.
Отец снова улыбнулся:
– Да мама, как всегда, паникует.
– Ну, как паникует? У тебя же не было давления.
– Все когда-то бывает первый раз.
Шура взглянул на книгу. Последнее время отец все время читал Конан-Дойля, и Шура ненавидел этого автора. Снова захотелось отвлечь, растормошить как-то, чтобы тот проснулся. Отец проследил за его взглядом. Оживился. Открыл книгу:
– Знаешь, я сейчас перечитывал «Знак четырех». Там есть одна штука такая.
– Папа!!!
Отец оторвался от книги и посмотрел на него с непониманием. Шура заставил себя говорить тихо:
– Ты издеваешься, да?
Тот отложил книгу, лежал и смотрел в потолок.
Шура заговорил, выдавливая из себя слова:
– Ты из-за меня волнуешься, да?
Отец пожал плечами:
– А что из-за тебя волноваться? Ты сделал так, как считал нужным.
– А что я сделал? Ну, скажи, что я сделал?!
Отец заволновался:
– Шурка, не психуй. Если ты доволен, так и ладно. Главное, чтобы тебе было хорошо.
Он хотел закричать, что ему-то как раз хорошо, но сжало горло, и он пытался глотнуть, и у него ничего не получалось. Отец погладил его по голове, и стало еще хуже.
– Понимаешь, это мы, наверное, виноваты, что воспитывали тебя как-то неправильно. Думали, что ты умный и сам все понимаешь. Это наша большая ошибка…
Шура молчал.
– Есть вещи, которые придумали не мы. Евреи всегда женились на еврейках, дворяне – на дворянках, крестьяне – на крестьянках. А если это не соблюдалось, то все кончалось плохо.
– Пап, это ж каменный век! Ты хочешь, чтобы я женился на какой-нибудь толстой Хасе. И она мне будет жарить галушки.
– Почему обязательно Хася? И галушки – не еврейское блюдо.
– Ну хорошо. Рыбу-фиш.
– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Есть закон жизни, и его нельзя нарушать. Это как в математике: необходимое и достаточное условие. Их надо выполнить. А Хася – это недостаточное условие. Необходимое, но не достаточное. Я думаю, есть другие женщины, которые могли бы тебе понравиться. Так мне кажется.
Шура рассмеялся:
– Ладно, в следующий раз женюсь на еврейке. А что же вы тогда в Израиль не уехали? Там евреев много.
Папа на секунду задумался.
– Нет, в Израиль не надо ехать.
– Ну, слава богу! А то я уже собрался…
Он хорошо помнил, что этот папин ответ про Израиль удивил его, но он решил сейчас не расспрашивать. Будет еще время.
– Шур, а ты не горюй. Все еще наладится. Вот увидишь. И Гришка у тебя хороший парень.
Отец улыбался и казался очень спокойным.
Шура ехал домой и чувствовал себя почти счастливым. Будто бы какой-то груз свалился с души, и стало легко. Почему они раньше не разговаривали? Ведь это так просто. С другой стороны, если не разговаривали, значит, не могли. Значит, что-то мешало. Но теперь все будет по-другому. Теперь всем станет легче. Он уже подходил к дому, и вдруг кольнул страх, что Марины нет и опять предстоит ожидание, и завертелись мысли, дурацкие мысли. Вся его легкость куда-то исчезла, и на смену пришла ноющая тревога, из которой, ему казалось, он выскочил, но, наверное, выскочить из нее нельзя. Марина сидела в кухне и ждала его. Подробно расспрашивала об отце, успокаивала, говорила, что это ерунда, так бывает, возраст уже не самый юный. Но если бы что-то было серьезное, все бы не так проявлялось. Он слушал и снова был счастлив. Показалось, что папа чудесным образом все наладил. Он всегда знал, что отец – волшебник. Вот и кончилась черная полоса, и не зря он столько вытерпел и не сдавался.
Ночью отец умер. Встал с кровати и упал. Мама проснулась от громкого стука, вызвала «скорую». Там сказали, что смерть была мгновенной. Оторвался тромб. Это коварная штука, предвидеть практически невозможно. Дальше все было странно и муторно. Приехала папина двоюродная сестра из Питера и осталась с мамой на месяц. Шура почувствовал облегчение. Не мог он находиться с мамой двадцать четыре часа в одной квартире. Он бы все равно ее не успокоил – не в том состоянии находился. Если бы это можно было объяснить словами.
Марина была чуткой все это время, и Шура боялся радоваться. Все хорошее теперь вызывало подозрение, и он корил себя и называл параноиком. Пришла мысль, что теперь она пожалеет его, и стало гадко. Еще к ним зачастила эта Люба, Маринина закадычная подружка, которую Шура не выносил, и он никогда не понимал, что у них общего. Они подолгу о чем-то шептались в комнате, и Шура чувствовал себя опущенным, бесился – и ничего не мог сделать. Самое обидное, что в его же доме. Лучше бы они общались где-нибудь на стороне. Но он тут же пугался. Нет, пусть уж лучше дома. По крайней мере, не надо ждать и волноваться. Это пройдет. Главное, потерпеть.
Он хорошо помнил, что разговор этот был через месяц после похорон. Марина сказала, что сейчас пойдут всякие оформления дачи, квартиры и что у тещи есть хороший нотариус.
– Такие дела проворачивает, мама просто диву дается.
Шура вначале не понял. Его мама была, слава богу, жива, и все автоматически отходило к ней.
Марина потрепала его по волосам:
– Какой-ты все-таки у меня глупенький. Ничего не понимаешь, витаешь где-то в облаках. Дача-то на папу записана. Не знал, что ли?
Он, наверное, знал, не мог не знать, но почему-то об этом не помнил.
– А какие проблемы могут быть? Все по закону.
Марина состроила гримасу:
– Шурака, какой закон? Где ты в нашей стране закон видел? Сейчас такое начнется. Знаешь, сколько она сил и нервов потратит?
– Ну, я не знаю…
– Вот именно, не знаешь, а говоришь.
В душе он радовался этому разговору и боялся спугнуть удачу. Если Марина волнуется, значит, думает о будущем. Их общем будущем. А как иначе? Иначе бы ей было все равно. Марина спросила:
– А что насчет квартиры?
– А что насчет квартиры?
– Знаешь, мамин нотариус считает, что нужно сделать родственный обмен.
Он засмеялся. Главное – не сфальшивить.
– Кого с кем?
– А как ты думаешь? Хорошо будет, если квартира пропадет? Мама тоже должна подумать о Гришке. Он же ее внук.
И она проверила Шурину реакцию. Нельзя было молчать, и он сказал первое, что пришло в голову:
– Сейчас и обмена нет.
Марина оживилась:
– Правильно. Хоть что-то понимаешь. Твоя мама квартиру продаст, а мы ее купим. И наоборот. Ну, фиктивно, конечно.
– А жить где будем?
– Ну, я не думаю, что твоей маме нужна такая большая квартира. А нам тесно…
А нам тесно. Нам. Эти слова Шура повторял, пока ехал к маме.
Мама слушала молча, потом сказала:
– Я из этой квартиры никуда не уеду. Ни фиктивно, ни эффективно. Когда меня не будет, она станет твоей. А дальше делай с ней все что хочешь.
А вечером того же дня позвонила. Подошла Марина, та попросила Шуру.
– Я согласна.
Ночью он проснулся от всхлипов. Марина плакала, и он вначале не понял, это она во сне или проснулась. Она что-то бормотала. Прислушался. Она потянулась к нему:
– Шурка, почему все так? Ну почему? Всех жалко. Тебя жалко. Папу твоего. Он хороший был. Меня жалел. Я же знаю, ему трудно было, но он не кричал никогда. Молчал. Зачем так все.
У нее началась истерика.
Шура что-то говорил, но она не слышала. Потом стала вырываться:
– Нет, ты скажи, ну почему?! Почему всегда так погано? Почему не получается, как мы хотим?
– Маринка, ну хватит, ну успокойся. Все получится, все! Я тебе обещаю.
Она затихла, только всхлипывала:
– Ничего не получится…
Шура лежал и думал о том, что эти слезы не о нем. Ему было жалко Марину.
Мама принялась за дело с удивительным рвением. Бегала по инстанциям, оформляла бумаги. Шура не следил за процессом. Он отключился. Когда пришел инспектор из БТИ, оказалось, что нужна Шурина подпись. Он приехал. Тетка в костюме доперестроечной поры сидела в гостиной и что-то писала. Мама сидела напротив. Она была спокойна. Инспекторша начала что-то Шуре объяснять. Он вертел бумагу, кивал. Издалека донеслись слова:
– У меня мало времени. И так сколько вас ждала.
Он сказал:
– Мы не будем продавать. Мы передумали.
А на следующий день Марина пропала и не появлялась три дня. Шура не выходил из дому, ждал звонка. Мама звонила каждые пять минут. То кричала, то успокаивала. Говорила, что он сам все переиграл, она не хотела, и вообще не в этом дело, и надо еще раз обзвонить больницы. Он даже ей в чем-то завидовал. У нее была другая жизнь и другой опыт, где она могла себе позволить волноваться за отца, когда тот задерживался, и не стесняться этого и верить. Если задерживается, значит, занят или что-то случилось. Других вариантов нет. Как это здорово, когда может что-то случиться и можно не скрывать и искать помощи. и не бояться думать. Разве он мог объяснить маме, что ему это не дано, что стыдится своего волнения, что мечтает волноваться, как это делают другие, а не бояться. Почему его не жалели, а только все время требовали? Что он мог сделать? Удавиться? Отца нет, и придется жить без него, и об этом трудно думать. Но он знал, что сможет жить без отца. А без Марины нет. Если ее не будет, не будет ничего. Сломается вся конструкция, на которой держится его жизнь и которую он сам создал. Марину нельзя было совмещать ни с кем и ни с чем, и он отказался от всего, и был счастлив. А они не понимали, дергали, нарушали покой. Чего они от него хотели? Что он может? У него нет сил на всех. А он отвлекался, пытался угодить всем. Вот теперь пожинает плоды. Дальше он не мог думать, боялся совсем раскиснуть. Марине он нужен сильным. У нее помутнение, так бывает, надо только переждать, и все вернется. Уже потом, когда они разъехались, выяснилось, что она отсиживалась у Любы. А тогда она пришла бледная, отстраненная, сказала, что ей надо было прийти в себя, что не могла его видеть. Шура спросил:
– А позвонить нельзя было?
– А зачем?
И она ушла спать.
Рита эту историю не знала, он только сказал, что не понимает, зачем Марина дурью мается. Сама вдруг объявилась, сообщила, что Гришка приедет, теперь говорит: не приедет. То есть последнее понятно: она наткнулась на другую женщину, и ей неприятно.
Рита сказала:
– Причина, конечно, уважительная. А объявилась она, когда я у тебя первый раз осталась.
Он вздрогнул. Рита смотрела на него и улыбалась. Как он не подумал?
– Но она же не знала…
– Почувствовала. Она же женщина.
Хотелось додумать эту мысль, но было неудобно при Рите. Они поужинали, Рита помыла посуду и засобиралась.
– Ты куда?
– Мне завтра рано к зубному. А я не взяла ничего, ни денег, ни снимков.
Он понимающе кивнул.
С седьмого раза удалось сдать экзамен. Думал, будет счастлив, а вместо этого пришло ощущение, что он просто вернулся в дом, из которого его временно выгоняли. Он уже два месяца работал на новом месте. В его отделе, который занимался разработкой специальных очков для шлема танкиста, трудилось восемь человек, все моложе его, и все, естественно, на машинах, и каждый день он с ужасом ждал, что его спросят о машине. Но похоже, все об этом забыли, а может, и думали, что он ее получил. На всякий случай он заготовил пару версий. Первая, что ездит на своей собственной, но тут была опасность, что кто-нибудь увидит, как он идет к автобусу. Вторая – подвозит друг, которому по пути, то есть тремп у него. Самое популярное в Израиле слово. Что-то вроде оказии.
Шура думал о предстоящем Маринином приезде. Стыдился того, что думает именно о ней, а не о Гришке. Может, потому, что Гришкин приезд был ожидаем и он привык к этой мысли. Недавно Марина позвонила и сказала, что они приедут вдвоем. Сообщила как факт. Шура удивился, но расспрашивать не стал. Была еще проблема. Надо было поговорить с Ритой. Он все время откладывал, не знал, с чего начать, какая будет реакция. Ничего не знал. А главное, не мог решить, чьей стороны держаться. Это было нелепо и недостойно, но он ничего не мог с собой поделать. Она сама начала разговор. Спросила, где Марина остановится.
– А где ей останавливаться? Не на улице же ночевать.
Он сам испугался внезапной агрессии, которая прорвалась помимо его воли.
– Ты успокойся. Я все понимаю. Просто предупредить можно было.
– Марин! Прости, Рит…
Он громко засмеялся, а она сидела серьезная и смотрела куда-то в сторону.
– Оговорка по Фрейду.
– Рит, я не мог ей сказать: не приезжай.
Рита молчала.
– Конечно, нехорошо, что она этого не чувствует. Но это уже не наши проблемы.
Рита перебила его:
– Я одного не понимаю. Почему ты должен скрывать что-то? У тебя что, теперь не может быть своей жизни? Или это Гришка не хочет?…
Разве он мог рассказать ей, как Марина умеет наказывать. Тем более сам он точно не знал, этого ли боится. А может быть, это будет концом надежды, последней точкой, которую поставит он сам. А потом будет мучиться и думать, что, если бы он не оборвал, все еще могло вернуться. Потом он вспомнил, что все давно оборвано, и совсем не им. Но она для чего-то приезжает…
До конца рабочего дня оставалось два часа. Он ничего не успел, потому что не мог сосредоточиться. А еще, как назло, позвали на ешиву, и он поплелся, и Кальми, увидев его задумчивость, долго извинялся, что оторвал от дел. Просто есть срочный вопрос, который надо решить, и хорошо, если Алекс поприсутствует. В обычное время он бы испугался, что тут-то его и раскусят, но сейчас ему было все равно, и его не трогали и даже разговаривали уважительно.
По дороге домой вспомнил, что надо позвонить Гарину. Недавно объявился Борцов, Шура обрадовался, так как для себя решил, что сам звонить не будет. Борцов имел обыкновение пропадать на полгода. Шуриному звонку бывал неизменно рад, говорил, что замотался, что здесь вам не тут, нет теплых морей, а, наоборот, отупляющие холода и суета бесконечная, от которой ни проку, ни продыху. Шура возражал, что это жара как раз отупляет, а холод полезен мозгу, они долго пререкались, и он забывал свои обиды. А потом ждал, опять не выдерживал и звонил сам.
Из разговора Шура понял, что о Маринином приезде тот не знает, и решил не говорить. Расскажет постфактум. В этот раз Борцов быстро перешел к делу. Просил узнать про клиники Мертвого моря. У Ларисы были проблемы по женской линии, и какой-то профессор посоветовал грязелечение. Сказал, что в Израиле с этим работают и есть неплохие результаты.
– И возраст поджимает. Надо до сорока шести успеть.
Шура быстро посчитал в уме. Оставался год. Здесь действительно рожали поздно, но Лариса изначально казалось ему старухой, и затея эта по меньшей мере удивила. Хотя теперь и он уже не мальчик.
Вадик тоже изменился. Шура не подозревал, что тот может быть таким взрослым и заботливым. Это вызывало уважение, но и некоторую ревность. Сменились приоритеты, ушло что-то легкое, что объединяло их, и остались одни заморочки. Шура обещал узнать, тем более, это было нетрудно.
Пока, мучимые жаждой наживы, они с Гариным развивали бизнес, гаринская жена Люся времени даром не теряла. Оказалось, что у нее был российский диплом медсестры, правда, по специальности она ни дня не работала, так как состояла при мужедобытчике. Здесь диплом пригодился. С поразительной расторопностью она узнала, как его следует подтверждать. Нашла курсы и села за подготовку к экзамену. Экзамен она сдала со второго раза, что было фактом немыслимым по израильским меркам. Вначале ее взяли в маленькую частную клинику в Хадере. Тут помог один из кабланов, у него там какой-то родственник работал. Люся умела произвести впечатление, и ею были довольны. Но зато ее не все устраивало. Деньги были не такие, как в государственном секторе, да и перспективы размытые. В каком-то журнале она увидела объявление, что требуется медперсонал в одну из клиник на Мертвом море. Отличные условия. Как потом рассказывал Гарин, он бы это объявление не заметил. Сам журнал делал, цену объявлениям знает. Но Люся позвонила по указанному телефону, и ее пригласили на собеседование. Оказалось, что работа вахтовая. Трое суток, один выходной. Клиника предоставляет комнату и платит надбавку за удаленность от дома. Люся работала там уже третий год, ей несколько раз повышали зарплату, и Шура не сомневался, что увольнение ей не грозило. Если бы его спросили почему, четко объяснить бы не смог. Просто Люся знала свое место, через ступеньки не перепрыгивала, прожектов не строила – все, как и предписывали правила игры.
Шура подумал, что с Гариным говорить без толку и лучше обратиться прямо к Люсе.
– А что тебя конкретно интересует? Расценочки я тебе пришлю. Даже, может быть… Говорить пока не буду, спрошу. Может быть, я смогу сделать какую-нибудь скидочку, но я не уверена..
– Подожди, Люсь. Ты скажи, а толк бывает от этого лечения?
Люся задумалась. Видимо, такой аспект проблемы ей не приходил в голову.
– Я даже не понимаю, Шурик, какие у тебя сомнения. Я тебе завтра пришлю проспектики, какие услуги оказываются, что входит в путевочку, что нет. За что доплачивать.
Шура долго благодарил. На следующий день он убедился, что Люся не зря имеет репутацию деловой женщины. Она позвонила с работы, сказала, что переговорила с доктором. Мол, у ее родственницы проблема – и можно ли чем-нибудь помочь? Доктор сказал, чтобы прислали все анализы и не тянули с оформлением. Дальше все закрутилось, и Шура отключился. Борцов позвонил в начале декабря и сказал, что они приезжают двадцать второго.
– Как раз на Хануку.
– На Хануку? У нормальных людей Новый год, а у них Ханука…
– Ну, так это у нормальных.
– Короче, прилетаем в воскресенье утром.
Шура задумался.
– Я попробую отпроситься.
Вадик удивился:
– У кого? Ты по выходным работаешь?
– Вадик, ты плохо подготовился к посещению нашей страны. Евреи – это такой народ, у которых понедельник начинается в воскресенье.
Борцов молчал – чувствовалось, не поверил. Решил, что Шура просто не хочет встречать.
– Шурик, не бери в голову, мы прекрасно доберемся. Только скажи как.
Шура озирался по сторонам, когда его кто-то окликнул. Они шли навстречу и улыбались. Борцов был совершенно такой же, как будто бы не прошло пяти лет и они расстались вчера. Ларису он бы не узнал, если бы встретил на улице. Она еще больше располнела какой-то нездоровой полнотой, шла, переваливаясь, и держалась одной рукой за мужа. Но против ожидания встретила Шуру приветливо. Расспрашивала про маму, нравится ли ей тут, привыкла ли, есть ли у нее друзья. Борцов выглядел озабоченным. Не проскочило обычной искры, которая бывала, когда они встречались после долгой разлуки. Видимо, она была слишком долгая, и требовалось время для узнавания друг друга. Быстро погрузились в машину, и Шура включил кондиционер. Они о чем-то шептались на заднем сиденье, и Шура различал слова «лапа», «малыш», совсем не типичные для борцовского лексикона.
– Можем через Иерусалим проехать, просто на город глянем. Нам все равно в ту сторону.
– Шурик, не обижайся. Давай потом. Лорка устала ужасно. Она самолет плохо переносит. Лучше скажи, как сам-то? Возмудел, похужал… Нет, правда, тебе Израиль явно на пользу. Как ты, доволен?
– Доволен.
– Что-то не слышу радости!
– Лапа, что ты пристал к человеку? Это же эмиграция. Я даже не представляю. И один. Ты, Шурик, герой! Я так всем и говорю. Красота-то какая, мальчики!
Они миновали поворот на Бейт-Шемеш. Борцов тревожно взглянул на Ларису:
– Малыш, тебя не укачивает?
Она отмахнулась, разглядывала вид за окном, восхищенно ахала. Когда въезжали в Иерусалим, Шура хотел рассказать о своих первых впечатлениях от восхождения, но потом почему-то передумал. Всю остальную дорогу молчали, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами.
Люся встретила их приветливо, но держала дистанцию. Лариса сразу это почувствовала, испугалась, усердно кивала головой, боясь упустить что-то важное.
– На все процедуры ходить обязательно. Ну, таблеточки, укольчики – это все понятно. На солнце не сидеть. Вон ты какая белая. Короче, слушаться надо.
Лариса закивала еще усерднее. Люся была маленькая, тощенькая, с острым носиком и маленькими зубками. Шура про себя называл ее крыской, о чем нельзя было поделиться с Гариным. Она была ему неприятна. Он никогда не знал, что она думает, хотя говорила та много и эмоционально. С Ларисой они составляли комическую пару, где Люся чувствовала свое превосходство, хотя Шура тут мог бы поспорить.
– Место тут мамаш яфэ!
Люся показала рукой на окно, и Лариса покорно проследила за ее жестом. Борцов толкнул Шуру в сторону коридора. Они вышли. Шура вздохнул с облегчением.
– Шурик мне ее отблагодарить надо?
– Кого, Люсю? Да нет, я думаю. Она свое получит. Тот, кто приводит клиентов, получает премию. Ну, цветочки можете подарить. И то необязательно…
– Да, ну ладно. Я подумаю.
Вид у Борцова был озабоченный, и Шура хотел поскорее его расшевелить.
– Слушай, сейчас она тут устроится, а ты на пару дней ко мне. У меня выходные будут. Я за тобой заеду. Хоть посидим в кои-то веки по-человечески.
Борцов смущенно топтался на месте:
– Понимаешь, я ее не могу пока одну оставить. Да и потом.
В его голосе появились знакомые борцовские нотки.
– Тут лечат пару, что б ты знал.
Шура закатил глаза:
– Как же, как же! Понимаю. Нон-стоп в койке?
Борцов хмыкнул:
– А ты думал. Слушай, а что эта Люся какую-то мамашу поминала?
– Какую мамашу? Я не слышал.
– Ну, что-то с местом этим связано. Место какое-то, мамаша.
Шура развеселился:
– А, мамаш! Мамаш яфэ, значит, суперхорошее место.
– Какой язык интересный. И простые какие все. Сразу на «ты» переходят.
– А в иврите нет формы «вы».
– Но в русском-то пока есть.
– Вадик, take advantage, учи иврит.
Борцов оживился:
– Слушай, а не зря мы школу английскую кончали? Пригодился язык-то?
– Не то слово…
– Во!
И Борцов поднял вверх указательный палец.
– Ну, так когда ты приедешь?
Борцов опять поскучнел:
– Не раньше чем через неделю.
– Это плохо. Тогда труднее будет. Марина должна приехать. с Гришкой.
– Марина?! – Борцов нервно сглотнул. – А вы общаетесь?
– Да как мы общаемся! Гришка давно планировал, все переносили. А теперь она с ним решила… Что я могу сделать?
Помолчали. Потом Борцов сказал:
– Хорошо, что ты предупредил. Лорке и так волноваться нельзя, а тут еще это.
Шуре стало обидно, но он не подал виду.
Всю обратную дорогу думал о Борцове, о том, как он представлял их первую встречу на этой земле. Люсю он благодарить собрался, а Шура так это, случайно зашел. То, что он их свел, не считается. Да и не нужна ему никакая благодарность, просто даже сейчас, после того, сколько он пережил и как, ему казалось, изменился, тот его по-прежнему за человека не держал. И все-таки что он нашел в этой Ларисе? Поначалу, когда те только поженились, он думал, что у Борцова наваждение, что это пройдет. Ну, не может же он ее и правда любить?
Или это какая-то другая любовь, которая Шуре была неведома? Вспомнился Анатолий Палыч, с жирными щеками и железными глазками. Он тогда пришел без звонка, и Шура знал, что это специально подстроено. Они накануне ездили на тещину дачу, забирали банки с огурцами. Теща велела, чтобы проветрили дом. Это и их дом, самим неприятно будет приезжать после зимы во все затхлое. Уже было прохладно. Они сидели на террасе в старых пледах. Марина достала бутерброды, термос. О чем-то говорили, Шура уже не помнил о чем. Было легко, и Марина была спокойная, и даже шевельнулась надежда, что, может быть, что-то в ней сдвинулось, какой-то камушек. А с него все и начинается. Только не надо торопить. На следующий день она уехала к родителям, и Шуру впервые за долгое время отпустило напряжение. Ему мгновенно передавалось ее настроение. Тогда он не знал, что она приняла решение и поэтому стало легче. Он разбирал бумаги в своей комнате, безжалостно все выкидывал. И тут раздался звонок в дверь. Когда он увидел гостя, даже почувствовал радостное возбуждение. Видимо, тот пришел разговаривать. Будет просить, приводить доводы. В общем, так и получилось. Только Анатолий Палыч не просил. Он сразу перешел к делу, сказал, что Шура умный человек и должен понимать, что нельзя держать женщину насильно. А она очень ранимая и не в состоянии просто взять и выгнать его из своей жизни. И пользоваться этим нехорошо. Он понимает, что есть сын, но сын уже большой… и вообще. Тут он сделал паузу и внимательно посмотрел на Шуру. Шура набычился:
– Это мой сын.
Тот добродушно засмеялся:
– Кто ж это оспаривает! Вы будете видеться столько, сколько оба захотите.
Шура что-то кричал, грубил, сказал, что говорить будет только с Мариной.
Уже в дверях Анатолий Палыч сказал:
– Я очень надеюсь на вашу чуткость, Саша.
Марина в тот день не приехала ночевать, осталась у тещи. На следующий день позвонила, разговаривала строго, говорила, что у нее больше нет сил переливать из пустого в порожнее и все уже ясно и ничего изменить нельзя. Так получилось. Он поехал к маме, но сразу понял, что не может выносить ее взглядов и молчания. Потом мотался по городу и боялся остановиться. Поздно вечером Марина опять позвонила и сказала, что он пока может пожить один в квартире, отдохнуть, прийти в себя. Что такое пока, он понял через неделю, когда она вдруг приехала к нему без звонка:
– А я боялась, что ты у Дины Львовны.
Она впервые в разговоре с Шурой назвала его маму по имени. Шура насторожился. Марина сказала, что у нее мало времени, а с разговором тянуть нельзя. Выяснилось, что у Анатолия Палыча возникли проблемы с разводом. Жена оказалась страшной сукой, требует оставить ей квартиру, но ничего он, конечно, ей не оставит, вернее, только то, что ей причитается по закону. Он предложил купить ей и дочке небольшую площадь, но она уперлась рогом и идет на принцип. Тем более дочка не его, а от первого брака. Есть еще один момент, который усложняет дело. Бизнес там как-то хитро записан на жену, и теперь она этим шантажирует. Он, конечно, все решит, но на это потребуется время. Шура взбрыкнул:
– Он же такой богатый. Пусть купит себе квартиру…
Марина глянула презрительно:
– Ты чужие деньги не считай. Он сам разберется, что ему покупать и когда. Короче, вопрос такой. Нам надо где-то жить, и я подумала, что ты не будешь усложнять Гришкину жизнь и дашь нам пока пожить тут. Как только мы переедем, квартира твоя.
Шура помнил, что самое стыдное было говорить об этом маме, но та промолчала, и стало еще тяжелее. Иногда его подмывало позвонить Марине и сказать, что он передумал, что квартира его и он в ней будет жить. А потом посмотреть, как она будет унижаться. Но он так и не решился. Анатолий Палыч купил квартиру только три года назад, когда Шура давно уже был здесь. Старую квартиру решили сдавать и деньги пустить на Гришкину учебу. Шура не возражал.
В зале тель-авивского Гейхал-а-Тарбута не было свободных мест. Это был один из самых крупных концертных залов, и Шура даже не представлял, что бывшие соотечественники так активно посещают культурные мероприятия. Хотя израильтяне тоже встречались, но были явно в меньшинстве. На концерт уговорила пойти мама. Две ее местные подруги, Рая и Муся, идти категорически отказались. Они не привыкли выбрасывать деньги, когда жизнь и без того непростая. Елизавета Матвеевна жила в Израиле давно, и очень скоро выяснилось, что у нее уже другие заботы и интересы. Мамины проблемы ей были непонятны, а маме та казалась опростившейся. Шура догадывался, что и с другими двумя подругами ей ненамного легче.
Он редко выбирался на пляж. Днем жарко, а рано встать не получалось. А тут как-то удалось встать в восемь. По дороге купил арбуз, было лень возвращаться, и он потащил его с собой. Он сразу увидел маму в компании нескольких пенсионерок. Они плавали недалеко от берега, все в похожих белых панамках, о чем-то оживленно беседовали и выглядели довольными. Но у Шуры сжалось сердце. Сидел на берегу, ждал. Мама вышла из воды, увидела его, обрадовалась. Муся спросила:
– Шура, вы где арбуз брали?
– А тут, прямо у набережной.
– И почем кило?
Шура растерялся:
– Я не помню…
Муся выразительно посмотрела на маму, мама отвернулась.
– Шура, вы ж молодой. Вам что, до базара дойти трудно? Я уж не говорю, что там дешевле. Но арбузы совсем другие. Во! – Она расставила руки и округлила ладони. – Маешь вещь!
Мама перехватила Шурин взгляд и слегка улыбнулась. Вообще, она переносила эмиграцию гораздо легче, чем он ожидал. Иной раз ему было больно смотреть, как она вынуждена общаться с совершенно чуждыми ей людьми, но она принимала все как должное и не жаловалась. Это было неожиданно, так как Шура знал ее нетерпимость. Правда, иногда она все-таки срывалась. Недавно зашла к нему без предупреждения. Он боялся ее визитов, надо было о чем-то говорить, а оба знали, что это невозможно. Правда, иногда она делала вид, что не понимает, и неуклюже скреблась в его естество, которое было давно и плотно закрыто для всех. Шура мучился, раздражался, становился агрессивным. Он бы хотел оттаять, но для этого надо было всего-навсего родиться заново и не проживать того, что он прожил. По-другому не получалось.
Мама сказала с порога:
– Как ты плохо живешь… Как бомж… Неужели надо было уезжать для этого?
Шура сдержался:
– Ты это уже говорила.
Мама поджала губы:
– Я понимаю, что говорю в пустоту.
Он не заметил, как перешел на крик:
– Ты хочешь, чтобы я вернулся в Москву?! Да?!
Мама испугалась:
– Я ничего не хочу. Это тебе решать. Я раньше на тебя не давила и сейчас не буду.
– Мама, мне и так трудно. А ты от меня постоянно чего-то хочешь.
– Ну, я же тебе хочу помочь…
– Не надо мне помогать, ты не можешь мне помочь! Просто не мешай!
Когда она попросила сходить с ней на концерт, он вначале отказался, а потом подумал, что через три дня приезжает Марина и неизвестно, чего ждать, а так он получит временную индульгенцию и будет свободнее в своих поступках. Мама сказала:
– Тебе самому полезно. Ты, наверное, никогда «Виртуозов» не слышал?
– Как-то не до того было.
– Вот именно. Скоро станешь пещерным человеком. А в программе, между прочим, Моцарт, Гайдн.
– Ну, раз Гайдн.
«Виртуозы Москвы» выступали с Израильским камерным оркестром. Это Шура вычитал во время перерыва. А в первом отделении все хотел спросить, что они слушают, но неудобно было нарушать тишину. Вначале он отвлекался, а потом вспомнилась дача, на которой он вырос. Он катится на велосипеде к шоссе встречать родителей. У него была тайна, и не было сил хранить ее: он может один доехать до шоссе. Папа еще не знает и будет его ругать, но Шура не боится. Он-то понимает, что папа обрадуется. Вот он проезжает старую березу, за ней поворот, тут главное – не упасть, и он не падает и едет дальше уже смелее. Только успеть! Только бы дорога не кончалась. В зале зааплодировали. Все вставали, и Шура тоже встал. Хлопали стоя. Ему хотелось так стоять и знать, что вокруг ничего нет: только этот зал и эта музыка. Когда вышел в фойе, достал программку. Это был Первый концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром си мажор.
Курил без удовольствия, улица мгновенно вернула его на землю, и он даже пожалел, что вышел. Мог бы не покурить один раз, не умер бы. Из темноты его кто-то окликнул. Он завертел головой. Перед ним стоял мужчина во фраке. Он пригляделся и узнал в нем Сашку Витковского, бывшего одноклассника. Сашка наклонил голову:
– Не ожидал увидеть здесь столь высокого гостя!
– Ты тут играешь?
Сашка рассмеялся:
– А ты на музыкантов не смотришь?
Шура смутился:
– Я слушал…
– Не может быть!
Сашка играл на скрипке с четырех лет. У него находили незаурядные способности. Шура в этом не сомневался, хоть и был профаном в музыке. Сашка и человеком был особенным. Они были тезками, но об этом никто не помнил: Шурой тот не мог быть по определению. Они симпатизировали друг другу, но никогда не дружили. Что-то мешало. Когда повзрослели, много разговаривали на серьезные темы, и Шура внутренне восхищался безграничной эрудицией собеседника. Но в какой-то момент он терял нить повествования и страшно боялся сказать что-то не то и показаться смешным. Почему-то именно перед Сашкой хотелось выглядеть на все сто, и при этом угнетала невозможность дотянуться до его уровня. Говорил тот немного высокомерно, немного снисходительно, как человек, имеющий на это право. Он никогда не унижал словесно, но Шура не мог избавиться от ощущения, что тот знает ему цену, но благородно снисходит к низшему по разуму. Некоторые Сашкины взгляды Шура в душе не разделял, однако никогда бы не осмелился сказать об этом вслух. Например, тот не любил все современное. Просто не смотрел, не слушал, не читал. Без объяснений. «Это плохо». Слова эти косили наповал, и Шура в очередной раз убеждался в собственном несовершенстве.
Он мгновенно узнал Сашкины интонации.
– И давно ты меломаном заделался?
– Мама притащила…
– Спасибо маме. А Леонид Григорьевич как?
– Он умер.
– Прости.
Шуре было приятно, что тот помнит имя отца. Они были из одной жизни, и, значит, эта жизнь была.
– Знаешь, Борцов тут. Как раз на днях приехал. На Мертвом море сейчас с женой.
Сашка скептически улыбнулся:
– А он все такой же?
– Женился.
– Ну, это, как правило, сути не меняет. Впрочем, я глупость спросил.
Шура засмеялся:
– Что-то я от тебя раньше глупостей не слышал.
– Это я умело маскировался.
Шуре было легко, не надо было подбирать слова и думать о сказанном. Слова о Борцове несколько заинтриговали.
– Так что ты про Борцова говорил?
– Я? Мне про него абсолютно нечего сказать. Пустой и серый индивидуй… Шурка! Ты лучше о себе расскажи.
Шура не ожидал, что так обрадуется встрече. Так о многом хотелось расспросить, но Сашка перебил, быстро записал Шурин телефон в мобильник и исчез за дверями служебного входа. Шура даже не успел узнать, где тот живет. Видимо, Сашка тоже не был избалован общением, потому что объявился на следующий день и заехал прямо к Шуре на работу. Оказывается, тот жил в северном Тель-Авиве, месте весьма престижном. Они вышли на улицу. Сашка обернулся, уважительно оглядел здание. Это был голубой современный билдинг из бетона и стекла.
– Серьезная организация. Работой доволен?
– Ничего. Выгонят, наверное, скоро.
После известия о Маринином приезде Шура постоянно пребывал в состоянии нервного ожидания и все-таки не сдержался. На собрании обсуждали доклад коллеги из соседнего отдела. Доклад был так себе, и все это признавали. Но тема была интересная. Шура именно ею в Москве занимался, когда моделировал блок для экрана. Кальми попросил почитать все, что есть по этому поводу, и сделать расчеты. Поручил Ювалю, молодому парню, который недавно пришел в их отдел. Шура сказал с умным видом:
– Я этим занимался. У меня расчеты сохранились. Даже патент есть.
Кальми выслушал молча. Сказал рассеянно:
– Бэсэдэр, я подумаю…
Ладно бы на этом остановиться, но через неделю он напомнил о разговоре. Кальми сказал, что пока занят другим и все помнит. С этого дня что-то изменилось, хотя внешне все были так же добры и приветливы, но Шура чувствовал и, как всегда, корил себя задним числом. Вздрагивал, если кто-то с ним заговаривал, а народ был разговорчивый. Они сидели в комнате с Зивом, системным администратором. Тот весь день слушал музыку, развалившись в кресле, или говорил по телефону. Но работу делать успевал. Обо всех своих передвижениях сообщал вслух. Вставал, лениво потягивался:
– Пойду пи-пи сделаю.
Поначалу Шура смущался. Было не совсем понятно, что отвечать: ну, иди, мол, удачи. Даже тренировался дома. А потом привык. Израильтяне не стеснялись естественных желаний, и в этом даже был какой-то шарм.
Шура сказал:
– Не получается у меня с ними. Чем-то я не подхожу.
Сашка вздохнул:
– Да, евреи – народ непростой.
Шура разволновался:
– Да наоборот! Простой, как кирпич. Иной раз неудобно бывает.
– А ты подойди к проблеме с другой стороны. Для них Израиль – дом. Одна семья. Ты вот, например, при жене пукнуть можешь?
Шура бы пукнул, но не было жены. Но на всякий случай кивнул.
– Вот и они могут.
Шура вспомнил, что не спросил самого главного:
– А ты-то как тут оказался?
Они сидели в кафе, в котором он обычно обедал. Было много знакомых лиц, ему кивали, улыбались как своему. Сашка сказал:
– Может, еще обойдется?
– Вряд ли. Тут дело во мне…
– А я уже, наверное, не смог бы трудиться в коллективе. Отвык. Я теперь свободный художник. Это ж такой кайф, Шурик!
Оказалось, что на одном из московских конкурсов Сашка познакомился с израильской виолончелисткой. Какое-то время переписывались, ездили друг к другу в гости, потом поженились. Она из семьи потомственных музыкантов. Отец раньше играл у Зубина Меты. А сама она какое-то время даже училась у Башмета. Сейчас у нее контракт с Израильским камерным оркестром. Часто приглашают за границу. Он гастролирует вместе с ней, иногда ему тоже достаются партии, но нечасто.
Шура изумился:
– Тоже?! С твоими-то талантами!
Сашка махнул рукой, засмеялся:
– Шурик, это для тебя я талант. Ты настоящих талантов не видел.
Как-то это звучало неубедительно, но Шура не стал спорить.
– И потом я рад за Рахель. Я этим живу. И это немало, правда.
– Да… Завидую… А я не знаю, зачем живу… И что здесь делаю. Ничего не знаю. Мотыляюсь, как дерьмо в проруби.
– А что ты вдруг сюда поехал?
Шура вздохнул:
– Хороший вопрос. Развелся и уехал.
– Это бывает. А из-за работы не переживай. Не один ты такой. Это только кажется, что здесь все просто. Ты вот хочешь их понять. Пытаешься попасть в чужие ноты. Не надо. Пустое это. Ты создай свои. Они услышат, уверяю тебя. И смирятся. Скажут, ой, у этого есть своя песня, лучше его не трогать. Проще подождать другого, без песни. Того бояться не надо.
Шура поразился. Он думал о том же. Только он бы так не сказал. А сказать хотелось многое, мысли путались, цеплялись за слова, но и слова ускользали. Но он уже не мог остановиться:
– А зачем они так делают?! Я всегда думал, что есть такое место, где живут евреи. И они уж не обидят, их самих унижали просто по факту рождения, им не надо ничего объяснять.
Сашка рассмеялся, замахал руками:
– Стоп, стоп! Во-первых, кто тебя обижал?
Шура споткнулся на полуслове.
– Вот! Сам не знаешь. А во-вторых, какой ты еврей, Шура? Или они не евреи. Вот что у тебя с ним общего?
Он показал глазами на марокканского парня за стойкой, шустро раскладывающего еду по тарелкам.
– Он твоих обид не знает. Чего ему тебя жалеть? Но если ты считаешь, что тоже их родственник, то не надо обижаться. На родных не обижаются, правда? А жрачка тут паршивая, Шурка…
Народ потихоньку расходился, они сидели уже больше часа.
Шура сказал:
– Слушай, в Натании послезавтра барды какие-то выступают. Кочкин и Петухов. Известные, говорят. Пойдем?
Сашка покачал головой.
– А что, ты их знаешь?
– Не знаю и знать не хочу. Это плохо.
Марина с Гришей прилетали 31 декабря днем. Отпрашиваться с утра он постеснялся и, как всегда, ничего не успел. Гнал машину и чуть не въехал в старый джип. Водитель чертыхался, крутил пальцем у виска. Шура прижимал руку к груди, делал виноватое лицо. Издалека увидел арабов, торгующих цветами у дороги. Цветы ему не нравились, но выбора не было. В зале прилета долго стоял у табло и никак не мог найти строчку с московским рейсом. Названия исчезали, и появлялись новые, и он нервничал и злился на себя. Они катили тележку с двумя сумками, он замахал руками, но они его не видели. Первым его заметил Гришка, заулыбался и толкнул Марину в бок. Она вздрогнула, посмотрела на Шуру и тоже улыбнулась, немного надменно. Он почему-то думал, что она будет выделяться на фоне местных унылых фигур, однако в первый момент она показалась какой-то блеклой и потерянной, хотя одета была ярко и густо накрашена. Неуклюже обнялись.
– Ну, ты, Гришка, и лоб!
Гриша развел руками:
– Расту…
Пока шли к машине, Гришка отставал и озирался, а Марина по сторонам не смотрела, шла за Шурой, строгая и сосредоточенная. День был теплый, и все вокруг были легко одеты. Гришка скинул куртку, спросил:
– А Новый год тут не признают принципиально?
Шура пожал плечами:
– Новый год у евреев свой. Мог бы, между прочим, подготовиться.
– Прикольно живете.
Первое время ехали молча, потом Марина сказала:
– Машина у тебя хорошая.
Шура хлопнул по рулю:
– Тачка что надо. Только она не моя. На работе выдали.
Марина улыбнулась знакомой улыбкой, мол, так я и предполагала, и у Шуры поднялось настроение.
– Сейчас приедем, вы отдохнете, а потом пойдем в ресторан на набережной. Я подумал, это лучше, чем дома сидеть.
– Ну, раз ты подумал… Одни пойдем или у тебя компания есть?
– Компания есть, но пойдем одни. С мамой.
Он поймал Маринин взгляд, но она сразу отвернулась. Самое главное было сказано, теперь будет легче.
Гришка спросил:
– А как бабушка?
– О, бабушка лучше всех. Подруг тьма, посещает все культурные мероприятия.
Марина сказала тихо:
– Кто бы сомневался.
Гришка развеселился:
– А тут и культура есть?
– Тут все есть.
Марина ходила по квартире, и взгляд у нее был удивленно-брезгливый.
– Так теперь за границей живут?
Гришка плюхнулся на Шурину кровать, посмотрел в окно, уперся взглядом в стену соседнего дома:
– А мне нравится. В этом что-то есть, правда!
– Польщен. Вот ты тут спать будешь, а мама в гостиной.
Ночью он не мог заснуть. Раскладушка, которую любезно предложили Гарины, клонилась на правую сторону, и он старался не ворочаться, чтобы сохранить равновесие. Гришка спал, отвернувшись к стене, и от него сильно пахло алкоголем. Когда он вырос? Он всегда был высоким парнем, но сейчас это был мужик. Но улыбался он так же, по-мальчишечьи, и движения были угловатые, как у подростка, а совсем не мужланистые. При этом гонору хоть отбавляй. Вечер, слава богу, прошел без эксцессов. Мама вела себя спокойно, миролюбиво. Очень заинтересованно расспрашивала про Москву, про цены, настроение граждан. Марина неожиданно стушевалась, вела себя немного подобострастно, чувствовалось, что она нервничает и боится сказать что-то не то, и это было так непохоже на нее, что он даже не знал, как ей помочь. Проводили старый год, встретили новый. За соседними столиками кутили сплошь русскоязычные. Произносили бесчисленные тосты, чокались, громко хохотали. Шуре было неловко за такое соседство. Гришка сказал:
– Слушай, какие граждане сознательные. Сидят тихо, культурно. Трезвяк, буквально. У нас бы уже под столом лежали. Тут что, все русские в завязку уходят?
Шура оглянулся. Двое мужчин за столиком о чем-то спорили. Одна из дам проговорила жеманно: «Ну, тебя, Фимка! Лучше бы заказал мне крем из авокадо». Он подумал, что, наверное, уже не чувствует московскую жизнь.
– Да, как-то тут без мордобоя…
Мама сказала:
– Гриша, ты много куришь.
– Бабуль, я уже большой мальчик. – Он взглянул на бабушку и поспешно добавил: – Зато ты выглядишь супер! Помолодела даже.
Мама вздохнула:
– На курорте живем.
Они покупали сигареты. Гришка курил «Парламент», и Шура решил купить блок. Так удобнее. Вышли на набережную и нашли пустую лавочку. Шура вытащил коробку. Вместо «Парламента» ему дали «LM». Все как обычно, а он, дурак, не проверил. Нахлынуло раздражение.
– Ну, ты посмотри, какие уроды! – И он потряс перед Гришкой голубой упаковкой. – Пошли менять.
Девчонка за стойкой молча взяла коробку и положила другую. Это молчание добило окончательно. Если бы не было рядом Гришки, он бы, конечно, ничего не сказал. Но тут стало обидно.
– А что посмотреть, что даешь, нельзя было?
Девчонка взглянула на него удивленно:
– Ну, бэсэдер… Что я, нарочно?! Зачем кричать-то на меня?
Когда вышли на улицу, Гришка спросил:
– Как мотивирует?
Шура рассказал.
– Ну, а что ты завелся? Она же правда не нарочно.
– Конечно не нарочно. Тут никто нарочно не делает. Просто рассеянные немного. Это хорошо, что сигареты перепутали, а если лекарство? А потом помрет кто-нибудь, а они даже не поймут от чего. Переживать будут. Они добрые люди.
– Ну, ведь не помер никто…
Шура неопределенно пожал плечами.
По дороге зашли на почту, Шура давно не платил за свет. Никак не успевал. Когда приезжал с работы, почта была закрыта. Недавно получил третье предупреждение. Пока стояли в очереди, позвонила Фира. Попеняла, что он пропал.
– А ко мне сын приехал.
Фира заохала, потом сказала строго:
– Шура, если вы его не приведете, мы с вами поссоримся.
Шура растерялся:
– Ну, я не знаю.
– Вы сейчас где находитесь?
– На Герцеля. Домой идем.
– Бэсэдер. Вот сейчас и заходите. Я как раз выкупалась.
Всю дорогу Гришка ныл, что приехал не для того, чтобы навещать маразматических старушек. На улице было промозгло, дул сильный ветер. Шура не выносил это время, когда мерзнешь сильней, чем при двадцатиградусном морозе. Гришка тоже замерз, но виду не показывал. В квартире, как обычно, было холоднее, чем на улице, так как батареи отсутствовали. Фира провела их в комнату, одобрительно оглядела Гришу:
– Шура, сколько же ему лет?
– Двадцать один годок.
– Какой взрослый! И на вас как похож. Одно лицо. Только глазки другие.
Шура вздрогнул, вымученно улыбнулся.
– Гриша, не стесняйтесь, снимайте куртку.
Гриша поежился:
– Да я так. Замерз что-то.
Фира рассмеялась:
– Замерз! Чай, не из Москвы приехал!
– Там теплее.
Из спальни вышла Зоя. Поздоровались. Спросила, доволен ли Шура квартирой.
– А у тебя теплей, что ли?
– Я мазган включаю.
Фира всплеснула руками:
– Нет, ну ты погляди, Зой! Какой миллионер! Вы что, мазган купили?
Шура виновато кивнул.
– И куда его потом денете?
– Не знаю, хозяину, наверное, оставлю. А что делать?
– А что делать?! Жить, как все. У меня вот мазган хозяйский, и то я его никогда не включаю. Это ж какие деньги! У меня и летом продувает, ну вы сами знаете. А холодно – потеплей оденусь, и бэсэдэр. Вот вы сколько за электричество платите?
Шура достал из кармана счет. Фира выхватила его и позвала дочь:
– Хорошо, что Зоя здесь. Наверняка вас обманывают.
Зоя долго и сосредоточенно изучала бумажку, потом сказала:
– Все бэсэдер. Но жжешь ты, конечно, Шурик, мама не горюй!
Фира обрадовалась:
– Надо же как хорошо. А вы звонили им? У меня Зоя каждый раз звонит. А без этого нельзя… Наглеют. Ну как хорошо, что не обманули! Случайно, наверное. Шура, я вам последний раз говорю: вы эту привычку бросьте – мазган включать. Всем тепло, а вам холодно. Не маленький уже…
Они встретились глазами с Гришкой, и он поспешно отвернулся. Фира посмотрела неодобрительно:
– Все смеетесь? Ну, смейтесь, смейтесь.
Когда вышли из подъезда, их прорвало. Хохотали как сумасшедшие и не могли остановиться.
– Серьезные люди евреи.
– Так не до смеха. Выживать надо.
– Ну, бабка – зверь! Все знает! Слушай, тебя любит как родного. Переживает как. «Только бы вас, Шура, не обманули!»
Шура махнул рукой:
– Тут переживай – не переживай. Хотя, видишь, прогресс налицо. Иногда не обманывают. Это уже предпоследняя стадия.
– А последняя какая?
– Последняя – это когда я обманывать начну.
Гриша вздохнул:
– Боюсь, тебе это не грозит.
– Обижаешь, сын мой! Я еще тот хитрец и обманщик!
Они хохотали и размахивали руками. В Москве народ бы оглядывался, а тут они отлично вписывались в пейзаж.
С работы позвонил Рите. Приготовился оправдываться, но та обрадовалась звонку. Расспрашивала про Гришку, как впечатления, как ладят.
– Знаешь, он такой молодец! Я даже не ожидал.
Рита засмеялась:
– А чего ты ожидал? Это ж твой сын.
Договорились созвониться на днях. Они оба понимали, что звонить будет только Шура.
Он взял отгул на работе. В первую очередь хотел отвезти Гришку в Иерусалим. Подумал, что в шабат туда лучше не ездить. Вчера за ужином Марина сказала:
– Гриша должен посмотреть Храм Гроба Господня.
Ему это в голову не приходило. Израиль – это Стена Плача. Это иерусалимский Старый город, где живут люди с шагаловскими лицами. Живут, не ведая, что творится вокруг и какой век на дворе. Да и важно ли это? Долгая жара, белые стены и небо близко. Жизнь вечна.
Он пытался объяснить, что ничего не имеет против Храма, и если Гришка захочет, они тоже его посмотрят, но в другой день. В первую очередь он покажет то, что знает сам. Нельзя совмещать две такие разные вещи. Нельзя, и все. Не сочетается. Марина сказала:
– Для этого экскурсии существуют. У нас не так много времени, а там все сочетается.
Вмешался Гриша:
– Папа тут живет. Ему, наверное, видней.
– Ему всегда видней…
– Ну, ругаться вы будете без меня.
Он взял сигареты и вышел на кухню. Марина тоже встала:
– Я с вами не поеду. Тут газетка валялась, я выписала телефон. Турагентство «Виктория». Однодневные экскурсии в Иерусалим. Пишут, что забирают из любого места.
Она ждала. Шура пожал плечами.
Пока поднимались в Иерусалим, молчали. Шура искоса поглядывал на Гришкино лицо, но тот смотрел на дорогу. На стоянке еле нашли место. Было много машин и экскурсионных автобусов. Все кричали, жестикулировали. В толпе преобладали местные жители. Гришка вертел головой и выглядел растерянным. Эта публика отличалась от натанийской. Постоянно окликали торговцы сувенирами, Шура отмахивался. Поймал Гришкин взгляд. Тот смотрел на солдата. Солдат разговаривал по мобильному, с плеча небрежно свисал автомат, и выглядел он обычным мальчиком, Гришкиным ровесником. И все-таки Гришка был ребенком по сравнению с ним. Умненьким, образованным ребенком. Пошли в сторону Сионских ворот. Там туристы встречались чаще. У Шуры что-то спросили по-английски. Он ответил. Прошли мимо арабской лавки, торгующей всякой всячиной. Двое израильтян шумно торговались с продавцом и размахивали кинжалом из местного ассортимента. Гриша остановился и прислушался. Шура спросил:
– Кынжал хочешь?
– Это что за люди?
– Я с ними не знаком.
– Ну, они местные?
– А у тебя сомнения?
Гришка засмеялся:
– А что, местные русский знают?
Шура не понял.
– Я точно слышал «балаган», а потом «фраер».
– А! Так балаган самое что ни на есть ивритское слово. Без него никак. – И он обвел рукой пространство вокруг них. – Я уже не говорю о фраере.
Раньше он тоже думал, что фраер – это русская феня, но оказалось, что слово законно существует в ивритском лексиконе. Даже форма женского рода имеется: фраерит.
Глаза ему раскрыл Илан, бывший коллега. Шура тогда еще работал в «Кристалле». Как-то он услышал, как тот ругается по телефону с представителем компании мобильной связи. В разговоре несколько раз мелькнуло слово «фраер». Шура потом спросил, что тот имел в виду. Илан разволновался:
– Да воры! Каждый месяц одно и то же. Я же практически по пелефону не говорю!
Шура вспомнил, что мобильник у того не умолкает, и если не ему звонят, то звонит он сам. Он спросил:
– А кто фраер?
Илан удивился:
– Ну, не я же…
– А что ты им сказал?
– Что меня не надо дурить.
– А других надо?
– А я тут при чем? Пусть не зевают.
– То есть верить никому нельзя?
Илан задумался.
– Можно, конечно. Но они решат, что ты фраер.
– Понятно. Ты или вор, или фраер. А кем лучше быть?
– Ну, не фраером же!
Шура вздохнул:
– А нас в детстве учили, что фраером лучше.
Когда прошли последний пропускной пункт, Шура вытащил из кармана кипу и положил на Гришкину голову. Тот спешно ощупал ее и ничего не сказал. Он был взволнован. К Стене продвигались медленно, постепенно заменяя впереди стоящих, которые отходили назад, пятясь и не оборачиваясь. У многих в руках был молитвенник, они мерно раскачивались взад-вперед и что-то еле слышно бормотали. Гришка уже приблизился почти вплотную. Шура увидел, как тот быстро достал бумажку из кармана, свернул ее в комочек и начал запихивать в щель между камнями. Все щели были забиты такими же бумажками, и было очень трудно отыскать место. Но все находили. Гришка несколько раз проверил, хорошо ли держится комочек, и начал тихонько пятиться. Оглядываться он боялся. Шура уже отошел и ждал его у ограждения, отделяющего женскую половину от мужской. Гришка выглядел смущенным. Они молча прошли турникеты и остановились на площади. Гришка сказал:
– Покурить бы…
– Здесь уже можно.
Пока курили, позвонила Марина:
– Вы все ходите?
– Ходим.
– Там, говорят, очень опасно.
– Мы осторожно. Не волнуйся.
Он посмотрел на Гришку. Тот улыбался. У них теперь была тайна.
Шура решил сделать крюк, посмотреть Старый город, а потом выйти через Яффские ворота. Миновали Армянский квартал, потом еврейский район, где жили ультраортодоксы. Все дома были покрыты белым иерусалимским камнем. Шура сказал, что обитатели еврейского квартала не просто живут по Торе, но и стараются не контактировать с миром за этими стенами. А земля тут стоит миллионы. Гриша осматривал их с ног до головы, вглядывался в лица: черные кафтаны, белые кисти, рыжие пейсы, потупленный взгляд. На миллионеров не тянули. Вышли на Арабский рынок. Он тут же оглушил гортанным криком, так, что лопались барабанные перепонки.
– Помидоры! Кило на шекель!!! Кило на шекель!!! Люди!!! Помидоры!!! Люди!!! Кило на шекель!!!
Так было на любом израильском рынке. От этих навязчивых воплей Шура тут же терял ориентацию, и хотелось поскорей убежать. Первое время он ждал, что торговцы одумаются и изменят свою тактику, но шли годы, и тактика оставалась прежней, при этом рынок не разорялся, а даже, наоборот, радовал покупателей растущим изобилием.
– Гриш, помидоров хочешь? Кило за шекель отдают.
– Не, я столько не съем. Даже за шекель…
– Обидно.
Рядом, у овощных рядов, мужчина лет пятидесяти отчаянно торговался с продавцом. Причиной конфликта, судя по всему, послужили перцы: то ли их качество, то ли неточный вес. Покупатель закидывал купленный товар за прилавок, а продавец шустро ловил его и выкидывал обратно. Перцы выпадали из пакета, покупатель подбирал их со злобным остервенением, и процедура повторялась. Неожиданно он заголосил, надрывно и протяжно. Гришка вздрогнул и с тревожным недоумением уставился на покупателя.
– Ой ва вой!!! Да ты сволочь какая поганая! Ой ва вой!!! Да что же ты творишь, дрянь такая? Да как же ты можешь так людей дурить? Да подавись ты своими перцами!
Гришка испуганно поглядел на Шуру:
– Его сейчас инстульт треснет. Ну посмотри ты! Что он ему сделал?
Шура не успел объяснить, что ничего страшного не происходит, а мужчина уже аккуратно складывал перцы в пакет. После этого он достал мобильник:
– Мотэк! Ну, перцы я купил. Чего еще надо? Помидоров? Бэсэдэр. Ну, давай, лапуля, бай. Скоро приду.
И он уверенно зашагал вдоль рядов с помидорами.
Шура не заметил, как они сбились с дороги. Они уже долго шли по каменному коридору. Народу было все меньше. Слышалась арабская речь. Шура запаниковал, но храбрился, чтобы Гришка не заметил. На земле спал старик. Когда они поравнялись, старик приоткрыл один глаз, и этот взгляд Шуре не понравился. От противоположной стены отделилась тень. Огромный араб медленно двигался в их сторону. Шура завертел головой, взял Гришку за руку. Откуда-то появились два солдатика в спецназовской форме. Араб отступил в темноту. Один из солдат тронул Шуру за плечо, сказал:
– Идите за нами.
Он пошел впереди, а второй сопровождал сзади. Шли молча. Минут через пять коридор закончился. Стало светло и людно, послышался иврит, ушло ощущение тревоги. Солдаты остановились. Тот, кто шел сзади, улыбнулся:
– Вам прямо. Удачи!
И они растворились в толпе. Шура даже не успел их поблагодарить.
Пока шли к машине, Шура подумал, что завтра опять на работу, и неизвестно, как брать второй отгул, и не хочется кончать день на этой мрачной ноте.
– Гришка, ты устал?
– Обижаешь… такой адреналин.
– А поехали на Мертвое море съездим. Тут недалеко. Борцова навестим.
Гриша на минуту задумался. Сказал:
– Ты ж целый день за рулем.
Шура махнул рукой.
– Я не знаю, российские права действительны тут.
Шура изумленно уставился на сына:
– Ты права получил?
Гришка засмеялся:
– Три года назад уже.
– А что ты водишь?
– Раньше «мазда» была. Хорошая машина. Теперь БМВ.
– Кто ж тебе купил?
– Смеешься! Дают поводить изредка.
Шура ехидно уточнил:
– Анатолий Палыч.
Гриша молчал.
Когда пришли на стоянку, Шура сказал:
– У меня страховка на одного водителя. Если полиция остановит – большой штраф будет. Да и потом тут дорога непростая. Серпантин… Хотя что я тебе говорю? Анатолий Палыч уже всему научил поди.
Гриша не реагировал.
Когда уже подъезжали, Гришка спросил:
– А что они могли сделать?
Шура на минуту задумался.
– Черт их знает! Кошелек бы забрали…
Гриша посмотрел на него и ничего не сказал.
Борцова в номере не было. Они спустились вниз и увидели его в холле. Он был в шортах, расстегнутой рубашке, вид у него был довольный. Он шел быстрым шагом и никого вокруг не замечал. Шура окликнул. Борцов поднял голову, увидел Гришку, мгновенно напрягся:
– Вы вдвоем?
– А тебе мало? Загорел как! Я так не умею.
Борцов расслабился. Заулыбался:
– Пошли скорей на пляж, я что покажу.
И он потянул Шуру за руку. На пляже сидел народ, но купающихся было немного.
– Вон, глядите! – Борцов показывал рукой в сторону моря. – Ну, видите?
Шура вгляделся. На поверхности воды неуклюже покачивалось несколько тел. Одно из них, наиболее массивное, оказалось Ларисой. Шура проговорил:
– Во дает!
Получилось слишком патетично, но Борцов не заметил. Он таял от умиления и восторга, так, будто Лариса была единственной, кого выталкивали воды Мертвого моря. Лариса тоже их увидела, замахала рукой. Центр тяжести сместился, и она перевернулась на живот. Хаотично задвигала ногами. Борцов заволновался. Гришка хмыкнул. Шура сделал страшные глаза. Тот разом посерьезнел.
Лариса вышла на берег, отряхнулась, поморщилась:
– Ой, не могу, щипет как! Шурик, молодец какой, что приехал. Привет, Гришенька!
Борцов строго сказал:
– Ну-ка, бегом под душ!
– Ой, уже бегу!
И она двинулась к душу, широко расставив ноги, чтобы они не терлись друг о друга. Борцов пояснил:
– Вода соленая. Жуть!
Шура спросил:
– Как продвигается лечение?
Борцов смутился, но быстро нашелся и заговорил в обычной манере:
– На высшем уровне.
Сидели в маленькой кафешке на берегу. Шуре было непривычно сидеть в этом месте и в этой компании. Когда-то он и мечтать о таком не мог, а сейчас захотелось в московскую квартиру, за круглый родительский стол. Они там всегда собирались, когда родителей не было дома.
Борцов сказал:
– А ваш Шарон молодец! Не болтает, как другие.
– В каком смысле?
– Сказал, отдаст арабам территории, – и отдает.
– А… Это да. Героическая личность. Войдет в историю.
Борцов насторожился:
– А что ты имеешь против?
– Я?
Шуре очень хотелось свернуть этот разговор, но Борцов наседал:
– Я понимаю, это неприятно. Но кто-то должен взять на себя ответственность… И к Израилю будут по-другому относиться.
– К Израилю всегда будут одинаково относиться.
Борцов воодушевился:
– Не скажи! Это же не ваша земля! Вот арабы и бесятся. А так и они присмиреют.
Шура засмеялся:
– Присмиреют они. А чья эта земля, Вадик?
Он чувствовал, что заводится и надо остановиться.
– Как чья? Почитай историю. Это исконно арабская земля.
– Это твоя история. Ты представь, что сделает Путин, если к нему однажды приедет какой-нибудь татаро-монгольский президент и скажет: «Знаешь, Путин, пятьсот лет назад район Орехова-Кокосова принадлежал нам. Так что, будь любезен, верни территорию, а то хуже будет». Знаешь, куда Путин его пошлет? Вижу, что знаешь. И будет прав, между прочим.
– Но это совсем другое.
– Нет, это то же самое. Просто то, что позволено всем, не позволено евреям. Мир, понимаешь ли, возмущен. Ну, и хрен с ним, с этим миром. Главное, чтобы евреи уважали сами себя. А добрый дяденька Шарон решил миру потрафить, вот, мол, мы какие демократичные. И ради этого выгоняет своих сограждан из их домов. Это их дома, Вадик!
Борцов покачал головой:
– Какой ты стал сионист… А вот, между прочим, Лешка Берлин крестился. У нас класс собирался в прошлом году. Я от тебя привет передал. Все спрашивали. У Лешки сын родился, и жена решила его крестить. Вот и Лешка заодно покрестился.
Шура сказал:
– Я страшно за него рад.
Борцов будто этого и ждал:
– Вот видишь, какой ты! Только себя признаешь. А чужое желание не уважаешь!
– Почему, я признаю, но уважать не могу. Извини. Вот если бы ты крестился, понял бы и разделил.
Борцов обрадовался:
– Значит, человек не может выбирать?
– Смотря что. Здесь уже за нас выбрали. Нам с Лешкой, к сожалению, не повезло. Мы родились евреями и ими умрем. Ну что теперь сделаешь?
– Знаешь, это все гордыня. Евреи тоже не идеальные. Ты же сам жаловался.
Шура вздохнул:
– Возможно. Тут своего дерьма хватает. Только с тобой я это не буду обсуждать, потому что для того, чтобы об этом говорить, нужно, раз, быть евреем, два, пожить в Израиле. Как только будешь и поживешь, приходи – обсудим.
На обратном пути Гришка спросил:
– А что же делать?
– С чем?
– Ну, со всей этой хренью, что здесь творится.
– Ой, Гриша… Это вопрос… Здесь предлагают ждать Мессию. Я пока другого выхода не вижу.
Шура посмотрел на часы. Было полпервого ночи. Страшно хотелось покурить, но он боялся разбудить Марину. Они были вдвоем в квартире. Гришка ушел к бабушке и остался ночевать. Через два дня они уезжали, а он так у нее и не погостил, и она обижалась. С Мариной они так толком и не поговорили, и он боялся этого разговора и ждал его. Он уже было решил встать, но услышал шаги в коридоре. Марина вошла в комнату и села к нему на кровать:
– Не спишь?
Он не ответил.
– Душно у тебя.
– Включить мазган?
Она засмеялась:
– Ты уже так говоришь, будто с Могилева.
– Я из Черновцов.
– Почему из Черновцов?
– Так мне сказали авторитетные люди.
Марина села поудобнее, и Шура замер и боялся пошевелиться.
– Гришка сказал, тут Борцов с супругой на отдыхе?
Как же он забыл предупредить? Ну ладно, теперь не страшно, все скоро уедут, а там не до того будет. Там другая жизнь.
– Марин, может, ты хоть сейчас объяснишь, что вы с Борцовым не поделили?
Она задумалась, потом сказала:
– Мне с ним делить нечего. Просто мне всегда обидно было, что ты перед ним пресмыкаешься, а он и есть ничто. То ли баба, то ли мужик…
– Что ты болтаешь?
– Я не болтаю, а говорю то, что знаю. У меня давно подозрения были, вот мы с Любкой решили проверить. На твое тридцатилетие она его обхаживать стала, с понтом дела понравился он ей. Ну, подпоила слегка. Он правда сопротивлялся, но Любка любого уговорит.
Шура вспомнил Любку, и его чуть не стошнило.
– Короче, она и так и эдак, а у него никак. Ну, она его приголубила, он и раскололся, что плохо у него с этим делом. Он даже к врачу ходил, но причину так и не нашли. Правда, говорит, иногда получается, но редко. Ну, Любка его успокоила, конечно, сказала, что все у него получится. А потом проспался, еще ее и шлюхой обозвал, козел неблагодарный. Вот такой у тебя кумир.
Шура лежал и думал, что лучше бы он ничего не спрашивал, а она ничего не говорила. Все стало безразлично и бессмысленно. Захотелось, чтобы она поскорей ушла. Марина что-то почувствовала, быстро спросила:
– Ну, ты рад, что уехал?
– Я стараюсь об этом не думать…
– А я, честно говоря, думала, что ты сразу вернешься.
– А зачем мне возвращаться?
– Ну, конечно, мы уже не считаемся.
– Что, с Анатолий Палычем проблемы?
– С Анатолием Палычем все в порядке. Не в нем дело. Ты всегда пытался всем угодить, ублажал свою маму, а я старела.
– Ну, теперь ты молодеешь.
Она будто не услышала его слов.
– Наверное, только ты и был у меня. Я в наш парк езжу, гуляю. На твой дом смотрю. Я знаю, тебя там нет. Никого нет. Все чужие вокруг. Что-то мы с тобой сломали, Шурака… Даже мои все время тебя вспоминают, спрашивают. Я уж не говорю о Гришке.
Вот этого последнего говорить не стоило, и она это поняла. Лицо стало злым, она вскочила и выбежала на кухню. А он лежал, и не было сил двигаться и думать о чем-то.
На следующий день они были приглашены к Гарину на день рождения. Так сказать, всем семейством. Гарин в этот раз решил справлять дома, чтобы совместить торжество с другим приятным событием. Недавно он купил квартиру. Помогли старые связи. Один из кабланов как-то так устроил, что квартира была продана на льготных условиях, и Миша решил не тянуть и воспользоваться редким шансом. При этом он неизменно добавлял, что денег теперь нет совсем и в банке такой минус, что даже страшно произнести, но, с другой стороны, денег никогда не будет, а так, по крайней мере, будет свое жилье. Предупредил, что народу будет мало, посидят в узком кругу. Квартира была в новом районе Натании, полчаса езды от центра города. Гришку договорились забрать прямо от маминого дома. Шура увидел его издалека. Тот стоял у дороги и смотрел на солдата из бригады Голани. Тот сидел на своем рюкзаке, привалившись к парапету. Рядом валялся автомат. В этом месте они обычно ловили трэмп. Гришка резко обернулся, увидел их, опустил глаза, так, будто его застали за чем-то стыдным. Марина спросила:
– Ты его знаешь?
– Кого?
– Солдата этого.
Шура сказал немного невпопад:
– Марин, разве можно знать всех солдат?
Марина пожала плечами:
– Просто он так на него смотрел… А что, их среди дня отпускают из армии?
– Иногда. На выходные. Они в этом месте ловят трэмп.
– Что ловят?
– Ну, их тут подбирают другие солдаты или проезжающие машины. Кому по пути.
– И ты подбираешь?
– Редко.
Гриша молчал.
Подъезд в гаринском доме был просторный, с зеркалами и широкими кадками с фикусами. Когда они вышли из лифта, он уже стоял у открытой двери. Поздоровались. Выскочила Люся. Защебетала, что у них пока балаган, что тут еще делать не переделать, но хоть плохенькое, но гнездышко. Гнездышко состояло из пяти комнат и тридцатиметрового балкона, на котором собирались жарить шашлыки.
Гарин ходил и шумно восхищался:
– Спасибо Мишке Кацнельгогену, а то бы еще сто лет не собрались. Тебе кстати, Шурик, тоже следует подумать…
– Я подумаю.
Марина молчала. Она как-то присмирела, на Люсины комментарии реагировала вяло, кивала невпопад и вообще чувствовала себя неуютно. Пришла гаринская дочка, Алина. Вид у нее был экстравагантный: рваные джинсы, голый живот и блестящая серьга в носу. Коротко глянула на Гришку и ушла в свою комнату. Люся закатила глаза. Сказала, обращаясь к Марине.
– Шестнадцать лет девке, а помощи никакой. Ваш-то уже жених. Слушай, давай на «ты».
Марина согласно кивнула.
Шура увидел, что все стены салона завешаны какими-то карандашными рисунками. Подошел поближе. Это были карикатуры. Он вгляделся в одну из них и узнал Добренького. На других тоже были изображены ульпанисты. Все картинки были смешные и точные. Он увидел себя. Он был в телогрейке, кепке, с торчащей из кармана рукояткой пистолета. Взгляд у него был виновато-растерянный. Внизу стояла надпись: наш сторож. Шура обернулся. Спросил изумленно:
– Это кто рисовал?
Гарин слегка поклонился:
– Ваш покорный слуга.
Шура не поверил:
– Да ты что! А почему ты раньше молчал?
Гарин потупил взор:
– Настоящий художник не гонится за славой! Она сама его найдет.
Шура поискал глазами Гришу. Тот стоял у стола и тоже издалека разглядывал рисунки. Он поманил его пальцем:
– Гришка, ну ты погляди! Тебе нравится?
– Картинки супер.
Гарин спросил:
– А как папаша твой? Похож.
– Похож… На себя шестилетней давности.
Гарин удивился:
– Что, так изменился?
– Взгляд другой.
Когда сели за стол, раздался звонок в дверь. Гарин встал и с загадочным видом пошел открывать. Люся сказала:
– А вот и наши курортники!
Шура обернулся. В комнату входил Борцов, за ним семенила Лариса. Он быстро глянул на Марину. Та посмотрела в их сторону без интереса и сразу отвернулась. После минутной растерянности Борцов напыжился, взял Ларису за руку и, ни на кого не глядя, чинно проследовал к столу. Гарин был доволен произведенным эффектом. Заговорил, как ни в чем не бывало:
– Ну, представлять никого не надо. Слышишь, Шурик, Люська так сдружилась с Лорой, просто отпускать их в Москву не хочет. Столько ты мне рассказывал о Вадике, и кто бы мог подумать, что вот так будем тут сидеть, в моей новой квартирушке. Просто ирония судьбы.
Шура поймал Маринин взгляд. Она как-то странно посмотрела на Гарина и отвернулась. Выпили за именинника, Люся накладывала всем закуски, пеняла, что мало едят. Гарин рассказывал подробности покупки жилья. Обстановка постепенно разряжалась. Лариса и Люся оживленно обсуждали какие-то свои женские проблемы. Борцов настолько расслабился, что даже приобрел способность шутить. Он внимательно слушал Гарина, вставлял ироничные комментарии, и они весело смеялись. Только Марина молчала, и Шура начал волноваться. Они вышли с Гришкой покурить на балкон.
– Гриш, что с мамой такое?
– Ты меня спрашиваешь? Я думал, вы поругались…
– Да не ругались мы.
Гриша пожал плечами:
– Не бери в голову, пройдет.
Пришел Борцов, а еще через секунду – Лариса.
Борцов всплеснул руками:
– Ну, ни на минуту не оставляет. Лорка, может, у нас мужской разговор!
– Вадик, ты больше сегодня не пьешь. Шурик, скажи ему. Смотрю, опрокидывает рюмку за рюмкой! Весь отдых насмарку.
Шура прислушался. В комнате было тихо, Люся на кухне гремела тарелками. Он вышел в коридор. Марина и Гарин сидели друг напротив друга и молчали. Его они не видели. В его памяти всплыла картинка: они на борцовской даче, Марина и Петька Веснин, молча сидящие напротив друг друга. Неужели и с Гариным возникло то особое взаимопонимание? И когда успело? Однако Шура этого не чувствовал, а должен был. Он всегда чувствовал Марину. Но главное, ему было все равно, и это было такое незнакомое чудесное ощущение, которое давало покой и свободу. С того момента, как в его жизни появилась Марина, он знал, что он несвободен и это уже навсегда. Хорошо это или плохо, он еще не понимал, но твердо знал, что это так. Из прихожей донесся женский голос:
– Гарин, у вас демократия? Дверь не запираем?
В комнату вошла Рита. Марина обернулась, и они долго смотрели друг на друга. Может, это было и не так долго, но Шуре показалось, что прошла целая вечность.
Рита поставила на пол картонную коробку, сказала:
– Поздравляю с новосельем и с днем рождения. Не зря мы трудились, несли культуру в массы.
И она уверенно прошла к столу и села на соседнее с гаринским место. Выскочила Люся, долго разглядывала коробку. Там оказался сервиз. Люся шумно восхищалась и благодарила. Вскоре с балкона подтянулись остальные. Марина сказала:
– Налей мне водки.
Ее настроение резко изменилось. Как будто бы отпустило неведомое напряжение, она сделалась веселой, возбужденной, глаза заблестели нехорошим огнем. В этот момент Шура уже знал, что наказание последует, только не мог представить какое. Она выпила без тоста и сама налила себе еще. Шура тихо сказал:
– Ты бы закусывала…
Марина громко захохотала. Лариса с Люсей переглянулись. Рита невозмутимо жевала салат. Гарин встал из-за стола и начал делать Шуре знаки руками. Они вышли на балкон. Миша сказал виновато:
– Шурик, прости! Хотел, как лучше. Если бы я тебе сказал про Ритку, ты бы не смог Марину взять. А если бы Вадик узнал про твою Марину, они бы точно не пришли. Я ж помню, ты рассказывал. А я хотел, чтобы посидели все вместе. Не мог я Ритку не позвать, понимаешь? Все-таки новоселье. Думал, сюрприз будет.
Шура сказал устало:
– Сюрприз удался!
За столом было временное затишье. Каждый занимался своим делом. Марина присмирела, сидела молча и что-то обдумывала. Гришка откуда-то достал бумагу и карандаш и делал какие-то наброски. Шура немного успокоился. Он искоса поглядывал на Риту, потом незаметно переводил взгляд на Марину. Рита пришла в майке, которую иногда надевала на пляж, и мешковатых брюках неопределенного цвета. Марина была одето дорого и тщательно накрашена. Однако во всем ее облике чувствовалась унылая совковость, которую он раньше не замечал. Не было в ней той небрежной уверенности, которая не создается, а появляется сама в силу разных причин и обстоятельств. Шуре даже показалось, что она это чувствует и мучается от этого. Рита поднялась из-за стола. Весело сказала:
– Спасибо вам, хозяева. Классно у вас. Но надо и честь знать…
Марина оторвалась от своих мыслей, улыбнулась:
– Что это вы заторопились? Сейчас Шурик доест и вас отвезет на машине.
Рита сказала тихо:
– Спасибо. У меня своя есть!
– Ну, конечно! Как я могла подумать! Такая самостоятельная барышня. Как раз в его вкусе.
Рита двинулась к выходу, Гарин направился за ней. Марина закричала неестественно громко:
– А ты стой!
Гарин остановился.
Марина резко обернулась к Грише:
– Вот, Гришка, повезло тебе. Родного отца встретил. Правда, Мишенька?
Люся злобно глянула на Марину. На крик выбежала Алина, встала рядом с матерью.
Гарин сказал тихо, но твердо:
– Это еще надо доказать.
Шура почувствовал, как напрягся Гришка, замер карандаш над столом, и сам он застыл, будто время остановилось. Со своего места поднялся Борцов, с грохотом упал стул. Он медленно подошел к Гарину, остановился и неуклюже толкнул того в грудь. Гарин от неожиданности отступил на шаг. Борцов подошел ближе и со всего маха ударил его кулаком в подбородок. Гарин упал на заднее место и так и остался сидеть. Взвизгнула Лариса. Шура поднялся из-за стола. Он вдруг вспомнил, что Борцов никогда не дрался в школе, его иногда подначивали, но тот не поддавался. Говорил, что это принципиально, но Шура не очень-то верил. Борцов ждал, Гарин не вставал. Тогда Борцов схватил со стола белую матерчатую салфетку и бросил тому в лицо:
– Дерьмо собачье….
Он повернулся и быстро пошел к выходу. Лариса испуганно попятилась и выскочила за ним.
Когда сели в машину, Гриша попросил отвезти его к бабушке. На следующий день они улетали. За все время до отъезда они с Мариной перекинулись только парой дежурных фраз. Поначалу он хотел спросить, зачем она это сделала, а потом понял, что вопрос этот риторический. Гришка тоже избегал общения. Уже перед паспортным контролем Шура спросил:
– Ты ко мне еще приедешь?
Гришка улыбнулся и посмотрел в пол:
– Ну, если пригласишь.
– Я-то приглашу…
– А я приеду.
Когда вернулся домой, увидел на тумбочке рядом с кроватью белый лист бумаги. Перевернул. Это был карандашный рисунок. Там был изображен солдат. Из-за его спины торчал огромный рюкзак, на плече небрежно висел автомат. В его фигуре чувствовалась какая-то скрытая сила в сочетании с внешней расхлябанностью. Шура вгляделся в лицо солдата и вздрогнул. Это было его лицо. Шура хитро улыбался, и его левая бровь была слегка приподнята. Внизу была подпись: «Бравому солдату Шуре от непутевого сына. Январь 2006 года».
А через неделю его уволили. Все произошло буднично, как всегда. Кальми пригласил его в кабинет, стал говорить, что ситуация в хай-теке неважная, их проект закрывают, платить зарплату нечем. Но если все наладится, они конечно же с ним свяжутся. Шуре было все равно. Мама очень беспокоилась. Посматривала на Шуру тревожно, говорила, что не надо опускать руки и все обязательно наладится. Шуру мучило ежеминутное желание с кем-то поделиться. Он позвонил Сашке, тот был в Италии. Шура почувствовал, что не может ждать, и путано рассказал о случившемся. Сашка слушал, не перебивал. Потом сказал спокойно:
– Ну, а что, собственно, произошло? Ты же все знал. Ну, теперь ты еще знаешь имя.
Шура заговорил быстро:
– При чем тут это? Теперь Гришка не сможет относиться ко мне как раньше…
– Не факт. Если он умный, то найдет правильный тон, ну, а если… Тогда и жалеть не о чем.
Шура опешил, но тут же испугался, что связь прервется. Все-таки с заграницей говорил.
– Это же мой сын. Сашка, когда ты приедешь?
– Мы вернемся через три дня, но еще через два дня улетим в Австралию.
– Мы увидимся до Австралии?
– Шурик, я очень постараюсь, но не обещаю. У нас же репетиции. У Рахели там большая партия. Но я правда постараюсь. А ты успокойся и не делай из мухи слона.
По ночам было тихо, только где-то неподалеку монотонно ухала сова. Гарин как-то сказал, что совы – признак хорошей экологии. В России их теперь редко услышишь. Шура ненавидел этот звук. Нападала тревожность, и он переставал понимать, где он и что он тут делает. Он закрывался с головой, чтобы не слышать, и так засыпал.
Как-то днем зашла Варда, сказала, что его машины давно не видно.
– А меня уволили.
Варда заохала, сказала, что да, сейчас всем трудно, одни увольнения, ее племянник тоже потерял работу. Увидела рисунок солдата на стене рядом с парусником ее зятя. Спросила:
– А чей это рисунок?
– Это мой сын.
– Сын?! А где он?
– Уехал в Москву.
– Ой, как жалко!
Она метнулась к двери и через минуту вернулась со своим внуком Ициком. Он проходил армию, был в форме. Варда сказала, что он служит на севере и приехал на два дня в отпуск. Ицик долго разглядывал рисунок. Спросил:
– А он учится?
– Да, в художественном училище в Москве.
– Жалко я его не застал. Он классно рисует. Я после армии тоже в художественную школу пойду. В Бецалель в Иерусалиме. Папа говорит, надо только туда идти… Жалко… Я бы ему тоже показал… А он еще приедет?
– Обязательно.
Варда сказала:
– А ты Алексу покажи.
Ицик выбежал из квартиры и вернулся с толстой папкой. В ней были светлые акварели. Ицик рисовал море, горы, пальмовые рощи, и видно было, что это его горы и рощи, что он их любит. В отличие от застывших пейзажей его отца, эти картинки были живыми. Шура выразил свое восхищение. Ицик был доволен, сказал:
– Только не забудь предупредить, когда твой сын приедет. Я ему север покажу. Ему понравится. Я точно знаю.
Шура обещал.
Он опять дозвонился Сашке. Тот был в Тель-Авиве, но страшно занят. Сказал, что время такое неудачное, но скоро оно кончится и станет посвободнее. Шура выдавил, пересиливая себя:
– Саш, ну давай хоть на полчасика пересечемся. Мне что-то муторно…
Саша сказал строго:
– Шурик, ты мне не нравишься. Возьми себя в руки. Займись делом. Это очень помогает. А я как только освобожусь, сразу позвоню. Я же обещал.
Дело не заставило себя ждать. Позвонили из какой-то компании, куда он давно отправлял свое резюме. Компания помещалась в Хайфе. Они занимались разработкой системы сверхточного оптического наведения для беспилотных самолетов. Начальник отдела, Ран, подробно рассказывал о проекте, потом спросил:
– Ну как? Тебя заинтересует эта тема?
– Тема интересная.
Теперь он ездил на север. Надо было раньше вставать. Это было трудно, потому что засыпал он, как правило, под утро. Но работа действительно отвлекала, хотя теперь он не лез в заоблачные выси и четко выполнял указания начальства. Им были довольны, но Шура подозревал, что это ненадолго. Ему было все равно. Временами он искусственно пытался возвратить в памяти какие-то эпизоды своей жизни с Мариной, но ничего не вспоминалось. Было ощущение, что спала пелена и память освободилась, из-под завалов вылезали другие пласты, забытые, как будто и вовсе не существовавшие в его жизни. Вспомнился запах бульона, который варила бабушка. Мамин бульон никогда так не пах. В том бабушкином бульоне плавал крутой желток, и она всегда доставала его специально для Шуры. Гришке уже не объяснишь, что это такое. Теперь непотрошеных кур не продают. Позвонила Марина, сказала, что их дачная соседка просила Дину Львовну с ней связаться. Там идет приватизация земли, и от нее требуются какие-то документы. Шура поблагодарил. Не было ни зла, ни обиды, лишь удивление и легкость. И радость от нежданного освобождения. Он только не понимал, как он жил, силился вспомнить, но все равно не понимал. Что-то похожее было с ним в детстве, когда он переболел воспалением легких. Болел целый месяц, тяжело, с сильными удушьями, которых он ждал и боялся. Этот страх и ожидание отнимали все силы. А потом однажды проснулся и понял, что здоров. Такого счастья и облегчения он никогда раньше не испытывал. Единственное, он не мог вспомнить, как он прожил этот месяц, как будто бы и не жил. Как он жил эту жизнь…
С Ритой встречались редко. Ему было хорошо с ней, но что-то изменилось. Он невольно контролировал свои слова, действия и постоянно боялся ее обидеть. Она будто не замечала, и от этого он еще больше винился.
А весной заболела мама. Ночью ей стало плохо. Соседка вызвала «скорую». Он примчался в больницу. Мама лежала в приемном покое. Он боялся смотреть на нее. Она сказала:
– Зря панику подняли. Сердце прихватило.
– Никогда же не хватало.
– Шура, я говорила с врачом. Он сказал, легкая ишемия. Так бывает. Жара действует.
Ее действительно отпустили наутро. Они пошли к семейному врачу. Тот выписал кучу таблеток на все случаи жизни. Однако, приступы повторялись, но теперь мама знала, что делать, и «скорую» не вызывала. Шура не выдержал, сам записался к врачу, сказал, что волнуется за маму. Врач удивился:
– Она вам не говорила? Мы ей сделаем маленькую операцию.
– Какую операцию?
– Очень несложную. Здесь ее делают девяностолетним старикам, и они потом бегают как новенькие. А Дине только семьдесят два. С возрастом сосуды засоряются, их надо подлатать. Ей наложат пару шунтов. Три дня в больнице, ну максимум пять, и не будет она больше мучиться.
– А мама согласилась?
– Конечно. Она разумная женщина.
Мама смеялась чересчур весело. Сказала, что Елизавета Матвеевна все узнала. Надо ложиться в тель-авивскую больницу Ихилов. Там есть очень хороший хирург-кардиолог. Она уже и направление взяла.
– Почему ты мне ничего не сказала?
Мама отмахнулась:
– Шурка, отвяжись! Любишь из всего проблему делать!
– Но я так понял, что это необязательно.
– Необязательно, но желательно. Зачем я буду об этом думать? А так отделаюсь и забуду.
Но он все равно не понимал, зачем она согласилась. Мама была всегда очень осторожная, каждый шаг обдумывала так, что иногда это раздражало. Она говорила, главное – не навредить. Когда-то она запретила удалять Гришке гланды. И оказалась права. С возрастом ангины прекратились. К тому же оказалось, что операции эти дают массу осложнений, и мода на них постепенно прошла.
Шура сидел в больничном холле. Мама уснула, и он вышел покурить. На завтра была назначена операция. Днем заходил хирург, доктор Дан Альфасси. Посмотреть завтрашнюю больную. На вид ему было лет тридцать пять. Шура знал, что он уже заведующий отделением кардиологии. Шуре он сразу понравился. С ним было легко. После его посещения осталось чувство, будто завтра маме будут делать какую-то рутинную процедуру, что-то вроде клизмы, и об этом даже говорить не стоит. Доктор сказал:
– Послезавтра пойдете вместе гулять.
И Шура ему поверил.
Мама сказала:
– Вот видишь! А ты паниковал. Шуренька, я не успела закончить с дачей…
Шура вздрогнул:
– Что значит не успела. Выйдешь и закончишь.
– Я понимаю. Но ты знаешь, я волнуюсь, что они там делов наделают. Ты ж их знаешь. Я подумала, надо дачу переписать на Гришку.
– Зачем?
Мама засмеялась:
– Как зачем? Ты не хочешь, чтобы Гришке досталась дача?
– Но она твоя…
– А что, думаешь, он меня не пустит? Шура, я серьезно. Я приезжаю в Москву редко. Кстати, думала там кое-что перестроить. А Гришка мне поможет.
Шура начал успокаиваться:
– Конечно же поможет.
– Я тоже так думаю. Гриша очень хороший мальчик, и ты должен им гордиться и выбросить все глупые мысли из головы.
Стало трудно дышать, и он быстро сглотнул.
– Какие мысли?
– Всякие-разные. То, что было, было, а получилось все очень неплохо.
Шура молчал.
– Я не знаю, что у вас здесь произошло, у тебя был такой вид, что я даже за тебя боялась. Но сейчас, по-моему, тебе полегче. Правда?
Шура тупо кивнул.
– Ты должен знать одно: Гриша твой сын, и он тебя очень любит. А все остальное – ерунда.
– Откуда ты знаешь?
Его голос звучал хрипло, и он спешно откашлялся.
– Я всегда знала, и папа знал. Что уж теперь скрывать. Мы с самого начала чувствовали неладное, но понять не могли. Ты нас беспокоил. А потом Марина как-то говорила с мамой по телефону. Она думала, никого нет дома. Мы тогда с папой поразились, что ты от нас решил скрыть. Нам и в голову такое не могло прийти. Как будто мы чужие….
Шура хотел сказать, что все равно бы женился, что бы они ему ни сказали, вот и решил зря не волновать. Но не было сил говорить. К тому же об этом просила Марина, говорила, что мы-то знаем, что он твой, а другие все равно этого не поймут. Как он был с ней согласен! Только иногда посещали сомнения, но долго он об этом думать не мог. Он думал о Марине.
Мама не ждала ответа.
– Мы раньше не особо за тебя волновались. Доверяли тебе. Ты был хорошим мальчиком. Папа тогда себя ругал, что не уследил. Он считал, что он виноват в том, что с тобой случилось..
– А что со мной случилось? Разве Гришка такой плохой?
Мама вздохнула:
– При чем тут Гришка? Он очень хороший. Но чего это тебе стоило. Ты о себе совсем не думал, только о ней. Она, наверное, тебя любила, но как мучила за это. Потому что она другая. Нельзя начинать жизнь с вранья.
– А что вы могли изменить?
– Не знаю. Объяснили бы, как мы понимаем, может, ты бы и сам все изменил. Посмотрел бы на ситуацию по-другому. Надо говорить… Ведь мы же самые близкие люди..
Он вспомнил, как тесть любил посибаритствовать у телевизора. Сидел в спортивном костюме, развалившись в кресле, и комментировал новости. Сколько апломба было в его словах, сколько воинствующей хлестаковщины. Он даже не допускал, что кто-то может быть не согласен. Шуре он был смешон. В такие моменты он особенно чувствовал его чужеродность, но знал, что надо терпеть, что тесть – это одно, а Марина – совсем другое. Откуда он это знал? А то наступившее облегчение, когда Марина сказала, что делает аборт. Были, конечно, реальные доводы. Но не в этом дело. Шура будто чего-то боялся, что все, что с ним происходит, не навсегда, что, может, будет еще другая жизнь, и она-то и будет жизнью. А потом Марина выкидывала фортель, и он клял себя за крамольные мысли и молил бога, чтобы та вернулась и все было по-прежнему. Без нее он не сможет. Что это было? Наваждение?
Он услышал мамин голос:
– Ты сам не понимал, что себя обманываешь, когда от нас скрыл. А потом опять, когда сюда поехал. Знал, что это не выход, а обманывал. Ну, это уже цепная реакция. Главное, это то первое вранье. А как у тебя с Ритой?
Шура не ожидал вопроса, промямлил:
– Нормально.
– Она хорошая, своя. Но ты ее, по-моему, не любишь.
У него не было сил возражать.
Кто-то тронул его за плечо. Он резко обернулся. Рядом стоял мужчина примерно одного с ним возраста, в вязаной кипе. Он сказал по-русски:
– Здесь нельзя курить. Придет полицейский – оштрафует. Оно тебе надо?
Шура показал рукой на дверь в отделение:
– У меня там мама лежит.
Зачем он это сказал? Но тот понял. Молча взял его за локоть и подтолкнул к лифтам. Они спустились в больничный двор. Нашли скамейку, сели. Мужчину звали Ави. Здесь у него лежал младший брат. У того был врожденный порок сердца, не залеченный. Ави настоял, чтобы тот приехал сюда пообследоваться. Брата прооперировали. Быстро и хорошо. Теперь идет на поправку. Сказали, что давно надо было, но и сейчас не поздно. Ийе бэсэдэр, будет хорошо. Сам он был родом с Украины, из Киева, приехал в Израиль пятнадать лет назад. Начал читать Тору, потом учился в Йешиве для взрослых. Он был из тех, кого называли «хазар бе тчува», вернувшийся к ответу. Но ортодоксом не был, носил вязаную кипу, то есть был умеренным. Здесь было вечное противостояние внутри клана верующих. Ортодоксы считали, что работать нельзя, если нет в этом крайней необходимости. Ави был убежден, что это не так, что работать надо, что только горстка мудрецов может себе позволить молиться и учить Тору и жить ради этого. Он к таким не относился. Поэтому работал. Шура сказал:
– Я вот тоже хочу работать, но кого это волнует?
Ави кивнул утвердительно:
– Это правда, здесь много нелепицы. Ну, ничего, терпение, савланут…
Шура взорвался:
– Какой савланут?! А если я не хочу терпеть? Если я хочу жить сегодня?
– Ну, так живи, кто тебе мешает?
– Как жить? Я не могу верить, как вы верите! Делать это образом жизни. или смыслом. не знаю. Ну не могу.
Ави улыбнулся. Сказал спокойно:
– Ну, и не надо. Живи, как чувствуешь, и не ври себе. Тут многие врут, поэтому мы так живем, и все вокруг врут про нас. Вот сегодня опять заварили кашу.
– Это да. Давно тихо было.
Днем позвонила Лида, спросила, слышал ли он, что утром в Нагарии упали три «катюши». Есть раненые. Шура не слышал, ему было не до того. Лида опомнилась:
– Ой, Шурик, прости! Как Дина Львовна себя чувствует?
– Да вроде ничего. Завтра операция.
– Шурик, не переживай! Все будет бэсэдэр. Это я тебе говорю. У меня интуиция зверская. И медицина тут хорошая. Можешь мне поверить.
Шура не сразу привык к приемам местной медицины. Многое поначалу казалось диковатым. Например, когда он как-то пришел к врачу с бронхитом, тот к нему даже не подошел, сидел за компьютером и что-то писал. А Шура кашлял. Все ждал, когда тот его послушает, но доктору это даже в голову не пришло. Назначил анализы. Выписал таблетки. Шура спросил про снимок легких, но тот сказал, что снимок пока не нужен.
– Подождем результатов анализов.
Шура злился, но таблетки принимал. Врач позвонил и сказал, что анализы хорошие и он может больше не приходить. Конечно, зачем перетруждаться, опять что-то писать в компьютере? Через три дня кашель прошел. Маму тоже никто не смотрел и не слушал. Сделали все проверки, назначили лечение. Раньше бы Шура возмутился: все-таки сердце, не насморк. Но сейчас почему-то доверял. Хотя волнение оставалось.
Шура снова закурил. Сказал:
– Может, обойдется на севере?
Ави покачал головой:
– Вряд ли. Но надо верить.
Шура вспомнил ребят из своего отдела, которые вчера за обедом авторитетно рассуждали о том, стоит ли отдавать Восточный Иерусалим.
– С нашими людьми кашу не сваришь. Я, когда ехал сюда, евреев себе по-другому представлял.
Ави засмеялся:
– Да, я тоже думал, что это хлюпики в очках, а они вот какие…
– А какие?! Знаешь, мне иногда стыдно бывает за свой народ. Вот ей-богу! Даже уехать хочется.
Обманывают друг друга, гордятся этим… Достоинства какого-то нет. Противно.
– А ты не стыдись. Они такие, какие есть, не лучше и не хуже. Кто тебе сказал, что евреи ангелы? Это обычная ошибка всех приезжающих. Когда тебя много унижали, хочется доказать себе и другим, что ты идеален. А почему нужно быть идеальным? Кто это сказал? Ты вернулся, и здесь ты можешь быть любым. Вот итальянцы могут у себя в Италии быть такими, какими хотят, а почему мы не можем? Все оглядываемся, прислушиваемся, что о нас скажут. Лучше гордись, что ты есть и ты такой. Тогда и тебя уважать будут. А если и не будут, тоже невелика печаль.
Шура задумался. Мимо прошли две старушки в больничных пижамах. Они о чем-то спорили, размахивали руками, им было хорошо. Он спросил, как когда-то спрашивал у отца:
– Значит, ничего здесь не выйдет?
– Как не выйдет? Все выйдет. Этот народ зачем-то сохранился. Вряд ли только для того, чтобы его все ненавидели. Значит, был сильным и верил в себя. Вот и сейчас поверит. Главное – терпение. Савланут. – Он посмотрел на часы. – Пойду в Бейт Кнессет.
Здесь не говорили синагога, только Бейт Кнессет, дословно Дом собраний.
Шура спросил ехидно:
– А что, если один раз опоздаешь, Бог не простит?
Ави улыбнулся, встал и быстро зашагал в сторону центрального корпуса. Там, на первом этаже, помещалась синагога.
Шура вдруг вспомнил о недавнем разговоре с мамой, но тяжести не было. Что-то он ей недоговорил, что-то важное, но это потом. Скорей бы ее прооперировали.
Операцию делали в три часа дня. Всю следующую ночь Шуре снились кошмары, как он заходит в палату, видит лежащую маму. Из всех частей тела торчат проводки, и непонятно, дышит она или нет. В палату ее перевели ночью, и в девять часов утра он стоял у двери и боялся заглянуть. Наконец решился. Мама сидела на кровати, спустив ноги на пол, и с аппетитом поедала йогурт. Вид у нее был довольный. Увидела Шуру, обрадовалась, подвинулась в сторону, освобождая место рядом:
– Шурка, ты какой бледный! Садись скорей, поешь йогурт. Очень вкусные сегодня принесли.
Шура сел на краешек, еще не веря, что все позади и ничего не случилось. Мама сказала:
– Ты знаешь, этот доктор Дан очень хороший. Уже два раза заходил. Сказал, что я молодец.
С врачами мама говорила по-английски, и они всегда делали ей комплименты. Русские редко говорили по-английски. Тем более пенсионеры.
– Дан сказал, что через три дня выпишут. Шура, нам с тобой надо подумать, когда мы поедем в Москву. Там столько дел, нельзя все так оставлять без присмотра. Надо иногда наведываться. А то я волнуюсь.
– Мама, тебе сейчас только из-за этого волноваться…
Она вдруг погрустнела:
– Да тут причин для волнения достаточно. Шура, а ты можешь взять отпуск?
Он испугался:
– Зачем?
– Я очень волнуюсь, что ты ездишь в Хайфу. В Натании, по крайней мере, пока тихо.
У него отлегло от сердца. А то он было испугался, что она что-то недоговаривает. На севере действительно обстановка накалялась. Радиус дальности катюш увеличивался. Поговаривали, что у Хизбаллы уже есть ракеты, которые смогут долетать до центра страны. Но эти сведения были неточными. Работать было трудно. Звучала сирена, все начинали чертыхаться, недовольно отрывались от компьютеров, вставали и шли в убежище. Там обычно дискутировали о том, нужна ли наземная операция, которую ждали со дня на день, но Ольмерт никак не давал добро. Одни клеймили его за это, другие говорили, что будет еще хуже и нельзя допускать, чтобы гибло мирное население Ливана. Шура не вмешивался. Ему было противно, да и голова была занята другим. Потом давали отбой, все лениво поднимались, и так до следующей сирены.
Вошла мамина соседка, пенсионерка Циля. Поздоровались.
– Вот как вашу маму подлатали. Раз-два, и готово. У меня сестре в Харькове шунтирование делали, так она месяц только в реанимации лежала. Потом еще в отделении три. В инвалида превратилась, мы ее с ложечки кормили. Здесь медицина другая.
Шура согласился. Это было одним из израильских чудес. Он никак не мог понять, как при врожденной расхлябанности и безответственности врачи ухитряются работать четко и результативно. Как будто бы они не отсюда.
Мама сказала:
– Все-таки хорошо, что Гришка не тут…
– Он звонит каждый день. Все приехать рвется, тебя навестить.
Мама просияла, потом сказала строго:
– Даже не думайте. Шура, если ты хочешь, чтобы я была спокойна, пожалуйста, не делай этого.
– Да не волнуйся ты. Я ему запретил. Он без моего приглашения все равно не въедет.
Напряжение прошлых дней сменилось усталостью. Он засыпал, сидя на стуле, и мама настояла, чтобы он ехал домой и выспался.
Когда уже подъезжал к дому, позвонила Фира. Голос у нее был озабоченный.
– Шура, вы случайно не знаете, когда Насралла собирается Натанию обстреливать?
– Он мне пока не докладывал.
– А у вас убежище хорошее? У нас в доме плохенькое. Сегодня Софа звонила. Помните Софу с Жаботински? Она говорит, что уже завтра обещали. Я знаю.
Когда поднимался по лестнице, услышал сверху приглушенные голоса. Дверь в квартиру Варды была открыта. Там толпился народ, одни выходили, другие заходили. Он остановился. Какой-то мужчина поманил его внутрь. Шура зашел. Его провели в салон, усадили за стол. Фирин зять читал молитвенник, поднял голову, поздоровался и снова углубился в чтение. Он увидел Офера, их хайфского родственника. Тот молча сел рядом. Шура спросил шепотом:
– А что случилось?
– Ицика убили.
– Как убили?
– Вчера. Утром были похороны.
У Шуры закружилась голова. Он потер глаза. Вроде стало легче.
– А у меня маму оперировали… Я ничего не знал…
– Как мама?
– Говорят, что прошло нормально.
Офер кивнул:
– Пусть она будет здорова.
Он пододвинул Шуре пластиковый стаканчик и налил воды. Шура быстро выпил.
– А как он погиб?
Оказалось, что их рота проводила разведмероприятия в одном из ливанских населенных пунктов. Ицика и еще одного парня послали проверить жилое здание, в котором предположительно засели боевики и находилось пусковое устройство. Прежде чем бомбить его, они должны были убедиться, что там не осталось мирных жителей. Подход к дому оказался заминирован. Ицик погиб на месте, другой парень ранен: ему оторвало обе ноги.
Из кухни вышла мама Ицика, Вардина дочка. Улыбнулась Шуре. Он встал, подошел к ней, сказал какие-то слова соболезнования. Она поблагодарила:
– Мы ни о чем не жалеем. Наш сын защищал свою страну…
Она смотрела куда-то вдаль, глаза у нее были сухие. В комнату заходили люди, здоровались, садились за стол. Сидели шиву, семь дней после похорон, когда поминают умершего. Варда лежала в своей комнате. Он прошел к ней. Сел на кровать. Огляделся. На стенах висели ициковские акварели. Одну из них он не видел. Вдалеке, как будто не в фокусе, виднелась фигура солдата, стоящего на вершине горы. Варда поймала его взгляд. Вздохнула:
– Вот так. Не успел в Бецалель пойти.
На следующий день была пятница, выходной. С утра было много звонков. Мама сказала, чтобы он раньше вечера не приезжал, а отдохнул как следует. Она прекрасно себя чувствует, гуляли с Цилей по парку. Там очень красиво. Звонил Гришка. Подробно расспрашивал про бабушку, про военные действия. Голос был взволнованный, он не понимал, что происходит. Шура и сам не очень понимал, но, как мог, успокоил.
Шура включил телевизор. На русскоязычном канале работала горячая линия, передача нон-стоп, которую с первых дней войны вел бессменный Юлик Натансон. В студии сидели два гостя. После заставки Юлик напомнил телезрителям, что сегодня у них в гостях Рав Моше Долинский.
– Здравствуйте, Рав Долинский.
Рав слегка наклонил голову.
– Мы все знаем, что наша армия проявляет чудеса гуманизма. Она разбрасывает листовки перед авиаударом, чтобы мирные жители успели выйти из своих домов. Как вы считаете, это правильно?
Рав минуту сидел, не двигаясь, потом будто очнулся, заговорил глухим и тихим голосом:
– Народ Израиля – великий народ. Господь не оставит нас и сокрушит врагов наших.
– Спасибо, Рав Долинский. А теперь мы обратимся к другому гостю нашей программы… Ой, нет, извините. У нас прямое включение из Нагарии. С нами на связи заместитель мэра города Йоси Шашечкин. Скажите, Йоси, сколько ракет упало сегодня на ваш город?
Включилась картинка. На фоне жилого дома стоял лысый невзрачный мужичонка неопределенного возраста.
– Здравствуйте, Юлик. У нас сегодня относительное затишье. С утра в район Гиват Трумпельдор упало шесть «катюш». Есть разрушения, жертв, слава богу, нет.
Юлик прижал руки к груди:
– Слава богу!
– Но есть несколько раненых, и пятнадцать человек госпитализированы в больницу Нагарии в шоковом состоянии. Одна ракета попала прямо в жилую квартиру на улице Ремез. Квартира полностью разрушена. В ней, кстати, жили наши соотечественники…
Юлик заволновался:
– Жили? А что. их уже нет?
Заместитель мэра замахал руками:
– Я имел в виду, квартиры нет. По чудесному стечению обстоятельств хозяйка квартиры в это время пошла на базар, а ее муж, пенсионер, сидел с приятелями во дворе и играл в шахматы. ну или в нарды.
Юлик перебил, заговорил возбужденно, обращаясь к Раву:
– Это чудо, чудо! Скажите, Рав, это чудо?!
Рав сдержанно кивнул.
Юлик снова переключился на гостя из Нагарии:
– Скажите, Йоси, а как настроение в городе? Жители выполняют указания службы тыла?
– Да, в убежища все спускаются сразу после сирены. Сегодня я лично объехал несколько убежищ. Помещения просторные. Запасов воды хватает. Разговаривал с людьми. Люди довольны.
– Спасибо, Йоси. Берегите себя. А мы будем ждать новых хороших вестей от вас.
Картинка исчезла.
– А мы обратимся к нашему второму гостю. Ай нет, реклама. Реклама на нашем канале.
Шура пошел на кухню, поставил чайник. В холодильнике было пусто, но выходить никуда не хотелось. Он вспомнил, что в морозильнике лежат пельмени, купленные Ритой месяц назад. Он достал кастрюлю, налил воды и поставил на огонь. Реклама кончилась. В студии картинка была та же. Юлик напомнил, что зрители смотрят горячую линию из Иерусалима.
– Я хочу предоставить слово нашему второму гостю. Это политический обозреватель газеты «Наш путь», журналист Ефим Добренький. Здравствуйте, Ефим.
Шура присвистнул. Как он его сразу не узнал! При ближайшем рассмотрении оказалось, что Добренький совсем не изменился. Только манера речи стала другой. Ушли ироничность и смешливость, теперь он говорил степенно, делая паузы и выделяя голосом слова, наиболее весомые, на его взгляд.
Юлик продолжил дискуссию:
– Ефим, как вы относитесь к перспективам предстоящей наземной операции? И вообще, нужна ли она?
– Видите ли, Юлик… – Добренький сделал паузу. – Наша страна снова попала в ловушку. С одной стороны, мы должны дать адекватный ответ Хезбалле. Насралла зарывается. Он чувствует свою безнаказанность. При этом мы зависим от общественного мнения. Сейчас уже всем ясно, что одними ударами с воздуха нам войну не выиграть. Но, с другой стороны, если Израиль начнет операцию на земле, погибнет много ни в чем не повинных жителей Ливана.
Юлик перебил:
– Ну, вам же, наверно, известно, что боевики Хезбаллы сами не жалеют своих граждан и делают из них живой щит. Они знают, что мы не будем бомбить мирное население.
– Дело в том, Юлик, что мы не должны уподобляться нашим врагам. Иначе весь мир перестанет нас уважать…
Юлик хмыкнул, но тут же взял себя в руки:
– Весь мир, по-моему, нас и раньше не уважал. впрочем, неважно. А может быть, стоит подумать о своих солдатах? За что они воюют и гибнут? Как вы считаете, Рав Долинский, наши солдаты должны знать, за что они гибнут?
Рав прокашлялся.
– Евреи, наступает Шабат. Время отдыхать и славить Того, Кто облек нас силой и возлюбил нас. Будем выполнять Его заповеди. Шабат Шалом!
Шура пощелкал пультом: поймал CNN, потом российский канал из Останкино. По всем программам была одна и та же заставка. Рыдающие арабские женщины на фоне дымящихся развалин Бейрута. Диктор вещал быстро и взволнованно: «Израильская армия продолжает беспрецедентные по своему масштабу бомбардировки населенных пунктов на всей территории Ливана.» Шура представил себе сверкающие от гнева и слез глаза россиян. Хотя Добренький сказал бы убедительнее. Зря он тут время теряет. И получал бы там больше в разы.
Он выключил телевизор. Пельмени есть расхотелось, да и вода наверняка выкипела.
Позвонила мама. Продиктовала телефон. Сказала, чтобы Шура срочно позвонил по нему. Приехали какие-то люди из Москвы, знакомые Елизаветы Матвеевны. Привезли дачные бумаги на подпись. Их надо срочно забрать и передать с ними же обратно.
– Я вот только забыла, на какой они улице живут, то ли Гоша Мошин, то ли Моше Гошен. Но я точно не помню.
Шура рассмеялся:
– Мама, все Гоши в Москве остались, а здесь одни Моше.
– Все тебе хиханьки. Это серьезная вещь. Да, кстати, надо уже заказывать билеты в Москву, где-нибудь на середину сентября. Врач говорит, что я уже смогу лететь. И поговори насчет отпуска. Не откладывай.
Шура обещал. У него давно не было такого радостно-спокойного настроения. Вроде он ничего особенного не делал, но в том, что делал, появился смысл.
Шура застрял на выезде из Хайфы. Все вокруг было оцеплено полицией, стояли три машины «скорой». Час назад ракета упала прямо на шоссе. Посреди дороги лежали остовы легковых автомобилей. Сколько машин пострадало, определить было невозможно. Шура нервничал. Он торопился к маме. Вчера она ему не понравилась. Она выглядела вялой и периодически подкашливала. Гулять идти отказалась. Сказала, что вчера перегуляла, да и по телевизору что-то интересное должны показывать. Он хотел позвонить ей и сказать, что немного задержится, но потом подумал, что она будет расспрашивать, испугается. Приехал эвакуатор. Через полчаса дорогу открыли.
Когда он вошел в палату, мама спала. Ему сразу бросился в глаза штатив от капельницы рядом с кроватью. Он выбежал в коридор. Сестра на посту разговаривала по телефону. Он побежал в ординаторскую, там никого не было. Когда выходил, столкнулся с доктором Альфасси. Тот узнал Шуру, улыбнулся:
– У твоей мамы небольшое осложнение. Так бывает. После операции организм ослаблен. Присоединилась инфекция, которая вызвала двустороннюю пневмонию. Но пока оснований для паники нет.
Ему резануло слух слово «пока».
– А это лечится?
– Конечно. Мы лечим. Не волнуйся. Она женщина сильная. Выдержит.
Стало немного спокойнее. Он поплелся в сторону палаты. Когда уже входил, в кармане зазвонил мобильник. Он чертыхнулся, быстро нажал на кнопку приема. Звонил Сашка. Сказал, что недавно вернулся из Латинской Америки и с удовольствием встретится с Шурой.
– Я сейчас не могу.
Сашка удивленно замолчал. Потом спросил участливо:
– У тебя все в порядке?
– Да. Просто немного занят.
Он остался спать в кресле возле маминой кровати. Ночью проснулся от какого-то шума. Открыл глаза, около мамы суетились две медсестры. Дежурный врач делал ей укол в вену, а к ее носу были подведены какие-то трубки. Он метнулся к кровати. Вдруг понял, что не помнит, как будет «трубка» на иврите. Всегда знал, а сейчас забыл. Он показал рукой на нос:
– Что это?
Сестра сказала бодро:
– Да не волнуйся ты так. Это воздух, просто воздух. Чтобы немножко помочь ей дышать.
– А что случилось?
– Просто ей дышать стало трудно. Все будет хорошо.
– А она что, без сознания?
– Она спит. Мы ей колем снотворное, чтобы отдохнула. Сейчас ей полегче станет, и мы перестанем. Ложись поспи.
Утром мама открыла глаза. Увидела Шуру, слабо улыбнулась:
– Шура, ты бледный какой. Ты ел?
– Ну как ты?!
За что она его так пугает? Он злился на нее и никак не мог справиться с этой злостью.
– Ну, тебе лучше? Скажи уже!
Она кивнула:
– Устала…
Она будто опять уснула. Дышала тяжело. Каждые пятнадцать минут заходил врач, подходил к кровати, минуту смотрел на нее и молча выходил. Заглянул Ави. Сказал, что он тут рядом у брата, если что нужно. Иногда ему казалось, что мама почти не дышит, а потом она, наоборот, задышала громко и часто. Снова зашел врач, сказал, что Шуре лучше сейчас не уходить. Он ничего не понимал, а может, уже понял все. Он запомнил тот момент, когда она перестала дышать. Лицо ее стало спокойным, она вздохнула глубоко и свободно и затихла.
Вошел доктор, сказал, что у мамы стремительно развился отек легких, организм не справился с инфекцией. Реанимация в ее случае не показана. Только мучить больную. Они были уверены, что все обойдется. Прогноз обычно неплохой. Вот не повезло… Он искренне сожалеет. Его мама очень сильная женщина. Это не слова, это правда. Он с ней много разговаривал. Потом он спросил, есть ли кто-нибудь, кто хотел бы с ней попрощаться. Шура отрицательно покачал головой. Через час ее унесут, и потом он увидит ее только в морге, перед похоронами.
Он не помнил, как оказался с Ави на улице. Они вошли в центральный корпус, прошли по коридору, который кончался дверью в зал синагоги. В помещении было прохладно, хотя кондиционеров он не заметил. Читали Тору. Ави подсунул Шуре молитвенник, где текст был на иврите и русском.
Строчки плыли перед глазами, он не мог сосредоточиться. Он слушал. «… И да будет угодно Тебе даровать нам долголетие и благополучие. И да окажусь я в числе праведников. чтобы Ты хранил меня.» Мужчины раскачивались и повторяли за кантором. Не было поклонения, скорби, душной церковной исступленности и строгой торжественности. Здесь никого не стыдили, не стращали карами небесными. Они пели свои песни с лукавой обреченностью, никого не обманывая и ничего не обещая. Да разве кого обманешь? Ты такой же, как и мы. Будет как будет, надо молиться.
Ави подтолкнул Шуру вперед, шепнул, что его вызывают к Торе. Читали Кадиш. Шура повторял за кантором: «Да пребудет с небес великий мир и жизнь нам и всему Израилю. И скажем: амен!» «Амен!» – вторил хор голосов. «Благословен Ты Господь Бог наш Царь Вселенной… Барух Ата Адонай Элохейну Мелех ха-олам.»
Когда вышли на воздух, Ави предложил посидеть на той лавочке, на которой сидели в день знакомства. Шура обрадовался. У него внутри будто отпустило какую-то пружину, и надо было выговориться. Он рассказывал – и не мог остановиться. Про всех: про маму, отца, Гришку, про свой нелепый отъезд.
– Может, надо возвращаться?
Ави улыбнулся:
– Ты уже вернулся.
– Куда?
– Сюда.
– А… ну да. Я забыл…. Не смог я здесь ничего сделать. Только маму загубил. Это из-за меня она умерла, там бы она жила.
– Ты много на себя берешь. Бог дал жизнь, и Бог ее взял. Значит, так надо.
Шура молчал.
– И ты очень многое смог. Ты освободился. Может, для этого и приехал. Кто знает. И еще многое сможешь. Куда ты все время бежишь? Остановись, подумай. Главное, не принимай поспешных решений. В этой жизни не все от тебя зависит, сколько бы ты из кожи вон ни лез. Ты в Израиле, а Израиль не обманешь. Он задает темп, и, как бы ты ни торопился, все случится тогда, когда должно случиться.
Шуру попросили забрать мамины вещи. Он заглянул в тумбочку. Там лежала какая-то бумага. Он сразу узнал мамин почерк. Там было написано, что Дина Львовна Ботаник передает в дар принадлежащий ей дом в Подмосковье и прилежащий к нему участок в шесть соток своему внуку Ботанику Григорию Александровичу. Число, подпись. Теперь эта дарственная не имела силы.
Маму похоронили на следующий день. Шура знал, что Гришка обижается, что не подождали несколько дней. Как он мог объяснить, что боялся ей навредить. Тут считается, что чем быстрее предают земле, тем меньше страдает душа умершего. И еще он знал, что надо ехать в Москву и не тянуть с этим, хотя сил не было. Мама хотела решить все имущественные вопросы. Она не любила откладывать серьезные дела. В первую очередь надо перевести дачу на Гришку. А что он еще мог для нее сделать?
Несколько дней назад встретил Шломи, отца Ицика. Говорили о войне. Шура сказал, что, слава богу, начали наземную операцию. Шломи усмехнулся:
– Все это спектакль. Только наших ребят убивают не понарошку.
Сказал, что недавно приходили друзья Ицика, рассказывали, как это происходит. Только они продвинутся в глубь территории, как Тони Блэр с болью констатирует, что израильтяне убивают стариков и детей. Можно подумать, что на войне можно убивать выборочно… Тут же дается команда остановиться. Общественность затихает. Новый приказ – вперед, но теперь уже Путин недоволен. Насралла веселится. Кидает себе ракеты и в ус не дует. Он-то отлично знает, что мы умеем, если захотим. Но мы ждем. Чего ждем? Сколько ребят погибло. Ради чего?
Позвонил Гришка, спрашивал, когда он приедет. Торопил. Шура пытался объяснить:
– Ну, как ты не понимаешь?! Ну, не могу я уехать, пока тут все не закончится.
Гришка помолчал немного, потом сказал:
– Я понимаю.
Война закончилась так же внезапно, как и началась. Вначале ругали правительство, потом надоело, потом и вовсе стали забывать. Жизнь продолжалась. А что, собственно, произошло? Все как обычно. Все пройдет. Савланут. Билет Шура купил без проблем. Он улетал в середине сентября. На работе попросил отпуск. Там были недовольны, но в итоге дали. Если бы не согласились, он бы упрашивать не стал. Рано или поздно все равно выгонят. А может, и не выгонят? Он чувствовал, что надо не суетиться и делать то, что решил.
Провожала Рита. Ее машина была в очередной раз сломана, поэтому ехали на Шуриной. Когда подъезжали к аэропорту, Шура не заметил лежачий полицейский, и их здорово тряхануло. Рита засмеялась:
– Не видишь препятствий на пути…
Он вздохнул:
– Ой, не вижу.
Помолчали. Ему хотелось поскорей остаться одному, но он боялся ее обидеть.
Рита спросила:
– Шурик, ты вернешься?
– Куда ж я денусь? Надо же у тебя машину забрать.
Когда проходил паспортный контроль, вдруг вспомнил, что не знает, где ключи от дачи. Теперь никто не знает.
Домодедово, бывший аэропорт локального значения, встречал шумом и броским архитектурным дизайном. Он не узнавал Москву.
Гриша сказал:
– Глянь, как все гламурненько! Когда ты уезжал, этого не было.
– Я вообще из Шереметьева улетал.
– Нравится?
– Класс…
Гришка засмеялся:
– Ничем тебя не удивишь! Стареешь.
Вышли на улицу. В Москве шел дождь. Это был московский дождь. Невесомые капли медленно опускались на лицо, одежду, но все оставалось сухим. Было тихо, и не было шумных порывов ветра. На мгновение выглянуло солнце и опять зашло. Мягко падали капли.
Гришка сказал:
– Пошли скорей. Нас такси ждет. Я заказал.
В машине Шура спросил с подчеркнутым безразличием:
– А что Анатолий Палыч уже не дает кататься?
– А тебе в такси плохо?
– Да нет. Мне отлично.
– Я же сейчас один живу.
Шура опешил:
– Как один? Где?
– На нашей квартире. Ну, которую сдавали.
– А на что ж ты живешь?
– Подработку нашел. Довольно нехилую. Дизайн интерьеров. У людей бабки появились, и все сразу эстетами стали.
– Молодец ты, Гришка!
Он сразу узнал свою квартиру, хотя присутствие множества жильцов наложило сильный отпечаток на ее внешний вид. И все-таки он учуял тот детский, настоящий запах своего жилья. Он ходил по комнатам, и у него было ощущение, что он вернулся на место, которого давно нет. Гришка приготовил его комнату. Даже постель постелил. Он вышел на балкон. Двор совсем не изменился. Оказывается, есть Москва. Зачем он тогда уехал? И как он смог решиться? Он попытался оживить свои воспоминания. Вроде бы ему все опостылило. И что? Внизу у подъезда громко разговаривали две женщины. Обе были одеты броско, в короткие распахнутые полушубки и яркие сапоги. Хотя на улице было совсем не холодно. Одна из женщин громко возмутилась:
– Кто тебе сказал?! Никогда у меня «кашкая» не было. Я его вообще не люблю! Ты меня, наверное, с Надькой спутала. Это она Сашке своему всю плешь проела: купи «кашкай», купи «кашкай»! Он и купил. Только чтобы отвязалась.
Ее собеседница неодобрительно покачала головой.
Первая продолжала:
– Прикинь, а мой-то сюрприз готовит. Молчит, зараза. Но я-то чувствую, что тачку подарит. И ведь никогда не спросит, что я хочу. Все сам решает. Прикатит «бээмвушку» какую-нибудь, что я с ней делать буду?
Подруга безнадежно махнула рукой:
– Не говори… Они все такие…
Шура прислушивался и не мог понять, шутят они или говорят серьезно. Он пытался вспомнить, как говорили раньше, и, может, он сам так же говорил и просто отвык. Ведь это его город. Но он не помнил.
Он посмотрел вверх. Прямо над его головой завис красный воздушный шарик. Висел и не падал. На его шестилетие отец принес такой. Он проснулся рано, лежал и предвкушал именинный сюрприз. Дверь приоткрылась, заглянул отец, а за ним показался шарик. Папа отпустил нитку, шарик дернулся вверх и завис под потолком. Шура не мог оторвать глаз. Спросил:
– А как его теперь спустить?
Папа сказал:
– А никак. Он теперь там будет жить.
Шура не возражал. Целый день ходил проверять, висит ли шарик. Шарик висел. Потом все-таки не выдержал, спросил у отца, как тот держится и не падает.
– Закон физики.
Его тогда мало интересовали законы физики, интересовала тайна. Папа вечером все-таки шарик достал. На нем было написано: «Шурик. Шарик Шурик». Он снова пережил это состояние восторга, которое возвращалось всегда, когда он видел такие шарики. Ощущение счастья, которое только начинается… Как он любил ждать и предвкушать такие моменты. Когда это прошло? И чего он сейчас ждет? Он настолько привык делать то, что надо. Кому надо? Почему-то он думал, что ему самому надо, что ему нравится такая жизнь. А что ему правда нравится? Он не помнил.
Гришка гремел посудой на кухне. Крикнул:
– Пельмени будешь?
– Попозже.
Он зашел в родительскую спальню. Там было пусто. Только голая мебель, и даже кровать не накрыта пледом. Прилег с левой стороны, там, где раньше спал отец. Вошел Гришка, сел рядом:
– Ты что, здесь хочешь спать? Я перестелю.
– Не надо. Сейчас немного полежу, а потом пойду к себе.
Помолчали. Шура сказал:
– Вот так вот, Гришка… Теперь у тебя три папы.
– Это как минимум.
– Все я виноват. Жил как идиот, врал себе, всем. А правда одна.
– Правда какая-то. Какая правда?! Пап, хватит кокетничать. Любишь ты это дело. Права была баба Дина, вот ей-богу! Знаешь же прекрасно, кто мой отец! И вообще, жили как-то раньше и дальше будем жить.
Шура улыбнулся, прикрыл глаза:
– А где жить?..
Он чувствовал Гришкино присутствие и то, что тот ждет и не знает, спит ли он. Разве тут уснешь? Надо встать и пойти к себе.
Он бежал по дороге к морю. Там ждали родители. Велосипед сломался, и он бросил его под старой березой. Дорога не кончалась. Он спешил и от этого задыхался. Он уже видел солнце, заходящее в воду. Было жарко, и не было вокруг ни людей, ни машин, только поле и сухая пальма, торчащая посреди дороги. Ухала сова.
6 июня 2009
