1

Илморог, место действия драмы, отнюдь не всегда являл собою скопище глиняных хижин, населенных стариками, старухами и детьми, и лишь изредка посещаемое бродячими скотоводами. Были и у него славные дни: цветущие деревни, густо населенные трудолюбивыми крестьянами, которые покоряли буйные леса, разрыхляли почву, снимали урожай, способный прокормить дочерей и сыновей человеческих. Как они трудились сообща, расчищая дикие заросли, вспахивая землю, засевая поля, как горячо молились о дожде во время засухи, о спасении во время эпидемий! В дни праздников урожая они собирались группами — старики со стариками, молодые с молодыми — и ходили из деревни в деревню, танцевали, высыпали на илморогские равнины и пели гимны своим предкам. В те Дни в небе не кружили стервятники, выжидающие, когда выбившийся из сил труженик рухнет замертво, и не роились тучи слепней, сосущие пот и кровь земледельцев. И только дряхлые старики да младенцы, пели илморогцы в своих песнях, не заняты общим трудом — зато они носители мудрости и невинности. Сидя во дворе, вокруг семейного древа, старики потягивали медовое пиво и рассказывали детям о патриархе — основателе Илморога, и в голосах их слышалась и горделивость и тоска.

Патриарх был скотовод, который, устав от бесконечных странствий по равнинам, где он вынужден был приспосабливаться к переменчивому нраву природы, устав от бесконечных песен, воздающих хвалу лишь корове, ее бодливым рогам и полному молока вымени, решил отделиться от своих соплеменников. Сначала они принялись его упрашивать: разве это слыхано — жить без коров, без странствий по долгим равнинным дорогам и горным тропам, без быков с позвякивающими на шеях колокольчиками, ведущих стада к соляным участкам или к воде? Они упрашивали: ведь он обладает волшебной силой, он умеет раскатами своего голоса заставить людей и стада ступать шаг в шаг. Ничто не помогало. Тогда они принялись смеяться над ним, издеваться над его надеждой укротить лес и плоскогорье, эти обиталища злых духов; как может сын человеческий вступить в схватку с богами?

Ндеми заострил топор и вырубил им деревья и лесную поросль. Земные твари с раздвоенными языками пытались уничтожить его своим ядом, но он знал толк в травах и лекарствах, добываемых из корней и древесной коры. Слава о его опытах с разными растениями распространилась широко вокруг, и ни один скотовод, проходя мимо Илморога, не забывал навестить Ндеми — сначала чтобы посмотреть, чем окончилась схватка человека с богом, потом — в поисках совета относительно той или иной целебной травы, да и просто чтобы полакомиться медом и сахарным тростником. В знак благодарности они давали ему коз и снова уходили, чтобы поведать о славе Ндеми четырем ветрам. Он заставил землю подчиниться прикосновению своих пальцев и своей мудрости и получил обильный урожай, став к тому же обладателем громадного стада коров и коз.

Вскоре мужество одинокого поселенца привлекло к нему Ньянгендо, знаменитую щербинкой меж передних зубов, и Ньягутии с черными деснами, чья грудь была предметом бесконечных разговоров кочевников, когда и где бы они ни встретились. «Да будут твои лесные боги нашими богами, и будем мы матерями твоих детей». Другие женщины, устав от беспокойной кочевой жизни, тоже строили хижины из палок, папоротника, травы и глины, чтобы было где спокойно кормить младенцев и на заходе солнца ждать возвращения мужчин со стадами. Так илморогский лес превратился в обработанные участки земли, на которых выросла новая порода прирученных коров и коз. Новые поселенцы воспевали Ндеми:

Илморог продолжал процветать и после того, как Ндеми, отец многих дочерей и сыновей и дед многих внуков, отбыл в тайное обиталище добрых духов. Постепенно он становился крупным торговым центром: его базарные дни славились повсюду, от Гулу до Укамбани, до земель народа календжин и даже за их пределами. Люди приходили сюда издалека со своими товарами и обменивали их на местные. Вскоре по соседству с земледельцами возникло поселение искусных ремесленников, работающих по металлу, гончаров и каменщиков. Об их мастерстве слагали легенды, и они достигли слуха арабских и португальских грабителей на побережье.

Позже здесь разбил палатку первый пришелец из Европы: он пополнял свои припасы перед путешествием через равнину. Чего только не увидишь в базарный день, даже голого человека — человека без кожи, пришедшего с моря, говорили люди и дали. ему маис и бобы, сладкий картофель и ямс в обмен на ситец и блестящие бусы. Затем пришел еще один — с воротничком вокруг шеи и с Библией в руках, он тоже хотел пополнить припасы и искал проводников, чтобы добраться до двора великого короля Уганды. Дорогу ему показали. Но созвали военный совет: позволим ли мы злу беспрепятственно разгуливать по нашим равнинам? А не лазутчик ли это короля Мутесы, переодевшийся мзунгу — злым духом? Разве кто-нибудь видел когда или слышал, чтобы человек разгуливал без кожи? Старейшины постановили: не спешить. Но молодые воины не удовлетворились этим решением, пошептавшись между собой, они издали боевой клич. С тех пор иноземцы долго не появлялись, хотя в течение многих лет по ночам люди видели белого духа, взывающего к своим сородичам о кровавом возмездии. Потом пришли другие европейцы и тоже разбили палатки; эти оставались дольше, они обменивали ткани на маис, бобы и илморогский металл, настойчиво расспрашивали про золото и слоновые бивни и, понизив голос, — о белом человеке с воротничком вокруг шеи.

И вот настал день, когда случилось то, чего илморогцы всегда больше всего опасались. Белые торговцы внезапно окружили рынок. В руках у каждого из них оказалась бамбуковая палка, извергающая огонь и злобу. Они потребовали, чтобы им выдали тех, кто повинен в гибели одинокого мзунгу. В ответ воины потянулись за своими щитами и стрелами. Но было уже поздно. Белые открыли огонь по женщинам, мужчинам и детям, а затем пропели «Боже, храни короля». Воины сопротивлялись, как умели, но что могли они сделать людям, которые извергали смерть прямо-таки из ничего? Вот завтра… завтра… клялись те, кто остались в живых, и точили стрелы, чтобы быть наготове.

Позже Европеец привез странное изделие из металла, обладающее зловещей силой — оно умело ходить по земле.

Рассказывают, что первый черный человек в округе Чири, который прокатился на «железном коне», был родом из Илморога.

Мунору был в ту пору преуспевающим фермером. Но металл, умеющий ходить по земле, околдовал его. У него с тех пор немели руки при одном только виде мотыги и панги. Он хотел лишь одного: ездить на «железном коне» под громкие крики толпы… Тем он и жил: показывал, как он искусно управляет машиной. Женщины смотрели на него с благоговением, они воспевали его как героя и, возбужденные, следили за каждым его движением. А потом и в других деревнях появились такие же «железные кони», и все больше и больше молодых людей учились ездить на них, и илморогцам в конце концов надоело платить Мунору за безделье и идолопоклонство. Но тот уже не мог вернуться к крестьянскому труду — ведь ему пришлось бы пачкать руки в земле; теперь он стремился заполучить какие-нибудь изделия белых иноземцев, с помощью которых сумел бы восстановить свой пошатнувшийся престиж.

Во время войны он в числе первых добровольно предложил европейцам свои услуги: служил во вспомогательных частях, доставлявших провиант и оружие. Илморог стал вербовочным пунктом, большую часть молодежи погнали на войну прикладами винтовок. Они двигались по илморогским равнинам и расчищали себе путь к границе Танганьики, где вылавливали немцев. Чудо из чудес: белые убивали друг друга из-за того, что туземцам казалось непостижимым, — разве могли они понять, что они сами, раздел их земель, плодов их труда были причиной этой войны? Мунору вернулся развалиной, он рассказывал о Вой, Дар-эс-Саламе, Мозамбике, Морогоро, Варуше, Моши и других далеких местах, названия которых так ласкают слух. Но это был уже не человек, а труп, живущий лишь воспоминаниями о прошлом, каким оно ему представлялось. Были и другие, кто, вернувшись домой, не интересовались более землей и не стремились трудами рук своих заставить ее родить, как делали когда-то их отцы. Металл еще более губительный, чем тот, что сам передвигался по земле, ужалил их. В поисках этого металла, дающего возможность уплатить налоги, а также покупать бесполезные иноземные товары, они нанимались на плантации, украденные у кенийцев, и на дорожные работы — ведь плантации нужно было связать со столицей и с морем.

Илморог, некогда благоденствующее сообщество людей, живших плодами своих усилий, стал приходить в упадок, население его сокращалось. Да и железная дорога ко двору короля Мутесы обошла его стороной. Во время второй европейской войны Илморог покинули еще больше молодых людей, они ушли в города, поманившие их металлической надеждой, и то, что было некогда центром земледелия и торговли, превратилось в жалкую деревню, бледную тень вчерашнего дня…

Так рассказывала им Ньякинья, и ее истории из прошлого воодушевляли илморогцев. Они развели громадный костер и группами сидели вокруг огня. В походе в город приняли участие многие; все они были захвачены волной надежд, всеми ими овладело чувство, что беда у них общая, а потому и избавление от нее — тоже общее дело. Ньякинья всех сплотила вокруг себя, руководила всеми. Она рассказывала так, будто сама была участницей описываемых событий, будто сама воевала против немцев, будто ток крови в ее жилах отражал взлеты и падения Илморога. Она была вся в черном, глубокие морщины прорезали ее лицо, но даже в старости она была красива. Вдруг она замолчала, глаза ее смотрели на огонь. Путешествие ведь могло затянуться на много дней, и она тревожилась о детях, о своих детях.

— Расскажи, а что же они увидели в городах? — попросил Карега. Ему не терпелось узнать всю историю до конца.

— Нечего больше рассказывать… совсем нечего, — сказала Ньякинья, по-прежнему глядя на огонь. Глаза ее, живые, пристально глядящие, светились ярче, чем луна в ночном небе. Ньякинья, мать мужчин, говорила голосом, в котором слышались печаль и радость, она вновь переживала все, что вспоминалось ей о потерях и завоеваниях, победах и неудачах, но прежде всего — о страданиях и мудрости, рожденных борьбой.

— Нечего больше рассказывать, — повторила она, точно издали, точно голос ее доносился из тех далеких миров.

Карега, взволнованный, стремясь хотя бы мимолетным взглядом проникнуть в прошлое, узнать, что же приводит в движение историю, хотел было определить, что же именно утаивает Ньякинья, что заставило ее внезапно погрузиться в молчание и мрак среди шума детворы. Ванджа, Абдулла и Карега посмотрели на старуху, переглянулись и продолжали ждать.

— Сегодня был такой трудный день, — сказал, обращаясь ко всем, Нжугуна. — Спать пора. Завтра нам надо рано тронуться в путь. До города еще очень далеко.

* * *

Карега не мог заснуть. Он ходил по равнине, вспоминая рассказ Ньякиньи, снова переживал этот рассказ: на миг вообразил себя Ндеми, который валил в лесу деревья и закладывал основы ремесленного производства… но его мысли, точно подавленные бескрайностью пространства, устремлялись куда-то мимо Ндеми, мимо Илморога. Они уходили в прошлое, которого он не мог знать, но, казалось, знает — сколько лет этому прошлому: сто, триста или больше? То, чему он пытался учить детей, то, что он хотел постичь в Сириане, было лишь рядом логических утверждений и отрицаний, умозаключений. Но прошлое, которое он пытался постичь, приобрело в устах этой старухи удивительно живую, конкретную форму. Он снова и снова вспоминал ее рассказ… перед ним всплывали образ за образом… и мысли его улетели далеко: постижение тайн металла и камня… всевозможные сведения, которые собирались по крохам… песни, споры, разные истории по вечерам… как пытались они покорить силу металла и камня, а неподалеку были расположены селения тех, кто пытался сделать то же самое с землей. Затем приплыл корабль, и люди увидели дым, вылетающий из бамбуковых палок, и соотношение сил изменилось: теперь африканцы должны были бросить оседлое земледелие, забыть о схватке с богами металла и камня и искать убежища в лесах. Карега точно воочию видел страдания и ужас беглецов, уходящих все дальше и дальше в чащу леса, чтобы построить в новых краях новые дома… а огонь… о господи… огонь пожирал деревни, пламя жажды, побуждавшей белых завладеть нашей красной землей и черной слоновой костью, уничтожало накопленную за многие годы мудрость… а тех, кто не смог убежать, приковали друг к другу цепью, и вели к морскому берегу, и увозили в чужие края. Да, он видел теперь все это и мог противопоставить своим сомнениям то, что можно назвать неопровержимым доказательством. И говорил себе, если все это правда, как же тогда объяснить власть природы над человеком? Ведь ты выслушал только что рассказ Ньякиньи? Если шестьдесят лет могли уничтожить все труды Ндеми, так что от мудрости и усилий его теперь и следа не осталось, то что же натворили четыреста лет рабства и кровавой резни — змея-кровопийца, изменившая лишь цвет своего яда?

Он внезапно остановился, и напряженный поток его мыслей прервался. Впереди, в самом сердце равнины, конусом возвышалась гора, твердая, но трогательная в своем одиночестве. Он оглянулся, вздрогнул — рядом кто-то был…

— Это всего лишь я, — сказала Ванджа. — Я напугала тебя?

— Нет-нет, что ты. Но я очень боюсь змей, и эти твари мне всегда мерещатся на сухой равнине.

— Ш-ш! Ночью нельзя называть их по имени. Называй их ньяму циа тхи. Я тоже их боюсь.

— Ну, я не суеверен. Леопарда у нас называют «тот, кто весь в пятнах» или же «тот, кто ходит тихо». Почему? Ведь если дух животного способен слышать, он всегда услышит, как мы его ни назовем.

— Помню, когда-то в моей хижине ты сказал, что ты не доверяешь именам. Ты сказал что-то вроде: цветок это всегда цветок. Ритва ни мбукио.

Она засмеялась. Ему стало неловко, и он поспешил объяснить:

— Я не то чтобы не доверяю именам. Есть имена, которые как бы выставляют на посмешище тех, кто носит их, наших африканских братьев и сестер, гордо величающих себя Джеймсом Филипсоном, Риспой, Котенсиа, Роном, Роджерсоном, Ричардом Глюкоузом, Милосердие, Лунный снег, Эзекиелем, Шипрой, Уинтерботомсоном — всей этой коллекцией имен и псевдоимен Запада. Можно ли найти лучшее доказательство неуважения к себе, чем вечеринка для друзей, во время которой хозяева убеждают гостей никогда больше не называть их настоящими, африканскими именами? Просто я больше верю в реальность того, что носит имя, чем в реальность имени.

— Ты об этом сейчас думал? Я довольно долго иду за тобой, а ты даже не почуял, что за тобой кто-то крадется. Или же тебя тревожит наш поход?

— Нет. Я размышлял о том, что рассказала Ньякинья.

— О Ндеми?

— Да.

— Ну и что? Ты веришь этому?

— Наверно, это правда. Почему бы нет? Если не все в точности, то уж хотя бы в самом главном.

— О чем ты?

— О нашем прошлом. О нашем великом прошлом. О том прошлом, когда Илморог, вся Африка владели своею землей.

— Ты забавный юноша, — сказала она и улыбнулась чуть виновато, вспомнив ту ночь, когда Карега сбежал из ее хижины.

— Чем забавный?

— Тем, что говоришь и делаешь. Однажды заявляешь вдруг, что не прикасаешься к спиртному. Дескать, пьешь только молоко или воду. А на следующий раз напиваешься в баре и лезешь в драку.

Ему стало неловко. Переминаясь с ноги на ногу, он глядел на далекую гору.

— Сам не пойму, как я мог до этого дойти. Думаю, я просто хотел забыться. Столько ударов обрушилось на меня со всех сторон. Мне хотелось отрешиться от всего.

— Отрешиться? А этот поход — ведь поход в город? Ты сказал, что много страдал в городе. Мне кажется, я понимаю тебя. Я по себе знаю: город умеет быть очень жестоким. Но почему ты думаешь, что на этот раз он будет иным? Я боюсь за тебя. Все эти последние дни у меня болит сердце — я вижу, сколько мужчин, женщин и детей захотели с нами пойти. И особенно меня растрогали песни надежды, которые они пели. Но не думаешь ли ты, что им придется петь горькие песни, обращенные к тебе, когда город ударит их по лицу, наотмашь, как ударил когда-то тебя?

— Признаюсь, я об этом не подумал. Но все же стоит попытаться. Почему мы обязательно должны потерпеть поражение? Нас много. Глас народа и в самом деле — глас божий. А что такое депутат парламента? Ведь это и есть глас народа в высших сферах власти. Он не может не выслушать нас. Он не может нас не принять.

— Ты так трогательно веришь в людей. Может быть, это и хорошо. Но я думаю… мне кажется…

Они остановились, погруженные каждый в собственные мысли. В небе сияла луна, озаряя своим светом равнину. Ванджа все повторяла про себя слова, которые когда-то слышала от адвоката в Найроби. Карега смотрел на одинокую гору, но думал о походе в город, о сомнениях, которые высказала Ванджа.

— Давай посидим, — предложил он, вдруг почувствовав усталость. — Как странно — эта гора все стоит, а остальные рухнули.

— Эта гора? Ее называют горой необрезанных мальчиков. Говорят, что если мальчик обежит вокруг нее, он превратится в девочку, а девочка — в мальчика. Ты и в это веришь?

— Нет. Тогда были бы известны случаи таких превращений.

— А я хотела бы, чтоб это было правдой, — сказала Ванджа с нескрываемой горечью и злостью.

Она дала себе клятву, что в Илмороге станет другой. И не будет больше спать с мужчиной, пока не почувствует, что перемена произошла. Ухаживание и любовь тогда станут праздником в честь ее победы. Но чего именно ей хочется достичь, она пока что смутно представляла себе. Один вид Илморога, сраженного голодом, жаждой и засухой, был способен обескуражить кого угодно. Где же ей там перерождаться? В лавочке Абдуллы? С таким же успехом можно бегать вокруг горы, чтобы превратиться в мужчину, думала она, вспоминая свою клятву.

А Карега размышлял о другой горе и о другой равнине. Перед его глазами возникли болота в Мангуо, и радость этих воспоминаний смешивалась с горечью. Победа и поражение, успех и провал… как сплелось все это. Он старался не думать о Муками, которая так властно вошла в его жизнь, и все же должен был признаться себе, что мысли о ней полностью им владеют, владеют всем его существом даже теперь, после ее гибели. Он погрузился в книги — в литературу, историю, философию, он отчаянно пытался отыскать решение загадки на этом перекрестке, где слились ирония истории, видимость и сущность ожидания и реальность. Он отдавал себя целиком то одному делу, то другому, то одной работе, то другой, стремясь возродить в себе нечто, чего он не в силах был определить, — невинность? Надежду? Временами его всего заполняла тоска по Муками, и он боготворил ее память, он с радостью воскрешал в своих мыслях эту зарю невинности и надежды, пока отчаяние вновь не овладевало им, как это было уже однажды, когда он стоял на вершине горы, глядя на болота Мангуо, точно с ужасом видел перед собой, как гибнет надежда и невинность. Однажды в Сириане, когда его охватило подобное настроение, он принялся писать, но ему удалось передать не горечь, которую он ощущал, а неприкаянность и нервозность, глубокий пессимизм при мысли о самоубийстве Муками.

На сердце у меня тяжело. Пронзительная боль в желудке. Почему всякие мелочи — звон цикады, шелест кузнечика — заставляют меня вздрагивать и оглядываться по сторонам? Почему, когда я смотрю на нее, этот образ правды духа, я чувствую страх перед завтрашним днем? Почему, почему не могу я обрести спокойствие при мысли, что однажды на кочках болот Мангуо два сердца отказались от ненависти и застучали в унисон?

Это было перед самым исключением из Сирианы; горький, тяжкий выбор, думал он потом, думал и теперь, все еще глядя на залитую лунным светом одинокую гору, думал о том, что было лишь предчувствием в ту минуту, когда он это писал. В школу прибыл Чуи. Остальное стало историей.

— Скажи, Карега, ты всегда думаешь только о прошлом? — спросила Ванджа.

Ее вопрос его удивил: уж не читает ли она его мысли? Ванджа чем-то сильно напоминала ему Муками. Он с трудом ответил:

— Чтобы понять настоящее… надо знать прошлое. Чтобы знать, где ты, нужно понять, откуда ты, не так ли?

— Зачем? Я вот как думаю: засуха, голод и жажда нависли над Илморогом. И какой нам толк знать историю Ндеми? Я тону — какой же толк смотреть на крутой берег, с которого я упала в воду?

— Но ведь Ндеми и те люди работали, отказывались идти ко дну; разве это не вселяет в нас надежду, гордость?

— Нет, я предпочла бы, чтобы мне бросили веревку. Что-нибудь такое, за что можно ухватиться… — Она замолчала. Затем сказала уже совсем другим голосом: — Иной раз в прошлом нет ничего великого. Иной раз хочется спрятать прошлое даже от себя самой.

Карега понял, что она имеет в виду отнюдь не абстрактное прошлое.

— О чем ты говоришь?

Она ответила не сразу. Шагнула было дальше в темноту, но вдруг остановилась и прильнула к нему. Он ощутил ее тепло. Невольно все чувства его обострились. Она всхлипнула, и Карега понял, что она плачет.

— Что с тобой? — спросил он изумленно.

— Не знаю… не знаю… пожалуйста, не обращай внимания, — сказала Ванджа, безуспешно пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — В моем прошлом много зла. Теперь, когда я оглядываюсь назад, я вижу лишь растраченные попусту годы.

— Тебе… тебе было трудно, значит? — спросил он и тотчас же почувствовал всю ненужность этого вопроса. Что он о ней знает? Что можно знать о женщине, которая беспрестанно перевоплощается прямо у вас на глазах? Когда он впервые увидел ее в ее хижине, она была владычицей мужчин, сидевших вокруг. Она была так уверена в каждом своем движении, в каждом взгляде. Раз или два пыталась она тогда, уклонившись от взглядов Абдуллы и Муниры, встретиться с ним глазами, но он инстинктивно избегал ее блестящих глаз. Когда они увиделись в следующий раз, в Лимуру, он совсем запутался, пытаясь сбежать от самого себя, и она бросила ему спасательную веревку. Тогда голос ее, шедший откуда-то из глубины, выражал неподдельную нежность, участие, в нем были жалость, и сочувствие, и понимание. Вот уже несколько недель он наблюдает, как она расстается с прежними привычками, с рассчитанной невозмутимостью, с заученным оживлением, как медленно рождается простая, подлинная красота. И вот она плачет! Но даже сейчас, несмотря на вихрь этих мыслей, он заметил, что она колеблется, точно не знает, что ему отвечать и как.

Так какая же из этих, таких разных женщин, подлинная Ванджа?

И, уже собираясь ответить, Ванджа поняла, что почему-то не может заставить себя рассказать ему о Кимерии, о человеке, разрушившем ее жизнь.

Она рассказала ему, как работала в многочисленных барах, которые, словно грибы после дождя, стали всюду появляться после независимости.

— Мы, официантки, никогда долго не задерживаемся на одном месте. Иногда нас увольняют — если мы отказываемся спать с хозяином. Или слишком уж примелькалось твое лицо. Тогда надо искать что-то другое. Знаешь, это довольно забавно: когда попадаешь на новое место, мужчины относятся к тебе как к невинной девушке. Готовы подраться друг с другом, чтобы угостить тебя пивом. Каждому хочется быть первым. Так мы и живем повсюду в Кении, где только есть бары. Даже в Илмороге.

Она засмеялась. Позади них кто-то кашлянул. Они вздохнули с облегчением, узнав Муниру.

— Вот вы где спрятались. А мы уже испугались, что вас съели хищные звери, — сказал он с напускной игривостью.

— Трудно так рано заснуть посреди этой необъятной пустыни, — сказал Карега.

— Ванджа рассказывает тебе о своей жизни в ресторанной пустыни? — спросил Мунира, усаживаясь так, чтобы Ванджа оказалась между ними.

— Она только начала, — сказал Карега.

Карега уже составил себе некоторое представление об этой жизни, когда занимался продажей овчин и фруктов на обочинах дорог. Он знал многих парней, которые после трудового дня весь заработок совали какой-нибудь официантке, которой, скорей всего, приходилось кормить двух, а то и трех детей.

— Жить в этой пустыне не очень-то приятно, — сказала Ванджа. — Но все же можно. Женщине льстит, когда тысячи глаз обращены на нее, и она знает, что ее тело властвует над мужчинами. Иногда, конечно, видишь, как все скверно. Хочется выбраться из всего этого, но хочется и остаться. И ты повторяешь себе: завтра… завтра. Были и такие, кто пробовали освободиться, жить по-другому. Одной из них пришлось выполнять всю работу по дому. Она вставала в пять утра… Доила коров. Готовила завтрак. Убирала дом. Ходила в магазин или в поле, чтобы собрать овощей на обед. Кроме того, смотрела за детьми. Она готовила чай, варила ужин, купала детей… а когда жены хозяина не было дома, он требовал: «Иди ко мне в постель». И все это ради чего? Ради семидесяти шиллингов в месяц! Она сбежала. Другая нанялась собирать чайные листья и кофейные зерна для нового африканского плантатора. Знаете, сколько ей платили?.. В конце концов все они возвращаются в тот мир, где у них есть друзья и где известны правила игры, где знают, что честно и что нечестно что правда, а что нет, что хорошо, что плохо. Например: нехорошо и нечестно не заставлять мужчину тратить на тебя деньги. Одну девушку за это побили — ведь она пренебрегла золотым правилом: не сбивать на рынке цену. Ну а я? Я тоже пыталась освободиться. Однажды я вернулась домой. Отец сказал: «Я не желаю терпеть у себя в доме проститутку!» Мне было горько услышать такое от родного отца. Официантки ведь не считают себя проститутками. Мы ищем и работу и мужчин. Я опять вернулась в ресторан. Мне повезло. Мне попадались хорошие друзья. Мне нравятся лица людей, нравятся новые места, мне даже нравится заниматься счетом, наводить в делах порядок. Сидя за стойкой, я говорила себе: вот если бы эту голову да на те плечи… а тот нос — на это лицо… если то… если это… и люди, и все остальное вдруг становились забавными, интересными. Другие девушки спрашивали меня: Ванджа, о чем ты все время думаешь? Мне было трудно объяснить им. И все же я была одинока. Да, я любила людей. Я любила шум, музыку, драки — да, даже драки, — всякие неожиданные происшествия, но я все время чувствовала себя одинокой. Я переезжала с места на место. Чего-то искала. Приехала в Илморог. Через несколько месяцев мне захотелось бросить все, уехать. Я сама не знала куда. Но работать официанткой я больше не хотела. В конце концов надоедает прислуживать всем. Я решила: больше я к этой работе не вернусь. И еще решила: Илморог не так уж плох! Поскорей скоплю немного денег, вернусь в деревню, построю себе дом и буду жить там до конца своих дней! Я хотела вернуться в деревню — но вернуться богатой. Уж не знаю, откуда взялась эта мысль. Я уже говорила, что в основном привыкла полагаться на друзей, и никогда особенно не задумывалась о завтрашнем дне. Жить — вот чего я хочу… Мне нравилось покупать себе платья… меня волнуют краски… я вкладываю особый смысл в каждое платье, которое покупаю. Но теперь я сказала себе: хватит, больше никаких дружков. Замуж я все равно не выйду. Так почему бы не стать богатой? Но как? И тут же нашла ответ. Найроби. Европейцы. Сначала эта мысль показалась мне дикой… я никогда не могла заставить себя пойти с белым. Однажды ходила с индийцем. Он был полицейский инспектор. Он арестовал меня с приятелями за то, что мы торговали пивом в баре в городке кикуйю и в слишком поздний час, и, когда обыскивал ребят, нашел у них бханг. Я испугалась. Он упрятал ребят за решетку. А меня привел к себе. Так я спаслась. А тем ребятам дали по пять лет. Это был первый и единственный раз. Потом вдруг появилась эта женщина. Она была очень богата. Владелица фермы в районе европейских поселений. Были у нее также дома в Найроби. Но она была одинока и тосковала по дружбе. Обычно она приходила в бар, где я работала, в Нижнем Кабете, и говорила: «Ванджа, я могу тебе устроить приятеля-европейца». Сама она сперва работала учительницей, потом секретаршей. Но деньги зарабатывала во внеурочное время. В конце концов вышла замуж за очень старого европейца… ему было за семьдесят… люди говорили, что она заставила его написать завещание, а после этого спустила с лестницы. И завладела всем его богатством. Когда она мне это предложила в первый раз, я только рассмеялась. Не могла же я ей сказать, что европейцы для меня — это люди с розоватой кожей, как у свиней или у лягушек, которые долго пролежали в земле. Но потом я сказала себе: бизнес есть бизнес. Не все ли мне равно, кто будет моим клиентом. Да к тому же все это лишь на месяц, на два. Европейцы, и больше никто. В Найроби я обошла все большие отели: «Хилтон», «Амбассадор», «Нью-Стэнли», «Сирена», «Норфолк», «Интерконтинентал», «Фэйрвью», «Оикс-эйти», «Мэйфэйр», «Гросвенор», «Иан-Африка». Шикарные заведения. Никогда не подозревала, что в одном городе может быть столько больших отелей. Но я дрожала от страха, я не знала, как себя вести. Да и одета я была не так, как другие девушки, и губы как следует не умела красить, не умела глаза подводить серебристо-зеленой краской и парик носить. Да и не знала, как делать глазами, когда видишь европейца. В баре, особенно сидя за стойкой, я умела заговорить с любым мужчиной, даже губами не пошевелив. Но в Найроби… Два вечера подряд я уходила в конце концов с африканцами. Но как-то раз я встретила девушку, с которой работала когда-то в баре в Элдороге: она-то и рассказала мне про ночной клуб «Звездный свет» и клуб Хэлиана. Если повезет, там можно сразу заработать тысячу шиллингов. Я отправилась в «Звездный свет». Там все время менялось освещение — синее, красное, зеленое, — я толком разглядеть ничего не могла. У меня упало сердце. Да и за музыкой этой не поспевала. Вы не поверите, но в барах все иначе. Одно лишь могу сказать: в этом клубе было полно европейцев. Я сидела в углу и чувствовала, что еще минута — и я перепрыгну через бамбуковый заборчик и сбегу в «Болибо». И тут вдруг увидела, что какой-то человек подает мне знаки. Я улыбнулась. Он был высокий, с трубкой во рту, и казался не таким старым, как те, другие, с одутловатыми морщинистыми лицами. Он хорошо говорил на суахили, но очень забавно — вставлял все время английские слова. Он был из Германии и приехал сюда с особой целью. Он искал какую-то девушку из Кабете. Ее увез в Германию другой немец, пообещав на ней жениться. Но эта девушка обнаружила, что он надул ее, что он хотел торговать ею, так как он и ему подобные считают, что если туристы платят деньги за авиабилет и отель в Малинди, как на рекламе, где изображен пожилой европеец и молоденькая африканка, с подписью: всего за столько-то вы можете получить все это, — то еще охотнее такой турист выложит деньги, если Малинди будет доставлен ему прямо в Германию. Не знаю ли я эту девушку? Я удивилась: откуда мне ее знать? II почему он ее здесь ищет, разве она не в Германии? А потому, сказал он мне, что человек, который ее увез, плохо обращался с ней, он бил ее и все такое, и это может привести к охлаждению отношений между Германией и Африкой. Девушке удалось бежать и вернуться в Кению, но она оставила в Германии ребенка. Человек этот не хочет заботиться о ребенке. И вот группа людей, которых беспокоят отношения между Германией и Африкой, собрала денег и послала моего нового знакомца в Африку разыскать ту девушку и взять у нее показания, которые могут быть использованы против того человека в суде. Так не знаю ли я ее? Я опять сказала: откуда мне ее знать, ведь в этой стране черт знает сколько девушек. Он сказал, это точно, поэтому он и обходит все бары и ночные клубы — чтобы напасть на ее след. Не соглашусь ли я помочь ему в этих поисках? Он хорошо мне заплатит, и, если нам удастся ее отыскать, он возьмет меня в Германию, чтобы я выступила свидетельницей в суде. Странная это была история, и сначала я подумала, уж не чокнутый ли он, но он выглядел нормально и говорил нормально, кроме того, я слышала, что некоторые европейцы в самом деле похищают девушек и потом продают их в Германии или Италии. Можете представить, как быстро я все это перебрала в уме и сказала себе: еще вчера я была в Илмороге, прислуживала в баре Абдуллы. А сейчас? К тому времени, когда закончатся поиски девушки, я буду богатой женщиной и куплю себе гитару и флейту. Вы мне, наверно, не поверите, но я очень люблю музыку, и, когда играет музыка, у меня перед глазами синие морские волны, а иногда я даже лечу на оранжевых, синих и красных облаках, когда поют флейты, я переношусь на бескрайнее зеленое поле. Хор птичьих голосов может развеселить меня, вывести из уныния, а иногда мне слышится оранжевая мелодия, позже к ней присоединяются и другие мелодии, как разноцветные ручейки, текущие ниоткуда… я знаю, что это ребячество, и мне стыдно… по я отклоняюсь от своего рассказа. Я говорила вам, что я перебрала в голове все это, пока он вез меня на ночь к себе домой. То, что он европеец, мне уже было безразлично.

Никогда еще я не бывала в таком доме. Широкая дорога, обсаженная высокими джакарандами, вела во двор, полный всевозможных цветов. Он повел меня по всему дому… такой обходительный… показал мне разные комнаты… европейцы совсем не так уж плохи, подумала я… потом остановился перед одной картиной и стал мне что-то говорить о виноградных лозах за окном, и все такое. А затем повел меня в другую комнату. Там я вскрикнула от ужаса. В той комнате стояли фигуры двух мужчин, одетых в броню, и с мечами в руках, точно готовые к бою. А стены были увешаны мечами разной длины и формы… Он коснулся лезвия одного из мечей и принялся мне что-то объяснять про свое хобби. Я ничего этого не поняла, мечи эти меня испугали, да и фигуры в латах, и я подумала: откуда у него этот дом и такая большая коллекция, если он только что прилетел из Германии? Но не успела я его о чем-либо спросить, как он новел меня в спальню. Там на стенах висели зеркала, и было их так много, развешаны они были таким образом, что ты всюду видела себя — всюду и со всех сторон. Сердце мое снова забилось от страха. Он, наверное, очень богат, если может арендовать такой дом, приехав всего-навсего на поиски исчезнувшей девушки. Или же, подумала я, он собирается остаться здесь на некоторое время, а в таком случае… и я снова занялась подсчетами и совсем забылась в этих мечтах о богатстве, как вдруг рядом с собой я увидела или, верней, почувствовала собаку, уставившуюся на меня огромными зелеными глазами. У меня дыхание перехватило от страха, и я отпрянула назад. У меня подгибались колени. Я оглянулась и увидела вокруг себя множество собак. Я села на кровать, или, точнее, несколько Вандж сели на несколько кроватей, как будто все это было во сне. Тот человек подошел, или, точнее, несколько человек подошли к нам и сели около нас на множество кроватей, и нам показалось, что им доставляет удовольствие наш страх. Он сказал мне, чтобы я не волновалась… что все в порядке… и собаки подошли к нам, негромко рыча, и их зеленые глаза смотрели на нас отовсюду. Я изо всех сил старалась унять дрожь. Собака стояла, точно ожидая приказания хозяина. А хозяин сидел рядом со мной, тяжело дыша, и от него исходил мерзкий запах, глядя, как шевелятся его пальцы, как расширились зрачки, как дрожит нижняя губа, я поняла, что он очень возбужден. Я словно приросла к этой ужасной кровати. Силы мои убывали, мне казалось, что зеленовато-красные глаза собаки высасывают из меня все силы, способность сопротивляться. Я точно повисла в воздухе… в безвоздушном пространстве. Но за этим ужасом, за тем необъяснимым, от чего я как бы оцепенела, пряталось другое чувство — настороженность. Мужчина принялся расстегивать мое платье, собака рычала и виляла хвостом, а мужчину била дрожь. Ощущение настороженности становилось все сильнее, оно боролось с оцепенением, собака чуть было не лизнула мои пальцы, как вдруг я услышала как бы со стороны свой собственный голос: «Ой, знаете, я забыла сумочку у вас в машине». И в тот миг, как я услышала свой голос, я уже знала, что оцепенение прошло, что я возвращаюсь к жизни. Он сказал: «Не волнуйся, я принесу». Я ответила: «Нет, в дамских сумочках хранятся дамские секреты, проводите меня, пожалуйста, к машине». Голос был мой, но кто подсказывал мне эти слова, до сих пор не знаю… Я встала. Он повел меня к двери. Собака следовала за нами. Я беззвучно молилась: дай мне сил, дай мне сил. Он вышел первый, я за ним и тут же быстро закрыла за собой дверь, чтобы не выпустить собаку. И теперь не понимаю, что со мной случилось, у меня будто выросли крылья. Я перелетела через кусты и газон и только раз оглянулась, когда была уже на шоссе…

Взвизгнули тормоза, возле меня остановилась машина. Я отпрянула в сторону, опасаясь, что это он. Ох, милые мои… Я никогда так не радовалась при виде черного лица. И вот тут я разревелась и сквозь слезы рассказала ему всю эту ужасную историю. Человек этот отвез меня к себе домой, он жил в западной части Найроби. Он приготовил мне кофе, дал каких-то таблеток и уложил спать. Я проспала всю ночь и весь следующий день. Он оставил меня еще на одну ночь, и я снова рассказывала ему всю эту историю, и он задал мне несколько вопросов: узнаю ли я тот дом? Узнаю ли я того человека? Он куда-то съездил и сказал: «Нет, все это бесполезно. Вот что бывает, когда туризм становится государственной религией и повсюду возводятся алтари новой веры». Я не спросила, что он имел в виду, видела только, что он был очень сердит. На следующий день он проводил меня на автобусную остановку в Мачакосе, и я чуть не расплакалась от благодарности, потому что он ничего от меня не хотел и отнесся ко мне с сочувствием и без всякого осуждения. Он мне дал немного денег и сказал: «Почему бы тебе не вернуться домой к родителям? Этот город — неподходящее для тебя место… впрочем, он и для любого из нас не место… пока». Он мне сказал, где он работает, и дал свою карточку, и еще он сказал, что если у меня возникнут трудности — только не такие, как в ту ночь, потому что, он надеется, я теперь вернусь домой, — я должна сразу же к нему обратиться, а потом он уехал, не дав мне договорить все те слова благодарности, какие я только могла припомнить.

Я решила: поеду домой, я должна теперь вернуться домой…

Но когда автобус остановился около моего дома, я не сошла. Я спросила себя, как же я могу пойти сейчас домой, так и не устроившись на работу? Я вернулась в «Болибо» и снова стала официанткой…

 

2

Абдулла был душой этого странствия. Каждый день его узнавали с какой-то новой стороны. Во-первых, люди были ему благодарны за осла. Они сравнивали тележку, запряженную ослом, с фургонами поселенцев-колонистов, запряженными быками. И перед ними тоже была цель — им предстояло завоевать город.

Несмотря на хромоту, Абдулла наотрез отказался ехать в тележке. «Пусть по очереди едут дети», — сказал он. Его выдержка подбадривала остальных, и цель поездки казалась яснее. Солнце палило нещадно, сухая трава больно колола босые ноги. Абдулла был особенно внимателен к детям. Он рассказывал им всевозможные истории, чаще всего по вечерам, когда всходила луна. «Луна и Солнце — злейшие враги. Вот почему одно светило поднимается днем, а другое — ночью. Но не всегда они были врагами. Вот как все произошло. Однажды Солнце и Луна решили искупаться в реке. «Потри мне спину, а потом я тебе потру», — сказало Солнце Луне. Луна усердно терла Солнце, пока оно не засверкало ярким светом. «Теперь твоя очередь», — сказала Луна. Солнце же смочило слюной Землю и натерло Луну этой смесью».

Днем он перечислял им названия разных кустарников и трав, и, если кустарники не высохли, учил детей, как их использовать для разнообразных поделок. Он показывал им всяческие фокусы с ножом. Как, метнув нож, разрубить пополам тоненькую палочку. Он был судьей в соревнованиях, определял самого меткого стрелка из рогаток, которые он сделал детям перед путешествием. Мальчишки были счастливы, они заключили пари, кто сумеет подстрелить на лету птицу. Он как бы заражал детей своей неиссякаемой энергией, и в течение первых двух дней они все отказывались ехать в тележке и шагали рядом с ним.

Где-то в другом конце колонны кто-то затянул песню. Слова долго не складывались, потом наконец песня приобрела законченный вид:

Слова песни о бедственном положении илморогцев, заключенный в них религиозный смысл казались насмешкой. Но голоса людей, дружно тянувших песню, затронули какие-то тайные струны в душе Абдуллы — они пробудили воспоминания о голосах прошлого.

Абдулла как бы вновь пережил те, былые походы и бегства через эту же равнину. Их вел высоченный Оле Масаи, наполовину индиец. Тогда они тоже пели, напоминая себе об обещаниях, данных ими в прошлом, когда они приносили клятву верности:

Ему действительно пришлось переносить жажду и голод, шипы и колючки, вонзавшиеся в задубелое от ветра и солнца тело, но его вдохновляло видение, открывшееся ему в тот день, когда он принес сначала присягу единства, а потом присягу верности.

Он работал тогда на обувной фабрике, находившейся неподалеку от дома. Там то и дело вспыхивали забастовки, рабочие требовали повышения заработной платы и улучшения жилищных условий, но неизменно появлялись полицейские в касках и подавляли стачку. Не раз он спрашивал себя: как же это получается, что хозяин, никогда в жизни не поднявший тяжести, не испачкавший рук в зловонной жиже, не мучившийся от омерзительного запаха в сыромятне или в любом другом цехе фабрики, живет в большом доме, имеет машину с шофером и держит четырех человек только для стрижки газонов в саду?

Как волновали его открывавшиеся перед ним перспективы, сколько в них было новых мыслей, возможностей, желаний. Освободить страну, бороться за то, чтобы промышленные предприятия, на которых, как на их обувной фабрике, применяется потогонная система, принадлежали народу, чтобы было достаточно одежды и еды для детей, чтобы прочная кровля защищала их от дождя, чтобы они могли с гордостью сказать: мой отец умер, чтобы я жил, из раба своего хозяина он превратился в человека. В день принятия клятвы он почувствовал себя настоящим мужчиной.

Абдулла шагал или, скорее, скакал на своей единственной ноге, но глаза его блестели, подбородок был высоко вздернут, взгляд устремлен к далеким вершинам; и снова все илморогцы удивлялись тому, что только он один знает дорогу в этой враждебной человеку пустыне.

Образы теснились в его воображении, и, хотя он и возглавлял процессию, задавал движению ритм и темп, он был не с ними. Оле Масаи… как странно, что все это снова происходит в Илмороге… происходит опять… не мерещится ли это ему? На землю упал стручок фасоли, и мы разделили его между собой… Как хорошо, что Карега в Илмороге… запоздалый посланник божий… Так сказал старый Мутури… Бог вкладывает мудрость в уста младенца… вот уж воистину… верно сказано… еще как верно… разговоры в лавке стали совсем другими после появления Кареги. Вот уже пять месяцев упоминаются имена, которые ласкают слух… Чака… Туссэн… Самоэей… Нэт Тернер… Арап Маньей… Лайбон Туругат, Дессален… Мондлейн… Овало… Сиотуне и Киамба… Нкрума… Кабрал… И несмотря, на солнце, на засуху, на беспокойство за судьбу осла, он сознавал, что движение «мау-мау» — это лишь одно звено в цепи, всего лишь эпизод в долгой борьбе африканских народов в равные эпохи и в разных частях света… Новые горизонты!.. Снова… как тогда в лесу… с Оле Масаи. Они называли его мухинди, но теперь он не обращал на это внимания. Он часто говорил им, что ненавидит самого себя, свою мать, отца, свою смешанную кровь, что иногда ему хочется убить себя за то, что он не принадлежит этой земле полностью, и не в богатстве тут дело… Они жили в лучшей части Истлея… Его отец, индиец, приезжал часто, давал им деньги, оплачивал его образование, обещал отдать ему часть своего состояния… открыл даже счет в банке на его имя… и все же Оле Масаи ненавидел себя. Он сбежал из школы, из дома, стал уличным мальчишкой… Кариоку… Пумвани… Наури Мойо… он играл в орлянку, приворовывал… дрался… но прислушивался к разным разговорам, и кое-что откладывалось у него в мозгу… Он стал читать… газеты Лала Видьярдхи, особенно «Хабари за Дуниа» и «Колонмал таймс». Арест Маркхана Сингха, который не отделял себя от африканских рабочих, снял с его глаз пелену… Он стал пробовать проникнуть в городское подполье. Над ним сыграли злую шутку — попросили как бы невзначай передать сверток человеку, который будет стоять на углу мечети Ходжа… Он шел по Ривер-роуд и вдруг споткнулся, сверток выпал у него из рук, и он увидел, что в нем пистолет… он задрожал от возбуждения, хотя ему стало немного страшно, он бережно нес сверток с пистолетом, подошел к человеку, которому должен был его передать, хотел уже протянуть ему этот кое-как перевязанный сверток, как вдруг двое белых полицейских в штатском подошли к этому человеку с обеих сторон. Оле Масаи выхватил пистолет и направил его на полицейских… Он был в возбуждении, он кричал, чтобы люди подошли поближе и посмотрели, как он убьет полицейских… полицейские подняли руки вверх… но тот человек схватил его за плечо, и они оба скрылись в толпе… Он никогда не мог забыть эту минуту, минуту своего превращения в настоящего мужчину, когда он заставил подчиниться себе двух европейцев угнетателей, и смело стал на сторону народа. Он отверг все то, с чем был связан его отец, который хотел завещать ему богатство, принадлежащее африканскому народу… Оле Масаи был необыкновенный человек, вздохнул Абдулла. К тому же он был начитан и много рассказывал им о других странах и народах… о Китае… Корее… России… о том, как рабочие и крестьяне поднялись против своих и иностранных угнетателей… Оле Масаи погиб, Абдулле прострелили ногу. Он всегда будет помнить тот день… Они тщательно обдумали, как захватить гарнизон в центре городка Накуру и освободить заключенных из находившейся неподалеку тюрьмы. Точно так же сделали раньше Кихика в Махее и партизаны Кимати в Наиваша. Они освободили заключенных. Гарнизон уже готов был сдаться, когда Оле Масаи убили — ну и штуки выкидывает судьба! — только из-за того, что у него заело затвор. Поднялся переполох, люди кричали: «Лови! Лови!..» Тут на мгновение Абдулле показалось, что он обрел двойное зрение.

Дети, собравшиеся вокруг него, кричали что есть мочи: «Лови! Лови! Лови! Еда! Мясо!..» И тогда он увидел то, что видели они. Колонна путников спугнула стадо антилоп, и оно теперь стремительно мчалось по равнине. Мысль Абдуллы лихорадочно заработала.

— Стойте! — крикнул он детям, и они сразу же подчинились ему, так властно прозвучал его голос. — Дайте сюда рогатку и быстро подносите мне камни!

Ему протянули рогатку и несколько камней. Дети стояли рядом молча, они замерли от любопытства, хотя и не верили, что у него что-то получится. Он вложил в рогатку острый камень, остальные сунул в карман. Поднял с земли щепотку песка и подбросил ее в воздух, определяя силу и направление ветра. Укрепил потверже свой костыль и с силой на него оперся. И все это время его глаза неотрывно следили за антилопами, которые неслись вскачь где-то уже далеко. Он достал из кармана камни и попросил Муриуки держать их на раскрытых ладонях. Прижал пальцем нижнюю губу и начал издавать какие-то звуки, заставившие антилоп повернуть в его сторону. Но, увидев людей, они снова повернулись было в нерешительности и теперь стояли боком к Абдулле. Он прищурил один глаз и натянул резину. Все произошло быстро, точно в сказке. Они не успевали следить за Абдуллой, который снова и снова перезаряжал рогатку, не видели, как летят камни, — слышали только, как они свистят в воздухе. Потом увидели, как две антилопы, одна за другой, высоко подпрыгнули, упали на землю и забились в судорогах. Люди не верили своим глазам. Мунира, Карега, Нжугуна и дети побежали в поле. Там лежали две антилопы с перебитыми ногами. А дальше все было просто.

Абдулла стоял не двигаясь, не меняя позы; в глазах жителей Илморога он превратился теперь в некое сверхъестественное, неведомое им существо. Неподвижный, словно бог равнины, он смотрел на далекие горы, которые в течение многих лет были его домом. Он все еще вспоминал Оле Масаи и отчаянную, роковую попытку их группы взять в плен солдат гарнизона в Накуру и снова завладеть инициативой, временно потерянной после того, как Дедан Кимати попал в плен. Даже вражеские газеты вынуждены были признать, что их план был разработан умно и смело. Глаза его сверкали. Он протер их тыльной стороной ладони и бросил рогатку на землю.

В этот вечер илморогцы устроили пир. Впоследствии они еще долго вспоминали это событие и рассказывали о нем как о самом радостном из того, что им довелось пережить во время похода в город. Дети играли вокруг костра, взрослые сидели группами, беседовали, вспоминали былые времена. Нжугуна посмеивался над Ньякиньей: он говорил, что это были не антилопы, а козы, одичавшие из-за того, что женщины плохо за ними присматривали.

Мунира, лежа на спине, считал звезды и чувствовал, что он освободился от постоянно преследовавшего его ощущения, что он живет в стороне от событий. В его голове рождалось множество вопросов, в частности о Кареге. Рядом с ним ему всегда было не по себе, и он до сих пор не знал, как к нему относиться. Может быть, им удастся объясниться во время похода. Ему хотелось и с Ванджей поговорить по душам. Он надеялся, что они вновь начнут с того же места, в котором оборвалась связавшая их ниточка, тем более что оба они теперь пережили нечто почти одинаковое: испытание огнем и страхом. Не перст ли судьбы в этом почти полном совпадении выпавших на их долю страданий? Однако он чувствовал, что она все дальше ускользает от него. Куда же? Он следил за ней, но, кажется, у нее ни с кем не установилось каких-либо особых отношений. Она всегда удивляла его резкими сменами настроения, открывала все новые и новые стороны своей натуры. Больше всего его поражало ее умение рассказывать о том, что с ней случилось, своего рода горестными притчами, голос ее завораживал слушателя, и в конце концов слушатель крепко привязывался к ее жизни, к ее судьбе.

Мунира прислушался к разговору Абдуллы и Ньякиньи. Как мог он не заметить прежде, что скрывается за внешней оболочкой этого человека? Сейчас Мунира, как и все другие, стал свидетелем необыкновенного расцвета человеческих способностей, который всех их объединил так, словно каждый обнаружил и в себе частицу Абдуллы. Ванджа, сидевшая за спиной Ньякиньи и Абдуллы, была особенно счастлива: она всегда подозревала, что с простреленной ногой Абдуллы связана какая-то история. Теперь это уже не искалеченная йога, а знак доблести, навсегда запечатленный на теле этого человека. Она слушала рассказ об Оле Масаи, о трагической попытке партизан захватить гарнизон в Накуру. Сердце Нжогу трепетало от гордости. Ведь он всегда стыдился того, что его дочь рожала детей от индийца. Илморогцы и раньше слышали про Оле Масаи, но теперь о нем рассказывал человек, знавший его лично. Нжогу не сомневался, что Оле Масаи стал героем потому, что в нем восторжествовала черная кровь. Одним словом, то была ночь великих открытий, в том числе и для Абдуллы, который не представлял себе раньше, что волею судеб он будет торговать в той самой лавке, в которой некогда торговал отец Оле Масаи. Теперь он понял смысл скептических замечаний Нжогу, когда в первый раз спросил его про эту лавку. А Ванджа пыталась нарисовать в своем воображении образ этого индийского купца, частично признавшего свою жену-африканку и сына, которого она ему родила. Она подумала, что в другое время и при других обстоятельствах никого бы не заинтересовало, кто на ком женился и кто с кем спал, но вдруг вспомнила свои мытарства в городе и усомнилась в этом. Тем временем беседа приняла новый оборот, который заинтересовал ее, и не только ее. Даже дети оставили свои игры и сели послушать, что отвечает их новый герой, которого Карега расспрашивал о Кимати. Наконец-то он расскажет то, о чем так долго не хотел говорить. Все замолчали и не сводили глаз с Абдуллы. Он не стал упрямиться, голос его звучал обыденно тихо.

— На самом деле многие из нас никогда не видели Дедана, хотя и выступали от его имени. Наша группа действовала на этих самых равнинах — Лимуру, затем Киджабе, Лонгонг, Наре Нгаре и так до Илморога. В течение четырех лет наша группа из Лимуру, объединившаяся с отрядом Оле Масаи, сражалась с удивительным упорством, хотя ряды ее постоянно редели из-за голода, усталости и вражеского огня. Мы не могли пополнить свои продовольственные запасы, так как вокруг многих деревень были вырыты рвы, утыканные отравленными пиками. Вы слышали о таких местах, как Камирито, Гитима? Время от времени старик, старуха, даже мальчик — тайком от некоторых наших братьев, тех. кто по разным причинам — невежество, подкуп, пытки, заманчивые обещания — продались иностранцам, вступив в так называемые силы самообороны, — приносили нам еду и рассказывали, что говорят и что делают люди. Но эти встречи становились все реже. Признаюсь, было у нас всякое: и ссоры, и сомнения, и безнадежность. Но мы твердо знали: народ нас не забыл, да и как он мог забыть нас? Ведь мы были его руками, несущими оружие. И эта мысль, сознание, что мы часть своего народа, поддерживала наши силы. Мы нападали на дома европейских поселенцев, сжигали их, резали скот и чуть не плакали при этом — потому что это ведь было все наше. Пополнений мы почти не получали, потому что большая часть молодежи была в концентрационных лагерях, и настал такой момент, когда нас осталось всего двадцать человек.

Именно в это время до нас дошла весть о созыве Все-кенийского парламента в лесу на горе Кения. Туда должны были явиться все боевые отряды или их представители, потому что Дедан Кимати разработал новый план следующего этапа войны. Он хотел, чтобы мы заново распределились по районам и избрали верховное военное командование и отдельно от него политическое и идеологическое руководство, чтобы подготовиться к захвату и осуществлению власти. Он хотел также, чтобы мы приложили все усилия для установления связей с другими войсками, борющимися с английской оккупацией в районах, населенных народностями укамбани, календжин, луо, лухуа, игирпама, да и вообще по всей Кении. Он хотел, чтобы мы объединились в борьбе с Каиром, где Гамаль Абдель Насер уже захватил Суэцкий канал и боролся против английской и французской агрессии. Я говорил вам, у нас не было продовольствия. Но мы были полны решимости проделать долгий путь через Олкалоу, горный хребет Ньяндарва и через равнины Ньери к горе Кения. Я хотел увидеть этого человека, ведь он был символом власти африканцев, и его военный гений признавали даже наши враги. Судите сами. Он победил таких военачальников, как генерал-лейтенант Эрскин, генерал Хайнд и генерал Лэндбери, возглавлявших армии, доставленные сюда из Англии: полки «Баффс», ланкаширские стрелки, девонширские стрелки, королевские военно-воздушные силы, королевский артиллерийский полк и другие части, принимавшие участие в войнах в зоне Канала, в Палестине, Гонконге, Малайе — всюду, где когда-либо правила Англия. Мы говорили о нем с благоговением, и те места, где он одерживал победы, стали для всех нас святыми. Он был для нас почетным главой Африканской империи, нашим премьер-министром — человеком, который смог четырнадцать дней и ночей прошагать без воды и без пищи, который смог семь миль и даже больше проползти на животе, и все мы стремились ему подражать. Были и другие: Матенге, Карари ва Нджама, Кимбо, Каго, Варуинги, Кимемиа, чьи письма и обращения мы нередко читали, но которых также никогда не видели. Нас объединяло общее дело.

Никогда я не забуду этот поход! У нас осталось совсем мало патронов. Мы пытались увеличить наши запасы, разрезая пули пополам и высыпая из патрона половину пороха, но из этого ничего не вышло. Мы делали силки, чтобы раздобыть мясо, но какой толк от силков во время похода? Мы ели сырой маис, побеги бамбука — все что попадалось. Однажды мы обнаружили дикое просо, растерли его прямо руками и полученную таким образом муку таскали за собой в кожаных сумках. Оле Масаи подбадривал нас, рассказывая о старом Найроби. В тысячный раз повторял он все те же истории: как он направил пистолет на полицейского-европейца и как они дрожали у стен мечети Ходжи, пока мусульмане молились, но истории эти уже не действовали на нас так, как в другие, более счастливые дни. Мы упорно пробирались через густые кустарники, и острые шипы ранили нас и рвали нашу одежду, сшитую из шкур диких животных, и нам нередко приходилось спасаться от ядовитых змей. Время от времени казалось, что идти дальше нет сил, но мы все шли и шли к горе, чтобы услышать, что он нам скажет. Наконец мы достигли вершины горы. Друзья! Что сказано об этом в великой книге? Что есть время для всего под этим небом… время любить, и время ненавидеть. Для нас то было время и для того, и для другого — и для любви, и для ненависти. Сколько собралось народу: на милю вокруг не было ни дерева, ни куста, возле которого не стояли бы люди. Они пели, и их голоса, слившись воедино, были подобны грому.

Сердце мое дрогнуло, глаза были сухими, хотя мне казалось, что их заливают слезы. Мне стало дурно. Я подошел к ближайшему кусту и почувствовал, что теряю сознание. Вокруг пели:

Дедана схватили и выдали врагам наши же братья, которых более всего заботила собственная сытость. Пусть будут прокляты навечно их имена, как был проклят Иуда, пусть станут они для наших детей вечным примером того, как не надо жить! И вот мы ждали, чем же закончится издевательство, которое они назвали судебным процессом. Все планы и попытки спасти его провалились. Больница, в которой он лежал, тщательно охранялась — бронемашины, кавалерия, пехота, мотоциклисты патрулировали улицы, истребители носились в небе. Как будто они боялись, что каким-нибудь чудом в дело вмешается, спустившись с неба, африканский бог! Говорили, что в каждом доме европейских поселенцев праздновали эту временную победу колониализма над освободительным движением. А мы сидели на горе и ждали, когда вернутся наши лазутчики, посланные в Ньери. Их ждали с минуты на минуту.

И когда они наконец явились на четвертый день рано утром, их слова нам уже были не нужны. Как мне вам это объяснить? Вы знаете, как бывает, когда умирает великий человек. Вам и жарко, и холодно одновременно. В небе летит одинокая птица, и вы не знаете, куда она летит, потому что она летит в никуда. Мы все снова разошлись по домам, исполненные решимости сражаться, продолжать борьбу, но все было уже не так, как прежде! Да, друзья мои… все было уже не так.

 

3

Тогда они не знали этого, но та ночь оказалась кульминацией их эпического перехода через равнину. Триумф придал им новые силы, и на следующий день, несмотря на солнце, которое взошло раньше и припекало злее обычного, словно пыталось испытать их выдержку, вопреки всем очевидным признакам его жестокой победы — сохли кусты акаций, пепельно-серые кусты лелешва, грушевые деревья, — они шли быстрым шагом, как будто преисполнились решимости выйти из схватки с солнцем победителями. Рассказ Абдуллы заставил их по-новому смотреть на землю, по которой они ступали, потому что земля эта, трава, кактусы — все, что росло на равнине, было когда-то вытоптано ногами тех, кто сражался и умер за свободу Кении; может быть, и в них, жителях Илморога, жива частичка духа тех людей. Теперь они имеют своего представителя в высших эшелонах власти. И скоро — сегодня, завтра или послезавтра — встретятся в конце своего похода с ним лицом к лицу. Они впервые чего-то потребуют от него, и при этой мысли каждый на свой лад ощущал страх перед необычностью и дерзостью своего поступка. Во время прошлых выборов, вспоминали некоторые, он им много чего наобещал, в том числе воду и хорошие дороги. Правда, он предупредил их, что на это потребуется время. Может быть, думали они с замиранием сердца, он все еще ведет нескончаемые переговоры с правительством Кейнаты. Вспоминая геройство Абдуллы в прошлом и его вчерашний подвиг — какое счастье, что бог послал им Абдаллу, Ванджу, Муниру и Карегу, — они думали о том, как изменится жизнь в Илмороге, если уж не для них самих, то хотя бы для их детей. Они даже сложили песню, в которой восхваляли эту четверку, выражающую их заветные мечты и надежды.

Но прошло три дня, и ими овладело странное спокойствие, безучастность. У тех, кто шел вместе с Нжугуной, раз или два срывались с языка слова сожаления и раздражения по поводу похода, предпринятого в спешке, по совету юнцов. Карега вспомнил, что несколько дней назад Ванджа предупреждала его об этом, и избегал ее взгляда. Кончилась еда и запасы воды. И наконец жажда стала столь нестерпимой, что люди чуть не бросили всю эту затею. Абдулла подвел их к высохшему руслу ручья; они перерыли все камни, прижимали язык к их холодной, спрятанной от солнца поверхности, чтобы унять палящий жар во рту. Стада антилоп им больше не встречались, только однажды — труп животного. Дети снова попросились в тележку — еще счастье, подумали все, что они взяли с собой осла, и детям не все время приходится ощущать укусы раскаленного песка и сухих колючек… А они продолжали идти вперед, и ястребы и грифы кружились над ними в надежде… Ньякинья пыталась поддержать в своих спутниках силы: «Не отчаивайтесь, половина пути уже позади. Говорят, однажды ребенок целый день мужественно терпел голод и вдруг разрыдался, увидев, как мать кинула в горшок последнюю горсть муки».

Утром они внезапно вышли к подножию гор, где начиналась уходящая вниз долина, покрытая зеленым лесом и кустарником.

Они отдохнули под горой, усталые, но гордые огромным переходом, многочисленными милями оставшейся позади равнины. «Еще одно усилие, только одно — и камень сдвинется с места, — подбадривала их Ньякинья, — а на склонах мы найдем воду и дикие фрукты». Откуда у нее, у старухи, нашлись силы, а ведь она, как и Абдулла, отказывалась ехать на тележке!

Среди леса и кустарника, извиваясь вверх по склону, пролегало некое подобие дороги. Лесная служба вырубила по обеим ее сторонам широкие просеки, которые должны были приостанавливать распространение лесных пожаров. Они двинулись по этой дороге с вновь обретенной надеждой и верой. Примерно в миле от них простиралась долина, и Абдулла вдруг вспомнил, где тут была вода. Долина оказалась неглубокой, и в ней в самом деле нашлась вода. Все склонились над водою, утоляя жажду, а дети разделись и покупались, искупались и взрослые, но для Этого нашли более укромные места. Возле воды росли кусты дикого крыжовника, гуавы.

Карега смотрел, как жадно утоляет голод и жажду осел. Ванджа сидела с детьми. Их голоса растравляли ее душевную рану, и слезы навертывались ей на глаза. Ее любовь к ним была мучительна, и в такие минуты ей хотелось обнять, накормить всех детей земли. Да простит господь мои грехи, да простит господь мои ошибки, и пусть дитя войдет в меня. По она заставила смолкнуть молитву, звучавшую в ее сердце, когда увидела Иосифа. Он один не купался. Лицо его осунулось, он тяжело дышал и явно пытался скрыть от нее свое состояние. Она дотронулась до него — у мальчика был сильный жар.

— Давно он болен? — спросила Ванджа, обращаясь к другим детям.

Они отводили в сторону глаза, и ей пришлось повторить вопрос.

— Весь вчерашний день и ночь, — ответил кто-то. — Он не велел никому говорить. Он не хотел, чтобы к вашим бедам прибавилась еще и эта.

Самоотверженность мальчика глубоко ее растрогала. Она направилась к взрослым.

— Заболел Иосиф, — обратилась она к Мунире, Абдулле и Кареге.

Они тотчас подошли к мальчику. К ним присоединились Нжугуна и Ньякинья, вскоре об этом узнали и все остальные. Абдулла и Нжугуна скрылись в кустарнике и вернулись оттуда с какими-то корешками и зелеными листьями. Некоторые из них они дали Иосифу пожевать. А вообще-то нужно, сказал Абдулла, отварить корешки и листья, укутать мальчика толстым одеялом, сунув внутрь горячий котелок, чтобы он пропотел как следует и изгнал из своих суставов болезнь. Им следует как можно скорее идти вперед, добраться до первого же фермерского дома и попросить лекарство или уголок, где они могли бы сами ухаживать за мальчиком.

Снова они вывели осла на дорогу и впрягли в тележку. Хотя дорога бежала вокруг горы, подъем все же был слишком крут, а копыта осла все время скользили. Мунира, Карега и Ванджа подталкивали тележку изо всех сил, задыхаясь и обливаясь потом, пока наконец не достигли места, откуда начиналась мощеная дорога.

Если бы не болезнь Иосифа, они возликовали бы при виде открывшейся перед ними картины. У подножия горы лежал город. Ванджа даже узнала отель «Хилтон» и Дом конгрессов имени Кениаты, которые возвышались в самом центре столицы.

Они быстро начали спускаться, но было уже почти темно, когда они достигли первого фермерского дома. Карега и Мунира хотели было открыть железные ворота, но тут к ним вышла европейская женщина и заявила, что рабочих рук не требуется, и, не дожидаясь, пока они произнесут хоть слово, велела им убираться вон. Карега и Мунира не могли сдержать улыбки. «Почему она решила, что мы вечером станем врываться в ее дом в поисках работы?» — спросил Карега и хотел было что-то сказать вообще о белых людях, но вспомнил свою схватку с городом и замолчал.

У следующих железных ворот они сначала прочитали надпись на табличке. Их сердца забились ожиданием и надеждой. «Преподобный Джеррод Браун», — прочитал Карега вслух. Они предпочли бы африканца, но служитель божий, каков бы ни был цвет его кожи, — воплощение доброты и милосердия! Они послали вперед Карегу, Муниру и Абдуллу. Абдулла хромой, и это будет свидетельствовать об их мирных намерениях.

Аллея, ведущая к дому, была обсажена с обеих сторон аккуратно подстриженными кипарисами. За деревьями виднелся столь же аккуратно подстриженный газон. Среди лужайки там и сям стояли кипарисовые деревья с изящно подстриженными ветками, красивыми куполами устремляясь в небо. Сколько стараний, сколько искусства, мастерства, сколько сил человеческих и работы разума ушло на приукрашивание этих деревьев, подумал Карега. Сам дом представлял собою обширное бунгало с крышей, крытой красной черепицей.

Внезапно на них бросились две собаки. Их грозный лай заставил бы кого угодно обратиться в бегство. Но тут из-за дерева вышел человек и велел им стоять на месте. Сторож, подумали они; на нем была синяя форменная одежда и белая шапочка с надписью «Служба охраны». К охраннику присоединился еще один человек в зеленой кандзу с красной феской на голове и красным поясом; он вышел из дому и приблизился к охраннику, который держал за ошейник обеих овчарок.

— Кто вы такие и что вам здесь нужно? — спросил человек в красной феске, по-видимому, хозяйский повар. Охранник поглаживал собак и смотрел на пришельцев с таким видом, точно был бы рад спустить на них своих питомцев.

— Мы пришли издалека и хотели бы видеть хозяина. У нас случилась беда.

— Это видно, — сказал охранник, — если вы не хотите попасть в еще большую беду, то рассказывайте побыстрее, в чем дело.

— Чего вы хотите? — спросил человек с красным поясом. — Преподобный отец Браун сейчас молится, а после молитвы он обычно удаляется в свой кабинет и готовится к службе. Он очень занятой человек и терпеть не может, когда его беспокоят.

— У нас несчастье, — объяснил Мунира. — Часть наших людей осталась у ворот. С нами больной ребенок. Конечно, мы можем подождать, пока преподобный отец Браун закончит молитву.

— Пройдите и подождите на веранде, — сказал охранник, снова окинув их подозрительным взглядом. И в самом деле, подумал Карега, как не насторожиться: все они в грязи и уже столько дней не меняли одежду.

Они поднялись на веранду. Оттуда были видны дома рабочих из соломы и глины, крытые двумя слоями соломы. «А ведь мы сражались, — думал Абдулла, — ради того чтобы покончить с красными фесками и красными поясами».

Мунира представил себе своего отца, погруженного в молитву.

Вскоре вышел преподобный Браун и остановился у двери. Они не верили своим глазам: это был черный, африканец. У Муниры забилось сердце. Он узнал священника: один или два раза он видел его в доме отца. Но там его знали как преподобного Камау. Джерродом Брауном назвали его при крещении. Это один из самых уважаемых деятелей англиканской церкви, его называли даже в числе наиболее вероятных кандидатов в епископы.

— Что случилось? — спросил он визгливым голосом.

— У нас беда, — сказал Мунира.

— Мы идем издалека, — объяснил Карега.

— Мы умираем от голода и жажды, и у нас — там, у ворот, — больной ребенок, — добавил Абдулла.

— Откуда вы идете?

— Из Илморога, — ответили они хором.

— Илморог, Илморог, — повторил преподобный Браун медленно, оглядывая всех троих с головы до ног. Если бы они просили работы, это было бы понятно, но трое взрослых здоровых мужчин просят еды! Он вздохнул скорее с жалостью, чем с негодованием.

— Заходите в дом!

В его голосе было сочувствие и понимание. Как христианин, он знал, в чем состоит его долг. И Мунира внезапно почувствовал себя счастливым и подумал: «А может, сказать ему, кто я такой?»

Они вошли в просторную гостиную. Жена священника, тучная матрона («Очень похожа на мою мать», — подумал Мунира), сидела с вязаньем возле камина. Она окинула их быстрым взглядом, поздоровалась и снова занялась вязаньем. Неподалеку от нее на стене висела застекленная книжная полка, уставленная детскими энциклопедиями с золотыми буквами на корешках и библиями всех цветов и размеров. Над камином висела надпись в рамке под стеклом «Иисус — Глава этого дома, Молчаливый Слушатель всех разговоров во время всякой трапезы». На противоположной стене висела картина в рамке, изображающая царя Навуходоносора, он был голый, волосатый, как животное, стоял на четвереньках, а под ним начертана какая-то предупреждающая подпись. Кроме этого, на стенах были в основном групповые фотографии — преподобный Браун в окружении знатных особ.

Мунира кашлянул перед тем, как представиться, но преподобный Джеррод Браун, взяв с полки Библию, пригласил их помолиться вместе с ним. Он молился за нищих Духом, униженных, безработных бродяг, за всех алчущих и жаждущих, никогда не евших хлеба Иисусова и не пивших воды из колодца Иисусова. Он молился за все и вся под солнцем, и голос его затрагивал нечто сокровенное в их сердцах.

Он кончил молитву.

Мунира кашлянул, прочистил горло перед тем, как представиться. Но преподобный отец уже раскрыл Библию.

Петр и Иоанн шли вместе в храм в час молитвы девятой.

И был человек, хромой от чрева матери его, которого носили и сажали каждый день при дверях храма, называемых Красными, просить милостыни у входящих в храм.

Он, увидев Петра и Иоанна перед входом в храм, просил у них милостыни.

Петр с Иоанном, всмотревшись в него, сказали: взгляни на нас. И он пристально смотрел на них, надеясь получить от них что-нибудь.

Но Петр сказал: серебра и золота нет у меня, а что имею, то даю тебе: во имя Иисуса Христа Назарея встань и ходи.

Они терпеливо сидели, слушали отрывок и последовавшую за ним проповедь, полагая, что это просто неизбежная, хотя и затянувшаяся прелюдия к чему-то; чего же еще следовало ждать от христианского священнослужителя?

— Библия говорит не столько о физическом недуге, сколько о состоянии души. Обратите внимание, что человек этот никогда не заходил внутрь храма, пока не излечился от духовной хромоты. С тех пор он больше не попрошайничал. Библия, таким образом, несомненно против того, чтобы люди бездельничали и нищенствовали. Вот в чем недуг этой страны. Видимо, многие из нас предпочитают бродяжничать и просить милостыню, нежели жить в тяжком труде и зарабатывать хлеб насущный в поте лица своего. С того мига, когда человек вкусил от плода познания, пренебрег божьим наказом и отверг его, ему велено богом усердно трудиться и никогда более не получать ничего даром, никакой манны небесной. Даже моих собственных детей, когда они приезжают из школ-пансионатов в Ленане, Найроби, из Кенийской высшей школы и школы для девочек в Лимуру, — я не освобождаю от работы: они подстригают траву, кустарник, кормят кур, чтобы, заработать на карманные расходы. А что касается больного ребенка — почему же вы не привели его ко мне? — то я уже за него помолился. Идите же с миром и верой в господа.

— Но, преподобный отец, сэр… — начал было Карега и осекся.

— Нам только… нам нужно… — попытался заговорить Абдулла, но слова застревали в глотке.

Мунира был настолько ошарашен, что лишился дара речи. Он был рад лишь тому, что не открылся преподобному отцу. Они встали, подошли к двери, и тут Карега, не сдержавшись, процитировал текст из Библии, который помнил наизусть:

Когда же настал вечер, приступили к Нему ученики Его и сказали: место здесь пустынное, и время уже позднее, отпусти народ, чтобы они пошли в селения и купили себе пищи.

Но Иисус сказал им: не нужно им идти; вы дайте им есть… и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословив и преломив, дал хлебы ученикам, а ученики — народу.

И ели все и насытились…

— Вот именно, сын мой, — торжественно сказал священник, — то были хлебы и рыбы Иисусовы!

Злые, с пустыми руками, вернулись они к воротам, где их поджидали остальные. Они не знали, как рассказать о том, что с ними произошло, но выражение их лиц, их молчание все объяснило людям. Абдулла сказал:

— Попробуем в следующем доме. Только бы не попасть к европейцу или священнику.

Ванджа расспросила о случившемся Карегу. Он вдруг расхохотался.

— Ты помнишь гимн, который мы пели, отправляясь в дорогу: «Умирают от голода и жажды лишь те, кто не желает есть хлеб Иисусов?» Знаешь, этот преподобный ублюдок мог предложить нам только духовную пищу — хлебы и рыбы Иисусовы!

* * *

Они прошли мимо нескольких домов, не зная, в который войти. На большинстве особняков висели таблички с азиатскими и европейскими именами, потому что это был самый фешенебельный район в пригороде столицы.

У Ванджи он вызвал неприятные воспоминания о ее пребывании в городе, она не хотела заходить ни в один из домов. Вдруг Мунира остановился. У него екнуло сердце. Он еще раз перечитал фамилию на табличке и подозвал Карегу.

— Рэймонд Чуи, — прочел Карега и посмотрел на Муниру. — Я не пойду с тобой, — сказал Карега. — Я останусь со всеми и подожду.

— Ладно, ладно, — радостно проговорил Мунира. — Ты знаешь, он мой однокашник, замечательный спортсмен… Ну что ж, мой друг, нам с тобой, знаешь ли, надо о многом поговорить… Мы оба были исключены из Сирианы… товарищи по бунту, так сказать.

Он пошел к дому. У входа стояло несколько машин. В окнах мелькали женщины в вечерних платьях с бокалами в руках, оживленно что-то говорившие. Потом люди в доме запели. Начали женские голоса:

Тут вступили мужчины и запели скабрезные песенки, которые обычно поют при посвящении мальчиков.

И они разразились хохотом и захлопали в ладоши. В комнате можно было разглядеть нескольких африканцев и европейцев. Это была поистине «передовая» смешанная вечеринка, и Мунира почувствовал, что боится войти. Он стоял у двери, снедаемый нерешимостью, так как заметил вдруг, что от него разит потом, что волосы его растрепаны, а одежда покрыта грязью. Он представил себе вечеринку, на которую собрались высшие представители разных национальных групп; но ведь всего шесть месяцев назад простых людей, рабочих, заставили принести присягу, что они будут защищать… Что же именно? Этих поющих?

Дверь вдруг отворилась, и Мунира оказался в потоке яркого света лицом к лицу с женщиной; она была в пышном парике «афро», с ярко накрашенными губами, вся в ожерельях и браслетах. Больше он ничего не успел разглядеть. Ибо женщина сперва обомлела, а потом обрела голос и, дико завизжав, тут же рухнула в обморок. На мгновенье он прирос к земле. Он услышал топот и звон разбитого стекла. Чуи и его друзья услышали крик женщины и бегут к ней на помощь, подумал он, его же они убьют прежде, чем он сумеет что-нибудь объяснить. Мужество совсем его покинуло. Он нырнул в тень и побежал со всех ног. Перепрыгнул через забор — откуда только силы взялись! Он вернулся к своим и велел им быстрей уходить. Услышав сзади выстрелы, те без всяких объяснений поняли, что Мунира попал в беду.

— Идемте прямо в город, — предложил Мунира. — Не стоит заходить в эти дома. Все они одинаковы.

— Тем более что уже поздно, — поддержал его Абдулла.

Но Иосифу стало хуже, он громко стонал. Все столпились вокруг него, мальчик бредил, вспоминая, очевидно, какие-то события прошлого, но понимал его один Абдулла. Он плакал, смеялся, жаловался, кричал.

— Это моя… моя… эта… вот эта кость… я хочу есть… ей-богу, я ничего не ел со вчерашнего дня… не бей меня… пожалуйста, не бей меня… — Он замолчал. Потом опять заговорил, будто отвечая кому-то на вопросы: — Сегодня я буду спать… иногда я сплю в старых брошенных автомашинах… да-да… а иногда и в кустах. — Он задыхался, один раз позвал на помощь маму. Но матери ведь не было. Ванджа не могла этого вынести. Стоны мальчика больно ранили ее. И она сказала, что зайдет в первый попавшийся Дом. Ньякинья предложила всем пойти вместе с нею, но остальные не согласились — они предвидели очередную неудачу, от которой придется вновь спасаться бегством. Пойти захотели Абдулла и Карега, но было решено, что Абдулле лучше остаться с Иосифом. Вместе с Ванджей и Карегой уговорили пойти Нжугуну, понадеявшись, что присутствие старика явится лучшим доказательством того, что у них нет дурных намерений. Мунира еще не пришел в себя от предыдущих неудач и решил остаться.

Но их попытка кончилась катастрофой прежде, чем они подошли к дому. Несколько человек бесшумно подкрались к ним, окружили со всех сторон, вывернули и связали им руки. Карега возмущался, но люди, арестовавшие их, не пожелали ему ответить. Они осветили фонарями их лица.

— Э, да тут есть женщина! — крикнул один и подтолкнул их в спину, чтобы шли побыстрее. Их отвели в одну из комнат большого дома и заперли в темноте. Все это было странно — с ними обращались так, точно они очутились на вражеской территории. Нжугуна так и подумал: «Какая нелегкая принесла меня сюда из Илморога!» Вслух он сказал:

— Что все это значит? Как смеют они арестовывать старика, годящегося им в отцы? Вот что стало с нашими детьми, вот во что они превратились, покинув Илморог!

Прежде чем Карега или Ванджа успели ему ответить, сказать хоть что-то в утешение, в комнате загорелся яркий свет. Когда глаза их привыкли к свету, они обнаружили, что там, кроме них, никого нет. Несколько минут все молчали. Потом услышали, как кто-то поворачивает дверную ручку. Все настороженно смотрели на дверь. Но вот она отворилась, и перед ними оказался джентльмен в темном костюме и цветастом галстуке.

Глаза Ванджи встретились с его глазами, несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Карега и Нжугуна, конечно, и представить не могли, что стали свидетелями драмы. Джентльмен перевел взгляд на Карегу и Нжугуну, затем снова посмотрел на Ванджу. Та глядела прямо перед собой, точно не замечая ни мужчины, ни двери у него за спиной.

— Извините, что я был вынужден таким необычным образом пригласить вас в свой дом, — сказал он с нарочитой вежливостью. — Но как вы, очевидно, знаете, в этой части города в последнее время участились случаи воровства и грабежа. Приходится принимать меры предосторожности. Профилактика — лучшее лечение. Знаете ли вы, что масаи иной раз будят мирных жителей, когда приходят сюда требовать, чтобы им вернули коров? Разумеется, мы все должны быть осторожны, и никакого зла я не хотел вам причинить. Чем могу быть полезен?

— Как вы смеете так обходиться со старым человеком? Стали бы вы так обращаться со своим отцом, с человеком, у которого седые волосы? — набросился на него Нжугуна.

— Если бы мой отец был жив, он не стал бы по ночам тревожить мирных горожан. Во всяком случае, скажи спасибо своим сединам и этой молодой даме, что вас не пристрелили у ворот.

Карега постарался как можно яснее объяснить этому господину ситуацию. Он рассказал и о цели их похода в город.

— Достопочтенный депутат парламента от Илморога? Ндери Ва Риера? Я с ним знаком. Мы друзья. Вот ведь какие бывают в жизни повороты, старина, а потому ни о ком не следует говорить дурно. Ведь никогда не знаешь, где придется встретиться завтра. Итак, господин Ндери Ва Риера. У нас с ним некогда обнаружились небольшие разногласия. Он был, так сказать, борцом за свободу, то есть членом партии, и его посадили. А я… ну, одним словом, занимал другую позицию. Но теперь мы с ним друзья. Почему, спросите вы? Потому что все мы теперь понимаем, что, были ли мы по ту сторону забора или по эту, или же сидели на заборе верхом, мы боролись за одно и то же. Разве не так? Мы все боролись за свободу. Но как бы то ни было, теперь мы добрые друзья. У нас с ним есть одно-два общих предприятия. Вы ездили на «чаепитие»? Скажу вам кое-что. Мы участвовали в его организации. Мы все члены КОК. Некоторые из нас даже позаимствовали немного — несколько тысяч — из тех денег, что были собраны на «чаепитиях». Я пожизненный член КОК. Как и Ндери. Я рассказываю все это, чтобы дать вам понять, что Ндери для меня не чужой. Но он ничего не говорил мне про засуху в Илмороге, не то что о голоде! Уверен, что он организовал бы Харамбе — программу взаимопомощи и самоспасения, — у него множество друзей, и все они что-нибудь да пожертвовали бы. Благотворительность начинается дома, ха-ха-ха!

— Не могли бы вы благотворительности ради распорядиться, чтобы нас развязали? — прервал его смех Нжугуна. Карегу поразила словоохотливость этого господина. Казалось, он изо всех сил старается произвести на них хорошее впечатление. Но с какой стати он делает это не-ред случайными людьми, захваченными чуть ли не в плен у ворот его дома?

— Норовистый старик. Я к вам кого-нибудь пришлю. — И, не сказав больше ни слова, господин скрылся за дверью.

Карега посмотрел на Ванджу и Нжугуну. Они стояли неподвижно, точно статуи. Он подошел к двери и толкнул ее ногой. Странная история, подумал он, точно сцепа из мелодрамы или приключенческого романа. Дверь оказалась запертой. Приключение отнюдь не было приятным.

Через несколько минут появился человек, который запер их в этой комнате. Лицо его выглядело теперь добрее, казалось даже, он хотел им что-то объяснить, но раздумал. Он разрезал веревки и сказал, что господин хочет побеседовать с дамой. Карега двинулся было вслед за нею. Но человек сказал:

— Нет, только с дамой, наедине.

Ванджа, точно пробудившаяся статуя, пошла следом за ним; сердце ее стучало, мысль лихорадочно работала. Они шли по бесчисленным коридорам — дом был велик. Ее проводили в комнату к господину, видимо, это был его кабинет.

При ее появлении он встал и закрыл за ней дверь. Пригласил ее сесть, но она отказалась.

— Не возражаешь, я сяду? — спросил он. — Наконец-то, Ванджа, наконец, — сказал он. В его голосе звучали одновременно и утверждение и вопрос.

— Зачем ты это делаешь? Как можно обращаться так со стариком, с ребенком — он ведь серьезно болен?

— Думаешь, я поверил в вашу сказочку, Ванджа? Я послал к воротам двух своих людей, чтобы привели остальных. Я хотел помочь им всем ради тебя. Но их там не оказалось.

— Это неправда. Ты лжешь. Они там, и там же осел с тележкой.

— Ты говоришь неправду, Ванджа. Может быть, ты просто перепутала мой дом с каким-нибудь другим? Может быть, ты собиралась навестить приятеля? Я же заметил, как ты удивилась, увидев меня. Почему ты не садишься? Я не укушу тебя. И вообще не сделаю тебе ничего дурного… Ты лучше объясни мне, почему ты от меня сбежала?

— Может быть, мы поговорим о чем-нибудь другом? Однажды ты уже разрушил мою жизнь. Тебе мало?

— Это каким же образом? Ты сама сбежала. Я только подразнил тебя, когда ты сказала, что беременна. Просто мне хотелось тебя испытать, проверить, правду ли ты говоришь. Скажи, что случилось с ребенком? Где он сейчас? Мальчик или девочка? Видишь ли, я женился на женщине которая приносит мне одних крольчих.

Она посмотрела на него с ненавистью. Ненавистью пылало ее сердце. «Ты когда-нибудь за это заплатишь, — подумала она, — за все заплатишь».

— Почему ты держишь здесь меня, всех нас? — спросила она умоляюще. — Что мы тебе сделали? Мы зашли сюда в поисках помощи, потому что у нас заболел ребенок.

Он встал и подошел к ней. Она отстранилась. Этот человек не умеет стареть, подумала Ванджа и тут же на себя рассердилась за эту мысль о нем. Он подошел ближе, и она вновь отстранилась. Даже зашла за диван. Он нажал кнопку, и диван превратился в широкую кровать.

— Кимерия! Если ты ко мне приблизишься, я закричу, и твоя жена услышит, — предупредила она, огляделась и увидела нож на столе.

Он остановился. Она отступила еще дальше. Он пристально на нее смотрел. Затем вдруг опустился на-одно колено и в таком положении попытался приблизиться к ней, торопливо говоря:

— Моей жены сегодня здесь нет, но дело не в этом. Ты ведьма, ты знаешь это? Ты околдовала меня. Вернись ко мне, прошу. Я куплю тебе прелестную квартиру в центре города. На улице Муинди-Мбинги. Или на авеню Хайле Селассие. Где захочешь. Буду оплачивать все твои расходы. Тебе ничего не придется делать. Только красить ногти… Или нет, подожди. Ты могла бы поступить в училище для секретарей. Таких училищ много в городе. Тебе нужно будет только научиться стучать — бам! бам! — на машинке. А потом я найду тебе работу. Я знаю нужных людей. Кения ведь страна черных. Что у тебя общего с этими смешными, странными людьми? Что ты делаешь в Илмороге? Я люблю тебя, Ванджа. Ни годы, ни страдания не испортили тебя, не изменили.

Он присел с ней рядом и нерешительно положил на ее руку свою.

— Хватит, Кимерия, — сказала она и оттолкнула его с силой, но тут же испугалась своего порыва. — Почему ты не хочешь оставить меня в покое? Как ты можешь… правда, ты всегда был таким бесчувственным, всегда думал только о своих мужских достоинствах и мгновенных победах.

Внезапно она вскочила и схватила нож. Его лицо исказилось от злобы. Голос его звучал теперь твердо, жестко.

— Это все, что ты можешь мне сказать? В ответ на то, что я тебе предложил? Тогда слушай. Ты не выйдешь отсюда, пока я тебе не разрешу. Мне стоит только поднять телефонную трубку, и вас всех арестуют за нарушение частной собственности в районе Блю Хиллс. Вас месяцев шесть продержат за решеткой. Нам потребуется только — чисто юридическая формальность — вызвать тебя в суд. Мы же законопослушные граждане. До сих пор ни одна женщина не позволяла себе так со мной обращаться. Сбежала, пряталась от меня! Что я, какое-то чудовище? А теперь хватаешься за нож. Нет уж, раз судьба привела тебя в мой дом, я не отпущу тебя, пока ты не разденешься и не ляжешь вот на эту постель. Тоже мне, девственница. Подумай хорошенько. Выбор в твоих руках, а в моих — свобода давать и брать. А теперь иди.

Он позвонил в колокольчик, и Ванджу увели к ее спутникам. Она забилась в угол и сидела лицом к стене не в силах ни говорить, ни плакать. Карега и Нжугуна поинтересовались, чего хотел от нее господин. Она только пожала плечами.

Дверь снова отворилась, на этот раз кто-то из многочисленных слуг позвал Нжугуну. За дверью ему сказали, что Ванджа — бывшая жена хозяина этого дома, что она сбежала от него в Илморог и теперь отказывается делить с ним постель. Вернувшись, Нжугуна осуждающе посмотрел на Ванджу. Со всей тактичностью, на какую был способен, он объяснил им положение, в каком они оказались.

— Нет! — закричал Карега, как только понял, о чем идет речь.

— Но тогда умрет ребенок… неужели Иосиф должен умереть… из-за того… Да к тому же она… в некотором роде жена господина, — настаивал Нжугуна.

— Она его не знает! Она, как и все мы, встретила его сегодня впервые! — восклицал Карега, не в силах смириться с услышанным.

— Тогда пусть она скажет, что это не так, — сказал Нжугуна торжествующе и властно.

— Это правда? Ванджа, это правда? — спросил Карега.

Но она сидела в той же позе, точно не слышала вопроса. Ей было больно не столько от того, что ее оболгали, не столько от несправедливости Нжугуны и даже не от вопроса Кареги, но от того, что Нжугуна сказал о смерти Иосифа. Она будет виновна в смерти мальчика. Она вспомнила, как начался этот поход в город. Может быть, это она виновата. Ведь именно она предложила и даже настояла на том, чтобы зайти в этот дом, когда другие высказались за то, чтобы идти дальше… Если бы она не оступилась в юные годы… если… если… так много «если», и все они тяжким бременем повисли на ней. Что же делать? Уступить человеку, которого она ненавидит, всего через шесть месяцев после того, как дала себе ту клятву? А если она не уступит… и Иосиф умрет… а Ньякинья и все остальные там… на холодной улице… голодные… умирающие от жажды… В Илмороге засуха… Поход в город провалился… избавления ждать неоткуда… И люди снова будут умирать… Что же делать? Что же делать? Смириться с еще одним унижением? Ей хотелось рассказать Кареге всю правду о своем прошлом… тогда бы он помог разрешить ее сомнения… Она подняла голову и посмотрела Кареге прямо в глаза.

— Да! Все это правда! — прошептала она, встала и направилась к двери.

Карега так и застыл, уставившись в одну точку: чему же верить? Чему теперь можно верить? Неожиданно для себя он встал, приблизился к ней и взял ее за руку в то самое мгновение, когда она уже была готова открыть дверь. По ее телу пробежала дрожь, она подняла на него глаза — в них была мольба и растерянность, — а затем отвернулась, точно ожидая его приговора. Все что угодно, все, только не этот позор.

— Я ничего не знаю, — сказал он, обескураженный напряженной тишиной. — Но… но… ты в самом деле должна туда идти? — закончил он вдруг совсем жалобно.

Она бросила на него быстрый взгляд, увидела поблескивающие в его глазах огоньки и… возненавидела его за его молодость и неискушенность. В это мгновение она ощутила разделяющую их пропасть и стиснула зубы, чтобы не разрыдаться. Нетерпеливым, резким движением она высвободила руку, открыла дверь и вышла, захлопнув за собой дверь с такой силой, что в комнате все задрожало, как задрожало что-то у нее внутри. Он должен умереть, вдруг услышала она свой внутренний голос, он должен умереть. Все очень просто. В этой мысли была какая-то горькая сладость. Она вернула ей спокойствие и самообладание.

А Карега у нее за спиной весь словно сжался и тихо застонал. «Он должен умереть, — сказал он себе, точно отвечая на заданный кем-то вопрос. — Если бы у меня был огонь, я сжег бы этот дом». Нжугуна с удивлением посмотрел на него, сжавшегося в комок, неподвижного, как изваяние, а потом уставился в стену. «Молодость, молодость», — пробормотал он про себя. Мрачная тишина, зловещий мрак поглотили их обоих.

 

4

Наконец в понедельник утром делегация пришла в город. Илморогцы шутили и смеялись сами над собой: все вокруг рождало изумление и беспокойство — улицы, высокие здания, уличное движение и даже разнообразные одежды мужчин и женщин этого города. Переход через улицу был для них целым событием. Один или два раза они стремглав перебежали улицу, и несколько автомобилей с визгом затормозили, а водители обрушили на их головы потоки брани: откуда они взялись, эти масаи? Деревенщине с их ослами и тележками надо бы запретить появляться в городе! И все же илморогцы радовались, что после стольких страданий прибыли наконец в знаменитый город. Даже самая длинная ночь сменяется в конце концов солнечным утром.

Приемная достопочтенного Ндери Ва Риеры, депутата парламента от Илморога и Южного Руваини, помещалась на втором этаже Икбал Иклуд-билдинг на Маркет-стрит, в нескольких шагах от ресторана «Камэй» и парка «Дживанджи-гарденс». Делегация осталась в парке, а Карега и Мунира отправились в приемную, чтобы выяснить, примет ли достопочтенный парламентарий делегацию своих избирателей.

Секретарша, дама в парике, с ярко накрашенными губами — они застали ее за маникюром, — оглядела вошедших с головы до ног и точно облила их ушатом холодной воды: члена парламента сейчас нет в городе — он уехал в Момбасу и ожидается со дня на день. Увидев, как они изменились в лице, с каким унынием на нее посмотрели, она почему-то прониклась к ним жалостью: а может, они попытают счастье завтра? Карега и Мунира вернулись к своим спутникам разочарованные. Где искать ночлега? Как могли они не подумать о такой возможности, почему не предвидели ее? Да, но что они могли сделать, даже если бы и заранее знали об отъезде депутата?

А тем временем на них обрушилась новая беда: осла с тележкой увели в полицейский участок за нарушение правил уличного движения и загрязнение навозом улицы и «Дживанджи-гарденс». Абдулла объяснил полиции все обстоятельства, и ему ответили, что осла с тележкой задержат до того момента, когда вся их делегация будет готова покинуть город.

Карега особой религиозностью не отличался, но даже ему пришло в голову, что их преследует дьявол. Им пришлось вынести голод, жажду и полную безучастность своих соплеменников. Теперь судьба нанесла им, уже поверженным, новый удар. Все смотрели на него, инициатора похода, ожидая какого-то решения. «Ну что я могу поделать, — думал он с горечью, — разве что объявить и без того очевидное: придется провести ночь под открытым небом в «Дживанджи-гарденс»».

Но тут на выручку снова пришла Ванджа.

Она сидела одна, поодаль от всех, но заметила выражение тревоги на лице Кареги, и у нее возникла идея.

— Послушай, Карега. Я рассказывала тебе про одного человека, живущего в этом городе. Он адвокат, и он… какой-то не такой, как большинство людей.

Карега радостно ухватился за эту спасительную соломинку.

Они отправились вдвоем через парк к индийскому ресторану возле мечети Ходжи. В других обстоятельствах Карега с удовольствием осмотрел бы это здание, представил бы себе, на каком именно углу Оле Масаи так эффектно припугнул белых полицейских. Но сейчас обоими владела одна и та же мысль: а вдруг адвоката тоже не окажется в городе? Ванджа набрала номер, и раздавшийся в трубке голос был для нее как рука помощи, протянутая к ней вторично после еще одной ужасной ночи, и она почувствовала, что готова разрыдаться. Она попыталась что-то ему рассказать, но он предложил сразу же приехать к нему в контору. Он объяснил, где это и на каком автобусе добираться.

Карега никогда еще не бывал в адвокатской конторе, и, пока автобус вез их по Мбойя-стрит, Нгала-стрит, Ривер-роуд, Кариокор и затем Пумвани, он мысленно представлял себе устрашающие коридоры цитадели, где отстаиваются привилегии власть имущих. Однако автобус привез их в захудалый район с бесконечными рядами фанерных домов и жестяных крыш. Перед крошечной конторой адвоката вытянулась длинная очередь. Он встретил их приветливо, казалось, он нисколько не удивился, снова увидев Ванджу.

— А, это вы, молодая особа, — только и оказал он и усадил их на скамью. Карега ожидал увидеть пожилого, седого джентльмена в очках с толстой оправой, в брюках с подтяжками, в жилетке, шляпе и с зонтиком. А перед ними стоял мужчина лет сорока в белой рубашке с короткими рукавами и скромным галстуком, слишком молодой, казалось бы, для адвоката, к которому выстроилась такая длинная очередь. Присмотревшись, Карега обратил внимание на его усталое лицо, тревожные, точно подсвеченные внутренним светом, отягощенные чрезмерным знанием жизни глаза.

— Так вы и не уехали домой, — сказал он, но в его голосе не было осуждения; казалось, ему и в самом деле интересно было узнать, как сложилась судьба Ванджи.

— Нет… не получилось, — ответила она шепотом.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он, глядя на Карегу и как бы подключая и его к разговору. Снова в его голосе была заинтересованность, нечто такое, что располагало собеседника к откровенности, внушая ему, что его слова ни в коем случае не будут обращены против него самого, что ему не надо опасаться ни порицания, ни осуждения, ни насмешки.

Карега рассказал ему о засухе в Илмороге, о том, как было решено послать в столицу делегацию, о походе, о последних мытарствах. Он не вдавался в подробности. Сейчас им нужно только одно — место для ночлега в ожидании аудиенции у члена парламента. Лицо адвоката слегка помрачнело; он постучал пальцами по столу и сказал:

— Вы видели очередь — все эти люди ждут меня. Большинство тоже приезжие, из деревень, им нужны советы по разным вопросам: одним банк грозит конфисковать землю, другие собираются купить какую-нибудь лавку или киоск, кто-то хочет посоветоваться о деньгах, которые у них выманил ловкач, пообещавший им ферму на взгорье, и все в том же духе. Вы не забыли, где я живу?

— Нет…

— Поезжайте туда со своими односельчанами. За домом есть сад. И сзади домов больше нет, так что вы никому не помешаете. Встретимся позднее.

Карега испытал огромное облегчение. Как хорошо, что не придется теперь всю ночь видеть устремленные на него осуждающие глаза. Какой удивительный человек… значит, остались в этой стране и такие, подумал он с чувством огромной благодарности к Вандже.

В автобусе он хотел сказать ей об этом, но раздумал; он смотрел из окна на трущобы, на голых детей, играющих на узких улочках, и думал: кому лучше — крестьянину в забытой богом деревне или горожанину, копошащемуся на этих свалках, именуемых локациями?

Ванджа поняла его состояние; это причинило ей боль, задело ее едва зажившие раны. Теперь он всегда будет помнить о том, что случилось с ней в доме Кимерии. Откуда ей было знать, что судьба сведет ее лицом к лицу с прошлым, от которого она хотела бежать? Внезапно она почувствовала, как где-то внутри нее закипает ненависть: ей была ненавистна его невинность, то моральное бремя, которое он самим своим молчанием налагал на нее. Если она и уступила, что тут такого? — прошипела она про себя, чтобы не расплакаться. Разве недостаточно она ради них всех настрадалась? А ведь она даже не хотела с ними идти!

Адвокат жил в западной части Найроби, в одном из тех районов, что прежде почти исключительно были заселены индийцами. Перед домом был просторный, покрытый брусчаткой двор, окруженный каменной стеной, а позади дома — маленький сад, тоже обнесенный каменной стеной. Одни расположились в саду, другие — во дворе перед домом. Корешки и листья эвкалипта, которые набрал Абдулла, к счастью, подействовали: их отварили, укутали Иосифа в одеяло, и, пропотев как следует, мальчик пошел на поправку. Теперь он играл с другими детьми. Все были счастливы, что наконец-то оказались в Найроби. Ванджа испытывала к этому городу смешанные чувства: он напоминал ей и о позоре, и об избавлении. Затем она вспомнила свой последний позор, еще одно унижение накануне вечером, когда, побывав у Кимерии, она вернулась к Кареге и Нжугуне. Они вышли тогда из дома втроем, молча подошли к воротам и с изумлением обнаружили, что их товарищи исчезли. Но тут из темноты вынырнул какой' то человек и велел им следовать за ним. Загадка разрешилась следующим образом: Кимерия не лгал, когда сказал, что отправил двух своих людей проверить рассказ Кареги и Ванджи. Выслушав историю несчастных путников, слуги хозяина, отлично знавшие жестокость мистера Хокинса (он был известен им под этим именем), решили ничего не сообщать ему об этих людях — ведь как-то раз он целую неделю продержал под замком на одной воде человека лишь за то, что тот спросил дорогу. Один из слуг проводил илморогцев в рабочий квартал, другой вернулся и солгал хозяину. Там же, в рабочем квартале, и провели остаток ночи Ванджа, Карега и Нжугуна. Все это время Карега и Ванджа старались избегать друг друга. Даже Нжугуна ушел в себя и был печален.

Теперь Карега сидел у стены дома адвоката и размышлял о загадке той ночи и прошлого Ванджи. Что на самом деле связывало ее с Хокинсом? Он гнал от себя эту мысль. У каждого есть свое прошлое, не предназначенное для посторонних ушей и глаз. Он смотрел на Абдуллу, который сидел, привалившись к стене. Абдулла, как улитка, ушел в раковину, в непроницаемый мир молчания и мрака. Превращение богоподобного охотника, знатока целебных трав, повелителя стихий, отлично обращавшегося с оружием, гордого своим знанием и причастностью к героическому прошлому, в жалкого, ушедшего в себя старика, превращение это отозвалось болью в сердце Кареги. Затем Карега вспомнил, что осла увели полицейские, и ему все стало ясно. Он увидел, как из дома вышла Ванджа, и двинулся за нею. Он один знал, как все они ей обязаны. Догнал ее. Вместе они молча шли по узкой гравиевой дорожке, пролегавшей позади дома.

— Уходи, уходи от меня, — сказала она вдруг с плохо скрытой злостью.

Но он не ушел. Они прошли по Мухохо-роуд, по Гадхи-авеню и вышли на Лангата-роуд, к баракам. Она остановилась у забора и посмотрела на равнину Найроби-парка. Он стоял с ней рядом, его глаза были устремлены на горы Нгонг, силуэт которых четко вырисовывался на фоне подернутого дымкой неба. Низко пролетел маленький самолет.

— Сейчас грохнет, — сказала Ванджа. Затем пролетел еще один, еще, и Карега вспомнил, что они стоят неподалеку от аэропорта Вильсона. Здесь туристы брали напрокат частные самолеты, чтобы ненадолго слетать в глубь страны, посмотреть заповедники с дикими животными и засветло вернуться в город.

— Я хотел… сказать тебе спасибо за все, что ты сделала, — заговорил он смущенно, надеясь, что она поймет его правильно.

— Прости меня за мою вспышку. Мне очень стыдно…

Он задумался.

— Нет, — сказал он. — Не тебе одной. Это было наше общее унижение… — Он не знал, что сказать дальше, и прибег к обобщению: — Когда унижен и оскорблен один из нас, пусть даже малое дитя, мы все оскорблены и унижены, потому что это всех людей касается.

Адвокат вернулся домой после шести, он привез с собой несколько пакетов муки, молоко и капусту. Он пригласил их в гостиную — вытянутую в длину просторную комнату.

— Здесь могла бы поместиться целая хижина, — воскликнула Ньякинья, и все засмеялись. Дети все еще играли во дворе и смотрели на самолеты, летящие в сторону Эмбакаси. Но некоторые присоединились к взрослым. На стенах висели портреты Че Гевары — волосы, как у Христа, глаза святого, — Дедана Кимати, сидящего в надменно-спокойной позе, картина Мугалулы, изображающая уличного попрошайку. В углу стояла деревянная скульптура борца за свободу работы Ванджау. Абдулла постоял несколько минут перед портретом Кимати и вдруг быстро проковылял через комнату и вышел в сад. Остальные окружили скульптуру и обсуждали волосы воина, толстые губы, смеющийся рот и висящий на поясе меч.

— Но почему же у него женские груди? — спросил вдруг кто-то. — Получается, будто это и мужчина и женщина в одном лице; разве такое возможно?

Все заспорили, но Ньякинья быстро разрешила сомнения.

— Мужчина не может без женщины родить ребенка. Женщина не может родить ребенка без мужчины. И разве мужчина и женщина не сражались вместе за свободу этой страны?

— Но мужчина важнее женщины, — сказал Нжугуна. — Не в одних же детях дело… хм!

— Интересно, а где же хозяйка этого дома? — спросила Ньякинья, чтобы переменить тему разговора.

— Она уехала на несколько месяцев за границу учиться на акушерку. Пожалуй, мне придется ей написать, чтобы возвращалась поскорее, если не хочет найти в доме новую жену и кучу детей. — Он бросил заговорщический взгляд в направлении кухни, где Ванджа готовила угали и овощной суп.

Все засмеялись и тут же заговорили о многоженстве.

— Не всякий мог позволить себе иметь несколько жен. За жену приходилось расплачиваться козами, а они тогда были нашим главным богатством. Только богатые могли себе это позволить, — сказала Ньякинья.

Дома он совсем не такой, как в конторе, подумал Карега, с его лица исчезла усталость. Он хотел о многом спросить адвоката, но не знал, как начать разговор.

После ужина адвокат пригласил Карегу и Муниру в свой кабинет, куда вскоре пришли Ванджа и Абдулла. В комнате было много книг, книги лежали повсюду, и адвокат любовно прикасался к ним. Мунире стало стыдно за свои почти пустые книжные полки. Они сели на пол, и хозяин засыпал их вопросами об Илмороге, об его истории, условиях жизни, об их парламентарии, о том, чего они рассчитывали добиться своим походом в город. Карега попытался объяснить, и внезапно его пронзило ощущение расплывчатости их цели. Он заметил, что печать усталости снова легла на лицо адвоката, а голос его стал печальным.

— Думаю, он вас примет. Он организует даже митинг харамбе, чтобы успокоить свою нечистую совесть. Немножко благотворительности…

— Мы не станем возражать и против благотворительности, — сказал Мунира. — Пока мы не нашли ее в этом городе. — Он рассказал, как они побывали в доме священника и в доме Чуи. — Чего я никак не могу понять — это почему они с таким пылом распевают всяческие непристойности. Говорят, раньше слова песни всегда соответствовали месту и времени, певцы обращались друг к другу, они даже могли оскорблять друг друга, но все это было уместно и выглядело достойно. В молодости я, случалось, убегал из дома, чтобы побывать на обрядах посвящения юношей.

Он замолчал, задумался: может быть, такие вечеринки посещают и его братья, которых отец так расхваливает? Карега и Ванджа вспоминали о своем унижении в другом доме. Они предпочли промолчать об этом. Потом заговорил адвокат. Это было похоже на диалог со своим внутренним «я», а они превратились в зрителей, на глазах которых он делился сам с собой своими сомнениями и страхами.

— Все это и печально, и больно, и временами я просто выхожу из себя, видя черных зомби, эти ожившие карикатуры, которые танцуют танцы своих господ под господскую музыку. Они в этом достигли совершенства. Но когда это надоедает им, вернее, нам, мы обращаем свой взор на народную культуру и поносим ее… просто так, для смеха, за бутылкой шампанского. И вот я спрашиваю себя: разве мы можем рассчитывать на какие-то другие плоды, кроме тех, семена которых мы посеяли нашими руками? И я думаю о растраченных силах, упущенных возможностях, о том часе, дне, моменте истории, когда, очутившись на перепутье, мы выбрали не ту дорогу. То было памятное время, когда весь мир, воодушевляемый, разумеется, разными чувствами и ожиданиями, наблюдал за нами с мыслью: как эти люди, показавшие Африке и миру путь мужества, путь избавления черных, собираются поступить с чудовищем? Эти люди, обагрившие свои копья кровью белых угнетателей, тех, кто превратил их в рабов на службе чудовищам, отлитым из золота и серебра, — какой танец исполняют они теперь на освободившейся сцене? Тогда все было в наших силах, потому что за спиной у нас стоял народ. По мы, лидеры, предпочли начать заигрывать с этим божеством, со слепым и глухим чудовищем, которое пожирало нас сотни лет. Мы решили: все дело в том, что божеству прислуживали люди не того цвета кожи, а сейчас мы хозяева, и мы укротим это божество-чудовище, мы подчиним его своей воле. Мы забыли, что оно всегда было слепо и глухо к человеческому горю. И вот мы продолжаем вскармливать чудовище, и оно растет, оно требует все новых жертвоприношений, и постепенно мы превратились в его рабов. Мы падаем ниц перед его алтарями, молимся ему, возлагаем на него надежды. И вот к чему это приводит… Жители Блю Хиллс, взявшие на себя миссию служения слепому божеству, — тысяча акров земли… даже целый миллион акров в руках служителя этого божества, а тем временем его прихожане мечтают получить хоть один акр! Им, прихожанам, говорят: все это создано вашими трудами— будем же честными рабами божества-чудовища, отдадим ему наши души, а десять процентов дохода мы отдадим его вассалу, банку, ведь служитель тоже должен жить… а пока давайте молиться, чтобы божество заметило нашу честность и наш пыл, и нам тоже перепадут кое-какие крохи. И вот божество-чудовище продолжает жиреть, и сверкает все ярче, и разжигает аппетиты своих священнослужителей, знающих лишь один-единственный закон: алчность и накопительство. Я спрашиваю себя: справедливо ли это, справедливо ли по отношению к нашим детям?

Я адвокат… Что это значит? Я тоже зарабатываю себе на жизнь, прислуживая этому чудовищу. Я являюсь знатоком закона, призванного охранять святость божества-чудовища и его ангелов, всего клира. Я предпочел защищать тех, кто этот закон нарушает, от кого общество хочет себя оградить. Запомните: лишь немногие избранные могут найти себе удобное местечко в этой иерархии. И вот что больнее всего: вся эта иерархия, все эти богословы, церковные старосты, священники, епископы, ангелы… кормятся трудами простых людей. И как раз именно они, простые люди, презираемы и угнетены.

Я священник, отец-исповедник, я заглядываю через узенькую щель в душу народа… я вижу шрамы, раны, запекшуюся кровь… я вижу все это на лицах простых людей, в их испуганных глазах. Скажите нам, скажите, пока мы не покаялись в наших грехах: кто устанавливает все эти законы? Для кого? Кому они служат? Я не могу ответить на эти вопросы… и все же я говорил уже: для меня они — окно в мир.

Я спрашиваю себя: что произошло? Что случилось? Беру книги, читаю, ищу в них мудрость, ключ к разрешению множества проблем. Простые люди нашей земли сказали: «Мы больше не будем рабами чудовища, давайте молиться и искать подлинного бога внутри себя. Мы хотим распоряжаться всей этой землей, ее недрами, служить единственному богу — тому, который внутри нас». Они сражались… проливали кровь не для того, чтобы потом немногие поселились в Блю Хиллс и прислуживали изваянному из золота божеству, богу, находящемуся вне нас, — нет, они сражались для того, чтобы многие и многие смогли жить полноценной жизнью. Белые священнослужители, предчувствуя свое поражение, посмеиваясь, говорили тем, кто шел им на смену: «Опасайтесь разрушителей — мы-то уходим, но ведь эти люди уничтожат все канонические законы…» А мы, те, кого они называли разрушителями мы же учились в их школах, мы били себя в грудь: «Это мы-то разрушители? Это мы уничтожим законы? Мы такие же, как вы, мы и не собираемся ниспровергать божество-чудовище, и мы вам это докажем. Вам будет стыдно что вы позволили себе в нас усомниться».

Все это старая история. Вы говорили, что учились в Сириане вместе с Чуи. Я тоже там учился, но гораздо позже, много лет спустя. Мы много слышали про Чуи… но о нем тогда говорили как о ниспровергателе. Мне очень хотелось стать священнослужителем, высокообразованным священнослужителем. Поэтому я ненавидел Чуи. Само имя его вызывало в моем воображении образ лесного бродяги… Затем Питер Пуле застрелил африканца, который бросил камень в его собаку. Его судили, процесс вызвал большой интерес. Мы, учащиеся, были счастливы, когда его приговорили к смерти. А знаете, что произошло потом? Фродшем созвал общее школьное собрание. Он говорил нам о необходимости заботиться о животных. Уровень цивилизованности определяется тем, насколько бережно люди научились относиться к животным. Не хотим же мы уподобиться этим русским, которые, несмотря на все протесты, послали бедную собаку Лайку умирать в космическом пространстве? Пуле, возможно, слишком уж вспылил. Но им двигал высокий, благороднейший порыв: оказать помощь собаке, защитить беззащитное существо. И он прочитал нам свое письмо к губернатору с призывом о снисхождении, письмо, кончавшееся трогательной цитатой из Шекспира:

Мы расходились после собрания с опущенными головами, точно мы были виновны. Некоторые плакали. Можете вы этому поверить? Мы плакали вместе с Фродшемом. И все же у нас оставались кое-какие сомнения, мне, например, не все было понятно. Да и как я мог это понять? Образование, которое мы получили, не подготовило нас к пониманию таких вещей: оно было призвано замаскировать в наших глазах такие понятия, как расизм и прочие формы угнетения. Оно было рассчитано на то, чтобы мы смирились со своим подневольным положением, признали превосходство белых над нами, законность их власти. Потом я побывал в Америке. В книгах по истории я читал о том, что люди в этой стране верят в свободу и равенство. Когда я учился в колледже для черных в Батон-Руже, штат Луизиана, я своими глазами видел черного, повешенного на дереве неподалеку от церкви. В чем была его вина? Он ударил белого, который надругался над его сестрой. Обстановка в городе была крайне напряженной. Вот вам и Америка, страна свободных и смелых!

Он замолчал. Казалось, его взор проникает в далекое прошлое. Затем стал напевать блюз Джоша Уайта:

Он снова замолчал… Илморогцы не всегда поспевали за мыслями адвоката, но чувства его они хорошо понимали. Он продолжал:

— Разве не то же самое происходило в Кении после тысяча восемьсот девяносто шестого года? И я сказал себе: черный не чувствует себя в безопасности дома, черный не чувствует себя в безопасности за границей. Что же все это значит? А потом в американских городах я увидел белых нищих… увидел белых женщин, продающих за несколько долларов свое тело. Порок в Америке — ходкий товар. Я трудился бок о бок с белыми и черными рабочими на заводе в Детройте. Мы работали сверхурочно, чтобы обеспечить себе скудное пропитание. В Чикаго и в других городах я видел массу безработных. Мысли мои совсем спутались. И тогда я решил: вернусь домой — ведь теперь черные взяли власть в свои руки. И вдруг здесь, в Африке, словно молния сверкнула: я увидел, что мы служим тому же чудовищу-божеству, которому служат в Америке!.. Я увидел те же признаки болезни, тот же самый недуг… и мне стало страшно… я так напугался, что не мог сдержать слез: сколько еще Деданов Кимати должны умереть, скольким еще сиротам придется проливать слезы, сколько еще времени наш народ будет трудиться в поте лица своего чтобы немногие могли откладывать тысячи долларов в банк божества-чудовища, которое вот уже четыреста лет терзает наш континент? И мне, точно в ослепительном свете молнии, открылась роль, которую играли фродшемы колониального мира в деле превращения всех нас в черных зомби, распевающих непристойные песенки в особняках на Блю Хиллс, в то время как наш народ умирает от голода, живет в жалких хижинах, не имеет приличных школ для детей. А мы тем временем радуемся тому, что нас называют сдержанными, цивилизованными и умными!

Он говорил ровным голосом и только под конец с явным отвращением произнес эти слова — «сдержанными, цивилизованными, умными». Слушателей захватило то, о чем он говорил, хотя не все им было понятно. Каждый находил в его оловах что-то близкое своим сокровенным тревогам. Для Абдуллы это была мысль о напрасно пролитой крови, мысль эта постоянно мучила его, когда он думал о землях в Тигони и других местах сражений: справедливо ли, что купленное кровью народа попадает в руки немногих лишь потому, что у них есть деньги и кредит в банке? Разве деньги и банки боролись за землю? Но он так и не мог найти ответ на эти вопросы — ведь землями все же завладели черные. Он и сам был бы не прочь получить одну из ферм. Ванджу поразил рассказ о белых проститутках в Америке; неужели это правда? Муниру встревожил образ божества-чудовища, но больше всего его удивило совпадение: адвокат тоже учился в Сириане. Там же учился и Карега, и вот все трое встретились теперь в одном доме. В этом, вероятно, есть какой-то высший смысл. Кареге казалось, что адвокат говорит им не все. Но разговор волновал, разжигал любопытство; казалось, ум его вот-вот догонит, ухватит ускользающую мысль, казалось, хаос вселенной и его собственная запутанная история могут сразу стать понятными благодаря стройной системе мировоззрения.

— А что тогда с тобой случилось в Сириане, Карега? — вдруг ворвался Мунира в ход его мыслей. Голос Муниры звучал настойчиво, в нем слышалось напряженное желание понять.

— Вы тоже учились в Сириане? — удивился адвокат, повернувшись к Кареге.

— Да, — сказал Карега. Он подумал, что был, наверное, несправедлив к Мунире: им достались разные Сирианы и разные фродшемы, и, видимо, у каждого было к ним свое отношение. Откуда мог Мунира знать, что происходило в школе после его ухода?

— Когда же это было?

— Я ушел… меня исключили… года полтора назад… да нет, уже больше двух… прошло почти три года. Так быстро бежит время.

— Вас исключили из-за забастовки? Вы в ней участвовали? — спросил адвокат с живейшим интересом.

Сердце Кареги радостно забилось: наконец-то он встретился с человеком, который хотя бы слышал о забастовке.

— Можно сказать, да…

— Видите ли… — прервал его адвокат и замялся в поисках нужных слов. — Видите ли, когда я вернулся из Америки и убедился, что мы здесь поклоняемся тому же чудовищу, я пал духом. С чего же начать? — задал я себе вопрос. Я открыл практику в районе городской бедноты. Я брал немного, но ведь я тоже на них зарабатывал. И разве мое образование, моя работа, самый факт, что я открыл адвокатскую практику, не являются оправданием тех самых законов, что призваны служить чудовищу? Разве я не обеспечивал в каком-то смысле собственное существование служением системе, которую отвергал? Затем случилась забастовка в Сириане, и, читая между строк, я подумал, что в стране появляется новая молодежь, свободная от позора и унижений нашего прошлого и потому не искалеченная духовно, как предыдущие поколения. Не такая, как в наше время, эти юноши не похожи на тех, кто своими глазами видел унижения отцов и старших братьев. Я сказал себе: в них наша надежда… в этих новых детях, которым нет нужды что-то доказывать белому человеку, которые не чувствуют необходимости доказывать кому бы то ни было, что они умеют пользоваться ножом и вилкой, говорить по-английски в нос, что они могут служить чудовищу столь же исправно, как и белые священнослужители, и поэтому ясно видят наше общее унижение и готовы сражаться за истинное царство черного бога внутри нас всех — мугикуйю, масаи, мджалуо, мгириама, псомали, мкамба, календжин, масаи, лухуа, — всех нас… вся наша сила, дух народа, паше общее «мы», работающие на нас… Может быть, я слишком много читал об этом, но это вывело меня из угнетенного состояния, я увидел проблески, которые предвещали свет, и я поклялся себе: «Фродшем и все черные фродшемы получат по заслугам».

Его воодушевление всех заворожило, оно не оставило безучастным и Карегу. Он сказал:

— Вообще говоря, забастовок было две, но большинство знают только о первой, наверное потому, что дело касалось европейца. Вторая была не менее серьезна, и мы негодовали, что о ней так мало пишут. Однако обе они тесно переплелись друг с другом, потому что главными действующими лицами в обеих были Кембридж Фродшем и Чуи Римуи. Я, правда, не упоминаю о той давнишней забастовке, — сказал он, обращаясь к Мунире, — в которой принимали участие вы вместе с Чуи.

— Вас тоже исключили, господин Мунира? — спросил адвокат.

— Да.

— Поразительно… Когда же?

— После первой забастовки… забастовки Чуи.

— Вы участвовали в ней вместе с Чуи? Это был не человек, а легенда… мы все говорили о нем… рассказывали о его подвигах. Мы все стремились в Америку только потому, что он поехал туда. Фродшем не любил Америку… «У американцев плохое английское произношение», — говорил он… но Чуи выбрал Америку, а он не мог поступить неправильно… — Адвокат покачивал головой, погружаясь в воспоминания.

— Он подавал большие надежды, — сказал Мунира.

Карега откашлялся и стал рассказывать:

— Как вам известно, Кембридж Фродшем обладал немалыми дарованиями: он умел кого угодно вывести из себя, даже самого спокойного и уравновешенного человека. Когда он уезжал в город, чтобы повидать кого-то в министерстве, другие учителя могли себе позволить спокойно погулять во дворе или, положив ноги на стол, покурить, поболтать, пошутить, посмеяться вместе с нами — учениками. Но стоило им издали заметить Фродшема или его «фольксваген», они тут же приводили себя в порядок, быстро выкидывали окурки в окно или давили их ногами. А ведь они были белые; как же умудрился Фродшем нагнать на них такого страху? Как сумел он их так запугать? Мы рассуждали об этом, лежа на железных койках в спальнях, мы поражались этому, надраивая по утрам полы. Возбужденно обсуждали мы особенности характера белого человека, ежедневно в пять часов утра обливаясь голодным душем. «Фродшем — это сила», — говорили мы. Ему бы следовало быть губернатором или еще кем-нибудь в этом роде, а не просто директором школы, но, рассказывают, он сам отказался. Это заставляло нас относиться к нему с еще большим благоговением. Вы бы послушали, как мы распутывали узелки его жизни, узнавали все новые легенды о его любовных связях, и самой большой загадкой, пожалуй, было то, как мы узнавали это. В Кембридже он был одним из самых способных студентов, это мы знали, знали даже, что он имел обыкновение поправлять профессоров. Он отличался большой храбростью, воевал в Турции, в Палестине и в Бирме, а однажды в одиночку остановил немецкий танк — за что королева наградила его медалью или чем-то еще. В Бирме он был ранен в ногу, и ему предоставили отпуск. О чем он думал, возвращаясь героем домой? Мы представляли себе, как он достает бумажник и тревожными глазами смотрит на фотографию той, что дала ему силы выдержать все эти кампании, пески Сахары, джунгли Юго-Восточной Азии, гром орудий, взрывы бомб, снарядов и мин. Поезд подпрыгивал на стыках рельсов, сердце его стучало, воображение забегало далеко вперед. Она принадлежит ему, принадлежит ему, но, когда он приехал, его ждало горькое разочарование. Он пошел в церковь и стал молиться. Он молился до тех пор, пока не услышал ответивший ему голос. Он должен поехать в Африку, чтобы служить там богу и, быть может, умереть, оставив после себя узкий след… такие следы оставляют подвижники духа. Он так и не простил женщину, которая сбежала с другим солдатом, вернувшимся с войны раньше, он проклял всех женщин. Свою любовь он отдал собакам. В наше время у него была маленькая собачка по кличке Лиззи. Она всегда сопровождала его в класс, к церковной службе, в Найроби — куда бы он ни направлялся. Его настроение обычно зависело от нее. Если она болела, он становился раздражительным и нетерпимым и выглядел совсем одиноким, покинутым. Лиззи, «фольксваген» и Фродшем… Мы называли их тремя мушкетерами нашей школы, настолько они были неразлучны.

И вот Лиззи сдохла.

Что-то надломилось в Фродшеме. Он не мог больше вести занятия, не мог молиться. Морщины на его лице сразу залегли глубже, глаза стали бесцветными, говорил ли он, молчал ли — мысли его были где-то далеко. Он и в самом деле был так одинок, что до некоторой степени мы прониклись к нему жалостью. Но мы не могли понять его. Собаки дохли в наших деревнях, собаки дохли на дорогах, мы гонялись за ними по полям и горным склонам, а когда нам удавалось попасть в собаку камнем и она удирала, прихрамывая, мы гоготали до слез. Настоящие собаки нужны для охоты на антилоп и кроликов, смелые, отважные собаки охраняют стада и дома от гиен и воров. Но Лиззи была совсем другая, чего ж из-за нее-то так убиваться?

Он созвал школьное собрание. Мы думали, что будет очередная лекция о бойскаутах, Англии, Кембридже и истории мира от кельтских времен до появления новых государств в Азии и Африке. Но то, что он сказал, вызвало всеобщий хохот, у меня даже все заболело внутри от смеха. Он говорил о роли домашних животных в человеческой жизни; он говорил, что в цивилизованных странах забота о домашних животных неразрывно связана с уважением людей друг к другу и научила их более глубокой любви к богу. Школа содрогнулась от хохота. Фродшем разъярился, он сказал, что африканцы бесчувственны. Но несмотря на его гнев, мы продолжали смеяться, потому что говорил он совершенно непонятные вещи и мы просто не могли поверить своим ушам. И в самом деле, кто когда-нибудь слышал, чтобы собаке устраивали похороны, как человеку?

Он велел школьному старосте отобрать из каждого класса по четыре мальчика для рытья могилки изготовления гроба для Лиззи. Он потребовал также, чтобы были выделены носильщики. Староста сначала вызвал добровольцев. Мы все опустили головы, опасаясь, как бы он нас не назвал. Добровольцев не нашлось, и староста сам назначил нескольких человек. Они отказались. Мы все поголовно отказались. Фродшем столкнулся с открытым неповиновением.

Он объявил, что исключает из школы тех ребят, которых назначил староста.

Мы объявили всеобщую забастовку.

Мы и сами словно не верили в то, что происходит. Ведь в истории школы была уже одна забастовка, и Фродшем оказался победителем. Он бушевал, кричал и угрожал. Он вопил, что мы не подчиняемся приказам. «В любом цивилизованном обществе есть люди, которым дано право отдавать приказания, и люди, которым надлежит эти приказания выполнять, — руководители и подчиненные, и если вы отказываетесь подчиняться сейчас, то как вы сможете руководить и требовать подчинения в будущем?

Взгляните на небо: на троне восседает бог, а вокруг него ангелы, каждому из которых отведена особая, подчиненная роль; так поддерживается всеобщая гармония мироздания». Эти тирады неожиданно в каком-то смысле открыли нам глаза.

Еще вчера это был сильный белый человек, теперь все стало иначе.

Еще вчера он был белый, сильный, непобедимый, твердыня; а теперь все не так. И все, о чем мы перешептывались, все трещинки, противоречия, которых мы толком и не замечали, все вылезло наружу. Он попытался пойти на компромисс: только один ученик будет исключен из школы. Мы отказались вернуться в классы. Ладно, остается лишь одно маленькое наказание: четыре палки каждому и один день всем стричь газоны. Мы увидели, что почва под его ногами шатается. И выдвинули новые требования.

Мы потребовали, чтобы нам преподавали африканскую литературу и африканскую историю: мы хотим лучше узнать самих себя. Почему мы должны искать собственное отражение в белых снегах и весенних цветах, трепещущих на ледяных озерах? Затем кто-то крикнул: «Мы хотим директора-африканца и африканских учителей. Мы отвергаем систему господ и лакеев». Эти требования не остались незамеченными. Газеты уцепились именно за это и осудили нас. С каких это пор ученики стали указывать своим учителям, чему они должны их учить? Если ученики так умны и уже знают, чему их следует учить и кто это должен делать, зачем же они пошли в школу? И в такую школу, с такой репутацией? С директором, которым гордились бы лучшие английские школы, вроде Итона? Они подсчитывали израсходованные на каждого студента деньги и сравнивали их с доходом беднейшего крестьянина.

Но мы стояли на своем. «Чуи, Чуи!» — крикнул кто-то. Его имя было для нас легендой. Мы хотели, чтобы именно он возглавил школу. Долой Фродшема, долой систему старшинства, долой белых! Вперед, вместе с Чуи! Всех их прочь! Власть черным!

Приехали представители министерства. Один из них был выпускником нашей школы. Они призывали нас вернуться к занятиям. Наши требования, наши жалобы будут изучены, четыре мальчика подвергнутся незначительному наказанию — подстригут газоны и их самих остригут наголо.

Мы вернулись в классы. Но что-то уже изменилось, было не так, как прежде; правила игры были поставлены под сомнение. Мы это знали, знал это и Фродшем, и примерно через месяц он подал в отставку и вскоре отправился следом за Лиззи. Мы были горды, взволнованны, мы увидели себя в новом свете. Мы клялись, что, если директором у нас будет африканец, мы будем подчиняться ему во всем, мы будем трудиться более прилежно, чтобы не опозорить ни его, ни себя. У нас не будет больше старост. Мы сами выберем себе руководителей. Мы называли себя африканскими популистами, и мы хотели директора-популиста.

Одним словом, мы хотели, чтобы директором у нас был Чуи. Мы ждали его затаив дыхание. Никто из нас не видел его раньше и не знал о нем ничего, кроме школьного фольклора. Но мы пели, исполненные надежды: «Новая школа, новые люди. Начнем все сначала». Среди белых учителей царили мрак и уныние, двое или трое даже подали в отставку. Опасение и торжество, отчаяние и надежда, поджатые губы и ослепительные улыбки — все это перемешалось, пока мы ждали приезда Чуи.

И вот наконец он приехал. Мы выстроились вдоль дорожки от ворот до канцелярии. Он помахал нам рукой, и мы ответили криком, который вырвался из наших сердец: «Чууууууи!»

Первое собрание… Мы явились в зал почти на час раньше назначенного времени. Мы пели, хлопали в ладоши, произносили речи. Белые учителя стояли поодаль и нервно переговаривались между собой.

Вошел Чуи. Мертвая, могильная тишина. Он поднялся по ступенькам на сцену. Все глаза были устремлены на него. На нем были шорты цвета хаки, рубашка и пробковый шлем от солнца — черная копия Фродшема. Мы ждали, когда же он заговорит и рассеет наши сомнения и страхи. Он начал с провозглашения правил. Он воздал должное учителям за высокий уровень преподавания, благодаря которому наша школа стала известна всей стране. Он желает, более того, он горячо об этом мечтает, чтобы все учителя остались и чтобы они знали: он приехал не ломать, а строить дальше на фундаменте, который уже существует, никакой программы скороспелой африканизации, так как нервозная поспешность не раз уже приводила к краху прекрасные учебные заведения. В последнее время в школе наблюдалось резкое ухудшение дисциплины, и он поклялся — с помощью всех окружающих разрешить и эту проблему. Вместо того чтобы разрушать систему старост, он вольет в нее свежую кровь. Послушание — прямая дорога к устойчивости и порядку, единственно возможная основа нормального обучения. Школа подобна телу человека, у нее есть голова, руки, ноги, выполняющие возложенные на них функции ради блага всего организма. Он прочитал нам отрывок из Шекспира:

Эти слова принадлежат великому писателю, более великому, чем даже Майлу или Хэдли Чейз. Традиции школы выдержавшие испытание временем, должны сохраниться. Он не желает больше слышать никакой ерунды об африканских учителях, африканской истории, африканской литературе и разном прочем африканском: слышал ли кто когда-нибудь об африканской, китайской или греческой математике или другой какой-нибудь науке? Важны хорошие учителя и разумная учебная программа — история есть история, литература есть литература, и они никак не связаны с цветом кожи. Задача школы, как сказал один великий педагог, постичь все лучшее, что было написано и придумано во всем мире. Расизм погубил многие школы, многие государства, многие народы; Сириана верит в мир и братство людей. Он, Чуи, никогда не допустит, чтобы школой управляли бунтовщики и бандиты, и преподавателям-европейцам бояться нечего.

Мы слушали молча, не веря собственным ушам: неужели это тот самый Чуи, который когда-то руководил забастовкой в этой самой школе?

В течение целого семестра мы спорили о том, как надо толковать его речь. Новые старосты были еще более надменны, чем прежние. Приказания нового директора шли через тщательно разработанную иерархическую цепочку — школьный староста, старосты старших классов, старосты младших классов. Привилегии учащимся предоставлялись в зависимости от старшинства. В шестом классе, к примеру, разрешалось носить брюки, куртки и галстуки, а в первом ребята могли надевать башмаки только в дни посещения церкви. Чосер, Шекспир, Наполеон, Ливингстон, западные завоеватели и западные изобретатели и открыватели — все это еще более настойчиво вдалбливалось в наши головы. Ну а где же, спрашивали мы, наша Африканская мечта?

Чуи был встревожен низким уровнем нашего английского языка — как разговорного, так и письменного. На одном собрании, повернувшись к европейцам-учителям, он сказал:

— Разумеется, вы англичане, и не мне вас учить. Я не собираюсь вам указывать, как вы должны выполнять свою работу. Я не собираюсь уподобляться тому безумному американскому торговцу, который пытался продавать холодильники эскимосам. Но я директор, топ в этой школе задаю я. Научите их отличному, образному английскому языку!

Мы вновь объявили забастовку и отвергли его тактику «разделяй и властвуй». Долой Чуи, да здравствует африканский популизм, долой эмигрантов и иностранных советчиков, да пребудет власть черных!

Остальное известно. Чуи вызвал полицейских, которые прибыли в пашу школу — можете себе представить! — во главе с белым офицером. Нас разогнали, кое-кому перебили руки, ноги, проломили головы. Школа была временно закрыта, а когда ее открыли вновь, я оказался в числе десяти учащихся, которых исключили.

В рассказе Кареги слышались жалобные нотки то ли отчаяния, то ли недоумения. В комнате воцарилось мрачное настроение; всем хотелось как-то преодолеть его. Первым заговорил Мунира; он, собственно, повторил то, что еще раньше сказал адвокат:

— Не понимаю… в наше время все было не так — я имею в виду ваши требования. Это что — результат завоевания независимости? Не пойму: чего же вы все-таки хотели добиться?

— Трудно сказать… вот когда говорил адвокат, мне казалось я знаю, улавливаю смысл наших действий, но сейчас он каким-то образом снова ускользает… смысл, видимо, в том, что мы, вся школа… вели общую борьбу, не так ли? Нам открывались новые горизонты… все начать сначала… школа, управляемая нашими собственными усилиями, нашими общими решениями, целями, страхами, надеждами… право обрести самих себя, обновиться… все это, но не только это… Я говорю не очень ясно… В общем, «африканский популизм» — эти слова выражают наши стремления лучше всего.

 

5

Были времена, когда Ндери Ва Риера и в самом деле был человеком из народа. Он любил метать стрелы в мишень, остроумно подначивая при этом соперника: «Ну, сегодня я тебе покажу! Думаешь, зря провел я время в Маньяни!» Рассказывали, что он выбрал помещение для своей конторы на Маркет-стрит, чтобы быть поближе к Камей — это место славилось жареной козлятиной, пивом и тиром. Камей действительно дал самых первоклассных стрелков во всей Африке, таких, как Вайгуру и Парсалли; они вышли в финал соревнований клуба «Сверкающие ночи» по тому виду спорта, который прежде считался прерогативой азиатов и европейцев, и имена их были известны во всех спортивных клубах Найроби. В те дни он был одним из самых красноречивых и настойчивых сторонников реформ как вне парламента, так и внутри него. Он отстаивал лозунги популистов: введение ограничений на земельную собственность, национализация главных отраслей промышленности и торговых предприятий, ликвидация неграмотности и безработицы и Восточноафриканская Федерация как первый шаг на пути к панафриканскому единству.

Затем на него посыпались приглашения запять директорские посты в компаниях, принадлежащих иностранцам. «Господин Риера, вам ничего не придется делать, мы не собираемся отнимать ваше драгоценное время. Просто мы верим в сотрудничество белых и черных, направленное к истинному прогрессу». Денег, которые он собрал со своих избирателей на водопровод, не хватило. Но зато они пригодились ему как обеспечение для новых займов, с помощью которых он сумел приобрести акции целого ряда компаний и вложить деньги в земельную собственность, дома и мелкий бизнес. С тех пор он перестал появляться в прежних непрезентабельных местах развлечений. Теперь его можно было видеть лишь в закрытых клубах, а фотографии его — в газетах, где он был запечатлен на вечеринках с коктейлями. Чтобы упрочить свой новый социальный статус, он приобрел большую ферму в Рифт-Вэлли. Но наиболее доходные связи образовались у него в туристском деле. У него было немало заведений для туристов в Момбасе, Малинди и Ватаму, а кроме того, он скупил акции туристских курортов вдоль побережья. Вскоре он начал говорить о том, что «народ должен повзрослеть и смотреть в глаза реальности. Африке для ее подлинного развития нужен капитал и капиталовложения, а не социалистические лозунги». Но он по-прежнему остался горячим поборником африканской культуры и африканской индивидуальности: «Если вы хотите носить парики, носите на здоровье, но почему не африканские?» Он настоял на том, чтобы большинство компаний, в которых он был директором или председателем правления, отказались от европейских наименований и стали называться «Ухуру», «Вапанчи», «Тайфа», «Харамбе», «Афро», «Пан-Африка», что, по его мнению, придало этим предприятиям определенный африканский колорит.

Ндери Ва Риере завидовали большинство парламентских коллег. Его избирательный участок был настолько далеко от столицы, что жалобы избирателей почти никогда его не беспокоили. «Твои избиратели — просто дар божий», — говорили ему коллеги, и он только улыбался. Политическая свобода члена парламента! И верно, кресла и ковры в его приемной пропитались бы пылью, если бы она ломилась от посетителей из Илморога. Весть о прибытии делегации избирателей Риеры сразу же достигла ушей его коллег. Они с нетерпением ждали исхода этой непредвиденной встречи.

Выяснилось, что ждать им придется до вторника: Риера уехал в Момбасу по разным делам, в том числе обследовать на месте два курорта для иностранных туристов, относительно которых в иностранной прессе появились сообщения, что, дескать, там «даже престарелый европеец может купить себе девственницу африканку лет четырнадцати-пятнадцати, уплатив за нее стоимость билета в дешевый кинематограф». По этому поводу местные газеты задавали всякие щекотливые вопросы.

Он вернулся в понедельник вечером и, наскоро заглянув домой на Лэвингтон-грин, отправился узнавать новейшие сплетни. Он посетил ресторан «Тамбо» в «Аркадии Адама», не встретил никого из знакомых и, выпив бокал холодного пива, поехал дальше по Нгонг-роуд к отелю «Гэйлорд».

Здесь, в баре «Прощанье», его сразу обступили друзья, которые хотели расспросить его про делегацию. Он подумал, что речь идет о тех самых девственницах, и отшутился: «Все это сплошная чушь… Европейцы никак не научатся определять возраст африканок: для них любая женщина, у которой грудь не отвисает, — девственница, даже если в бюстгальтер напихана вата». И только когда они упомянули Илморог, он стал пристальнее всматриваться в лица собеседников, точно почуяв, что становится жертвой малоприятного розыгрыша. Не кто иной, как его друг Кимерия стал убеждать Риеру, что о розыгрыше не может быть и речи, и упомянул также про засуху. Риера вроде бы не принял рассказ о делегации всерьез и продолжал потягивать пиво. Но внутри у него все напряглось: неужели они действительно проделали весь этот путь из-за засухи — ведь в газетах о ней не появилось ни строчки? И как они сумели организовать такой поход? Похоже, подумал он, кто-то зарится на его место.

В восемь часов утра он был уже в своей приемной. Секретарша показала ему список посетителей. Он еле дождался двух часов: он готов был к схватке; старый политик, поднаторевший в маневрировании, он покажет тем, кто плетет заговор против него, что он все еще тот же самый Ндери сын Риеры.

Делегация немного запоздала: все проспали, еле успели сварить на завтрак овсянку. Как удачно, что они нашли адвоката! Это добрый знак, думал Карега, приближаясь к «Дживанджи-гарденс». Разговор с адвокатом затянулся до глубокой ночи. Он дал пищу для многих размышлений, и Карега пожалел, что Илморог так далеко от Найроби; вот если бы они могли разговаривать ежедневно. Адвокат постарался не разочаровывать их относительно пользы встречи с депутатом парламента. «Мы должны до конца исчерпать все ресурсы демократии, — сказал он. — Но если исход окажется неблагоприятным, вы всегда здесь желанные гости. Во всяком случае, я хочу знать, чем кончится ваше посещение».

Как и накануне, большая часть делегации осталась в парке. Однако на этот раз вместе с Карегой и Мунирой в здание Икбал Иклуд поднялись Ванджа, Абдулла и Нжугуна. В рваной грязной одежде они напоминали скорее огородных пугал, чем посетителей приемной члена парламента: ведь здесь бывали мужчины и женщины лишь в безукоризненных деловых костюмах.

Но Ндери Ва Риера, одетый в серый костюм-тройку, не выказал ни малейшего удивления. Он поднялся им навстречу и самолично пододвинул всем вошедшим стулья. Неплохое начало, подумал Карега, с удовольствием усаживаясь. Их только пятеро, с облегчением подумал Риера, а ведь друзья его предупреждали, что их много; в то же время он был несколько разочарован — как политик он предпочитал иметь дело с толпой.

— Как ваше самочувствие? — спросил он вежливо, пожимая каждому руку.

— Неплохо, — отозвались они хором.

Депутат сел в кресло, не переставая сверлить вошедших оценивающим взглядом.

— Вы пришли издалека? — спросил он, делая вид, будто не предупрежден об их приходе.

— Из Илморога, — сказал Мунира. — Мы были здесь вчера. Ваша секретарша вам не говорила?

— Конечно, говорила, — засмеялся он. — Но таков уж наш язык. Вы видите, как кто-то валит дерево, и все же спрашиваете: «Что ты делаешь?»

— Это верно, — сказал Мунира, и все засмеялись.

— Очевидно, вы устали с дороги. Вы ехали автобусом? — спросил он, нажимая кнопку.

— Нет, — ответила Ванджа. — Мы пришли пешком.

— Да ну?

В дверь просунулась голова секретарши.

— Пожалуйста, приготовьте нам кофе, пять кофе — для этих господ и дамы… В самом деле пешком? — повторил он, продолжая их рассматривать. — Но я задаю слишком много вопросов. Мы еще даже не представились друг другу. Меня зовут Ндери Ва Риера.

— Это мы знаем, — сказали они.

— Раньше меня звали Дэвид Сэмюел. Но я спросил себя: почему мы заменили свои имена иностранными? Ха-ха-ха! У меня есть друг, черный, как сажа на дне кастрюли, который называет себя Уайтботом… Белозадый… Ха-ха-ха!

— Эти европейцы заставили нас отказаться от многих прекрасных обычаев. Я говорю не только об обрезании, — сказал Нжугуна и подумал: «Весьма-таки разумного человека избрали мы в парламент». — Меня зовут Нжугуна, я илморогский крестьянин.

— Мне так жаль, что в связи с занятостью в парламенте я не имею ни одной свободной минуты. Я хотел приехать к вам на целую неделю, повидать своих избирателей, познакомиться с людьми. Я хотел также познакомиться поближе с проблемами сельского хозяйства в вашем районе. Кения — сельскохозяйственная страна, и само наше существование зависит от крестьян — таких людей, как вы.

Вошла секретарша с подносом. Каждый взял чашечку кофе и печенье.

— А вы кто? — спросил Риера, обращаясь к Вандже.

— Меня зовут Ванджа… в Илмороге я в некотором роде гостья.

— Так-так. И вы решили пойти вместе со всеми? Не правда ли? — спросил он и повернулся к Мунире. — А вы тоже крестьянин?

— Нет. Я директор илморогской начальной школы, меня зовут Мунира, Годфри Мунира. Как видите, я еще не избавился от иностранного имени. Однако носим же мы рубашки европейского образца и живем в таких же домах, как у них… но мы уже говорили об этом, — сказал он, обращаясь к Кареге и Вандже.

— Вам следовало бы тоже быть в парламенте, — сказал Риера. — Рад познакомиться с вами, господин Мунира. В конце концов не так уж важно имя. Куда важнее, что вы делаете для своей страны. Взять хотя бы учителей. Без хороших учителей немыслимо существование страны. Учителя — истинные представители народа. А мы здесь — только исполнители. Вы из Илморога?

— Не совсем. Родом я из Лимуру.

— Ваш округ здесь представляет священнослужитель. Я хорошо его знаю. А вы тоже из Лимуру? — спросил он Карегу.

— Да. Но я преподаю в той же школе.

— Вы выглядите слишком молодо для учителя, — смеясь, сказал Ндери, а про себя подумал: «Тут надо держать ухо востро, почему это вдруг среди них только один коренной житель Илморога?» — В наши дни приятно встретить молодого человека такой профессии. Большинство предпочитают стать клерками — так называемыми белыми воротничками, — а сами строчки на машинке напечатать не умеют.

— Я не согласен с вами, сэр, — ответил Карега, вспомнив, как он обивал пороги контор. — Я уверен, что большинство выпускников высших школ согласились бы на любую работу, если бы им платили приличное жалованье.

«Прав я был: с ними надо поосторожней», — подумал Риера, запальчивость Кареги не осталась им незамеченной. Как всякий политик, он знал, что не бывает противников, не заслуживающих внимания, как не бывает мелочей, которыми можно пренебречь — если только не делаешь это намеренно.

— Совершенно с вами согласен. Безработица — наболевшая проблема в нашей стране. Но то же самое происходит во всем мире. Мы читаем в газетах о миллионах людей — даже в Англии и Америке, — которые остались без работы и вынуждены жить на подаяние. Всему виной демографический взрыв. Единственное спасение — контроль над рождаемостью.

— И снова позвольте мне не согласиться с вами. Не кажется ли вам, что контроль над рождаемостью — это попытка западных держав ограничить рост нашего населения? Великобритания — крошечный остров, однако на нем проживают пятьдесят миллионов человек, так почему бы тамошнему правительству не ограничить прирост населения? Как-никак Китаю все же удается прокормить и одеть свои сотни миллионов.

«Как странно, он говорит точно то же, что говорил когда-то я», — подумал Риера; он увидел частицу самого себя в этом серьезном юноше.

— Да, но какой ценой это удается Китаю? Отсутствие свободы личности… свободы печати… свободы совести, свободы собраний, и все одеты в эту унылую униформу. Пожелали бы вы такого своей стране? Знаете, когда я был молод, мне казалось, что мировые проблемы можно решить, выдвинув лозунг. Но когда я постарел, я научился быть более реалистичным, смотреть фактам в глаза. И мы, черные, должны научиться не отворачиваться от правды, какой бы жестокой она ни была, даже если для этого надо пересмотреть столь дорогие нашему сердцу теории. Возьмем хотя бы ту же проблему народонаселения…

— Не хотите ли вы сказать, что наши женщины должны перестать рожать детей? — сказала Ванджа, и в ее голосе неожиданно прозвучало страдание.

— Нет. Но им следует рожать детей, сообразуясь с нашими возможностями прокормить новые рты. Если не произойдет какой-нибудь катастрофы, мы скоро будем как Индия — там тысячи голодных, которые вскорости вцепятся лам в глотку. Вы не согласны? — сказал он, обращаясь к Абдулле. — Вы еще даже не представились, а мы с Карегой уже решаем судьбы мира.

«Итак, врагом их стал народ», — подумал Карега.

Абдулла ответил не сразу. Он откашлялся и заговорил унылым, монотонным голосом.

— Заяц и Антилопа однажды провалились в яму. «Давай я заберусь тебе на спину, выпрыгну, а потом тебя вытащу», — сказал Заяц. Он взобрался на спину Антилопы и выскочил на залитую солнцем землю. Отряхнулся и зашагал прочь. «Эй, а про меня-то ты забыл», — крикнула Антилопа. А Заяц ответил ей так: «Позволь дать тебе совет, моя милая. Ведь я попал в одну с тобой яму по ошибке. Твоя беда в том, госпожа Антилопа, что ты все прыгаешь и скачешь вместо того, чтобы твердо ступать по земле и смотреть, что у тебя под носом. Прости меня, но ты сама во всем виновата».

С этими словами Абдулла встал и вышел, и в комнате воцарилась какая-то неловкая тишина.

— Кто это? — спросил Риера.

— Абдулла… торговец… у него лавка в Илмороге, — объяснил Мунира.

— И при этом отменный рассказчик, ха-ха! А как идет в ваших краях торговля?

— Ничего… он кое-как концы с концами сводит, — ответил Мунира, явно пытаясь сгладить неблагоприятное впечатление от внезапного ухода Абдуллы.

— В своей деятельности мы должны опираться только на собственные силы. Как вам известно, до независимости вся торговля была в руках индийцев. Теперь же африканцы управляют теми же самыми магазинами, и у них неплохо получается, иной раз их доходы даже выше, чем были у индийцев. Умение извлекать из торговли прибыль не является чертой, присущей какой-то одной расе. Он родом из Илморога?

— Не совсем. Он тоже из приезжих.

Риера откинулся на спинку кресла. Опасения его подтверждались. Это явно какой-то заговор, затеянный с целью опорочить его доброе имя. Его политические противники засылают в Илморог инородцев, чтобы баламутить мирных жителей. Он не забыл еще, что случилось с двумя посланцами, которых он отправил в Илморог, чтобы организовать чаепитие. Сам он был занят организацией этого чаепития в масштабах страны. Ведь идея нового культурного движения принадлежала именно ему и его друзьям. Они предложили ее очень крупному деятелю. Напряженность, возникшая в стране после убийства индийского коммуниста, заставила Ндери Ва Риеру и его сподвижников придумать это массовое чаепитие с принятием клятвы в вечной верности; оно казалось им идеальным выходом из положения. Но илморогцы прогнали его посланцев.

— А теперь, друзья мои, чем я могу быть вам полезен? Мы — ваши слуги, и неважно — мои вы избиратели или нет.

— Сэр, наши товарищи ждут в «Дживанджи-гарденс». Нас они только послали узнать, приехали ли вы.

— Так почему же вы не привели их сюда? — Он нажал кнопку с чувством явного облегчения; вошла секретарша. — Не могли бы вы сходить в «Дживанджи-гарденс» и пригласить всех остальных членов делегации в мой кабинет? Это ведь их кабинет, их дом, им нечего здесь опасаться.

— Погодите… Их слишком много, в этой комнате всем не поместиться. Лучше бы вы сами пошли к ним и там с ними поговорили, — сказал Мунира.

— Ну что ж, тогда не нужно за ними ходить… Мне так жаль, что вы вчера меня не застали. Я уезжал в Момбасу. Правительственное задание. Боже, до чего много работы! Но мы поклялись служить народу. Нет такого слона, который не мог бы поднять собственный хобот, каким бы тяжелым он ни был. Но прежде, чем я встречусь с остальными, вы, может быть, объясните, что привело вас сюда? — Сначала он хотел сразу пойти к делегации, но, вовремя спохватившись, решил подготовиться.

— Мы пришли, — сказал Нжугуна, — потому что знаем: ты наш сын. Вот уже полгода в Илмороге не было дождей. Скот гибнет. Нет такой хижины у нас в деревне, где не был бы съеден последний козел. Мы съели последние зерна маиса из прошлогоднего урожая. Тогда мы сошлись все вместе и сказали: «У нас есть сын, чьи губы близки к ушам нашего правительства».

Ндери Ва Риера все больше и больше мрачнел, слушая Нжугуну. Как член парламента от этого округа, он должен был узнать о засухе гораздо раньше. Если это станет известно всем, его противники заработают на этой истории политический капитал. Вероятно, они пронюхали про засуху и все это подстроили, чтобы посмотреть, как он. будет выкручиваться.

— Почему же вы не пришли сразу? — спросил он участливо, пытаясь в то же время придумать какой-нибудь выход из положения.

— Мы знали, что ты занятой человек. Мы знали, что ты загружен правительственной работой, иначе приехал бы к нам. Но мы тебя и избрали для этой работы — так на что же жаловаться? А еще мы надеялись, что начнутся дожди. Но ведь говорят, что бог на небесах не зря ест угали. Он послал нам эту женщину и двоих учителей, которые больше нашего понимают в городских делах. Они сказали, что нашему приходу ты будешь рад.

— Ну разумеется. Они были правы, и я им весьма благодарен, — сказал он, окидывая оценивающим взглядом Муниру и Карегу. А в сердце его закипало возмущение: «Явная же провокация. Мои враги придумали ловкий ход — действуют через учителей; а может быть, этот Мунира и сам не лишен политических амбиций, вот он и заигрывает с моими избирателями. Хм!» — Вы молодец, что поехали учительствовать в Илморог. Кто там… я забыл… инспектор просвещения в Руваини?

— Мзиго.

— И давно вы…

— Да мы, собственно, там новички. Я работаю немногим больше двух лет, Карега — только несколько месяцев.

«Так-так… Ох, уж этот Мзиго! Наверняка он их подкупил. Сеет в округе недовольство. Ставит мне палки в колеса». В нем все сильнее разгорались страсти политикана.

— Вы совершили долгое и трудное путешествие. Пойдемте же, встретимся с остальными. Я буду говорить со всеми сразу.

Они отправились в «Дживанджи-гарденс», и, когда подошли к, ожидавшим, женщины запели «Пять Нгеми», песню, исполняемую обычно при рождении мальчика или в честь возвращения героя-победителя. Вокруг тотчас же собралась целая толпа бродяг, безработных, ночующих обычно на скамейках парка, для которых всякое событие — религиозного ли характера, политического или уголовного — являлось долгожданным развлечением. Прием, оказанный жителями Илморога члену парламента, обрадовал Ндери и несколько успокоил, хотя опасения его не рассеялись. Нжугуна представил его так: «Наш блудный сын, которого мы послали в город, чтобы он помог нам получить нашу долю» и вновь воззвал к нему о помощи. Карега не мог полностью определить своего отношения к депутату, но, как и все остальные, возлагал на его речь большие надежды и внимательно следил за каждым его движением. Что же касается Ндери Ва Риеры, то он еще не выработал плана действий. Но политик всегда остается политиком, и вид растущей толпы возбуждал его, и вдохновлял, и даже напомнил волнующие дни конференции в Ланкастер-хаус, поездки в Лондон, толпы ожидающих в аэропорту, речи в Камкунджи, которые всегда сопровождались приветственными криками, от которых трепетало сердце.

— Ухуру!

— Ухуру!

— Ухуру вместе с КАНУ!

— Ухуру вместе с КАНУ!

— Долой врагов нашей свободы, завоеванной кровью!

— Долой наших врагов!

— Долой смутьянов и сеятелей слухов!

— Долой смутьянов и сеятелей слухов!

— Харамбе!

— Харамбе!

— Спасибо, друзья мои, Спасибо, граждане Илморога. Это самый счастливый день в моей жизни, с тех пор как вы отдали мне свои голоса и велели мне, вашему преданному представителю в парламенте, беззаветно сражаться за ваши интересы. — Он сделал паузу, подождал, пока утихнут восторженные аплодисменты. — Я узнал о ваших бедах. В них никто не виноват… и тем не менее я рад, что со своими заботами вы пришли к своему слуге. В чем смысл лозунга Харамбе? Работать сообща ради уничтожения безработицы и прочих наших недугов! Хотите?

— Хоти-и-им!

— Говори же! — ревела толпа.

Он снова выждал, пока стихнут аплодисменты. И вдруг, точно вдохновленный овациями, ясно увидел, как он сможет уязвить своих врагов и обратить их махинации себе на пользу. Идея была так проста, что он удивился, как она не пришла ему в голову раньше.

— Спасибо, друзья мои. Теперь позвольте мне кое-что вам посоветовать. Я надеюсь, вы будете внимательно слушать, потому что это касается всех — больших и малых, учителей и учеников: каждый должен будет чем-то пожертвовать ради общего блага и процветания Илморога.

Женщины целые три минуты приветствовали его криками, и это привлекло новых прохожих, служащих с Маркет-стрит, Мунди-Мбинги-стрит и Гавернмент-роуд, а также студентов университета.

— Я хочу вам предложить вернуться в Илморог. Соберите всю деревню, и пусть каждый пожертвует деньги по подписке. Можете даже продать часть своих коров и коз — это лучше, чем обрекать их на гибель. Пошарьте по своим карманам. Ваши лавочники, торговцы, вместо того чтобы рассказывать сказки, могли бы раскошелиться пощедрее. Создайте группу певцов и танцоров — тех, что знают народные песни. Гитиро, мутхуу, ндумо, мумбуро, мутунгусу, мвобоко и так далее. Наша культура, наша африканская культура, и наши духовные ценности должны составить истинный фундамент нашего государства. Мы пошлем, мы обязательно должны послать представительную делегацию в Гатунду.

Он так увлекся своей идеей, что мертвое молчание толпы принял за безмолвное одобрение, и это побудило его вознестись еще выше в вымышленные им эмпиреи.

— Новое чаепитие устроим! Ура! — выкрикнул кто-то.

— Постойте! Как же это!.. — раздавалось из толпы, но он продолжал подробно развивать свою идею.

— Мы должны продемонстрировать, что мы участвуем в осуществлении планов взаимопомощи в духе Харамбе, чтобы раз и навсегда избавить нашу землю от всевозможных засух.

— Но мы с голоду умираем, — тщетно пытались прервать его люди из толпы.

— Все это очень важно. И вы, Мунира и Карега, должны внести свою лепту. Подготовьте детей. Пусть будет создан детский хор. Научите их петь патриотические песни.

«Он с ума сошел», — подумал вдруг Карега, вокруг которого бушевала возмущенная толпа.

— Господин Ндери! — крикнул он, по депутат махнул ему рукой, призывая к молчанию.

— Найдите нескольких стариков. Столь же разумных, как Нжугуна, — знаете, таких, что умеют украсить свою речь пословицей или притчей. И пусть вашими представителями будут коренные илморогцы, а не пришельцы. А я, непременно возглавлю такую делегацию. Я передам правительству ваши жалобы и просьбы. Мы должны крупными буквами нанести слово «Илморог» на карту нашей страны. Уху-у-ру! Харамбе-е-е!

Он остановился, чтобы перевести дыхание и вкусить сладость оваций. Кто-то крикнул: «Вот люди, которые злоупотребляют нашей свободой», — и толпа ответила на эти слова грозным гулом. Брошенный кем-то камень попал в лицо депутата. За ним градом полетели апельсиновая кожура, камни, палки — все, что попадалось под руку. Ндери Ва Риера пытался делать вид, будто не замечает этих летящих в него снарядов. Вдруг комок грязи залепил ему рот. Теперь уже нельзя было отступить достойно, и он пустился наутек, недоумевая, в чем же была его ошибка, что он не разглядел в кознях своих политических противников. Он пересек «Дживанджи-гарденс» и направился к Главному полицейскому управлению, а следом за ним с криками бежали люди, и он жалел лишь, что не может полететь по воздуху.

— Наш поход провалился, — с горечью прошептал Карега. На глаза его навернулись горячие слезы. Он старался ни на кого не глядеть. Брошенные своим депутатом, горожанами, которые торопливо разбежались по ближним улицам, илморогцы сидели на газоне парка с таким чувством, будто весь мир им враждебен.

На место происшествия в автомобилях с сиреной прибыл наряд полиции. Офицер был весьма удивлен, увидев растерянных стариков, женщин и детей. Ндери, сидя в машине рядом с офицером, указал на Муниру, Абдуллу и Карегу.

— Вам надлежит пройти в участок и ответить на некоторые вопросы, — сказал им полицейский, вталкивая их в машину.

Ньякинья смотрела, как их увозят. Она повернулась к застывшим в оцепенении людям.

— Пошли за ними следом. Потребуем, чтобы их освободили, — сказала она твердо. — Они не сделали ничего плохого.

 

6

Муниру, Карегу и Абдуллу всю ночь продержали в центральном полицейском участке. Наутро их доставили в суд, где они не признали себя виновными в действиях, направленных на создание беспорядков.

Спас их адвокат. Он добился не только того, чтобы слушание дела состоялось на следующий же день, но и того, чтобы арестованных освободили под залог, хотя обвинитель требовал отложить слушание на две недели и настаивал на содержании всех троих в течение этих двух педель под стражей. В день суда илморогцы увидели адвоката в совершенно новом свете: это не был больше радушный хозяин, озабоченный сомнениями интеллигент — это был очень энергичный человек, твердый защитник и безжалостный обвинитель, когда дело дошло до перекрестного допроса свидетелей обвинения и особенно самого члена парламента. Своими вопросами и комментариями адвокат сумел нарисовать четкую картину всех злоключений этих людей, испытавших тяжкие страдания из-за засухи и нелегких условий района. Он охарактеризовал Илморог такими словами, как «покинутая земля», «богом забытая деревня», «остров, которого не коснулся прогресс и который, после того как из него выжали все соки, превратился в застывший, чудовищно искаженный призрак того, чем была и могла бы снова стать эта деревня». Он решительно выступил против тех, на кого была возложена миссия представлять интересы этих людей в парламенте. Если бы избранники народа выполняли свой долг, разве было бы необходимо странствие, которое совершили эти люди? Он описал их поход с такой выразительностью, что публика и даже судья были глубоко тронуты. Затем он с пылом предложил судьям выйти на улицу и посмотреть на осла с тележкой, которого ему лишь сегодня утром удалось вызволить из полиции.

Оправдав подсудимых, судья как бы согласился со словами адвоката, назвавшего их «добрыми самаритянами», и на душе у всех троих повеселело.

С волнением разглядывали они свои фотографии и имена в газетах. «Три добрых самаритянина оправданы», — гласил заголовок в одной из ежедневных газет. Какой-то журналист, почуяв интересный материал для статьи, по пятам ходил за илморогцами, сделал несколько снимков и задал им массу вопросов. Еще через день их история оказалась напечатанной в газете с тройной шапкой: «Смерть в пустыне. Голод в Илмороге. Спасительная миссия осла с тележкой». В самом центре была помещена фотография, запечатлевшая осла, запряженного в пустую тележку, и всех илморогцев, напуганных, растерянных среди неведомых им джунглей — машин, домов, спешащих по делам прохожих.

Именно благодаря этой статье увенчался успехом их поход в столицу. Отовсюду посыпались пожертвования. Через три часа после выхода газеты контора адвоката буквально ломилась от подаренных горожанами продуктов, и тележка была нагружена доверху. Какая-то компания предложила для делегации, осла, тележки и даров бесплатный транспорт. Преподобный Джеррод призвал союз церквей послать в Илморог депутацию, чтобы выяснить, чем церковь может помочь этой деревне. Глава правительства заявил, что туда будут направлены эксперты, с тем чтобы определить, какое место займет Илморог в долгосрочных планах развития сельскохозяйственных районов и что можно сделать максимально ускоренными темпами, чтобы в будущем Илморог и подобные ему районы могли своими силами противостоять засухам.

К ним приезжали в течение целого месяца после триумфального возвращения делегации: церковные деятели, служившие молебны о дожде и обещавшие построить церковь; правительственные чиновники, заявившие, что району нужен свой инспектор — слишком уж далеко от Руваини расположен Илморог, чтобы им можно было управлять оттуда; они же обещали послать правительству доклад о необходимости создания полномочной комиссии для разработки плана развития района; благотворительные организации, пообещавшие продавать в районе больше лотерейных билетов, а также группа студентов университета, написавших статью, в которой засуха и неравномерное развитие страны ставились в прямую связь с неоколониализмом, — статья призывала к немедленному уничтожению капитализма, и ее авторы даже создали комитет «Студенты против неоколониализма».

* * *

Единственный, кто не испытывал восторга от такого развития событий, был Ндери Ва Риера. Он скрывался в многочисленных закрытых клубах, где пытался утонить горечь временного поражения в пиве и виски. Но мозг его лихорадочно работал. Чем больше он думал обо всей этой истории, тем более убеждался, что она подстроена его политическими противниками, то есть врагами процветания и стабильности страны. В неожиданном развитии событий ему виделась чья-то продуманная оркестровка, завершившаяся триумфом в суде.

Снова он вспомнил, как были унижены двое его посланцев в Илмороге; в свое время он скрыл от всех эту историю, ибо она свидетельствовала о том, что он, вдохновитель кампании чаепития, оказался неспособным повести за собой своих же собственных избирателей. Но враги его ошиблись, если увидели в его молчании слабость. И он докажет им, что они ошиблись. Порукой тому его деловые связи с сильными мира сего. Ведь у него побольше веса, чем у иного министра. Чтобы сокрушить врагов, он использует все свои связи. Он подробно разработал плац, как превратить КОК в страшное орудие принуждения и террора, действующее в масштабах страны, хотя и выборочно, по беспощадно.

Сначала КОК в его представлении была чем-то расплывчатым. Мысль о ней родилась из его веры в самоценность культуры, и это принесло ему немалые выгоды в деловом сотрудничестве с иностранцами. Почему бы не использовать культуру как базис этнического единства? Он где-то вычитал, что в странах Западной Африки некоторые видные деятели являются членами тайных обществ, которые культивируют колдовство и другие пережитки доколониальных культов, а также партий, которые держат своих последователей в страхе и повиновении. Вот так! А почему бы нет? Сам он недавно получил приглашение вступить и масонскую ложу Найроби — тайное братство европейских бизнесменов. Почему бы не создать параллельно чисто африканское общество для контроля над Центральной провинцией, рабочие и крестьяне которой известны своим строптивым нравом, а это очень опасно, потому что за их плечами годы вооруженного сопротивления колонизаторам. Они проникнуты духом борьбы. И всем этим могут злоупотребить враги прогресса и экономического процветания. Впоследствии эту идею можно будет передать вождям других этнических групп.

Он поделился своей мыслью с директорами компаний, крупными землевладельцами и другими видными людьми. Кое-кто был против, утверждая, что возрождение такой практики в современных условиях слишком примитивно и что существуют полиция, армия и суд, всегда готовые подавить недовольство низов.

Но его идея обрела сторонников после того, как обнаружились неожиданные последствия убийства двух политических деятелей — индийца и африканца. Тут даже те высокопоставленные деятели, которые ранее возражали Риере, ухватились за его идею..

Массовое «чаепитие» увенчалось почти стопроцентным успехом, если не считать немногих недовольных в парламенте, церкви и среди студентов университета. Иностранная пресса по наивности решила, что «чаепитие» организовано «мау-мау». Политические страсти достигли весьма высокого накала, и было трудно в этих условиях объяснить западным газетам, что эта кампания не имеет ничего общего с «мау-мау» и вовсе не направлена против активного экономического сотрудничества с империализмом. Он, Ндери Ва Риера, убежден, что Африка добьется уважения к себе только тогда, когда в ней появятся свои собственные Рокфеллеры, свои Хьюзы, Форды, Крупны, Мицубиси… КОК будет служить интересам богатых африканцев и их иностранных партнеров, созданию таких же экономических гигантов!

КОК сумела отразить недавние нападки на массовое «чаепитие», и Риера верил, что организацию можно укреплять и другими методами. Даже иностранная пресса и вожди прочих этнических групп не станут возражать, когда поймут, чьи социальные и экономические интересы она защищает.

При мысли о КОК он испытывал внезапное успокоение и умиротворенность. Он теперь знает, как отплатит своим противникам. Он и в самом деле пренебрег Илморогом. Зато теперь он не пожалеет усилий для укрепления Илморогского отделения КОК, председателем, генеральным секретарем и казначеем которого он являлся. Со временем он, пожалуй, предоставит один-два поста надежным ребятам из этого района. Затем учредит Страховую компанию Илморогского отделения КОК. Капитал будет — нетрудно обеспечить: нужно продавать акции илморогцам и выходцам из Илморога, где бы они ни жили. Можно также использовать какие-то суммы из тех миллионов, что были собраны во время массового «чаепития». Да и банки не откажут в займе. Страховая компания Илморогского отделения КОК, контролируя другие компании, сможет, безусловно, приступить к освоению и развитию туризма в этом районе… если бы не дороги!

И тут он вспомнил о своих врагах. Они постараются сорвать его планы. Но кто они? Этот мальчик Карега, этот учитель и этот калека? Нет, это, конечно, лишь подставные лица: они на кого-то работают. Но на кого?

И вдруг он понял. Конечно, на адвоката. Ндери на радостях угостил выпивкой всех, кто был в клубе. Как же он не понял этого раньше? Адвокат был мозговым центром всей этой затеи. Вот кто его враг. Он враг КОК и прогресса. И Ндери его уничтожит, даже если на это потребуется десять лет. Он прикажет своим подручным завести досье на адвоката.

Итак, да здравствует Илморог. Да здравствует КОК, радостно пело его сердце. И он отправился в казино, чтобы не упустить улыбнувшуюся ему удачу.

На следующий день Ндери Ва Риера опубликовал заявление, в котором обещал изучить возможности открытия илморогского района для туризма и осуществления займа для коренных жителей — но только для коренных, а не для пришельцев, которых подсылают туда его политические противники, чтобы нажить себе капитал на стихийных бедствиях. Цель этих мероприятий — дать илморогцам возможность поднять сельскохозяйственное производство. Вскоре он приступит к осуществлению гигантского финансового проекта — к созданию инвестиционной и страховой компании Илморогского отделения КОК, — что поможет быстрейшему преобразованию района. Илморог больше не будет таким, как сегодня…