1

Консейсон привела Антониу на кухню и сказала с улыбкой:

— Он пошел по делу, но должен вот-вот вернуться.

Подойдя к плетеной корзине, стоящей на полу, она заглянула туда.

— Хочешь посмотреть?

Антониу посмотрел. Просто так, не из интереса, из приличия. Ему не нравились дети в таком возрасте. Когда они орали, у него не хватало никакого терпения. Наклонившись над корзиной и протянув руку к ребенку, он взял то, что казалось наиболее прочным, — медальон на нитке.

Консейсон по-своему расценила этот жест.

— Тебе не нравится это? — поинтересовалась она.

— Что ты, милая, ты — мать!

— Как-то здесь был Важ, и я спросила его то же самое. И он ответил мне: «Ну, подруга, у каждого своя вера. Мы не верим в эти штуки. Но если ты веришь, уважаем твою веру». Именно так он сказал, я запомнила хорошо. Чего ты хочешь? Мне нравится, когда у моего малыша медальон на шее. Мне кажется, так он лучше защищен от разных напастей.

— Значит, ты, подруга, в это веришь? Так мы тебя за это не осуждаем, ты же знаешь.

— Ты спросил, верю ли я в это? Да, это моя вера. Я чувствую, моя вера уже не такая сильная, как раньше, и это не дает мне покоя. Я многое поняла с вами, и то, что было для меня новостью, чудесами, в которых я видела власть бога, оказалось простыми явлениями природы.

Консейсон скрестила на груди руки.

— Я тебе сказал, что чувствую — с медальоном мой мальчик лучше защищен. Раньше бы я вручила защиту сына богу. Теперь я больше верю в чистоту, в гигиену, в свежий воздух. Прости меня, боже, за мои слова, — добавила она испуганно.

— Я еще молюсь, — продолжала Консейсон. Склонившись над корзиной, она поправила одеяльце, и снова ее лицо приняло то нежное и ласковое выражение, с каким только матери смотрят на своих маленьких детей. — Я еще молюсь. Я прошу бога защитить моего сына, моего мужа, свободу товарищей, чтобы победило наше движение, чтобы бог охранял партию.

Она замолчала, улыбаясь, словно говорила: «Если бог станет на нашу сторону, разве это не на пользу?»

— Если мы будем хорошо работать, — язвительно заметил Антониу, — он наверняка исполнит твою просьбу.

— Исполнит? — В голосе Консейсон была радость.

У двери послышались шаги, и вразвалку вошел Перейра.

— Все готово, — сказал он, пожимая руку Антониу. — Все идет как нельзя лучше.

— Идем?

— Сначала ты пообедаешь с нами, — ответил Перейра. — У нас есть время.

 

2

Собрание на этот раз состоялось в домике Жерониму, расположенном за поселком, у самой дороги.

Позади дома, в тени высокого виноградника, поставили стол, на него бутыль вина и несколько стаканов. Это делалось не столько для удовольствия, сколько для того, чтобы оправдать присутствие нескольких человек.

У Жерониму была большая семья, сыновья и дочери всех возрастов; они сидели на крыльце, вертелись на дороге или по окрестным полям, чтобы сразу предупредить отца, если вблизи появится кто-нибудь подозрительный или просто посторонний.

Только один девятилетний сорванец застыл у стола, где собрались взрослые. Сидя на полу, неподвижно уставившись на людей, он пробыл так почти весь вечер, хотя отец несколько раз говорил, чтобы он шел к своим братьям, и мать пыталась забрать его.

Кроме Перейры, Гашпара и Жерониму, Антониу встретил здесь Тулиу (с завода Гашпара) и незнакомого товарища лет тридцати. Коротко подстриженные волосы, жесткие, как щетина, придавали ему вид военного. Антониу принял его сначала за Мануэла Рату, которого не знал. Однако товарищи представили его как Висенти, не члена бюро, но ответственного за один из крупнейших заводов. Висенти входил в Координационную комиссию рабочего движения.

— Мы договаривались иначе, — сказал Антониу.

Товарищи переглянулись.

— Говори же, говори. — Гашпар подтолкнул Перейру.

— Да, иначе, — непринужденно начал Перейра. — Однако, поразмыслив, мы пришли к выводу, что рано заменять Гашпара. Особенно сейчас. Товарищ Рату хотя и имеет определенные заслуги и находится в этих краях, мы не знаем его достаточно, чтобы ввести в бюро.

Антониу подчеркнул важность работы Гашпара в руководстве профсоюза, легальную основу этой работы и посоветовал ему не принимать участия в подпольной деятельности бюро.

Встал Тулиу и сказал:

— Если нас покинет товарищ Гашпар, что мы сможем сделать? У него, а не у нас все нити в руках. Кроме того, Гашпар есть Гашпар.

Гашпар мало говорил, но у Антониу сложилось впечатление, что за всеми мнениями стоял он. Так оно и было на самом деле. Гашпар полагал, что он должен оставаться в бюро, он был убежден, что без него вся работа развалится.

— Лучше отлежим на то время, когда кончится забастовка, — протянул он.

— Именно забастовка, — перебил Антониу, — одна из причин, требующих выхода Гашпара из бюро.

Антониу не удалось настоять на своем. Затем ему рассказали об открывающихся прекрасных возможностях, об усилении борьбы и не только о возможности, но и о необходимости перейти к высшим ее формам вне зависимости от того, что произойдет в других местах района.

— Если партия вовремя не говорит «да», — пророчествовал Висенти, — рабочий класс встает во главе партии.

Он рассказал, как в одном из цехов произошла стихийная получасовая забастовка, хотя коммунисты и были против.

— В этом случае мы пошли на поводу, — продолжал Висенти, — и это нам серьезное предупреждение. Ведь то же самое может произойти на всем заводе. Рабочие хотят бороться. Наш долг быть во главе, а не в хвосте. Направлять и указывать путь.

— Товарищ настроен чересчур оптимистически насчет своего завода, — проговорил Гашпар, повернувшись к Антониу.

Он стал рассказывать, что происходит на заводе «Сикол». Движение, которым он лично руководил, было действительно широким. Он имел представление о размахе борьбы и о своей степени ответственности, и о том, насколько незначительна работа других товарищей. В настойчивом подчеркивании своей роли, в том, как он излагал свой опыт работы и поучал других, читалось глубокое удовлетворение собой.

 

3

Когда речь зашла об учреждении забастовочного комитета, спор разгорелся с новой силой. Антониу указал на неприемлемость участия Гашпара ввиду его работы в профсоюзе. Кроме того, Гашпара все знали.

Гашпар не соглашался. Он помнил, что был первым организатором борьбы трудящихся района за свои права, что он с самого начала руководил на «Сиколе» деятельностью коммунистов. Шаг за шагом, миг за мигом, день за днем, завершившиеся избранием его, Гашпара, председателем профсоюза. И все делалось по его инициативе. Он первым указал на обострение борьбы и на необходимость забастовки.

Гашпар был уверен, что если не он встанет во главе забастовки, то другие товарищи не в состоянии будут обеспечить ее успех. Поэтому он упорно противился мнению Антониу.

Перейра и Тулиу поддерживали Гашпара. Жерониму и Висенти стали на сторону Антониу. Однако Висенти после долгого спора перетянули на свою сторону Перейру и Тулиу, и в конце концов было решено забастовочный комитет составить из присутствующих, то есть из бюро плюс Тулиу и Висенти.

Антониу, видя невозможность убедить присутствующих, даже не предлагал ввести Мануэла Рату в состав забастовочного комитета. Рекомендации районного комитета были вроде как не к месту для сплоченной группы активных товарищей, которые имели немалый опыт работы с промышленными рабочими, поэтому Антониу не оставалось ничего иного, как умерить свой пыл.

Собрание взял в свои руки Гашпар.

— «Сикол» — ключевое предприятие в районе, — говорил он, — и не только по численности рабочих. На заводе у нас самая большая партячейка, хорошая комиссия единства и самая сильная профсоюзная организация. Я считаю, сигнал к забастовке должен быть подан «Сиколом». Как только он остановится, сразу прекратят работу на других заводах…

— А если «Сикол» не остановится? — спросил Висенти.

— Остановится, — ответил Гашпар, глянув строго и осуждающе. — Если бы мы не были способны остановить «Сикол», мы не были бы способны ни на что большее…

— Гашпар прав, — горячо заговорил Перейра. — На «Сиколе» двадцать четыре товарища и распространяется пятьдесят два экземпляра «Аванте!». А на заводе у Висенти только семь членов партии и двадцать газет. На моем заводе всего шесть товарищей и распространяется пятнадцать газет. На стройке, где работает Жерониму, девять партийцев и всего двенадцать газет.

— Товарищ Рату говорит, что он привлек еще четырех и ему нужно еще десять газет, — перебил его Жерониму.

— Хорошо, — заметил Перейра. — Допустим, на строительстве товарищей стало больше. Все равно разница по отношению к «Сиколу» огромная — там насчитывается столько партийцев, сколько во всех остальных местных ячейках. И газет на «Сиколе» столько, сколько у всех остальных вместе.

Висенти не сдавался:

— Действительно, нас всего семеро на заводе. Но у нас хорошая комиссия единства, в ней состоят не только коммунисты, но и беспартийные, которые пользуются влиянием, состоят также женщины и молодежь. Подобные комиссии есть и в других цехах. На заводе работает двести восемьдесят рабочих, а в комиссиях состоят тридцать четыре. Когда стихийно была остановлена работа, мы обсуждали этот случай. Так вот, все рабочие говорят, что, если хорошо все подготовить, возможно полное прекращение работы завода. Мы можем создать забастовочный комитет не только из товарищей, но и из беспартийных. Это хорошо, кроме прочего, и для безопасности нашей организации. Даже если «Сикол» не остановится, мы сможем остановить наш завод.

— Едва ли у вас будет необходимость доказывать это, — с улыбкой заметил Гашпар. — Но уж если «Сикол» не остановится, тогда посмотрим.

— Посмотрим! — сухо ответил Висенти.

Гашпар так понимал роль своего завода в забастовке: «Сикол» должен дать сигнал к прекращению работы во всем районе.

Мнение Гашпара в этом вопросе так сильно противоречило тому, что ранее обсуждалось с Рамушем, Важем и Паулу, что Антониу сразу выступил против. Притом чувствовалось, что своей убежденностью он обязан Висенти. Еще бы, Висенти — руководитель низовой ячейки — выступил против ответственных и уважаемых товарищей, прямо и упорно защищая свои взгляды.

— Речь идет о забастовочном движении во всем районе, товарищи, — заключил Антониу. — Дата и время его начала должны быть назначены руководством, притом в районном масштабе, а не в местном.

Гашпар возразил, что если время не будет назначено на месте, в частности на «Сиколе», то он не отвечает за последствия.

— Спроси Перейру, Жерониму, Тулиу, — предложил Гашпар, не ожидая поддержки у Висенти. — Увидишь, что они согласны со мной.

Но они были против.

— Я по-иному смотрю на вещи, чем товарищ Гашпар, — заявил Перейра. — Прости, — добавил он, повернувшись к Гашпару, — но я не согласен с тобой. Действительно, нельзя терять время. Однако, принимая во внимание важность забастовочного движения в районе и особенно борьбы крестьян, я думаю, что мы можем организовать дело так, чтобы объявить забастовку, когда решит руководство.

— Конечно, можем! — поддержал Висенти.

И Жерониму выразил свое согласие с Перейрой. И Тулиу, поколебавшись и покраснев, сказал, глядя на Гашпара:

— Я тоже считаю, что можно все организовать так, чтобы руководящие товарищи назначили дату начала забастовки. Конечно, товарищ Гашпар отвечает за свои слова…

Во время этих выступлений лицо Гашпара выражало недовольство и обиду, он кусал губы, недовольный, что никто его не поддержал.

— Тогда я умываю руки, — наконец сказал он. — Если забастовка провалится, пусть никто не говорит, что не предупреждал об опасности.

 

4

Собрание проходило на вершине горы, в зарослях дрока, который переливался на солнце золотистыми и алыми цветами.

Время от времени кто-нибудь подымался и осматривал окрестность. Крестьяне сообщили, что хозяева отказываются платить уговоренную поденную плату. В некоторых поселках появилась полиция, пытаясь своим присутствием запугать жителей. Тем не менее момент благоприятный. Если трудящиеся едины и стойки, то хозяева в конце концов уступят. То здесь, то там вспыхивают столкновения. Стало не хватать продуктов. На получаемые гроши нечего купить в лавках. На черном рынке, конечно, можно достать что угодно, но там даже за малую толику необходимого приходится оставлять недельную зарплату.

— Я давно уже об этом говорил, — сказал Антониу, — товарищи Важ и Белмиру должны помнить мои слова на одном из собраний. Если мы не заставим продавать хлеб и другие продукты, то мало выиграем в борьбе за лучший заработок.

Все были согласны прекратить работу в полях на день-два. Крестьян нужно будет направить в два близлежащих городка, чтобы присоединились к бастующим рабочим и вместе с ними требовали хлеба. Необходимо назначить день выступления.

— Люди забастуют, наверняка забастуют, — сказал крестьянин в огромной шляпе, участник собрания в сарае Томе. — Но если мы сейчас придем и скажем: «Пора!», люди не забастуют, наверняка не забастуют. — И, наслаждаясь удивлением, которое вызвал, он добавил: — У нас так…

— Пусть скажет товарищ, — предложил кто-то.

— Я не могу назвать день начала забастовки, — пояснил Важ. — Необходимо договориться с заводами. Я спрашиваю вас: если срок будет сообщен за неделю до выступления, вас это Устроит?

Все закивали головами.

— Точно? — переспросил Важ.

— Даем слово, — буркнул худой старик с потным лицом.

— Не стоит переспрашивать, — проворчал крестьянин из Баррозы.

Вопрос казался исчерпанным, когда слово взял Сагарра.

— Так нехорошо, — сказал он в нос. — Для нас не все дни одинаковы. Если, например, товарищи решат прекратить работу в четверг или пятницу, с каким требованием люди бросят работу? Ведь будет конец недели, а заключение контрактов — в понедельник.

Это лучший день для начала забастовки. По понедельникам собираются комиссии площадей, и тогда, если хозяева не согласятся платить, сколько от них потребуют, — а они наверняка не согласятся платить больше прежнего, — тогда прекратим работу. Во вторник или в среду хозяева будут вынуждены повысить оплату, потому что у них не будет рабочих рук, а сейчас такая пора, что поля не могут ждать.

— Да, — согласились некоторые. — Понедельник — лучший день.

Важ сразу вспомнил вчерашний разговор с рабочими «Сикола».

— Самый плохой день — это понедельник, — говорили они. — Здесь встревает воскресенье. А в воскресенье нельзя как следует подготовить людей. А от субботы до понедельника многие остынут.

— Товарищи, — сказал Важ. — Для вас суббота — лучший день недели, однако для заводов — худший. Необходимо все согласовать как можно тщательней. Поэтому еще раз спрашиваю: а если выбрать другой день? Можно ли рассчитывать, что и в этом случае люди бросят работу?

— Если было доказано, что лучший день — понедельник, и если товарищ Белмиру ясно это показал, то зачем вести речь о другом дне? — пожал плечами крестьянин из Баррозы.

— Когда товарищи скажут, тогда мы и начнем, — сказал худой старик.

— Работу можно прекратить в любой момент, — произнес крестьянин в огромной шляпе. — Но дело в другом. В понедельник собираются комиссии площадей. Все поденщики сойдутся вместе. Прямо на площади начинается забастовка, так как хозяева отказываются платить, сколько от них требуют. В другой же день поденщики работают на полях, одни здесь, другие там. Те, кто нанят на неделю, должны искать хозяина или надсмотрщика и снова поднимать вопрос об оплате, требуя повышения. Таким образом, работу прекратят лишь единицы.

— Именно так, — подтвердил Сагарра.

 

5

В отношении Витора было решено окончательно разобраться. Однако как это сделать? Маркиш объяснил, что Витору пришлось уехать в деревню, где умирала его мать. Витор отпросился на работе, обещал вернуться через месяц.

Таким образом, проблема участия Витора в работе районного комитета упростилась. Тем не менее Важ с беспокойством чувствовал, что тот снова ускользнул как угорь. Каждый раз, когда Важ надеялся раскрыть его подлинное лицо, по той или иной причине Витор ускользал.

Теперь Важ вспомнил и свой разговор с Маркишем. (Маркиш настаивал, чтобы Важ лично расспросил Витора о беседе у порога кафе с незнакомцем, который, вопреки словам Витора, был не Мейрелиш.) Важ поймал себя на мысли, что Маркиша не удивил этот неожиданный отъезд.

— Ты говорил с ним? — спросил Важ.

— Что ты хочешь сказать? — раздраженно поинтересовался Маркиш, отвечая не на вопрос, а на затаенную мысль, которую угадывал. — Если что-то хочешь сказать, говори.

— Я ничего не хочу сказать, но ты мог узнать так много, только поговорив с ним лично; или же он прислал тебе письмо.

— Нет, он не посылал письма. Пришел ко мне домой.

«Точно, как дважды два — четыре, — подумал Важ, — ты рассказал, какие подозрения имеются на его счет, а он тут же выдумал историю с болезнью матери».

Теперь, с отъездом Витора и выходом из районного комитета Афонсу, от комитета осталось одно название, он оказался сведенным к двум лицам — Маркишу и Сезариу. Еще до того как Важ коснулся вопроса о реорганизации, Маркиш сам заговорил об этом. Предложение его было более чем неожиданное.

— Несколько раз ты упоминал о прекрасных качествах товарища Жозе Сагарры. Признаюсь, сначала я как-то мало верил.

К счастью, я заблуждался. Думаю, для того чтобы комитет развернул свою работу по-новому, наилучшее решение — ввести в его состав Жозе Сагарру. Особенно если учесть, как важно образовывать крестьянские ячейки. Думаю, предложение мое соответствует точке зрения, которую ты столько раз отстаивал.

Важ молчал и в упор смотрел на товарища. Рамуш внушал абсолютно ту же мысль и так же ее аргументировал. Важ не мог сказать Маркишу то, что говорил в свое время Рамушу: он изменил свою точку зрения. Он смотрел на Маркиша как на помеху в местном, не то что в районном руководстве.

— Речь сейчас идет о том, — наконец сказал Важ, — чтобы создать бюро, которое, не теряя времени, координировало бы борьбу в городе с забастовочным движением в районе. Крестьянский сектор готов, организован. Нет смысла дать руководить комитету, который образовался в спешке.

Заметив досаду Маркиша, он подумал: «Чем меньше слов, тем лучше. Не стоит зря стараться».

— Что касается бюро, — продолжал он сухим тоном, — у меня есть инструкции сверху о его образовании. В него войдете вы двое и товарищ Энрикиш. Нравится тебе или нет, но так решено.

Глаза Маркиша зло сверкнули, но, еще улыбаясь, он сказал:

— Плохая система работы, друг, плохая система. Как могут товарищи сверху решать кадровые вопросы, не выслушав мнения местных товарищей? Здесь чувствуется рука Сезариу, — смеясь, добавил он, поворачиваясь к тому.

Сезариу покраснел, однако спокойно ответил:

— Ты знаешь, что Энрикиш серьезный человек. На него можно положиться. Никто здесь в городе не проделал столько работы, как он. Важ не говорил со мной об Энрикише, но я хочу сказать: выбор правильный, я согласен. В городе не найти никого лучше. — И после небольшой паузы, скрестив руки, добавил: — По крайней мере, среди мужчин…

Маркиш пошевелил губами, собрался возразить на последнее утверждение Сезариу. Продолжая смеяться нервным смехом, выдававшим раздражение, он заложил карандаш за ухо и произнес:

— Пусть прибудет Энрикиш. Комитет снимет перед ним шляпу.

— Речь идет не о районном комитете, товарищ, — сказал Важ. — Хотя, на мой взгляд, он полезен для комитета. Однако не о том речь. Речь идет об органе, который будет управлять и непосредственно руководить забастовочным движением здесь, в городе.

— Каким движением, осмелюсь спросить?

— Чтобы работать с тобой, нужны крепкие нервы, — ответил Важ. — Но не волнуйся, они у меня крепкие.

Он снова рассказал о готовящейся забастовке и о необходимости поддержать ее в городе. Маркиш об этом и сам прекрасно знал. По мнению Сезариу, как в мастерской, где работал Энрикиш, так и на джутовой фабрике были все условия для остановки работы.

— Мы погубим то немногое, что имеем, — мрачно изрек Маркиш.

Однако на требование Важа разъяснить свою точку зрения ограничился словами:

— Руководство решило, не правда ли? Так и будет. Я знаю, что такое дисциплина.

 

6

Паулу обошел свой сектор.

Теперь он знал критерий, по которому произошло распределение организаций между ним и Антониу. В то время как Антониу получил в свое ведение организации с большим числом партийцев и хорошо налаженной работой, ему, Паулу, достались слабые ячейки без особенных перспектив. При подготовке забастовки эго становилось очевидным. Паулу, сколько он ни ходил, удалось добиться лишь туманных обещаний на лесопилке и в одном селении.

Но что делать с адвокатом? А с бюро, которое собирается теперь тайком от своего бывшего руководителя — сапожника? Или с Зе Кавалинью? Что делать с ремесленниками, чиновниками, лавочниками? Что делать, если в секторе нет ни заводов, ни батраков?

Его надежда — лесопилка. Там единственная в секторе заводская ячейка. По крайней мере, эти товарищи поддержат борьбу в районе.

Молодой товарищ с густой бородой молча привел его в сосновый бор, где собрались шестеро из комиссии единства, двое из них члены партии. Паулу был представлен как рабочий с другого завода. Он рассказал, что в районе готовится забастовка.

— Единство придаст больше силы нашим требованиям и облегчит борьбу в любом месте, на любом заводе, — закончил он.

Рабочие задали много вопросов, на которые Паулу подробно ответил. Он решил не представляться коммунистом. Молодой человек, приведший его, сказал: если рабочим почудится, что пахнет компартией, они испугаются. Но тут один из присутствующих, хромой, задал вопрос:

— А какую роль во всем этом деле играет компартия?

Вопрос был тем более затруднительным, что из всех Паулу знал здесь только молодого человека с бородой, даже не знал второго члена партии. Не знал, как относятся к партии те, кто в ней не состоит.

— Я пришел говорить с вами не об этом, — наконец вывернулся он. — Вопрос в том, товарищи, что в районе готовится забастовка. Об этом я и пришел говорить.

— Это хорошо, — произнес другой рабочий, надвинув на глаза желтую кепку. — Это очень хорошо. Но кто руководит движением? Кто-то наверняка им руководит?

По манере, с которой задавались вопросы, Паулу видел, что это не члены партии, и, предупрежденный заранее, угадывал недоверие к своему объяснению и даже враждебность к партии. Его тревога усилилась после слов бородача:

— То вопросы второстепенные. Главное то, что мы боремся, что мы добились кое-чего и что сейчас говорим о необходимости прекратить работу, если дела и дальше так пойдут. Забастовка готовится во многих местах, и наша задача — лучше подготовить ее у себя. Разве не так? Какое значение имеет роль компартии?

— Для вас, может быть, не имеет, — протянул хромой, — а для меня имеет.

И он сжал руками костыль, надул щеки, ища взглядом одобрения товарищей.

Паулу начал чувствовать себя неудобно, но по причинам совершенно противоположным, чем предполагал. Молодой бородач внушал, что представитель коммунистов испугает и оттолкнет беспартийных рабочих, входящих в комиссию единства. На самом же деле рабочие желали удостовериться, что руководит забастовкой партия, понимая это как гарантию серьезности и успеха.

— Для ясности, — сказал рабочий в желтой кепке, — я выскажу свое мнение. Если борьбой руководит компартия, мы, думаю, должны присоединиться к забастовке. Если нет, то лучше продолжать нашу борьбу своими силами, никуда не вмешиваться.

Хромой в знак согласия кивнул головой.

— Ты говорил, как священник, — добавил третий, улыбаясь.

Паулу посмотрел на присутствующих поверх очков.

— Хорошо, товарищи, вижу, что мы можем говорить по-мужски.

 

7

На пыльной безлюдной дороге Рамуш встретился с Важем. Они направились к дому Важа. Уже смеркалось, когда Эрмелинда, услышав шаги, вышла навстречу.

— Добрый вечер, Эрмелиндочка, — как обычно, обратился к ней Рамуш. — Как здоровье? Как настроение?

Довольная, как и всегда, когда видела Рамуша, женщина ответила. Товарищи вошли в дом.

— Ну что? — спросила Роза, целуя друга и приглаживая кончиками пальцев взлохмаченные на его потной голове волосы.

— Нормально.

Рамуш понял, что вопрос и ответ относятся к предыдущим разговорам, но не смог разобраться в их смысле. Просто он заметил более внимательное и нежное отношение Розы к Важу. Она сняла с него кепку и пиджак, положила портфель на рабочий стол, потрогала потную рубашку и стала настаивать, чтобы он ев сменил.

Рамуш сел за стол, достал кучу бумаг из портфеля, начал листать их, читая одни, перечеркивая другие, откладывая третьи в сторону.

Тем временем Важ помыл ноги, побрился и собирался мыться до пояса холодной водой.

— Ты не простудишься? — спросила Роза. Она стояла рядом, смотрела на исхудавшее тело с выступающими лопатками и удивлялась: «Как он мог так похудеть за такой короткий срок?»

— Хочешь, я тебе нагрею воды? — спросила она. — Это быстро.

— Не надо, и так хорошо, — ответил Важ.

Он с удовольствием вымылся. Роза помогла надеть свежую рубашку, Важ тщательно причесался.

— Ты кажешься другим, — сказала Роза, нежно проведя рукой по щеке Важа. — Но ты такой худой, такой худой. О тебе надо кому-то заботиться, Жозе. — Когда она хотела говорить всерьез, то называла его настоящим именем. — Почему бы тебе не сказать об этом друзьям? Хочешь, чтобы я им сказала? Ты так не выдержишь.

Поздно вечером появился Антониу. Он пришел пешком и выглядел очень уставшим. Немного спустя пришел еще один товарищ, которого Антониу никогда не видел, скромный мужчина лет сорока.

Паулу появился последним. Он держал пиджак в руке, и вместо привычной шляпы на голове у него был берет, придавая Паулу экстравагантный вид.

— Ты идешь с пляжа? — с хохотом поинтересовались у него.

— Угадали, — ответил тот и улыбнулся.

Не успели доесть ужин, который приготовила Роза, как началось собрание. Когда Антониу сообщил, что Гашпар вошел в забастовочный комитет, Важ заметил:

— Пусть у них не будет повода раскаиваться.

Потом Важ рассказал о встрече с Маркишем и Сезариу. Рамуш произнес:

— Маркиш ворчит, ворчит, но в конце концов делает свое дело.

А когда Паулу, словно извиняясь за свою плохую работу, сообщил, что можно рассчитывать только на лесопилку, незнакомый товарищ сказал:

— Ты добился большего, чем можно было ожидать.

Теперь речь шла о дне забастовки и ее продолжительности.

Надо было написать текст, быстро отпечатать и распространить листовку, наладить прочную связь между организациями.

Единственным пунктом, по которому разгорелись споры, было определение дня забастовки и ее продолжительности. Незнакомый товарищ задал столько вопросов, что и Паулу и Антониу удивились: он знал мельчайшие подробности работы в их секторах, имена товарищей, число ячеек, деятельность организаций. Вопросы, которые он задавал, мог задавать только человек, знакомый с работой как с собственным домом. Было видно, что и Рамуш хорошо информировал высшие органы, и товарищ внимательно изучил отчеты за последние месяцы. Когда в очередной раз Антониу с трудом ответил на вопрос, Рамуш заметил со смехом:

— Кажется, он знает твой сектор лучше тебя, а? Не смущайся, старина.

Было решено: забастовка продлится один день. В этот день решено было провести митинги по всему району. После долгих споров договорились, что датой будет один из ближайших понедельников.

Затем перешли к обсуждению, сколько времени потребуется на издание и распространение листовок. Незнакомый товарищ достал из кармана записную книжку, заглянул в нее:

— Сегодня четверг, 7 мая. Забастовка начнется в понедельник, 18 мая. Согласны?

Присутствующие молча переглянулись.

В то время как Важ, Рамуш, Антониу, Паулу решали, как должны действовать их организации во время забастовки, незнакомый товарищ пошел на кухню писать текст листовки. Несмотря на его предложение, чтобы это сделал Рамуш, все настояли, чтобы писал он сам.

Роза сидела на кухне за столом.

— Ты довольна? — спросил товарищ ласковым и спокойным голосом, усаживаясь и готовясь писать.

— Я жалею об одном, — сказала Роза.

Товарищ начал писать: «Трудящиеся! Рабочие и крестьяне!..»

— О чем же? — спросил он тем же ласковым тоном.

Роза молча смотрела, как рука товарища выводит буквы воззвания.

— Говори, — повторил он.

— Идет страшная борьба, вы все такие измученные, а я здесь прохлаждаюсь.

Рука товарища вывела новую строку: «18 мая». Он подчеркнул эти слова жирной чертой, затем еще одной и после этого взглянул на Розу. Лицо ее было исхудалое и грустное.

— В чем-то ты и права. Но не в том, что ты прохлаждаешься. Все мы хорошо знаем, мак важно твое присутствие в этом доме. Но, по правде говоря, мы как следует не ценим работу наших подруг. А ведь есть среди вас такие, кого смело можно привлечь к активной партийной работе. Ты не единственная, мы сейчас об этом серьезно думаем. Таких, как ты, много…

— Я это прекрасно знаю, — перебила Роза.

Товарищ сосредоточенно писал, будто Розы рядом с ним не было.

 

8

Утром, перед работой, Гашпар встретился с некоторыми рабочими «Сикола», в обеденный перерыв переговорил с товарищами из разных цехов, с партийцами из заводской ячейки. Затем вместе с Перейрой присутствовал на собрании. Вечером он увиделся с Висенти, побеседовал с несколькими ремесленниками и с товарищем, ответственным за распространение листовок. После этого пошел к Жерониму.

Жерониму пил из высокого стакана воду.

— Собрание завтра? — спросил Гашпар.

Жерониму посмотрел на него своими серыми тусклыми глазами и, прежде чем ответить, спокойно допил воду.

— Завтра.

— Скажи тогда, где мы встретимся.

Жерониму не ответил. Не спеша вытащив из кармана носовой платок, он насухо вытер подбородок.

— Ты хочешь присутствовать? — медленно спросил он тоном, по которому трудно было определить, какой ответ ему больше по душе.

— Да, хочу.

Не спеша Жерониму убрал кувшин с водой, зажег керосиновую лампу и сел за стол.

— Садись, друг. Я думаю, нам надо поговорить.

Жерониму беспокоила излишняя активность Гашпара. Он признавал, что Гашпар обладает большим зарядом энергии, его личное участие в забастовке будет способствовать привлечению многих и многих. Тем не менее беспокоило, что рано или поздно бурная деятельность Гашпара будет пресечена. Ведь он бывает везде, разговаривает со всеми, появляется на виду у всех под руку с товарищами, держится с ними запросто, подрывая тем самым свой профсоюзный авторитет. Неприятно, что Гашпар хочет стать выше организации, все сделать сам, не доверяя другим. Вот и на этот раз, являясь вместе с Жерониму членом бюро, он желает присутствовать на собрании сектора, за который отвечает Жерониму.

А если бы Жерониму заявил Гашпару, что хочет присутствовать на собрании «Сикола», какую бы мину состроил Гашпар?

Посчитал бы также желание абсурдом, неоправданным и грубым вмешательством в свои дела.

— Я считаю, что ты чересчур стараешься, — сказал Жерониму, когда Гашпар сел. — Вспомни об указаниях товарищей из центра и подумай, как нам будет тебя не хватать, если что-нибудь случится.

— Кто-то должен все делать, — сказал Гашпар.

— Работа — это долг каждого, — отрезал Жерониму. — Если все делаешь ты, товарищи находят здесь отговорку, чтобы не делать ничего. Когда не будет тебя, они будут вынуждены все делать сами.

— Работы слишком много, — перебил Гашпар с улыбкой, как бы говоря: «Не сравнивай мою работу с работой других».

Жерониму налил еще воды и сделал несколько глотков.

— Конечно, когда дела делаешь ты лично, они получаются лучше, — растягивая каждое слово и с любопытством рассматривая дно стакана, сказал он. — Остается убедиться, покрывает ли выгода наносимый вред. На мой взгляд, нет, не покрывает.

Заранее угадав конец фразы, Гашпар покраснел.

— Ты хочешь сказать, что мое присутствие на собрании нежелательно? Нежелательно потому, что его устраиваешь ты?

Жерониму выпил воды.

— Это не главное, но и поэтому тоже. Я не одобряю того, как ты подвергаешь себя опасности, как, не доверяя другим, хочешь все сделать сам. — Жерониму сказал больше, чем собирался, и попытался смягчить свои слова: — Я повторяю, друг, если с тобой что-то случится, будет очень трудно. Скажи сам: кто может тебя заменить?

Гашпар помедлил с ответом. Затем заговорил своим четким командирским голосом:

— Есть битвы, 8 которых надо рисковать всем. Если видишь, что твой вклад необходим, что без него не обойтись, то будет стыдно перед самим собой, если откажешься. Я знаю, мне грозит опасность, я знаю, к чему это может привести. Я понимаю, товарищ, без меня будет трудно — говорю это без ложной скромности. («Конечно», — пробормотал Жерониму.) Однако мы не имеем права провалить этот первый серьезный экзамен нашей организации. Я бываю во многих местах? Да, бываю. Я беседую с товарищами, не знающими, кто я такой? Да, беседовал. Я пытался привлечь на нашу сторону трудящихся? И это правда. Но я уверен, друг, что мои усилия полезны и — почему не сказать об этом? — необходимы. Если будет необходимость пожертвовать жизнью, чтобы забастовка состоялась, я не стану колебаться.

— Все это так. Было бы даже лучше, если бы ты смог обойти больше мест, чем сейчас. Твое присутствие на завтрашнем собрании строителей было бы полезно. Чрезвычайно. К сожалению, мы должны отказаться от твоего участия. Итак, давай договоримся: ты не идешь на собрание.

— Поскольку это нужно, пусть так и будет.

— Ну и хорошо, что ты так решил, — столь же монотонно произнес Жерониму. — Мы сделаем все, что сможем.

Гашпар поспешно вышел. Несмотря на глубокую ночь, ему еще нужно было встретиться с несколькими товарищами.

Жерониму допил оставшуюся в стакане воду и, рассеянно глядя на лампу, медленно вытер платком подбородок.

 

9

Собрание строителей проходило у реки. Словно лошади, неслись по небу белые облака. Свежий ветерок заставлял плясать тростник.

Кроме Жерониму и Мануэла Рату, на земле сидели товарищи, которые вели работу среди сочувствующих.

Мануэл Рату, пока говорил Жерониму, смотрел в сторону, ковыряя палочкой землю. Слушая, как выступают другие, он лишь вставил замечание, что Жерониму сказал все, что нужно.

— Да, вот еще одно, — все так же ковыряя палочкой, хмуро добавил он. — Это касается всех. Мы разделены по мелким стройкам, а некоторые работают сдельно поодиночке или же дома. Бросить работу, предъявить хозяевам требования о повышении зарплаты — это для нас нетрудно. Но поскольку мы более свободны, чем товарищи с заводов, мы должны направлять на улицы людей. Но для этого нужно, чтобы каждый надеялся на себя, не оглядываясь на других.

Слушая Мануэла Рату, Жерониму думал о различии между ним и Гашпаром. За последние недели Мануэл привлек в партию нескольких человек, организовал комиссию единства, создал ячейку среди речников (что никогда не удавалось местному бюро), и все это, в противоположность Гашпару, тихо и незаметно.

Жерониму заметил в нем организаторскую жилку: Рату поручал задания каждому партийцу, которого знал и которого мог проконтролировать.

Выступали другие товарищи, а Мануэл Рату продолжал ковырять землю.

Со стороны тростниковых зарослей послышалось шлепанье весел по воде.

Мужчины замолчали, ожидая, когда лодка проплывет мимо.

Она шла так близко, что были слышны голоса лодочников. Лодка прошла мимо. Собравшиеся некоторое время прислушивались, смотрели в синее небо, где рваные облака продолжали мчаться наперегонки. Они бежали на юг, а ветер, который их гнал, робко пел в тростнике.

 

10

На собрании с участием Сезариу и Энрикиша Важ не присутствовал. Маркиш излагал собравшимся план забастовки.

Предусмотрено было все: созданы забастовочные комитеты, группы защиты демонстрации, налажены связи, распространены лозунги, подготовлены выступления женщин и молодежи. Не была забыта и возможная в данном случае реакция властей.

Маркиш говорил около часа. Все это время Сезариу сидел откинувшись и скрестив руки, время от времени поглядывал на полку, где стоял будильник. Энрикиш склонился над столом и напоминал юнца, которому поднесли выпить — так смешно он моргал глазами и раскрывал рот.

— А теперь, друзья, — сказал в заключение Маркиш, — скажите, что думаете вы.

Сезариу еще раз взглянул на будильник и, прежде чем заговорить, положил на стол свои сильные смуглые руки.

— Все изложенное тобой правильно, но не для нашей организации, если учесть то состояние, в котором она сейчас. На бумаге все легко, а на деле будет сложнее. Лучше, если ты все это изложишь в присутствии Важа. Послезавтра он будет здесь.

Глаза плотника блеснули.

— Вечно Важ, вечно представители сверху, вечно отсутствие инициативы, — недовольно проворчал он.

— Я считаю, что не все так просто, как выходит на бумаге, — повторил Сезариу.

— А вы, товарищ? — поинтересовался Маркиш, поворачиваясь к Энрикишу.

— А? — вырвалось у того, как будто Энрикиш только что проснулся.

— А вы как считаете? — повторил Маркиш иронически-покровительственно. — Наверняка у вас есть свое мнение.

— Мнение? — фальцетом спросил Энрикиш. — Большую айву вы нам преподнесли, сеньор. Да, большую айву.

Сезариу не смог сдержать улыбку. Он давно знал Энрикиша и хорошо понимал, что его шуточки и напускная наивность скрывают большой опыт и хитрость.

— Конкретнее, друг, конкретнее, — нетерпеливо попросил Маркиш.

Энрикиш взглянул на него, продолжая мигать.

— Я ничего не знаю, товарищ, — сказал он наконец. — И до меня не все дошло. Я понял немного, совсем немножко. Если мне скажут остановить цех в такой-то день и такой-то час — он, возможно, и остановится. Но если мне предложат это делать, как было сказано в только что произнесенной речи, признаюсь, я не знаю, как тут быть.

Набравшись терпения, Маркиш снова объяснил мероприятия для успешного проведения забастовки. Он говорил очень долго. На лице Энрикиша уже не было изумления. Он внимательно смотрел, слушал, мигал глазами.

— Чтобы организовать забастовку, нужно, наверно, сделать так, как вы рассказали, — сказал он, когда Маркиш кончил говорить, — но нам далеко до этого.

Маркиш вопросительно повернулся к Сезариу. Тот сидел, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула.

 

11

Вечером Лизета зашла поговорить с Сезариу, который приходился ей дальним родственником. Она очень походила на свою сестру, такая же высокая и худая, с таким же нежным лицом. Только волосы были светлее, белокурые и волнистые, стянутые сзади лентой, а впереди коротко подстриженные.

— Я говорила с Белой и Изолдой. Они тоже считают, что обстановка подходящая. Люди по горло сыты обещаниями. Ты должен назвать день.

В последнее время под влиянием Важа, с одной стороны, и происходящих событий — с другой, мнение Сезариу о способностях и качествах товарищей круто изменилось.

Раньше Маркиш казался ему бесспорным руководителем города, почти образцом. Перед Витором же Сезариу чувствовал себя робким и незначительным. В то время его стремления сводились к тому, чтобы суметь изложить внятно вопрос, говорить и рассуждать с легкостью и блеском, как это делали Маркиш и Витор. Жизнь партийной организации научила его: слова важны, но дела важнее.

Во время диспутов Важа с Маркишем и Витором у него возникло чувство отвращения к болтунам, постепенно он начинал испытывать к ним глубокую антипатию. И в то же самое время он привыкал уважать тех, кто говорил мало, а делал много, тех, кто прост и скромен. Раньше Маркиш был для него примером борца, а Лизета хорошей девушкой и не больше.

Сейчас он представлял себе весы, на одной чаше которых — Маркиш, на другой — Лизета. По всей вероятности, чаша Лизеты перетянула бы. Той Лизеты, что сейчас была перед ним, высокая, худая, со стыдливым выражением лица, с белокурыми волосами, которая двумя фразами сказала то, о чем Маркиш твердил во многих речах.

— А другие? — спросил Сезариу.

— Ты же знаешь, — ответила Лизета. — В комиссии единства мы все заодно. Затягивать нельзя. Мало ли что будет через месяц. Ты знаешь дату?

— Завтра или послезавтра мы узнаем.

«Это к счастью, что Витор ее оставил», — промелькнуло тут в голове Сезариу.

— Послушай, — сказал он, обнимая ее за талию, — если я должен буду надолго уехать, поедешь со мной? Или нет?

Девушка засмеялась. Неужели он сомневается?

 

12

Афонсу сидел на обочине, уставясь на кизиловые деревья. Под мышкой он держал сверток в коричневой бумаге. Афонсу устал, ему хотелось есть и пить.

С тех пор как он начал новую жизнь, у него было очень мало свободных дней. Поручение за поручением, бессонные ночи, еда на скорую руку, беспокойные и утомительные поездки, снова поручения, опять поездки, и опять поручения, и опять поездки. Случалось, он приходил домой за полночь, потный, натруженный, валился в постель, но все время просыпался и смотрел на будильник. Через несколько часов лихорадочного сна он должен был вскакивать на ноги и снова уходить.

Но до сегодняшнего дня он скрупулезно выполнял все поручения. Часто ему казалось, что масса указаний и советов по конспирации абсурдны и несносны.

Например, по какому праву требуют, чтобы он брился каждый день? Чтобы шел пешком хоть сто верст, лишь бы не появляться на остановке автобуса в какой-то там дыре? Там, видите ли, может быть слежка. Чтобы он не брал в том-то месте у того-то товарища (а товарищ все делал по доброй воле!) еду, потому что товарищ «погорел»?

Но пока он благополучно выполнял свою работу: распространял листовки к 18 мая в окрестных селах. Впрочем, Афонсу, сидя на обочине, думал не о предстоящей забастовке, а о правилах конспирации.

На кизиловом дерезе виднелись обильные плоды. Фиалью рассказывал, как два товарища поплатились тюрьмой за желание полакомиться чужими ягодами. После этого всем было строжайше запрещено рвать любые плоды без разрешения хозяев.

Но об этом легко судить, когда ты не голоден или обладаешь незаурядной силой воли. И потом, какую опасность может таить это пустынное место? Здесь ни домов, ни сторожей, не видно ни одной живой души. Что за беда, если протянуть руку и сорвать несколько ягод?

Когда Афонсу пришел к этой мысли, он уже стоял у дерева и его рука была поднята. При высоком росте не составило большого труда быстро наполнить карманы кизилом.

Приятно сидеть у обочины, жуя свежий кизил. Несмотря на удачный исход, он продолжал следить за дорогой, но не из опасения, что появится хозяин (знаем мы эти бабушкины сказки), а потому, что на подходе был Фиалью. Лучше избежать, чтобы Фиалью застал его поедающим кизил. И не потому, что сам он не способен об этом сказать, просто таким образом отменялся ненужный спор, который испортит на весь день настроение.

Афонсу глянул на часы, заметил, что стрелки оставляют три минуты до назначенного срока, и запустил в рот горсть кизила. Хоть бы Фиалью опоздал, тогда можно будет успеть очистить карманы.

На повороте появился Фиалью.

Афонсу встал и пошел навстречу.

— Ты голоден? — вместо приветствия спросил товарищ, окидывая взглядом его, а затем окрестность.

Эти слова хлестнули Афонсу: неужели Фиалью наблюдал за ним издалека? Неужели плохо вытерты губы и подбородок?

— Да, голодный, — приглушенно ответил он.

— Тебе повезло, — произнес Фиалью, продолжая смотреть по сторонам. — У меня с собой кое-что есть.

Они уселись на то самое место, где сидел раньше Афонсу. Фиалью развернул узелок с хлебом и жареной рыбой. Разделив строго пополам, он половину отдал Афонсу, а сам принялся за свою порцию.

— Кто-то здесь уже был, — кивая на кизиловые косточки под нолями, сказал он. — Ты все роздал?

Альфонсу пришлось напрячься, чтобы понять смысл вопроса.

— Еще не все, — показывая на сверток, пояснил он. — Остались эти.

Фиалью жадно откусил кусок хлеба.

— Осталось немного? — сказал он с набитым ртом. — Потом распространим, сначала подумаем, как утолить жажду. От такой еды страшно хочется пить, — закончил он, смотря на кизиловое дерево.

Афонсу молча доедал свой обед, с беспокойством следя за косточками кизила, разбросанными по земле.

— Ты прочел листовку? — И на утвердительный жест Афонсу добавил: — Увидишь, забастуют все.

В этот момент Афонсу впервые почувствовал пользу и важность своей работы. И неизвестно почему вместе с этим чувством к нему пришло другое, чувство грусти и усталости.

 

13

Если бы человек со стороны прошелся в эти дни по району, он бы не заметил ничего особенного. На заводах и в полях, в учреждениях и канцеляриях работа шла как обычно. По дорогам и улицам ходили обычные люди с обычными лицами.

Тем не менее огонь разгорался, готовый полыхнуть. Массы готовились к выступлению. Не на бурных собраниях. Сначала на свиданиях и коротких встречах двух-трех человек, где обменивались короткими фразами.

В городе и деревнях, в учреждениях и около них, на многолюдных железнодорожных платформах и на молчаливых полях, днем и когда наступала ночь, в бедных домах и на тихих улицах давались короткие указания, уточнялись последние детали, высказывались сомнения.

Не все верили в успех. Дело было непростым и нелегким. В фашистском государстве поднять на борьбу в один день и час тысячи трудящихся! Это титанический труд. Как могли проделать его те десятки людей, вынужденные скрываться, свободе которых угрожало любое неосторожно сказанное слово?

Так, например, думал плотник Маркиш.

Он еще раз поговорил с Сезариу и, поскольку не убедил его, пошел к Энрикишу.

— Плохо подготовленные акции всегда дают плохой результат, — сказал он. — Лучше меньше, да лучше сделать, чем желать совершить нечто грандиозное без должной подготовки. Ведь мы погубим то, что имеем.

Энрикиш, казалось, заколебался.

— А листовки? — настаивал на своем Маркиш. — Где это видано, чтобы массы призывались на борьбу одними только листовками? Хочешь не хочешь, надо признать, что организация у нас не на высоте, нет подлинного влияния на население. Желать чего-то — это мало для того, чтобы желаемое произошло. Неудачи дискредитируют партию.

Там, где Маркиш видел непреодолимые трудности, другой человек находил простой выход. Таким человеком была Лизета. Она спросила у женщин на своей фабрике:

— Если все забастуют, что будем делать?

Почти все ответили:

— Если другие забастуют, я тоже.

Когда она сообщила Беле день забастовки, та спросила:

— А точно все прекратят работу?

— Почему же нет?

Да, было много разных взглядов на забастовку. Противоречивые чувства, противоречивые мысли. Оптимизм, вера, недоверие, страх, воля, спокойствие, сознание долга, воодушевление, сомнение…

В один из этих дней, вечером, на безлюдной улице недалеко от лесопилки, тихо разговаривали три человека.

— Осталось три дня, — произнес хромой, опираясь на костыль. — Веришь, я только сейчас начинаю жить.

— Черт возьми! Это правда! — с улыбкой ответил второй, малорослый толстяк.

Если бы кто подслушал этих людей, а затем перенесся на несколько километров и послушал, о чем говорят у таверны другие люди, то с трудом поверил бы, что говорят они об одном и том же.

— Давно надо было устроить это, — говорил черный от угольной пыли рабочий, — но не слишком ли далеко дело зайдет?

— Хуже всего то, что расплачиваться придется нам, — ответил другой, оглядываясь.

— Раз нужно, значит, нужно.

— А нельзя ли переменить?

— Машина уже заработала. Никто не может ее остановить.

Он называл это машиной и имел на то основание. Однако речь шла об особой машине, которая не имела ничего общего с механикой. Эта машина была собрана не из бездушных, пригнанных друг к другу деталей, а из людей, сложных и разных. Остановимся на разговорах Мануэла Рату и Гашпара.

Говоря о прекращении работы на «Сиколе», один из членов комиссии единства доказывал Гашпару:

— Будь спокоен, друг, я ручаюсь за свой цех.

— Я сам пойду туда, — парировал Гашпар. — Это надежней. Вы без меня ничего не сделаете.

— Тебе нет надобности туда идти. Можешь не беспокоиться.

— Нет, друг, — настаивал Гашпар. — Я пойду, иначе может ничего не выйти. А вы подождите.

Совершенно другое говорил рабочим Мануэл Рату на железнодорожной станции.

— Не ждите меня. Все зависит только от вас. Никто за вас это не сделает.

Разные ситуации? Или разные натуры?

Разница человеческих натур — это фактор разницы ситуаций. Кое-кто этого не понимает, и отсюда неудачи. Жозе Сагарра понимал.

Вечером на узкой тропинке в густом кустарнике он встретился с крестьянином из Баррозы. Птицы возвращались в гнезда, наполняя воздух гомоном.

— Вы уже установили, какую требовать ставку?

— Она остается прежней, — ответил крестьянин.

— Все согласны?

— Кто был не согласен, того не было, — проворчал крестьянин.

— А листовки?

— Распространим в ночь с воскресенья на понедельник.

Сагарра посмотрел на собеседника в упор.

— Ты не будешь распространять листовки, договорились?

Крестьянин из Баррозы утвердительно кивнул.

— Договорились? — повторил Жозе Сагарра.

— Я уже сказал.

— Договорились?

— Договорились, — нехотя ответил тот.

Минутное молчание.

— Дай честное слово.

Крестьянин из Баррозы помедлил с ответом.

— Хорошо, я даю честное слово.

— Поклянись здоровьем своих детей.

И крестьянин из Баррозы должен был поклясться здоровьем своих детей и повторить, что договор есть договор, и еще раз дать честное слово.

Только после этого Сагарра его отпустил, но все же заметил:

— Смотри же.