1

Хотя прошло много времени после того случая с Марией, Антониу никак не мог найти время объясниться.

На следующий день он ушел с товарищами. Некоторое время работал в другом месте, принимал участие в подготовке забастовки. Теперь, вернувшись домой, он чувствовал себя таким уставшим, что не только не искал разговора, но и уклонился бы от него, случись такое.

Мария позволила себя поцеловать, ласково заговорила с ним, налила в кувшин воды, приготовила ужин. За ужином она все время читала (в последние недели это случалось довольно часто), а после ужина, задав несколько вопросов о забастовке, снова села за учебу, время от времени нетерпеливо покусывая кончик карандаша.

Склонившись над столом, Антониу молча уткнулся в газету. Но желания читать не было.

— Мария, — он отложил газету в сторону, — я пойду спать.

Я устал.

— А? — Она продолжала писать.

— Я пойду спать. А не хочешь?

Мария положила карандаш на стол. Антониу показалось, что она покраснела.

— Нет, мне надо еще немного позаниматься, надо закончить, — она перебирала листки бумаги, словно Антониу таким образом мог догадаться, чем она занята.

Антониу взял газету и с трудом прочел еще несколько абзацев.

— Мария, — повторил он через несколько минут, — мне рано вставать, и я устал. Я иду спать. А ты не идешь?

— Еще рано. Дело прежде всего.

Когда Мария после собрания отказала ему и отодвинулась, он приписал это огорчению из-за отсутствия известий о ее отце. В нынешнем рвении к учеба он видел новый способ снова отказать ему.

Совсем засыпая, Антониу встал и подошел к ней. Мария позволила поцеловать себя, приласкать, но, когда Антониу захотел увести ее с собой, высвободилась и сказала безразличным спокойным голосом:

— Оставь меня, дружок.

Обиженный и грустный, он улегся в постель и стал ждать. В тишине время от времени слышалось пение сверчка и шуршание бумаги в руках Марии.

— Ты не будешь ложиться? — последний раз спросил Антониу.

— Иду, — ответила Мария.

Антониу заснул. Только поздно ночью Мария легла спать. Она разделась бесшумно, чтобы не разбудить его.

Когда же он открыл рано утром глаза, Мария была на ногах, непричесанная, босая, она разжигала огонь.

 

2

Через два дня он встретил Марию вечером во дворе. Она беседовала с Элвашем и соседкой.

У Элваша был обновленный вид: залатанная и застегнутая на все пуговицы одежда, вымытое лицо. Как и Мария несколько дней назад, Антониу отметил, что такая опрятность придает бродяге еще более жалкий и ничтожный вид, чем когда он был едва прикрыт лохмотьями.

— Хотите знать, сеньор Лемуш, — сказала соседка, — Элваш говорит, что скоро уйдет смеяться на тот свет.

Насыпав на бумагу табаку, Антониу протянул бродяге. Тот отказался, но, посмотрев, как Антониу скручивает козью ножку, попросил табаку взаймы.

Антониу пошел в дом за табаком. Элваш смотрел на Марию своим бесцеремонным взглядом, на лице его, вымытом добела, играла меланхолическая улыбка.

Антониу вернулся с табаком и протянул бродяге. Тот забрал табак, поблагодарил и распрощался. Отойдя на несколько шагов, остановился и посмотрел на небо.

— Слышишь? — спросил он торжественно. — Пошли завтра хороший день, как и сегодня. Моей сестре очень нравится такая погода. Не забудь, слышишь? И пошли ей хлеб насущный, и пошли ей веселье, и пошли ей цветы.

Соседка засмеялась. Мария покраснела и, полузакрыв глаза, сквозь свои черные ресницы долго смотрела на кусты, за которыми исчез Элваш.

Поговорив с соседкой, они вошли в дом; Антониу притянул к себе Марию. Опустив руки, она позволила обнять себя.

— Ты не скучала по мне? — спросил Антониу.

Взгляд его был одновременно и довольный и грустный. Он взлохматил ее пышные волосы и еще крепче прижал к себе. Каким счастливым чувствовал себя Антониу! Напрасны его печали и подозрения. Мария его верная подруга, она вновь с ним, нежная, теплая, трепещущая. Дорогая, дорогая подруга!

Антониу нужно было уезжать двухчасовым ночным поездом. Поэтому после ужина он попросил Марию лечь с ним.

Она снова помрачнела, отказалась и села за стол работать. В начале первого она встала из-за стола и пошла будить его. Она говорила сухо, словно пыталась избежать любой фамильярности, не дать ему повода строить какие-то иллюзии.

 

3

Жерониму встретился с Мануэлом Рату, чтобы договориться о распространении листовок. На прощание Жерониму вручил товарищу конверт.

— Друг, который был здесь, оставил это для тебя. Я чуть не забыл.

Мануэл Рату положил конверт в карман и пошел домой. Беспокойные пальцы ощупывали бумагу, как будто могли угадать содержание письма. Новости от жены? Едва ли. Несколько дней назад он уже получил от нее письмо, да она никогда и не передавала ему писем по партийным каналам.

Что же это могло быть?

Любовниц он не имел. Жена оставалась единственным, что у него было. Единственным. Склонив голову, отгоняя ужасные воспоминания (всегда одни и те же, одни и те же, всегда тот сосновый бор, всегда те же полицейские, всегда то смеющееся лицо, всегда то мертвое тело), Мануэл Рату вошел в дом, где снимал комнату.

Хозяйки, две сестры среднего возраста, обе в черном, обе в очках, занимались шитьем при слабом свете лампы. Каждый раз, как он возвращался домой, они немного беседовали с ним, так как считали в своем неведении, что могут развеять плохое настроение жильца.

— Вы не знаете? — произнесла старшая сестра, поднимая очки на лоб. — В понедельник все остановится!

— Что остановится? — поинтересовался Мануэл Рату.

— Все остановится, дело идет к забастовке, — сказала вторая сестра, смотря поверх очков и продолжая шить. — Серьезно, вы об этом не слышали?

— Так, краем уха, — ответил Рату, сжимая в кармане конверт. — Мало ли что говорят.

— Это совершенно точно, — настаивала одна из женщин. — Кто это сказал, слышал от самого Гашпара, который слов на ветер не бросает.

Третий раз за сегодняшний день разные люди говорили ему о забастовке, связывая ее с именем Гашпара.

— Мне рано вставать, — сказал Рату, направляясь к себе в комнату. — Спокойной ночи.

На конверте не было обратного адреса, внутри лежал большой свернутый лист бумаги с отпечатанными стихами.

«Стихи? Это не для меня, — подумал Мануэл Рату. — «Романс о крестьянке». Это ошибка».

Положив конверт и листок на стул, он стал укладываться.

Утром рано вставать, до работы встретиться с товарищами, ответственными за пропаганду. Он очень хотел спать. Уже разбирая постель, взял листок и прочел:

Плачут поля пшеницы И красные маки.

С волнением прочитал все стихотворение. Закончив, трясущимися руками взял листок и снова перечитал, как будто не сразу понял смысл. А когда дошел до места, где говорилось:

он лег на кровать, уткнулся лицом в листок бумаги и зарыдал.

В соседней комнате хозяйки услышали странный звук, доносящийся из комнаты жильца, — будто скулит собака. Они посмотрели друг на друга.

— Ты видела, как он ее привел? Я не видела.

 

4

Эрнешту и его жена ушли в поле, оставив дома одну Анику. Аника перелезла через ограду, перешла дорогу и побежала к дому своей подружки.

Сидя на пороге, Роза вязала и разговаривала с Эрмелиндой, Она взяла девочку на руки и посадила себе на колени.

— Итак, моя красавица, — спросила Роза Анику, — ты осталась одна?

Аника утвердительно кивнула головой.

— Ты очень любишь нашу Розу, — сказала Эрмелинда. — Она душенька.

Эрмелинде хотелось знать, почему Аника так любит Розу. Аника в конце концов объяснила:

— Как почему? Она ведь называет меня моей красавицей!

Роза рассеянно смотрела на дорогу. Если бы Важ снова подумал об этой стороне ее жизни и о воспоминании, которое, как он сам постоянно ощущал, не отпускает ее.

 

5

Сидя на скамейке в садике напротив церкви, Рамуш и Паулу ждут Важа. Обычный солнечный день, дует легкий теплый ветерок, на других скамейках наслаждаются погодой люди.

— Красивые витражи в этой церкви! — сказал своему коллеге молодой священник, сидевший на соседней скамейке.

— Мне больше нравится готика, — ответил тот.

— Эти типы разглагольствуют о произведениях искусства, — тихо сказал Паулу.

Рамуш рассмеялся.

— Эх, старик, не знаю, на что ты потратил жизнь. Посмотри на ту скамейку, и ты увидишь произведения искусства.

Паулу взглянул на указанную скамейку и увидел трех смеющихся девушек. Вот они, витражи и готический стиль. Паулу покраснел до ушей из-за своей несообразительности, а также из-за бесстыдства молодых людей в сутанах.

Вскоре появился Важ. Все трое пересекли поселок и вышли на дорогу. Рамуш сообщил, что Важ кооптирован в Центральный Комитет. Взволнованный Важ только спросил:

— Меня переводят из этого сектора?

— Пока нет, — ответил Рамуш и сообщил, что на следующий день назначена встреча с товарищем из секретариата ЦК.

Они обменялись мнениями о последних приготовлениях к забастовке и договорились встретиться все трое с Антониу 18 мая. В час дня. Место встречи выбрали так, чтобы оно было поближе ко всем ключевым пунктам района и притом не возникло проблем с транспортом. К этому времени Важ, Антониу и Паулу встретятся с работниками контролируемых секторов, узнают у тех, как развертывается забастовка, и тогда можно координировать действия во всем районе.

Паулу отделился от друзей. Немного погодя Рамуш сказал, что ему надо купить табаку, и попросил Важа сходить вместе с ним. Они сделали большой крюк, и Важ спросил себя, зачем они так долго ходят, табак ведь можно купить неподалеку, перейдя улицу и выйдя на другую, — там была лавка, где наверняка торгуют табаком.

Рамуш вошел в небольшую таверну, где никого не было, хлопнул в ладоши. Через несколько секунд появилась молодка с черными курчавыми волосами и живыми шальными глазами. Важ заметил — она застенчиво улыбнулась Рамушу, после чего оба отошли за прилавок, тихонько переговариваясь. Такие отношения между покупателем и продавцом были, по крайней мере, странными. Женщина засмеялась, и Рамуш взял ее за руку. Только после этого он попросил табаку.

Выйдя из таверны, вернулись той же дорогой, и Важ спросил Рамуша, поедет ли тот на поезде.

Рамуш хитро взглянул на него.

— Сегодня я остаюсь здесь!

Дальше шли молча.

— Друг, — произнес наконец Важ спокойно и серьезно. — Не знаю, может, я и не прав, останавливаясь на этом вопросе, если так, останови меня. У тебя есть надежная явка в этих краях? Или ты намереваешься провести ночь где придется?

Рамуш с раздражением повернулся к товарищу.

— Я считаю, что моя личная жизнь тебя не касается.

— Да, разумеется, мне безразлично, с кем ты спишь, — спокойно ответил Важ. — Но от каждого из нас каким-то образом зависит безопасность и работа остальных. Партия вынесла много бед из-за того, что долго не прислушивалась к мнениям рядовых своих членов и рассматривала руководство как орган, покрывающий все ошибки.

— Взял на себя роль покровителя? — взорвался Рамуш. — Или говоришь так, раз восемь дней являешься членом ЦК?

Несколько минут молчали. Затем Важ так же спокойно сказал:

— Послушай, в партии нет сеньоров и чернорабочих. У члена Центрального Комитета или члена первичной организации, у всех без исключения одинаковый долг защищать безопасность партии и партийцев. Все одинаково должны подчиняться партийной дисциплине. Повторяю, все без исключения.

Сделав над собой небольшое усилие, чтобы успокоиться, Рамуш сказал:

— Дело не в этом. Дело в том, что ты дал мне понять — я не забочусь о своей безопасности.

— Я тебе не опекун, — после паузы произнес Важ, — и не забываю: ты занимаешь более высокую должность, чем я. Однако хочу откровенно сказать: завтра я сообщу об этом случае, ибо бдительность — долг каждого. Наша жизнь принадлежит не только нам. Все, что не вредит делу партии, нам позволено. А то, что вредно для партии, не разрешено.

— Хорошо, хорошо, — раздраженно согласился Рамуш. — Ближе к делу. — И он перешел к проблемам, которые предстояло еще решить.

 

6

Когда на следующий день Рамуш пришел на встречу с товарищ из секретариата, тот вел беседу с Важем.

Важ поинтересовался, где Рамуш провел ночь.

Рамуш признался, что хозяйка лавки, где он покупал табак, три ночи принимала его у себя. Что касается мужа, то легионер уже устроил жене несколько сцен. Однако Рамуша не видел, пусть товарищи не беспокоятся.

— Скажи откровенно, ты бы скрыл это, если Важ не поднял бы вопрос?

— Возможно, — согласился Рамуш. — Нет никакого смысла говорить о личном. Кроме того, ты знаешь мою ситуацию — я абсолютно свободен.

— Мы знаем твою ситуацию. Мы знаем, что твоя жена не захотела уйти с тобой а подполье, а с подругой, с которой ты сейчас живешь на квартире, у тебя лишь деловые отношения. Но это не повод для любовных похождений, которые рано или поздно плохо кончаются.

— Мне нравятся женщины, — прервал Рамуш. — Я не виноват, если другим не нравятся.

Товарищ, казалось, не обратил внимания на вызывающий тон Рамуша.

— Никто тебя не критикует и не критиковал за женщин в твоей беспокойной походной жизни. Мы критикуем поступки, не свойственные коммунисту, которые подрывают авторитет члена партии и нарушают безопасность. Пойми, товарищ. Когда ты руководишь ключевым сектором, когда осталось два дня до такой важной забастовки, ты играешь своей свободой ради любовного приключения. Подобные случаи не первый раз происходят с тобой. На этот раз мы критикой не ограничимся, ты это хорошо знаешь.

Рамуш молчал. С искаженным лицом он смотрел себе под ноги. Наконец он вздохнул и сказал своим веселым непринужденным тоном:

— Вижу, что снова дал маху. Обещаю, подобное не повторится. — И, помолчав, добавил: — Я не первый раз обещание даю. Однако теперь все будет по-другому.

Они прошли несколько шагов.

— Что? — резко вскинул голову Рамуш.

— Я ничего не сказал, — ответил товарищ.

Действительно, он ничего не сказал. Но погруженному в мрачные мысли Рамушу послышалось то самое слово, которое он слышал от этого же товарища в прошлый раз, когда разбирался аналогичный случай:

— Посмотрим.

 

7

Ветер ли бросил в сарай искру из костра, горевшего во дворе? Или кто-то из детей принес горящую щепку? Делия заявила позднее, что Рита занесла в сарай головешку, однако Рита это отрицала.

Как бы то ни было, огонь разгорелся с неожиданной быстротой. Пламя все злее и злее охватывало крышу. Дети с криком убежали. Рита осталась в сарае.

— Она осталась! Она осталась там! — кричала старшая сестра.

Привлеченный криками, Паулу вышел во двор. У сарая, задыхаясь от дыма, молила о помощи Мадалена.

Не зная почему, Паулу снял очки, отдал какому-то мальчишке и, слегка прихрамывая, пошел к сараю. Он ощутил на лице горячее дыхание пламени, отодвинул ногами горящую доску и шагнул в сарай. Где-то здесь, как говорили, осталась Рита.

В кромешном дыму он услышал детский плач и смутно разглядел девочку, которая тянула к нему руки. Затем почувствовал, как детские ручонки неожиданно сильно обхватили его. Одна мысль владела им: прикрыть ребенка, спасти это беззащитное, доверчивое существо.

Во дворе стояло порядочно народа. Среди всеобщего крика они носились с ведрами, стараясь водой загасить пожар. Когда же увидели, как из сарая выходит дымящийся человек, прикрывая собой что-то, то тут же вылили на него несколько ведер воды. Все увидели Паулу с красным закопченным лицом и выжженными бровями. С ним была Рита, слегка опаленная, с небольшим ожогом на ноге.

Закрыв рот рукой, девочка вытаращила испуганные и виноватые глаза, будто ее хотели наказать. Любопытно, что и Паулу, нацепив очки, имел то же выражение лица. Казалось, он просил прощения за совершенное…

Паулу и Риту отвели в аптеку, где обоих обмазали с ног до головы какой-то желтой мазью. У Паулу были обожжены нога, руки, половина лица.

Его беспокоили не столько ожоги, сколько сгоревшие ботинки, ибо второй пары он не имел. Хотя у Эваришту несколько пар обуви, тот вряд ли догадается предложить одну из них.

С перевязанной рукой и повязкой на лице Паулу в тот же день должен был уйти, поскольку подготовка к забастовке не терпела отлагательств. Но среди забот он часто вспоминал маленькие нежные ручки, просящие о помощи, крепко обхватившие его.

— Как Рита? — первое, что спросил он, вернувшись домой.

Вот и Рита! На кровати, с забинтованной ногой, она смеется, наблюдая за тем, как старшая сестра то придвигает, то отодвигает спичечный коробок.

— Не трогай! Не трогай!

Неожиданно Рита завоевала такое внимание, что Элза и Дзека завидуют и жалеют, что не они попали в горящий сарай.

Никто лучше детей не умеет пользоваться благоприятными обстоятельствами. Раньше Рите не удавалось и сотой части того, чего она добилась. Потихоньку, все еще сомневаясь в успехе, она стала ласкаться к Паулу. Затем взяла двумя пальцами его за нос. Наконец решилась. Взялась за очки и замерла, как бы спрашивая: «Можно?» Полный счастья, Паулу ничего не сказал, но его молчание означало: «Можно!»

 

8

17 мая, в воскресенье, сразу же после ухода Перейры, в дверь постучали.

Консейсон секунду колебалась, глядя на высокого мужчину, стоявшего на пороге. Несомненно, где-то она уже видела его. Но не могла вспомнить где. Затем вдруг распахнула дверь.

— Это ты! Заходи. Я тебя не узнала.

Это был Друг, первый товарищ, с которым она познакомилась, тот, кто жил у них целых пять дней. С тех пор прошло два года.

Как он изменился! Оброс бородой, весь в морщинах, щеки ввалились, и весь он — одежда, руки, лицо — покрыт толстым слоем пыли, точно вывалялся в цементе.

— Ты пришел по поводу забастовки?

— Какая забастовка?

Друг ни о чем не знал. «Почему бы это?» — спросила себя Консейсон. И вновь внимательно посмотрела на него, боясь ошибиться, потом рассказала, что готовится забастовка.

— Не вовремя я явился, — сказал Друг своим низким голосом, разогнав у Консейсон последние сомнения. — Ты не заметила перед домом никого?

Нет, она ничего не заметила, она уверена — Перейра вне подозрений и слежки за ним нет.

— Я хочу попросить у тебя три вещи, — произнес Друг. — Во-первых, дай мне воды помыться. Во-вторых, дай мне что-нибудь поесть. И наконец, дай мне поспать. Мне надо уйти около полудня.

— Ты не встретишься тогда с моим мужем. Он придет только вечером.

Консейсон пошла на кухню. Налила воды в большой таз и повесила на спинку стула чистое полотенце.

Когда через короткое время Друг открыл дверь из кухни, то снова оказался таким, каким Консейсон видела его два года назад. Побритый и причесанный, без пиджака, он держал в руках толстый сверток.

«Откуда же у него сверток? Он ничего не принес с собой. Может, это пиджак?» — подумала Консейсон, ставя на стол горшок.

Нет, это был не пиджак.

— Потом, когда сможешь, — попросил Друг, показывая на висевший на стуле пиджак, — вытряси его как следует на улице. Но смотри, чтобы соседи не увидели — ведь подымутся тучи пыли.

Консейсон налила в миску остатки вчерашнего супа и положила рядом кусок хлеба.

— Все, что у меня есть. Пока ты будешь спать, я приготовлю какую-нибудь еду.

Она разобрала постель и покрыла ее новым разноцветным покрывалом, от которого пахло нафталином. Вещи для того и существуют, чтобы пользоваться ими, не так ли? А если не для товарищей, то для кого же их еще беречь?

— Можешь спать сколько угодно, — сказала она, проводив его в комнату.

— Спасибо, — ответил Друг, собираясь проводить ее до двери, чтобы закрыться.

Консейсон рассердилась.

— Как? Ты ляжешь спать, не увидев моего мальчишку?

Они осторожно подошли к разукрашенной корзине. Консейсон склонилась над ней, приложив палец ко рту.

— Молчи и смотри, — прошептала она. — Разве ты видел более красивого ребенка?

Это была правда. В мире не было более красивого младенца, чем этот. Повернувшись слегка на бок, он подсунул под щеку кулачок. Вторая ручонка, нежная и розовая, забавно лежала на подушке. Он спокойно спал.

— Ты заметил, все дети рождаются коммунистами? — спросила Консейсон. — Посмотри на этот сжатый кулачок. Правда, со временем некоторые портятся.

Когда через несколько часов Консейсон открыла дверь, позвать Друга завтракать, она обнаружила его спящим на полу.

— Извини, — оправдывался он. — Я не хотел пачкать кровать. У меня настолько грязная одежда, что, где бы я ни лег, остается след. Посмотри!

Действительно, посмотрев на пол, где спал гость, Консейсон обнаружила большое пятно той же серой пыли.

«О боже! — подумала она. — Где бродил этот человек?»

И ей в голову пришла мысль, которая тут же показалась ей абсурдной: «Он из-за границы».

За обедом Друг много спрашивал о забастовке, и по вопросам Консейсон определила, что он долгое время не работал в партии.

«Он прибыл из-за границы».

После обеда, перед тем как попрощаться, Консейсон подвела его к мальчику и попросила:

— Поцелуй моего сына.

Когда Друг ушел, она притянула к себе мальчика и стала говорить ему тихим певучим голосом:

— Ты должен вырасти смелым мужчиной, таким смелым, как Друг, как Важ, как Антониу, как твой папа.

Но вдруг новая грустная мысль пришла ей в голову, она прижала ребенка к груди и начала осыпать поцелуями его волосики, уши, шею.

— Мой родненький, сыночек, любимый мой, любимый…

Мальчик, которому было щекотно, смеялся.