До завтра, товарищи

Тиагу Мануэл

ГЛАВА XVI

 

 

1

Арестовав накануне забастовки Гашпара и обнаружив у него подпольную литературу, в ПИДЕ были уверены, что напали на важное звено. Хозяева завода рассказали, что для рабочего он слишком во многом разбирался и многое умел и что он пользовался особым уважением среди рабочих, был зачинщиком всех волнений, а недавно его избрали председателем профсоюза в пику кандидатуре, предложенной фашистскими властями.

Однако, кроме нелегальной литературы, полиции не удалось захватить ничего, что могло бы навести на след других членов партии. Гашпара избивали трое суток подряд, ко он отказался сообщить что-либо о своих товарищах.

Тогда агенты ПИДЕ стали выяснять через владельцев завода и своих осведомителей, с кем чаще всего общался Гашпар. Одно имя упоминалось чаще других — Тулиу. По-видимому, он был правой рукой Гашпара.

За Тулиу установили слежку и наблюдали за ним как на заводе, так и вне его. Однако это ничего не дало, поскольку вел он себя очень осторожно и мало с кем общался. Тогда его решили арестовать. Глубокой ночью 18-го числа его взяли и отвезли в Лиссабон.

Автомобиль остановился перед мрачным, казалось, вымершим зданием. Все фонари на этом отрезке улицы были специально погашены. Со слабым металлическим скрипом отворилось окошечко в кованой двери, потом дверь медленно открылась, и двое агентов, сопровождавших Тулиу, втолкнули его, а сами исчезли.

В помещении остались только дежурный в мундире и еще один агент в комбинезоне. Оба они молчали, засунув руки в карманы, — у каждого в зубах торчала обмусоленная сигарета, и у обоих глаза были заспанные и безразличные. Они были такие одинаковые и отвратительные, такие бесчувственные, циничные и злобные, что невозможно было понять, действительно ли они такие сами по себе или только хотели таким образом внушить ужас арестованному. Во всяком случае, когда Тулиу посмотрел на них, у него создалось впечатление, что он оказался в логове хищников и спасения ждать неоткуда. У него начали дрожать колени, и он с трудом мог пошевелить языком.

За решетчатой дверью появился один из агентов, приехавших вместе с ним, свистнул ему и поманил его пальцем, показав, куда надо идти. Тулиу в сопровождении этого агента шел по узким, слабо освещенным лестницам. Так они поднялись на третий или четвертый этаж. Здесь вдруг открылась одна из дверей, в лицо ударил яркий свет, и Тулиу оказался перед столом, за которым сидел и что-то писал здоровенный мужчина с засученными рукавами. По углам сидели еще несколько человек.

— Нам нужно знать, — сказал сидящий за столом, — кто там еще вместе с тобой действует на фабрике?

Тулиу едва успел изобразить на лице удивление и пожать плечами, как получил затрещину в ухо. Он покачнулся и едва не потерял равновесия, но оплеуха с другой стороны качнула его в другую сторону, и он удержался на ногах. Ничего не соображая, он сел.

— Ну? — спросил тот же мужчина, продолжая пристально смотреть на него.

В голове у Тулиу гудело, и все плыло перед глазами в ярком белом свете. Он чувствовал себя совершенно беззащитным, отданным на произвол грубой силе. Он знал, что заговорит. Он знал это с 18 мая, когда слушал разговоры товарищей, не смея поднять глаза от работы и скрывая дрожь в руках. Но все же что-то удерживало его.

— Я ничего не знаю, — промямлил он.

И тут же обрушились удары. Тулиу почувствовал, как его толкнули на середину комнаты в круг, образованный агентами, и на него со всех сторон посыпались пинки, удары, пощечины. Он мотался из стороны в сторону, падал, его заставляли встать, а перед глазами мелькали то чье-то перекошенное от злобы лицо, то нога, то зеленый ковер, то кулак, то опять чье-то лицо, а в ушах у него неразборчиво звучали слова, оскорбления, угрозы, крики, глухие звуки ударов.

Тот, что сидел за столом, поднялся и стоял перед ним, сложив на груди волосатые руки, на одной из которых поблескивали массивные часы с золотым браслетом. Тулиу с трудом дышал и стоял согнувшись, глаза его заплыли, а губы вспухли, и он то и дело глотал кровь, накапливавшуюся во рту.

— Ты только скажи, с кем ты работал на «Сикеле». Больше нам от тебя ничего не нужно, скажи, и мы оставим тебя в покое.

Тулиу отказался говорить, и избиение продолжалось.

В пять утра ему на мгновение дали отдышаться и принесли стакан воды. Конвульсивно вздрагивая и проливая, Тулиу жадно пил, и вода, казалось, возвращает его из кошмара в прежнюю прекрасную жизнь. Он годы бы отдал, чтобы не возвращаться в только что пережитый ад и пить, пить не спеша, глоток за глотком, свежую воду.

Следователь снова сидел за столом.

— Ну вот, — сказал он мягким, дружеским голосом, — чтобы покончить со всем этим, скажи, кто там был вместе с тобой, и все будет в порядке. И никто тебя больше не тронет.

Он взял карандаш и приготовился писать.

Едва слышным голосом Тулиу назвал пять имен. Следователь быстро записал их. Но когда Тулиу думал, что теперь сможет идти спать и забыть обо всем, его заставили встать, и снова на него посыпались яростные удары. Следователь теперь хохотал ему в лицо и орал как одержимый.

— Ты за дураков нас принимаешь? Или скажешь, кто входит в бюро, или убьем, собака!

Этим утром и в следующие дни Тулиу назвал имена Перейры и Жерониму. Еще он сказал, что Гашпар — член бюро. И еще — что избирательный список в профсоюз был подготовлен компартией. И еще сказал, что был на одном заседании забастовочного комитета и что вместе с Перейрой туда пришел представитель партии, а потом, как он понял, они ушли вместе с Перейрой к нему домой. И еще он назвал пять фамилий с «Сикола». Он сказал все, что знал. Единственный, кого он не упомянул, был Висенти. Нет, Тулиу вовсе не собирался скрывать это имя. Как это ни странно, он попросту о нем забыл.

Но хоть он и говорил, его на допросах не щадили, избивали снова и снова. Даже когда он говорил правду, но она не соответствовала тому, что было известно ПИДЕ, его опять били. Его били за то, что он молчал, били за то, что обманывал, и били за то, что говорил правду.

 

2

— Нет, это не так, — спокойно заявил Жерониму следователю. — Уже давно я отошел от политики.

— Не мы это говорим, — сказал следователь, повторив свое излюбленное выражение. — Твои товарищи нам рассказали.

— Пусть повторят в моем присутствии, — сказал Жерониму с презрительным выражением лица, разглядывая пальцы следователя с массивными кольцами. — Тогда мы увидим, кто говорит правду.

— Ну, мы тебе не доставим этого удовольствия. Вот ты упираешься, но ведь мы добьемся, чтоб ты заговорил.

— Угрожаете? — спокойно спросил Жерониму.

— Нет, это не угроза. — Следователь заставил себя улыбнуться. — Полиция ни с кем плохо не обращается, и ты это знаешь. Мы используем научные методы допроса. — И его улыбка стала зловещей.

— Давайте говорить откровенно, — начал Жерониму медленно и спокойно. — Вы уже не ребенок, и я тоже. Вы знаете, что меня арестовывали и два раза я испытывал на себе эти научные методы, о которых вы говорите. — Голос Жерониму не изменился, даже когда он произносил слово «научные». — И вы знаете, что в отношении меня это было бесполезно. Я три месяца провел между жизнью и смертью в карцере, месяц в госпитале, но это было бесполезно.

Он остановился и подождал, пока следователь раздавит в пепельнице окурок. Потом продолжал:

— И у вас нет оснований предполагать, что сейчас от этого будет толк. Нет, не будет. А теперь делайте что хотите.

Следователь ничего не ответил. Он несколько долгих минут смотрел на Жерониму, потом встал, подошел к окну, где стоял другой агент, сказал ему что-то и сел на место. Тот вышел, а следователь с издевкой смотрел на Жерониму.

— Кстати, — вдруг сказал Жерониму, как если бы предыдущий разговор был вполне закончен, — вы бы там сказали, чтобы давали поесть что-нибудь поприличнее. Фасоль сегодня была недоваренная, а суп — как пойло.

В глазах следователя загорелись недобрые огоньки.

— А больше ты ничего не хочешь? — спросил он с глумливой улыбкой, и щека его начала дергаться.

— Нет, — тем же спокойным голосом ответил Жерониму, делая вид, что не замечает реакции следователя и что всерьез принял его вопрос. — Больше пока ничего.

Жерониму отправили в карцер и вызвали на допрос только через месяц. Ему задали несколько формальных вопросов, а он отрицал все обвинения.

 

3

Поскольку из показаний Тулиу выяснилось, что квартира Перейры использовалась как партийная явка, туда была направлена специальная группа. Когда брали Гашпара, Тулиу, Жерониму и других рабочих с «Сикола», то посылали к ним домой двух-трех агентов. Дом же, в котором жил Перейра, окружили десятка два агентов, а когда было за полночь, они вломились в квартиру. Ясно было, что они рассчитывали застать здесь еще кого-то, потому что тотчас побежали по всем комнатам. Потом спросили, кому Перейры хотят оставить квартиру. Услышав, что неподалеку живет сестра хозяина, они тотчас послали за ней.

— Нам нужно обыскать дом, — объяснил старший. — Но мы хотим сделать это только в присутствии человека, которому вы доверяете. Мы не хотим, чтобы потом говорили, что не хватает каких-нибудь вещей.

И они увели Перейру и Консейсон, на руках у которой был ребенок. Они пытались заставить ее передать малыша на попечение родственников, но Консейсон, при появлении полиции взявшая ребенка на руки, наотрез отказалась с ним расстаться.

Когда наутро Консейсон вызвали на первый допрос, следователь долго и красноречиво говорил ей, что все они прекрасно понимают ее положение, ее желание помочь своему законному мужу (он два или три раза повторил: «законному») и что такое поведение только делает ей честь. Им было очень неприятно арестовывать честную женщину, тем более с грудным ребенком. Поэтому они хотят поскорее закончить это дело и отпустить ее домой. Сам Перейра также не должен пробыть здесь долго, сказали ей. Вот что от нее требуется: в полиции известно, что к ним в дом приходили чужие люди. Необходимо знать, кто это был, когда они обычно и как появлялись.

— Вы скажете нам это и через десять минут будете свободны, — заключил следователь. — К тому же я уверен, что ни вы, ни ваш законный муж не придавали этим визитам какого-то особенного значения. Если бы отдавали себе в этом отчет, тогда другое дело, я бы с вами по-другому разговаривал. Так давайте же поскорее разберемся в этом.

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, — сказала Консейсон. — Все, что вы мне говорите, мне непонятно.

Следователь молча посмотрел на нее.

— Вы очень взволнованы, — сказал он наконец и поднялся. — Ну ничего, мы с вами попозже поговорим.

Он подошел к двери, сказал что-то человеку, стоявшему в коридоре, потом пошел обратно.

— Если вам что-нибудь нужно, — сказал он, остановившись посередине комнаты, — для ребенка, например, то вы не стесняйтесь, скажите нам. Мы не такие страшные, как о нас говорят.

— Да, нужно, — сказала Консейсон срывающимся голосом. Раскрыв покрывало, она показала ему мокрые пеленки, в которые был завернут ее сын. — Мне нужно ежедневно стирать пеленки и одежду.

— Хорошенький мальчик, — сказал следователь и, улыбаясь, наклонился над ним.

Консейсон молниеносным движением, как наседка, защищающая птенца от коршуна, завернула ребенка.

— Ваша просьба будет выполнена, — произнес следователь, как будто не замечая поведения Консейсон. — Сейчас я оставляю вас, а вы хорошенько подумайте. Десять минут — и вы свободны.

После обеда ее снова вызвали.

— Вам дали, что вы просили? — с порога спросил следователь, стараясь выглядеть радушным и улыбаясь младенцу, сидевшему на коленях у Консейсон.

— Дали, — ответила она, загораживая мальчика, которого собирался погладить следователь.

И действительно, только она расположилась в камере, как к ней пришли и отвели ее в умывальник, где она выстирала пеленки и развесила их сушиться на солнце у окна.

— Ну так что вы скажете? — улыбаясь, спросил следователь.

Он имел в виду свой прежний вопрос и нежелание Консейсон отвечать. Однако она притворилась, что не понимает.

— А то хочу сказать, что темная камера — это не место для женщины с ребенком такого возраста.

— Хотите отправить ребенка домой?

— Нет, хочу, чтобы меня поместили куда-нибудь, где посветлее.

— Ну, в этом нет необходимости, — сказал следователь после паузы. — Если вам что и нужно, так это спокойно отправиться домой.

Он замолчал, потом протянул ребенку цветной карандаш и стал смотреть, как он им играет.

— Итак?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

Следователь откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и опять начал улыбаться, как бы извиняясь за свое нетерпение.

— Понимаете, очень хорошо понимаете. Итак, когда к вам должен был снова прийти ваш друг?

— Какой друг? — спросила Консейсон, решившая, что следователь намекает на Друга, которого они так называли только вдвоем с Перейрой. Она была поражена, откуда об этом знает полиция.

— Вы вот притворяетесь, а ведь полиции все известно, — сказал следователь, не понявший, что взволновало Консейсон. — Полиции все известно.

И он снова и снова задавал одни и те же вопросы, все время улыбаясь ребенку и не реагируя на враждебный тон Консейсон.

— Можете идти, — сказал он наконец. — Вы ответите мне на эти вопросы, и я дам вам камеру с большим окном, чтобы ваш сынишка чувствовал себя повольготней.

— Лжеца на слове быстрей поймаешь, чем хромого, — воскликнула Консейсон. — Или вам уже надоело говорить, что если я отвечу на эти вопросы, то вы отпустите меня домой? Решили теперь, что с меня хватит камеры посветлее. Так все-таки домой или в другую камеру?

Следователь прикусил губу, втянул плечи и, обернувшись к сидевшему в стороне полицейскому, приказал отвести арестованную.

 

4

Поздно вечером ее снова вызвали. Она продолжала утверждать, что никто к ним не приходил. Следователь сидел, постукивая карандашом по столу.

— Мы допрашиваем вас не потому, что хотим что-то для себя. Нам нужны ваши показания лишь затем, чтобы знать, держать ли вас тут или отправить обратно домой. Если вы не хотите отвечать, это будет означать, что вы замешаны в деле и будете находиться под арестом. Если вы будете отвечать, это будет значить, что вы ни при чем, и мы вас отпустим. Лишь поэтому я задавал вам вопросы. А то, что вы скажете, для нас не имеет значения.

Он выдержал паузу и, глядя прямо на Консейсон, добавил:

— Нам же известно, что к вам наведывался Важ и что он должен на днях снова зайти.

У нее сердце сжалось, но она продолжала отрицать.

— Не стоит труда отпираться, — терпеливо сказал ей следователь. — Ваш муж сам нам все рассказал.

— Не мог же он сказать, чего не было.

Сказав это, она услышала, как сидевшие позади полицейские начали хихикать, и это подействовало на нее больше, чем все, с чем ей пришлось здесь столкнуться.

— Вы только посмотрите, сколько у вашего мужа фантазии, — сказал следователь. — Придумал Важа, придумал Антониу, придумал, что они бывали у вас. Вот выдумщик!

Полицейские снова начали посмеиваться.

— Какая же она тупая! — сказал один из них.

Следователь приказал ему молчать, но это первое оскорбление и смешки заставили Консейсон понять всю остроту положения. Она крепко прижала к груди спящего ребенка.

— Я еще раз повторяю: мой муж не мог сказать то, чего не было. К нам никто не приходил. Мой муж не может лгать.

— Но ведь выходит, что лжет.

— Поварю лишь тогда, когда сама это услышу, — произнесла Консейсон.

— И услышишь, — сказал следователь, впервые обратившись к ней на «ты».

Следователь и один из полицейских вышли. Два часа провела она наедине со вторым полицейским, который слова за это время не вымолвил. Он только делал цепочку из скрепок, разбирал ее, снова делал, крутил на пальце, и так баз конца.

Вдруг вошел Перейра. Консайсон вскочила и бросилась к нему, но что-то ее остановило. Не опухшее лицо, не синяки и ссадины, не длинная щетина и всклокоченные волосы и не порванная рубашка и мятые брюки. Было у него в лице что-то жалостливое и неуверенное, и в его холодных зеленоватых глазах виделось чувство вины.

— Твоя жена утверждает, что ты врешь, — усмехнулся следователь. — Что ты никого не знаешь, что к вам никто не приходил, что не было ни Важа, ни других ваших товарищей. Что ж, можешь еще раз соврать в присутствии своей супруги.

— Чего ты хочешь? — спросил, оборачиваясь к ней, Перейра. Вид у него был как у побитого щенка.

Полицейские засмеялись.

— Как ты можешь? — тихо спросила Консейсон. — Как ты можешь так опускаться?

Вмешался следователь:

— Нет, нет. Его сюда привели не для того, чтобы вы ему мораль читали. Отвечайте на вопросы, и только. Так вы продолжаете утвёрждать, что ни Важ, ни Антониу к вам не приходили?

— Ложь! — воскликнула она. — На знаю никого под такими именами.

Следователь пожал плечами и повернулся к Перейре.

— Ну, Консейсон, — сказал тот умоляющим голосом.

— Ложь! — закричала Консейсон. — Ты… ты — я не знаю кто! Ты не мужчина, ты — ничтожество.

— Уберите ее, уберите, — сказал следователь, вставая между ними.

Полицейские вытолкали ее из кабинета, но и из коридора доносился ее голос:

— Ради бога, молчи! Молчи! Не смей говорить!

 

5

Следующие несколько дней ее больше не вызывали и позволяли ей стирать пеленки. Она старалась подольше оставаться в умывальнике — в единственном месте, где они с сыном видели дневной свет. Все остальное время, пока ребенок не спал, было для нее пыткой. В камере было темно, почти все пространство занимали нары, и, несмотря на всю ее изобретательность, на бесконечные игры с мальчиком, на то, что она то и дело давала ему грудь, он плакал дни напролет. Другая пытка — это были клопы, ненасытные и хитрые. Консейсон старалась не заснуть, чтобы не пустить их к сынишке, она все время стряхивала отвратительных насекомых с его постельки и с него самого. Иногда она все же засыпала, а потом казнилась, что оставила его без присмотра.

Так прошло несколько дней, и ее снова вызвали на допрос. В кабинете был тот же самый следователь. Когда Консейсон вошла, он встал и пошел ей навстречу, потом остановился и уставился ей в глаза. На его лице не было и следов прежней корректности и терпеливости, вместо них она видела ненависть и злобу. «Боже правый, что он собирается со мной сделать?» Впервые Консейсон почувствовала страх за себя и за ребенка. Следователь все смотрел на нее, и лицо его больше и больше искажалось яростью. Внезапно он размахнулся и ударил ее по лицу.

— Ах ты, сука!

И он снова и снова бил ее, пока из разбитого носа и губ не потекла кровь.

Консейсон опомниться не успела от возмущения и от боли, как ее уже вытолкнули из кабинета и отвели в камеру.

Она не понимала, что же такое случилось, и лишь много позже во всем разобралась. До очной ставки с женой Перейра в самом деле не только рассказал об Антониу и Важе, но и подтвердил показания Тулиу о составе бюро, назвав также имена Гашпара и Жерониму. Однако после встречи с Консейсон он не только не стал больше ничего говорить, но и отказался от прежних показаний относительно Жерониму, утверждая, что его неправильно поняли и что Жерониму не был членом партии и поэтому не мог быть членом бюро.

Несмотря на побои, Перейра теперь упорно отрицал, что к нему кто-то должен был прийти. И даже когда следователь назвал ему имя Рамуша, он заявил, что не знает его.

Тогда следователь вызвал Консейсон, чтобы сорвать на ней свою злобу.

А Консейсон долго молилась после того, как уснул сын. Среди ее молитв была и такая: «Дева Мария, пресвятая Мадонна, удержи моего мужа от соблазна выдать своих друзей и отказаться от своего идеала, чтобы освободить себя от страданий. Дай ему мужество и силу, чтобы вынести пытку и не бояться смерти, чтобы защитить свою честь и честь сына».

Позднее Консейсон рассказывала, что ее молитвы были услышаны. Товарищ, которому она это сказала, заметил, что еще до того, как чудо совершилось на небе, она сама сотворила его на земле.

— Ну как ты можешь говорить это? — спросила она, улыбаясь, и щеки ее порозовели.

 

6

Как и предполагали Важ и Рамуш, Антониу взяли, когда он пришел к Сезариу. По-видимому, за домом следили, потому что через минуту после того, как Антониу вошел, ворвались с пистолетами в руках люди ПИДЕ. Обоих, Сезариу и Антониу, быстро обыскали и увезли в фургоне. После этого в доме осталось двое агентов. Они рылись в ящиках письменного стола, переворачивали содержимое чемоданов и шкафов, скинув постели, вспороли матрацы, высыпали уголь из ящика и землю из цветочных горшков, сахар из пакета. Они расшвыряли по столу все попавшиеся под руку бумаги и фотографии, даже не рассмотрев как следует, что на них. Подруга Сезариу, время от времени смахивая робкую слезу, спокойным голосом возражала против такого разгрома, но ей разрешили сохранить лишь несколько квитанций и счетов.

Тем временем пришли ее мать и Лизета, за которыми сбегали соседи. Услышав, что кто-то хочет войти, агенты вытащили пистолеты и взвели курки. Увидев, что пришли мать и сестра — что было видно по внешнему сходству, — они явно успокоились. Их даже развеселило присутствие сразу нескольких женщин, в особенности застенчивой светловолосой Лизеты.

Они продолжали переворачивать все вверх дном, но теперь смаковали каждую новую вещь, которую держали в руках, словно разыгрывая перед женщинами спектакль.

— Как тебе нравится этот фасон? — спрашивал один другого, держа кончиками пальцев, словно боясь заразиться, дырявый чулок.

— О, по последней русской моде, — отвечал тот, смеясь и поглядывая на девушек, словно приглашая их принять участие в веселье.

— Делайте свое дело и убирайтесь! — вдруг заявила Лизета таким громким и яростным голосом, что мать и сестра испуганно посмотрели на нее.

Не прекращая своего занятия, агенты снисходительно посмотрели на нее. Так смотрят на ребенка, который хочет показаться взрослым.

— Такая маленькая и такая нехорошая, а? — сказал один из них, медленно засовывая руки в ящик шкафа, откуда уже выбросили на пол почти все содержимое.

Другой, словно в ответ, с преувеличенной осторожностью поднял. над головой тоненькие женские трусики. Потом он нагло посмотрел на Лизету и подмигнул напарнику.

Подруга Сезариу села и заплакала.

— Вы что думаете? — закричала Лизета так пронзительно, что ни мать, ни сестра не узнали ее голоса. — Если здесь только женщины, так вы себе что угодно можете позволить?

— Ты видел? — спросил один другого, глумливо ухмыляясь.

— Видел, не видел, здесь вам нечего делать, — продолжала кричать Лизета. Она подошла к окну и открыла его настежь. — Не смейте издеваться!

— Спокойно, девочка, спокойно…

Но Лизета не дала ему закончить фразу, продолжая кричать все более пронзительным голосом.

— Вы только посмотрите, нет, вы только посмотрите на них! — вопила она. — Сломали все замки, испортили всю одежду, высыпали сахар — как все это называется? Что это? — вдруг остановилась она, увидев на столе; кучу бумаг и фотографий, которые те приготовились унести с собой. — Ведь это моя фотография! Зачем она вам? — И она быстрым движением выхватила из-под носа у полицейского несколько бумаг и фотографий.

Агент подскочил к ней, схватил ее за руку и заставил разжать пальцы.

— Не трогайте меня! — отчаянно завизжала Лизета. — Не трогайте меня! Отпустите! — И она снова попыталась схватить бумаги и фотографии.

Агент с силой оттолкнул ее, она потеряла равновесие и чуть не упала, но осталась на ногах, ударившись о стенку. Теперь он больше не подшучивал и не улыбался. Лицо его побледнело от ярости.

Пока он угрожающе-медленными движениями складывал в портфель бумаги и фотографии, косясь в сторону Лизеты, которая продолжала пронзительно кричать (теперь уже не одна — ей вторила мать), второй подошел к окну и увидел собравшуюся возле дома толпу. Он тихо сказал что-то своему напарнику, тот посмотрел в окно, потом на Лизету и сказал:

— Сокровище мое, как бы тебе не пришлось об этом пожалеть!

Они выдвинули еще один ящик и высыпали его содержимое на пол, но потом вдруг закрыли портфель, в который складывали отобранные вещи, и, не говоря ни слова, вышли из дома. Поравнявшись с собравшейся толпой, они замедлили шаги, с вызовом глядя на людей, потом сели в машину. Взревел мотор, автомобиль рванулся с места, взвизгнули шины на крутом вираже, и машина скрылась за углом.

Лизета стояла у порога и смотрела им вслед. Потом оглядела толпу и увидела Энрикиша, который, стараясь не выделяться, неприметно стоял за группой женщин. Лизета подумала, что он, наверное, пришел сюда, чтобы встретиться с Сезариу и со вторым товарищем, которого тоже забрали в ПИДЕ. Она предполагала, что Энрикиш может явиться сюда в любой момент, и очень боялась, что он войдет в дом как раз в тот момент, когда здесь полицейские. Теперь же, видя, что он невредим, она на мгновение почувствовала радость, которая, однако, быстро уступила место заботе за судьбу Сезариу.

— Ух! — выдохнула она и, поправляя на ходу прическу, спустилась по ступенькам к собравшемуся народу.

Ее белокурые волосы, перехваченные сзади ленточкой, и челка на лбу заставили всех вспомнить, что она всего-навсего подросток. А в доме подруга Сезариу в мягком свете опускавшихся сумерек смотрела, застыв на месте, на развороченную постель, на вспоротый матрац, на выдвинутые ящики стола и шкафа, на валявшуюся на полу одежду и опрокинутые стулья, на весь этот разгром, означавший, что пришла беда.

 

7

Тем же вечером о случившемся рассказали Маркишу. Плотник заставил повторить всю историю два или три раза, а потом пошел к свекру Сезариу. Там у всех было гнетущее настроение, и Маркишу показалось, что с ним разговаривали гораздо более сухо, чем обычно. Ему подтвердили, что Сезариу действительно арестован, а вместе с ним — нет, не Важ, а какой-то новый товарищ, впервые здесь появившийся. Полиция нагрянула сразу же после того, как он появился у Сезариу.

Маркиш вернулся домой в страшном смятении. «Что теперь подумают товарищи? — спрашивал он себя. — Ведь я был одним из немногих, кто знал о встречах в доме Сезариу, что туда приходили представители руководства. Потом меня наказали, вывели из комитета, и сразу же этот провал. Что подумают?»

Этой ночью он почти не спал. Не из страха тоже быть арестованным, это ему даже в голову не приходило. Он не знал, что делать, лишь сознание своей непричастности к провалу немного успокаивало его. «Может быть, не стоит терзаться? Нет, нет, — отвечал он сам себе. — Мало, что твоя совесть чиста. Надо еще, чтобы с тобой обошлись по справедливости. Если тебе не доверяют, что толку от того, что твоя совесть чиста?»

Он пытался успокоиться. «Ведь товарищи знают, что я был под арестом, но никого не выдал. Я многое знал, но никого не выдал. Кроме меня, о встречах у Сезариу знали и Афонсу, и Витор… Да, действительно, и Витор знал», И вдруг Маркиш задумался, вспомнив, что говорил о нем Важ. Вспомнил также, что Витор, как стало известно, снова появился в городе, но ни с кем не встречался. А если… «Нет, я не должен так думать. Это означало бы пытаться оправдаться за счет товарища».

И снова навязчивые мысли: «Пока я ходил к Сезариу, все было в порядке. Но вот меня наказывают, выводят из комитета, и сразу же появляется ПИДЕ. А обо мне существует определенное мнение, против меня — Важ, обо мне уже доложено в ЦК — что там подумают? Что они все подумают?» И он, чувствуя себя все более неправым, стал вспоминать свою работу в партии, своз отношение к ней, к Витору, свои разговоры с Энрикишем и с членами комиссии, вспомнил, как уничтожил листовки, вместо того чтобы распространить их. «Что же теперь они станут думать после всего этого? Подумают, что я предал?»

Уже светало, а Маркиш все ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь уснуть.

 

8

Спустя два дня Маркиш по дороге на работу неожиданно встретил Витора.

— Похоже, что я вернулся в недобрые времена, — сказал тот, с улыбкой протягивая Маркишу руку и внимательно глядя ему в лицо.

Маркиш молча пожал протянутую руку.

— Когда мы можем поговорить? — спросил Витор. — Это правда, что Сезариу арестован?

— Похоже, что да, — хмуро ответил Маркиш. — Не время сейчас встречаться.

Витор, казалось, был удивлен недружелюбным видом товарища.

— Будешь? — спросил он, вытаскивая пачку сигарет. Маркиш отрицательно покачал головой. Тогда Витор закурил. — А я вот думаю, как раз сейчас, когда арестован Сезариу и организация переживает трудный момент, наша ответственность, как членов районного комитета, еще более возрастает.

Маркиш прервал его:

— Отстаешь от жизни. Я уже не член комитета, да и ты тоже.

— Ты уже не член комитета! — воскликнул Витор, казалось, не замечая слов Маркиша о самом себе.

— Нет, и не хочу больше об этом говорить.

— Да будет тебе, — только и сказал Витор, подавляя раздражение. Он молча продолжал курить, искоса посматривая на Маркиша, а потом вдруг спокойным голосом сказал: — Нам нужно быть осторожными и обо всем договориться. Сезариу арестован. Кто может поручиться, что нас тоже не возьмут?

— Нас? — спросил Маркиш. Впервые за все время после ареста Сезариу он подумал, что сам может попасть в руки ПИДЕ. — Будь спокоен, нас не тронут.

Однако Витор был прав. На следующую ночь в городе снова побывала полиция и произвела аресты. Взяли Маркиша, Витора, нескольких служащих, одного крестьянина, жившего в окрестностях, врача, торговца и армейского сержанта.

Лизета тоже была арестована, но ее продержали всего несколько дней. Ее ни в чем конкретно не обвиняли и лишь напомнили о скандале, устроенном в доме Сезариу. Перед тем как отпустить девушку, шеф прочел ей нотацию:

— Того, что ты учинила в доме своей сестры, хватило бы, чтоб продержать тебя здесь подольше. Но, несмотря на это, мы знаем, что ты в общем-то неплохая девочка, и мы не хотим тебе зла. Характерец же у тебя, правда, еще тот, но кто сейчас без характера? Ты жаловалась, что один из наших людей дал тебе пощечину. Я искренне сожалею об этом. Это против наших правил. Ребята действовали не по приказу и будут наказаны. Но ведь ты, моя девочка, поскольку сама с характером, наверное, сможешь простить, если другой погорячился? Ну, ступай же, и всего тебе хорошего.

Лизета вышла, а находившийся здесь во время разговора полицейский наклонился к уху начальника, перелистывавшего бумаги, и что-то сказал ему. Шеф ответил:

— Не пройдет и недели, как к ней придут.

 

9

Маркиша допрашивали непрерывно пять суток. Его не били, как в первый раз. Разговаривали с ним обходительно и часто говорили о его достоинствах. Спрашивали, спрашивали и спрашивали, и все об одном и том же, и так без конца, потом один следователь заменял другого, и все начиналось сначала. Настойчивость полиции даже удивила Маркиша.

— Мы не хотим, чтобы ты говорил нам то, о чем мы не знаем, — говорил ему старший следователь, старательно полируя себе ногти. — Мы хотим только, чтобы ты подтвердил, что известно нам или что говорят твои товарищи. Врач у нас, сержант тоже, мы прекрасно знаем, что ты за птица. Почему ты все отрицаешь?

ПИДЕ была в курсе многих вещей. Больше всего Маркиша удивило, однако, то, что им было многое известно о руководстве сектора.

— Ну зачем ты отрицаешь это? — настойчиво спрашивали его. — Нам хорошо известно, что в районный комитет входишь ты, Сезариу и Витор. Витор молчит, но у Сезариу и Антониу языки уже развязались. Так что же ты упорствуешь?

Почему в полиции были известны имена членов комитета старого состава? Если это сообщил им Сезариу, то с какой целью? И что мог сказать этот самый Антониу, если он только недавно стал работать с ними и знал только новый состав комитета? Маркиш вспоминал свои споры с Важем, тот сомневался относительно Витора, а вот и Витор арестован, и, наверное, его пытают, но он молчит. И Сезариу, этот примерный товарищ, если только следователь не врет, разговорился.

На второй день тактика следователя изменилась.

— Смотрю я на таких, как ты, и удивляюсь, честное слово, удивляюсь. Что вы за это имеете? Лучшие из вас, преданные и целеустремленные, ведущие самый праведный образ жизни, те, кто попадает сюда и молчит, — так как же к ним относится ваша партия? Она отворачивается от вас. А в то же время всякие прохвосты, живущие за ваш счет, которые стараются побыстрее рассказать все, что знают и что не знают, как только они попадают сюда, — о, это для партии великие люди, герои! Вот тебе и справедливость Центрального Комитета партии. Важ нежится себе где-то на пляже, а ты страдаешь.

Из этих слов Маркиш понял, что в ПИДЕ известно о его наказании, С удивлением, негодованием и отчаянием он осознавал, что так все оно и есть, что, пока он твердо защищает своих товарищей, те от него отвернулись, вывели его из руководящих органов. Другие, чье поведение очень даже сомнительно, дают директивы, определяют, что и как надо делать, держат в своих руках судьбы людей. Следователь как будто прочитал мысли Маркиша, потому что все настойчивее затрагивал эту тему, рассказывал разные случаи, компрометирующие руководителей партии, рассказывал о любовных похождениях Рамуша.

На пятый день следователь сказал:

— Ты не хочешь верить, что я говорю правду. Тогда, может, поверишь, узнав, что говорят твои товарищи. Твои бывшие товарищи, — уточнил он с едва заметной улыбкой, протягивая ему сложенный лист с машинописным текстом.

Маркиш начал читать. Буквы прыгали у него перед глазами, он не видел отдельных слов, но общий смысл до него доходил: «Принимая во внимание его отношение… во время подготовки… пытался связаться с товарищами членами комиссии… чтобы… противясь указаниям партии… сорвать забастовку… Принимая во внимание… поручено распространить… ночью… им было получено… убедил товарищей… не возымело действия, так как ему не хватало… Принимая во внимание нарушение дисциплины… невыполнение решений партии… борьбы рабочего класса… Секретариат решает исключить его из партии…» Маркиш еще раз прочитал последнюю фразу: «решает исключить его из партии».

— Ловко вы это придумали, — сказал он, побледнев, и глаза его заморгали за стеклами очков. — Но я уже вышел из того возраста, когда на это можно клюнуть.

— Не веришь? — снисходительно спросил следователь. — Будь уверен, это чистая правда. Молчишь, думаешь, что так подобает вести себя члену партии, а ведь тебя из нее исключили. Ты больше не член партии. Они отказались от тебя раз и навсегда.

И действительно, Маркиш прочитал подлинный документ. Его нашли при обыске у Антониу, который собирался об этом исключении оповестить на первой же встрече с Сезариу и Энрикишем. Хотя здесь и не упоминалось его имя, полиции нетрудно было догадаться, что речь шла о Маркише. Ему не дали только прочесть последний абзац, в котором говорилось о его прошлых заслугах и о том, что двери не закрылись перед ним окончательно.

После этого допроса следователь утроил свои старания. Ему доложили, что Маркиш плакал у себя в камере. Вызвали врача, который внимательно осмотрел арестованного, перевели Маркиша на диету, дали ему камеру посветлее. Следователь не скупился на обещания. Но если Маркиш в первые дни разговаривал с ним: опровергал обвинения, возражал против ареста, то теперь он почти все время молчал. Он сильно похудел за эти несколько дней, оброс, стал болезненно бледным, глаза его были сощурены, так как у него отняли очки — «чтобы он не попытался совершить самоубийство, воспользовавшись стеклами». Он молчал, несмотря ни на какие ухищрения тех, кто его допрашивал. Только время от времени нервно пожимал плечами. А однажды следователь заключил голосом, полным презрения, что было необычно:

— Да что все это значит для тебя, кто даже не является коммунистом? Ах, посмотрите на него — какой герой! А что ты для них? Да нужен ты им!

Маркиш вдруг почувствовал приступ ярости.

— Что решает партия — это не ваше дело! — закричал он совершенно вне себя. — Если меня исключили, то это касается меня и больше никого. А если вы думаете, что я после этого все вам расскажу, то выбросьте это из головы. Не титулы определяют честность человека, а, наоборот, они даются ему в зависимости от степени его честности.

— Прекрасно сказано! — произнес следователь нарочито медленным голосом, и по лицу его внезапно пробежала дрожь. Потом он медленно закрыл авторучку. — Так пусть же будет так, как ты хочешь. Не мы, а ты сам хочешь, чтобы тебе стало хуже.

Его заставили неподвижно стоять лицом к стене в течение трех суток. Два раза он без сил опускался на пол, но его снова поднимали. Он уже перестал чувствовать ломоту в онемевшем теле, а опухшие ноги будто отнялись. На третий день «статуи» у него вместе с мочой пошла кровь.

 

10

Уже наступила ночь, когда Антониу привезли в полицию. Агент провел его в комнатку, где на скамейке сидело еще трое арестованных. Один из них, парень в помятой рубашке и в дырявых брюках, обросший черной щетиной и в ссадинах от побоев, спокойными глазами, не вязавшимися с его обликом, посмотрел на вновь вошедшего. Другой сидел, опершись руками в колени и спрятав лицо. Третий, старик лет семидесяти, с редкими, но тщательно причесанными волосами и элегантно одетый, держался подчеркнуто прямо, всем своим видом показывая, что оказался здесь случайно. Он то и дело порывался сказать что-то находившемуся здесь охраннику, но в последний момент передумывал. В конце концов старик решился и заговорил. Слова с легким присвистом вырывались из-за искусственных зубов:

— Вы не имеете права… не имеете права…

Охранник пожал плечами, показывая, что это его мало трогает. В этот момент появился другой агент, рахитичного вида, в дорогой рубашке и замшевых ботинках.

— Это ошибка, — продолжал старик. — Вы не имеете права.

Агенты посмотрели на него и переговорили о чем-то вполголоса. Тот, что был в замшевых ботинках, подошел к старику и уставился на него спокойным и уверенным взглядом, совершенно не вязавшимся с тщедушным телосложением Антониу решил, что он скопировал этот взгляд у какого-то своего начальника более солидных габаритов. Заморыш вдруг захихикал и грубым жестом от затылка ко лбу взъерошил старику его редкие волосы. У того кровь прилила к лицу. Даже не пытаясь поправить волосы, он еще больше выпрямился, вкладывая в это всю свою силу и достоинство. А охранник снова хихикнул и неторопливым движением взял старика за ухо. Обросший черной щетиной парень поднялся со своего места с явным намерением вмешаться.

В этот момент появился начальник группы, бравшей Антониу. Он увидел, куда привели арестованного, и рассвирепел:

— Какой идиот поместил его вместе с другими?

Дежурный охранник тихо ответил что-то, а второй оставил в покое старика и подошел к ним. Антониу снова посмотрел на старика. Он сидел в той же позе, напряженный и неподвижный, с испуганным лицом и взлохмаченными волосами, которые он даже и не пытался поправить. Однако старался держаться прямо, считая, что этим сохраняет свое достоинство. Небритый парень сидел рядом, незаметно сжимал ему руку и что-то говорил на ухо. Антониу так занялся своими друзьями по несчастью, что ничего не слышал из слов полицейских. Вдруг один из них подошел к нему и тяжело опустил руку на плечо.

— Я? — спросил Антониу.

— А то кто же? Дурачком прикидываешься?

Антониу поднялся со скамьи. Но не успел сделать и двух шагов к выходу, как неожиданный удар сзади свалил его. Он стукнулся лицом о порог. Вставая, вытер губы ладонью и увидел на ней кровь. «Началось», — подумал Антониу.

 

11

И действительно, началось.

— Сразу же хочу предупредить, — говорил шеф группы, начиная допрос у себя в кабинете. — Если не скажешь, где ты живешь, то тебе придется пожалеть. По-плохому ли или по-хорошему, но тебе придется об этом сказать. Пока не поздно, выбирай — по-плохому или по-хорошему.

Антониу молчал, пытаясь остановить кровь, текущую из разбитой губы. Его окруженные сеткой морщин глаза с едким выражением глядели на офицера, а мысленно он видел сидящую за книгой Марию. «Можешь быть спокойна, дорогая, — думал он. — Можешь быть спокойна». И, улыбаясь, он смотрел на следователя.

— Сначала по-хорошему, — сказал тот, неожиданно сменив тон. — Садитесь вот сюда, поговорим.

«Что, отступаешь?» — подумал Антониу.

И он направился к стулу. Однако в тот самый момент, когда он уже садился, кто-то из агентов отодвинул стул, и Антониу рухнул на пол. Полицейские расхохотались.

Он медленно поднимался, глядя снизу вверх на злорадные лип,а. «Нет, не стоит терять голову из-за таких пустяков», — говорил он себе. И уже в тот момент, когда он поднимался на ноги, намереваясь сесть на стул, жестокий пинок в грудь снова заставил его упасть на пол. Агенты снова захохотали.

— Хватит вам, — произнес кто-то повелительным голосом.

Побледнев и сморщась от боли (глаза его больше не улыбались), Антониу увидел коренастую фигуру, показавшуюся ему знакомой. Человек смотрел на него с сочувствием.

— Вставай, вставай, — сказал он, протягивая ему руку.

Антониу принял эту руку (он никогда не мог простить себе этого), а когда он уже стоял на ногах, агент свободной рукой изо всей силы ударил его в лицо. И тотчас на него со всех сторон посыпались удары и пинки. Он терял равновесие от одних, но удары с другой стороны удерживали его на ногах. Это продолжалось, продолжалось и продолжалось без конца, пока он, почувствовав впереди пустое пространство, не упал ничком, с сухим звуком ударившись о край стола.

— Нет, так не пойдет, — услышал он.

И все вдруг погасло. Когда он пришел в себя, то увидел, что сидит на стуле перед столом следователя, а тот играет с пресс-папье. Двое агентов поддерживали Антониу, а с него ручьями лилась прямо на пол вода. Наверное, чтобы привести его в чувство, на него вылили целое ведро. Антониу ощутил, как все тело наливается болью. Особенно сильно болел висок. Из разбитого носа и губ густыми ручьями текла кровь.

— Где живешь? — спросил следователь, как только арестованный открыл глаза. — Слышишь? Где живешь?

Антониу пошевелил губами, но не издал ни единого звука. Он с трудом выпрямился на стуле. Он снова видел дом и Марию, которая сейчас глядела на него из-под своих длинных ресниц. «Можешь быть спокойна, дорогая, можешь не волноваться».

— Лучше скажи, — послышался голос позади него.

— Где живешь? — заорал следователь, откладывая пресс-папье. — Где живешь? Где живешь?

Антониу отрицательно покачал головой. Едва он сделал этот жест, как ему на голову надели ведро и вместе со стулом повалили на пол. Его держали за ноги и били, били, пинали по ведру, и от пинков он катался по полу. Потом с него сняли ведро, поставили на ноги, и он увидел лицо следователя, оравшего что-то, но не понял ни слова и снова мотался под градом ударов по комнате. Наконец его как мешок кинули на стул, стоявший между столом и шкафом, откуда он не мог выпасть. Лицо и одежда его были в запекшейся почерневшей крови, глаза заплыли, изо рта текла кровавая пена, а тело, будто лишенное костей, распласталось по стулу, Антониу тихо стонал, внутри у него хрипело и булькало. Чья-то рука ухватила его за волосы и стала трясти, будто пытаясь вырвать их все разом:

— Убью, собака!

И на лицо, на котором живого места не было, обрушился удар, еще один и еще, еще. Мир теперь потерял всякую реальность, и Антониу только вел счет времени, которое казалось ему бесконечным, но он думал, что все рано или поздно кончается и что это тоже подойдет к концу. Иногда вдруг из многих ударов он ощущал один наиболее болезненный, то видел чье-то лицо, то снова слышал вопросы: «Где живешь? Скажешь или нет? Где живешь, собака?» — а потом опять все заслонял оглушающий хаос ударов.

Внезапно он увидел совсем близко бледное ухмыляющееся лицо того тщедушного охранника, который взлохматил волосы старику. Антониу вдруг почувствовал острую боль на шее и вскрикнул. Боль эта была не сильнее, чем та, которую он ощущал от ударов, но она была совсем не такая. Он не понял, что это, но время от времени среди ударов его словно пронзало это болезненное ощущение, которое он чувствовал то на шее, то на руке, то на лбу. Лишь много позже он узнал, что пытавшие его палачи гасили об него свои сигареты.

Рассветало, когда особенно сильный удар палкой заставил его снова потерять сознание. На него вылили ведро воды, но он так и не пришел в себя. Лишь тогда пытка прекратилась.

 

12

На следующий вечер, когда он все еще был в полубессознательном состоянии, двое агентов, держа под руки, волоком втащили его в кабинет следователя, где снова продолжился допрос. Антониу с трудом понял, что опять спрашивают, где он живет. После нескольких ударов он снова потерял сознание. К нему в камеру пришел какой-то тип в белом халате, вежливо говорил с ним, внимательно осмотрел и как бы между делом спросил, где он живет. Антониу ничего не ответил. Даже если бы он захотел что-нибудь сказать, то вряд ли смог бы это сделать, настолько заплыл у него рот, и малейшее движение губ причиняло боль. Следующие несколько дней ему лечили раны. Все это время Антониу находился в состоянии, близком к бреду, снова видел Марию и товарищей, вспоминал, как его арестовали вместе с Сезариу, чувствовал удовлетворение из-за того, что не заговорил, и все это вперемешку с самыми различными сценами: то он видел футбольный матч, то лес, то животных, то моменты из своей жизни, то ему представлялось будущее, и он с трудом мог отличить, что было во сне и что наяву. Больше всего болели ожоги и распухший рот. Наверное, решив, что это хоть чем-то поможет, он даже засунул в рот палец и нащупал наиболее болезненные места. Сначала он даже не понял, где это оказался его палец, окунувшийся в теплую кровоточащую массу. После произведенного таким образом долгого и мучительного обследования он понял, что с ним сделали. В бесформенной опухоли, заполняющей рот, он смог нащупать всего три зуба. Остальные были выбиты.

Дня через два или три снова пришел врач, осмотрел его, и Антониу отвели на допрос, где его снова избили. Когда он почти без сознания лежал поваленный на пол, кто-то из агентов вскочил ему ногами на грудь. Антониу пришел в себя лишь много спустя, уже в своей камере, и увидел возле себя человека в белом халате, который делал ему укол.

Потом его опять допрашивали, но больше не били, следователь теперь был другой. Антониу так и не сказал, где он живет, и отказался отвечать на все другие вопросы. Новый следователь разговаривал с ним вежливо, как будто бы ничего не произошло, а однажды сказал, приятно улыбаясь:

— Ты — сильный, а я таких люблю. Тем не менее трудно понять, почему некоторые предпочитают испортить себе жизнь, гнить заживо в тюрьме, скрывая то, что и так уже известно полиции. Честное слово, мне трудно это понять.

Лицо Антониу было обезображено опухшими ссадинами, черными и желтыми пятнами, на лбу у него было два пластыря, ныли выбитые зубы. Но его глаза, обрамленные тонкими морщинками, снова с вызовом улыбались.

«Трудно понять, — думал Антониу, — почему кто-то может заговорить, а не то, как можно молчать».

И действительно, ни разу во время пыток и допросов ему и в голову не приходило, что он может не выдержать. Он даже предположить такого не мог. Замечание, которое сделал следователь, казалось ему достойным насмешки: сказать, где я живу? Показать вам дом, где живет любимая женщина? Дом, куда приходили товарищи и где хранились документы? Куда на следующий день после его ареста должен был прийти Рамуш? Назвать вам имена моих товарищей, чтобы их тоже арестовали? Сказать что-либо этим безжалостным, жестоким врагам? Нет, никогда он не мог даже представить такой возможности, никогда, никогда, никогда не мог он даже думать об этом. Не раз он в свое время обсуждал этот вопрос с товарищами. И не раз слышал, что есть люди сильные и есть слабые, что есть пытки более невыносимые, чем те, которым могут подвергнуть тебя, что не все могут выдержать. «Нет, не сила пытки решает, — думал Антониу, — а сила Воли».

Исключенный из числа кадровых работников и отстраненный от партийных поручений, Афонсу решил и вовсе отойти от всякого участия в деятельности партии и вернуться в свой родной город. Он приехал несколько дней спустя после начала арестов. Объявив родственникам, что хочет жить спокойно и уединенно, Афонсу попросил устроить его на работу в мастерскую, к одному из своих дядей. Мать, столько раз во время его прежних тайных приездов уговаривавшая сына вернуться к нормальной жизни, встретила Афонсу с великой радостью, но отец был хмур и неразговорчив. Сначала он думал, что сына могут арестовать, и переживал из-за этого, а когда узнал, что опасность не угрожает, совсем перестал разговаривать с ним. Он молча смотрел на сына, тихонько говорил с матерью, которая все продолжала радоваться, и ходил по дому, неодобрительно покачивая головой. Так прошло два дня, и отец не выдержал:

— Уж лучше бы тебя арестовали вместе с Маркишем и Сезариу, чем смотреть, как от тебя отвернулись твои товарищи!

Отцовские слова, как и известие об арестах, глубоко задели Афонсу. Теперь он сомневался, правильно ли поступил, что решил отойти от партийных дел после исключения из кадрового состава, и в нем все сильнее разгоралось желание узнать обо всем подробно и помочь чем-нибудь местной организации. С арестом Сезариу, Маркиша и Витора организация лишалась руководства, но было еще немало членов партии, которые оставались на свободе. И что же теперь? Оторванные от партии на долгие месяцы, если не годы, они будут обречены на вынужденную бездеятельность — возможно, до тех пор, пока не выйдут из заключения Сезариу или Маркиш. Афонсу не мог допустить этого.

Через несколько дней вечером, когда уже стемнело, Афонсу со всеми мерами предосторожности отправился в дом к Сезариу. Хозяйка обо всем ему рассказала, но, когда узнала, что Афонсу уже не в подполье и вернулся к родителям, совершенно растерялась. Однако Афонсу продолжал приходить к подруге Сезариу, относился к ней с большим вниманием, помогал деньгами, и она в конце концов убедилась в его искренности и стала ему полностью доверять. Ей не разрешали видеться с Сезариу, она очень переживала, и поддержка Афонсу для нее много значила. А однажды Афонсу встретился у нее с Лизетой, и его приятно удивили принципиальность и твердость девушки.

Спустя три недели он снова шел однажды вечером к дому Сезариу и вдруг остановился как вкопанный, отказываясь верить своим глазам. Впереди, словно поджидая кого-то, стоял Витор с сигаретой в зубах. Афонсу направился к нему. В это мгновение Витор заметил его и быстро отвернулся.

— Ты?! Здесь?

— Тссс… — Поведение Витора показалось ему неестественным. — Хорошо, что мы встретились. Надо поговорить.

Он отвел Афонсу за угол, где было потемнее. Его осторожность казалась странной по сравнению с беззаботным видом минутой раньше. Тихим, доверительным голосом Витор сообщил ему, что сбежал из тюрьмы и теперь ищет контактов с партией. Сбитый с толку Афонсу сказал, что он полностью отстранен от всех дел, и добавил, что исключен из партии, хоть это было неправдой.

— Вот черт! — сказал Витор, которого, казалось, совершенно не заинтересовало, что друга исключили. — Мне так нужна связь. С одной стороны, из-за моего теперешнего положения, — Афонсу показалось, что он с трудом выдавил из себя эти слова, — ас другой стороны, мне крайне необходимо сообщить руководству обо всем, что здесь произошло.

И после паузы, когда Витор пытался прочитать выражение скрытого сумерками лица Афонсу, он добавил:

— Сезариу предатель, знаешь?

— Сезариу — предатель? — переспросил Афонсу едва слышным голосом.

— Да, предатель, — продолжал Витор, и голос его переходил на все более высокие ноты. — Это из-за него всех позабирали. Он и меня предал, и Маркиша, и других. Он рассказал им все, что знал, — закончил он, переходя почти на крик.

— Тише! — одернул его Афонсу.

— Чертовски плохо, когда нет связи, — опять стал говорить Витор. Он, казалось, пропустил мимо ушей слова Афонсу об исключении из партии. Вряд ли руководящий работник партии, спасающийся от полиции, стал бы так говорить с человеком, который по какой-то неизвестной тебе причине исключен из партии. — Ты знаешь, я совсем без денег. А живя в подполье, — он опять без надобности подчеркнул это, — без денег прямая дорога опять в тюрьму.

— Я же тебе сказал, что ничем не могу помочь. Я исключен из партии, у меня нет никаких связей. И денег у меня нет. Если тебя устроят несколько эскудо, давай встретимся завтра, я приносу.

В этот момент Витор смотрел на другую сторону площади и, казалось, не слышал, что ему говорит Афонсу.

— Теперь давай разойдемся, — сказал он поспешно. — Мне нужно встретить одного товарища.

«Только что говорил, что ему нужны связи, — подумал Афонсу, — а сейчас утверждает, что должен встретить одного товарища. Интересно».

Совершенно озадаченный, Афонсу пошел дальше. Не пройди и полусотни шагов, он вдруг бегом бросился обратно. Стараясь оставаться в тени, он пошел по краю площади, высматривая, и, очевидно, увидел, что искал, поскольку тотчас спрятался в подворотне.

С совершенно беззаботным видом Витор шел по ярко освещенной площади под руку с девушкой, работавшей на почте. Она громко чему-то смеялась, и Афонсу услышал голос Витора:

— Если хочешь, пойдем в кино, а на пианино сыграешь потом. Или же, если хочешь, пойдем в кино завтра.

У стоявшего в тени Афонсу громко билось сердце.

 

14

Несомненно, что в истории, рассказанной Витором, концы с концами не сходились. Говорил, что бежал, но побег очень трудно устроить в одиночку, а если даже и бежал, то безрассудно сразу же появляться в городе, назначать свидание с женщиной, всем известной своими связями с фашистами, и идти с ней в кино, где его сразу же опознали бы. Витор говорил, что у него нет денег, однако курил дорогие сигареты, да и эта женщина, если только встреча с ней не была разыгранным на публику спектаклем, стоила немало. И потом несоответствие между его вполне благополучным видом и тяжелым положением, в котором, как утверждал Витор, он оказался. Но больше всего казалось подозрительным, что он обвинил в предательстве Сезариу, Афонсу достаточно хорошо знал местную организацию и мог судить, что многие арестованные были знакомы не только с Сезариу, но и с Маркишем, и с самим Витором, а вполне возможно, что Витор знал их всех. И у него не было сведений, что арестованы были именно связанные с Сезариу.

На следующий день, как было условлено, Афонсу встретился с Витором. Тот повторил рассказанную накануне историю с побегом, однако не стал отвечать на вопросы о том, как это удалось. Сказал только, что бежал при переводе в другую тюрьму, и опять начал расспрашивать Афонсу о связях и просить денег. В свою очередь, Афонсу повторил, что его исключили из партии и что у него нет никаких связей, он раз и навсегда покончил с этим, но по старой дружбе даст немножко денег на первое время. Витор взял деньги, с иронией посматривая на друга. «Глупый, — прочел он в его взгляде. — Ничего-то ты не понимаешь о жизни».

— Будь осторожен, — сказал Афонсу, стараясь дать понять Витору, что доверяет ему. — Смотри, как бы тебя снова не арестовали.

— Ничего, меня не поймают, — засмеялся Витор неприятным смехом, обнажив неровные порченые зубы.

Афонсу прощался с ним, твердо уверенный, что Витор лжет. А если так, то разве это не провокация? Афонсу вспомнил о сомнениях, которые высказывал Важ, но все еще не мог поверить, что Витор — агент ПИДЕ и был им задолго до арестов. Да и как можно было в это поверить, если тот регулярно участвовал в заседаниях комитета, выполнял партийные поручения. Афонсу, давно знавший Витора по совместной работе, не мог заставить себя поверить, что виновник провала — Витор. И эти мысли заставили Афонсу по-новому взглянуть на собственные ошибки, которые теперь показались ему такими грубыми и непростительными, что наказание показалось чересчур мягким.

Лизете он рассказал о встрече с Витором. Сначала она слушала молча, но когда Афонсу рассказал об обвинениях в адрес Сезариу, то возмутилась:

— Тебе ничего не известно, так знай же, что я тоже член партии. Я знаю тех, с кем поддерживал связь Сезариу, и сама вижусь с ними. Ни с одним из них ничего не случилось. Сезариу честен, это не какой-то там Витор.

Лизета и не предполагала, что уже через несколько дней все подтвердится. Ее сестра раз в две недели ездила в Лиссабон с чистым бельем для Сезариу. Ей не позволяли говорить с ним, скрывали, где он находится. Она приходила прямо в управление ПИДЕ, отдавала там сверток с чистым бельем и получала сверток с грязным. На сей раз ей, как всегда, вручили грязное белье, но сверток с чистым принять отказались.

— Я должен сообщить вам печальную новость… — сказал ей полицейский.

У несчастной женщины не хватило сил одной идти туда, где теперь был ее Сезариу. На следующий день в сопровождении Лизеты и матери она пришла в морг. Сезариу было не узнать. Он лежал в ледяной тишине, его опухшее, почерневшее лицо было обезображено побоями.

— Они утверждают, что он повесился, — сказал сторож. — Но врачи говорят, что его убили.

А в грязном белье Лизета отыскала записку, не замеченную полицейскими. Она была написана на лоскутке белой ткани рыжевато-коричневыми чернилами, — позже кто-то сказал ей, что на писано кровью: «Меня пытали, и я плохо себя чувствую. Верьте мне. Помогите моей подруге».

Узнав о мученической смерти Сезариу, вспомнив его открытое жизнерадостное лицо, чистосердечие, добрые глаза и улыбку, Афонсу был так потрясен, что Лизете пришлось долго его успокаивать.