1

Ветхий, потемневший от времени домишко стоял на отшибе, и пройти к нему можно было лишь по заросшей тропке. Если бы кто-нибудь шел здесь случайно этим пасмурным осенним днем, то, наверное, решил бы, что здесь живет какой-то бедняк крестьянин или дом вовсе брошен. Если подходить с другой стороны, по полю, то можно увидеть, как из дверей вышла молодая красивая крестьянка, зачерпнула воды в колодце и вернулась в дом. Но если бы кому-либо пришлось зайти в этот покосившийся от старости домик, то он, наверное, был бы немало удивлен.

Вокруг сделанного из плохо оструганных досок стола, такого же старого, как и сам дом, сидели на деревянных скамейках четверо мужчин и вели спокойный и обстоятельный разговор. Говорили они поочередно, просто и не торопясь.

В этом снятом внаем доме теперь жили под вымышленными именами Мануэл Рату и его жена. Сегодня здесь собрались все трое вошедших в состав нового руководства этого партийного сектора: сам Мануэл Рату, Сагарра и Паулу. Вместе с ними был Карлуш, их новый контролер.

Присев на краешек плиты, Жуана внимательно слушала Паулу, но блестящие глаза видели не его, а Изабел, стройную и нежную, с торчащими косичками, ее улыбку.

Они пробыли все вместе два дня. Подвели итоги. Организация выросла, и в различных местах уже велись хотя еще мелкие, но все же схватки рабочих с хозяевами. После перерыва в несколько месяцев снова по рукам ходила партийная пресса. Центральный Комитет одобрил работу, проделанную Паулу, и официально ввел Мануэла Рату и Сагарру в партийные кадры.

Год назад Важ, Антониу и Паулу собрались вместе с Рамушем, чтобы распределить функции. И вот теперь Паулу, Сагарра, Мануэл Рату и Карлуш занимались тем же. Паулу был связан почти со всеми организациями сектора, причем в особенно трудное для них время. Поэтому он хотел было предложить свою кандидатуру, чтобы заниматься наиболее важными из них, однако, вспомнив свое разочарование год назад, когда ему поручили направлять работу лишь второстепенных ячеек, ограничился теперь тем, что предложил поделить сектор поровну.

За обедом, когда все съели по тарелке супа, Жуана разрезала кусок сала на пять частей и дала каждому бутерброд. Проделала она это с каким-то странным волнением, на ее смуглых щеках вдруг выступил румянец, и она насколько раз нервно поправляла непокорную прядь волос, то и дело спадавшую на лицо.

Потом Карлуш и Сагарра ушли, и с супружеской четой остался Паулу. Как Мануэл, так и его жена были довольны, что он не ушел сразу же вслед за товарищами. Мануэл, сбривший усы, казался теперь моложе и не таким суровым, как раньше. На худом, нервном лице Жуаны горели нетерпением черные глаза. По изменившемуся после ухода Карлуша и Жозе поведению хозяев, по тому, как они обменивались взглядами и жестами, Паулу понял, что они хотят поделиться с ними какой-то радостью, но оба не решаются сказать об этом первым, и муж с женой смотрели друг на друга, как бы говоря: «Ну чего же ты, говори же».

— У меня есть новость, — сказал наконец Мануэл Рату. Он помолчал мгновение и добавил: — Мы ждем ребенка.

И у всех перед глазами предстала Изабел, но не та, что умерла, а та, которая будет. И все трое, на сговариваясь, решили, что существо, которое должно появиться на свет, обязательно будет девочкой и что она будет такая — в точности такая же, — как и та, которая могла бы быть ее старшей сестрой.

 

2

Дома Паулу ожидал сюрприз, да еще какой! Навстречу ему поднимался с кровати Важ! Он еще больше похудел, но был тщательно выбрит, аккуратно причесан и одет, и это скрадывало его изможденный вид.

— Удивляешься? — спокойно спросил Важ, протягивая Паулу руку. — Тут есть чему удивляться.

И Важ, останавливаясь, чтобы перевести дух, рассказал, что с ним произошло. Когда он попрощался с Паулу три месяца назад, то сразу же собирался заняться вещами Антониу, которые нужно было увезти из дома, однако он уже с трудом держался на ногах. Кое-как добрался до одного знакомого, где они остановились вместе с Розой, и там свалился в горячке. Вызванный домой врач поставил диагноз: плеврит и крайнее истощение. Больше недели Важ провел без сознания, а когда пришел в себя, то попытался через Розу поставить товарищей в известность о том, что с ним случилось. Он хотел было послать ее к Паулу, но поскольку сам ездил к нему окольными путями, то так и не смог толком объяснить ей, где искать. Роза две недели провела возле больного Важа, прежде чем смогла уехать в Лиссабон, чтобы попытаться установить связь через некоторых знакомых товарищей. Но один из них сменил квартиру, а другой утерял контакты с партией. Роза предприняла несколько безуспешных попыток восстановить связь, и на это ушло несколько недель. И как только Важ смог встать с постели, он, несмотря на возражения врача, решил поехать к Паулу. А сейчас Важ собирался домой долечиться.

— Из огня да в полымя, не знаю, чем все это кончится, — заключил Важ.

Для Паулу было ясно, что лишь опрятная внешность товарища производит обманчивое впечатление, будто он выздоровел. Внезапные паузы, во время которых Важ собирался с силами, чтобы продолжить рассказ, не предвещали ничего хорошего.

В свою очередь, Паулу рассказал о смерти Рамуша и Сезариу, о многочисленных арестах в секторе, о теперешнем положении. Важ слушал бесстрастно, но под кожей, плотно обтянувшей его похудевшее лицо, двигались желваки.

Важ сообщил свой адрес и договорился с Паулу, что тот приедет к нему вместе с Карлушем.

Их разговор прервали звонкие детские голоса за дверью. Это были Рита и Элза. Паулу открыл им, и девочки бросились к нему с поцелуями. Увидев, что он с другом, сестренки хотели поцеловаться и с Важем, хотя и не были с ним знакомы, однако он мягко отстранил их. Улыбнувшись, Важ постучал себя по груди кончиками пальцев и сказал:

— Лучше не надо, милые мои.

И Паулу получил подтверждение того, чего больше всего боялся: Важ, который, казалось, был сделан из железа и о котором Рамуш говорил, что он выносливее буйвола, был болен туберкулезом.

Паулу усадил детей за стол, дал им бумагу и цветные карандаши, а сам продолжал разговор с товарищем. Всем своим поведением Важ выражал желание поскорее скова стать в строй. Паулу был уверен, что этот человек с подорванным здоровьем будет идти и идти вперед с неукротимой энергией, до тех пор, пока в нем будет теплиться жизнь, до последнего вздоха.

 

3

Паулу было приятно, что Мария, столько пережив, сейчас имеет возможность провести некоторое время в комфорте, спать в мягкой постели, есть приличную пищу. Он знал, что адвокат и его жена завалили ее подарками: красивые туфли, два почти новых платья, сумочка, авторучка. Паулу улыбался, представляя себе Марию, окруженную вниманием.

А как ее здоровье? Все ли книги она прочитала? Перепечатала ли работу, которую он ей оставил? Как она его встретит?

Грузовик бежит по проселочной дороге, по обеим сторонам которой тянутся поля. Паулу пытается думать о чем-либо другом, но мысли возвращаются к Марии. И в конце концов он решает устроить для себя дом и предложить, чтобы Мария жила вместе с ним.

Он был так занят этими мыслями, что не сразу заметил, как машина остановилась; до дома адвоката оставалось несколько сот метров.

Дверь открыла Мария и отвела его в комнату, где они обычно виделись.

— Ну, что нового, рассказывай. Я уж начала думать, что ты никогда больше не приедешь.

Мария вручила ему перепечатанную работу, и они, как всегда, обсудили текущие дела. От Паулу не укрылось странное выражение ее лица. Она отвлекалась, бессознательно поглядывала на дверь, а в жестах ее была некоторая напряженность.

— Что-нибудь случилось? — не выдержав, спросил он.

Мария беспокойно посмотрела на него.

— Да нет, ничего. А почему ты спрашиваешь?

Они помолчали, и Мария вдруг взяла Паулу за руку и сказала:

— Увези меня отсюда, увези, пожалуйста. Увези.

Паулу настаивал, чтобы Мария рассказала ему, что произошло. Она уверяла его, что с ней, а также с адвокатом и его женой все в порядке. Наконец Паулу решил, что, по-видимому, на Марию очень действуют ссоры между хозяйкой и служанкой. Поскольку Мария находилась здесь на положении гостьи и подруги, то, несомненно, придирки к девушке, которая работала здесь служанкой, должны были угнетающе действовать на нее. Но могло ли это отразиться на ней в такой степени?

— Может быть, к тебе здесь плохо относятся? — снова допытывался он.

Мария ничего не ответила.

— Забери меня отсюда, — настаивала она. — И побыстрее. Сообщи руководству, что я хочу работать вместе с тобой.

Паулу ушел, так ничего не поняв. Была какая-то причина. Но какая? Однако эти вопросы уступили место чувству.

Паулу вернулся домой к ужину, прошел своей слегка прихрамывающей походкой к себе в комнату, оставил там портфель и пошел мыть руки. Над умывальником висело маленькое зеркальце. Паулу никогда прежде не обращал на него внимания, но сейчас неожиданно для себя стал рассматривать свое отражение.

Потом наклонил голову вперед и, глядя в зеркало поверх сползших очков, стал ерошить поседевшие волосы. Он казался себе некрасивым, морщинистым и старым.

— Дурак! — сказал он про себя. — Старый влюбленный дурак.

Через несколько дней он встретился с Карлушем, поговорил с ним о том, что нужно забирать Марию из дома адвоката, и в конце разговора добавил:

— Хочу просить руководство установить для меня явочную квартиру. И я прошу, чтобы меня не селили вместе с товарищем Марией.

 

4

В зале ожидания рядом с красивой полной женщиной, которая то и дело ласково улыбается ей, сидит Мария. Рядом со скамейкой стоят чемодан, корзинка и узел с вещами. Мария знала, что ей предстоит ехать вместе с этой женщиной, но пока представления не имеет о том, чем ей придется заниматься дальше. Она тяжело перенесла разлуку с Паулу. Уезжая отсюда, она как бы оставляет здесь часть своей жизни — семья, вступление в партию, жизнь на явочной квартире, Антониу, Рамуш. Ею овладевает смутное чувство беспокойства. Что будет дальше?

— Мы еще встретимся? — робко спрашивает она свою спутницу.

Та хотела было что-то сказать в ответ, но шум от проезжавшего мимо автокара, груженного багажом, заглушил голос, и она, улыбаясь, зажала уши.

— Мы будем работать вместе, — сказала она Марии, когда тележка проехала.

Со счастливым выражением на лице Мария что-то сказала ей, но слова ее утонули в шуме тележки, проезжавшей обратно.

Пассажиров на вокзале становилось все больше. Какая-то собака ходила по залу, обнюхивая стену, скамейки и чемоданы. Временами доносился запах жареной рыбы. Какой-то старик закричал мужчине, стоявшему у двери, но тот не услышал, а старик, пометавшись, все же не решился бросить чемоданы и узлы, чтобы подойти к нему. Двое парней, по виду крестьяне, рассматривали что-то вдалеке. Плакал ребенок. Подходили все новые пассажиры, одни серьезные и важные, другие взволнованные, третьи опечаленные, одни собирались в шумные группы, другие одиноко смотрели по сторонам, и у всех был гот таинственный вид, который бывает у пассажиров, ожидающих поезда на провинциальном вокзале.

Из слов своей спутницы Мария поняла, что им предстоит жить в одном доме.

— Хорошо, что мы будем жить вдвоем, — сказала она, взяв свою новую подругу за руку. — Я буду тебе помогать.

— Нет, вдвоем мы не будем, — объяснила она Марии. — Теперь ты не будешь жить на явочной квартире, а пойдешь работать на текстильную фабрику. Будем вместе организовывать там женское движение.

 

5

Прошло уже трое суток, как Жозе Сагарра уехал из дому. За это время он прошел немало километров пешком, почти ничего не ел и спал всего несколько часов. Однако на его худощавом лице не было и следа усталости. Это была его вторая поездка по порученному ему сектору, и дела тут шли неплохо.

Он побывал на собрании, на которое пришли всегда живой и подвижный Алфреду, крестьянин из Баррозы и еще один крестьянин с высоким голосом и в необъятной шляпе. Втроем они составляли бюро, руководившее деятельностью крестьянских ячеек.

Тому, кто был незнаком с крестьянином из Баррозы, он мог показаться нелюдимым и своенравным, но Сагарра знал, как к нему лучше подойти. У того на все был один ответ:

— Сам знаю.

Однако Жозе нельзя было сбить этим с толку. Он повторял по нескольку раз, что ему предстояло сделать, растолковывал, объяснял, а когда уходил, то был уверен, что теперь товарищ из Баррозы действительно сам все знает.

Потом Сагарра побывал на лесопилке, где после мая организация значительно выросла. Этот небольшой заводик стоял на отшибе, вокруг на несколько километров только несколько деревень, и поэтому здешнюю парторганизацию можно было использовать как связующее звено с крестьянскими ячейками.

— Пора кончать со спячкой, — говорил хромой мужчина, прилаживая поудобней костыль и с негодованием глядя на двух своих товарищей, словно ища у них поддержки. — Как можно назвать человека коммунистом, если он прожил здесь всю свою жизнь, но не привлек никого в партию?

Побывал Сагарра также и на собрании печально известного бюро, деятельность которого саботировал его руководитель, сапожник. Сейчас это бюро было реорганизовано, а поскольку поблизости строилась кожевенная фабрика, то открывались новые перспективы партийной работы. Из всех здешних коммунистов выделялся своей энергией и целеустремленностью худощавый кузнец, с которым однажды виделся Паулу. После того как закончилось заседание бюро, он остался поговорить с Сагаррой. Видно было, что хоть он и тщательно умыт, но сажа и копоть остались в ушах, в волосах, в морщинах. Глаза его, тоже черные как уголь, смотрели на Сагарру.

— Передай товарищам, — сказал кузнец своим басом, — что они могут полностью распоряжаться моей кузницей. Пусть я и не семи пядей, но сделаю что смогу.

За прошедшие три дня Сагарра встретился также и с товарищами из других организаций. И всюду дела шли. Да, некоторые ячейки пока малочисленны, но он был уверен, что они превратятся в серьезные организации. «И большие деревья вырастают из маленьких семян», — говорил он себе.

Сейчас Жозе направлялся на последние оставшиеся явки своего сектора. После этого он собирался домой, на свою явочную квартиру, где его ждала жена, скромная неграмотная крестьянка, которая не умела изысканно говорить, но которая бросила все, чтобы быть с ним в его трудной и опасной жизни профессионального революционера.

Зе Кавалинью уже поджидал Сагарру возле своей лачуги. Его форменная фуражка была залихватски сдвинута на затылок. Поглаживая седые усы, он из-под лохматых бровей, тоже подернутых сединой, смотрел на Сагарру.

— Все уже собрались, — объявил он, даже не поздоровавшись. И, сдвинув фуражку еще дальше на затылок, он глянул в дом и махнул кому-то рукой, щелкнув при этом пальцами. Тотчас наружу вышли невысокий смуглый паренек и высоченный, тощий крестьянин с жиденькой светлой бородкой и с невыразительными глазами. Как говорил Зе Кавалинью, парень работал за троих, а крестьянин сыграл первую роль в организации сельскохозяйственных рабочих и мелких собственников. Парень говорил Сагарре о возможностях организовать в соседних деревнях группы сочувствующих, о перспективах поднять народ на борьбу. Черные глаза парня светились неуемной энергией. Кавалинью с авторитетным видом кивал в знак согласия, а парень то и дело поглядывал на Сагарру, чтобы видеть, какое впечатление производит сказанное. Крестьянин же вел себя иначе, руки его безвольно висели вдоль туловища, а на вопросы он отвечал неуверенно и нервничал. Сагарра предложил пойти всем вместе в деревню Алдейа ду Мату, чтобы там встретиться с остальными товарищами, однако ответ крестьянина прозвучал довольно неожиданно:

— Этих пяти не хватит.

Сагарре стало ясно, что тот не слушал его, а с самого начала разговора думал о чем-то своем.

Сагарра не понял сразу, что хотел сказать этот крестьянин, однако Зе Кавалинью, несомненно, все понял: речь шла о пяти экземплярах газеты, которые у Сагарры затребовали в прошлый раз. Теперь этого количества не хватало, так как бородатый крестьянин нашел новых читателей.

Они договорились, что устроят собрание в Алдейе ду Мату через восемь дней, и Сагарра остался наедине с Зе Кавалинью. «Ну как, не предупреждал я тебя, что это ребята подходящие?» — всем своим видом словно говорил железнодорожник.

— Как здесь идут дела? — спросил Сагарра.

— Здесь? — Кавалинью кашлянул, помешкал. — Здесь, брат, другое дело. Да, совсем другое дело.

И помолчал, как бы наслаждаясь нетерпением товарища, прежде чем сообщить ему хорошие новости. А рассказать ему было о чем. Год назад во всей округе был только один коммунист — он сам. Теперь же здесь была сильная ячейка, в которой, помимо прочих товарищей, было трое железнодорожников.

Скоро должен был прийти поезд, на котором уезжал Сагарра. Шли вдвоем по насыпи от лачуги до вокзала. Пожимая на прощание руку товарища, Зе Кавалинью спросил Сагарру:

— Ты видишься с Мануэлом Рату?

— Да. — И, так как Кавалинью продолжал держать его руку в своей, добавил: — Ты хочешь что-то ему передать?

— Да нет, ничего… — И Кавалинью выпустил его руку.

Из-под лохматых бровей, подернутых сединой, глаза его снова засветились озорством.

«Да, ты не знаешь, что бы я хотел сказать Мануэлу, не знаешь, — словно говорили они — А тебе я не скажу».

Послышался веселый свисток паровоза. Сагарра кинулся покупать билет, а Зе Кавалинью поднялся на платформу. Подошел поезд, Сагарра вошел в вагон, а Кавалинью долго стоял и смотрел вслед уходящему составу. Иногда он покашливал, легонько кивая головой, словно соглашаясь с какими-то потаенными мыслями.