1

Паулу был сдержан. Он робко глядел на товарищей, не вступая в споры, и лишь изредка задавал вопросы. Многие из них были вполне естественны, но другие показались Важу не очень-то разумными. У адвоката Паулу спросил, во сколько он встает и уходит ли по вечерам с женой. У Мануэла Рату — где он находился, когда родилась дочь. «Посмотрим, — подумал Важ, — как он справится с заданием». Еще раз он обратил внимание на неуверенность, с которой держится Паулу, вспомнил, что товарищ провел пять лет в тюрьмах, и почувствовал жалость. Наверняка провалит новое поручение…

Вот их первый совместный поход. Около двух часов дня остановились отдохнуть недалеко от поселка. С утра у них было несколько встреч, они немало прошагали и сейчас убивали время, чтобы прийти в поселок на очередную встречу с товарищем после пяти часов. Они слегка перекусили на рассвете, поэтому Важ думал переждать здесь, так как товарищ наверняка их накормит и не придется тратить партийные средства. Но Паулу выглядел настолько уставшим и подавленным, что Важ сказал:

— Ты устал. Пойдем чего-нибудь поедим.

Паулу не сдвинулся с места.

— Обойдется.

Из сострадания Важ продолжал настаивать и поднялся. Паулу повторил:

— Обойдется. — И, не шевельнувшись, посмотрел поверх очков на Важа, как бы извиняясь за свое упрямство.

На обратном пути, уже после встречи, Важ снова не мог не заметить крайнюю усталость Паулу.

— Вообще я предпочитаю не появляться на станции, — сказал он, остановясь. — Это не принцип, просто так надежней. Когда я без велосипеда, то иду четыре километра пешком до ближайшей остановки. Но ты устал, и один раз можно сделать исключение.

Паулу посмотрел на него почти с мольбой. Сейчас он казался намного старше.

— Нам этой дорогой? — спросил он.

Услышав от Важа подтверждение, он повернулся и зашагал, слегка прихрамывая.

«Нет, — подумал Важ, — не такой он безвольный, как я думал».

 

2

Паулу недавно вернулся домой. Ночь. Из пекарни сладко пахнет обгоревшей виноградной лозой, со двора слышится журчание воды из крана. Дети спят, Паулу спокойно может работать. Рядом с ним стакан воды, лепешка и свежий сыр. Это принесла ему Мадалена. Он пишет и откусывает небольшие кусочки, запивая их маленькими глотками воды. Иногда он задумывается и мерно постукивает по верхней губе карандашом.

Паулу доволен данным ему поручением. Его работа до ареста была совсем другой. В то время он распространял газеты, вся энергия расходовалась на установление связей, еще раз связей, конечной целью которых были связи ради связей. Сейчас даже самые мелкие организации нацелены на практические дела.

Конечно, в круг его обязанностей входят и обязанности неблагодарные. Одна из них — работа в поселке, где бюро не собиралось больше двух месяцев, хотя ответственный за это товарищ постоянно обещает созвать заседание к очередному приходу функционера. Паулу нужно наладить контакт с адвокатом, единственным сотрудником партии в этой округе, «болтуном и бездельником», как определил его Важ. Кроме того, надо держать связь с Мануэлом Рату, для встречи с которым придется делать немалые концы лишь для того, чтобы не потерять товарища из виду, — деревушка, где он живет, не сулит особых перспектив, но при помощи Мануэла стоит попытаться «внедриться» в расположенный недалеко большой поселок.

Именно встреча с Рату почему-то особенно запомнилась. Мануэл пришел не один. С ним была дочь, он так объяснил присутствие дочери:

— Пусть девочка привыкает.

Трудно было поверить, что этот суровый человек с коротко подстриженными черными усами, которые делали его похожим на военного, мог произнести столь нежные слова. В них угадывалось сокровенное желание сделать дочь своей единомышленницей. Горделиво выпрямив крепкое стройное тело, Изабел улыбалась, глядя на товарищей. «Думаете, я девчонка? — говорил ее вид. — Нет, я уже могу вам помогать, могу стать вашим товарищем».

Важ познакомил Паулу с Мануэлом Рату, и они втроем пошли через сосняк в направлении к Вали да Эгуа. Чуть впереди шла Изабел, останавливаясь, когда останавливались старшие, оглядывая с улыбкой. «Ах, чего бы я не отдал, чтобы иметь такую дочь!» — думал Паулу. Мысли его были вполне искренни, но, если бы не возраст, седина и нездоровье от лишений и тюрем, возможно, он подумал бы: «Чего бы я не отдал, чтобы иметь такую подругу».

Паулу вспоминает вверенные ему организации и связи, думает, как лучше помочь товарищам, и составляет примерный список законных требований крестьян. Трудности пути, недоедание, бессонные ночи — все это почти забыто. Для него это привычное дело. А многие, более здоровые и молодые, сочли бы великим подвигом то, что для Паулу повседневность.

 

3

Паулу работал допоздна. Возбуждение от первых посещений доверенных ему организаций не давало уснуть. Каждая потерянная минута казалась ему украденной у партии. Он видел напряженный ритм работы остальных. Вспомнилась Роза, худая и изможденная, всю ночь печатавшая листовки; Важ, несгибаемый перед трудностями и лишениями; Рамуш, смеющийся над суровостью жизни. Паулу закончил писать проект в два часа ночи, но, несмотря на это, взялся за прерванное накануне чтение книги Ленина. Нет, нельзя терять времени.

Во двор вышел весь запорошенный мукой Эваришту, хозяин дома. Увидев свет в комнате Паулу, он спросил, не нужно ли чего.

Это был дородный человек, с волосатыми руками и грудью, неожиданно круглым розовым лицом и лоснящейся лысиной. Он держал глиняный кувшин, к рукам налипли куски теста.

— Тебе правда ничего не нужно? — переспросил он.

— Нет, ничего, — ответил Паулу. — Тебе не навредит, что свет горит так поздно?

— Навредит? Почему? Парню, который может обратить внимание (он имел в виду ночного рабочего в пекарне), я найду, что сказать, так что с этим все в порядке. Керосин, конечно, расходуется. Но ведь тебе нужно, потерпим.

Эваришту ушел Паулу снова взялся за книгу. Тяжесть в голове растет, мысли разбегаются в разные стороны. По дому расплывается кисло-сладкий запах теплого хлеба. Этот запах влечет за собой воспоминания о далеком острове, где родился, откуда в двенадцать лет уехал работать в Лиссабон и куда больше не возвращался; об острове, где умерли его отец и мать и о котором остались только детские воспоминания. Запах печеного хлеба (чуть более кислый) был запахом родного дома.

Мать пекла хлеб, она вымешивала тесто, чертила на нем крест, вставляла в середину дольку чеснока и приговаривала:

Потом она укутывала тесто полотенцем, сверху накладывала все одеяла, что были в доме, а если сомневалась в тесте, то еще и мужнины брюки, вывернутые наизнанку, и принималась разжигать печь сухими ветками. Сам он шел во двор за лопатой и метелкой, подметал в печи, а мать брала чашкой, обсыпанной мукой, порции теста и распределяла по разложенным на лопате листьям. Когда тесто отправлялось на выпечку, мать говорила:

— Шику, — в то время Паулу еще не был Паулу, — разбуди хлебы, мальчик.

Он открывал заслонку и прутиком протыкал дырочки в каждом хлебе:

— Бог тебя будит и открывает глазки. Бог тебя будит и открывает глазки. Бог тебя будит и открывает глазки.

Как все это далеко! И как живо в памяти, разбуженной запахом печеного хлеба! Паулу уже не читает. Голова опускается, падает на руки, очки съезжают на нос.

Однажды (только что испеченный хлеб, накрытый полотенцем, лежал на столе) пришел отец. Он ходил за черным козлом, купленным, чтобы отгонять порчу от коров, и казался усталым после дальней дороги. Против обыкновения он уселся, облокотился на стол, вдыхая горячий запах. Вдруг мать вскрикнула:

— Что с тобой, отец?

Тот побледнел, уронил руку, пытался поднять ее, но сполз на пол.

— Уснул, — сказал Эваришту, который принес свежеиспеченный хлеб, чтобы угостить постояльца.

— Что? — испугавшись, пробормотал Паулу. С трудом поднялся, прихрамывая, подошел к кровати, сел на край и попросил Эваришту:

— Погаси, пожалуйста.

Эваришту положил хлеб на стол, задул лампу и вышел.

Паулу уже не слышал, как хлопнула дверь. Он свалился ка кровать боком и глубоко заснул.

 

4

Делита и Зека во дворе, Рита и Элза у двери Паулу. Рите четыре года, Элзе — два. У Риты две косички с ярко-красными бантиками и огромные круглые, как у куклы, глаза. У Элзы волосики зачесаны назад и на макушке стянуты ленточкой. Рита прислонилась к закрытой двери и подала руку младшей сестре. Элза терпеливо ждет, она знает, что все Ритины проделки всегда интересно кончаются.

— Братик, — просит Рита, — хороший, открой дверь.

За дверью ни звука. Малышки помолчали.

— Братик, — повторяет Рита, — открой дверь. Братик хороший, братик красивый, братик-цветочек, открой.

Элза поднимает на сестру вопрошающие глаза: «Ну? И все?»

— Братик любимый, миленький, открой! — настаивает Рита.

Малышка морщит лобик.

— Братик, братик-плутик, открой.

Ответа нет. Рита отпускает руку Элзы и принимается колотить кулачками по двери, повторяя в такт ударам:

— Братик гадкий… Плохой… Братик гадкий… Братик противный…

Элза пытается подражать сестре и, почувствовав приближение долгожданного мига, заливается смехом и визжит.

— Что такое? — Паулу приоткрывает дверь, заспанный, седоватые волосы всклокочены; без очков, он оглядывает детей прищуренными близорукими глазами.

Как всегда, дети входят. И, как всегда, к ним присоединяются Делита, девочка семи лет, худая и растрепанная, и Зека, пятилетний розовощекий бутуз, Как всегда, не зная, чем развлечь детей, Паулу потакает их капризам (только очки не позволяет стаскивать). Четверо дьяволят весело смеются, кричат от восторга. И, как всегда, Мадалена приходит только через полчаса, если не через час.

— Ребятки, вам братик еще не сказал, чтобы вы оставили его в покое?

Дети разбегаются, как стая воробьев, стараясь улизнуть от сильных шлепков, как попало раздаваемых Мадаленой.

Паулу остается один, протирает очки и сожалеет о потерянном времени: «Так всегда. Не дают ни работать, ни отдыхать. Нужно селиться в доме без детей, было бы намного лучше».

Но, мечтая о Португалии, свободной от фашизма, он видит себя в домике с яблоневым садом, воображает, как дети ходят по саду и срывают фрукты. Представляет себя счастливого и довольного от смеха и криков ребятни, а они смеются и кричат точно так же, как смеются Рита, Элза, Долита и Зека, которые, как ему кажется сейчас, мешают его работе.

Однажды сестра Мадалены увела к себе детей на целое утро, потому что у ее дочки был день рождения. Через некоторое время Мадалена услышала шарканье домашних тапок Паулу. Он остановился на пороге и беспокойно огляделся.

— А где дети? — спросил он.

 

5

Три недели спустя после первого посещения Вали да Эгуа Паулу вновь отправился туда. Он вышел из автобуса и пошел от асфальтированного шоссе пр дороге, которую едва можно было различить по следам тележных колес, она лениво тянулась между сосен, нехотя огибая мягкие склоны холмов. День был холодный и ясный, солнце сверкало в чистой синеве неба, дул пронизывающий, упрямый норд-ост.

Паулу неровным шагом шел по дороге и пропустил две груженные дровами телеги, запряженные быками, и тут же вспомнил разговор, услышанный в автобусе. Он ехал на заднем сиденье, а туда горожане садятся только в крайнем случае, тогда как крестьяне предпочитают эти места, даже когда передние ряды свободны. Автобус шел переполненный, двое крестьян тихо разговаривали.

— Вы хотите знать, что это такое — Объединение сельскохозяйственных продуктов? — спрашивал один из них, худой и нервный мужичонка. — Хотите знать? Так я вам скажу. Раньше колбаса стоила двадцать четыре эскудо, а в живом весе платили двести пятьдесят за арробу. Теперь колбаса стоит за тридцать, а за скот и двести не дают. В лавке плати больше, а за убоину получай меньше. Вот, приятель, что такое объединение.

Его собеседник, человек лет пятидесяти, с серьезным лицом, кивал головой. Когда первый кончил говорить, второй оглядел своих соседей, и его взгляд задержался на Паулу, и он решился заговорить:

— Если бы земледелец мог продавать кому хочет, он получал бы больше, а потребитель платил меньше. Так нет, тебя силой заставляют продавать, навязывают цены, а сами потом продают в три-четыре раза дороже. Получается, что, когда крестьянин продает, цены низкие, а когда покупает — высокие. От этих объединений и корпораций добра не жди.

Человек помолчал, снова огляделся, прежде чем продолжить:

— Глянь, а что происходит с лесом? Приходит корпорация, отмечает деревья, которые ей нравятся, ничего не объясняет хозяину и платит двадцать четыре эскудо за кубометр. А знаете, за сколько они продают на фабрику? По шестьдесят, семьдесят, а то и восемьдесят.

Так Паулу узнал о недовольстве крестьян корпоративными организациями, понял, что необходимо использовать это недовольство и направить его, но как? Он случайно столкнулся с проблемой крестьян, подслушав разговор в автобусе. Товарищи по партии не касались крестьянского вопроса. Несколько дней назад, когда Паулу возглавил вверенные ему организации и убедился в успехах партии, то стал думать, что ей действительно принадлежит решающая роль в борьбе всего народа. Сейчас он понял, что нужно еще много сделать для достижения такой цели. Крестьяне вынуждены продавать древесину задешево. А что делать? Везти древесину непосредственно к потребителю — нереально. Надо бы изучить вопрос, но где почерпнуть информацию? В автобусе он рискнул спросить, но крестьяне ответили полунамеками и сменили тему. Сегодня у него состоится разговор с Мануэлом Рату, хотя в прошлый раз, когда они были там с Важем, Мануэл мог сказать по этому поводу очень немного. Паулу не мог придумать, как разобраться в проблеме и как действовать.

Не знал он, что скоро, очень скоро, сама жизнь даст ему ответ на занимавшие его вопросы.

 

6

Возбужденные голоса звенели в сосновом бору, норд-ост смешивал их с собственным свистом и стоном ветвей. В редком сосняке Паулу натолкнулся на группу спорящих. Несколько человек столпились у груженной поленьями телеги. Спорщики не обратили никакого внимания на появление постороннего.

— Это дело рубщиков! — говорил один, в зеленой шляпе и в полупальто с меховым воротником, поглядывая на второго, одетого в вязаную куртку. — Мы отметили только двадцать пять процентов.

— Но порубили в два раза больше, и все лучшие деревья! Даже четвертая часть — это слишком, а вам все мало. Погубили лес, — дрожащим от гнева и возмущения голосом проговорил третий, в одном жилете поверх рубашки.

— Мы отметили только двадцать пять процентов, — настаивал тот, в полупальто. — Притом если срублено больше, то вы и получите больше.

— Целое состояние! — отозвался третий с презрением. — Вы не уважаете частную собственность. Могли бы отмечать с умом, так нет. Повалили самые лучшие деревья, годные на тес, да еще по такой цене.

— Мы отметили только двадцать пять процентов, — в третий раз повторил тот, в полупальто, отвернулся и посмотрел вдаль, показывая, что разговор окончен.

— Ваши законы против бедняков, — вмешался высокий и худой крестьянин со светлой бороденкой и прозрачными глазами, — а когда законы вам не подходят, вы же первые их нарушаете.

— Я уже тысячу раз вам говорил, что это рубщики! — заорал человек в полупальто, теряя терпение. — И знаете что, если вы недовольны, жалуйтесь Салазару.

Убедившись, что человек в куртке оценил его последнюю шутку по достоинству, он повернулся спиной к мужикам и зашагал прочь через сосняк вместе с приятелем, которому, тихо посмеиваясь, что-то говорил.

Около бычьей упряжки остались погонщик, светлобородый крестьянин, и хозяин вырубленного леса, который сел на бревно, упер подбородок в кулаки и с грустью смотрел на пни и на поваленные деревья, разбросанные по обширным прогалинам.

— Я правильно иду на Вали да Эгуа? — спросил Паулу.

— Я тоже туда, — ответил тот и, вздохнув, с трудом поднялся.

 

7

В лесу, по которому они шли, царило необычное оживление. В одной стороне подрубленные деревья с треском валились и гулко падали на землю. В другой распиливали стволы на бревна и на метровые чурбаки. Здесь человек с банкой краски помечал кистью торцы напиленных вымеренных поленьев, поодаль другой представитель делал пометки краской своей фабрики. Чуть поодаль те двое, в полупальто и в вязаной куртке, расхаживали в густом сосняке, делая зарубки на деревьях, предназначенных для повала, а обратной стороной топорика ставили на торцах бревен знак корпорации. Повсюду быки, неслышно ступая, тащат скрипучие телеги.

От спутника Паулу узнал основные причины недовольства крестьян. Корпорация без участия владельца насильно отмечала и вырубала двадцать пять сосен из ста, что уже наносило ущерб владельцам. Но она часто вывозила больше двадцати пяти процентов, иногда без всякого объяснения или якобы по ошибке, а то и прикрываясь предписаниями закона. А цена? Это же грабеж. Мелкие владельцы вынуждены продавать корпорации лес по двадцать четыре эскудо за кубометр. Корпорация является лишь посредником, насильно навязанным государством, она расходует три эскудо на кубометр, включая оплату лесорубов, вплоть до погрузки. Тут же на участке она перепродает лес фабрикам за шестьдесят пять и выше. Еще хуже, если сосны идут на шпалы, тогда корпорация не щадит самых крепких и здоровых деревьев, и все за ту же цену. Много и разных иных злоупотреблений.

— А вы что делаете? — спросил Паулу.

— В каком смысле?

— Что вы делаете, чтобы помешать грабежу?

Собеседник вздохнул.

— А что мы можем сделать? В других местах ходили к окружному, но с тем же и ушли.

— Почему же вы не объединитесь и тоже не пожалуетесь? — спросил Паулу.

— Кому жаловаться? Оказаться в дураках, как другие? Кто у власти, тот приказывает.

Слова не могли быть более смиренными. Но за смиренностью угадывалось возмущение. Паулу сознавал, что жалобы властям — это не метод борьбы. Не все крестьяне могут позволить себе пойти в город за десятки километров. А если и придут, их либо не примут, либо толком не выслушают.

Мануэл Рату подтвердил то, что рассказал владелец участка. Правительство протягивало щупальца все дальше. За поселки и дороги, обрекая земли на разорение. Через несколько дней сосновые леса Вали да Эгуа, так же как ближайших деревушек, подвергнутся хищническому грабежу. Жена Мануэла Рату рассказала, что она слышала по этому поводу.

— То, что ты слышишь от моей жены, ты можешь тут услышать от любого человека. У каждого есть небольшие сосновые участки, и дело касается всех. Ведь если пойдет по-нынешнему, через две-три недели доберутся до Вали да Эгуа.

— Как ты считаешь, что можно сделать? — спросил Паулу.

— Что можно сделать? — начала за мужа Жуана, покраснев, нервным и быстрым жестом поправив волосы. — Объединить народ, запретить размечать и рубить.

Изабел взглядом спрашивала у Паулу: «Ведь и ты так думаешь?» Мануэл тоже был доволен словами жены.

Обсудили, как созвать и объединить людей из отдаленных сел и деревушек, разбросанных по горам.

Жуана с Изабел разожгли огонь, поставили на него чугунок с водой, принесли миску с капустой и картошкой, присели на корточки и гут же на полу стали готовить ужин.

— Трудность в том, что у каждого из нас поодиночке мало силы, чтобы защитить свои сосны, а вытащить кого-нибудь из дома, чтобы защитить участок соседа, очень тяжело, — сказал Мануэл Рату.

Паулу считал, что следовало бы собрать народ в намеченный день в определенном месте и всем пойти туда, где будут и представители корпорации, и лесорубы.

— Нам бы очень помогла листовка, — сказал Мануэл Рату.

Тогда договорились, что Паулу постарается срочно выпустить листовки без указания даты, с призывом собраться в Алдейе ду Мату {ближайшей большой деревне). Ночью, накануне дня выступления, можно разбросать листовки.

— Мы с дочкой займемся этим, — сказал Мануэл Рату, а взволнованная Изабел смотрела на отца с благодарностью и радостью.

Заговорили о других делах, особенно подробно — о деревне при станции. По рекомендации Важа Паулу настаивал на контакте с Зе Кавалинью, а Мануэл Рату уверял, что до своего отъезда на шахты наладит связь.

— Лучше медленно, но верно, — оправдывался он. — Тише едешь, дальше будешь.

 

8

Пока мужчины разговаривали, женщина и девочка приготовили ужин. Так как в доме только две миски и три ложки, налили суп сначала мужчинам, как и в тот раз, когда Важ впервые посетил их.

— А твоя жена и дочь? — спросил Паулу, увидев, что подали только двоим.

— Потом поедят.

Когда доели суп, Жуана вынула из чугунка кусок сала, и, так же как раньше Важу, положила в миску Паулу. Мануэл Рату отрезал ломоть кукурузного хлеба и протянул ему.

Паулу покраснел и робко выговорил:

— Нет, друзья. Я буду есть то же, что и вы.

Он бросил на них взгляд одновременно виноватый и настойчивый: «Возможно, вы правы, прошу простить меня, если я вас обидел, но один есть не буду».

Жуана тоже покраснела и посмотрела на одного и на другого. Девочка взяла мать за руку и перестала улыбаться.

— Тебе сегодня нужнее, — сказал Мануэл, как говорили Важу.

— Нет, — повторил Паулу, снова краснея, — я буду есть что и все.

И протянул миску с салом Жуане. Напрасно он так поступил, своим отказом он вызвал обиду друзей. Жуана посмотрела на мужа, тот кивнул головой, она с досадой кинула сало снова в чугунок и налила супу себе и дочери. Девочка устроилась на корточках рядом с отцом и начала есть, шумно вздыхая, чтобы нарушить неловкую тишину. Жуана нервными движениями поправляла волосы и ела стоя, уставясь в миску. Потом она подняла глаза и заметила слезы на суровом, еще больше обычного насупленном лице мужа. Она поняла, что эти слезы говорили: «Да, друг, это моя нищета, я не могу тебе предложить ничего больше. Спасибо, что ты понимаешь и принимаешь все как есть».

Пока женщина и девочка ели, Паулу, робко поглядывая на всех и как бы извиняясь за свой поступок, разрезал на четыре части свой ломоть хлеба, вынул из чугунка сало, положил его в миску, тоже разрезал на четыре части, передал каждому кусочек хлеба с салом и с достоинством взял свою долю. Всем своим видом он показывал: «Видите, прекрасно хватает на четверых».

Изабел не могла есть — она из последних сил старалась не расхохотаться. Но не сдержалась, уткнулась головой в плечо матери, звонкий молодой смех вырвался наружу.

— С ума сошла, девчонка, — сказала мать.

Было ясно, что она разделяет радость дочери.

 

9

За ужином Паулу наблюдает за детьми. Делита — та уже как взрослая. Элзу кормит мать, нетерпеливо засовывая ей в рот полные ложки супа. Зека и Рита едят сами, но с каким трудом! Рита уверенно держит ложку, несет ее прямо до рта, но тут-то и начинается беда: ложка ударяется о щеку или о подбородок, и суп снова выливается в тарелку, оставив следы на лице малышки. Никто не обращает внимания на Риту, а в ее глазах такая мольба, что Паулу решает ей помочь.

— Оставьте, оставьте, — говорит Мадалена. — В ее возрасте уже нужно есть самой.

Паулу дает Рите несколько ложек, растроганный ее признательными вздохами.

Глядя на Риту, он вспоминает Изабел. Вспоминает, как она не могла есть хлеб с салом и расхохоталась в плечо матери. Он ловит себя на мысли, что Рита и Изабел кажутся ему похожими. Он не может определить, в чем это сходство, но что-то одинаково сильно трогает его в обеих. Кажется ему, что существует загадочная связь между его революционной деятельностью, листовкой, которую он написал, борьбой владельцев маленьких сосновых участков и очарованием малышки и девушки.