Работа на колхозных полях продолжалась. Единственная улочка, из которой состояла вся деревенька, казалась вымершей. Даже собаки, против которых я на всякий случай вооружился узловатой дубинкой, и те попрятались куда-то от полуденной жары.

Мы с Наташкой направлялись к избе Саньки, лениво загребая ногами теплую пыль. Нам вздумалось побаловать нашего белоснежного Петеньку зерном. Хлеб, картофельные очистки, объедки фруктов заметно надоели ему. Хотелось угостить зерном и Хомушку. Наташка предложила попросить у матери Саньки, которая продала нам петушка, две-три горсти пшеничных зерен. А если у нее не окажется зерна или мы не застанем ее дома, — сходить на поле, самим набрать колосков, оставленных комбайнами.

До Санькиной хаты мы не дошли с десяток метров. Неожиданное зрелище заставило нас замереть на месте. Из-под нижнего свеса тесовой крыши выглянул бледно-желтый язык, спрятался на миг, снова показался и уже не исчез, принялся неторопливо взбираться выше…

Не помню, что я крикнул. Все было как в кошмарном сне, когда тебя нагоняют, надо бежать, а ноги не двигаются, словно увязли в болоте или в глубоком песке. Скованный страхом, я застыл на месте, не сводя глаз со зловещего огненного языка. Ни души на улице, яркий солнечный день, и — язык пламени, беззвучно облизывающий сухие доски кровли… Ни криков, ни суматохи вокруг пожара, как будто он просто привиделся мне.

Иначе повела себя Наташка.

Кинулась к двери, чтоб вбежать в дом, но увидела висячий замок и повернулась ко мне:

— Беги по деревне, бей тревогу!

Тут только я очнулся от своего оцепенения, кинулся по улочке, барабаня во все окна, колотя дубинкой по воротам и стенам домов, вопя во весь голос:

— Пожар! Пожа-ар!

Первыми отозвались собаки. Неистовый собачий лай поднялся над деревушкой. Куда девалась недавняя дремотная тишь! Из нескольких домов повыскакивали старухи. Какой-то парнишка, цепляясь за гриву лошади, поскакал в поле, за народом. А я все колотил дубинкой и кричал в страшном возбуждении, не помня себя, в каком-то ознобе.

О том, что происходило в эти короткие минуты в Санькиной избе, я узнал много позже. Когда вместе с людьми, поднятыми по тревоге, я прибежал туда, Наташка уже держала Саньку на коленях и успокаивала его. Мальчонка спрятал голову у нее на груди и плакал в три ручья, содрогаясь всем телом.

После выяснилось, что, уходя на ферму, мать заперла Саньку в избе, чтобы он не убежал снова на весь день на речку, к нашему Хоме, строго-настрого наказав ему не проказничать. Но на беду не догадалась запрятать надежно спички. Время подошло к обеду, а мать все не возвращалась. Санька проголодался и решил подогреть кастрюльку с борщом. Как зажигает мать керосинку, он видел давно, не один раз, а спички нашел легко. Однако кастрюльку малыш поставил криво, она упала и опрокинула керосинку. Пылающий керосин растекся по полу. Занялось кружевное покрывало на кровати, вспыхнула домотканая дорожка на полу. Перепуганный Санька даже не попытался затушить огонь, начал громко плакать. Ему и в голову не пришло, что надо спасаться. Дверь была на запоре, но окна открывались легко. Вместо того, чтобы выскочить на улицу, он забился в угол и стоял там, кашляя, задыхаясь от едучего дыма.

Счастье его, что Наташка услышала кашель и детский плач в избе, сплошь заполненной к тому времени густым дымом. Не раздумывая, одним ударом плеча она вышибла оконную раму вместе со стеклами и кинулась в шевелящуюся серую дымную массу, набрав полную грудь воздуха.

Очень может быть, что смелый поступок Наташки обернулся бы несчастьем для нее самой, если бы Санька спрятался под кровать или молча затаился в углу. Но он громко плакал, перхал, как овца, от дыма, и Наташка, водя вслепую растопыренными руками, быстро нащупала парнишку, хватив напоследок полные легкие дыма, выскочила вместе с ним из горящего дома.

Прибежавшие колхозники, вовремя предупрежденные о беде, быстро справились с пожаром. День стоял тихий, совершенно безветренный. Огонь не успел разгуляться. Сгорела только тесовая крыша Санькиного дома, вся мебель внутри. Устояли стены, сложенные из кондовых бревен, покрытые побеленной штукатуркой.

Что говорила и делала Санькина мать, тоже примчавшаяся с фермы, подробно описывать незачем. Скажу только, что она то сжимала в объятиях спасенного сынишку, то осыпала Наташку поцелуями, одновременно и плача, и причитая.

На автостоянку мы вернулись в сопровождении целой толпы деревенских ребятишек, и Наташка заслуженно стала героиней дня. Наши женщины только ахали, слушая рассказы ребят о ее подвиге в деревне. Даже мужчины пришли взглянуть на смелую девочку с опаленными бровями, которая вынесла ребенка из огня. Дядя Вася что-то сочувственно гудел, тетя Вера намазывала лицо Наташки кремом.

Впечатления от этого бурного дня папа высказал не прозой, а стихами. Конечно, не своими, а заимствованными у поэта. Ласково обняв Наташку за плечи, он громко продекламировал, к общему удовольствию:

В игре ее конный не словит, В беде не сробеет — спасет…

— Некрасов. "Мороз, красный нос", — скороговоркой вставил я, прерывая папу. И закончил строфу за него:

Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет!

Триумф Наташки был полным. Но я не завидовал ей. Она по праву заслужила все эти почести.