Глава 10

Джессика выглянула в окно, держась за ставни и балансируя на подоконнике. Ее комната находилась на четвертом этаже высокого узкого дома, но в соседнем многоквартирном доме было шесть этажей, и ей приходилось вытягивать шею и держать голову в неудобном положении, чтобы бросить взгляд на улицу за ним. Солнце уже встало, заглядывая за углы ветхих домов в гетто. Его лучи освещали подпрыгивающую массу красных дисков на улице. Это были верхушки шляп. Собранные вместе, яркие кружки превратились в красное море, расширявшееся по мере того, как все больше мужчин запирали свои двери и спускались по лестницам, чтобы присоединиться к толпе, текущей к воротам собственно Венеции.

Джессика загородила ладонью глаза. Среди красных шляп мелькали иногда желтые тюрбаны, которые носили более заметные из сефардов — испанских и португальских изгнанников. Она наклонилась еще ниже влево, скосив глаза, потом закричала:

— Мария! — и ухватилась за ставни, чтобы удержаться, она чуть не упала на каменную мостовую. Шестьдесят футов прямо вниз! Ей вспомнился выговор, который отец сделал ей на прошлой неделе, и сердце ее учащенно забилось. Шестьдесят футов прямо вниз! Она умерла бы. Такое случалось раза два в год: люди разбивались насмерть или сильно ушибались, вываливаясь из верхних этажей высоких узких домов в гетто. Отец загородил большинство верхних окон, чтобы избежать несчастных случаев в своем доме, но, когда он принес рейки и привел плотника в ее комнату, дочь яростно воспротивилась, жалуясь, что она и так уже живет в птичьей клетке, и попросила оставить ей кусочек чистого неба. Как ни странно, но Шейлок Бен Гоцан исполнил ее желание.

Джессика, однако, смотрела сейчас не в небо, а вниз на улицу.

Он ушел еще до рассвета.

Оглянувшись, она спрыгнула в комнату и тяжело приземлилась на турецкий ковер. Ланселот Гоббо, слуга ее отца, стоял в дверях, насмешливо улыбаясь.

— Откуда ты знаешь, что я высматриваю, сиррах? — сердито спросила она, вытирая руки о юбку.

— За поцелуй я не скажу твоему отцу, что твои волосы свисали по стене, как у Рапунцель, соблазняя какого-нибудь мужчину взобраться по стене и утащить тебя.

— За поцелуй? За пинок ты научишься держать свой дурацкий рот на замке, не то я расскажу ему, что мясо, которое ты вчера принес, было трефное.

— Он это и так уже знает. Понюхал да и выбросил собакам, а меня ударил, — проговорил с подчеркнутым испанским акцентом слуга и пожал плечами. — Что за нос!

Рассердившись по-настоящему, Джессика угрожающе сжала кулаки, и Гоббо в шутливом испуге поднял руки. Она невольно улыбнулась, но сказала жестко:

— Не смейся над моим отцом, сиррах! Он твой хозяин. Тебе он платит хорошо, хотя ты и половины той работы не делаешь, которую делал наш предыдущий слуга. Так что почитай его!

— А ты не почитаешь. — Гоббо исчез из дверного проема.

Кипя от злости, Джессика подобрала волосы под кружевную косынку и надела сверху ненавистный желтый головной убор с красной каймой. Сегодня она выйдет из дому, хотя бы всего лишь на еврейский рынок. А потом, пусть отец и запретил ей это, выскользнет за ворота и сходит на площадь Сан-Марко…

С недовольной гримасой она закуталась в оливково-зеленую накидку и просунула руки в разрезы. На левом рукаве над прорезью для руки был нашит красный знак. Он был размером с дукат и имел форму сердца — Совет Венеции постановил, что его должны носить все евреи.

Закрывая за собой дверь отцовского дома, она услышала вдалеке колокол Сан-Марко, сигнал, который оповещал городскую стражу, что пора открывать ворота между еврейским кварталом и Фондамента делла Пескария. Страже платили за это евреи. Джессика гадала, для чего ее отец так рано вышел из дома, чтобы отправиться на мост Риальто, где он вел свои дела. При всем его богатстве он не мог выйти в город, пока не открылись ворота гетто. Может быть, он пошел в синагогу на дневную молитву минху, чтобы помолиться со своим другом-мистиком раввином Амосом Маденой? А возможно, он встречается с каким-нибудь еврейским партнером в центре самого гетто, чтобы заключить тайную сделку, касающуюся шелка, или гвоздики, или серебра. Многое из того, чем занимался ее отец, его повседневные дела, оставалось для нее загадкой. Ее не волновало, где он, лишь бы ее свободный полет не омрачил его жесткий ястребиный взгляд.

«К черту еврейский рынок!» — решила Джессика. Сегодня она не будет пробовать овощи и рыбу на свежесть, не будет наблюдать за мясником, проверяя, отрубил ли он говядину в соответствии с правилами кашрута. Не поднимая глаз, чтобы не встретиться взглядом с друзьями отца, девушка решительно слилась с пешеходами в красных шляпах и желтых тюрбанах, движущихся к воротам на окраине гетто.

Вместе с толпой Джессика прошла по деревянному подъемному мосту, перекинутому через узкий серо-зеленый канал, отделяющий еврейский остров от города. В самой Венеции она остановилась в тени трех покосившихся зданий, находившихся в различном состоянии медленного разрушения, стянула свою зеленую накидку и желтую шляпу, скатала их в тугой узел и сунула под мышку. Потом, как выпущенный на свободу сокол, полетела прямо в, сердце города, не боясь холода, морща нос от запаха отбросов, плавающих в каналах.

До площади Сан-Марко путь был неблизкий, но, несмотря на декабрьский холод, Джессика вспотела, пока остановилась у просторной площади, в тени высокой башни Кампанилы. Она пригладила волосы и медленно вышла на площадь. Было рано, и разодетые в шелка галантные кавалеры еще не прогуливались по площади. Не замедляя шага, Джессика поднялась по ступеням большой церкви Сан-Марко и прошла через притвор в длинное темное чрево базилики, к часовне мадонны Деи Масколи. Здесь она восторженно уставилась на огромную картину в раме, в центре которой Мария восседала между двумя апостолами, держа на коленях младенца Христа. Над плечом Марии парил маленький, толстенький, улыбающийся ангелочек.

— Ты была моим ангелом, который меня сохранил, — снова и снова повторял отец, когда ребенком она просила рассказать историю о том, как они пришли из Толедо в Барселону, потом приплыли на гнилом суденышке в Италию. — Я нес тебя в узле на спине, и ты пищала. Ты питалась козьим молоком и смеялась над коровами и их колокольчиками и над рыбами, выпрыгивающими из моря на юге Франции. А когда мы на лодке приплыли в Венецию, ты показывала на башни и башенки и на огромных золотых львов и говорила: «Да! Да!»

Она презрительно улыбнулась, вспомнив, как он рассказывал свою историю. Как могли этот смеющийся ребенок и добрый отец превратиться в ту пару, какой они теперь стали? Когда-то она проводила часы на отцовских коленях, находя радость в древних пергаментах и изогнутых древнееврейских буквах, которым он ее обучал, смеясь тому, как строчки шли справа налево, не по христианскому обычаю, запоминая законы и предания древних израильтян. Об их странствованиях из рабства в Египте через пески пустыни в Ханаан! Об отважной Деборе и царице Эсфири, которая спасла свой народ! Но когда Джессика подросла, заключенная в жилища, поднимающиеся все выше и выше с каждым годом, она не увидела в гетто никаких таких цветистых историй, какие описывались в Торе и книгах пророков и в которых она могла бы играть какую-нибудь роль. Ее цвета — желтый тюрбан и красный значок — означали ее ограниченное место в городе. Реальная жизнь находилась за еврейскими воротами, там, где прогуливались венецианские дамы в тяжелых драгоценностях и великолепных жабо, сделанных искусными портными города. Еврейским девушкам жабо носить не разрешалось, и, когда она попросила об этом отца, настроение ее не улучшилось от его сухих слов:

— Я слышал, что они царапаются.

Однажды, когда ей исполнилось пятнадцать, после ее долгих просьб, отец взял ее с собой за еврейские ворота на Фондако деи Тедески, здание вблизи моста Риальто, где евреи и знатные люди совершали сделки. Отец думал, что она будет сидеть тихо, наблюдая и слушая, как он работает, высчитывая процент от ссуд и сравнивая свои цифры с подсчетами должников. Но она широко открытыми глазами смотрела на стройные ноги и подстриженные бороды купцов, прогуливающихся, смеющихся и беседующих. Он заметил направление ее взгляда и, против обыкновения, быстро завершив дела, за руку потащил ее, возмущенно кричавшую, домой.

Дома отец заставил ее подняться вверх по лестнице, приговаривая:

— Что за нечестивый спектакль ты устраиваешь! — Он втолкнул ее в комнату и, оглядывая ее лицо и тело, когда она, всхлипывая, лежала на ковре, резко сказал: — Ты — вылитая мать. Но тебе недостает ее сердца. Ты похожа на ее мать, которая отдалась разряженному в шелка павиану.

Потом он закрыл дверь и запер ее снаружи. Поздно ночью, ничего не говоря, он открыл дверь, чтобы она могла спуститься вниз к ужину. Но гнев ее был так велик, что она не вышла, пока на следующее утро он не отправился на Фондако деи Тедески.

Потом она сидела в кухне, задумывая свою месть.

В последующие годы разлад между нею и отцом все усиливался. Теперь он редко брал дочь с собой помогать ему в его повседневных делах, а если и брал, то она это ненавидела. Ей было отвратительно сидеть среди свободных, изысканных людей, отмеченной этим красным сердцем, знаком ее позора, и желтым тюрбаном, скрывающим ее густые длинные волосы. Когда отца не было, Джессика украдкой выходила из дома, тайно снимала свой еврейский наряд и отправлялась в свое излюбленное место, Мерчерию, где христиане покупали разные товары, разглядывали в лавках ювелирные изделия и красивые платья. Часто она ходила с сопровождающим — христианином, потому что нашла отраду в дружбе с неевреями — слугами в своем доме, как мужчинами, так и с женщинами богатых домов гетто — а таких там было немало — многие христиане искали работу. Отец нанимал их, так как они могли работать в Шаббат и в святые праздники, что запрещалось евреям святым Законом. Но дружба дочери с прислугой сердила отца: дочь не хотела общаться с молодыми женщинами своего уровня, но его компаньоны Риальто не раз видели Джессику в обществе слуги нееврея — смеющуюся, рассматривающую запретные для нее товары на Мерчерии. Он всегда увольнял слуг, как только узнавал, что дочь подружилась с кем-нибудь из них.

Шесть месяцев назад Шейлок выставил за дверь молодую женщину, с которой Джессика очень сблизилась. Джессика безучастно стояла на верхней площадке, когда он ругал девушку на ладино, обзывал ее проституткой за то, что она спала с христианином в своей каморке за кухней, этой христианской свиньей, богатым дураком, дарившим ей прозрачные шарфики и браслеты за ее тело — подарки, которыми она делилась с Джессикой, хотя он запретил дочери носить такие вещи! И какими еще вещами делилась она с его дочерью? Какой мудростью шлюхи, непригодной для праведных ушей?

Джессика ничего не знала об этих обвинениях в распущенности, пока не услышала, как ими осыпают служанку, которая скатилась по лестнице на улицу, потом вскочила на ноги перед глазеющими соседями и помахала рукой отцу Джессики, показав ему фигу, фигу Испании. Отец захлопнул дверь и увидел в коридоре Джессику, карие глаза которой пылали ненавистью. Он замахнулся, как бы собираясь ударить ее, но потом опустил руку и спокойно сказал:

— Иди в свою комнату.

Теперь он редко рассказывал о Толедо и об их долгом путешествии на восток во времена ее детства. А когда заговаривал об этом, то были замечания об испанском прошлом, колючие комментарии о позоре, которым она стала бы для своей матери, будь та жива, и как Джессика напоминает свою бабушку, сменившую свое имя Сара на Серафину и вышедшую замуж за никчемного пьяницу, сына такого-то. В своей комнате Джессика плакала от безысходности, сгорая от желания поговорить с каждой из этих женщин и удивляясь, как ей может так отчаянно недоставать матери и бабушки, которых она никогда не видела.

Она знала, что ее мать крестили в христианство, но она вышла замуж за еврея. Но что бы ни руководило ее матерью, это не было вынужденное заключение в гетто, этой тюрьме из диетических законов, женских обязанностей и ограничений в одежде. И что бы ее бабушка Сара, — нет, Серафина — ни хотела обрести в доме богатого идальго, это было наверняка нечто большее, чем простое легкомыслие, жажда праздной и легкой жизни. Возможно, ей хотелось настоящей близости с людьми, ее соотечественниками, среди которых она жила. А может, она желала, чтобы люди в ее городе не смотрели на нее косо и не шептали «еврейка», когда она проходила мимо.

Или чтобы красиво одетый парень из семьи, уважаемой в высших кругах общества, был недоступен для нее только из-за формы его «мужского достоинства»? Хотя, возможно, в Испании, размышляла она, у христиан и иудеев «мужское достоинство» одной формы. Евреи не рискнут там совершать обрезание; там все мужчины, похоже, такие, как, должно быть, Лоренцо…

Во тьме церкви Джессика вспыхнула и перекрестилась. «Не думай о “мужском достоинстве” Лоренцо перед образом Пресвятой Девы», — сказала она себе и прикрыла рот рукой, пряча улыбку.

В церкви было много людей, преклонявших колена перед образами святых, бормотавших молитвы приглушенными голосами. Отвернувшись от картины, Джессика прошла мимо рабочих, ремонтирующих колонны, и мимо священника, зажигающего свечи на алтаре. Она остановилась у другой часовни в дальнем конце левого крыла трансепта. Здесь в алькове стояла статуя Марии, соединившей ладони у груди и в молитве указывающей в небеса. Она была в синем одеянии, усеянном золотыми звездами, с нежным, полным необыкновенной любви лицом.

Джессика преклонила колена на твердом каменном полу, подложив под колени, как подушку, узелок с накидкой и еврейской шляпой.

— Пресвятая Дева, — тихо молилась она, — исцели меня! Научи меня, как стать свободной.

Некоторое время она стояла перед статуей на коленях, сложив ладони и глядя на Мадонну, а когда поднялась, то почувствовала себя спокойнее. Она направила свои стопы мимо рядов фигур святых, стоявших по сторонам трансепта и ведущих назад, в середину церкви.

Однажды она задержалась перед раскрашенной статуей Магдалины, к волнистым волосам которой какой-то проситель прикрепил настоящий серебряный гребень. Она улыбнулась статуе, и та улыбнулась ей в ответ своей деревянной улыбкой.

— Сестра! — шепнула Джессика. — Подруга.

За статуей мигнула свеча. Казалось, Магдалина подмигнула ей своим синим нарисованным глазом.

 

Глава 11

Выйдя из церкви, Джессика поплотнее свернула свою накидку и головной убор и снова сунула их под мышку. Расправила кружевную вуаль, небрежно приколотую сзади к волосам, и вышла из тени на церковное крыльцо.

Она брела по улицам, направляясь к Большому каналу, незаметно поглядывая на хорошо одетых христиан — мужчин и женщин, большинство которых шли парами или группами из трех или больше человек, поглощенные звонкой, похожей на звон колокольчика болтовней. У мужчин и женщин сверкали на пальцах и свисали с мочек ушей драгоценные камни, лисьи меха были наброшены на шелковые мантии, и поверх всего очаровательные белые жабо. Она отворачивала лицо, избегая взглядов немногих евреев в красных шляпах. Джессика чувствовала себя одинокой и немного пожалела, что не попросила слугу Ланселота пойти с ней. Но она не доверяла ему так, как доверяла девушке, которая была его предшественницей. И ей не нравилось быть у него постоянно в долгу, платя ему дукатами за молчание, терпя его насмешливые притязания на большее чем монеты — на ласку или поцелуй. Она опасалась, что дай ему повод, и эти просьбы могут превратиться в требования, и он попытается их осуществить.

Кроме того, в церкви, когда она смотрела на Магдалину, ей пришло в голову, что если она будет в нужный час стоять на пересечении Большого канала и канала ди Каннареджио, то сможет встретить свою подругу, услышать от нее новости о Лоренцо. И Джессике не хотелось иметь свидетелей этой беседы.

Воздух дрожал от стука и скрежета молотов, пил и зубил. Казалось, на каждом углу возводятся здания из мрамора и гранита, так же быстро, как на других углах они погружаются в воду. Двое рабочих прошли мимо нее, таща на тележках каменные глыбы и деревянные балки. Она услышала, как они болтают о Риальто, месте их назначения. Мост все еще достраивался, хотя ежедневно его заполняла толпа вкладчиков, купцов и ростовщиков. Она быстро пошла в противоположном направлении.

Когда колокол на Кампаниле пробил одиннадцать, Джессика, нервничая, стояла у подхода к Большому каналу, внимательно рассматривая плоскодонки, привозившие и увозившие пассажиров или грузы. Вдали показался большой резной нос очень красивой гондолы, и она, как птичка, подпрыгнула от волнения. В лодке было двое гребцов, одетых в красные с зеленым ливреи; искусно управляя своей изящной лодкой среди множества более мелких суденышек, они подвели ее к набережной. Один из мужчин потянулся и схватился за кольцо, торчавшее из стены причала, а другой в это время протянул руку назад, помогая подняться красивой женщине, возлежавшей под золотым балдахином, морща свой напудренный носик от запаха вонючей воды.

— Спасибо, — тепло сказала женщина, вручая каждому лодочнику по золотому крузадо. Джессика стояла у колонны, восхищаясь высоким головным убором из серебра и шелка на распущенных красновато-каштановых косах женщины и низким вырезом ее корсажа. Завистливо подумав: «Она не избегает взглядов», Джессика вышла из тени колонны и окликнула: «Нерисса!»

Женщина обернулась и радостно обняла ее.

— Ах, Джессика! Ты так ловко ускользаешь из дома, дорогая! Не то что я, которая предпочитает, чтобы ее проклинали и сбрасывали с лестницы!

— Однако оба способа помогают достичь своей цели, — засмеялась Джессика, в свою очередь крепко обнимая подругу. — Ну, скажи мне наконец, кто снабжает тебя такой лодкой и таким прекрасным нарядом? Откуда ты, грешная Иезавель?

— Из дворца кардинала Гримани! — Джессика была потрясена, а Нерисса засмеялась. — Мужчина есть мужчина, маленькая Джесси. Могу тебе сказать, что под его красной мантией есть вещь, которая…

— Остановись, — смеясь, прервала ее Джессика. — Это только подтверждает то, что мой отец думает обо всех христианах. И о тебе.

— Ах, не все христиане плохи, — сказала Нерисса, внезапно становясь серьезной. — Твой отец думает всегда об одном и том же, всегда. А что касается того, что он думает обо мне…

— Но я-то так не думаю, — прервала ее Джессика. Она взяла Нериссу за руку, затянутую в перчатку, и потащила вдоль канала. Зеленоватая вода стояла высоко и облизывала их туфли. — Давай уйдем от воды. Пойдем на Мерчерию. Ты должна сказать мне, передала ли ты мою записку Лоренцо ди Скиммиа.

— Ты уверена, что тебе нужен именно он? — спросила Нерисса. — Скажу тебе честно: я видела его с другими женщинами, и не только в домах Малипьеро, среди куртизанок. Все благородные кавалеры ходят туда. Но я видела его на площади с дочерью дворянина. Одного из Десяти, из Синьории.

Джессика немного помолчала. Потом сказала низким, сердитым голосом:

— Ему нужно ее богатство.

— В этом нет никакого сомнения. Но ты считаешь, от тебя ему нужно что-то еще?

— Да! — пылко заявила Джессика. — Я видела, как он смотрел на мое…

— Тело, — спокойно произнесла Нерисса. — Ну, возможно, ты знаешь, чего хочешь. Я только хочу сказать: отец девицы шел с ними вниз по лестнице Сан-Марко, и твоего Лоренцо, кажется, больше интересовала золотая цепь с драгоценными камнями на самом синьоре, чем его дорогая доченька.

— А она? — взволнованно спросила Джессика.

— Ее, кажется, совсем не интересовала болтовня Лоренцо, хотя отец так закутал ее в покрывала, что трудно было сказать, куда направлены ее глаза и уши. Но даже если она и жаждет заполучить твоего избранника, то лорд Брабантио ди Паоло из Синьории не отдаст свою дочь за младшего сына человека, лишившегося своего состояния. Думаю, тут ты можешь быть спокойна. — Она улыбнулась. — Но, Джессика, тебя не должны видеть со мной на улице. У меня новые апартаменты на Большом канале. Нет, не бойся, не рядом с Риальто! И не в простом борделе, где я начинала и где нам запрещали носить драгоценности и кольца. — Она поиграла бриллиантом на пальце. — Как тебе вот это?

— Кардинал? — спросила Джессика, восхищаясь, но не одобряя.

— А вот это? — Нерисса наклонила голову, и Джессика увидела серебряный гребень в ее головном уборе. — Да, да, кардинал! Ну, идем!

* * *

Джессика громко рассмеялась при виде нового жилья Нериссы: недалеко от Ка Д’Оро она увидела пол из белой и черной мраморной плитки в холле и картину маслом работы Тициана, висящую на стене.

— Портрет кардинала! — гордо сообщила Нерисса, указывая на картину.

В комнату, увешанную бархатными драпировками, она приказала принести прохладительные напитки и велела Джессике положить ноги на скамеечку для ног. Джессика так и сделала, она постаралась расслабиться, хотя боялась, как бы отец не узнал о ее сегодняшней эскападе, да и кровь у нее закипала, когда она представляла себе Лоренцо ди Скиммиа, прогуливающегося и смеющегося рядом с аристократкой. Эта девица — христианка, хотя и под вуалью, наверняка носила на шее великолепный крест.

— Я отдала Лоренцо твою записку, когда он пришел сюда со своими друзьями-олухами, — сказала Нерисса.

— Ну?.. — Джессика подалась вперед.

Он поцеловал бумагу.

— Ах!

— И сказал, что украдет красную шляпу и проскользнет мимо стражников у ворот гетто в ближайший четверг.

Джессика захлопала в ладоши.

Нерисса с жалостью посмотрела на нее:

— Ты в это веришь?

— Не совсем, но, может, и получится. — Джессика молитвенно сложила руки, как у статуи Пресвятой Девы в соборе. — Однажды он уже приходил и взобрался до половины стены, на высоту второго этажа, но мой отец распахнул ставни и вылил…

— На него горшок, — рассмеялась Нерисса. — Есть в твоем отце что-то, что мне нравится, хотя он и сбросил меня с лестницы. Всегда знаешь, чего от него ждать.

— О, я ненавижу его, — сказала Джессика сердито. — И мне не нравится то, чего можно от него ждать, и я не хочу там оставаться, я хочу улететь и никогда не возвращаться, я хочу…

— Жить в раю с золотым Лоренцо, — заметила Нерисса, зевая.

— С веснушчатым Лоренцо, — уточнила Джессика. — Я пыталась было подцепить одного или двух золотых, но, оказывается, даже деньги моего отца слишком мелкая наживка для аристократов, у которых денег и так уже достаточно. — В голосе у нее звучала мрачная безнадежность. — Во всяком случае, недостаточная для того, чтобы рисковать, пятная свою прекрасную родословную кровью жены-еврейки. Хотя они на меня поглядывают!

Нерисса смотрела на нее с симпатией и пониманием.

— Поглядывают, говоришь? Ну, играй в эту игру сама. Возможно, ты выбрала правильный путь, если в конце концов тебе удастся войти в их серебряное общество. Не стоит влюбляться в мужчину, который женится на тебе ради твоих денег.

— Я тоже так думаю.

— М-м-м, — пробормотала Нерисса, отпивая глоток вина. — Несмотря на все неудачи его семьи, у него есть состоятельные друзья и имя, которое откроет перед тобой все двери. Если ты ухитришься получить достаточно денег от своего отца, какой-нибудь аристократ предоставит Лоренцо хороший пост. И пока у него будет возможность пить каждую ночь и не марать свои руки работой, он будет чувствовать себя превосходно. А мы с тобой, — Нерисса схватила подругу за руку, — сможем носиться целый день по Мерчерии или резвиться в каком-нибудь большом поместье в провинции, Терра Фирма, например…

— Что ты говоришь! — воскликнула Джессика, глядя на бокал вина, который принес ей слуга. Вино было некошерное, но она заставила замолчать внутренний голос, который сказал ей об этом, с вызовом взяла бокал и сделала глоток. Жидкость была приятная и сладкая. Она улыбнулась словам Нериссы. — Ты с ума сошла, девочка, — сказала она. — Мы можем гулять по Мерчерии, но ты никогда не станешь сельской аристократкой в Терра Фирма.

— Ах, не стану? — возмутилась Нерисса. — Птичка, ты не все знаешь. — Она сняла свой тяжелый от драгоценных камней головной убор, и ее красновато-золотистая грива кудрями рассыпалась по плечам. Она отпила вина, подняла руки и взъерошила волосы. — Эта штука царапает меня! Ладно, Джессика, я сделаю все, что смогу… насчет Лоренцо. Он может поклясться, что придет на тайное свидание, но это ничего не значит, он должен быть уверен, что будет с этого что-нибудь иметь, поэтому я пообещаю ему…

— Что пообещаешь? — спросила Джессика испуганно.

— …первый платеж от того, что однажды он получит сполна, но только если женится на тебе. Ты должна будешь дать ему немного больше, чем поцелуй.

— Но только не многим больше, — предусмотрительно сказала Джессика. — Это может нарушить все мои планы. Я ведь не шлюха.

— О, — бросила Нерисса. Голос ее слегка похолодел.

— Извини меня, — быстро произнесла Джессика, касаясь руки подруги.

Нерисса улыбнулась со своей обычной теплотой.

— Пустяки. Во всяком случае, ты права. Стоит ему только попробовать наживку на вкус, и твоя форель на крючке. Играй ею. — Нерисса немного посидела молча, катая в ладонях ножку бокала. — «Моя очаровательная язычница», — так он называет тебя. Тебе нравится?

— Он будет называть меня по-другому, когда я стану христианкой.

Нерисса резко отставила бокал.

— Ну, дай Бог ему мудрости и милосердия. Сейчас он дурак, как и все они.

— Кто?

— Мужчины в этом городе.

Что-то заставило Джессику сказать, будто оправдываясь:

— Мой отец не дурак.

Нерисса проницательно взглянула на нее и кивнула.

— Нет, — согласилась она. — Он — не дурак. Так что будь осторожна.

* * *

Когда повернулся ключ в замке двери, ведущей к их комнатам наверху, Джессика спокойно сидела на скамье, читая стих из Торы, в котором обещалось, что Господь будет очищать детей Левия, как золото и серебро. Она встала и неохотно приветствовала отца, скрыв недовольную гримасу при виде его длинной бороды.

Размотав тюрбан с густых каштановых волос, Шейлок снял свой черный габардиновый плащ и положил на стол молитвенник, который по привычке носил с собой. Даже без знаков отличия, которые Венеция заставляла его демонстрировать, он все равно не был похож на других горожан, с которыми вел дела. Он выглядел даже не так, как многие евреи, большинство из которых, не считая предписанной законом одежды, стремились как можно больше походить на своих сограждан-христиан.

Но, за исключением деловых отношений, ее отец избегал общества неверных и был рад, что отличается от них.

Стол был накрыт. Явившись домой после двух, Джессика, стараясь выполнить свои обязанности, которыми пренебрегла этим утром, накрыла на стол к ужину: мясное блюдо, не испорченное сыром, к которому подала миску с луком и спаржей. Ланселот Гоббо этим утром сносно выполнил свою работу, и она была рада, что не воспользовалась его услугами, выходя за пределы гетто. Им пришлось бы больше суетиться во второй половине дня, если бы она взяла его с собой.

Отец кивнул ей, моя руки в тазике. На лестнице у него за спиной послышались голоса, и она вздохнула, узнав голос раввина Амоса Мадены, который теперь будет долго распространяться насчет Торы.

— Нас трое, — сказал отец, улыбка оживила его темнобородое лицо. — Троица.

* * *

Против своей воли Джессика была втянута в беседу с гостем отца, человеком по имени Бенджамин Ха-Леви из Амстердама. Он торговал шелком и прибыл в Венецию присмотреть за торговлей. Такой же высокий, как и Шейлок, только гораздо светлее и, что было необычно, с голубыми глазами. Он был тадеско, еврей польского происхождения, более крупный и светлый, чем любой из евреев с севера, живущих в гетто. На хорошем итальянском он обменивался с отцом мнением о ценах и объемах сделок, а раввин Мадена слушал, смеялся и говорил, что Шейлоку Бен Гоцану нужно было бы изучать с ним каббалу, потому что все их головокружительные цифры звучат более мистически, чем его собственная система цифровых символов.

— Не каббалой, — сказал Ха-Леви, указывая на Шейлока. — Он должен был бы стать торговцем. Торговцем товарами.

— Я им был, — сухо заметил Шейлок, пробуя суп, который Джессика подала на стол. — Я ткал шерсть и продавал ее в Толедо. И у меня хорошо получалось.

— Ах, здесь считается, что евреи ничего не могут, кроме как торговать, обычно поношенной одеждой или дают деньги в рост под проценты.

— Это я тоже умею.

— Горожане отвергли бы вас, родись вы здесь, и не разрешат заниматься честной работой, — поддразнил Ха-Леви.

— Я родился не здесь, и моя работа — честная, — коротко возразил Шейлок.

— А вам не надоедает жить за стенами гетто?

— Мне — нет, — сказал раввин Мадена. — Стена — это как ограда, которую мы воздвигаем вокруг Торы в своей жизни. Проще не нарушать Закон, не смешиваясь с остальными. Он улыбнулся Шейлоку. — Не слишком смешиваясь.

— А я устаю от стен, — бросил Шейлок.

Раввин слегка нахмурился.

— Боюсь, Шейлок однажды отправится дальше на восток в Турцию, или Константинополь, или даже в Иерусалим. Нашим людям будет очень не хватать его. Он столп левантинской синагоги и опора сиротам, потерявшим отцов.

— Детям нужны отцы, — сказал Шейлок, метнув жесткий взгляд на Джессику.

«Я уже не ребенок», — подумала Джессика. Она смотрела в тарелку и ничего не сказала.

— Синьору Шейлоку стоило бы поехать на северо-запад, — сказал Ха-Леви. — Например, в Амстердам. Там религия — деньги и единственная ересь — банкротство.

Шейлок на это рассмеялся, как и Джессика. На миг обида улеглась, отец и дочь переглянулись, в их взглядах мелькнула теплота, что случалось редко. Шейлок снова взглянул на своего иностранного гостя.

— Я приехал в Венецию, чтобы научиться быть евреем, — сказал он, криво улыбнувшись. — Вы хотите, чтобы я обратился в новую веру?

— Я не предлагаю вам этого, синьор Шайлох, вас ведь так зовут?

— Нет. — Шейлок пожал плечами. — Так называют меня обезьяны Блистательной Республики Венеции. Я — Шейлок.

— Я буду называть вас так, как вы сами себя называете, — Шейлок Бен Гоцан. Ну а теперь позвольте мне сказать вам вот что. В этот год Господа нашего тысяча пятьсот девяностый… пардон — сказал он, заметив, как напрягся его хозяин, — …год их Господа, в это время церковного раскола я говорю: есть разные способы быть христианином. Почему не может быть разных способов быть иудеем?

Джессика с новым интересом посмотрела на мужчину. Но глаза ее отца оставались жесткими, а взгляд скептическим.

— Por su camino, — сказал он. — Каждому своя дорога. Я говорю, есть один способ быть иудеем. Я двадцать два года учился этому.

— Но разве нельзя оставаться евреем, можно быть им и в других местах? Вы можете это допустить?

— Да, это мы допускаем, — согласился раввин Мадена.

— Но не в Амстердаме, — возразил Шейлок. — Испания все еще держит руку на пульсе Голландии. Я не хочу снова жить под испанским флагом. Я скорее соглашусь платить налоги османам.

— До этого не дойдет после Лепанто, — сказал Ха-Леви. — Испанцы тоже недолго останутся на севере после взбучки на море, которую англичане задали им два года назад.

У Джессики непроизвольно вырвалось:

— Здесь говорят, что взбучку Испании задал шторм, англичанам же просто повезло.

Как она и ожидала, ее отец нахмурился при этом неуважении к его драгоценным англичанам. Но Ха-Леви широко улыбнулся ей. Казалось, он доволен и удивлен, что запертая в гетто девушка знает кое-что о событиях в мире. Но почему бы и нет? У нее есть уши. Она слышала разговоры на улицах Венеции.

Ха-Леви помахал ложкой.

— Юная госпожа, возможно, вы и правы, но, будьте уверены, на суше армии протестантов тоже побеждают. Не пройдет и года, как Англия прогонит Испанию из Нидерландов.

— Может быть, — задумчиво проговорил Шейлок. — Может быть.

— А между тем голландцы совсем не похожи на испанцев. Иудеи исповедуют там свою веру открыто. Они живут бок о бок с маврами, и католиками, и кальвинистами.

— Кальвинисты! — повторил Шейлок, улыбаясь какому-то воспоминанию. — Похожи на лютеран, но для папы они еще хуже!

— Что вам известно о лютеранах? — удивленно спросил Ха-Леви, смахивая с бороды кусочек оладьи. Джессика поймала себя на том, что внимательно рассматривает его северный наряд: темная одежда, но сшита исключительно хорошо. Она вспомнила его красивую кожаную шляпу с белым пером, которую вешала на крючок. Воротник мужчины был из кружев, и на его плаще из толстой шерсти, который она повесила под шляпу, не было красного значка. Иностранец в Венеции, он получил разрешение на время своего визита одеваться как нееврей. Город ослабил для него свои законы, потому что и Нидерланды и Венеция получали от этого выгоду. На улице она никогда бы не догадалась, что этот человек — еврей.

Мужчина носил обручальное кольцо. Она закрыла глаза и, завидуя, представила себе его жену дома, одетую в дрезденские кружева и очаровательный голландский чепец.

— Я мало что знаю о лютеранах, — сказал Шейлок. — Однажды я встретил одного в Испании, в Вальядолиде. Я продавал им шерсть, и они доверяли мне как партнеру. Из любопытства я сходил на их собрание. Странное дело! Голое помещение, без распятия или чаши. Они молились, и пели, и читали послания Назарея. Потом они плевали на Рим. — Он засмеялся. — В этом я тоже участвовал. Это они научили меня нашему празднику Маккавеев, которые очистили храм в три тысячи пятьсот девяносто пятом году, когда греки установили в нем свою статую Зевса. Выкинули Зевса, а за ним и греков! Лютеранам нравился Иуда Маккавей.

— Они научили вас? — удивился раввин, дергая себя за лохматые волосы.

Шейлок похлопал его по плечу.

— Видите ли, мой неистовый Амос Мадена, тогда частично вернулись мои знания.

— Знания человека всегда частичны, — заметил раввин.

Шейлок кивнул:

— Особенно в Испании. Ничего, кроме отрывков. Наш раввин научился своему древнееврейскому от священника-христианина. — Он хихикнул. — Так и я научился кое-чему у лютеран. Отступники они были. Мне они тогда нравились. — Он взял еще порцию чечевичной похлебки. — Но в Вальядолид я никогда больше не возвращался.

— Ваше место было в Толедо, — сказал Ха-Леви. — Чудесный город, не правда ли?

Шейлок ничего не ответил, продолжая черпать ложкой свой суп. Раввин перестал есть, наблюдая за ним.

— Но вы все еще говорите на языке Испании! — настаивал гость, откусывая хлеб. — Синьор Шейлок, вы никогда не оглядывались мысленно на город, где родились?

— Разве я выгляжу так, будто сделан из соли? — спросил Шейлок, отодвигая от себя миску.

Гость выглядел озадаченным, а раввин мягко засмеялся и сказал:

— Бенджамин Ха-Леви, расскажите нам побольше о вашем городе.

— Ах, Амстердам! — Лицо мужчины посветлело. Ему нравилось даже само имя его города. — У нас в Амстердаме есть протестанты, но теперь они очень респектабельные, не похожи на тех бунтовщиков, что вы видели. У наших евреев есть собственные церковные здания, и они стали довольно заносчивыми. Вы увидели бы их и остальной мир, а остальной мир интересует серебро. У вас такого товара достаточно. Почему бы не влить его в наше денежное море? Вы вернете все стократно. — Он восхищенно оглядел тяжелые деревянные полки и дамастовые портьеры, закрывающие окна. — Вижу, вы знаете, как плодить монеты.

— Шейлок Бен Гоцан потратил почти все деньги, добираясь из Толедо в Венецию. А теперь он арендует весь этот дом, такой же высокий и стройный, как он сам, — гордо проговорил раввин Мадена.

— И со множеством тайников, — заметил Шейлок.

Раввин довольно рассмеялся и продолжил:

— Первый этаж сдан в субаренду. И все равно дом слишком велик для этой пары. — Он указал на Шейлока и Джессику. — Сюда бы зятя и парочку внуков. — Он улыбнулся Джессике, и она наклонила голову, чтобы не видеть его жутких глаз — один глаз у него был белый, как молоко, и слепой, а в другом, казалось, всегда горел безумный огонь. Но наклонилась она еще и затем, чтобы раввин не увидел, как она нахмурилась. Джессика опасалась, что он заведет разговор о своем сыне, Исааке. Пылкий юноша долгие часы проводил за чтением Талмуда со своим и ее отцом. Они спорили на древнееврейском или испанском, и Джессика плохо понимала их разговоры о словах и датах и скрытом смысле закона в Мишне. «Если зажигание огня в Шаббат освобождает человека от сметания осколков стекла, которые человек иначе бросил бы, спотыкаясь в темноте, то законно ли тогда зажигание огня? Поскольку Закон был дан для жизни, а не для смерти, если почитание его приносит смерть, разве не законно его нарушение? Что сказал раввин Акива?» Они находили свои парадоксы бесконечно занимательными. Когда Джессика не могла уснуть, она неслышно спускалась по лестнице и слушала этих троих, и глаза у нее начинали закрываться.

Глаза. Правда, у Исаака, сына Мадены, глаза были очаровательные, с длинными ресницами и зеленые. Но когда он восторженно смотрел на нее, они казались такими щенячьими, что ей хотелось потрепать его по голове и подергать за большие уши. И, кроме того, эти самые глаза слабели от непрерывного учения. Он хочет стать раввином, как отец, но ослепнет, не дожив до пятидесяти, и его бедной жене придется все свободное время тратить на чтение вслух. Он — добрый юноша. Они с ним вместе играли, когда были детьми, и она хорошо знала, что отец выбрал его для нее. Но она никогда, никогда, никогда не станет женой этого книжного червя.

Она задумчиво тыкала ножом в рыбьи кости на своей тарелке. «Синьора Джессика ди Скиммиа… Доброе утро, синьора Джессика! Синьора Джессика, вы знаете, сын дожа, синьор…»

— Джессика! Мой сын Исаак сказал вчера…

Джессика вскочила, пробормотав извинение, и стала собирать тарелки. Отец нахмурился. Она ощутила бы жар его взгляда, если бы, не поднимая глаз, не поспешила на кухню. У нее за спиной сухой голос отца начал перечислять цифры: «Восемь миллионов фунтов серебра из Нового Света, обращаемые в наличные Священной католической Испанией каждый год! Четыреста тридцать пять фунтов шелка-сырца, прибывшие в порт Венеции!..» Джессика закатила глаза.

Ланселот Гоббо, присматривающий за огнем на кухне, помахал ей, когда она проходила мимо. Она состроила ему гримасу и прошла в ту часть кухни, что ближе к дверному проему. Сметая остатки пищи со стола в ведро, она слышала вкрадчивый голос Ха-Леви.

— В Амстердаме вы могли бы торговать всеми товарами, какими вам захочется.

— Полагаю, Амстердам — это новый Иерусалим, — услышала она голос отца. — Что, улицы там вымощены золотом или серебром?

— Смейтесь, если вам хочется, синьор Шейлок, но я думаю, наша любовь к серебру — любовь всех нас к серебру, будь мы мавры, иудеи, христиане или восточные неверные, — единственная вещь, которая может победить нашу ненависть. Зачем убивать друг друга, если мы можем извлечь пользу из нашего умения торговать и нашего богатства?

Раввин мягко засмеялся.

— Я надеюсь, в конце нас должно соединить нечто большее, чем умение торговать и богатство.

— О мире Божьем мы можем мечтать, учитель. Но я говорю о тех вещах, на которые мы сейчас должны наложить руку. Деньги и искусство делать их уважаются в моем городе. Евреи могут процветать в Амстердаме. И нам не приходится жить в гетто. У меня есть два друга, которые владеют большими домами, особняками…

— И христиане в Амстердаме не ненавидят евреев, — ядовито проговорил отец.

Джессика едва не прищелкнула языком от возмущения. Шейлок Бен Гоцан никогда не перестанет насмехаться над теми, кто пытается поколебать его взгляды. Пылая к нему ненавистью, она поспешно собрала тарелки.

— Смейтесь, смейтесь, синьор хозяин, — сказал Ха-Леви. Она слышала, как он смачно откусил оладью. — Лучше там наверху, чем здесь внизу.

 

Глава 12

Два дня спустя Ланселот Гоббо с хитрой ухмылкой вручил Джессике свернутую бумагу. Она выхватила ее у него из рук и отпустила слугу, но он болтался рядом, изображая звук поцелуя. Увидев почерк Лоренцо, Джессика пришла в такое хорошее настроение, что только рассмеялась.

«У фонтана на площади Сан-Марко в три в первый понедельник адвента, писал он своим детским почерком. Встречай меня, чтобы я мог поцеловать твое запястье, моя прикрасная еврейка, и поговорить о грядущих днях». Она сложила письмо и сунула его в рукав, гадая, права ли была Нерисса относительно интеллекта Лоренцо.

— Но это ничего не значит, — сказала она себе. — Какая беда, что он не может правильно написать свою фамилию! Главное — его фамилия Скиммиа!

Когда в назначенный день часы на башне Кампанила пробили три, Лоренцо еще не было. Джессика стояла на площади, нервничая, хотя ей было тепло в подбитом мехом плаще, который ей одолжила Нерисса. Она внимательно разглядывала одетых в темное деловых людей, и увешанных драгоценностями дам, и смеющихся галантных кавалеров в шелках красного и зеленого цветов. Лоренцо среди них не было. Она переминалась с ноги на ногу, избегая взглядов некоторых одиноких мужчин. Один из них, она была в этом уверена, подошел бы к ней, если бы она не поспешила перейти на другую сторону фонтана, едва он сделал шаг в ее направлении. — Господи милостивый, — подумала Джессика, — он принял меня за bona roba, куртизанку, как Нерисса!»

Было уже без двенадцати минут четыре, и девушка моргала, прогоняя слезы, когда почувствовала легкое похлопывание по плечу. Она обернулась и едва не кинулась в объятия Лоренцо, но потом передумала.

— Что с тобой случилось? — спросила она. — У меня так мало времени. Отец обедает не дома, но в восемь он уже вернется…

— Ах, уверен, он придет позже. Сегодня на Риальто бурный день. Я проходил мимо и видел, как он вонзал кинжал в бедного фермера, задержавшего выплату долга. — Лоренцо сделал выпад, будто у него в руке была шпага. — Только вместо кинжала он использует свой язык. Он у него острый! Его все боятся.

— Это не мог быть фермер, — сказала Джессика. — Отец дает взаймы только богатым купцам. Тем, которые, как он уверен, смогут заплатить даже в год плохого урожая.

— Давай прогуляемся. У нас еще много времени, я тебе говорю! Когда кошка из дома…

Джессика нахмурилась:

— Если отец говорит, что будет дома в восемь, значит, будет в восемь.

Но она позволила повести ее через площадь к каналу, мимо группы озабоченных членов городского совета, изучающих подточенные водой опоры моста, и через мост к узким улицам по другую сторону.

— По дороге сюда я слышал чудесную музыку, дорогая Джессика! — болтал Лоренцо. — Раздавалась она из окон дома рядом с Дворцом дожей. Лютни и гобои, как жаворонки и соловьи! Вот я и остановился послушать. — Он стал напевать без слов, как бы дергая пальцами струны невидимой лютни. — Кто знает, сколько я там простоял?

— Я знаю, — буркнула Джессика, хотя она уже и не сердилась по-настоящему: он пришел, он на крючке. — Сорок восемь минут ты потратил, прогуливаясь по мосту Риальто, следя за моим отцом. Купить тебе часы?

— Только очень красивые. Золотые, с бриллиантами вокруг циферблата. У тебя или у твоего отца достаточно дукатов. Но не стоит. Я их только потеряю, прекрасная язычница! — Они вышли на узкую улочку, и он увлек ее в тень стены дома. Джессика ответила на его поцелуй, но, когда он начал задирать ей юбку, остановила его.

— Хватит, любимый! — прошептала она.

— Не хватит, — сказал он, крепче сжимая ее бедро, но все-таки отпустил. — Хватит, красавица, но только сейчас.

Из дома вышла служанка и закричала на них. Они пошли к Большому каналу. Лоренцо нанял гондолу, и Джессика открыла свой кошелек, чтобы заплатить гребцу.

Они лежали рядом на корме, почти скрытые от посторонних глаз, и гондольер вез их по все расширяющимся улицам-каналам. Они проплывали мимо маленьких суденышек и красивых гондол, а однажды проплыли мимо великолепного судна, где за наполовину задернутыми занавесками Джессика разглядела одного из членов Совета Десяти, его везли из одного важного места в другое. Он деловито хмурился под своей красной шапочкой, которая торчала у него на макушке, подчеркивая его высокое положение. Джессика вздохнула при мысли о его сыновьях, которые, наверное, обручены уже с девицами-христианками.

Через некоторое время они приплыли в восточную гавань, откуда высокие купеческие корабли отправлялись в залив, потом на юг и, наконец, на восток в Турцию или Индию или на запад в Марсель, Амстердам, Гамбург или Антверпен. Гондольер вел гондолу вдоль берега, а они с Лоренцо рассматривали все, прижимаясь друг к другу, чтобы защититься от холодного ветра. Джессика смотрела на горизонт, где парусник набирал скорость, а потом, как на крыльях, вылетел в открытое море. Затем она внимательнее присмотрелась к потным черным рабам в порту, которые загружали тюки и коробки в чрева огромных деревянных судов. Она вспомнила острое замечание отца о рабовладельцах-христианах и, нахмурившись, похлопала себя по лбу, как бы стараясь изгнать его голос из памяти.

Лоренцо показал на симпатичное судно с надписью на носу «Эндрю» и сказал:

— Оно принадлежит моему большому другу — торговцу индийскими специями. Я не видел его уже несколько недель. Я задолжал ему двести дукатов. — Он сел немного пониже и выглянул за борт.

— Я без труда могла бы заплатить твой долг, — насмешливо проговорила Джессика.

— Хорошо, — послышался голос Лоренцо из-под одеяла. — Кажется, я видел его на набережной, с братом. — Он протянул руку и схватил ее за коленку. — Иди сюда.

— Нет. Ты что, хочешь опозорить меня перед всем светом?

— Я буду позорить тебя под одеялом.

Она показала пальцем на солнце, хотя и знала, что он не увидит ее пальца.

— Уже шесть, Лоренцо! Мы рискуем. — Она наклонилась, стянула шерстяное покрывало с его смеющегося лица и поцеловала его. — И ты знаешь, что вовсе не собираешься позорить меня.

Гребец повел лодку назад в сеть каналов. Он греб, напевая песню без слов. Лоренцо встал и тоже начал петь. У него был красивый тенор, и Джессика слушала его с удовольствием, пока он не стал петь слишком громко, его голос отдавался эхом в близких стенах Сан-Джакомо дель Орио. Она велела ему замолчать.

— Ах, Джессика, — ласково проговорил Лоренцо. — Выходи за меня замуж, и мое положение изменится к лучшему. Я понял это в тот день, когда встретился с тобой взглядом на Риальто, где ты сидела позади отца, под твоей желтой шляпой, считала его монеты, нахмурив бровки и тихо шевеля губами. Очаровательные губки! — Он поцеловал кончики своих пальцев, выражая восторг, и обнял ее.

— Судя по солнцу, уже почти семь, — заметила она, отстраняясь от него. — Меньше чем через четверть часа зазвонит колокол на Кампаниле.

— Я знаю, прекрасная язычница, я знаю.

— Прекрасная язычница. Я хочу быть одной из тех двоих.

Лоренцо налил вина из меха себе в рот и предложил ей.

— Каких двоих?

— В Талмуде говорится, что двое из шестисот тысяч евреев перестанут быть иудеями.

— Что за образованный человек! — заметил Лоренцо, насмешливо подражая испанскому акценту, что напомнило ей на мгновение выходки Ланселота. — И как считает! С твоим умением считать почему ты сейчас не помогаешь своему отцу на Риальто?

— Сам знаешь, почему! Он не хочет, чтобы мужчины вроде тебя смотрели на мои губы.

— Значит, он просто скрывает тебя. Но я хочу жениться на тебе и заставить…

Ей уже надоела эта шутка, но она улыбнулась.

— Когда, Лоренцо? Когда?

Как и отец, она не дура. Джессика знала, не хуже, чем ее подруга Нерисса, что Лоренцо хочет получить ее богатство не меньше, чем ее сердце. Род ди Скиммиа был старинный и благородный. Отец Лоренцо когда-то входил в Совет Десяти. Но старик любил швырять деньгами и в конце концов полностью растратил свое состояние. Не желая пачкать руки торговлей, он все же попытался поддержать свое существование спекуляциями на бирже в Мадриде, но потерял деньги и был вынужден продать свое имение в Терра Фирма Венецианской провинции на материке. У Лоренцо было два брата, поэтому после смерти синьора ему достанется всего лишь малая часть отцовского дома на площади Патриарка-то. Правда, существовал один выход — церковь, но церковь — это не для Лоренцо. У него были друзья среди обедневших аристократов, хотя теперь он все больше искал общества купцов. Эти новые друзья, не столь родовитые, но зато богатые, стоили гораздо больше самого Лоренцо, — у них была привычка давать деньги в долг в обмен на общество знатных синьоров и знакомство с их титулованными сестрами. Лоренцо считал такой обмен честным.

На самом деле он восхищался купцами. Они похожи на Христа, первое чудо которого было превращение воды в вино, торговцы же превращали пряности и шелк в серебряные монеты. Лоренцо гораздо чаще превращал серебро снова в вино, следовательно, опять в воду. Для него это было не богохульство, а чудо.

Хотя и служило причиной его долгов.

Джессика знала о долгах Лоренцо, но полагала, что с помощью денег ее отца его судьба изменится. Имея пять тысяч дукатов, Лоренцо мог бы сам отправиться в торговое плавание в обе Индии — Восточную и Западную, земли, богатые пряностями и рудниками, и обеспечить себе богатство на всю жизнь. Она пока еще не познакомилась ни с кем из семьи Лоренцо, но Лоренцо рассказывал ей, что им начинает нравиться этот план.

— Выбрав меня, ты наконец получишь все, чего заслуживаешь, — говорил ей Лоренцо, целуя ее, когда она торопливо высаживалась из лодки на набережной канала ди Каннареджио. — Дукаты за пряности, и пряности за дукаты, и дукаты за дом на Большом канале. Цепь счастливых превращений.

— Включая мое собственное.

Лоренцо недоуменно посмотрел на нее.

— Обращение.

Он пренебрежительно махнул рукой.

— Чепуха. Несколько капель воды, которыми обрызгают твою голову, да месса в воскресенье.

Она особо не раздумывала над сменой веры. Отец покинул Испанию и никогда не оглядывался назад. Она не оглянется на гетто.

— Ты не проводишь меня до ворот? — спросила она.

— Не могу. — Впервые за этот день Лоренцо взглянул на солнце. — Поздно, клянусь. Я договорился поужинать с Бассанио в Сан-Джакомо дель Орио. Но я пришлю тебе письмо! — Лодочник оттолкнул лодку от берега. — К Нериссе! — подмигнул Лоренцо.

* * *

Джессика закрыла за собой дверь дома всего за десять минут до прихода отца. Но Шейлок казался таким усталым и рассеянным, что, когда они помолились и зажгли третью свечу на миноре — светильнике с восемью свечами в честь Хануки, он только велел ей отправляться в постель.

— Я тоже хочу спать, — сказал он.

Джессика почувствовала себя виноватой. Отец ужинал с членами общества сефардов, изгнанников, которые всегда говорили на испанском. На мгновение она подумала, не подойти ли к нему и не разгладить ли лаской морщинку между бровей. Но потом отец расстегнул сюртук и вытащил из-за пояса кожаный мешочек, и мысли ее обратились к тому, что же в нем может быть.

Поздно ночью, услышав его беспокойные шаги в комнате внизу, она встала с кровати и пролежала целый час на полу, подглядывая в дырку от сучка в доске пола. В слабом свете свечи, которую отец держал в руке, она увидела, как он вынул кусок стены и спрятал там кожаный мешочек. «Так, — подумала она, — место то же, как всегда».

Пока он возился в стене, она тихо вернулась в постель и закрыла глаза, надеясь, что двойной страсти Лоренцо к ее телу и к ее богатству будет достаточно, чтобы заставить его жениться на ней.

Что знает ее сухарь-отец о страсти?

* * *

Это была его гениза — тайник, где он хранил самые дорогие для него вещи. Он запустил туда руки и развернул тряпку, в которой лежало, кольцо с бирюзой. Он держал кольцо в ладонях, стоя у стены со склоненной головой и тихо покачиваясь от усталости. Он тихо шептал что-то, может быть, это была молитва.

 

Глава 13

Нерисса уехала из Венеции.

Джессика целую неделю ждала записки от Лоренцо. Но когда и на седьмое утро Ланселот вернулся с пустыми руками, она схватила свой плащ, сбежала вниз по лестнице и понеслась по улицам гетто, на ходу повязывая волосы желтым платком. Она быстро прошла в ворота и отправилась в южную часть города, не скрывая своего позорного красного знака в виде сердца и головного убора. Через час Джессика стучала в дверь красивого дома рядом с Ка де’Оро, где менее трех недель назад Нерисса наливала ей вино и предлагала вытянуть усталые ноги на бархатной подушечке.

Слуга, открывший двери, широко ухмыльнулся при виде ее головного убора и сказал:

— Счастливого Рождества, иудейка!

Джессика нахмурилась.

— Я ищу Нериссу, — сказала она. — Нериссу д’Орокуоре из…

— В городе вы ее не найдете, но если вы та красивая дама, которой я подавал вино за неделю до адвента, то у меня для вас есть от нее записка. — Он с любопытством посмотрел на нее. — Конечно, вы очень изменились, вся такая закутанная!

Слуга оставил ее стоять в дверях, и она нетерпеливо сдвинула тюрбан на затылок, чтобы показать свои волосы. Она гадала, куда бы это могла исчезнуть Нерисса и как ей теперь найти Лоренцо, не имея подруги среди проституток. Она завидовала тем дамам, которые свободно прогуливались среди галантных кавалеров, в борделях и других местах, где мужчины бросали кости и играли в карты на деньги.

Когда слуга вернулся с запечатанным письмом, она вскрыла его, не сходя с места, хотя молодой человек, пожелав ей хорошего дня, закрыл дверь.

«Дорогая Джессика,

Я удостоилась совершенно незаслуженного везения, и это так странно, что коротко не расскажешь. Совершенно неожиданно я встретила удивительного человека, который убедил меня, что возможна крепкая любовь между двумя сердцами, предназначенными друг для друга. Я удалилась, чтобы жить с виновником моего блаженства в прекрасном поместье на Терра Фирма, хотя по описанию это не поместье, а настоящий рай. Если ты решишь улететь из своей клетки в Новом гетто, добро пожаловать сюда, к нам. Лоренцо ди Скиммиа может стать приемлемым средством для такого полета. Он знает, что я уезжаю, и просит тебя прислать слугу к нему в дом с новостями о твоей теперешней жизни. Я думаю, он имеет в виду новости о богатстве твоего отца и о том, как ты собираешься прибрать его к рукам.

Тысяча поцелуев.

Нерисса».

За подписью следовали два указания. В одном давался адрес Лоренцо в Венеции, в другом описывалось, как добраться через Венецианский залив до Терра Фирма, к северу от Тревизо.

* * *

Джессика сложила записку, сунула ее за пояс и побежала домой, но сердце и ум бежали впереди нее.

Оказавшись у отцовского дома, она стремительно преодолела три пролета лестницы и тихо открыла дверь в его кабинет. Бесшумно ступая по половицам и настороженно прислушиваясь, Джессика простукивала стены, пока наконец не услышала звук, который говорил о том, что там пустота. Она принялась ощупывать каменную кладку, и некоторое время спустя кусок стены оказался у нее в руках. Кусок был тяжелый, но Джессика держала его, не опуская на пол. Она заглянула в темноту. Вскоре ее глаза, привыкнув к темноте, различили очертания большой шкатулки.

Конечно, на ней был замок. Когда придет время, ей понадобится лом, чтобы открыть ее.

Девушка осторожно вернула на место каменную кладку. У нее не было метлы, поэтому она облизала руки и ладонями собрала грязь с пола. Когда половицы снова стали чистыми, она протерла их подолом юбки и встала, вытирая руки о передник. Потом осторожно закрыла дверь в кабинет.

Повернувшись, чтобы спуститься по лестнице, Джессика вдруг почувствовала, как кто-то схватил ее за талию. Она вздрогнула, и голос Ланселота прошептал:

— Молчи, моя голубка, иначе я сам заткну тебе рот! — Она почувствовала твердость в его чреслах, когда он обхватил ее сзади, и застыла в отвращении. — Не бойся, — сказал он. — Я не такой болван, чтобы портить его дочь. Но я хочу получить часть серебра, которое ты взяла.

Джессика оттолкнула его к стене и повернулась к лестнице.

— Я ему скажу, что ты была здесь! — пригрозил он.

— Шкатулка закрыта на замок! — гневно ответила она и, повернувшись, посмотрела на него. У него были правильные черты лица и песочного цвета волосы, и он мог бы быть привлекательным, если бы не хитрая ухмылка, которая постоянно играла у него на лице, даже сейчас, когда он потирал ушибленную голень. — Я ничего не взяла! У меня ничего для тебя нет! — Тон ее смягчился. — У тебя есть лом? Можешь научить меня, как им пользоваться?

— Я мог бы достать, — сказал он, все еще потирая ногу. — Но я тебе не доверяю. Меня первого твой отец и обвинит.

— Я бы не стала это утверждать, — заметила она.

— И, кроме того, я от тебя хочу еще кое-что.

Она посмотрела на него, снова нахмурившись:

— Этого никогда не будет.

— Да не о том я говорю. Я оставлю тебя твоему Лоренцо, твоему Ромео, чтобы ты смогла открыть ему окно, как Джульетта.

— А кто они?

— Это роман.

— Ты читаешь всякую дрянь.

— Не важно! Я скажу тебе, чего я хочу. Я хочу, чтобы ты устроила меня к одному из твоих благородных друзей в дом с мраморными полами. В дом с фламандскими картинами на стенах. Гетто мне надоело.

— Мои благородные друзья? — переспросила Джессика и рассмеялась. — Мои благородные друзья потеряли свои дворцы, вот почему они, насколько я понимаю, имеют дело со мной. Их выложенные плиткой полы проданы купцам и куртизанкам.

— Ах, но у них есть более богатые благородные друзья, разве нет? Я могу передвигаться вперед скачками, от бедного аристократа к менее бедному и потом…

— К дожу. Потом — к папе.

— А почему бы и нет?

Джессика сидела на лестнице, расправляя юбки и качая головой.

— Ты ужасный болван. Не сомневаюсь, в один прекрасный день ты сам станешь папой.

— Когда я им стану, то присмотрю за тем, чтобы тебя сделали святой. Добудь мне место, моя прекрасная госпожа. С помощью твоего Лоренцо, например, если я буду играть роль посланца Меркурия между вами. Или пусть меня наймет его дружок Бассанио ди Пьомбо. И я не буду больше докучать тебе.

Джессика кивнула, задумавшись.

— Я попытаюсь, клоун, — сказала она. — Я попытаюсь.

Но получилось так, что этого не потребовалось.

Джессика отправила Ланселота с запиской к Лоренцо. После ужина в этот вечер она выглядывала в окно, ожидая его возвращения, и увидела Бассанио ди Пьомбо, приближающегося к их дому. Она не верила своим глазам: этот синьор в гетто, среди евреев в красных шапках? Его шляпа с пером и синие шелка привлекали не только ее взгляд. Дети показывали на него пальцами, когда он взбирался по наружной лестнице к двери ее отца.

Подумать только — Бассанио! Она видела его на площади, где он прогуливался с той или другой аристократкой у центрального фонтана, или на мосту Риальто, куда галантные кавалеры иногда приходили, чтобы послушать разговоры и посмотреть на купцов и ростовщиков (хотя, как насмешливо говорил отец, они мало что понимали в биржевой игре). Что ему нужно здесь?

Джессика, волнуясь, сбежала вниз по лестнице — вдруг что-нибудь случилось с Лоренцо. С одной стороны, она надеялась, что он, так же как она, переживает из-за редкой переписки, отсутствия писем, некогда исправно поставляемых ему Нериссой, вот и послал Бассанио, чтобы услышать о ней хоть слово и рассказать о собственных делах Лоренцо. Но эта мысль тоже пугала ее. Конечно, даже Лоренцо мог бы догадаться, как разбушуется ее отец при виде такого посетителя! Нет, Лоренцо не мог его послать. Бассанио здесь по другой причине, по той единственной причине, которая приводила христиан в Новое гетто.

Ему нужны деньги.

Джессика села на нижнюю ступеньку черной лестницы и прижала ухо к закрытой двери в пустую комнату, где ее отец принимал гостей, являвшихся исключительно по делу, которых не приглашали на верхний этаж для трапезы и беседы. В этой комнате он вел дела с христианами. Джессика внимательно прислушивалась, надеясь уловить имя Лоренцо.

— Государство недовольно большими займами, — расслышала она слова, которые отец произнес язвительным тоном. — Конечно, если их дают евреи.

Бассанио пробормотал что-то, чего она не расслышала.

— Три тысячи дукатов, — повторил отец. — Хорошо. — Она услышала, как защелкали костяшки на китайских счетах, которые он держал на столе.

— Да, синьор, только на три месяца. — Бассанио заговорил немного громче. В его голосе звучало смущение, когда он поспешил дать это заверение отцу. — Но вы получите деньги скоро, совсем скоро! В мгновение ока. К следующей неделе, я уверен.

Три тысячи дукатов! Неужели он столько проиграл? Потому что, как и отец Лоренцо, Бассанио ди Пьомбо истратил некогда значительное состояние своего покойного отца за карточными столами в городе. На какую глупость могут ему понадобиться эти деньги?

— На три месяца, — хитро сказал ее отец. — Хорошо!

— За это время, как я уже вам говорил, судно Антонио вернется домой.

Джессика почти ощутила, как напрягся ее отец, хотя и не видела его. Антонио ди Ардженто.

Она не была знакома с этим человеком, только видела его издали на Риальто и очень часто слышала горькие жалобы отца.

«Клоун с лицом обезьяны! Вкладывает деньги в торговлю, а сам ничего в ней не смыслит!»

По мнению Шейлока, синьор Антонио не воспользовался в свое время возможностью толком чему-либо обучиться и свое недавно обретенное богатство растрачивал сейчас на безрассудные морские авантюры, хотя, казалось бы, какое ее отцу до этого дело? Шейлоку досаждало то, что Антонио часто появлялся у него на Риальто. Антонио ненавидел евреев, хотя в Венеции это не было редкостью, он постоянно оскорблял Шейлока и чернил его бизнес. Бесстыдный человек, говорил отец, ему лет пятьдесят или больше, а он предпочитает общество молодых людей лет двадцати, мужчин вроде Бассанио или Лоренцо, и молодых купцов, отцов которых выбрал в друзья, близнецов Салерио и Соланио делла Фатториа. Обезьянье лицо Антонио, как говорил ее отец, все покрыто морщинами, но нарумянено, а его каштановые волосы — это парик. Шея у него сморщенная и жилистая, а зубы выкрашены. Только на расстоянии его еще можно принять за одного из тех молодых людей, которые шатаются с ним вместе только лишь из-за его внезапного богатства и готовности тратить его на них. Чтобы привлечь их внимание, он разыгрывал из себя великого мецената. Даже они разгадали его все, кроме Бассанио, который так же увлекся Антонио, как старший мужчина увлекся им. Бассанио считал его волшебником коммерции и внимал каждому его слову, несмотря на ужасную неудачу с вином три года назад.

* * *

Это случилось потому, что Бассанио, хотя, в общем, считал отвратительным марать руки торговлей, подумал, что игра с высокими ставками в торговле лучшая перспектива по сравнению с настоящей работой. Место в церкви или высокий пост секретаря при дворе дожа — все это скучно, требует усилий, и там нет волнующего чувства риска. Так, доведя свое состояние до опасно низкого уровня за карточными столами, он пустился в более рискованную авантюру с торговлей вином, присоединившись к Антонио, Лоренцо ди Скиммиа и одному флорентийцу по имени Грациано ди Пезаро. Игнорируя эмбарго, введенное Христианской лигой на торговлю с османами, партнеры отправили морем восемьсот баррелей испанского вина в Константинополь. Их корабли каким-то чудесным образом избежали всех опасностей на море, включая погоню за ними венецианского военного судна, и вошли в турецкий порт со своим грузом в целости и сохранности. Велико было ликование четверых партнеров, когда они услышали, что их барки успешно преодолели все трудности. И тем сильнее было их удивление, когда позже они узнали, что, поскольку мусульманам в Константинополе запрещено употреблять алкоголь, их красное вино должно быть вылито в море или отправлено на склад, без права продажи, а им придется оплатить текущие расходы в турецкую таможню.

Шейлок со своим другом Тубал-кейном потешался за ужином над этой историей. Даже Джессика смеялась.

Но тот веселый ужин состоялся до того, как она вообще начала интересоваться судьбой этих христиан. Они с Лоренцо тогда еще не перекинулись взглядами на мосту Риальто. Теперь все изменилось. Теперь резкие высказывания отца об Антонио, с которым дружил Лоренцо, вызывали у нее недовольство.

— Почему бы не предоставить их самим себе? — раздраженно сказала она недавно посреди одной из тирад Шейлока. Ей надоело, что отец видел христиан-венецианцев как одну сплошную массу дураков. Он не видел, что Лоренцо, несмотря на всю свою глупость, знал и любил музыку. Что Антонио пытался помочь своим друзьям. Что Бассанио, хоть и не очень умный, умеет… умеет хорошо одеваться! Злоба отца ее возмущала.

— Почему синьор Антонио не может быть таким, какой он есть? — сказала она. — Я слышала, он великодушен.

— Знаю, что великодушен. Я это почувствовал на себе. Он притворяется, будто в шутку хлопает меня по спине, когда я ем сыр, надеясь, что я подавлюсь, — с горячностью ответил отец. — Милая шутка для людей с тонким чувством юмора. И все это доказывает, что евреи ему противны. Хватит! С такой ненавистью я знаком с самого рождения. Но этот еще и шут, клоун для ребятишек. Он смеется над нами, чтобы развлечь своих смазливых друзей, повеселить их. Я вижу его каждый день, как он идет, такой щеголеватый, по мосту. Он один из тех храбрецов, что получают наслаждение, мучая тех, кого считают слабее себя. Притворяется, будто его интересует святое милосердие, а самого волнует то, что волнует всех на Риальто. Серебро! Он напоминает мне жестокую обезьяну, с которой я столкнулся однажды в Толедо. Он мог бы быть ему братом. Оба того сорта, что лягают тех, кто, по их мнению, не лягнет их в ответ.

Джессика знала, что ее отец может любого лягнуть в ответ, и жестоко, если это того стоило. В случае с Антонио это того не стоило. Если бы еврей ударил христианина на мосту Риальто, тюрьму снаружи он не увидел бы долгие годы, даже останься он в живых. Ничего хорошего не ждало бы и дочь такого еврея. Ненависть отца к Антонио испугала бы Джессику, если бы она видела, как каждый день отец обуздывает свой гнев против христиан. Дома он издевался над Антонио, как и его торговые друзья из сефардов — испанских евреев — все, за исключением раввина Мадены, который слушал, печалясь, что приходится выслушивать о такой злобе в стенах гетто, которое он редко покидал. Но даже кроткий ребе знал, что Шейлок прекрасно умеет скрывать свой гнев.

Теперь Джессика плотнее прижала ухо к двери. Бассанио вступился за Антонио, который согласился быть его поручителем.

— Он дает деньги в долг бесплатно! — сказал Бассанио. — Без процентов и с открытым сроком!

— Какой прекрасный человек, — отозвался ее отец. Счеты снова защелкали. — Так почему же вы не одолжите деньги у него?

— Как раз сейчас у него нет денег.

— А, понимаю! Это, наверное, потому, что он дает их в долг бесплатно, на неопределенный срок. И можно не выплачивать его до вашего христианского Страшного суда. Теперь он не может давать в долг, не важно, насколько нуждается в них его ближний. — Последовало молчание. Джессика могла себе представить, как отец бросил острый взгляд на шелка Бассанио. — Но не похоже, чтобы вы в них так уж нуждались.

— Говорю вам, синьор еврей, денег на покупку этого платья дал мне Антонио.

— Плохое вложение денег, похоже.

— Он дал их мне без отдачи!

— А что же тогда? Что он хочет взамен, синьор Бассанио?

Голос отца звучал так насмешливо, что Джессика покраснела. Она услышала, как Бассанио встает со стула и стоит, от смущения лишившись дара речи. Потом послышался стук в дверь.

— Это он, — сказал Бассанио. — Это Антонио.

— Джессика, — позвал отец.

Она вскочила на ноги. Она забыла, что Ланселота нет в доме, и помчалась вниз по лестнице, чтобы открыть входную дверь. Там, на крыльце, стоял человек, которого так ненавидел ее отец. Шейлок точно описал его, великолепно изобразив жидкую пудру на его щеках, и румяна, и вытравленные усы. Она сделала реверанс, стараясь не глядеть на купца, и отвела его в комнату, где были остальные. Отец наверняка слышал, как она вскочила со своего насеста на нижней ступеньке, но она не могла не вернуться на прежнее место — это было выше ее сил.

Она слышала, как отец спросил Бассанио, не нужны ли ему эти три тысячи дукатов для совершения какого-нибудь святого паломничества. Затем последовало царапанье кочерги в камине и снова голос отца: «Это я даю вам в долг, чтобы купить посох пилигрима, добрые христиане!»

Бассанио молчал. Джессика представила, как нахмурилось его красивое пустое лицо, пока он искал остроумный ответ. Но вмешался Антонио и резко бросил:

— Что ты знаешь о паломничестве, еврей?

Ее отец ответил, что он каждый день совершает паломничество, обходя далеко стороной венецианские соборы.

Бассанио было рассмеялся, но потом резко прервал смех. «Должно быть, Антонио взглянул на него так, что он смутился», — подумала Джессика.

Мужчины переместились в дальний конец комнаты, и их разговор превратился в неразборчивое бормотание. Упоминались разные цифры, а потом Антонио произнес гневным тоном слово «процент», и она услышала, как ее отец что-то объясняет об Иакове, и Лаване, и Аврааме, и овцах. Она вспыхнула в темноте, представив себе, как Антонио и Бассанио обмениваются насмешливыми взглядами: еврей цитирует свое Писание вместо того, чтобы говорить о деньгах.

А именно ради денег они и пришли. Ясно, что они не принесли ни слова, ни записки от Лоренцо.

Джессика встала и пошла в свою комнату. Здесь она встала на колени у кровати и перекрестилась. Из-под матраса она вытащила четки и начала перебирать их, шепча слова, услышанные ею в церкви Сан-Марко: «Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum… Ave Maria…»

Двадцать минут спустя внизу хлопнула парадная дверь. Она швырнула четки на кровать, на цыпочках быстро вышла на лестничную клетку и услышала последние слова посетителей.

— Проклятая сделка, да еще во время Рождества! — возмущался Бассанио. — Ты не должен был давать за меня клятву при таком договоре! Лучше бы я сначала отрезал свою собственную голову!

— Ну, не бойся, старина, не буду же я…

— Достаточно, ты меня убедил, — быстро проговорил Бассанио. — Завтра идем к нотариусу. А теперь скорее к воротам, пока стражники нас тут не заперли.

Антонио прошел в дверь перед Бассанио, и она не расслышала, что он еще сказал, но потом прозвучало имя Ланселота.

— И первые три дуката на зарплату этому парню Гоббо, чтобы забрать его из этого дома! — смеялся Бассанио. — Как ты думаешь, еврей доверяет ему подниматься в комнаты к прекрасной Джессике?

* * *

Остальное Шейлок рассказал ей за ужином на следующий день. Она бросила нож и уставилась на него.

— Что ты имеешь в виду, отец?

Он пожал плечами.

— Шутка. Эти двое смеются над моим ростовщичеством, как будто христиане в Европе тоже не занимаются этим.

Их гость покачал головой. Это был Тубал-кейн, который также работал на Риальто, а по четвергам вместе с ее отцом и раввином изучал Талмуд.

— Венеция утратит свое место среди других наций, не последовав в этом отношении за Англией, Германией и Нидерландами, — сказал он. — Если бы ее крупные коммерсанты при необходимости могли брать в долг не только у нас…

— У нас было бы меньше денег, закончил Шейлок.

Тубал-кейн ткнул ножом в сторону Шейлока:

— Но тогда бы нас меньше ненавидели.

— Не думаю. И умоляю, используй нож по назначению! Нет, я так не думаю, Тубал-кейн. Ненависть этих двоих, что были здесь сегодня, глубже, чем их пустые карманы. Они ненавидят себя, ненавидят за то, что заняли у меня деньги. Ты никогда не дождешься, чтобы эти пожиратели свинины признали правду.

— А в чем она, отец? — не удержалась и спросила Джессика, притворно сладким голосом.

Он нахмурился, услышав ее тон.

— Правда в том, что я даю в долг под высокие проценты потому, что я могу правильно оценить поручителя, и знаю, какие вложения принесут доход. Конечно, ты хочешь услышать, что им не хватает капиталов, потому что они великодушны, а у меня — излишки, потому что я кровожадный пес, жадный негодяй, хищный волк — все, что угодно! — Он снова пожал плечами и налил себе стакан воды. — Вот я и играю свою роль. Никаких процентов я с этих двоих не требую, только кровное обязательство. Возврат долга к празднику нашей пасхи, или Антонио ди Ардженто отдает мне фунт своего мяса. Почему бы и нет? Пусть на Риальто посмеются над этой историей.

Тубал-кейн нахмурился:

— Твое чувство юмора доведет тебя до беды. Что сказали бы наши отцы?

— Не знаю. Я не советуюсь с привидениями.

— Конечно нет! Кто в них верит? Но почему ты подписываешь договор, который грозит перевести тебя из еврейского суда в городской суд? Дохлый номер!

Шейлок развел руками, как бы говоря: «Разве это не очевидно?»

— Это никогда не дойдет до муниципалитета. Антонио ди Ардженто отправил один корабль в Триполи, другой — в Индию, третий — в Мексику, четвертый — в Англию, не сосчитать, сколько серебра он выбросил на воду. Он промотает эти деньги, когда серебро вернется в порт, но кое-что останется. И немало. Так что я получу свой долг прежде, чем он потратит остальное на своего дорогого Бассанио ди Пьомбо.

Шейлок одним глотком отпил полстакана воды.

— Кроме того, даже если все предприятия Антонио провалятся, у меня будет шанс опозорить его. Я не стану настаивать на договоре. Что мне делать с фунтом мяса? Это ведь не баранина. Будь я каннибалом, каким меня считают, я нашел бы для ужина мясо менее жилистое, чем у него. Я съел бы этого маленького жирненького попугая Грациано ди Пезаро, который, как верный пес, следует по пятам за ди Пьомбо и не переставая болтает. Венеция меня за это наградила бы.

Тубал-кейн хихикнул, и уголки губ Джессики дрогнули. Она поднесла руку ко рту.

— Мне не нужны деньги ди Ардженто, — продолжал Шейлок. — Я проявил бы к нему милосердие, которое, как считается, может быть только христианским, и простил его банкротство перед всей Венецией. Полей горячее масло на его голову, разве не так говорил Назаретянин? Или он рекомендовал горящие угли?

— Откуда мне знать? — отозвался Тубал-кейн. — Вы многое узнали за один визит к лютеранам в Вальядолиде, Шейлок. И вы никогда не перестаете говорить об этом.

— Ди Пьомбо пригласил меня поужинать с ними, — рассказывал далее Шейлок. — Видели бы вы лицо синьора Антонио, когда он это сказал! Как вы думаете, что сделал бы совет, согласись я на это?

— Вы сами знаете, что сделал бы совет старейшин. Зачем спрашивать? Они поступили бы с вами как с бедным Мардохеем, который пил некошерное вино с христианином, торговцем льном, из Гамбурга. Исключили бы вас из числа молящихся.

— Как плохо должны думать обо мне синьоры за то, что я не пришел, — сказал Шейлок. — И всего-то за несколько молитв.

— Три тысячи дукатов! — воскликнул Тубал-кейн. — На что им такая сумма?

— Не на честную торговлю, я уверен. Какие-нибудь обезьяньи дела. У синьора Бассанио долги. Он должен всем, включая этих сквернословов близнецов, которые развлекаются, тыча евреев в их значки, Соланио и Салерио делла Фатториа. Эти двое родились в клетке? — Шейлок отодвинул свой стул, будто хотел дать выход гневу. — Не говоря уже об этом шимпанзе, который болтается с остальными возле биржи, хотя делать ему там нечего. Этот рыжеволосый кавалер ди Скиммиа!

Джессика застыла, хотя она знала, что это имя будет упомянуто.

— Не сомневаюсь, всем им хочется иметь новое платье, чтобы произвести впечатление на дочерей дожа, — сказал Шейлок, глядя прямо на Джессику. — Разве ты не назвала бы их бесполезным племенем, дочь?

Она встала из-за стола с застывшим лицом, поклонилась гостю и поднялась по лестнице. Через минуту дверь в ее комнату захлопнулась.

Морщина на лбу Шейлока разгладились, он посмотрел на своего друга и вздохнул.

 

Глава 14

Ланселот вернулся — от Лоренцо ни слова.

Он прождал, сказал Ланселот, два часа у двери квартиры Лоренцо на набережной ди Гречи, вода промочила его туфли. Наконец камердинер Лоренцо поднял окно и недовольно схватил записку Джессики, сказав, что приложит ее к стопке писем и счетов, ожидающих хозяина, но не рискнет отправиться на его поиски. Ему платят слишком мало, даже за то только, чтобы он приглядывал за домом.

— Я думаю, парень вправе жаловаться, — проворчал Гоббо. — Из-за этих поручений, которые я выполняю для вас, ваш отец сокращает мне жалованье. — Он протянул руку. — Возместите мне разницу, голубка моя.

— Вот тебе золотой, — раздраженно сказала Джессика, кладя ему на ладонь крузадо. — Но ты скоро узнаешь, что его недовольство тебе выгодно. Он уступил тебя Бассанио ди Пьомбо.

— Неужели? — спросил Ланселот, широко ухмыляясь. — Ди Пьомбо! Я ему подойду. В этом человеке есть поэтическая жилка.

— И ты считаешь, что и у тебя тоже?

— Я знаю, что у меня она есть. Ах, свобода! — Ланселот подпрыгнул и щелкнул своими мокрыми каблуками. — Больше не нужно прочесывать рынок гетто в поисках бескровной говядины суккота и рыбы, приготовленной кешью!

— Кошерно, — поправила Джессика. — И наш мясник называется шохет, а не суккот. Но тебе эти слова больше не понадобятся. Практикуйся во французском, а не в еврейском. Отныне ты будешь бродить среди торговцев мужской одеждой в поисках плащей с капюшонами по французской моде. Дукаты моего отца пойдут и за них тоже!

— Как это?

— Он взял в долг, твой Бассанио. Ты знаешь, где он живет?

— Знаю.

— Мой отец велел тебе уйти сегодня вечером, до того как он вернется с молитвы. Теперь, можно не сомневаться, я буду делать за тебя твою нудную работу. — Она посмотрела на него озабоченно и сердито. — А кто будет передавать мои записки?

Ланселот ущипнул ее за щеку — такую дерзость даже он позволял себе редко.

— Ах, прекрасная мамзель, известный вам синьор Бассанио близкий друг вашего любимого. Я буду играть роль вашего почтальона. Мы сделаем роман из вашего бедственного положения, совсем как французские поэмы о рыцарях и их дамах. А я буду летать на ногах с крылышками, нося мольбы о любви…

— За крузадо и дукаты.

— Твоего отца, — подмигнул он.

* * *

— Ваша дочь пропускает вечерние молитвы, — сказал раввин Мадена.

Служба закончилась, восемь мужчин собрались уходить из трехарочной левантийской синагоги. Некоторые направились к баням, другие — по домам. Шейлок прошел вперед и сел на скамью, обычно предназначенную для старейшин, перед возвышением бимахом. Раввин Мадена стоял на возвышении, величественный, в ореоле своих волос, укладывая свитки закона в ковчег для Торы.

— Знаю, — проговорил Шейлок. — Но откуда знаете вы?

— Моя жена мне сказала. Они говорили о Джессике во время миквы. — Рабби оправил свое одеяние, спустился с возвышения и сел рядом с Шейлоком. — Ваша дочь не сидела с женщинами два месяца.

Шейлок промолчал.

— Куда она ходит? — спросил рабби.

— Que me sepa! Откуда я знаю! — раздраженно воскликнул Шейлок. Потом, уже спокойнее, продолжил: — Однажды знакомый христианин сказал мне, что видел ее в церкви Сан-Марко. — Он посмотрел на рабби, в его темных глазах застыла боль. — Смотрела на образ, написанный художником Тицианом, и головной убор она сняла.

— Ах, ну, мы все ненавидим цветные шляпы.

— Не в том дело!

— Я знаю, — спокойно сказал Мадена.

Они посидели рядом, грустно глядя на закрытый ковчег для свитков Торы.

— Она разобьет мое еврейское сердце, — через некоторое время повторил раввин.

— И мое! — Шейлок внезапно обернулся к Мадене и произнес страдальческим голосом: — Церковь забрала ее мать, и все-таки она кидается к ней с распростертыми объятиями! Она…

— Она не знает, что церковь забрала ее мать, — холодно перебил его Мадена.

Шейлок замолчал. Через некоторое время он сказал:

— Один ты в Венеции знаешь, что сталось с моей Лией. Я говорил об этом один раз и никогда больше этого не сделаю. Я не хочу осквернять уши моей дочери этой историей.

— Ну хорошо, — загадочно произнес Мадена.

Шейлок задумался, ничего не ответив. Потом вернулся к прежней теме:

— Не знаю, что с ней делать. Я пренебрег всеми обычаями, обучив ее, женщину, Закону. А она отвергает все мои указания! Моя Лия кинулась к Закону, как томимый жаждой олень. Она пила учение, как свежую воду, глотала его, как манну небесную, но Джессика! И девочка со мной почти не разговаривает, она закрытая шкатулка.

— Да.

— Это ранит!

— Да.

— Внешне она вылитая мать, и я люблю ее больше жизни. Но она злит меня так, что ты и представить себе не можешь. Она поклоняется… внешнему! И не знает цену себе. Она подвергается опасности от этих молодых христианских обезьян, которые не знают цену ей. Я видел, как они пялятся на нее, даже когда ее волосы закрыты. Один их взгляд бесчестит ее!

— Может быть, она знает об этом, Шейлок. Джессика не глупая.

— Тогда почему?..

Мадена вздохнул и некоторое время посидел молча. Потом он сказал:

— У меня пятеро сыновей. Я не знаю, как обращаться с дочерями. Но думаю, твоя суровость…

— Ты называешь наш Закон суровостью?

— Я называю наш Закон свободой. Я называю суровостью ненависть.

Шейлок выглядел так, будто его укололи мечом.

— Я хочу сказать, — продолжил Мадена, — что, похоже, ты ненавидишь христиан, с которыми общаешься на Риальто, и делишься с Джессикой своим презрением к ним, как будто хочешь, чтобы она тоже его чувствовала.

— Я говорю ей, чего они стоят, чтобы защитить ее от них. Что она о них думает?

Она считает их молодыми людьми, как и она сама! Ей хотелось бы одеваться, как одеваются их сестры. — Мадена поднял руки, останавливая протест Шейлока. — Я не сомневаюсь в правильности твоих суждений, Шейлок Бен Гоцан. И я верю тебе, что Джессика непокорная. Это твоя святая обязанность охранять ее от мужчин, которые могли бы обидеть ее. Но Левит учит нас любить ближнего как самого себя и…

— Разве я этого не делаю? Я даю пищу голодным в этом гетто. Даже тем беспомощным, которые едят нечистую пишу и никогда не совершили ни одной дневной молитвы. Но мужчины там, — он махнул рукой на восток, в сторону Риальто, — которые обзывают нас собаками и пренебрежительно плюют на нас, — это что, наши ближние?

— Некоторые сказали бы так, — ответил раввин Мадена, поднимая свои кустистые брови.

Шейлок презрительно фыркнул.

— Ты говоришь как христианин. Но они только болтают.

Раввин нахмурился. Его единственный целый глаз засверкал, как горящий уголь.

— Я говорю как кто?

— Ах, рабби, прости меня, — сказал Шейлок с покаянным видом.

— Трудно беженцу, испанскому еврею, обращенному в христианство, некогда принимавшему причастие, уподобиться еврею, сыну Измаила, рожденному в гетто, чья нога ни разу не ступала в церковь.

— Ты прав. Прости меня.

Мадена перестал хмуриться, и его лицо обрело привычную для него мягкость.

— Я прощаю тебя, ближний мой! — сказал он, посмеиваясь. — В Испании евреи делают все, что могут, чтобы выжить. Но, касаясь вопроса любви, я хочу напомнить тебе, Второзаконие гласит: мы должны любить чужестранцев так же, как любим своих ближних.

— Ну, это обо мне, — заметил Шейлок. — Я — чужестранец.

Шейлок покинул молитвенный дом в плохом настроении. У выхода он задержался, засовывая новый кожаный футляр, в котором хранился его молитвенник, под пальто. Он не был от природы суеверным, но все-таки что-то побудило его застегнуть пальто справа налево, чтобы отвратить дьявола, который может явиться с этого зловещего направления.

«Суровый, — сказал раввин. — Это правильное слово?»

Шейлок вовсе не считал всех христиан дьяволами. Есть и хорошие гои. Он и сам знал четверых в Вальядолиде. И двоих в Толедо. Один из них даже был священником! И он знал также, что не все евреи тот материал, из которого делаются хорошие мужья. Он знал женатого мужчину в Новом гетто, который содержал двух любовниц и имел наглость оправдывать свои действия, утверждая, что, поскольку эти женщины — вдовы, его нельзя считать неверным супругом.

«Это не жены ближнего моего!» — услышал однажды Шейлок, как он говорил раввину. Раввину, не меньше! Да, еврей может смеяться над Законом. Даже добрый Тубал-кейн, любящий Талмуд, заплатил как-то брокеру-христианину, чтобы поднять цены на шелк, и тот пустил на Риальто слух, будто два корабля из обеих Индий потерпели крушение в открытом море. Как Тубал оправдывал это? Он заявил, что, хотя закон Моисея запрещает ему предоставлять лживые свидетельства, ни Моисей, ни Мишна ни слова не сказали против платы христианам за то, чтобы они солгали!

Однако Тубал-кейн и даже этот плут Бен-развратник были мужчинами состоятельными. Они платили долги и кормили свои семьи. В основном они выполняли свои обещания. Антонио, и Бассанио, и Лоренцо ди Скиммиа… Эти, с другой стороны, едва ли даже мужчины! У Шейлока кулаки сжимались при виде большинства из них. Он ненавидел их слабые длинные итальянские имена. Слишком много слогов!

Все еще стоя в дверях синагоги, он потер лоб, борясь с приливом гнева и страха за Джессику, повторяя строки из писания, чтобы охладить свой разгоряченный мозг: «Господь милостив, милосерд и справедлив. Хорошо человеку, который поступает великодушно и дает, кто ведет свои дела по справедливости. Потому что справедливый никогда не исчезнет, его всегда будут помнить».

Вздохнув, Шейлок заставил свою руку расслабиться. Он медленно побрел по маленьким ухоженным дворикам левантийской синагоги.

«Возможно, в Иерусалиме, — подумал он. — Христиане Европы отдали Восток османам. Там муэдзин созывает мусульман на молитву, наряду с христианами и иудеями. Там избранные ходят по священной земле! Там не одеваются по парижской моде, не носят маленькие красные попугайские перышки. Каким глупцом выглядит этот ди Пьомбо, у которого они развеваются, как плюмаж, на бархатной шапочке… На Востоке…»

Но он размечтался, разве нет?

— Израиль внутри нас, — сказал ему однажды раввин. — Это самый хороший урок, какой я извлек из каббалы. Нет другого священного места, кроме сердца человека. Ни Компостела, ни Мекка, ни Иерусалим. В этом твои лютеране правы. Только сердце.

— Ах, но они считают сердце беспросветно грешным, — ответил Шейлок. — Чудесное небо, пронизанное черными нитями греха.

— Это тоже очень хорошо, — ответил раввин Мадена и на мгновение стал похож на отца Бартоломео из Толедо. — Добро всегда будет сильнее.

Однажды Джессика рассердила Шейлока, сказав: сердце не может выбирать, что ему любить. Не может выбирать? Какой же тогда толк от сердца? Его сердце сделало свой выбор! Из тысячи оно выбрало женщину, стоившую больше, чем все рубины мира.

Шейлок снова остановился у ворот храма, чтобы приколоть красный знак на рукав, перед тем как выйти в мир гетто. Он заглянул в женский двор, где сидели и смеялись жены и дочери евреев. Бен Гоцан услышал, как одна из них быстро говорила на ладино, и ощутил старую боль.

Двадцать два года он прожил в Венеции как монах-капуцин, хотя многие отцы предлагали ему своих дочерей для брака, особенно с тех пор, как выросло его богатство. И вдов в гетто было достаточно. Временами он сожалел, что не взял mujer, женщину, которая вразумила бы Джессику.

Несколько раз, будучи моложе, он позволил плотским желаниям завести его к zonas в доме Малипьеро в Венеции гоев. Но теперь он этого уже не делал. Так не стоит жить, и это притупляет память о Лии. Поэтому он оставался один. Он не забудет Лию. Мертвая, она все еще владела его сердцем.

Шейлок особенно остро ощущал свое одиночество и пустоту постели, когда слышал — как это иногда случалось в гетто — голос женщины, говорящей на ладино или на испанском с акцентом Центральной Испании, Кастилии или Ламанчи. Или видел какую-нибудь женщину, чей жест или фраза выдавали в ней жительницу Толедо. То, что несколько недель назад он сказал Ха-Леви из Амстердама, будто он никогда не думает об этом городе, было неправдой. Он ненавидел ростовщичество, которым занимался в Венеции. Он томился по стрижке овец и расчесыванию шерсти и ткачеству — тому, что он делал в Толедо своими руками, которые теперь ежедневно часами считали монеты, складывали цифры и щелкали костяшками счетов. До боли в груди ему не хватало деревьев и высохших холмов Ламанчи. Здесь всюду была влага: в воздухе, на его коже, в горле, и все-таки здесь ничего не росло, только плесень и мох. Венеция — город воды и камня. В Толедо апельсиновые и лимонные деревья цвели даже в самом центре города.

Он остановился и прислонился головой к стене дома.

Джессика — это все, что осталось ему от Лии, а Джессика никогда не знала ее. Ни один мужчина из тех, кого он теперь знал, не знал Лию. И ни одна женщина тоже, и, если бы он взял женщину, ничего не знающую о том, кем была для него Лия, образ Лии затуманился бы, а потом и вовсе исчез. Он один носил в сердце ее лицо.

— Zakhor, — сказала Аструга. — Не забывай помнить.

— Синьор?

Шейлок открыл глаза. На него вопросительно смотрел мальчик.

— У вас что-то с головой?

— Она полна тяжелых мыслей, — сказал Шейлок, выпрямляясь, и похлопал мальчика по плечу. — Домой, быстро, ужинать. Закон запрещает бродить по гетто ночью.

* * *

Несмотря на фантазии Ланселота Гоббо о постоянной передаче записок между Джессикой и Лоренцо, был уже февраль, когда он появился в их доме. Джессика исхудала от беспокойства и от двойного груза забот, легших на ее плечи после ухода слуги.

— Прекрасная еврейка! — сказал Ланселот, когда она открыла задвижку. Джессика уставилась на него, выпучив глаза. Он был одет в чулки персикового цвета и зеленовато-голубую ливрею и щеголял в шапочке с пером.

— Так вот куда пошли дукаты моего отца, заработанные тяжелым трудом! — сказала она, втаскивая его в дом.

Он, гордый своим видом, пошаркал перед ней ногой.

— И у меня таких три пары!

— Ты, клоун, где записка? Я готова задушить Лоренцо…

— Он навещал друзей на Терра Фирма, он сожалеет о своем молчании…

— Он участвовал в рискованных предприятиях Бассанио!

— Да, и теперь лорд Бассанио начинает большую игру.

— Лорд Бассанио?

— Скоро им будет или будет богат, как лорд, если ему повезет в этой игре. Дама с материка, которой досталось богатство от…

У Джессики сердце чуть не выскочило из груди, и она схватила Ланселота за горло. Лоренцо в этом участвует? Он ее бросил? Она однажды прошла мимо него на площади Сан-Марко, где он прогуливался с отцом, и, хотя молодой человек помахал ей, его отец посмотрел на нее так, будто она какое-то чудовище из лагуны. А ведь она выходила из церкви Сан-Марко и на ней было платье, какое носят женщины-христианки, ей дала его Нерисса. Сердце ее забилось, она подумала: Лоренцо мог бы представить ее сейчас сеньору ди Скиммиа. Но молодой человек только тайком помахал ей, когда они проходили мимо. Он тихо что-то сказал отцу, на что старый синьор громко ответил: «Свиное ухо не превратить в шелковый кошелек». Джессика вспыхнула при этом воспоминании.

— Лоренцо собирается жениться на этой синьоре? — сказала она, встряхнув Ланселота. — Что он говорит?

Ланселот освободился из ее рук и вручил ей записку. Она поспешно развернула ее и внимательно изучила содержание.

— Слишком долго читаете, что там написано, — заметил Ланселот, самодовольно ухмыляясь и поправляя свой вышитый воротник.

Джессика обняла его.

— Клоун, я знаю, что ты ее уже прочитал. Можешь сказать Лоренцо: да, я буду здесь в назначенную ночь; да, мой отец будет долго изучать Талмуд со своим другом; да, я стану женой христианина, да!

 

Глава 15

Пять недель спустя раздался громкий стук в парадную дверь Шейлока Бен Гоцана. Джессика открыла ее и обнаружила на крыльце отрезанное свиное ухо.

Губы ее искривились от ужаса и отвращения, а потом она догадалась. Она закрыла дверь и прислонилась к ней, борясь со слезами. Ясно. Кто-то из знатной семьи ди Скиммиа решил: будет очень забавно пробраться в гетто и оставить ей это вульгарное послание. Брак с Лоренцо не сделает ее положение в обществе выше, чем положение этого животного из свинарника.

Она встала и открыла дверь. Вещь была нечистая и отвратительная, но она кое-как схватила ее и внесла в дом, где завернула в бумагу и выбросила далеко в переулок за кухней.

Джессика поблагодарила всех святых за то, что отца не было дома и он ничего не видел. Однако после полудня она убедила себя, что этот отвратительный дар хороший знак, доказательство того, что Лоренцо намеревается выполнить свое обещание. Очевидно, он сказал своей семье или некоторым ее членам об их с Джессикой планах.

— Не беспокойся, любимая, — успокаивал он ее на следующий день, когда они целовались в тени церкви Мадонны дель Орто. Ее отец в последнее время более внимательно следил за ней, и теперь, если, когда они с Лоренцо встречались, то здесь, поближе к воротам гетто. — Не бойся, — повторил он, гладя ее руку. — Когда над тобой совершат обряд крещения, и я надену кольцо на этот красивый пальчик, они все будут очень довольны. — Он задумчиво нахмурился. — Хотя наличных у меня мало. С кольцом нам придется подождать.

* * *

Он придет за ней во вторник Масленой недели, когда весь город погрузится в карнавальное веселье. Каналы, и реки, и гавань будут забиты лодками с музыкантами; толпы пьяных и ряженых заполнят все улицы так, что, несмотря на всю пунктуальность отца, ему понадобится больше часа, чтобы добраться к себе домой от дома Тубала. Евреи в Венеции, конечно, не праздновали христианский праздник, но у молодых христиан в масках был обычай взбираться на ворота Нового гетто и делиться своим хорошим настроением с его обитателями, швыряя бутылки с вином в людей, дергая мужчин за бороды и бросая кирпичи, завернутые в горящую бумагу, в синагогу, при этом они громко и весело распевали.

Чтобы помочь Лоренцо, Бассанио ди Пьомбо сегодня побывал на Риальто и еще раз пригласил Шейлока Бен Гоцана отужинать с ним, намереваясь задержать заимодавца допоздна или даже на всю ночь разговорами об их делах. Дома Шейлок пересказал Джессике историю о нелепом приглашении Бассанио.

— Эти глупцы думают, что мы только из прихоти не едим моллюсков и свинину! — воскликнул он, качая головой. — Как будто мы могли бы так просто это делать!

Джессика часто так и думала, но она не хотела рисковать и вызывать гнев отца, высказывая подобные мысли. Не сегодня вечером.

— Мы с Тубал-кейном будем изучать наш Закон, пока венецианцы занимаются тем, что нарушают свои законы, — сказал Шейлок. В глазах его светилась любовь к Талмуду и Торе.

— Что вы будете изучать сегодня? — неожиданно для себя спросила Джессика.

— Разное. После Талмуда мы продолжим дискуссию о наказаниях, понесенных нашими обидчиками в Египте. Обрушилось ли на них множество маленьких лягушек или только одна большая? В иудаизме много туманного.

Они улыбнулись друг другу. Джессика ощутила теплое чувство к отцу и вместе с ним — укор совести.

Отец взял ее за плечи и поправил покрывало, которым она повязала волосы.

— Что это за наряд?

— Это день переодеваний, разве нет?

— Что, будут маски? — Он нахмурился. — Да, пьяная толпа с факелами! Запри двери, Джессика. — Он ласково погрозил пальцем. — Не выглядывай в окно и не суйся на улицу, чтобы посмотреть на христианских дураков с закрытыми лицами.

Она закатила глаза.

— Ах, ты можешь обратиться к Всевышнему, чтобы он спас тебя от меня, — продолжал он. Но я хотел бы спасти тебя от них! Дочка, христианские молодые люди не хотят добра еврейским девушкам. Они…

— Племя обезьян! — закончила она вместе с ним, и, что редко бывало, они дружно рассмеялись.

Джессика смотрела в прямую спину отца, когда он спускался по лестнице, одетый в темное пальто и с тюрбаном на голове. Если бы она сейчас подумала о трудной дороге, которую прошел отец, чтобы попасть в Венецию, или вспомнила бы времена, когда вместе с ним читала из Пятикнижия и он помогал ей, водя ее пальцем по древнееврейским письменам, то ее сердце не выдержало бы. Поэтому она не стала думать об этих вещах. Вместо этого она поднялась в свою спальню и запустила руки под матрас, ища свои четки. Пальцы коснулись бусин, а потом, рядом с ними, чего-то более твердого.

Это были каминные щипцы, которые она принесла сегодня утром из кабинета отца.

Шейлок спустился на два этажа и постоял у двери, ведущей на последний лестничный пролет. Он подумал немного, и на его лице появилось выражение страдания, потом он медленно вытащил из кармана ключ и запер дверь снаружи.

— Только чтобы быть уверенным, — пробормотал он.

* * *

К четверти шестого в гетто послышались звуки бьющегося стекла и пение. Из своего высокого окна Джессика видела огненные точки на улицах внизу и горящие здания. Группа смеющихся юнцов пробежала под ее окном, таща сыплющего проклятиями юношу, красная шапочка свалилась с его волос. Она наблюдала за тем, как они дотащили его до угла, окружили и стали пинать ногами.

Джессика закрыла окно.

Она надела на себя рабочие штаны Ланселота, оставленные им в его комнате, и старую рубаху отца. Плотно обмотала волосы вокруг головы и заколола их, прикрыв испанской шапкой, которую нашла спрятанной на дне его сундука. Затем взяла каминные щипцы и свечу и пошла вниз по лестнице в его личную комнату. Сердце у нее стучало так сильно, что она чувствовала его биение. Она прошла по комнате, поставила свечу на пол и вынула из стены кусок каменной кладки, за которым скрывался тайник гениза. Порывшись немного внутри темного отверстия, Джессика обнаружила закрытую на замок шкатулку. Она была такая тяжелая, что ей пришлось с трудом подтянуть ее кверху, потом, отпустив руки, Джессика отскочила назад, и шкатулка с грохотом упала на пол. «Она что, свинцом выложена?» — подумала девушка, с силой ударяя щипцами по замку. Несколько ударов — замок открылся, и она, со свечой, опустилась на колени и заглянула внутрь.

В шкатулке лежали разные вещи. Обрывок древнего свитка на древнееврейском, украшенный геометрическими узорами и изображениями цветов и растений и покрытый то ли ржавчиной, то ли кровью. Джессика нетерпеливо отбросила его в сторону. Под ним лежали мешочки с серебром и золотом, принесенные отцом с Риальто. Их содержимое она пересыпала в большой кожаный мешок, купленный ею на Мерчерии. Три бриллианта засверкали в пламени свечи, и она тоже сунула их в мешок.

Джессика взяла столько, сколько могла унести, потом порылась в вещах отца — не припрятаны ли там какие-нибудь еще мелкие и драгоценные вещи: изумруды или рубины. Ветхая тряпка развернулась сама, когда она торопливо схватила ее, и из нее выпало кольцо.

Она поднесла его к свече. Это было кольцо с бирюзой, камень чем-то испачкан и пронизан темными прожилками. Ободок потемнел от грязи, но она разглядела — это хорошее серебро и хорошая работа.

Джессика услышала вопли с улицы и быстро сунула кольцо в карман. Потом вскочила на ноги и бросилась к окну. Это был не Лоренцо. Развлекались несколько матросов из порта: дрались, выпивали, распевали песни и громко требовали женщин. Джессика задула свечу. Она вытащила мешок с монетами из комнаты отца и поволокла его вниз по лестнице. Лежащий у нее на сердце камень был так тяжел, как мешок, и с каждой ступенькой она шла все медленнее. Ей виделись теплые карие глаза отца.

Жильцы с первого этажа были в синагоге. Она подождет Лоренцо у их квартиры, перед входной дверью.

И, может быть, она скажет Лоренцо, что не может покинуть дом таким образом.

Над первым этажом она повернула ручку двери и толкнула ее.

Дверь не открылась.

Джессика остановилась, потрясенная.

Она в заключении — и тут в сердце у нее вспыхнул гнев. Пламя возмущения, ярко пылая, взметнулось к небесам.

— Тогда я спрыгну! — громко произнесла Джессика и побежала в кабинет отца. Но конечно, окна здесь были забраны решетками. Она села на пол и расплакалась от злости, но ненадолго. Девушка вскочила и побежала по дому, обшаривая спальни, и шкафы, и корзины для белья. Она хватала любую простыню, чистую или грязную, какую ей удавалось найти.

Потом она уселась в своей комнате у вновь зажженной свечи и стала крепко связывать простыни.

В семь, в назначенный час, Лоренцо не было. В темноте Джессика склонилась над своими четками, бормоча молитвы, обращенные к Марии.

«Не дай моей злости затихнуть, Святая Мать, — умоляла она. — Не дай моей злости затихнуть!» Девушка потянула за веревку из простыней и плотнее затянула узел, которым та была привязана к основанию кровати.

Прошло пятнадцать минут, потом двадцать.

Отец говорил, что вернется к восьми.

Наконец, когда колокол на церкви Мадонны дель Орто пробил полчаса, она услышала голос Лоренцо внизу на улице и, всхлипнув, облегченно вздохнула. Затем вскочила на ноги и выглянула из окна.

— Здесь! — крикнула она вниз. — Лоренцо, я наверху!

Она увидела, как он покачнулся на булыжной мостовой, одетый в платье диких расцветок и покрытый праздничным конфетти. Рядом с ним стоял, ухмыляясь, его друг Салерио, купец. Тот человек с набережной. Тогда в гондоле Лоренцо признался, что должен ему деньги, и она мимолетно подумала, явился синьор Салерио в этой карнавальной маске ради развлечения или из-за своих денег. Впрочем, это не имело значения.

Невысокий мужчина с факелом в руке выступил из-за спины Салерио на середину улицы. На нем была маска волка, которую он сдвинул на лоб.

— Прекрасная Джессика! — сказал он, распахивая объятия.

— Бог с тобой, Грациано!

— Иди сюда, красавица! — крикнул Лоренцо, невнятно выговаривая слова. — Твой сокол ждет тебя! — Он покачнулся, но удержался на ногах и поднял бутылку, приветствуя ее. Сердце у Джессики упало, когда она увидела, насколько нетвердо. Лоренцо стоит на ногах. И мысли не могло быть о том, чтобы он взобрался по стене дома и помог ей спуститься.

— Я не могу! — громко сказала она. — Дверь закрыта.

— Тогда бросай деньги! — завопили Грациано и Салерио в один голос, заходясь от смеха.

— Мне придется сначала спустить их! — крикнула Джессика, благодаря Пресвятую Деву за то, что пение и крики, раздававшиеся во всех концах гетто, несколько заглушали ее голос. — Отойдите! — Она с трудом подняла крепко завязанный кожаный мешок на подоконник и столкнула его вниз.

Мешок с глухим стуком шлепнулся на мостовую, трое мужчин завопили и кинулись развязывать его. Никто из них не заметил, как Джессика выбросила веревку из простыней в окно и взобралась на подоконник. Она подергала верхнюю простыню, проверяя, крепко ли та привязана.

— Шестьдесят три фута прямо вниз, — прошептала она. Потом повернулась и спустила ноги в ночной воздух.

Серебристый звук рассыпавшихся монет встретил ее, когда она достигла земли.

— Я здесь! — восторженно крикнула она. — Здесь, любимый! Только теперь мужчины подняли глаза.

— Смотри! — засмеялся Грациано. — Она лазает, как обезьяна!

* * *

«Я благодарю Господа от всей души вместе со всеми честными прихожанами. — Шейлок разговаривал сам с собой, прокладывая себе путь по улице, полной битого стекла и обломков кирпича. — Велики творения Господа, изучаемые всеми, кто находит в этом удовольствие. Полно чести и величия его творение, и его справедливость длится вечно».

С первым ударом колокола на церкви Мадонны дель Орто, отбивающего восемь часов, он свернул за угол и остановился. Свисая с верхнего этажа его дома, на резком мартовском ветру развевалась белая веревка.

В часовне церкви Мадонны дель Орто гуляки захихикали, когда нанятый священник окропил водой голову Джессики. Он спросил ее что-то о Христе, томящемся на деревянном кресте над алтарем, закатив глаза к небу. Ее рука была в руке Лоренцо. Джессика произнесла слова, которые ей велел произнести священник. Но пока губы ее шевелились, глаза смотрели мимо распятия на одетую в синее Мадонну на картине, висевшей на стене, на лицо Девы Марии.

 

Глава 16

История разнеслась по всей Венеции, хотя началось все на Риальто, где сделки совершаются даже в первый день Великого поста. Рога у еврея выросли на дюйм, и дьявол перенес его через стену гетто, потом оставил на площади Сан-Марко, где он стоял, вопя от гнева из-за потери своего бриллианта из Франкфурта и своих дукатов, а уж потом, мимолетно, из-за потери своей дочери. Соланио делла Фатториа, близнец купца Салерио, давился от смеха, изображая жесты, которые, по его мнению, делал ограбленный еврей.

— Дочь моя! — захлебываясь, говорил он, брызгаясь вином, которое было у него во рту, на рукава слушавших его купцов. — О, мои дукаты! О, моя дочь! Бежала с христианином! Справедливость! Закон! И… и… — два камня! — Он схватился за промежность и повысил голос до фальцета, а его слушатели разразились хохотом. — Два роскошных дорогих камня украдены моей дочерью!

На самом деле произошло вот что: Шейлок перебрался через стену гетто, там, где она была ниже всего, — у Фондамента дельи Ормезини, потом нанял лодку, которая перевезла его через узкий канал, отделяющий еврейскую часть от собственно Венеции. Двадцать минут спустя он появился под балконом Бассанио, где молодой человек сидел без куртки и навеселе, распевая рондо с Соланио. С улицы Шейлок прокричал оскорбления, перемежая их испанскими проклятиями, и потребовал, чтобы ему сказали, где Лоренцо ди Скиммиа. Бассанио и Соланио приставили ладони к ушам и притворились, будто не понимают его чужеземный говор. Вне себя от гнева, Шейлок схватил камень, собираясь швырнуть его в парочку, но тут как раз кто-то пробежал слева и ударил его кулаком по голове. Шейлок упал на булыжники, в левом ухе у него звенело, он посмотрел вверх и увидел Антонио, стоявшего над ним с ухмылкой на лице. Его бледная кожа, видневшаяся из-под расстегнутой рубашки, составляла резкий контраст с розовым лицом, осыпанным пудрой.

— Раз в году ты одет по сезону, щеголь, — презрительно ухмыльнулся Шейлок, когда Антонио поднял ногу, чтобы пнуть его. Шейлок схватил его за ногу и потянул, так что Антонио с воплем рухнул на землю, а Бассанио и Соланио наверху завизжали от смеха. Шейлок замахнулся, намереваясь ударить кулаком в лицо христианина, но Антонио закрыл лицо руками, и Шейлок, не веря себе, опустил кулак.

— Трус, — презрительно прошептал он.

На его голову брызнула струя воды, и он подскочил, глядя наверх. Соланио расстегнул панталоны и мочился на улицу.

— Ты теперь крещеный, еврей! — крикнул он. — Как и твоя дочь!

Бассанио нетвердо поднялся на ноги, чувствуя неловкость из-за грубой выходки купца.

— Идите домой, синьор Шейлок! — крикнул он. — Джессика сейчас уже почти замужем за Лоренцо. Соединилась с Лоренцо так тесно, как кольцо и палец. В церкви Мадонны дель Орто…

Соланио, смеясь, закрыл Бассанио рот рукой.

— Ну что ты натворил?

Шейлок сорвал с головы тюрбан, испачканный Соланио, и швырнул его в пьяного Антонио, который тщетно пытался подняться на ноги. Затем сплюнул и побежал сквозь толпу карнавальных гуляк назад в Новое гетто. Он спотыкался и скользил на влажных, поросших мхом каменных улицах, выпрямлялся и еще быстрее мчался дальше. Но когда он добежал до северо-восточной стены церкви Мадонны дель Орто, в здании было темно.

На лужайке у церкви Шейлок выхватил факел у распевающего мужчины в маске, слишком отупевшего от пьянства, чтобы заметить это похищение. Мужчина еще стоял, удивленно уставившись на свои пустые руки, а Шейлок обогнул церковь, разыскивая незапертую дверь. В конце концов он забрался в окно. Хотя он знал, что в церкви никого нет, он искал всюду — в ризнице и за алтарем, пока, наконец, в слезах не вернулся в тихую ризницу. Потом, уже у двери, Шейлок обернулся, высоко поднял факел и погрозил им нарисованному Христу, висевшему на кресте в алтаре.

— Ты! — в гневе завопил он. — Ты — кусок дерева!

Была почти полночь, когда он добрался до восточной гавани, но здесь все еще толпились горожане в маскарадных костюмах. Шейлок проталкивался сквозь толпу босоногих женщин с разрисованными лицами, любопытствующих немецких путешественников, одетых в черное несмотря на праздник, пестро разодетых венецианских гуляк, турецких моряков и купцов в фесках и мимо одинокого лысого англичанина, сидевшего на парапете, царапающего что-то на дешевой бумаге и бормочущего себе под нос — глаза у него туманились мечтой. Из костюмированных участников праздника и иностранных гостей мало кто заметил высокого мужчину без шляпы со знаком в форме сердца на рукаве, который расспрашивал носильщиков и лодочников о своей дочери.

Наконец паромщик у западной пристани за монету дал Шейлоку ответ, которого он опасался. К мужчине обращалась пара, подходящая по описанию, которое дал Шейлок. Он показал Шейлоку маленький бриллиант, который они дали ему взамен обещания доставить записку синьору Антонио ди Ардженто, которого они, торопясь подняться на борт судна, не успели отыскать. По настоянию Шейлока паромщик дал ему бумагу, и в мерцающем свете факелов Шейлок прочитал поспешно нацарапанные слова. На ломаном итальянском Лоренцо благодарил Антонио за то, что тот одолжил им свой единственный оставшийся шлюп, на котором он со своей молодой женой сможет уплыть в Геную. В записке сообщалось также, что, как договорились, они встретились на набережной с виноторговцем и в погашение долга виноторговцу, который поставил Антонио вино для его карнавального праздника, а также в качестве бонуса за любимую обезьянку этого торговца отдали ему старинное серебряное кольцо.

На следующий день Шейлок сидел в своей комнате рядом с открытой облицованной свинцом шкатулкой, которую Джессика оставила на полу, и раскачивался взад и вперед в своем таллите. Потом разорвал свои одежды и пробормотал кадиш — молитву о мертвых. На улице евреи гетто убирали с улицы стекла, кирпичи и мусор. Раввин Мадена выкрикивал снизу его имя. Но Шейлок заткнул уши.

В этот вечер он постучал в дверь Тубал-кейна.

Друг обнял его.

— Тебя не было на Риальто, — сказал он. — Ты вернешься?

— Да. — Глаза Шейлока были затуманены.

Тубал-кейн озабоченно посмотрел на него.

— Ты знаешь, они в Генуе, — проговорил он. — Ты будешь их преследовать?

— Нет.

— Не знаю, что тебе и сказать, друг мой. Сегодня я стоял рядом, когда к Антонио подошел один из его кредиторов и пожал ему руку. Этот мужчина показал ему кольцо, которое получил от твоей дочери за обезьянку.

Шейлок посмотрел на свои длинные пальцы.

— Это мое кольцо с бирюзой, — произнес он через некоторое время. — Я получил его от Лии, когда был еще холостяком.

— Ах, — только и сказал Тубал-кейн.

Губы Шейлока задрожали от боли, а может, от презрения.

— Я не продал бы его и за стаю обезьян.

— Что я могу сделать, Шейлок?

— Помоги мне.

— Мой кошелек всегда открыт для тебя! — Тубал-кейн схватил Шейлока за руку. — Как много она…

— Не это, — возразил Шейлок. — Не деньги. Вот что. Ты слышал, что суда с пряностями синьора ди Ардженто задерживаются?

— Конечно. Но не бойся, просто на море штиль. Ветер еще подует. Один корабль напоролся на риф, его уже отремонтировали. И несколько моряков сбежали с корабля в Африке, но их заменят.

— Даже если так, — сказал Шейлок. — Даже если так. Я хочу распустить слух на Риальто.

* * *

На следующей день языки брокеров затрещали от восточной гавани до моста торговцев. Против всех ожиданий корабли Антонио ди Ардженто оказались пропавшими. Один пошел ко дну на мели Гудвина, второй, возвращаясь из Триполи, подвергся нападению пиратов. Третий, идя курсом из Мексики, просто исчез в западной Атлантике, вблизи Бермуд, как будто его проглотило море или он растворился в воздухе.

Шейлок спокойно занимался делами в своей лавочке на Риальто и слушал все догадки и предположения. Антонио не появлялся, зато приходили его кредиторы.

После работы Салерио и Соланио делла Фатториа, как собаки, шли за ним по пятам, когда он направился на север к Новому гетто.

— Еврей. — Они плюнули в него. — Еврейская собака! Не хочешь посмотреть на нас?

— Если я собака, то берегитесь моих клыков, — отрезал Шейлок, не замедляя шага. — И скажите вашему другу Антонио, что Пасха близится. Пусть он посмотрит на свой договор! — Он остановился и достал из-под плаща нож, потом вытащил из кармана ломоть кошерного сыра, купленного в гетто, отрезал кусок и бросил его парочке. — Вы ели сегодня, свиньи?

— Твоя дочка вышла замуж за христианина! — крикнул Салерио, уворачиваясь от сыра.

— Это правда, и она проклята за это, — сказал Шейлок, продолжая свой путь. — И вы тоже будете прокляты в своем христианском аду. Вы знали — никто не знал этого лучше, чем вы, — о побеге моей дочери.

— Это уж точно!

Шейлок снова остановился, и близнецы тоже остановились. Шейлок раздраженно поглядел на них:

— Может, вы прекратите преследовать меня? У вас что, один ум на двоих? Или у вас нет дома, некуда идти?

— Что ты собираешься сделать с договором Антонио, дьявол? — спросил Соланио.

Шейлок засмеялся.

— Привести в исполнение. Взять его мясо.

Мужчины испуганно посмотрели на него.

— На что оно годится? — спросил Салерио.

— На наживку для рыбы. Если не сгодится, чтобы подкормить что-нибудь еще, то оно подкормит мою месть. — Он презрительно покачал головой. — Посмотрите на себя, марионетки! Мне объяснить вам то, что понял бы и полоумный? Антонио насмехался над моими убытками, издевался над моими барышами, охлаждал моих друзей, подогревал моих врагов, а какая у него была на это причина? То, что я еврей. Да разве у еврея нет глаз? Разве у еврея нет рук, органов, членов, чувств, привязанностей, страстей? Вскормленные той же едой… — Шейлок посмотрел на остатки сыра в своей руке и с отвращением швырнул его в мужчин. Соланио попытался поймать сыр, но не смог. Немедленно появились две дворняжки и принялись драться за него у ног близнецов. — Фигурально говоря, хочу я сказать! — продолжил Шейлок. — Разве еврея ранят не тем же оружием, он болеет не теми же болезнями, не лечится теми же средствами, не греется и не мерзнет в ту же зиму и лето, что и христианин? Если нас уколоть, разве у нас не потечет кровь? Если нас пощекотать, разве мы не засмеемся? Если нас отравить, разве мы не умрем? — Мужчины уставились на него, то ли сбитые с толку, то ли ошеломленные его словами. Он заговорил медленнее: — И… если… вы… обманываете… нас, разве мы не должны мстить?

Салерио открыл было рот, чтобы ответить, но Шейлок жестом остановил его.

— Щеголи, — сказал он почти добродушно. — Вопросы были риторические.

Обнаженная Джессика раскинулась на тонких льняных простынях в гостинице в Генуе. Ее волосы, густые, темные и длинные, рассыпались по плечам. Маленькая обезьянка пристроилась на столбике кровати, и она кормила ее крошками сладостей, купленных ими на набережной.

Ее муж сидел, вытянув ноги, на покрытом ковром полу, раскладывая столбики дукатов между голых ног.

— Но это не все, — сказал он.

— Жадина! — Джессика улыбнулась обезьянке. — Если все хорошо продумать, этого достаточно для торгового предприятия, пусть и маленького сначала. Не поставки красного вина в Константинополь. — Она рассмеялась серебристым смехом. — В любом случае эти деньги позволят нам начать дело. — Лоренцо молчал, и она гадала, слушает ли он ее. Она взглянула на него и увидела, что он уставился на нее, бледный, как мертвая голова. — В чем дело? — спросила она.

— Джессика, — медленно произнес он, — этого не хватит даже для уплаты моих долгов.

Она села.

— Не хватит? Сколько же у тебя долгов?

— Достаточно, чтобы проглотить эту сумму и все еще мычать в ожидании корма.

— И ты мне ничего не сказал? — Крик Джессики заставил обезьяну затрещать. Она вскочила на ноги. Они с Лоренцо в ужасе уставились друг на друга, как Адам и Ева после того, как отведали яблоко.

— А где остальное, Джессика?

— Что ты имеешь в виду, ты… ты… лжец?

Лоренцо ударил кулаком по воздуху, будто желая отогнать ее оскорбление.

— У твоего отца больше денег, чем здесь!

На мгновение она подумала, что сейчас ударит его.

— Ты тупой дурак, неужели ты думал, что я разорю своего отца? Его деньги в банке Биржи! Если бы я знала, что нам потребуется больше, то спланировала бы все по-другому! Это… — она топнула ногой, и столбики монет на полу подпрыгнули и развалились, — только его недельный доход. Я не взяла ничего, только это и несколько драгоценностей из его генизы!

— Его — что? — поморгал Лоренцо.

— Ах, ты… ты! — Она откинулась на постель и схватилась руками за голову.

— Джессика, мы не проживем на это. Ты должна вернуться и получить его благословение!

— Я должна — что?

— Ты можешь сделать это, я убежден! Я не украл твою добродетель, как он опасался, я женился на тебе, как полагается! Я даже могу дать ему внука, который будет называться гражданином Венеции. И как христианин, как богатый христианин, этот мальчик в один прекрасный день будет заседать, как мой отец, в Совете Десяти! Подумай, как это понравится старому еврею! Имя ди Скиммиа насчитывает четыре века, он будет гордиться…

Она сидела, смотрела на Лоренцо, продолжающего говорить и восторженно жестикулировать, и чувствовала, как кровь медленно отливает от лица. У ее плеча бестия, которую она купила на кольцо своей матери, ухмылялась, подпрыгивала и трещала ей в ухо.