Местечко Тате встретило нас сильным дождем. Создавалось такое впечатление, что оно обещает нам «мокрое пребывание» и в дальнейшем. И действительно, дождь шел всю вторую половину дня, вечер и всю ночь.

Но я искренне радовался, что мы пришли в район, где наших носильщиков в каждом доме принимают, как потерянных и вновь обретенных сыновей. Они везде чувствовали себя дома. Мы были уверены, что с нами не может случиться никаких неприятностей до тех пор, пока у нас с шерпами будут хорошие отношения.

На следующий день нас ожидал короткий переход до следующей стоянки, и мы могли вдоволь выспаться.

Во время завтрака, который мы ели во дворе хозяина, сидя на ящиках, нас окружило почти все население местечка Тате. Красивая девушка из Иунбези, одна из наших всегда улыбающихся носильщиц, играла какую-то мелодию на губной гармонике. Пазанг, надев на руку двое ручных часов, показывал окружающим свои фотографии и вырезки из газет, где были описаны его достижения.

В приподнятом настроении, сопровождаемые многими дружественными заверениями, мы распрощались с гостеприимными хозяевами и продолжали свой путь. Переход был коротким, через два часа мы пришли в Гжать.

Пазанг ходил с удрученным видом. Через пару дней мы должны прийти в Намче-Базар – последний населенный пункт перед Чо-Ойю. Из длинных рассказов Пазанга я знал, что здесь в изобилии имеется масло, молоко, зерно и цзамба, но сейчас, как я об этом говорил раньше, оно превратилось в бедное село, где в лучшем случае мы сможем довольствоваться несколькими картофелинами. Поэтому Пазанг доказывал, что он обязан идти вперед, в деревню Лукла, где он родился, расположенную на другом берегу реки Дуд-Коси, и достать там необходимые для дальнейшего марша продукты. Пазанг говорил сдержанно, не делая мученического лица, достоинств своей деревни не превозносил. Анг Ньима, Гиальцен и несколько других шерпов, родившихся также в Лукла, к этому времени уже исчезли. Пазанг аккуратно сложил фотографии и газетные вырезки, завел пару своих часов – через некоторое время жители деревни Лукла узнают, какая знаменитость родилась в ее стенах.

Мы чувствовали себя несколько одинокими и заброшенными, но у устья неглубокого бокового русла реки нашли щавель, а так как у нас еще сохранились лимоны, то мы утешали себя надеждой покушать богатый витаминами салат.

Пока мы коротали, как могли, время после обеда, у наших палаток появилась пожилая чета европейцев. После выхода из Катманду мы впервые увидели белых людей и были очень удивлены: встретить здесь европейцев не альпинистов, а пожилых людей большая неожиданность. Это были священник христианской миссии в Дарджилинге и его супруга, которые ради знакомства со страной и посещения одного из своих питомцев – искалеченного ребенка местного крестьянина – не испугались двадцатишестидневного путешествия по горным тропам.

– Мы обещали прийти к нему в гости, – просто сказала жена священника.

Их сопровождали два носильщика, и они вчетвером целыми днями шли по горным тропам, превращенным муссоном в реки. Жена священника рассказывала, что она всегда переходила через реку со страхом, в чем я, бог свидетель, мог ей искренне посочувствовать.

– Я всегда попросту садилась верхом на бревно и со страхом двигалась на другой берег, – говорила она.

У меня возникло чувство гордости, что эти два человека были уроженцами той же части земли, где родился и я. Желая сказать что-нибудь приятное для них, я наделал глупостей, предложив им папирос и чанг. Они с улыбкой отказались от того и другого и продолжили свой путь. Обратно в Катманду они хотели пройти по нашему маршруту. Мы распрощались. Оба носильщика нетвердыми шагами пошли за ними, но священник с женой шли прямо, немного устало по этому бесконечно чужому, но потрясающе красивому ландшафту. Их манило сюда не приключение, связанное с восхождением на вершину, их звала любовь к ближнему. Я от всей души восхищался этими людьми.

Под впечатлением встречи я приготовил салат из щавеля. Салат быстро вернул меня на бренную землю. Он получился без вкуса: щавель жесткий, как кожа, есть его можно было только сознавая, что он содержит много витаминов и поэтому очень полезен. Правда, у нас не было растительного масла, что могло послужить некоторым оправданием плохого качества моих кулинарных изделий.

На следующий день мы хотели дойти до Намче-Базара и этим самым оставить позади трудности подхода, которые не имели отношения собственно к проблеме восхождения на вершину, а были только этапом преодоления тропической части страны. Теперь нам уже нужно было вытаскивать из мешков теплые свитеры, анараки, веревки и кошки. Как ни хорошо и приятно прошло время перехода по Непалу, я был очень рад его окончанию, так как, несмотря на хорошие намерения не говорить о вершине, мы все же постоянно о ней вспоминали.

Вышли мы снова очень поздно. Группа, ушедшая в Лукла, обещала вернуться рано утром, но до сих пор не пришла. Своевременное их возвращение меня, правда, больше удивило бы, нежели более чем понятное опоздание.

Под наблюдением многословного Аджибы наш караван пришел в движение, которое затормаживалось почти у каждого дома и населенного пункта. Все местные жители снова и снова приветствовали своих земляков. Аджиба встретил много старых друзей, и нам пришлось волей-неволей принять участие в приветственных церемониях. Гельмут раздавал медикаменты, а я играл роль «бара сагиба» с большим любвеобильным сердцем, широко открытым каждой приятной встрече.

В общем, это был хороший радостный день, без обычной в пути спешки.

Когда позже нас нагнал Анг Ньима, он так бурно радовался этой встрече, будто мы где-то пропадали неделями. Он распределил между нами подарки своих родственников – яички и немного маленьких персиков. Яички, размером не больше персиков, видимо, были особого сорта, так как Анг Ньима торопил нас поскорее их выпить. Это была приятная перемена: с появлением Анг Ньима появились новые «старые друзья» и с ними немало чанга.

Мы по очереди пили чанг и яички. Гельмут все время рылся в мешке в поисках нужных медикаментов. Сепп немного нервничал и торопил нас продолжать путь, а у меня было чувство, что никогда еще к восьмитысячнику не приближалась экспедиция с такой свободной дисциплиной.

В этот день до Намче-Базара мы, конечно, не дошли, а остановились в маленькой деревне, носящей название Сорзола, в нескольких часах ходьбы от Намче-Базара. На следующий день спустились к реке и перешли ее по очень узкому мосту, сделанному из распиленного бревна. После переправы пришлось преодолевать длинный, крутой подъем, ведущий в Намче-Базар.

Мостов через гималайские реки я боюсь больше, чем гималайских вершин. В моей памяти сохранилось неприятное переживание перехода через один такой «мост» в прошлом году в ущелье Марсенгди. Когда я потом показывал в Вене фотографии его, добрые друзья взяли с нас слово, что при переходе через подобные «мосты» в дальнейшем мы будем проявлять максимум осторожности. Другими словами, прежде чем по ним идти, мы должны тщательно их проверить и в случае необходимости произвести ремонт. Это было слишком поспешное обещание, создавшее нам впоследствии много неприятностей и вызывавшее иногда некоторые опасности.

Уже при переходе через реку Ликху-Кхола мы это почувствовали. О трудности его нас предупреждали еще в Швейцарии. Вопреки ожиданиям, мост оказался в хорошем состоянии, но мы вспомнили наше обещание, и Сепп, большой любитель ремонтировать непальские мосты, через которые он, как правило, проходил со скрещенными на груди руками, начал его чинить. Одну из дощечек можно было немного продвинуть дальше в железную скобу и таким образом увеличить безопасность перехода для тяжело груженных носильщиков. Для этого Сеппу пришлось спуститься через перила под мост. Без сомнения он был в своем амплуа, но не приходилось сомневаться и в другом: он мог в любой момент поскользнуться и навсегда исчезнуть в ревущей реке.

Бревно через реку перед Намче-Базаром явилось выбором между действительной безопасностью и нашим обещанием, данным друзьям в Вене. Ведь бревно в Гималаях в качестве моста – комфортабельная и надежная переправа. Но если посмотреть на нее глазами озабоченных друзей из Вены, то такой мост, конечно, очень узкий и опасный.

Мы прошли его, – Сепп, как всегда, со скрещенными на груди руками, я с большим страхом, а после перехода смущенно посмотрели друг на друга: «Что сказали бы наши друзья из Вены?»

Так как шерпы вчера говорили об опасности перехода по этому мосту, то мы решили прислушаться к голосу наших благоразумных друзей: вытащили веревки из рюкзака, и Сепп, желая перейти по этому мосту еще несколько раз, натянул перильную веревку с одного берега на другой. Когда подошли носильщики-кули, мы могли им предложить дополнительную страховку. Анг Ньима и еще один шерп, не совсем твердо стоящие на ногах после вчерашних встреч, расположились на противоположных берегах реки и держали перильные веревки через плечо. Носильщики-кули могли уверенно пользоваться перилами, натянутыми вдоль моста на уровне пояса.

Неожиданно это мероприятие имело большой успех. Ни один носильщик-кули не упал в воду. Они и шерпы, не бывшие, конечно, в курсе бесед с друзьями в Вене, были тронуты нашей заботой. Они говорили, что мы образцовая экспедиция, у них никогда еще не было таких заботливых «сагибов».

Несмотря на похвалы, нас мучила нечистая совесть. Ведь если бы кто-нибудь из проходящих по бревну носильщиков-кули поскользнулся и крепко взялся бы за перильную веревку, в надежде, что она может служить опорой, он несомненно сорвал бы обоих шерпов, держащих перильные веревки через плечо. Мы тут же приняли решение впредь воздерживаться от поспешных обещаний, даваемых вдали от действительной обстановки, и вместе со всеми радовались хорошему настроению, очень нужному нам при прибытии в Намче-Базар.

Перед достижением большой цели часто наступает такой момент, когда радость успеха уменьшается.

Путешественник, идущий к морю, при виде первой чайки может следить за ее полетом с влажными от умиления глазами, но, придя к цели своего путешествия, к морю, он при виде его безбрежной глади сохранит полное спокойствие.

Так случилось и со мной при приближении к Намче-Базару. В приподнятом настроении, вызванном удачным форсированием последней опасной водной преграды, я поднялся по крутой тропинке. Сепп шел за мной. Пройдя несколько крутых поворотов, мы вдруг увидели перед собой Намче-Базар.

Было бы преувеличением утверждать, что Намче-Базар произвел на нас потрясающее впечатление. Несколько каменных строений как бы прислонились к серо-коричневому, обожженному солнцем, склону. Коричневые горы поднялись в голубое небо и закрыли собой высокие вершины и ледники, находящиеся за ними.

Тем не менее я был счастлив. Теперь остались позади все многочисленные и неприятные трудности, такие, как сбор средств для экспедиции, приобретение снаряжения, отправка грузов, длительный поход в муссоне по раскисшим от непрерывного дождя тропам, собственные сомнения и многое, многое другое. Через три-четыре дня мы уже будем у подножья нашей вершины.

С этими мыслями мы вошли в местечко. Шерпы, к этому времени нагнавшие нас, хотели идти в знакомый дом, где, как они утверждали, всех нас ждет хороший прием. Прежде чем мы дошли до этого дома, нас пригласили в другой дом и потребовали, чтобы мы остановились там. Во дворе стояла высокая радиомачта, и по ней мы поняли, что находимся на армейской заставе Намче-Базара.

Я обычно всегда чувствую некоторую робость и неприязнь к армии и полиции. Эта робость, возможно, появляется не от того, что моя совесть не чиста, а скорее всего из зависти, что эти люди могут прочитать черным по белому правила поведения человека, имеют право судить его и наказать. Только во время моего последнего путешествия по Непалу, где нам не раз приходилось встречаться с армейскими заставами, я стал меньше их бояться. Я помню, что тогда, при прощании, офицер заставы Малик обнял меня, подарил жирную баранью ногу и действительно плакал.

Вспоминая это, Сепп и я без особой робости вошли в дом. Наши документы были в порядке, и опасаться нам было нечего. Паспорт с визой каждый носил в своем рюкзаке, кроме того, у меня было еще рекомендательное письмо непальского правительства.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж в служебную комнату. Офицеры дружески приветствовали нас и объяснили, что они обязаны проверить наши паспорта. Другого мы не ожидали и с готовностью вытащили их из рюкзаков. Нас тут же в испуге остановили: «Нет, что вы, не сейчас, для этого еще достаточно времени впереди. Вы, наверно, устали и хотите с дороги попить и покушать, сначала вам нужно отдохнуть».

Мы установили палатки между домами. Рядом с нами, поднимаясь над крышами домов, стояли стройные ряды молитвенных знамен.

Снова я спал под молитвенными знаменами. Белое полотно их нежно колыхалось на слабом ветерке, направляя, как колонны собора, наш взор в небо. Знамена ассоциировались с самыми современными строениями из стекла и стали без крыш и стен, воздвигнутыми для работы и безопасности человечества. Если бы люди имели хоть несколько уединенных минут времени для изучения путанного величия вселенной, то знамена также могли бы служить для благоговения.

Они вызвали во мне настроение многих пережитых между ними ночей.

Я вспомнил ночи, которые мне позволено было провести в обществе монахов, в монастырях Монголии, Ианг Самуда и Иэн. Там храмы поднимались среди пустыни величественно и уединенно, как корабли из волн моря. Но эти храмы имели господство только на земле, бесконечный небосвод как бы подавлял их. Даже самые красивые и гордо поднимающиеся стены храмов не могли повлиять на красоту небосвода и уменьшить его величие.

Но над стенами и крышами домов в горах Непала молитвенные знамена поднимались не самоуверенно и гордо, как камни и стены, а нежно, как бы ощупью ища чего-то, вечно меняя свое направление под влиянием ветров. Эти знамена значили здесь значительно больше, чем просто религиозный обычай.

Как паруса ловят дыхание неба для человека, так поднимают эти знамена земные желания человека к небу и как бы образуют мост между двумя мирами, двумя мирами, очень далекими друг от друга, но все же не разделимыми.

Я вспоминаю молитвенные знамена в густых, тяжелых от дождя, джунглях Сиккима. Они выглядели, как лес, поднятый рукой человека, и издавали звук, похожий на шелест листьев во время ветра, и отражали свет луны.

Они были как бы частью леса, но они удваивали радость человека, потому что их создали не только природа, а воля и желание человека.

Позже я видел молитвенные знамена в ущельях Северного Непала. Чтобы объяснить их значение, я должен попытаться обрисовать эти ущелья. Это не ущелья в нашем понятии, а еще не заросшие, глубокие жестокие раны на земной коре. На узкой полосе, между рекой, прорезавшей ее, и отвесными стенами раны имеется как раз место для нескольких крохотных полей, на которых сеют кукурузу и хлеб, сажают картофель. Рядом, на каменистом грунте, стоит деревня. Она не смеет использовать хотя бы пядь земли, которая ее питает. И над этими деревнями реют молитвенные знамена. Они стоят не отдельными группами, как в джунглях, а сплошным валом. Путешественник видит знамена прежде, чем деревню, и создается впечатление, что они поставлены здесь не после основания деревни, а деревни установлены, чтобы их защищать. Деревни могли возникать только благодаря тому, что знамена уже были здесь.

С точки зрения здравого смысла – это бессмыслица. Знамена, как правило, укреплены на крышах, а крыши появляются только тогда, когда построен дом. Тем не менее мне кажется, что здесь было именно так, прежде всего появлялись знамена, по крайней мере в мыслях и желаниях людей, и только под этими, мысленно установленными знаменами можно было строить дом, который их должен носить. Теперь знамена и дома навечно вместе.

Знамена в этих деревнях имели особый вид – угрожающий, как будто они хотели восстать и защищаться от возможной несправедливости. Они уже не молятся, они борются. Когда ранняя тень крутых склонов ущелей затемняет дома, когда люди убегают от враждебной темноты к греющим очагам домов, знамена все еще упорно и властно развеваются, бросая вызов темноте ночи. Но это были именно те знамена, которые я больше всего любил, они как бы олицетворяли грусть о давно безвозвратно ушедших мыслях и желаниях, вспоминаемых временами во сне. Хочется их схватить и удержать, но они расплываются, снова появляются, приобретают ощутимые формы и снова исчезают. Вечная игра, которая идет до тех пор, пока сон не станет глубоким. Потом наступает утро со своими реальными светлыми картинами.

Знамена Намче-Базара были не угрожающие, а нежные в своих движениях и звуках.

Когда я сейчас вспоминаю и пишу о них, я смотрю из окна моей городской квартиры, на другие окна и крыши. Передо мной маленький балкон, где стоит лужа от последнего дождя. На луже поднимаются маленькие волны. Видимо, во дворе сильный ветер, но этот ветер передается мне только посредством этой лужи воды. Шум города полностью заглушает шум ветра, дома и крыши – неподвижные препятствия, нигде не видно дыма. Не было бы этой лужицы воды, я не знал бы о том, что на дворе ветер.

Возможно, что такое же происходит и с молитвенными знаменами, и я люблю их не за то, что они поднимают к небу надежду, страх и желания людей, а просто потому, что придают каждому дыханию неба форму, преображают его в движение и шорох. Невидимый и неслышный ветер перед моим окном действует на меня, как угнетающий призрак. Безусловно, я люблю молитвенные знамена за то, что они оживляют, материализуют ветры и безветрие.

По тому, как нас приняли в Намче-Базаре, можно было ожидать, что наше дальнейшее пребывание будет протекать в братской гармонии и дружбе. Но на третий день вечером оказалось, что это не так. То был сырой и холодный вечер, который мы долго будем вспоминать.

До этого вечера мы проводили время прекрасно. Наши палатки стояли на маленьком ровном поле, имущество хранилось рядом, в крестьянском доме. Офицеры заставы несколько раз приходили к нам в гости, несколько раз мы были у них в гостях. Дружественная обстановка и хорошее настроение длилось два дня. За это время Пазанг с группой шерпов вернулся из Лукла с необходимыми продуктами. Сепп пересмотрел все альпинистское снаряжение, мы раздали шерпам теплые носки, чулки, кошки и очки. У нас были все основания быть довольными проделанной большой работой.

Прежде чем снова двинуться в путь, нам было необходимо оформить незначительное дело – найти одного «Дак Валла» – почтальона экспедиции, который должен отнести нашу почту в Катманду, а почту, пришедшую в наш адрес, – в базовый лагерь.

Мишра обещал мне найти подходящую кандидатуру, – хорошего, надежного шерпа, выполнявшего подобную работу для английской экспедиции на Эверест.

Пазанг тоже занялся этим вопросом и сказал мне, что одного человека пускать в такой далекий путь нельзя и что у почтальона обязательно должен быть спутник. Причем каждому из них следует платить столько же, сколько шерпу, рекомендованному Мишрой.

Очевидно, Пазангу было больше дела до обеспечения своих друзей хорошо оплачиваемой работой, чем до защиты кассы экспедиции.

Вечером, когда мы стояли перед палатками, пришел Мишра и сообщил, что шерп согласен на работу почтальона и что условия его удовлетворяют.

Подошел Пазанг и сказал, что пускать одного человека в такой далекий путь нельзя, что во всех экспедициях было два почтальона.

– Один, – ответил Мишра.

Еще не совсем привыкнув к подобному ущемлению собственного достоинства, Пазанг забыл о вежливости по отношению к Мишре, который все-таки был здесь высший чиновник непальского правительства.

Пазанг почувствовал оскорбление своей чести и ущемление своей независимости как сирдара и боялся потерять авторитет среди земляков. Поэтому он демонстративно сунул руки в карманы брюк и позволил себе некоторые замечания, тон которых весьма неприятно удивил Мишру.

Тот стал говорить на повышенных тонах, Пазанг тоже. Пока это был еще только частный спор между ними, но другие офицеры, совершавшие вечернюю прогулку по деревне, подошли к нам на шум, а шерпы из любопытства тоже вылезли из кухни и палаток.

Пазанг не думал о вежливости своих ответов, сопровождая разговор размахиванием рук. И вдруг началась схватка.

Любопытная публика окружила дерущихся тесным кружком, но это была не просто любопытная публика, а публика, готовая немедленно вступить в борьбу.

Гельмут, Сепп и я безуспешно пытались помирить спорящие стороны. Мишра потребовал (он, пожалуй, был прав), чтобы Пазанг принес ему публичное извинение. Пазанг находил это требование неприемлемым. Несколько солдат с винтовками в руках пришли из армейского поста. Они и шерпы все теснее окружали обоих спорящих.

Вдруг все вылилось в общее побоище. Мы, трое европейцев, бросились, как бескрылые запуганные ангелы мира, в середину дерущихся и пытались утихомирить то солдат, то шерпов. Я должен сказать, что обе стороны обошлись с нами очень вежливо. Они отнеслись к нам, как к назойливым, но безвредным существам, от которых следует нежно избавиться. Они были, безусловно, убеждены, что нам здесь абсолютно нечего делать и будет лучше, если мы уйдем, пока они договорятся.

Я страшно испугался. Обычно вежливые и спокойные, шерпы переменились. Они выглядели, как хищники, и желание мести так и сверкало в их глазах. В руках они держали большие поленья, палки и камни. Даже нежного Анг Ньима нельзя было узнать.

Солдаты выглядели не менее воинственно. Они безусловно жаждали момента, когда можно будет применить оружие. Несколько камней пролетело по воздуху, поленья ударились о твердые головы, а мы трое, оттесненные обоими воюющими сторонами в сторону, чтобы не мешали «обмену мнениями», боялись, что не сможем повлиять на мирное разрешение спора.

Возможно, это была просто воскресная драка в городской пивной, перенесенная в Гималаи, но мне она казалась очень страшной. Неужели наша экспедиция бесславно закончит свою работу здесь, в крови дерущихся.

И вдруг также неожиданно, как началось, сражение кончилось. Камни упали на землю, палки и винтовки остались в руках уже только из чисто моральных соображений.

Судя по повреждениям, обе воюющие стороны были равны по силам. Только Аджиба получил удар палкой по голове и стонал. Почти такое же ранение имел один пожилой солдат. Других пострадавших не было.

Мишра настоял, чтобы противная сторона попросила прощения у старого солдата. Я был готов сразу это сделать, но меня не допустили: ведь я был всего только зрителем и, естественно, не мог восстановить пошатнувшуюся честь солдата. Тогда несколько шерпов поклонились ему в ноги и извинились. У всех сразу наступило трогательное настроение примирения, всем очень понравившееся, за исключением Аджибы, голова которого сильно болела. Потом я обнял старого рыцаря, прижал его волосатую щеку к своей щеке и дал ему несколько пачек сигарет. Мы оба почти плакали.

Солдат был очень великодушен и простил за полученную им рану, тем более, что для него она не означала, как для Аджибы, только боль, а сильно усложнила ему исполнение предстоящего религиозного обряда.

Дело в том, что через два дня исполнялась годовщина смерти его матери, и чтобы выполнить весь церемониал поминок, он должен был обрить голову, что при наличии раны, видимо, очень болезненно. Во всяком случае ему посчастливилось, что драка состоялась не после поминок, ибо удар поленом по бритой голове был бы чреват более серьезными последствиями.

На следующее утро воинственное настроение улеглось. Подавленный Пазанг отправился на армейскую заставу извиняться. Аджиба, за которым ухаживал его друг из родного селения Тхами, жалко стонал. Мишра со своими коллегами пришел к нам, мы бесконечно жали друг другу руки, и каждый был готов принять на себя вину за вчерашнее происшествие. Пазанг и Мишра обнимались и называли друг друга «брат». Мы приняли на работу того почтальона, которого рекомендовал Мишра.

Сейчас, как после грозы, господствовало настроение хорошей искренней дружбы, которая несколько недель спустя, во время нашего возвращения с Чо-Ойю, поднялось на недосягаемую высоту.

Никто из нас никогда не забудет сердечности и заботы, которыми окружили нас офицеры армейской заставы.