Вероисповедание по-латински звучит confessio. Отсюда происходит русское слово «конфессия», которое обозначает отдельную христианскую Церковь, имеющую своим центром то или иное вероисповедание. Насколько применимо понятие конфессии к Лютеранской церкви? С одной стороны, лютеранство является ярко выраженной конфессиональной Церковью, поскольку в ее основе – и лютеранские теологи снова и снова подчеркивают это – лежит не что иное, как конкретный, письменно зафиксированный набор вероисповеданий. Однако сам характер этих вероисповеданий имеет настолько революционный, радикальный, «взрывной» характер, что конфессиональность Лютеранской церкви оказывается как бы преодоленной изнутри.

Чтобы лучше разобраться в этом, нам необходимо сначала понять, что же вообще протестантское вероучение понимает под Церковью. И здесь мы сталкиваемся с принципиально иным пониманием этого явления, чем то, что господствует в православии или католичестве.

Этот принцип, это кардинальное отличие православной или католической экклезиологии от протестантской состоит, на мой взгляд, в том, что для православного или католического теолога понятие «Церковь» куда уже, чем понятие «христианство». Церковь – это особая реальность, реальность совершенно особого рода, это некая мистическая связь со Христом, осуществляемая с опорой на определенные исторические институты внутри христианства, прежде всего на восходящий к апостолам епископат и зависимое от него священство. Церковь поэтому – куда более специфическое понятие, чем сообщество всех верующих во Христа. Есть люди, верующие во Христа, но при этом непричастные благодатной реальности Церкви. Церковь понимается как своего рода мистический организм с человеческими и Божественными элементами. Православный богослов, например, не может считать протестантов участниками Церкви. В лучшем случае он скажет, что их причастность Церкви неполна и ущербна.

В православном или католическом богословии получается, что Христос основал Церковь, чтобы в ней могли существовать таинства, Церковь является условием для подлинного возвещения Слова Божьего и преподавания таинств, без Церкви все это невозможно. Таинства и проповедь как бы произрастают из Церкви, как ветки – из ствола дерева. Церковь является своего рода хранилищем и источником благодати. В таинствах и священнодействиях посредством священников и епископов, но также и многими другими путями эта божественная благодать, божественные энергии передаются верующим, наполняют и постепенно преображают их. Участие в Церкви – это реальная (хотя и осуществляемая незримым, мистическим образом) причастность Христу.

На мой взгляд, однако, к этому же типу представлений о Церкви, в сущности, можно отнести и целый ряд учений, встречающихся среди сект или даже вполне респектабельных христианских конфессий, которые ограничивают Церковь («истинную Церковь») только кругом тех, кто принимает определенные вероучения, исполняет определенные обряды или ведет определенный образ жизни, то есть – что важно – сужает понятие Церкви по сравнению с понятием «христианство».

Иначе обстоит дело в лютеранском богословии. Основополагающим текстом в лютеранском понимании сущности Церкви является 7-й артикул Аугсбургского вероисповедания. В нем сказано: «Церковь – это собрание святых, в котором Евангелие преподается в чистоте, и таинства совершаются в соответствии с Евангелием».

То есть в лютеранстве Церковь – это не какая-то особая реальность. Не какая-то реальность своего рода, важная сама по себе. Христос, по сути дела, учреждает не Церковь, как таковую, а учреждает проповедь Своего Слова и связанные с этой проповедью таинства, а те люди, которые оказываются вовлечены в эти процессы проповеди и преподавания таинств, и составляют Церковь. В этом смысле проповедь и таинства первичны по отношению к Церкви.

Церковь поэтому не обладает никакой самоценностью. В ней самой по себе нет никакой особой благодати. Церковь не выступает посредницей в деле спасения. Участие в Церкви – это не условие спасения. Точнее говоря: Церковь – это собрание уже спасенных. Точнее, Церковь – это те люди, кто стали причастны Слову и таинств. Поэтому опять же, согласно Лютеру, Церковь в протестантской экклезиологии справедливо называется creatura verbi или creatura Evangelii – творение Слова или творение Евангелия. Церковь там, где Слово Божье. Церковь возникает вокруг этого Слова. Церковь – это не некая мистическая реальность, не хранилище благодати, а собрание людей, слушающих это Слово. Церковь – это люди, увлеченные Словом Божьим. Все их внимание должно быть сосредоточено не на себе самих, а на Слове Божьем, на Евангелии. Поэтому в протестантских догматиках Церкви уделяется столь мало внимания. Церковь – это просто собрание слушающих Слово Божье.

Однако не только слушающих. Ведь Слово Божье нуждается и в провозглашении. И это провозглашение тоже осуществляется через людей – членов Церкви. Таким образом, Церковь – это собрание людей, слушающих и провозглашающих Евангелие, Слово Божье. Иными словами, Церковь – это собрание людей, вовлеченных в многостороннюю коммуникацию Евангелия.

И, как мы с вами уже знаем, такая коммуникация есть нечто большее, чем просто обмен информацией. Это само осуществление, актуализация Евангелия. Отсюда неизбежность и важность Церкви. Там, где происходит коммуникация Евангелия, там неминуемо возникает и Церковь. Поэтому истинным будет утверждение, что возвещение Евангелия невозможно себе представить без Церкви, но не потому, что лишь Церковь делает такое возвещение возможным или правомочным, а потому, что люди, возвещающие и воспринимающие Евангелие, становятся уже самим фактом своего участия в этом процессе членами Церкви. В этом смысле можно сказать, что Церковь имеет скорее не институциональный, а событийный характер. Церковь в своем самом исконном, самом глубоком смысле этого слова означает не организацию, не общественный институт, не мистическую реальность, а событие – событие коммуникации Евангелия. Здесь можно вспомнить о греческом слове, употребляющемся в Новом Завете для обозначения Церкви, – экклесия, то есть собрание. Собрание же есть скорее событие, чем некий институт.

Церковь там, где происходит коммуникация Евангелия. При этом коммуникация – это, как уже сказано, всегда двух – или даже многосторонний процесс. Никогда не бывает того, кто только возвещает, и того, кто только слушает. Каждый верующий – хочет он того или нет, желает он того или нет – является в этом процессе активной стороной. Разница в активности между слушающими и возвещающими носит лишь количественный, а не качественный характер. Здесь истоки важного для протестантизма учения о всеобщем священстве верующих. Всякий верующий человек является священником в том смысле, что он непосредственно соприкасается с Богом в Его откровении и призван нести это откровение другим людям. Все верующие обладают равным, одинаковым статусом. Ни у кого нет никакой особой «благодати». Каждый в той или иной степени может и должен участвовать в коммуникации Евангелия. Даже не «может и должен», а он просто не может иначе: если что-то меня захватило, как я могу не говорить об этом?

То, что в Церкви все же есть пасторы и иные служители, – лишь вопрос удобства организации церковной жизни, вопрос церковного порядка. Ведь всякий процесс – в том числе и процесс коммуникации Евангелия – должен быть упорядоченным. Пастор – это не тот, кто обладает эксклюзивными духовными возможностями или правами для совершения проповеди и таинств. Пастор, в сущности, – это тот, кто несет ответственность за организацию коммуникации Евангелия между членами конкретной христианской общины, и тот, кто руководит такой коммуникацией.

Евангелие провозглашается, осуществляется в процессе человеческой коммуникации. Однако в процессе такой коммуникации Евангелия неизбежно возникают и его искажения. Носители коммуникации, люди, всегда ограниченны, несовершенны, подвержены греху. Помнить об этом очень важно. Неслучайно Лютер подчеркивал, что Церковь является величайшей грешницей. Церковь неизбежно грешит против того, что составляет саму ее сущность. В процессе своего провозвестия и его восприятия она становится преступницей против того, что она возвещает.

Эта греховность Церкви проявляется и на более простом и практическом уровне. Церковь – не Царствие Божье, в ней бесполезно и бессмысленно искать идеал. Человеческое несовершенство и греховность проявляются в церковной жизни ничуть не меньше (а порой, может быть, даже и больше), чем в жизни других человеческих организаций. Но все же Церковь принципиально отличается от всех остальных человеческих институтов. Отличается именно своим упованием на то, что лежит вне ее, упованием на евангельскую весть о прощении и спасении от Бога.

Повторим еще раз: Евангелие – это внешнее Слово. Таким образом, весь интерес Церкви, все ее внимание, все ее устремления, действительно, с неизбежностью должны быть направлены вне ее. Подлинная Церковь в этом своем устремлении должна постоянно, снова и снова релятивировать самое себя. Лютеранская церковь, как, пожалуй, никакая другая, подчеркивает в своем вероучении необходимость этого постоянного взгляда вовне, относительность Церкви. И самое себя она видит именно как попытку реализовать этот принцип на практике. Лютеранство можно охарактеризовать как попытку создания слабой Церкви сильного Евангелия. Церковь, которая старается своими структурами и институтами, самой собой не затемнять Евангелие, быть прозрачной для него, неизбежно будет внешне восприниматься как слабая. Это еще один аспект уже упомянутого нами «протестантского принципа».

Пауль Тиллих назвал это «прорывом принципа против формы». Он пишет в одной из своих работ: «По-евангелически понятое христианское провозвестие содержит радикальный протест против любого своего конфессионально-церковного затвердевания. Протестантизм является не новым образом, формой, но новым принципом религиозного. Принципом, который ставит себя самого, как особую форму, под вопрос и тем самым делает себя возможным для любой религиозной формы. Реформация и ранний протестантизм являлись радикальным прорывом принципа против формы. Затем последовала сомнительная попытка дать этому принципу новую форму через упрощение формы католической». Протестантизм – это прорыв принципа против формы! По сути дела, речь идет о том, что протестантская церковь призвана быть не одной конфессией среди других конфессий и не одной церковью среди прочих церквей, но «воплощенным» протестом против любой замкнутой и самодостаточной конфессиональности и церковности как таковых. Протестом, снова и снова указывающим на относительность всякой церковной формы.

Практически любая Церковь, в конце концов, начинает видеть в себе самой некую религиозную ценность, считать свое существование и свою особую форму: традиции, вероучение, обряды – чем-то важным и существенным. Тем самым она начинает смотреть не на Христа только, а уже и на себя саму (это очень похоже на то, о чем говорилось, когда речь шла о праведности дел). Подобный поворот дела вызван во многом уже упоминавшейся и типичной для многих церквей особенностью вероучения: Церковь понимается как посредница в деле спасения. Лютеранство же – это решительный отказ от такого понимания Церкви. Это попытка построить Церковь, которая была бы не озабочена сама собой. Не «благодать» внутри, а упование на милость извне – вот что создает Церковь в Лютеранском понимании, вот какой лютеранская теология стремится видеть Церковь.

Примерно об этом же говорили и многие другие видные лютеранские богословы. Например, известный лютеранский теолог прошлого столетия Пауль Альтгауз так пишет об отличии евангелическо-лютеранской церковности от евангелическо-лютеранского вероисповедания: «То, что действие Реформации так ограничилось, то, что реформаторское движение превратилось в Лютеранскую церковь, все это могло привести и привело к тому, что сузилось самопонимание этой Церкви: мы прочно обосновываемся в своем доме. Из посланника в пути получился некто оседлый. Вместо диаконическо-экуменического духа появляются церковный патриотизм, забота об унаследованном, наш тип, простая верность Церкви, любовь к своей лютеранской родине, желание развивать собственные особенные дары, жить по-своему. Наша общая лютеранская позиция постоянно находится в опасности быть исключительно лютеранским патриотизмом». При этом под евангелическо-лютеранской церковностью Альтгауз подразумевает конкретные проявления и зримые границы лютеранства в общехристианской среде, то есть примерно то, что Тиллих именует «формой». Под лютеранским вероисповеданием же понимаются, конечно, не весь комплекс вероисповедных писаний Лютеранской церкви, а именно основные принципы евангелическо-лютеранской духовности, ее сущность и сердцевина, которая, как уже было упомянуто, состоит в указании на Христа и только на него. Лютеранская церковь, таким образом, это не «истинная Церковь» (если понимать под этим выражением некую метафизическую или мистическую спасительную реальность), а лишь одна конкретная и в своей конкретности ограниченная и несовершенная, более того, способная к их затемнению и искажению форма для выражения этих принципов.

В сущности, можно было бы сказать, что по своему духу евангелическое движение должно было бы быть и оставаться мощным, но аморфным и неорганизованным движением внутри средневековой церкви и не становиться еще одной церковью наряду с существующими. Таким было отчасти видение Лютера: он ни в коем случае не стремился к созданию новой, лучшей, церкви. Не потому, что ему так дорого было видимое церковное единство, не потому также, что он был большим приверженцем западной средневековой церковной формы, а потому что ему была чужда сама мысль о том, что для чистой проповеди Евангелия обязательно требуются какие-то специальные, отдельные и конкретные формы и структуры. Он был готов согласиться с любыми структурами и порядками, лишь бы они не препятствовали проповеди Евангелия. Фактически, то, что Реформация из движения превратилась в отдельную церковную организацию, вернее, целый ряд церковных организаций и конфессий, являлось необходимым злом. Здесь можно провести достаточно близкую аналогию к тому, что было сказано о Писании в его отношении к устному и живому провозвестию.

Необходимым, неизбежным это зло было не только потому, что абсолютно аморфное и неоформленное состояние совершенно невозможно, что даже самое неорганизованное, казалось бы, движение имеет свои вполне определенные структуры, но, прежде всего, потому, что, оставаясь лишь неорганизованным движением, Реформация не смогла бы достаточно громко заявить о себе. Сам факт раскола в западном христианстве стал достаточно ярким событием, способным привлечь внимание к тому принципу, что исповедовало новое движение. Кроме того, дальнейшее самостоятельное существование выросших из движения Реформации церквей помогло им сохранить верность своему вероисповеданию, поскольку поставило внешние границы чуждым влияниям, побуждало к поиску формулировок и форм, способных наиболее эффективно выразить свой принцип. И, наверное, не нужно подробно рассказывать о тех взлетах формы, которые знала при этом Лютеранская церковь, особенно в области теологии, церковной музыки и поэзии. Достаточно просто назвать такие имена, как Иоганн Себастьян Бах или, скажем, Пауль Герхардт.

Тем не менее такое оформление было злом, поскольку протестантизм стал теперь больше, чем протестом против церковности, но и сам превратился в определенную форму церковности со своим набором вероучений, церковно-правовых норм, богослужебных и околобогослужебных традиций, этических идеалов и так далее. Протестантская идентичность стала для многих не идентичностью протеста, а идентичностью определенной формы церковности.

Вполне понятно и отчасти оправданно, что извне, с точки зрения «нейтрального» наблюдателя, протестантизм вообще, и евангелическо-лютеранская церковь в частности, воспринимаются как именно такое самостоятельное и конкретное оформление религиозной жизни, как определенное проявление церковности, хотя внимательный внешний наблюдатель может заметить, что здесь что-то не так. Особенно вызывает сожаления другое, а именно то, что и внутри Лютеранской церкви постепенно развились подобные же взгляды на протестантизм как новую форму христианской церковности: безусловно, лучшую, может быть, даже единственно верную ее форму. Причем в таких кругах лютеранство часто воспринимается как слегка реформированный или очищенный от вредных напластований средневековый католицизм. Лютеранство видится как легкое видоизменение и своего рода редукция католической церковности. Форма снова становится для таких теологов крайне важной, обретает самостоятельную ценность. Для них лютеране – это не те, кто, используя все конкретные формы, а иногда и вопреки им, безоговорочно устремляются ко Христу, а те, кто привержен одной определенной форме.

Перед лицом такого рода заблуждений необходимо постоянно повторять, что протестантизм – это не протест против одной конкретной церковной формы в пользу другой, более чистой и совершенной, а, так сказать, оформленный протест против всякой формы, которая являлась бы для себя хоть в какой-то степени самоценностью. В этом смысле нужно понимать приведенное выше знаменитое определение из 7-го артикула Аугсбургского вероисповедания. Церковь не там, где организованная жизнь христиан принимает определенную форму: будь то определенное вероучение, определенная богослужебная традиция или определенный институт, скажем, исторический епископат. Церковь – там, где христиане обращаются вне себя самих и смотрят единственно на Христа.

Это высказывание ни в коем случае не должно означать отрицание того, что другие церкви и конфессии, которые не разделяют открыто этого принципа, не являются истинной Церковью. Напротив: этот принцип, как никакой другой, призван способствовать экуменической открытости лютеранства. Всякая Церковь, исповедующая Иисуса Христа, помнящая и проповедующая о кресте, является истинной Церковью, но именно и только в силу этого исповедания и этой проповеди. Все остальное: традиции, организация церковной жизни, формы благочестия, вероучение, догмы и так далее – не составляет ее сути. Все это лишь внешние конкретные проявления различных общечеловеческих религиозно-культурных элементов. Эти элементы нередко делают Церковь похожей и на нехристианские организации, они в большинстве своем типичны для всяких организаций, имеющих дело с культурой, искусством и религией. Не в них суть Церкви. Подлинная же и уникальная сущность Церкви, как Церкви, в том, что в ней возвещается распятый Иисус Христос. Здесь снова можно вернуться к тому знаменитому определению из Аугсбургского вероисповедания: «проповедь Евангелия в чистоте» отнюдь не подразумевает под собой однозначного согласия по всем вероучительным формулировкам. Ведь Евангелие, как уже подчеркивалось, – это не информация, а живое Слово, живое действие Бога, весть о кресте, весть о прощении грехов. Там, где эта весть звучит, какую бы окраску она при этом ни принимала, там и Церковь.

Именно поэтому для лютеран не составляет труда говорить о том, что все христиане образуют одну-единственную, единую и истинную Церковь. При этом к различиям между разными церквами мы относимся очень серьезно. Внутри существующих христианских церквей нет единства, они разделены – по-настоящему разделены. Просто все дело в том, что единство христианской Церкви находится вне ее, а именно – во Христе распятом.

Церковь, как таковая, не может быть объектом нашей веры в полном смысле этого слова. Церковь – это сообщество верующих, место, где верят, а не то, во что верят. Такое учение о Церкви обладает огромным критическим потенциалом. Но – обратим внимание – это протест, направленный прежде всего против самих протестантских церквей. Никакая церковь (и лютеранская в том числе, может быть, даже прежде всего) не может быть признана самоценностью. Таким образом, протестантизм в своей глубинной сущности – это не новая форма церковности, а протест против церковности вообще, протест во имя Христа, протест во имя Бога.

И здесь мы возвращаемся к тому, чем мы завершали первую главу: протестантизм в его лютеранском понимании – это, действительно, движение радикального протеста. Речь идет о протесте против всяких ограниченных (как бы неизбежны они ни были) форм выражения и осуществления истины ради самой истины (сколь бы непостижимой при этом она ни была).