В ночи выли сирены, и лучи прожекторов метались над портом.

Узкая полоса неба, зажатая между глухими стенами складов, то и дело выцветала до ослепительной белизны, а по стенам начинали метаться изломанные угольно-черные тени. Потом луч уходил, и переулок проваливался в кромешный мрак. Тогда Гордин отклеивался от холодного камня, в который вжимался лопатками, и бежал дальше, пока следующий электрический рассвет на заставлял его снова прятаться в новорожденную тень.

Бежать было неудобно. Плохо было бежать. Пробитый в двух местах паровой протез, стоило гидравлической жидкости вытечь из поврежденных цилиндров, превратился из чуда инженерной мысли в обычную подпорку — нет, в обузу. Теперь искусственная нога лишь вхолостую шипела и посвистывала паром из клапанов; обвисшая стопа так и норовила зацепиться носком за булыжники мостовой. Вот тебе и новая технология — стоило случиться этакой оказии, и на тебе: пуд мертвого железа, от которого толку меньше, чем от простой деревяшки. Словно ядро к ноге приковали, ей-богу.

О том, во что превращается после двойного попадания из картечницы нормальная человеческая нога, Гордин старался не вспоминать. За четыре года в окопах он навидался всякого, и даже полтора десятилетия спустя воспоминания были по-прежнему отчетливы. Краски сохраняли свою яркость, звуки — выразительность, а запахи были столь же пронзительны, как будто Всемирная закончилась только вчера.

И пусть даже это была яркость крови в грязной полосе ничейной земли между бесконечным параллельным изломом двух линий окопов, пусть это была выразительность крика солдатика, умирающего на столе в операционной, или монотонный мяв смертельно раненого упряжного кота, которого никак не могли решиться пристрелить, а пронзительной была окопная вонь и сладкий запах гниющих заживо в лазарете тел — Гордин хранил память об этом ужасе в сердце и радовался, что воспоминания не выцветают.

Воспоминания помогали ему жить — и сохранить в себе умение ценить жизнь, свою и чужую. Помогали жить и оставаться человеком.

Он оставался человеком среди притворяющихся людьми зверей — и намерен был оставаться человеком впредь. Именно поэтому — и для этого — Гордин сейчас и бежал по обледенелому камню мостовой, поминутно оскальзываясь, отчаянно хромая на искусственной ноге и жадно хватая ртом промороженный воздух. Всевидящее око небес искало его, ощупывая стылый лабиринт порта безжалостным взглядом прожекторов с патрульных цеппелинов, а где-то позади, пока еще далеко, но все ближе с каждой минутой, глухо бухали по брусчатке тяжелые сапоги загонщиков.

За очередным поворотом переулок открывался на обширное пустое пространство летного поля, исполосованное лучами ослепительного света. Крылья здания воздушного вокзала полукольцом охватывали площадь; в окнах диспетчерской башни тепло светились огни. Вот и причальная мачта — так близко, и так далеко еще бежать до нее!

Впрочем… Бежать, похоже, уже не придется. Поздно бежать.

У мачты застыл дирижабль; позиционные огни погашены против всяких правил. Кабина лифта внутри решетчатой фермы замерла у самой земли. У подножия мачты — оцепление из солдат в серых шинелях, винтовки наперевес. Команда дирижабля и пассажиры выстроены у стены вокзала, лицом к ней. Руки заложены за головы, ноги расставлены широко, спины напряжены в ожидании не то окрика, не то пули, не то штыкового укола.

Худо. Но есть запасной вариант…

Гордин замер у последнего поворота, прижимаясь к стене и кося отчаянно выкаченным глазом на летное поле. Проклятый переполох! И ведь хотел уйти вчера, по тихому, пока еще не заварилась вся эта каша — но потратил день на приведение в порядок дел, чертов педант, и тем самым привлек внимание надзирателя из Народной канцелярии.

Сегодня за ним следили весь день, а к вечеру подали к институтскому крыльцу воронок. Пришлось уходить крышами, налегке, успев сделать один-единственный звонок на номер телефона-автомата в далеком столичном городе и сказать одно лишь слово в гудящую статикой пустоту…

Они не успели.

Республика реагировала быстро, несмотря на свою молодость. Впрочем, быстрее всего каждое новое государство учится именно этому — безошибочно выявлять внутренних врагов и расправляться с ними.

Упавший с неба луч залил мир ослепительной белизной, и Гордин зажмурился в ожидании возвращения ночи. Однако изнанка век светилась багровой краснотой — луч не уходил. Он приоткрыл глаза — едва-едва, чтобы не ослепнуть, и увидел.

С ослепительно сияющего неба свесились три каната, концы легли наземь, свернувшись змеями. По канатам скользнули тени. Оказавшись на земле, пришедшая с небес троица заслоном встала шагах в десяти от Гордина, отрезая его от летного поля. Невидимый в ослепительном сиянии прожекторов, в небе над переулком тяжко ухал воздушными винтами зависший на одном месте цеппелин.

— Гордин, стойте! — голос был властен. Ему хотелось подчиниться, подчиниться безоговорочно — и только теперь Гордин понял, насколько же он устал.

— Не подходите! — крикнул он в ответ, чувствуя, как неубедительно звучит его собственный голос. Широкоплечие фигуры двинулись ему навстречу, демонстрируя свое отношение к его словам. Из глубины переулка раздался топот солдатских сапог. Сапог было много.

— Не подходите! — снова крикнул Гордин. Он присел у стены пакгауза, чувствуя себя вошью на фарфоровом блюде. Руки предательски дрожали, пальцы никак не могли справиться с замком саквояжа. Гордин выхватил из кармана пальто револьвер и наставил его на сошедшую с небес троицу. Ствол ощутимо плясал в его руке, и те не сбавили шага, приближаясь уверенно и неторопливо.

Замок наконец подался, и Гордин, не сдержав вздоха облегчения, запустил свободную руку внутрь. Его трясло. Дьявол, сколько же еще замков! Один за другим они начали поддаваться с тихими щелчками. На ощупь он откинул крышку прибора и почувствовал под кончиками пальцев острия пирамидок, обращенные к центру сферической камеры. Одна, две, три… Дюжина. Порядок. Верный Турс не подвел, а проверить раньше не случилось времени.

— Не делайте глупостей, Александр Ильич, — тот же голос, но уже на шаг ближе. Его обладатель, держась чуть впереди своих подчиненных, протянул руку ладонью вверх. — Отдайте револьвер. Не отягчайте свою судьбу.

В ответ Гордин выстрелил.

Выстрелил, не целясь, и пуля рикошетом от стены ушла в ослепленную прожекторами ночь. Троица даже не вздрогнула, но приостановилась.

— Ай-ай, Александр Ильич, — укоризненно качнул головой главный. — Вы же ученый, а ведете себя, как бандит с большой дороги, право. Саботаж, побег, теперь вот еще и стрельба… И как после всего этого вы хотите, чтобы Родина с вами поступила?

Неважно. Неважно. Все это теперь неважно. Он нужен, иначе бы убили без разговоров. Он важен. На это и весь расчет, и надежда, что стрелять станут с оглядкой — как и стреляли уже по ногам, да в здоровую и не попали вовсе, а ведь запросто могли бы и в спину пальнуть, вместо того, чтобы решетить ни в чем не повинный моноциклет — но приказа, выходит, такого не было… И нет до сих пор, иначе к чему все эти разговоры?

Гордин выстрелил еще раз — для острастки. Правая рука наконец отыскала в кармане латунный цилиндрик винтовочного патрона. Самодельная зажигалка сразу вспыхнула, стоило лишь крутануть колесико большим пальцем. Свет живого огня сразу потерялся в ослепительном сиянии искусственного дня. Гордин сунул руку в саквояж и, не глядя, повел зажигалкой по кругу, чувствуя, как пирамидки отзываются на касание пламени волнами жара.

— Что там у вас, Гордин? — ему почудилось беспокойство в голосе главного. — Бомба? Фу, Александр Ильич! Право, вы же интеллигентный человек! К чему подобная грубость?

Гордин захлопнул крышку прибора, отсекая волну мгновенно разгоревшегося жара. Руку все равно обжег, подумал он, волосы точно сгорели… Микрометрический винт, так… Готово.

Он поднялся на ноги и отбросил револьвер. Тот звонко ударился о брусчатку и отлетел под ноги канцеляристам.

— Ну вот, другое дело, — беспокойство сменилось было облегчением, но голос почти сразу снова обрел ту же уверенность, что и прежде, и теперь его интонации были деловыми. — А теперь положите на землю саквояж и повернитесь лицом к ближайшей стене.

Топот сапог приблизился, словно рывком, и с десяток солдат в серых шинелях с матерчатыми звездами на серых же шлемах вывернули из-за угла, надежно закупорив переулок и с другого конца. Винтовки с примкнутыми штыками нацелились на Гордина. Солдаты явно мешали друг другу в тесноте каменной щели. Дыхание облачками пара вырывалось из распахнутых ртов.

— Ну же!

Нетерпение, о как. И раздражительность проскользнула. Ну конечно, бессонная ночь, мороз, болтание на тросе под брюхом дирижабля мало кого не выведут из душевного равновесия… Кадры безопасников молодой республики тоже должны быть молоды, из нерастленных да неиспорченных буржуазной роскошью. Возраст как раз такой, что терпение может и подвести.

На то и расчет.

Гордин, подхватив саквояж под дно, довернул микрометрический винт до упора. Внутри прибора заревело пламя, передавая вибрацию на корпус. В ритмичном шуме винтов невидимого дирижабля и разговорах довольно пересмеивающихся солдат звук этот совершенно затерялся.

В свете искусственного дня световой шнур был невидим. Просто в торце саквояжа появилось вдруг отверстие с обугленными краями, а по стене пакгауза напротив побежала, извиваясь, огненная дорожка, замыкаясь в неровный прямоугольник.

Когда контур замкнулся, Гордин, припадая на поврежденный протез, шагнул вперед.

— Стоять! — последовал немедленный оклик, но Гордин, не выпуская из рук саквояжа, упрямо продолжил движение, приволакивая ногу.

Справа надвинулась стена штыков. Слева глаз зафиксировал порывистое движение — двое из троицы канцеляристов сорвались с места, бросившись наперерез — и встали как вкопанные, подчиняясь командному голосу, отрывисто бросившему:

— Всем стоять!!!

Взгляд командира канцеляристов был прикован к намеченному на глухой стене прямоугольнику. Камень по краям линии плакал огненными слезами. Гордину показалось, что он разглядел в глазах командира выражение, которое можно было бы принять за суеверный ужас — но анализировать это времени не было.

Места для разбега не было. Протез якорем тормозил движение, и Гордин, ударив плечом в стену, уповал лишь на везение.

Стена подалась.

Кусок ее провалился внутрь склада, разваливаясь на отдельные камни, и Гордин ввалился следом, не удержав равновесие. Он упал на пыльный пол среди рухнувших стеллажей, в груду свалившихся с них тюков, ящиков и коробок, пребольно ушибся, но тотчас же вскочил, прижимая к груди саквояж.

В пыльной темноте склада световой шнур обозначил себя огненной нитью, вокруг которой танцевали, сгорая, пылинки.

На противоположной стене склада пламенеющий контур очерчивал точно такой же прямоугольник, как тот, сквозь который Гордин столь бесцеремонно ввалился внутрь. Он бросился туда. Протез плевался паром и лязгал оземь повисшей стопой.

Сзади закричали на разные голоса. Грохнул винтовочный выстрел. Пуля, пройдя мимо, высекла сноп искр из стены напротив. Гордин вжал голову в плечи и с разбегу ударил плечом в камень, слыша, как по сторонам рушатся бесконечные полки там, где их пересекал огненный шнур.

Он вновь оказался в переулке, как две капли воды похожем на тот, который покинул несколько секунд назад. Луч прожектора шарил рядом, нащупывая его. Внутри склада раздались злые голоса преследователей; кто-то с грохотом врезался в баррикаду, оставленную Гординым позади. В стене следующего в ряду склада багровел точно такой же контур, обрамленный потеками оплавившегося камня. Гордин знал, что у каждого из складов, стоявших на его пути, появились по два дополнительных входа-выхода.

Рядом загрохотали шаги преследователей, и Гордин, не глядя, махнул в темень проема саквояжем слева направо, направля луч так, чтобы он прошел выше человеческого роста. Внутри оглушительно затрещало, и все приземистое строение содрогнулось, когда рухнули опорные колонны. Командир преследователей скомандовал отступление. Крыша начала проваливаться внутрь, из-под нее что-то жарко полыхнуло. Гордин слышал, как канцеляристы подгоняют замешкавшихся солдат. Потом крыша рухнула, взметнув в небо клубы пыли и сноп искр.

Рокот воздушных винтов внезапно приблизился. Луч прожектора ослепил Гордина. Наверху загремело, и что-то ударило в стену и мостовую у самых его ног — раз, другой, третий. Непроизвольно прикрыв глаза локтем, Гордин взмахнул саквояжем, и луч ушел в зенит.

Прожектор погас, и в ночном небе полыхнуло, с треском разворачиваясь, полотнище огня. Огромная бесформенная масса дирижабля, содрогаясь в конвульсиях рванувшегося наружу из емкостей газа, в хрусте ломающихся шпангоутов и стрингеров рухнула на крыши складов.

Здесь и там вспыхнули пожары. Завывая сиренами, по летному полю понеслись пожарные парокаты. Уцелевшие патрульные дирижабли стягивались к месту крушения, превращая ночь в день светом своих прожекторов.

В воцарившемся хаосе Гордин без дальнейших приключений миновал анфиладу прорезанных лучом дверных проемов, насквозь пройдя район складов. Ни один патруль ему больше не встретился. За собой он оставлял дымящуюся полосу в камне мостовой: стремясь избежать дальнейших разрушений, Гордин направил ствол аппарата в землю. Через несколько минут пламя в камере погасло.

В отдалении от охватившей порт суматохи, прячась в тени многоэтажного пакгауза, Гордина ждал автожир. Его пилот, плечистый здоровяк в меховой дохе и треухе, сверкнув гоглами, приветствовал Гордина коротким кивком и помог устроиться в кабине. Других пассажиров не было.

— Значит, на «Станиславском» канцеляристы, а вокруг оцепление? — полуутвердительно спросил пилот.

— Верно, — сказал Гордин, откидываясь на сиденье и прикрывая глаза. Вместе с внезапной вспышкой раздражения накатила, наконец, дикая усталость. — Иначе зачем бы мне быть здесь?

Приглушенно стучали, прогреваясь, двигатели автожира. Винты бесшумно вращались, набирая обороты.

— Ваших рук дело? — спросил пилот, мотнув головой в сторону поднимающегося над крышами складов зарева.

— Увы, — ответил Гордин и с отвращением отбросил саквояж. Тот закатился под лавку. — Уйти тихо не получилось.

— Чем вы их так? Бомбы? — спросил пилот.

— Нет. Тепловой луч.

— Тоже ваша разработка? — голос пилота звучал теперь еще более уважительно.

— О нет, — слабо улыбнулся Гордин. — Изобретение моего приятеля, не оправдавшее его надежд. Мечты о мировом господстве, канувшие в небытие вместе с ним самим, когда оливиновый пояс оказался лишь мифом.

— Мифом? Да неужели? — склонил голову набок пилот. — Насколько мне известно…

— То, что известно вам, должно при вас и оставаться, — грубо прервал его Гордин. — Отчасти ради сохранения этих сведений в тайне я вынужден теперь прятаться и бежать, словно преступник.

— Вы и есть преступник, профессор, — хмуро заметил пилот. — Привыкайте к новому статусу. Скажу больше: вы теперь — враг Республики.

— Выходит, нам по пути, — усмехнулся Гордин. Мысль эта весьма его позабавила. Враг… Покатав слово на языке так и этак, он наконец продолжил: — Что до аппарата… Это прототип, рабочая модель. Для ее выхода в свет еще слишком рано. Мир не дозрел. Видите сами, что получилось. Пока это будут расценивать лишь в качестве новейшего оружия, и только. У этого изобретения большое будущее — просто не стоит спешить. Наше поколение словно создано для того, чтобы опережать время.

— Вы поэтому и бежите, профессор?

— Да. Нет. Не знаю. Хочется сделать мир лучше — а если не получается, хотя бы не способствовать тому, чтобы он сделался хуже, чем есть сейчас.

Пилот, пожевав ус, мудро воздержался от дальнейших расспросов. Гордин же не счел нужным что-либо пояснять.

— Расчеты и карты… Они при вас? — уточнил напоследок пилот, когда двигатель прогрелся.

Он то и дело украдкой бросал взгляды на столь небрежно брошенный Гординым саквояж.

Гордин рассмеялся.

— Они всегда со мной, — сказал он и коснулся пальцем виска.

Пилот хмыкнул и отвернулся к рычагам.

Автожир прыгнул в небо и растворился в ночи.

* * *

Год спустя за Полярным кругом имел место следующий разговор.

— Однако, не понимаю я, зачем нам сниматься да кочевать. Рано еще, зверь спит в берлоге, есть ему нечего будет. Падет — и мы с голоду помрем к следующей зиме.

— Ну как же вы не понимаете, уважаемый? Сгонят вас отсюда так и так. На золоте сидите! На золоте! А в золоте у белых людей сейчас нужда великая! Пока есть еще время, уходите. Все добро, скот весь с собой заберете. К югу кочуйте, есть еще места, где перебиться можно до весны. К лесам отходите, там зверь не пропадет. Я долго скрываться вряд ли смогу — да и неизвестно, будут ли ждать с разработками до той поры, пока я у них в руках не окажусь.

— Ты не волнуйся, добрый человек. Мы тебя твоим людям не отдадим. Не в нашем обычае такое. Живи себе спокойно, не печалься о нас. Все в руках предков. Не пропадем.

— Эх!

Гордин с досадой ударил оземь шапкой. Ветер, ледяной, наполненный снежной пылью, тут же растрепал волосы и дунул в уши. Заломило зубы, ожгло холодом щеки. Чертыхнувшись, Гордин поднял треух и нахлобучил его до глаз.

Старик наблюдал за ним с совершенно непроницаемым выражением лица. Морщины, лучиками разбегаясь от глаз, резали смуглую кожу его лица. Щелочки глаз посверкивали из-под капюшона парки. Отсветы костра бросали глубокие тени, превращая лицо старика в загадочную туземную маску — такую же, как те, что украшали резные столбы, врытые в снег вокруг костровища на главной площади.

Зубастые пасти масок были густо испачканы звериной кровью.

Упрямые дикари! Гордин, обжигаясь, отхлебнул кипятка из мятой алюминиевой кружки. Что с них взять? Живут уложениями предков, которым не одна сотня лет, если не больше. Каменный век… И жили бы дальше, кабы не вездесущие купцы, напавшие пару десятилетий назад на источник пушнины, казавшийся тогда нескончаемым. После революции на смену торгашам-частникам пришли народные артели, продолжавшие, впрочем, обдирать наивных аборигенов не хуже своих предшественников.

Дети природы… Много ли им надо для счастья? Что взяли они от цивилизации, нежданно-негаданно нагрянувшей в их простой спокойный мирок? Керосин для ламп, табак, спички, ружья, стальные ножи и посуду… Все. И никакой сумятицы не привнес в размеренное течение их жизни новый порядок, восторжествовавший на бескрайних просторах недавней Империи несколько лет назад.

А теперь все повисло на волоске. И бегством своим Гордин мог отсрочить неминуемое лишь ненадолго — до тех пор, пока его расчеты не окажутся в нужных руках, или пока Республика, плюнув на возможность неудачи, не начнет разработки вслепую, губя без разбора судьбы этой суровой земли и людей, ее населяющих.

Молодая Республика отчаянно нуждалась, и нуждалась во всем — в золоте, в топливе для электростанций, заводов и обширного парка всевозможной техники, основная часть которого досталась в наследство от канувшей в лету Империи. Связи с былыми партнерами Империи восстанавливались неохотно — по причинам идеологическим и материальным. Упор в развитии страны делался на обеспечение энергетики и машиностроения собственным, а не импортным сырьем — и вот уже несколько лет бескрайние просторы страны бороздили бесчисленные геологоразведочные партии, для скорости направляя отчеты об изысканиях прямо в столицу, где они попадали в руки аналитиков.

Гордин по роду своей деятельности занимался оценкой перспектив развития Севера. Перспектив не было никаких — до того момента, пока в руки его один за другим не попали сразу несколько отчетов от независимых друг от друга партий. Сложив имеющиеся факты, Гордин сделал выводы, повергшие его в ужас.

Оливиновый пояс, на обнаружение которого новая власть возлагала большие надежды, в одночасье перестал быть мифом. Об этом совершенно определенно свидетельствовали результаты исследований, полученные независимо друг от друга сразу несколькими партиями геологов, работавшими в Заполярье. Гигантский метеорит, рухнувший на побережье Северного океана без малого сотню миллионов лет назад, проломил земную кору, оставив после себя гигантский кратер в двести километров в поперечнике. В его центре оливиновый пояс отделяли от поверхности считанные километры твердой породы.

Проанализировав данные, Гордин понял, что молодая Республика не остановится ни перед чем ради скрытых в поясе сокровищ. Расплав золота, платины, циркония и прочих металлов способен был обогатить страну, с трудом поднимающуюся из хаоса разрухи, последовавшей за смутными первыми годами после революции.

Гордин не был врагом революции. Не был он и ее другом. Он был простым гражданином своей страны, патриотом своей Родины, независимо от того, какого пути в развитии придерживались власть предержащие. Его саботаж был порожден вовсе не желанием вставить палки в раскручивающиеся колеса экономики нового порядка.

Гордин смотрел глубже — и видел то, на что не обращали внимания прагматичные поборники сиюминутной выгоды.

Близость океанских вод превращала саму возможность разработки разогретого до чудовищных температур оливинового пояса в игру со смертью — смертью для всего человечества. Гордин, не будучи любителем громких слов, не мог выражаться менее претенциозно. Угроза взрыва рукотворного вулкана, который неминуемо произошел бы, стоило пробить брешь в земной коре, ставило под сомнение выживание всего населения планеты.

Попытка Гордина обратить внимание руководства страны на проблему привела лишь к тому, что им заинтересовались люди из Народной канцелярии внутренних дел. За спиной начали шептаться о саботаже. Доставшийся в наследство от погибшего друга параболоид не удалось сохранить в секрете. Власти, усмотревшие в нем замечательный инструмент для горнопроходческих работ, потребовали предоставить аппарат в пользование Народной Республики.

Это стало последней каплей.

Гордин уничтожил все данные экспедиций, надеясь таким образом отсрочить неминуемый конец света, и, воспользовавшись помощью единомышленников, пустился в бега.

Бегство его имело целью тот самый кратер, дно которого было крышкой ящика Пандоры. Здесь Гордин собирался лично убедиться в верности собственных выводов, проверив теорию практикой. Без специального снаряжения и оборудования это угрожало стать непосильной задачей — но Гордин был полон энтузиазма.

Вот уже без малого год он обитал в убогом поселении туземцев в Заполярье, у подножия пологого холма в центре обширной низменности. Холм был центральным конусом кратера; миновавшие эпохи огладили его склоны. Приютивший его род старого Харьюгына был радушен и гостеприимен. Человека с железной ногой привечали и кормили; сам же он старался помочь наивным дикарям, как мог, выступая посредником между аборигенами и новой властью.

Ни старый Харьюгын, ни его соотечественники никак не могли проникнуться идеей коммуны, которой несколько лет назад был официально поименован их поселок. Несколько сложенных из снежных кирпичей домов, да лежбища крутобоков за околицей — вот и все народное хозяйство. Люди льда и снега, много поколений жившие морским промыслом и сезонной охотой, упорно отказывались понимать, почему они должны отдавать изрядную долю добычи пришедшим с юга чужакам. До поры Гордину, который — благодаря удачно выправленным бумагам — вполне успешно выдавал себя за геолога-зимовщика, волею судеб отставшего от своей партии, удавалось мирить власти с «коммунарами» и отваживать от поселка мотообозы продразверстки. Для этого в ход шли все возможные орудия дипломатии — от природного обаяния интеллигента старой, дореволюционной еще школы, до банального спаивания бойцов-разверстчиков хмельным напитком из молока крутобоков.

Все это время Гордин, проникнувшийся искренней симпатией к простодушным и отзывчивым туземцам, пытался убедить старейшину стронуться с насиженных мест. Он надеялся, что и прочие родовые общины аборигенов последуют примеру рода Харьюгына, если уговоры Гордина возымеют успех. Гордин всеми силами старался избежать неминуемого кровопролития. Всякая молодая власть жестока — а власть нуждающаяся жестока вдвойне.

Но все уговоры были тщетны.

Здесь наша земля, отвечал ему старейшина. Здесь лежат наши предки. Здесь мы и останемся, однако — зачем уходить? Белый человек пришел и ушел, а мы останемся. Нерпа есть, кит есть, крутобок есть — что еще надо для жизни?

Так продолжалось снова и снова. Гордин каждый раз, чертыхаясь, восвояси отправлялся в свой снежный домик на окраине поселка, зарекаясь вновь заводить бессмысленный разговор — и на следующий день начинал его опять.

Ему просто очень, донельзя, невыносимо хотелось спасти если не все человечество, то хоть малую его часть — а потому он не оставлял попыток изменить мир. Ведь для того и создан человек, говорил себе Гордин — и соглашался со своими словами.

Все изменилось в одночасье.

* * *

Рано утром в поселок влетели с надсадным воем аэронарты с красной звездой на гофре фюзеляжа. Выметнувшийся из кокпита пилот, бешено вращая голубыми глазами, проорал набежавшей толпе поселян:

— Снимайтесь и дуйте к морю с бабами, детишками и скотом! Шерстянник пошел! Будет здесь назавтра до полудня! Не сдержать его! У берега ледоколы ждут и дирижабли, будут вас на борт брать да перевозить от греха! Снимайтесь не медля!

И, прежде чем Гордин успел его как следует расспросить, вскочил в кокпит, дал газ и был таков. Полетел поднимать следующий поселок.

— Однако, не успеть, — задумчиво сказал старый Харьюгын, меланхолично жуя чубук трубки. — Берег далеко. Нет, не успеть, даже если прямо сейчас выйдем.

— В чем беда-то, старый? — спросил Гордин, кутаясь в незастегнутую доху.

— Шерстянник пошел в море топиться, однако, — сказал старик. — Рано пошел. Прошлый раз ходил, когда я молод был. Не должон был на моем веку больше проходить. Но раз пошел, значит, потревожил его белый человек. Некому больше-то, да.

— Миграция, выходит? — сам себе сказал Гордин. — Ну-ну. Внезапная… Говорил же я тебе, старый — сгонят вас с родной земли! А ты не верил!

— Не пойдем. До моря не успеть, далеко. А во льдах стопчет нас зверь. Уйдем в норы под домами. Норы глубокие, может, не рухнут, когда зверь по нам пойдет.

— Да о чем ты говоришь, дед? — не выдержал Гордин. — Ты себе представляешь, что это такое — миграция?! Там этих тварей — миллион! И каждая весом в тонну! Хотя что тебе эти тонны да миллионы…

— Я шерстянника видел, — невозмутимо ответил Харьюгын. — Страшный зверь, да. И много, да. Когда вовремя идет, все уйти с побережья успевают заранее. Теперь — не успею. Значит, предкам так надобно. Ждут нас, скучают. К ним и пойдем. К морю — не пойдем.

Толпа поселян разошлась. Гордин не увидел ни одного испуганного или просто встревоженного лица.

— Предки! — сплюнул Гордин, зыркнув на резные столбы по периметру площади. Окровавленные личины нагло улыбались ему в ответ.

— Может, еще и не будет завтра никакого шерстянника, а? — без особой уверенности в голосе спросил предков Гордин.

Предки насмешливо молчали.

Назавтра слежавшийся снег под ногами задрожал — сначала едва заметно, потом все более явственно.

Гордин чертыхнулся, взвалил на плечо параболоид и полез на холм.

* * *

Вал шерстянников катился с юга грязно-бурым приливом, протянувшись от горизонта к горизонту. Отсюда, с занесенной снегом вершины холма, их бег вовсе не выглядел страшным. Миллионы огромных туш, несущиеся бок о бок к недалекому уже морю, заполняли неглубокую чашу долины от края до края.

То, что видел сейчас Гордин, было лишь малой частью бесчисленного стада, снявшегося в одночасье со своих привычных пастбищ в нескольких сотнях километров к югу от побережья. Не в силах человеческих было остановить разрушительную мощь их миграции; это была сама стихия — такая же слепая и неуправляемая, как землетрясения, ураганы или гигантские приливные волны океанского побережья.

Но Гордин знал, что не попытаться он не может. Просто потому, что сам себе этого никогда не простит, сколько бы ни было отведено ему дней на этом свете.

В мощную оптику бинокля уже можно было различить отдельные туши в надвигающейся бурой волне. Огромные, покрытые длинной спутанной шерстью тела на коротких крепких ногах рыхлили снег и лед равнины, вздымая его к небесам облаками белого крошева. Гордину казалось, что порой он может различить на безрогих лобастых головах блеск налитых кровью глазок, буравящих его ненавидящим взглядом. Он знал, что это лишь его взбудораженное адреналиновым выбросом, обостренное ощущением надвигающейся катастрофы воображение — но все равно старался встретиться взглядом с сухопутными гигантами, ставшими лишь слепым орудием в руках нечистоплотных людей и потому обреченных на скорую гибель.

Гордин собирался приложить все свои силы для того, чтобы этому помешать — или, если ноша окажется для него непосильной, хотя бы уменьшить фатальные последствия близкой беды.

Оторвавшись от созерцания катящегося прямо на него вала шерстянников, Гордин установил аппарат на треноге и заложил в гнезда угольные пирамидки. Потом прикрыл сферическую камеру, сдвинул на подбородок заиндевелую вязаную маску и закурил. Вкус картона от зажатого в зубах мундштука папиросы, знакомый и привычный, вернул ему пошатнувшуюся было уверенность в успехе своего предприятия. Несколько раз глубоко затянувшись, он решительно отбросил прочь окурок, зажег одну за другой пирамидки в камере и принялся крутить микровинты треноги, наводя аппарат на цель.

Да, промахнуться будет непросто, усмехнулся Гордин своим мыслям. Цель велика. Двусмысленность фразы позабавила его в очередной раз, и он понял, что его накрыла волна эйфории, порожденной близостью схватки.

Экий замечательный атавизм, восхитился он. Потом прильнул щекой к теплому металлу аппарата, чувствуя кожей гул и неистовство заключенного внутри адского огня, и глянул поверх ствола.

Потом, прикрутив микрометрический винт, медленно повел стволом слева направо, наводя аппарат так, чтобы линия, по которой пойдет луч, проходила в сотне метров впереди вала миграции.

Сфокусировав луч, Гордин выпустил наружу демонов ада.

Там, где невидимый в свете дня луч параболоида касался поверхности льда, к небу взметнулись фонтаны кипящей воды. Облака пара скрыли левый фланг надвигающейся массы шерстянников.

В темной массе чудовищного стада возникло замешательство. Гордин явственно представлял себе, как сломался в один миг размеренный ритм бега миллионов ног. Как заметались в попытках свернуть стиснутые общей массой исполины первых рядов, как замешательство распространилось на следующие за фронтом мохнатого воинства ряды шерстянников. Как сломался строй огромных тел, и напирающая масса сородичей подмяла собой тех, кто отчаянно пытался остановиться на краю плюющегося кипятком рва, преградившего стаду путь. Гордин чувствовал смятение, боль и страх гигантов, гибнущих в кипящей воде и под тумбообразными ногами своих братьев и сестер.

Струи раскаленного пара перемещались вслед за лучом, обозначая границу распространяющегося по стаду хаоса. Обезумевшие животные метались по всему фронту стада, которое перестало быть монолитной массой слаженно работающих ног, прижавшихся бок к боку туш, вздымающихся в едином ритме мохнатых холок.

По волнующемуся морю бурых спин волна за волной шли водовороты и завихрения — части стада перестраивались, на ходу меняя направление и скорость движения. На всем видимом пространстве долины стадо практически остановилось, и лишь ошпаренные одиночки то там, то здесь пересекали клубящуюся завесу пара и с неслышным из-за расстояния трубным ревом метались вдоль кипящего рва.

Гордин повел стволом аппарата снова — теперь справа налево.

Поперек долины вырос второй ряд гейзеров.

Наступление мохнатых гигантов окончательно захлебнулось.

Гордин перечеркнул долину лучом еще раз. И еще. И еще.

Теперь обширная неглубокая чаша была до краев полна волнующимися облаками тумана, поднявшегося до выцветшего северного неба. Что происходило за вспухающими и опадающими клубами пара, было уже не разглядеть. Холм под ногами Гордина перестал ритмично дрожать. Бег стада был остановлен.

Гордин крутанул винты треноги, и аппарат уставился куцым рылом ствола в зенит. Внутри все еще гудело пламя.

Гордин почувствовал вдруг прилив резкой слабости. Колени затряслись, и он сел прямо в снег у аппарата. Стащил с головы шапку, сдвинул с лица маску и вдохнул полной грудью стылый воздух, в котором сейчас явственно ощущалась влага. Запрокинул лицо к низким облакам, зажмурился и улыбнулся совершенно бездумно — так, как только может улыбнуться человек, сделавший свое дело, и сделавший его так, как не смог бы никто другой.

Долина бурлила и клокотала. Приглушенный расстоянием шум освобожденной из ледяного плена воды понемногу утихал — опешивший было мороз вновь вступал в свои права, сковывая ледяным панцирем ручейки и озера талой воды. Пар постепенно развеивало поднявшимся ветром.

Через несколько минут Гордин нашел в себе силы дотянуться до бинокля.

Сгрудившееся на ровном, по линейке выверенном, берегу рукотворного озера стадо волновалось, как волнуется бескрайнее поле под порывами ветра. Порядка в этом движении пока не было — почему-то Гордин не удивился вот этому четко возникшему в мыслях «пока». Вздохнув, он проверил подсумок. Угольных пирамидок было предостаточно.

Он совершенно отчетливо понимал, что то, что затеял он здесь и сейчас, встав на пути организма в миллион голов, бездумно мчащегося к собственной гибели в свинцовых волнах недалекого уже моря и несущего попутно смерть всем тем, кто невольно окажется на его пути — было заведомо обречено на неуспех и забвение. Неизвестно было, на сколько хватит упорства у стада, готового вновь и вновь натыкаться на завесу кипящей воды, с тупым упрямством продолжая эти попытки. Неизвестно, хватит ли запаса чудесных пирамидок на то, чтобы отразить все эти попытки — а если зверь, окончательно потеряв голову от страха, двинет напролом, форсируя возникшую на его пути преграду, хватит ли у него духа, чтобы поднять луч и пустить его навстречу стаду и сквозь него?

Гордин не хотел знать ответа на эти вопросы. Больше всего на свете он хотел, чтобы зверь повернул и побрел, все быстрее и быстрее, переходя на рысь и тяжелый галоп, обратно, в свою родную тайгу, туда, откуда сорвался несколько дней назад, изгнанный из под сени хвойных крон злым человеческим умыслом…

Но он знал, что если этого не произойдет, он останется здесь, на этом пологом холме, возвышающемся над заснеженной равниной, до самого конца — каким бы ни был этот конец.

Гордин верил, что делая свое дело, он изменяет мир. Ему хотелось верить, что мир меняется к лучшему.

Здесь и сейчас он уже и не помнил, что был некогда ученым, саботажником, предателем, врагом… Все это отошло на задний план сознания, поблекло, стерлось, превратилось в палимпсест, на котором было четко начертано его нынешнее, самое главное предназначение. Его собственная судьба, все беды его родной страны, все ужасы грядущей катастрофы, предотвратить которую было еще недавно делом всей его жизни — все это ушло, уступив место главному.

За его спиной, в поселке, дома которого были сложены из спрессованного снега, люди, не бывшие ему не то, чтобы родственниками, но даже и просто друзьями, зависели в этот миг только от него самого. В его воле было решать, пережить им этот страшный день — или нет.

Он решил.

Решение это далось ему легко, как не давалось ни одно решение в жизни. Гордин, решая судьбу вверивших ему свои судьбы и жизни людей, в этот миг вовсе не чувствовал себя богом. Боги лишены совести — а Гордин именно теперь чувствовал, что как раз по совести и поступает, и от этого ему стало вдруг хорошо и покойно, так, как не было никогда прежде.

Мир стал прост и черно-бел. Пан — или пропал. Жизнь — или смерть. Вера — или забвение.

Разложи проблему на простые вопросы, ответь на них — и поймешь, что никакой проблемы нет.

Гордин впервые в жизни чувствовал себя человеком на своем месте, и только от него зависела сейчас судьба этого мира. Здесь и сейчас.

Он поднялся на ноги. Механические суставы искусственной ноги протестующе заскрипели, и он подумал мимоходом, что надо, наконец, заняться своим издыхающим протезом, пусть даже для этого и придется выйти к людям…к тем, кого он еще недавно считал своими. Нет, решил Гордин. Нет. Риск слишком велик. Пусть уж скрипит, сколько сможет — а потом придется заменить ее на обычную деревяшку. Наверняка у Харьюгына найдется подходящая палка, а нож у него есть свой. Господи, какая ерунда лезет в голову!..

Гордин тут же забыл об этом, стоило ему взглянуть в бинокль снова.

Ряд за рядом шерстянники вступали в воды сотворенного им озера, проламывая корку хрупкого еще льда. Стадо возобновило свое движение к морю.

И впрямь — почему он решил, что вода усмирит бег существ, которые раз в поколение, подчиняясь невесть чьей воле, устремляются в едином порыве на верную смерть в студеных водах Северного океана?

Эффект неожиданности, вот что это было, понял Гордин. Он сумел притормозить их, удивив и испугав — но и только. Теперь первый испуг прошел.

Сможет ли он остановить их?

Сможет ли он сделать это надолго — или хотя бы на то время, которое потребуется роду старого Харьюгына, чтобы уйти с пути самоубийственного бега исполинов?

Скоро он узнает это. Совсем уже скоро.

Гордин взялся за рукоятки аппарата, разворачивая его навстречу бурому приливу. Долина вскипела снова.

И вновь зверь двинулся дальше, стоило воде остыть. На лютом морозе Заполярья это было делом считанных минут.

Потом Гордин, в очередной раз оценивая плоды трудов своих в цейссовскую оптику бинокля, увидел, наконец, сквозь разрывы в низкой облачности то, что гнало шерстянников вперед, не позволяя им развернуться и пуститься в бегство.

Над южным краем долины, между низкими рваными облаками и громоздящимися к небу грядами торосов, появились серые сигары дирижаблей. На крутых боках их раздутых туш багровели огромные звезды.

Взрыхленный снег долины взлетел вдруг в воздух уродливыми кустами разрывов. Бомбы, понял Гордин. Дальние ряды стада заметались в панике, но из-за края долины вылетели, сверкая дисками пропеллеров, стремительные запятые аэронарт, и ветер донес до холма, с которого он вел свой безнадежный бой, разноголосый вой множества сирен.

Стадо дрогнуло и лавиной хлынуло к океану.

Долгую минуту Гордин, в бессилии сжимая кулаки, смотрел на накатывающуюся на подножие холма массу громадных волосатых тел. Потом он решился.

Стена ревущего пара скрыла от него шерстянников, и Гордин молниеносно поднял ствол параболоида выше, проводя еще одну линию, отсекающую загонщиков от стада. Аэронарты затерялись в клубящейся мгле.

Дирижабли лениво развернулись и направились к холму. Гордин увидел вспышки на носах гондол, и несколько секунд спустя воздух рванул оглушительный грохот разрывов. Снаряды упали широкой дугой с недолетом. Дожидаться, пока комендоры дирижаблей пристреляются, Гордин не стал.

Закусив губу, он хладнокровно, как в тире, срезал с покатых боков дирижаблей двигательные гондолы и искалечил каждому из них рули. Ветер, завладев нежданной добычей, потащил беспомощных исполинов к морю.

Когда неуправляемые колоссы проплывали мимо холма, Гордина попытались расстрелять из пулеметов, но расстояние было слишком велико. Он же, услышав странный треск в небе, не сразу понял, в чем дело, и долго с недоумением искал источник непонятного шума, крутя во все стороны головой. Разобравшись, Гордин рассмеялся и помахал дирижаблям меховой рукавицей. В ответ с одного из них возмущенно взвыла сирена.

Стадо, разделившись на две половины, уходило теперь на запад и восток между двух протянувшихся через долину рвов, полных остывающей воды. Гиганты больше не делали попыток перебраться через препятствие, и долина стремительно пустела. Вскоре на снегу остались лишь неподвижные тела шерстянников, смятых собственными сородичами.

Он победил.

Род старого Харьюгына был спасен. И сам он, инженер Гордин, в прошлом — университетский профессор, идеалист — он тоже был спасен. И был спасен мир. Пусть ненадолго — но что есть вечного под солнцем и звездами?

* * *

Лыжников он позорно проворонил.

Закутанные в белые, с желтоватыми разводами, маскхалаты фигуры выросли словно из-под снега в сотне другой метров от его позиции. Они зашли с флангов, воспользовавшись тем, что ближайшие подступы к холму Гордин не сторожил, сосредоточившись на дальних целях. Теперь им оставался последний рывок вверх по склону, и если бы Гордин продолжил осмотр окрестностей в бинокль, его бы так и скрутили, к его несказанному изумлению. Теперь же, пусть удивление его и досада на собственную невнимательность оказались ничуть не меньше, он успел собраться и отреагировать на нападение единственным доступным ему способом: ухватить аппарат за рукоятки и пустить луч поверх голов лыжников.

Беда была в том, что луч в свете дня был невидим. А невидимая угроза перестает быть таковой. Лыжники, замершие было на полушаге, тронулись к Гордину, уже не таясь. Он бессильно наблюдал за их приближением, не решаясь повторить тот же трюк, который удался у него в противостоянии с шерстянниками — прорезать лучом параболоида ров, который надежно отделит его от врагов и позволит добраться до поселка прежде, чем им удастся перебраться через него.

Гордин боялся поранить лучом кого-нибудь из бойцов. Он проклинал себя за эту нерешительность- но не мог поделать с собой ровным счетом ничего. Это ведь не их вина, что они оказались здесь, что именно им был отдан приказ выследить и схватить врага Родины и революции, в которую они искренне верят, горячо шептал голос в его голове, и Гордину ничего не оставалось делать, как только согласиться с этим голосом.

Держа Гордина на прицеле замотанных в белые тряпки винтовок, лыжники приближались, медленно поднимаясь по склону. Рослый малый в центре полукольца откинул капюшон маскхалата и стащил белую маску, открыв скуластое волевое лицо с безжалостными голубыми глазами на нем.

— Вот и встретились, Александр Ильич, — сказал он, и Гордин узнал голос, памятный ему по той сумасшедшей, полной огня и бега ночи год назад.

— А, это вы, — устало сказал Гордин. Удивления он так и не почувствовал. Круг замкнулся.

— Сдавайтесь, профессор. Вам гарантирована жизнь в обмен на сотрудничество. Революция милосердна к своим врагам, если они искренне раскаиваются в своих деяниях.

— Вот как? — сказал Гордин. — А если мне не в чем раскаиваться?

— Каждому есть, в чем раскаяться. Если вы запамятовали, вам помогут, — Канцелярист улыбнулся, и Гордин при всем желании не смог бы назвать эту улыбку неискренней. — Вы нужны Республике, Александр Ильич. Не представляете, сколько сил и средств было задействовано, чтобы вас отыскать, сколько потрачено времени для того, чтобы наша с вами встреча наконец состоялась.

— Я потратил не меньше времени и сил, чтобы ее избежать, — усмехнулся Гордин. — Выходит, я таки нужен Революции… Я — или это?

Гордин качнул стволом параболоида, стараясь, чтобы жест выглядел как можно более угрожающим.

Канцелярист рассмеялся.

— Какая, в сущности, разница? — ответил он. — Вы скоро все узнаете. А пока оставьте аппарат в покое. Вы все равно не сможете воспользоваться им теперь.

— Вы думаете? — спросил Гордин.

— Уверен, — ответил канцелярист. — По роду службы мне пришлось хорошенько вас изучить, Александр Ильич. Так что не пытайтесь сделать глупость. Вы все равно себе этого не позволите. Вы слишком мягки для этого.

— Должно быть, вы правы, — сказал Гордин. Дуло аппарата вновь смотрело в небо. — Я не смогу причинить вам вреда. Боюсь, Революция нуждается в таких людях, как вы. А я… Я действительно слишком мягкий.

Гордин не спеша открыл подсумок и внимательно осмотрел его содержимое. Посмотрел в глаза канцеляристу. Без спешки откинул крышку камеры — оттуда полыхнуло жаром, и в воздухе запахло паленым волосом. Брови, подумал Гордин. А может, борода и усы. Плевать. Теперь это совершенно неважно.

Гордин улыбнулся канцеляристу и сунул подсумок внутрь, захлопнув крышку. Сферическая камера мгновенно раскалилась докрасна.

Канцеляристы попадали в снег. Гордин почувствовал сильный толчок в грудь, пошатнулся, пытаясь удержать равновесие, но его толкнули снова, а потом еще раз, и он упал навзничь, не слыша выстрелов и криков командира.

Серые облака неслись по серому небу над ним, и солнце неярким пятном заглядывало в его глаза, словно желая задать какой-то важный вопрос. Спрашивай, я отвечу, хотел сказать солнцу Гордин, но почему-то не смог.

А потом совсем рядом взошло новое солнце, и Гордин еще успел почувствовать на лице жар его лучей.

Потом был свет.

* * *

Он пришел в себя сразу, рывком. Небытие отступило, и мир ослепил его яркостью красок.

Окно в полстены. За окном — буйство тропической зелени. Вокруг сплошной кафель и сверкающий полированный металл. Запах карболки в воздухе. Белые халаты.

Лица. Одно из них знакомое.

— С возвращением, Александр Ильич.

Голос тоже знаком. С ним ассоциируются снег и огонь.

— Ничему не удивляйтесь.

А есть чему удивляться?

Возможно. Вероятно… Например, тому, что никак не получается сделать вдох. Дышать просто нечем. Он не чувствует своего тела. Хочется задать вопрос. Губы шевелятся, но голоса нет.

— Сейчас.

Рука, принадлежащая человеку со знакомым лицом, ныряет куда-то, исчезая из поля зрения. Шипит газ. Словно в груди повернули клапан и заставили газ течь по трахее сквозь гортань.

— Что… со… мной…

Голос будто чужой. Но слова его.

— Взрыв, Александр Ильич. Вы скоро вспомните. Не ожидал от вас такой силы воли, право. Но скоро она вам понадобится, вся, без остатка.

— Не могу… двигаться… почему…

— От вас не так уж и много осталось, если уж начистоту, профессор. Если бы не та потенциальная польза, которую вы можете принести Республике — и на которую Республика очень рассчитывает, Александр Ильич — никто с вами и возиться бы не стал. А так… Наберитесь терпения. Скоро будет готово ваше новое тело.

— Тело…

— Да, механический протез. Вам ведь не привыкать? А пока… Вот у нас и появилось время для неспешной беседы, профессор. Но на первый раз, я полагаю, достаточно. Отдыхайте. Я скоро вернусь.

Рука закрывает невидимый вентиль прежде, чем удается задать еще один вопрос. Вместе с шипением газа пропадает и голос.

Когда человек со знакомым лицом уходит, он видит свое отражение в зеркале, прежде скрытом за широкой спиной собеседника.

В зеркале отражается голова. Голова стоит на прозрачном столике. К голове подведены шланги и трубопроводы. Вместо лица — сплошной ожог.

Закричать не получается.

Зажмуриться — тоже. Век нет. Сгорели вместе с кожей.

Он рассматривает свое отражение. Привыкает к нему.

Ждет. Бежать больше некуда.