— Кто сказал, что на Пандоре нет океанов? — сердился океанолог Ванин. — Конечно же, на Пандоре есть океаны!

— Может, там еще и рыбалка отменная? — съехидничал Саня Травников, патрульный Океанской Охраны. — Я, простите, Яков Петрович, пропустил последний номер «Пандорианского рыболова-спортсмена», так что могу быть не в курсе.

Кондратьев, не открывая глаз, знал, что на санином открытом веснушчатом лице сейчас сверкает широкая улыбка. Солнце подсвечивало изнанку век уютной теплой краснотой, вода была как парное молоко, и Кондратьев качался на легкой зыби в совершенно расслабленном состоянии.

Щелкнул замок люка, и Кондратев услышал голос Акико.

— До контакта полчаса. Идет прямо на нас, глубина полтора километра, начал подъем в среднем на метр в секунду. Сопровождение отстает на десять километров, цель ведут, происшествий нет.

Какая она все-таки молодец, подумал Кондратьев. Пока мы тут нежимся и бездельничаем, она сидит взаперти, следит за приборами, держит связь, четко соблюдает инструкции. Даже люк задраивает, как требует устав. В этом вся Акико. Педантичная, как и положено дочери Страны восходящего солнца. Пусть вокруг полный штиль, и прогноз на ближайшую неделю самый что ни на есть безоблачный, она все равно будет наглухо закупориваться внутри субмарины в надводном положении. Просто потому, что так положено.

Кондратьев представил себе скуластое лицо Акико, склонившееся над экраном эхолота, таинственное в призрачном зеленоватом мерцании подсветки. Представил, как она хмурит брови. У Акико густые брови, сходящиеся к переносице. Раньше, когда они только познакомились, Акико хмурила их, чтобы показаться взрослее. Теперь она хмурит их, стараясь выглядеть строже, и вид у нее всегда самый что ни на есть серьезный. Поэтому все на базе «Парамушир» считают ее сухарем.

Его, Кондратьева, тоже когда-то считали сухарем. Но тогда он просто был самым старшим на базе, он был вернувшимся со звезд стариком из прошлого века, ему было положено выглядеть сухим и старым в глазах молодежи. Он привык, а с тех пор прошло немало лет, и теперь уже Акико, которая была когда-то его практиканткой, считает сухарем теперешняя молодежь.

Кондратьев открыл глаза и потянулся всем телом, раскинув руки и ноги лучами звезды. Океан тут же игриво накрыл его лицо соленой мокрой ладошкой, и Кондратьев зафыркал, прочищая нос.

Субмарины были принайтованы борт о борт, и лениво перепирающиеся спорщики сидели на штормовой палубе дальней от Кондратьева. Саня Травников медно блестел рыжей макушкой и щурился на солнце. Маленький желчный Ванин, застегнутый до горла в форменный комбез охраны, говорил:

— Воды на Пандоре полно. Больше, чем полагается планете такого класса. Там под пологом леса сплошь озера и болота, настоящий океан, скрытый под сплетенными кронами! Представляете себе, Александр?

— Неа, — лениво отвечал Саня, исключительно для того, чтобы дать собеседнику повод продолжить. Люк на низкой башенке саниной субмарины был вызывающе открыт настежь.

— А вы представьте!

— Не могу, — говорил Саня. — У меня с воображением не очень-то. Если бы у меня было воображение, разве я работал бы в Океанской охране…

— Но-но, — сказал Кондратьев, глядя в выцветшую небесную синеву.

На фоне синевы прямо над ним склонялась Акико, перевернутая кверху ногами. Кондратьев завел руки за голову и коснулся слизистой шкуры субмарины. Теплый бок едва заметно подрагивал, ровно и ритмично, словно под пальцами Кондратьева тихо мурлыкал огромный кот. Реактор работал как часики, двигатели держали холостые обороты, готовые в любую секунду сорваться на форсаж. Форсажа Кондратьеву не хотелось. Ему хотелось и дальше вот так вот качаться на зыби, щуриться на солнце и смотреть, как привычно хмурится Акико.

— …разве я бы работал в Океанской Охране простым пилотом? Я бы давно уже, вон как Сергей Иванович, был бы командиром звена субмарин! — закончил Саня, и Кондратьев, хотя смотрел прямо в темные глаза Акико, знал, что патрульный сейчас лукаво подмигивает.

А ведь и верно, подумал Кондратьев. Ирония — пролететь пол-галактики, ухитриться вернуться на том, что осталось от старины «Таймыра», оставить в прошлом все, что любил, и всех, кто был дорог, потерять друзей, оказаться чужим в совершенно новом мире — и все для чего? Для того, чтобы стать субмаринмастером, пасти китов, принимать роды у маток, защищать глупых телят от акул, бить ультразвуком кашалотов-пиратов и разгонять стремительные атаки касаток? Не мелко ли?

Нет, ответил сам себе Кондратьев. Не мелко. В самый раз. Он чувствовал себя на своем месте именно здесь, именно делая эту вот самую работу. Лучше всего ему было, когда он гонял пиратов и пас лениво бредущие сквозь воды планктонных ферм стада. Когда плавал у необъятных боков самок полосатиков, горбачей и финвалов рядом с их бестолковым потомством. Когда сквозь шторм преследовал стремительные черно-белые тела китов-убийц, пробивая острым носом субмарины вертикально вставшие водяные горы, готовился к торпедной атаке и чувствовал себя на равных с безжалостными хищниками океанских просторов. Когда в межсезонье сидел в своей комнате на «Парамушире» и смотрел на свинцовую серость осеннего моря, которое швыряет ему в окно пригоршни соленой пены, словно приглашая вернуться.

Нет, поправил себя Кондратьев. Лучше всего ему именно сейчас. Сейчас — когда он лежит на воде у теплого бока субмарины, а любимая женщина смотрит на него и прячет улыбку в жесткой линии губ.

Он заметил у Акико серебристый проблеск на виске. Мелькнул и исчез, словно показалось. Может быть, просто блик? Отражение солнышка на бескрайней фасетке океанской поверхности? Пусть будет блик, решил Кондратьев. Посмотрел, скосив до предела глаза и вывернув голову, на свою сплошь поросшую седым волосом грудь. Подумал: а время-то идет… Сколько его еще осталось? И тут же прогнал эту мысль, как гнал ее прочь всегда.

Правда, в последнее время гнать приходилось чаще. Самую малость. Чуть-чуть.

Он давно уже не ощущал себя чужаком-перестарком, как не воспринимал праправнуками людей, которые его окружали. Он просто жил, сроднившись с миром благоустроенной Планеты, и жить так было легко и радостно.

Ванин снова ожесточенно принялся доказывать что-то важное насмешнику Сане, но Кондратьев уже не слушал. Акико наклонилась к нему, коснулась волос и спросила:

— Волнуешься, Сережа?

Он улыбнулся.

— Волнуюсь, Акико-сан. Давненько мы с ним не виделись.

— Боишься, что он тебя забыл?

Кондратьев внимательно посмотрел в невозмутимое лицо Акико. В глубине темных глаз чертиками скакали веселые искорки. Он с облегчением вздохнул.

— Я ничего не боюсь, Акико-сан. И он не забыл. Ему не положено ничего забывать. Уж генетики позаботились о том, чтобы память у него была эйдетической.

Из башенки донесся мелодичный сигнал. Акико рыбкой нырнула внутрь, и Кондратьев услышал, как она говорит в микрофон — быстро-быстро, мешая русские слова с японскими. Ей отвечал то и дело перебиваемый шорохом помех мужской бас. Ясное дело, подумал Кондратьев: субмарина скачет по поверхности, словно летучая рыба, то и дело уходя под воду. Командир звена поднялся к солнцу, чтобы выйти на сеанс радиосвязи.

Кондратьев притопил ноги и встал в воде вертикально. Вгляделся в марево солнечных зайчиков над юго-западным горизонтом. Ему показалось, что он разглядел яркую искру, вспыхнувшую на мгновение и тут же затерявшуюся в танце миражей.

— Совсем уже скоро, — сказал Кондратьев сам себе. Спорщики на соседней субмарине услышали и примолкли, подобрались. Саня поднес к глазам бинокль, а Ванин опустил в воду микрофон на длинном кабеле и уставился в экран гидролокатора.

— О, слушайте, слушайте! — закричал он вдруг, сорвал с головы шлемофон и включил внешние динамики.

Воздух над субмаринами наполнила Песня. Глухие утробные звуки, неспешное чередование запредельно низких нот, словно ожили трубы нижнего регистра в огромном оргАне.

— Он идет, — прошептал Кондратьев. Саня показал ему большой палец, словно расслышал шепот сквозь пение гиганта.

Кондратьев ловко выбрался на шершавое покрытие палубы, отер ладонью воду с лица, оперся на башенку. Все-таки он нервничал. Очень захотелось вдруг услышать голос старого доброго Протоса: «Все будет хорошо, Сергей Иванович…».

Акико обняла его сзади, ткнулась носом за ухо, сжала сильными пальцами плечо.

— Он здоровается, — шепнула в самое ухо. Кондратьеву сделалось щекотно и очень-очень тепло. Он как-то разом успокоился.

— Говорит, что соскучился, — сказала Акико.

— Мы и вправду давно не виделись, — сказал Кондратьев. — Я помню его еще вот таким.

Он попробовал показать, каким, но полного размаха рук, конечно же, не хватило, и тогда Кондратьев промерил палубу широкими шагами. Шагов оказалось пять.

— Примерно вот таким, — сказал Кондратьев и кивнул сам себе. — Да.

В паре километров от субмарин в марево неба ударил фонтан. Не фонтан, а настоящий гейзер, подумал Кондратьев. В основании пенной колонны водяного пара вода вспучилась горбом, горб все рос и рос, а вода каскадами катилась с него, завихряясь водоворотами, а потом сквозь водяную гору прорвалось колоссальное тело и сверкнуло светлым брюхом, поворачиваясь в прыжке вокруг продольной оси. Пение из динамиков прекратилось. Потом все скрыло облако брызг, и спустя секунды донеслись обрывки приглушенной расстоянием песни и отголосок чудовищного всплеска.

— Вот красавец! — сказал Кондратьев.

Акико кивнула. Складка между бровей почти разгладилась, и сами брови почти совсем не хмурились. Акико слушала пение из динамиков и переводила. Человеческая речь, негромкая и певучая, накладывалась на пение исполина, и это тоже звучало как песня.

Кондратьев слушал ее вполуха, кивая в такт. Лингвистическими талантами в области китового языка он оказался, увы, обделен, понимая разговоры китов с пятого на десятое, что выяснилось совсем скоро после того, как его пригласили участвовать в проекте по выведению суперкита на лабораторных фермах Малайи. Акико выручила его, как выручала уже не однажды. Она была рядом весь долгий первый год, когда новорожденный китенок, подрастая не по дням, а по часам, нимало озадачил свою самую обыкновенную мать-китиху. Кондратьеву была отведена роль отца — а в дальнейшем и учителя.

Он присутствовал при родах. При первом вздохе, поддерживая и толкая к поверхности сквозь толщу воды превосходящее его едва ли не втрое тело. Был рядом при первом кормлении, направляя слепо тыкавшуюся морду к истекающему млеком сосцу. Вместе с Акико учил китенка синтезированному структуральными лингвистами китовому новоязу, не менее сложному, чем человеческая речь, и куда более эмоционально интонированному. Потом он учил молодого кита жизни. Учил, как мог. Выучил — и оставил на попечение цетологов, психологов, преподавателей Центра, отправившись снова на свой пост на дуге ККА: гонять китовые стада, следить за порядком на гигантской акватории и в ее таинственной глубине.

И ждать.

Вот, дождался. Всего-то и прошло… Ох, сколько же лет прошло, удивился Кондратьев. Надо же. А все потому, что если занимаешься любимым делом, даже ожидание чуда не делается уж чересчур нестерпимым.

Кит снова выпрыгнул на поверхность, теперь уже значительно ближе, и огласил окрестные воду торжествующим ревом. Огромная лопасть хвоста величественно ушла под воду в водовороте бурунов. Кондратьеву показалось, что брызги от всплеска долетели даже сюда. Вот как раз одна капелька, на лице, прямо под глазом. Кондратьев смахнул ее, коснулся пальца языком: солоно.

— Да ты соскучился, Сережа, — улыбнулась Акико.

Кондратьев стоял к ней спиной, глядя, как кит подходит все ближе, уже не ныряя глубоко, как огромное тело скользит у самой поверхности, а далеко, у горизонта, скачут над водой крошечные еще субмарины звена сопровождения.

Но он знал, что она улыбается своей особенной, для него одного, улыбкой.

— Конечно же, соскучился, — сказал Кондратьев.

* * *

Субмарины, сопровождавшие кита, расположились широкой дугой, держась в отдалении и стараясь не мешать. На их палубах то и дело вспыхивали фотоблицы. С тихим рокотом из-за горизонта вынырнул вертолет и сделал облет, поблескивая линзами объективов. С северо-востока подходило стадо, и уже видны были поднимающиеся над водой фонтаны.

Кондратьев почувствовал, как кит оживился. Он лежал совсем рядом со спаркой субмарин, огромный, почти стометровой длины, и субмарины, совсем немаленькие, казались рядом с ним игрушками. Гора китовой плоти поднималась из воды на добрый десяток метров, и огромный глаз находился как раз вровень с глазами самого Кондратьева, который сидел по-турецки на палубе.

Кит постанывал, модулируя сигнал, и Кондратьев машинально пытался переводить. Самки идут… скоро встреча… радуются… поведу на креветочные поля на юге, куда ты просил… спасибо… отец…

Акико тихо рассмеялась, продублировав вслух речь гиганта-самца.

Кондратьеву было хорошо и немного, самую малость, грустно — как бывает, когда провожаешь близкого тебе человека в дальний путь. Знаешь, что вернется, а все равно грустишь и переживаешь. Странные существа люди. Хорошо, что они такие.

Океанолог Ванин закончил цеплять к поросшей ракушками шкуре кита свою тысячу датчиков и, отфыркиваясь, поплыл к своему борту. Вскарабкался по лесенке, зашлепал короткими ластами по палубе, сорвал маску и крикнул:

— Акико-сан, напомните, пожалуйста, нашему Лёве, чтобы занырнул поглубже над желобом, как договаривались, хорошо?

— Он и так помнит, — сказал Кондратьев, почувствовав вдруг легкую обиду за своего…сына?!..то есть питомца. — Он все помнит, не то что мы с вами, Яков Петрович.

— Конечно-конечно, — легко согласился Ванин. — Он умница, Сергей Иванович, наш Лёва, наш Левиафан. Вы постарались на славу. Но вы все равно — напомните, Акико-сан. На всякий случай, а?

— Хорошо, Яков Петрович, — рассмеялась Акико. Поднесла к губам модулятор и запела.

Усиленный аппаратом горловой звук, вибрируя, нарастая и опадая, меняя тональность, срываясь на щелчки и цоканье, разнесся над сонным морем. Кит ответил, басовито и гулко. Шевельнул хвостом, разом оказавшись в полукорпусе от субмарин, и легонько пустил фонтан, с ног до головы обдав всех их теплой соленой водой.

— Ишь, шутник, — проворчал, проморгавшись, Ванин. Саня, удивленно выглянув из башенки, помахал киту вслед.

Кондратьев поднялся на ноги. Субмарины покачивались в мощной кильватерной струе. Кит уходил навстречу своему новому стаду, готовый заботиться о нем, охранять от хищников, водить по жирным планктонным полям и возвращать к человеку, когда придет тому свой срок.

Вот и все, подумал Кондратьев. Эстафету передал. Дело сделано. Наш Лёва, Лёвушка, Левиафан — эксперимент, первенец. Но следом придут другие, ведь родовые бассейны в Малайе отнюдь не пустуют. Новые лёвушки придут, сменив нас… А что дальше?

Что дальше?

— Похоже, что славные денечки расцвета Океанской Охраны подходят к концу, — сказал Кондратьев вслух, провожая кита взглядом.

— Ну что вы, Сергей Иванович! — вскричал океанолог Ванин. — Все только начинается! Вы представляете, какой шквал информации обрушится теперь на нас? Теперь, когда даже самые глубокие впадины и желоба станут доступны, когда мы всю толщу вод, все океанское дно сможем увидеть, потрогать и изучить — пусть не своими собственными глазами и руками, а глазами и плавниками младших братьев! Обрабатывай — не хочу! И не надо ничего расшифровывать — они и сами все нам расскажут!

— Понадобится только переводчик с китового, — улыбнулся Кондратьев, глядя на Акико. Акико смотрела на него и тоже улыбалась.

— А вот простые патрульные явно окажутся совершенно не у дел, — сказал Саня Травников. Расстроенным он вовсе не выглядел.

— Не только простые патрульные, Саша, — сказал Кондратьев. — Субмаринмастеры тоже больше не особенно-то нужны.

— Что дальше, Сережа? — спросила его Акико.

Она явно помнила рассказы Кондратьева о мучительных поисках предназначения после возвращения со звезд. Акико знала, как он терзался, чувствуя себя лишним, ненужным, никчемным со своим штурманским дипломом, навеки прикованный к тверди Планеты. Терзался до тех пор, пока Горбовский со Званцевым не сосватали ему работу в Океанской Охране. И правда — что теперь?

— Переквалифицируюсь в управдомы, — пошутил Кондратьев и тут же понял, что шутка осталась понятной только ему. Планета — редкий случай! — напомнила ему о том, что он все-таки перестарок. Что ж, пусть. У стариков есть одно большое преимущество перед молодыми, сильными и дерзкими.

Опыт.

— Мне звонили из Аньюдинской школы, — сказал Кондратьев. — У них есть место. Я обещал подумать.

Саня Травников уважительно присвистнул.

— Ответственность, — кивая собственным мыслям, сказал океанолог Ванин. — Очень большая ответственность. Вы справитесь, Сергей Иванович.

— Да, — сказал Кондратьев. — Придется справиться.

Акико улыбалась ему. Море лениво качало длинные тела субмарин, а вдали мчался навстречу фонтанам приближающегося стада новый китовый пастух, и Кондратьев знал, что тот поет сейчас во всю мощь огромных легких самую главную песню в своей жизни.

Как там говорила когда-то Иринка? Снова в погоню за белым китом? Все верно. В погоню, а там видно будет.

Так думал Кондратьев, глядя вслед уходящему левиафану.

И от этих мыслей ему делалось очень хорошо.