На пожарище

Покуда Шуйский вел дознание в Угличе, грянула беда на москвичей. Кто-то в трех местах поджег Белый город. Огонь пошел гулять по деревянным строениям… Лишь пепелища потянулись следом, как после татарского набега.

Пламя наступало сплошной стеной. Тушить его никому и в голову не приходило. Не с бадейкой же бежать на реку. А потому старались поскорей вынести что могли. Ветер подхватывал вихри огня, рассыпал искры, тешился, словно на дьявольском пиру. Повсюду слышались крики и вопли. И весь этот шум, горестный и безутешный, придавливали звуки набата.

Иван Болотников, молодой холоп князя Телятевского, вышел со двора на улицу. Постоял, прислушиваясь, поглядел на людскую суету и направился в сторону Белого города. Зачем шел, Иван поначалу и сам не знал. У него там не было кого выручать: ни родни, ни дома.

Подворье Андрея Андреевича Телятевского находилось в Китай-городе, куда огонь переметнуться не мог: путь ему преграждали ров с водой и надежные стены. Но и здесь, в середке Москвы, люди с беспокойством поглядывали окрест: не залетел бы и к ним красный петух. Тогда уж не упусти миг, хватайся за топоры да багры, сбивай огонь, пока он слаб и робок.

Чем ближе подходил Иван к стене, отделяющей Китай-город от Белого города, тем резвее становился его шаг. А заслышав шум и крики у городских ворот, он и вовсе рванул бегом.

Ратные стражники не пускали толпу, которая норовила прорваться через ворота в Китай-город. Размахивая палками, они кричали:

— Осади назад! Куда жмешь?!

— Пошел… Пошел прочь!

А толпа яростных погорельцев все напирала.

— Пусти, ироды!..

— Псы сторожевые…

Пришлось ратникам взяться за бердыши. Толпа отхлынула, да ненадолго. Иван подошел к сторожам сзади.

— Тебе чего? — спросил один из них. — Не мешайся.

— Мне туда, — Иван кивнул в сторону горевшего посада.

— Пошто? — Стражник видел по одежде, что перед ним господский слуга.

Но Иван и себе не смог бы ответить, зачем ему на пожарище. Наверно, общая беда толкала туда, где бесился огонь…

— Надобно, — сказал он.

И как только произнес это, сразу же вспомнил про деда Федора. Старый, сморщенный, потемневший лицом Федор жил в той части Белого города, что подступала к Яузе. Иван, случалось, захаживал к нему — повспоминать об отце, посидеть часок, отвести в разговорах душу. Многое повидал на своем веку старик. Был он в свое время единственным дворовым у обедневшего дворянина Исая Болотникова, которого убили в Ливонскую войну. Хорошо помнил Федор поход Грозного на Казань. Брал ее вместе с дедом Ивана.

«Твой дед был человек крепкий, нрава крутого, — пускался Федор в воспоминания. — За то и пострадал в опричнину. А Исай уже и сам-то был гол как сокол. Мы с ним оба всю жизнь в походах маялись…»

С минувшего лета начал старик сильно сдавать. Путал людей и события. В прошлый раз не смог Ивана признать, спросил, слеповато щурясь: «Ты кто, касатик?» — «Иван Болотников я, сын Исая. Аль запамятовал?» — «Не ведаю такого. Тебе чего?» Приподнявшись с лавки, старик сделал шаг навстречу. Какая-то девка, лет пятнадцати, — Иван раньше не видел ее здесь — метнулась к Федору: «Садись, дедушка. Не ровен час — упадешь». Старик попросил: «Дай попить, Стеша». Девица налила ему кружку кваса. Такую же — полную до краев — с поклоном поставила перед Иваном: «И ты отведай».

Пока пил, Иван перехватил ее взгляд. Она смутилась, повернула голову. «Вкусен твой квас. — Он обтер губы. — Благодарствую!» — «На здоровье». Она опять взглянула на него, а щеки так и зарделись. «Ты чья?» — спросил Иван. «У дедушки живу. Неможно ему без пригляду. А отца-матери у меня нет».

С тех пор Иван не был у деда Федора.

— Надобно, — повторил Болотников и потребовал: — Пусти.

* * *

К избе старика подойти он не смог. Людская река текла навстречу. Все кричали, ругались, что-то тащили, волокли. Ивану казалось сперва, что он один продирается сквозь эту гудящую человеческими голосами реку, но, приглядевшись, увидел, что нет, и еще кое-кто так же, как он, устремился против течения, вовсю работая плечами и локтями.

Потом толпа стала редеть. Зато дым делался гуще, злее. Он ел глаза, горечью оседал во рту. Вот тут и понял Иван: идти дальше бесполезно, что ему делать на пепелище?

…Обессиленный и пропахший дымом Болотников шел назад к воротам Китай-города. Народ был ожесточен и угрюм. Со всех сторон проклинали поджигателей.

— Своими руками поотрубал бы головы, — говорил добродушный с виду старик.

— Легкая смерть для злодеев, — добавил мрачный, всклокоченный мужик. — Четвертовать их либо на кол. — Глаза у него разожглись, будто кто на уголья подул.

— Да, может, и не было их, злодеев-то, — проговорил Иван. — Долго ли ветром искру принести! Не углядел — ан и пошло.

— Ты сам-то откуда взялся? — смерил Болотникова мужик настороженным взглядом.

— Я — человек князя Телятевского. На пожарище ходил.

— Пошто ходил-то? Живешь ить не здесь.

Иван увидел, как, взглянув волком, вздрогнул всклокоченный и взялся за топор, что был заткнут за пояс. Да и другие враждебно на Ивана уставились.

— Знамо, поджигатель, — изрек чей-то глухой голос.

— Чё говорить!

— Хватай его! Бей!

Тут бы и конец Ивану. Уже потянулись к нему руки, да в это время резануло наступившую на миг тишину:

— Не трогайте его. Пустите!.. Ко мне ходил.

Среди лиц со взглядами тяжелыми, насупленными увидел одно — чистое, девичье. Из широко раскрытых голубых глаз исходил испуг. Да это та самая девица, что за Федором приглядывала.

— С одного с ним двора небось… — раздался чей-то недоверчивый голос.

Но некоторые знали ее.

— Да она здешняя, — послышалось вокруг.

— Верно, Стешкой зовут…

Иван увидел, как мужик засунул топор обратно, шагнул прочь. А на Стешином лице все еще стыл испуг. За него, за Ивана, испуг — понял Болотников.

 

Гонения

Пожаром выжгло в Москве весь Белый город. Правитель Борис Годунов приказал хватать всех подозрительных. И опять поползли слухи. Говорили, будто были схвачены среди прочих слуга Нагих Ванька Михайлов вкупе с банщиком Левкой. И тот банщик, мол, признался, будто получил от Ивана Михайлова деньги и запалил Москву.

В городе перед народом зачитывали царскую грамоту:

«…В пожаре московском повинен Афанасий Нагой. Велел он своим слугам накупить зажигальников и поджечь посад».

— Смерть им! — кричали в толпе.

2 июня думный дьяк Щелканов вышел к духовным чинам еще с одной грамотой. В ней было все то, что доложил царю, вернувшись из Углича, Шуйский: царевич сам закололся в припадке, а братья Нагие народ баламутят, козни против Годунова плетут.

— Царствие небесное почившему Димитрию Иоанновичу, — крестились священники.

— Братья Нагие в измене погрязли, — сказал патриарх Иов, стоявший за Годунова. — А посему кары заслуживают. Да на то есть воля государева. Все в его руке царской.

Государь Федор Иоаннович после долгих уговоров Годунова повелел привезти Нагих в Москву. В столице их доставили прямо на Пытошный двор. Сам правитель пожелал вести дознание.

Напрасно Мария Нагая молила царя простить схваченных братьев. Все было тщетно.

Нагие даже под пыткой кричали, что не виноваты ни в чем. Но Годунов пощады к ним знать не хотел. Семья Нагих была для него помехой. Не миновала злой доли и бывшая царица. Марию насильно постригли в монахини, после чего сослали в далекий Белоозерский монастырь.

Власти отомстили и посадским за бунт. Двести угличан было казнено. Даже колокол, всполошивший народ, был наказан — ему вырвали «язык», обрезали «ухо», сослали в Сибирь.

 

Самый молодой ратник

Едва утихомирился московский люд после пожара, только начал отстраиваться, как надвинулась новая напасть. У всех одно было на устах: идет с великой ордой на столицу крымский хан Казы-Гирей. Москвичи стали готовиться к отпору. Полки под началом князя Федора Мстиславского выступили к Оке, дабы дать бой татарам на переправах.

…На долгие версты растянулось по дороге русское воинство. Под копытами коней, под ногами пеших ратников клубилась теплая пыль. Лица у всех воинов были тревожные. Каждый думал: воротиться ли домой или придется сложить голову под басурманской саблей?

Поди, один лишь Иван Болотников радовался походу. Самым молодым был он в войске: шестнадцать лет недавно стукнуло. Да, не зря включил его Телятевский в свой отряд. На обучение не хуже других рубил саблей, колол копьем, стрелял из лука и самопала.

Ратному делу учил людей Телятевского бывалый вояка Никита Лютый, а уж того в воинском искусстве превзойти никто не мог. По душе Лютому была смелость Ивана и открытый нрав молодого ратника.

Сейчас Болотников и Лютый ехали рядом. Молчали. Глядя в весеннюю даль, то и дело улыбался Иван, сам того не замечая…

А Лютый, видя улыбку на лице Ивана, думал: «Молодо-зелено! Чему радуешься?.. С татарами биться — не на ученье лозу сечь да не на масленице удаль показывать. В кулачном-то бою с ног свалят, а подняться помогут, напиться подадут. На войне пошатнулся — добьют, упал — растопчут».

* * *

От ордынских перебежников князь Мстиславский узнал, что с татарами идет целый улус ногайнов и турки — янычары да пушкари. А всего движется на Москву до ста тысяч всадников.

26 июня, пограбив тульские земли и предав огню все, что было доступно, войско Казы-Гирея высыпало на берег Оки. Оно было столь многочисленным, что казалось, напейся косматые, низкорослые лошадки разом — и реки не станет.

* * *

Дворецкий ждал, пока царь Федор закончил молитву. Царь всегда молился долго. Вышел с просветленным лицом.

— Государь, прибыли гонцы от князя Мстиславского. Велишь войти?

Федор Иоаннович глянул растерянно.

— А шурин где? Послать за ним. Гонцы покамест обождут. С чем они прибыли-то, господи? Упаси от дур-пой вести.

Когда уже при Годунове гонцы сообщили, что Казы-Гирей вышел на Оку, царь совсем пал духом.

— Что скажешь, шурин?..

И опять в который раз Годунов почувствовал: в его руках вся власть, от его слова зависит судьба государства. Черная туча нависла над Русью.

— Ежели татары прорвутся… — начал он глухо.

Федор Иоаннович, перекрестившись, замер.

— …да войдут в тыл Мстиславскому…

Царь испуганно посмотрел на Годунова.

— …туго нам придется, государь, — закончил Борис.

— Свят!.. Свят!.. Что делать, шурин?

— Мстиславскому послать указ, чтоб отвел войско к Пахре.

— Истинно речешь. Пускай поближе будет. Так спокойней.

— Верней так, государь. А я, коли мне дозволишь, поспешу ему на помощь с людьми, что наберу, и пушками.

— Останься здесь, — попросил царь. — Вместо себя пошли.

— Некого послать, — не сразу произнес Годунов. — Уж дозволь мне пойти с «гуляй-городом».

«Гуляй-город» Годунова, выйдя за посад, стал между Калужской и Серпуховской дорогами. Князь Мстиславский вначале отступил к селу Коломенскому, а затем перевел войско к Котлам, чтобы находиться поблизости к Годунову.

* * *

После того как русское войско повернуло от Оки назад, сведения о татарах поступали самые разные. Необходимо было знать, как движется Казы-Гирей, чтобы правильно выбрать место для битвы. Посланные в разведку дозорные не вернулись. Как в воду канули.

Сейчас, когда воеводы собрались, Мстиславский объявил:

— Ждать больше неможно. И стоять здесь, ни о чем не ведая, — гиблое дело. Дозорных наших поубивали, видать.

— Новых снарядить надобно, — отозвался один из воевод.

— Снарядить-то снарядим, — ответил Мстиславский, — да толку от этого мало. А время идет. Как быть?

— Послать дозорный разъезд, человек в сто пятьдесят или двести, — предложил опытный воевода Хворостинин.

— Верно говорит князь Димитрий, — поддержал Хворостинина Телятевский.

— Быть посему, — согласился Мстиславский. — Чтоб в случае чего прорубиться смогли.

— Даю часть отряда, — сказал Телятевский.

Главный воевода благодарно кивнул.

Свой отряд из военных холопов князь Андрей Андреевич Телятевский содержал справно. Воевать довелось им и с татарами на южных границах, и с поляками, и со шведами под Нарвой.

…Дозорный разъезд из двухсот человек под началом воеводы отправился на Пахру. Большую часть пути прошли рысью. Где-то уже возле самой Пахры головные, среди которых были Лютый и Болотников, заметили всадников. Они мелькнули средь густого ивняка и скрылись.

— Татары! — определил Лютый.

Телятевский разбил отряд на две части. Им надлежало охватить ивняк, дабы поймать крымчаков, как рыбу сетью. Когда кольцо сомкнулось, увидели беспокойно мечущихся всадников на приземистых лошадках.

От ожидания боя по телу Болотникова пробежала дрожь. В любой миг готова была взметнуться рука, сжимающая саблю, и обрушить удар на противника. Но битвы не получилось. Захваченные татары из луков не стреляли, а, сбившись в кучу, стали кидать перед собой оружие.

Неужто сдались? Удивительно и досадно стало Ивану от этой первой встречи с врагом.

— Урус… Не бей!.. — испуганно кричал молодой татарин с редкой щетинкой усов и улыбался заискивающе.

Подъехал Андрей Андреевич Телятевский. Татары поняли: перед ними старший, заорали еще сильнее.

— Где ваше войско? — спросил князь.

Пленники переглядывались, видно, не понимали, чего от них хотят.

— Где хан? — Воевода замахнулся плеткой.

— Ока… Ока… Хан — Ока… — торопливо заговорил татарин.

— На Оке? — переспросил Телятевский.

— Ока… Ока… — загалдели все разом.

Телятевский решил: отправить захваченных крымчаков под охраной в Москву, а дозорному отряду двинуться дальше — проверить сказанное пленными. Но едва русские выбрались из ивняка, как увидели вокруг себя войско. Широкой темной полосой подступало оно со всех сторон.

— Попались в ловушку! — догадался воевода.

Пленные крымчаки выхватили припрятанные ятаганы.

Расчет был прост: вызвать замешательство среди русских, а тем временем подоспеет помощь. Еще не обернулся Иван к пленникам, еще не оторвал глаз от надвигающихся ордынцев, а над ним уже занес ятаган татарин, который только что заискивающе улыбался.

Не сносить бы Ивану головы, если б не Лютый.

Он опомнился первым, и в тот же миг сверкнула молнией его сабля, разрубив молодого татарина.

Короткой была сеча. Не смогли прорваться со своими ятаганами пленники. Но и русским теперь самим предстояло прорубаться через кольцо врагов…

— Держаться скопом! — приказал Телятевский. — Ты впереди! — крикнул он Никите Лютому.

Иван сразу же понял: вот оно, то, чего он ждал. Началось! Свалится ли он наземь бездыханный, растопчут ли его кони пли же вырвется он из лап смерти…

А пока летел он рядом с Никитой. Свистел в ушах ветер, всхрапывали на скаку боевые кони. Иван заметил, как во вражеском войске, в том месте, куда они должны были ударить, начал распадаться ровный строй. «Втянуть хотят, — успел подумать, — а уж после накинутся отовсюду».

Не доскакав до крымчаков, Лютый почему-то резко взял влево. Размышлять было некогда. Вместе со всеми повернул и Болотников. Теперь всадники неслись вдоль края ордынского войска, и Никита, погоняя коня, что-то высматривал в татарских рядах. Наконец, узрев понятное одному ему, Лютый снова круто повернул. И дозорные, сделав крутой поворот, с неудержимым напором врезались в линию татар. Казалось, еще немного усилий — и русские выберутся из дышащей смертью тесноты. Но взамен павшего крымчака словно из-под земли вырастал новый, и тогда Ивану представилось: нет, нескончаема эта дьявольская рубка, конец силе в руках, свету в глазах…

Где-то близко мелькал алый плащ: это ловко рубился Телятевский. Когда около князя упали сразу два ратника, Иван кинулся на помощь Телятевскому. И поспел вовремя.

— Добро, Ивашка! — прохрипел раненый князь.

* * *

В Котлы вернулось из всего дозорного отряда лишь восемь человек. Израненным, без сил, им помогли спешиться, дали воды. Телятевский тут же потребовал, чтобы позвали главного воеводу. Ратники растерянно переглянулись.

— Скажите князю Мстиславскому, не дойти мне самому, — пояснил Телятевский.

— На носилках донесем, князь, — предложили ратники.

— Делайте, что велено, — оборвал Телятевский. Он понимал, что сейчас может нарушить чинопочитание: настолько важной была доставленная весть.

Ратники ушли.

— Эй, Ивашка, — кивнул Телятевский Ивану, — сыми с меня плащ да постели. Прилягу я…

Так и разговаривал он с Мстиславским, лежа на посеченном в бою плаще. Первыми словами его были: не обессудь, князь, что не могу встать, раны болят.

Узнав, что Казы-Гирей уже дошел до Пахры, главный воевода решил тут же, не теряя времени, перебраться к Донскому монастырю, где стоял с обозом и пушками Борис Годунов.

* * *

Залечивать раны Андрей Андреевич Телятевский поехал в Москву. С собой взял нескольких своих людей, тех, кому крепко досталось в стычке. На прощание князь протянул Ивану серебряную монету:

— Возьми за храбрость. Рана твоя легкая, заживет скоро. Оставайся при войске. А в Москве тебе делать нечего.

 

Выстрел из пушки

На следующий день хан Казы-Гирей взял Котлы. Воеводы послали навстречу татарам конные дворянские сотни. Произошло несколько стычек с передовыми отрядами ордынцев, после чего русские отступили к «гуляй-городу».

Рана у Болотникова и впрямь оказалась неопасной. И хотя щит его весь был посечен саблями, лишь одна из них зацепила Ивану левое плечо.

Татарская конница то и дело появлялась возле «гуляй-города». Это не были крупные силы, и Годунов с Мстиславским тоже не выпускали против них большого войска. И русские и татары знали: битва будет впереди, а пока противники только изучали друг друга, прикидывали что да как.

Из-за раненого плеча Болотников в стычках не участвовал. Но помогал как мог пушкарям: подносил рогожные мешочки с пороховым зельем, раздувал угли — запаливать фитили.

Средь пушкарей, к которым пристроился Иван, старшим был Евстафий. Стрелял он реже других («неча зря зелье-то жечь»), да метко. Видя, как жадно присматривался Иван ко всему, что делалось у пушек, старшой начал показывать, сколько пороху закладывать в ствол, а ядро, мол, вот так забивают. Потом спросил:

— Сам зарядить хочешь?.. Давай под моим приглядом.

Когда Иван закончил, Евстафий проверил, все ли ладно.

— Сноровист ты, Ивашка! — не удержался от похвалы.

Вместе с другими Болотников еще не раз заряжал пушки, наконец даже осмелился попросить:

— Дядька Евстафий, дай пальнуть раз.

— Ты, отрок, много-то на себя не бери, — глянул строго старшой. — Не для потехи палим.

* * *

К ночи Казы-Гирей отвел орду к Коломенскому, стал по обе стороны Москвы-реки.

— Мыслю я, — сказал воеводам Годунов, — завтра хан на большую битву пойдет. А то и в темноте напасть может. Ты, князь, — повернул он голову к Мстиславскому, — усиль ночную охрану, пусть в оба глядят. Нынче всякое может статься.

— Хан хитер, — поддержал его Мстиславский. — Небось для отвода глаз отошел. Ты, Борис Федорович, истинно говоришь. Стражей велю поболе выставить.

Тревожная наступила ночь. Не спалось Годунову. Ужель побьют татары войско? Худо Московскому государству станет. На севере шведы выжидают удобного случая. Лишь год с небольшим минул, как отвоевали у них Ям, Копорье, Иван-город. Но Нарва осталась за шведами, а стало быть, и выход к морю для русских закрыт. Да Речь Посполитая тут же воспользуется. Мир с ней — дело зыбкое. А престол российский в руках слабых…

В голове у князя Мстиславского мысли роились одна другой темнее. Перво-наперво: коли битва будет, не лишиться бы живота. Власть в войске перешла теперь к Годунову. Глядишь, пошлет в самое пекло, не откажешься. А ежели побьют Казы-Гирея, то не ему, не Мстиславскому, достанется слава и почести. Все Годунову в заслугу будет…

Иван Болотников прикорнул в ту ночь возле пушкарей. Виделись ему ратные сны. То в засаде сидит, кого-то поджидает, то в бою рубится. То скачет во всю мочь, настигает ордынца. Вот уж замахнулся саблей, да ордынец — ловкий, черт! — обернулся и в один миг вышиб саблю. А над головой Ивана сверкнул ятаган…

Проснулся Болотников в холодном поту. Все так же храпели пушкари возле огневых нарядов, да покрикивала стража, да сверкали, перемигивались звезды.

Иван зевнул, смежил веки. И на сей раз явился ему беспокойный сон. Будто бьет он по басурманам из пушки. И все мимо. А поганые совсем уж близко. Последнее ядро осталось у Ивана. Неужто, думает, и это зазря пущу? Глядь, а среди татар сам хан Казы-Гирей. Прямо на него навел пушку Иван. Выстрелил, а с ханом хоть бы что. Указал Казы-Гирей на Ивана перстом и повелел: «Взять!» Целая орава метнулась к Ивану… Дернул он головой — сон отлетел.

Поднялся Болотников, подошел к пушке, погладил ее крутые бока. «А впрямь, попадись Казы-Гирей на глаз, вот бы вдарить…» И представил на миг, что приближается орда, а впереди — хан.

Вынув огниво, Иван зажег трут, поднес к запальнику. Он знал, что пушка не заряжена, слышал, как Евстафий говорил вечером: «Кабы дождя не было. Заряжать не будем — зелье подмокнет». Да невдомек было Ивану что потом уже, когда все улеглись спать, Евстафий, опасаясь все же внезапного нападения, заложил заряды и забил ядра в пушки.

Только представил Иван, как бы он ударил по хану из пушки, как в самом деле раздался грохот и сверкнул огонь. Болотников отскочил в сторону и, споткнувшись о чью-то ногу, упал на лежащих вповалку пушкарей.

Средь них, внезапно разбуженных выстрелом, начался переполох. Не понимая спросонок, что случилось — кто напал, кто стреляет? — кинулись к пушкам. Загремели выстрелы.

Пальбу «гуляй-города» поддержали тяжелые пушки Донского монастыря. Во тьме врага не было видно. Пушкари лишь били в ту сторону, куда отвел свои войска Казы-Гирей. Громовые удары сотрясали все окрест.

Ордынцев охватила паника. Отталкивая один другого, вскакивали они на коней и устремлялись прочь от этого шайтанова места. Напрасно пытались ханские мурзы остановить войско. В ярости наносили они удары кто плетью, кто саблей, но ордой уже нельзя было управлять. Она хлынула назад, сметая на своем пути все. Сам хан был ранен в слепой давке.

А через час, когда стало светать, русские увидели на месте вражеского стойбища опрокинутые повозки и порванные шатры.

Вдогонку Годунов послал дворянские сотни. Татар настигли на Оке. Ударили с ходу, опрокинули басурман в реку.

На Оке бросили татары весь свой обоз. Из воды вытащили ратники даже возок Казы-Гирея, набитый ценностями.

* * *

…Большие почести и впрямь достались Борису Годунову. В столице на пиру снял с себя царь Федор Иоаннович золотую цепь-гривну, повесил на шею правителя. Провозгласил, поднимая старинный кубок, некогда принадлежавший Мамаю:

— Во славу шурина моего Бориса Федоровича, нашего избавителя!

Далеко не всем боярам мед сладким показался. Но выпили, принудили себя…

И золотой Мамаев кубок царь подарил Годунову.

Не обошел он милостью других воевод. Для того спрашивал у Мстиславского, кто как отличился. Подробно отвечал князь. Про кого нужно было, сказал. Да не удостоил всех чести. Про воеводу Телятевского вспомнить не захотел.

 

Поход

Телятевский находился в своей вотчине уже два месяца. Раны его зажили. Стал Андрей Андреевич снова садиться на коня, не раз выезжал с ловчими на охоту.

Время от времени князь присылал в Москву повеления. Так, приказал он с нарочным Никите Лютому, чтобы тот опять начал учить холопов ратному делу. Да чтоб ученья велись через день. А он, князь, вернется, устроит смотр.

Иван часами готов был рубить на скаку лозу или пускать стрелы из лука. Дивное пение слышал он в свисте сабли и звоне тетивы.

— Да ты первым лучником заделался, — говорил Никита, глядя, как одной стрелой Иван щепил другую. — Почитай, во всей Москве такого не сыщешь.

…Князь Телятевский остался доволен смотром холопьева отряда. Конники сшибались, словно бы в настоящем бою, метали на скаку короткие копья, рубили ивовый прут, одолевали рвы и, наконец, пустив лошадей во весь опор, перемахивали через изгородь.

— Молодцы! — похвалил князь. — Всем по чарке водки.

* * *

Не зря велел князь Андрей Андреевич Никите ратные учения вести. Через несколько месяцев правитель Годунов приказал русскому войску направиться к границам Швеции.

Шведская армия к этому времени уже успела пограбить окрестности Пскова, но взять город оказалось им не по силам. Фельдмаршал Флеминг отвел армию назад.

В январе 1592 года русские полки вступили на шведские земли. Путь взяли к сильно укрепленному Выборгу. Среди войска был и отряд холопов Телятевского. Сам князь остался в Москве, а во главе своих людей назначил Никиту Лютого.

Хоть и впервые ушел в зимний поход Иван Болотников, но старался держаться как бывалый. Все ничего, только вот ветер тут, на севере, до чего злой и колючий — налетит, аж слезу выгоняет…

Полетел бы стрелой на лихом коне, глядишь, и сам разогреешься. Может, Лютый позволит к дозору съездить?

Никита, словно догадавшись, посмотрел на иззябшего ратника. Разрешил:

— Скачи. Да вели дозорным, чтоб чаще гонцов слали.

По обочине, вдоль шедшего войска припустил коня Болотников. Дозор двигался перед основными силами верстах в десяти. Люди в нем все время менялись. Старшой должен был присылать с гонцами донесения: что приметили, что разведали, а главное — нет ли поблизости врага или засады.

Иван уже несколько раз участвовал в стычках со шведами. Но были они короткими: шведы бой не затягивали, отходили. Против татарских воинов шведские конники казались Ивану крупными, неодолимыми. Но в первой же стычке понял: шведы в тяжелых доспехах малоповоротливы, норовят сшибиться лоб в лоб, а уйдешь от прямого удара да станешь нападать с разных сторон, туго им приходится.

Навстречу скакал всадник. Кто — свой, чужой ли — издалека не разберешь. Иван хотел было скрыться за кустами, но понял — уже поздно: всадник, заметив его, вынул саблю. Болотников придержал коня, нащупал в колчане стрелу. Стрелять нужно будет наверняка, в последний миг. чтобы враг не успел прикрыться щитом.

Всадник оказался своим.

— Эй, — донеслось до Ивана. — Ты кто?

Иван помахал три раза рукой, как было условлено с дозорными. Он думал, что всадник остановится, но тот промчался мимо, отчаянно нахлестывая лошадь. На скаку крикнул:

— Вспять поворачивай!..

Гонец спешил с важной вестью: впереди дозорные увидели шведское войско.

* * *

Фельдмаршал Флеминг был осторожен. С московитами он до сих пор не вступал в бой не потому, что их боялся. Ратников в русском войске было не больше, чем у него. Но он считал, что у противника недостаточно сил, чтобы взять крепости, а потому не видел в продвижении русских большой беды.

Теперь, когда московиты стали приближаться к Выборгу, фельдмаршал решил слегка их проучить. Опять же так, для острастки. Свое войско он расположил за несколько верст до Выборга, там, где лес со всех сторон подступал к дороге. В узком месте противнику останется одно: напасть на хорошо вооруженный передовой отряд. И тогда его солдаты без труда расстреляют из мушкетов и пищалей всех, кто сунется. С флангов же русским не зайти: кони не пройдут по глубокому снегу.

— Подпустите московитов поближе, — приказал Флеминг. — Раньше времени огонь не открывать.

Фельдмаршал все очень продумал: стрельба должна быть беспрерывной, поэтому у каждого переднего стрелка будет по четыре помощника. Помощники заряжают мушкеты и подают их стрелку, а уж тот ведет огонь. Но вначале нужно ударить по русским из пищалей. Пусть возникнет замешательство, задние будут давить на передних. А завершат дело его меткие мушкетеры.

* * *

— Русские!.. Русские!.. — услышал Флеминг крики.

— Что за блажь пришла в дурные головы? — Фельдмаршал стал недовольно разыскивать глазами крикунов. И вдруг увидел всадников, которые неслись меж деревьев, будто лесные духи — они не вязли, не тонули в снегу. Что за наважденье…

Флеминг не учел, что русская конница была намного легче шведской. И вот расплата. Московиты с ходу врезались в ряды шведов. Зазвенели сабли, заалела на снегу кровь.

Неужто и впрямь сокрушают его воинов? Фельдмаршал готов был сам кинуться в сечу, лишь бы поднять боевой дух своих солдат. Но было поздно: беспорядочное скопище шведов хлынуло к Выборгу, и уже сам Флеминг, движимый в общем потоке, устремился назад, к спасительной крепости.

Вот она наконец, благодарение богу! Флеминг уже видел, как опустился через ров подвесной мост и как вступили на него первые конники.

И вдруг ударили пушки. «Сто чертей! — Глаза Флеминга негодующе сузились. — Своих перебьют…» Разобраться, где свои, где чужие, и впрямь было нельзя. Но фельдмаршал беспокоился зря. Из крепости били не по войску, а лишь бы отпугнуть московитов — в сторону. Возле моста сгрудились конники. Они отталкивали друг друга, кричали, хватались за оружие.

Даже Флемингу и его свите не удавалось приблизиться к мосту. Фельдмаршал уже выдернул из-за пояса пистолет, чтобы навести порядок, как ударом сабли с него сбили шлем. Порыв ветра спутал его длинные волосы, они упали на лоб, закрыли глаза. Но все же Флеминг успел увидеть перед собой русских воинов — пожилого с перекошенным от ярости лицом и еще одного — совсем юного…

— К мосту держись, Ивашка… К мосту! — кричал Никита Лютый, разя налево и направо подступавших телохранителей Флеминга.

Но фельдмаршал резким движением головы откинул прядь и разрядил в Лютого пистолет. Все поплыло у Никиты перед глазами: шведы, ринувшиеся к мосту, стены крепости, растерянное лицо Ивана…

— Никита! Не помирай, Никита… — склонился над ним юноша.

— Молчи… — прохрипел раненый, собрав последние силы, — меня слушай… От князя беги. На волю…

— Куда же, дядька Никита? — Иван попытался поднять его с земли.

— В казаки… На Дон… Слышь… Да не один. Возьми… — Дыханье у Лютого прервалось.

— Прими, господь, его душу, — прошептал Иван.

Шведам было не до них: все торопились перебраться через перекидной мост.

Послышался лязг цепей — мост со скрипом пошел кверху.

* * *

Возле стен Выборга русские задерживаться не стали. По всему было видно — крепость не захватить. А главное сделано: противник напуган, надолго отбили у него охоту пустошить чужое.

Ратные подвиги Болотникова были отмечены. Его назначили старшим в отряде вместо Никиты. Но не могло это порадовать Ивана: сокрушался он по погибшему другу.

* * *

Вернувшись из похода по северным землям, Иван только и думал что о побеге. Даже день наметил. Но во г наступил этот день, и Болотников почувствовал: не готов он уходить в донские степи. Сколько раз вставала у него перед глазами кончина Лютого. «Не один уходи, — говорил Никита. — Возьми…» Кого? Не успел досказать старый воин.

Перебирая мысленно всю дворню, Иван каждый раз сомневался: а не выдаст ли, не донесет ли?..

Так и не выбрав себе товарища, Иван решился уйти один. Снарядив котомку и перекрестившись, он шагнул за ворота подворья. Шел по Белому городу и дивился: давно ли огонь выжег все подчистую, а минуло чуть больше года, и вон сколько москвичи успели понастроить.

«Москва, Москва… Град стольный. Неужто я навсегда тебя покинул?» Уже подходя к городским воротам, Болотников глянул назад. На золоченых главах церквей горело солнце. В какой-то миг ему показалось, что это живой огонь. Упади искра, и опять выгорит весь город. Иван, столбенея, ощутил даже жар пламени.

Величаво сияли купола. «Красота какая», — думал он. А что там, на Диком поле, куда он решил бежать? Ведь, поди, неспроста оно прозвано диким? Слыхал он, что беглые, ставшие казаками, даже землю не пашут: не посидишь на одном месте. Все время стычки с татарами. Где конь, там и дом. Забудешь, как за столом есть да в постели спать.

Он шагал по дороге и размышлял все о том же. Да, несладкой будет жизнь в казаках. Власть называет их ворами и разбойниками. Посылает против них отряды. Пойманных казаков казнят. А люди бегут и бегут на Дон, на нижнюю Волгу… Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Для него, для Ивана, воля сейчас дороже всего. Да и для всех казаков, видать, так же. Ушли подальше от господ и живут по своему праву. Истинно — бежать нужно от князя. А что нелегко придется на Диком поле — не беда. Совладает как-нибудь. Казаки, правда, для властей что бельмо на глазу. Потому и старается Москва придавить казачью вольницу. Вон, сказывают, посылали власти на Дон дворянина Петра Хрущева, чтобы стал он головой казачьего войска. Хотели, вишь, прибрать вольный народ к рукам. Только ничего путного из той затеи не вышло. С намятыми боками приехал дворянин назад.

* * *

Далеко не все знал о казаках Болотников и не все правильно представлял. Слухи-то ходили самые разные. Поди проверь. Были у казаков не только поселения, но и городки, так что спали возле коня лишь в походах…

А Петру Хрущеву в городке Раздоры бока не мяли, а сказали: «Голова нам не надобен. Мы и прежде служили государю, и ныне служить рады, но своими головами, а не с Петром». И верно — в составе русского войска ходили казаки и на Казань, и в Ливонской войне сражались…

Что ж получается — ударялись в бега от господ, чтобы наняться к государю? А как же вольная жизнь?.. Вольная-то она вольная, но от голода не убежишь. Охотой и рыбной ловлей не прокормишься. Да и военная добыча — дело ненадежное: вчера на копейку добыл, сегодня еле ноги унес, а назавтра, глядишь, живота лишишься. Вот и поступали казаки в служилые люди «по прибору». За это правительство платило им жалованье да сулило право «безданно» владеть землей. Сулило…

Так и получилось: с одной стороны, власть преследовала беглых крестьян и холопов — мол, они разбойники и воры! — а с другой — поддерживала казачество в стычках с татарами и привлекала «гулящих людей» в свое войско, поставляла на Дикое поле хлеб, оружие и порох. То, что южные земли заселялись русскими, было Москве выгодно. Новые крепости, наблюдательные посты и станицы строились на Волге и на Дону по царскому приказу.

* * *

Чем дальше уходил Иван от Москвы, тем тоскливее становилось у него на душе. По дороге попадался разный люд. Шли монахи в рясах, стрельцы в красных кафтанах. Протянулся купеческий обоз — телеги, груженные тюками, да еще охрана на копях. Проехал дворянин с челядинцами, проплелись нищие с поводырем… Одиноких путников не было.

За поворотом показались стрельцы, а с ними какие-то оборванные люди. Шли они так медленно, что Ивану вначале даже подумалось — не стоят ли. Когда же они приблизились, увидел, что стрельцы сопровождают бродяг со связанными руками и ногами. Вот почему они еле передвигались.

Путники провожали их взглядом. Болотников замедлил шаги. Остановился.

— Беглых ведут, — сказал кто-то.

 

Передышка

Минуло несколько лет. Иван Болотников не ушел тогда к казакам на Дикое поле. Он вернулся в Москву и по-прежнему служил у князя Телятевского военным холопом.

Теперь учения в отряде велись под началом Болотникова. Андрей Андреевич был доволен: слава о его умелых и ловких ратниках шла по всему городу. Уже и другие бояре просили Телятевского, чтобы он отпустил к ним Ивана обучить челядь ратному делу. Князь соглашался, наниматели платили. Вознаграждали за усердие и самого Болотникова. Тогда и засела у него в голове такая мысль: откуплюсь от князя. Зачем бежать на Дон, коли можно в Москве волю получить?

После смерти отца Иван унаследовал лишь долги. Где же взять денег? Оставалось одно — самому идти в кабалу. Так и попал Иван к Телятевскому холопом. Вновь обрести волю можно было, только вернув долг князю.

Россия в эту пору жила без войн, но правительство держало ратников в готовности. А передышка ой как нужна была стране. В ноябре 1593 года Москва заключила мирный договор с крымским ханом. Казы-Гирей обещал не нападать на русские земли, да запросил тридцать тысяч рублей. Ему выслали половину. Хан хоть и заскрипел с досады зубами, но отказываться от договора не стал. Мир с Москвой был выгоден: Крым воевал вместе с турками против Австрии.

Заручившись ненападением с юга, Россия отправила своих послов на переговоры со шведами. В мае 1595 года был подписан договор о вечном мире между двумя странами. Швеция вернула часть русских земель и заверила, что будет держаться в стороне, если начнется война между Москвой и Речью Посполитой. В ответ на это Россия согласилась не притязать на Нарву и другие ливонские крепости.

К западу от Москвы правительство повелело укрепить Смоленск. Город стали обносить новой мощной стеной с башнями. Закончить ее быстрее было так важно, что Годунов запретил на время возводить из камня другие постройки. Всем каменщикам надлежало работать только в Смоленске.

 

Зачем губить князя

Неделю уже шумела по Москве масленица. Город полнился веселыми криками, смехом, песнями. Под сопелки и дудки плясали, ходили на ходулях, где-то потешно боролись с медведем, где-то бились на кулачках. И всюду витал густой блинный дух.

Тройка гнедых легко, как пушинку, внесла расписные сани во двор. Разгоряченные кони фыркали, из ноздрей валил пар. Начало марта выдалось сухое, с легким морозцем, для праздника лучшего не пожелаешь.

Андрею Андреевичу хотели помочь ступить на землю, но он, помолодевший, краснощекий, легко выпрыгнул сам. Вслед за княжескими во двор въехало еще несколько саней. С князем на горы каждый раз отправлялись гости, родня, приживальцы, брал он и холопов, которые затаскивали сани наверх после спуска.

Непременно бывал на катаньях Болотников: только с ним Андрей Андреевич отваживался ринуться с самой кручи. Иван правил ловко и, главное, не терялся. Когда все мелькает перед глазами, да в ушах ветер свистит, да сани под тобой прыгают на буграх, как шальные, сробеть недолго. А стоит только сробеть, глядь, и в самом деле перевернулся либо врезался в куст или в дерево. Сколько отчаянных москвичей ломали шеи на Воробьевых горах…

Хоть смел был князь, но сегодня и у него душа чуть в пятки не ушла. Крутой склон зарос березами. И показалось князю, что сани его несутся прямо на одну из них.

— Смотри, Иван! — крикнул он.

Но сани продолжали лететь, не сворачивая. Дерево совсем близко. Сейчас все разнесет в щепы….

— Иван! — Андрей Андреевич зажмурил глаза.

— Держись, князь! — Болотников резко налег на левый край, и сани, взяв в сторону, пронеслись мимо деревьев.

Толпа, стоящая на берегу Москвы-реки, так и ахнула. Сани, выехав на ровное место, замедляли бег.

— Ты, Иван, гляди, дошуткуешь, — только и промолвил, приходя в себя, князь.

— Где наша не пропадала! — обернулся к нему с озорной улыбкой Болотников.

Князь хотел обругать холопа, но к саням уже подбегали, размахивая руками, люди. Телятевский раздвинул губы в улыбке, только с лица его никак не сходила белизна.

Подоспевшая челядь перебивала друг дружку:

— Ай князь!.. Ну и ловок!

— Не чаяли тебя живым видеть…

Андрей Андреевич обернулся, посмотрел на гору. Теперь, снизу, она не казалась страшной. Щеки князя вновь обрели румянец.

— Пустое, — сказал он. — Съехал, и ладно. — И, отыскав глазами кого-то из дворни, приказал: — Скажи, чтоб коней подвели запрягать. Домой ворочаться пора.

Иван ехал на одних санях с дворовым парнишкой Павлушей. Малец рано стал сиротой. Рос на княжеском подворье. Каждый мог его обидеть. Но за последние годы Павлуша вытянулся, в плечах раздался. Никто в нем не узнал бы того хилого мальца, которому то и дело попадало по шее. Теперь никто не посмеет ударить Павлушку. Недаром Болотников обучил сироту биться на кулачках. Единственный брат Павлуши, стрелец Пахом, навещал меньшого очень редко. Но Павлуша не чувствовал себя заброшенным. Всей душой привязался он к Ивану, стал как родной.

На обратном пути к Москве Павлуша ломал голову: неужто Иван таит какое зло на Андрея Андреевича, ведь чуть не зашиб князя? Улучив время, шепнул:

— Я за тебя испужался. Думал, вдруг хочешь князя сгубить?

— Чего? — удивился Иван. Но тут же усмехнулся: — Полно. Выбрось из головы.

Нет, не собирался он губить хозяина. Одно теперь целиком захватило Болотникова: откупиться. И не только о себе помышлял он. Хотел выкупить и сироту, да решил не говорить ему ничего, пока все не сделает. А уж тогда вдруг сказать: «Ну, Павлушка, пошли со двора». — «Куда?» — спросит сирота. «Да куда хошь. Вольные мы с тобой люди. На все четыре стороны можем идти».

* * *

После катанья с гор был обед. Князь славился хлебосольством. Случалось обедать у господина и Болотникову. И сегодня тоже было сказано, чтоб приходил.

За столом гости нахваливали блины да закуски, вспоминали нынешнее катанье. Лишь самый важный гость, пожилой боярин, которого Иван видел впервые, был скуп на слова и не набивал утробу, как другие. А блины в доме у Телятевского и впрямь были на славу. В дни масленицы тесто всегда ставила бабка Авдотья. Уж что она с ним делала, чего добавляла, как заговаривала — никто не ведал. Но блины из ее опары получались — объедение.

Болотников хоть и обедывал часто при Андрее Андреевиче, да знал свое место, держался скромно, неприметно. Он сам не мог понять, за что стал княжеским любимцем среди холопов. Перед хозяином не лебезил, голову ниже других не гнул. Но, может, это и ценил в нем Телятевский?

Князь был весел, много ел и пил, но вот посерьезнел, отодвинул чашу, приказал:

— Ступайте все прочь! Мне с боярином поговорить надобно.

Кто не расслышал в людском гомоне, кто встал не очень-то спешно. Андрей Андреевич ударил по столу кулаком — загремела посуда.

— Прочь, говорю!.. Олухи!.. Али взашей гнать?..

Все опрометью кинулись вон.

На дворе уже было темно. Лишь народившийся месяц тускло светил сверху. Болотников пошел через широкий двор к людской, но возле старой липы приостановился, поднял голову, засмотрелся на месяц. Вспомнился первый зимний поход. Там, в Ливонии, ратники часто смотрели вечерами на небо. Говорили — все чужое, лишь месяц да звезды родные.

Из своей каморки вышла бабка Авдотья. Поставила на землю чан, сдернула с него тряпицу, быстро зашептала:

— Месяц ты, месяц, золотые твои рожки! Выгляни в окошко, подуй на опару.

Старуха заговаривала тесто для блинов. Но масленица уже была на исходе. Завтра наступал ее последний день — прощеное воскресенье. А там семь недель великого поста.

С надеждой и тревогой ждал завтрашнего дня Иван Болотников. Скорей бы прошла ночь. Утром он передаст деньги Андрею Андреевичу.

Стало быть, воля?

Воля!..

 

Прощеное воскресенье

На заутрене отец Филарет, осанистый и грузный, тяжко опустился на колени перед прихожанами: «Ежели словом, делом или помыслом причинил кому зло и виноват перед тем…» Потом на колени стали все и просили друг друга простить. За что?.. Такой уж у православных день — прощеное воскресенье.

После службы Болотников шел домой как не по земле. Будто не касался ее — летел.

— Ты куда так, Иван? Погоди. — Павлуша не мог угнаться за ним.

Хотелось ответить: «За волей, Павлушка, поспешай!..»

* * *

Князь выслушал Болотникова молча. Посмотрел на два холщовых мешочка с деньгами, которые Иван выложил на стол. Спросил только:

— Пошто Павлушку вызволить хочешь? Не брат, не родня какая. Кто он тебе?

— Сотоварищ.

— Ишь ты! Сотоварищи в бою бок о бок рубятся. Какой он тебе на моем подворье сотоварищ?

— Верный, — коротко молвил Болотников.

— Похвально, коли за сотоварища вступился. Возьму за него деньги. — Андрей Андреевич отодвинул один мешочек в сторону. — А твой долг пока не приемлю. Забирай деньги назад.

— Помилуй, князь. Как же так? — от неожиданности проговорил тихо, почти шепотом, Иван.

— А так. У меня еще побудешь. Али худо тебе здесь? Одет, обут, за столом у меня ешь. Над другими холопами поставлен.

— Истинно говоришь, князь. Да только…

— Что только? — Телятевский холодно уставился на Болотникова.

Знаком был Ивану этот взгляд. Не предвещал он ничего хорошего.

— Все так, господин. Да только не жизнь мне без воли, — закончил Иван свой ответ.

— А волю дам, у меня останешься?

— Не ведаю.

— Вот и подумай покамест. На пасху поговорим.

— Нет, князь, — дерзко возразил Болотников, — забирай долг, а мне подпиши вольную. На то мое право.

— Право?.. — Андрей Андреевич вдруг усмехнулся. — Про новое уложение слыхал? Про уложение государя нашего Федора Иоанновича? Так вот. Говорится в нем, что холоп никуда от своего хозяина уйти не может. Даже коли долг выплатит.

Болотников, пораженный, молчал.

— Мне не веришь, ступай в Холопий приказ. Там все узнаешь. По новому уложению холоп должен служить до смерти своего господина.

— Нет! — закричал Иван. — Не может того быть…

Князь подступил к Болотникову, схватил за ворот.

Иван побледнел. Подумал: «Ударит — убью».

Но Телятевский, шумно выдохнув, отпустил.

— Доколе я с тобой препираться буду? Убирайся!

Оставив деньги, Болотников вышел прочь.

— Волю, видно, за верную службу не купишь…

Потянулись в тяжком ожидании неделя за неделей.

Но и на пасху не получил Иван вольную от Андрея Андреевича. Князь даже разговаривать толком не стал, бросил на ходу:

— Успеется… когда пожелаю.

И тогда вспыхнула у Болотникова давно угасшая мысль: «Бежать!»

 

Ватага

К лету, когда стало теплее, Болотников принялся подыскивать надежных людей. Начальный над холопами человек, Иван знал, кто из них на что способен. Первому доверился Павлуше. Затем отобрал еще восьмерых. Говорил с каждым отдельно. Многого сулить не мог. Но одно обещал твердо — казачью вольницу. Она манила, звала всех.

…В николин день вышли из Москвы. Вначале Иван остерегался погони, вел ватагу лесными тропами. Продвигались быстро и на девятый день подошли к Епифани, что стояла в верховьях Дона.

Смеркалось. Понемногу вечерний туман окутал ложбинку, поросшую ольховыми кустами, а оттуда расползся во все стороны. По ложбине бежал верткий ручей.

— Заночуем здесь, — сказал Болотников и сбросил с плеч дорожную суму. Он зачерпнул в ладонь из ручья, попробовал: — Вкусна водица. Ну что, други, запаливай огонь.

Павлуша достал трут, огниво, высек искру.

Костер разложили в яме, чтобы кто чужой не увидел. За все время пути Иван был осторожен, на ночь выставлял караульных или сам сидел до утра, не смыкая глаз. Даже в деревни ватага не заглядывала: беглых повсюду ловили, сажали в темницы, потом кого возвращали хозяевам, кого себе забирали — крепостными всяк разживиться не прочь.

В пути голодали. Ели ягоды и коренья, ставили в речках вершу, да народу-то десять человек… Третьего дня, правда, повезло: удалось забить выскочившего из чащобы кабана. Но тут не все гладко вышло. Раненый зверь успел пропороть клыком ногу Степану — самому сильному из ватаги. Пришлось сделать носилки, нести по очереди.

Когда нажгли в костре углей, стали жарить на прутах мясо.

— Сюда бы да кусок хлеба! — глотая слюнки, мечтательно сказал Павлуша.

— Может, и соли хошь? — усмехнулся один из сидевших рядом.

— Соли… — произнес кто-то, — я ее аж на вкус позабыл.

Посыпались шутки:

— Да она сладкая, навроде меда.

— Позабыл, ворочайся в Москву к хозяину. Он те соли даст.

— Да каши с маслицем… Березовой.

— Будет, ребята, зубы скалить, — сказал Болотников. — Ешьте да на боковую.

После еды выпили согретой в казанке воды, улеглись. Трава и кусты были мокрыми от росы, но военные холопы князя Телятевского ко всему привычные — сразу уснули.

Болотников лежал на спине, глядя в звездное небо. Подумал: словно солью краюху присыпали. Вздохнул, повернулся на другой бок, провалился в сон.

Не спали двое караульных, сидели рядышком, переговаривались, но затем один предложил:

— Я малость сосну, а ты постереги. Потом растолкаешь, подменю.

Второй караульный привалился к нему, долго слушал, как капала с кустов роса, и незаметно задремал.

* * *

…Рано поутру ехали ложбиной четверо оружных всадников. Углядели они: лежат подле кустов люди, спят. Мигом определили:

— Беглые!

Открыл Болотников глаза, а над ним служилый на коне — копье наставил, да еще улыбается. У копья древко длинное, наконечник будто жало острое.

— Как почивал?.. — спрашивает. — Не жестко ли?.. Да не балуй. Саблю брось вон туда… Не то так есть к земле приколю.

Иван поглядел на товарищей. Над тремя из них нависли копья. Стало быть, четверо конников против десятерых пеших. Вроде бы сила на стороне служилых, одного только не знают они: не просто беглые мужики пред ними, но воины бывалые, в ратном деле наторевшие.

— Куда, говоришь, саблю бросить? — переспросил Болотников, чувствуя, как девять пар глаз впились в него, ловя малейшее движение.

— А вон туда. — Всадник мотнул головой.

В тот же миг Болотников резко дернул за древко. Служилый, не удержавшись, упал с лошади да так и не встал — железное жало проткнуло его насквозь.

Лихо бились служилые. Но все полегли у ручья средь ольховых зарослей…

Не даром далась победа и болотниковцам. Двое получили раны от удара копьями. У Ивана с локтя сочилась кровь.

Тела убитых Болотников велел затащить в кусты. Степана и двоих раненых посадили на лошадей.

Павлуша подвел вожаку коня. Но Болотников отказался, велел навьючить на него всю поклажу, чтобы люди шли налегке.

— Так пойдем. Не ровен час кинутся искать служилых.

Когда над ложбиной поднялось солнце, они были уже далеко.

…А Дикое поле приближалось с каждым шагом. И воздух становился пьянящим, целебным. Даже раны перестали ныть. Весело пересвистывались в траве суслики. Гордо кружили в чистом небе беркуты.

Дышалось легко.

Степь!

 

Путь к трону

Неяркий зимний свет проникал сквозь слюдяное окно. Царь смотрел на огонек лампады, беззвучно пошевелил губами. В застывшем восковом лице уже не было жизни. У постели умирающего сидела царица Ирина, возле нее стоял Годунов, поодаль — бояре. Федора Иоанновича спросили:

— Кому, государь, оставляешь престол?

Казалось, не услышал царь. Но вот губы его дрогнули:

— Как богу угодно, так и будет.

Седьмого января 1598 года царя Федора не стало. Большой кремлевский колокол, вспугнув тучи галок, возвестил об этом народу.

Незадолго до смерти Федор Иоаннович наказывал жене: «Как приберет господь мою душу, удались от мирского жития. Постригись в монахини. Исполнишь?» — «Исполню», — пообещала Ирина.

Но Борис упросил сестру-царицу не делать этого сразу. Она да патриарх Иов, глава русской церкви, были его опорой. Без них о троне и мечтать нечего. Мстиславский, Шуйский и другие родовитые бояре рвались к престолу. Годуновы не были такими знатными.

Царица согласилась принять пока власть, и Москва, а затем другие города присягнули ей на верность. Но через три дня перед собравшейся в Кремле толпой Ирина объявила о своем пострижении. Она уехала в Новодевичий монастырь, где приняла имя старицы Александры.

Боярская дума решила созвать Земский собор. Это значило, что в столицу должны были съехаться выборные люди от всех сословий со всех городов. Вот они-то, выборные, и составят собор, который назовет нового царя.

* * *

Нет, не зря Годунов уговаривал сестру. Понимал, приспело время стать ему государем. Дождался!

Да и кому быть на Руси царем? Годунов и умом горазд, и духом тверд, и говорит красно. Знали, правда, про него и другое — честолюбив, мол, и вероломен. Но кто из прочих бояр без недостатков? А Годунов и править государством может, и в чужих заморских краях о нем с почтением отзываются.

И все же не мог Борис, как раньше при Федоре Иоанновиче, навязывать свою волю Боярской думе. Сидевшие там родственники и доброхоты предлагали избрать его на престол, но высшая знать не желала видеть Годунова царем, считала его худородным выскочкой.

А тут еще пошла по Москве молва, что Борис отравил благочестивого Федора. Заволновались посадские низы. Годунов заперся в своих палатах, а затем уехал в хорошо укрепленный Новодевичий монастырь к сестре — старице Александре.

— Как живешь-здравствуешь, боярин? — спросила она.

— Худо. Вся надежда на тебя и на патриарха…

* * *

Патриарх Иов убедил народ в том, что с выборами нужно повременить, покуда не пройдет сорока дней со дня смерти Федора Иоанновича. Сам же зачастил в Новодевичий.

В присутствии духовных чинов патриарх выговаривал царице:

— Ты, старица Александра, от мирских забот ушла, волю покойного государя Федора Иоанновича исполнив.

То дело праведное. А что место свое пустым оставила — богу не угодно. Должно тебе на трон царя устроить.

Так же прилюдно просил он Годунова вернуться к правлению.

Когда кончился сорокадневный траур, Иов сразу же созвал собор на своем подворье. Сторонники Годунова зачитали «боярское свидетельство». Щедро были расписаны заслуги Годунова перед Русским государством! Бориса называли победителем «прегордого» царя Крымского, королей Польского и Шведского. Упомянут был и тот случай, когда больного Бориса посетил Грозный и показал на трех перстах, как равны для него Федор, Ирина, Борис.

На соборе у патриарха было решено: идти всем миром к старице Александре просить, чтоб посадила на царство брата.

* * *

А в кремлевском дворце заседала Боярская дума. О Годунове там и слышать не хотели. Но и меж собой согласия не получилось. Никто из достойных собрать большинства не мог.

Патриарх Иов мешкать не стал. По его велению к Новодевичьему двинулось шествие. Но Годунов, выйдя к толпе, заявил со слезами на глазах, что о престоле никогда не помышлял, а потому просить его на царство не надобно. Постоял народ, да так и ушел ни с чем: отказался Годунов государить.

Получалось, напраслину возвели на Годунова — какой же он цареубивец? Более того, добавился новый слух, что правитель собирается постричься в монахи.

На следующее утро с самыми почитаемыми иконами шествие опять направилось к Новодевичьему. На этот раз народу было еще больше. Над толпой колыхались хоругви. Возле монастыря иконы выставили вперед, патриарх возглавил шествие.

В скромных одеждах появился перед народом Борис.

На просьбу патриарха принять царство Годунов обвязал шею платком. Каждому стало ясно: правитель готов наложить на себя руки, но согласия своего не даст. Собравшийся люд был потрясен. От криков и воплей, казалось, дрогнули монастырские стены.

Борис, склонив голову, выжидал. Все шло, как было задумано. Ну что ж, а теперь пусть увидят, что он не жестокосерд, что не может без душевной боли принять страдания народа. Годунов поднял голову.

Иов опустился перед Годуновым на колени. Все замерли. Было слышно, как звякнул о каменные плиты нагрудный крест патриарха. Тотчас повалилась на колени толпа. Тогда Борис негромко, но твердо объявил:

— Не по своей воле, а по воле господа… согласен.

Толпа ликовала. Патриарх Иов в монастырском соборе, не медля, нарек Годунова на царство.

Тем не менее надежды Бориса еще не сбылись. Предстояло переманить на свою сторону бояр, предстояла борьба с думой и лишь затем коронация.

Возвращение правителя в Москву посадские встретили радостно. Кто победнее подносили Годунову хлеб-соль, кто побогаче — дорогие подарки. Некоронованный царь хлебом-солью не брезговал, дорогих даров не взял.

* * *

Между тем в самой думе не прекращались споры. Никак не могли решить бояре, кому быть преемником царя Федора. Словесным стычкам, казалось, не будет конца.

Годунов опять уехал в Новодевичий монастырь, заявив, что от престола отрекается. Не сгоряча решился на такой шаг Борис. Все было им и патриархом предусмотрено. Иов сразу отправился к сестре Годунова.

— От тебя, старица Александра, — сказал он ей, — ожидает народ высокого указа.

— Что надобно сделать? — спросила старица.

— Дать повеление, чтобы Борис на царство венчался. Промедленье грозит погибелью престола московского.

Так вместо решения Боярской думы появился высокий указ царицы. Против него дума пойти не могла.

По давнему обычаю бояре присягали новому царю в зале, где заседала дума. Годунов решил пренебречь этим обычаем. Посоветовавшись с Иовом, он заявил боярам:

— Крест мне целовать будете в Успенском соборе.

Далее Годунов потребовал, чтобы вся Москва присягнула ему не в «доможительных» церквах, а в Успенском соборе. Много дней подряд с утра до вечера шел посадский люд к Кремлю присягать Борису…

И все же неспокойно было Годунову. Не мог он полностью довериться боярской верхушке. Поэтому не зря велел он включить в присягу слова, что каждый обещается «не соединяться на всякое лихо скопом и на царя заговором не приходити».

3 сентября 1598 года Борис Годунов короновался в Успенском соборе.

Сев на трон, Годунов наградил своих лучших слуг. И в первую очередь дворян. Для служилых людей приказал выдать из царской казны за один год три жалованья.

Казалось бы, все устроилось: престол его, противники подчинены. Но почему в Ливонию дошел слух, будто Годунова убили бояре? Почему польскому королю Сигизмунду III доложили, что на приеме Борис ударил Романова посохом, а тот набросился на царя с ножом?..

Поначалу царь был милостив и к простому люду — налоги поубавил. Только что беднякам эта подачка! Все равно что выжженному полю горсть воды. Крестьяне помнили: по совету Бориса отменил царь Федор Иоаннович выход в Юрьев день. Нет, не чтили в народе боярина Годунова, севшего на царство.

 

Государевы заботы

Дождливой была весна 1601 года. Водой затопило луга, нивы, огороды. И летом не переставали лить дожди. А с августа грянули заморозки. Собирать с полей было нечего. Такими же выдались еще два года.

Горше всего пришлось Москве с ее торговым да ремесленным людом. Цены подскочили на хлеб — не подступишься. С голоду помирать стали посадские. Господа прогоняли холопов, чтоб только не кормить. За два с половиной года на трех кладбищах похоронено было более ста тысяч москвичей.

По случаю великого голода приказал Годунов раздавать хлеб из казенных запасов. Но те, кому это было поручено, воровали, а в раздачу шла малая доля.

— На нашей нужде наживаются. Бей их! — кричала голытьба и громила амбары.

На дорогах учинялись грабежи.

В Москве в «Разбойный приказ» каждый день текли целые потоки жалоб и челобитных. Помещики, купцы, монастырские сообщали, что от разбойников житья нет — побивают до смерти, дома жгут, товар и деньги отбирают, урожай грабят.

Царь Борис Федорович был обеспокоен. Требовал разбои повывести, посылал в уезды воевод с дворянскими отрядами.

* * *

Прошлую ночь Борис почти не спал, сон одолел его лишь под утро. Который день подряд голова тяжелая и в груди покалывает. Но начавшееся нездоровье не тревожило Годунова. Бог даст, болезнь как пришла, так и уйдет, — внушал он себе. Хмур и темен лицом он был от забот, что свалились на его плечи. И мысли черные уносили покой, жгли голову каленым железом.

Рвался к высшей власти, а что приобрел для себя? Ничего, кроме мрака на душе и боли на сердце. Царством он и прежде правил. Хотя прикрывался другим именем, зато лиха не знал. Надежным щитом было имя царя Федора. После смерти Федора подняли бояре грызню. Хотели придавить «княжеским корнем», знатностью, чтобы занять трон. Тут бы стерпеть Годунову и уйти в тень. Пусть и не первым господином в государстве значиться, да жить вольготно. А не как в стае волков — беги, пока можешь, а выбился из сил — съедят.

Не смог он сойти с той высокой горы, на которую взошел. Не смог уступить другому. Уж не он ли, не Годунов, отдал столько сил России: и в походы с войском ходил, и города-крепости строил, и в чужие страны послов посылал. И впустую? Ступил бы на престол боярин родовитый, да без государственного ума и твердости в руках — и все прахом?

Пять лет с тех пор минуло. А трон под Борисом до сих пор качается. И опереться не на кого. Боярская знать притихла, а на уме одно — спихнуть Годунова.

* * *

Слуги внесли на подносе блюда, золотой кувшин с вином и кубок.

Борис не взглянул на еду.

— Ступайте, — отослал он людей. Налил в кубок вина, отпил.

Вспомнил заседание в думе. В памяти мелькнули лица бояр и думных дьяков. Бегающие глазки Василия Шуйского… Голос вкрадчивый, с хрипотцой.

Годунов жевал, не чувствуя вкуса. Кусок не лез в горло.

Отовсюду шли недобрые вести. В Сибири Алей-царевич на Тюменский уезд напал, потом к Туринскому острогу двинулся, тамошний голова просит помощи. Под Астраханью казаки купцов грабят, и, видать, силы у них много: стрелецкий отряд разбили. Да что окраины? Вокруг Москвы вон как гуляют!

А холопье войско! Надо же, в Комарицкой волости воровские люди старейшину выбрали, Хлопком прозывается, да отряды собрали. Голытьбы-то беглой тьма-тьмущая. Куда им податься? И раньше бродяги да беглые на безделье и воровство всякое сходились. Но чтоб войском на царя идти — такого не бывало. Бунты, верно, случались. Даже в Москве чернь поднималась.

Борис вздрогнул… Воспоминание перенесло его в тот год, когда умер Грозный. В апреле тысячи посадских рвались в Кремль. Гул голосов, удары бревна в ворота Фроловской башни — все слилось в нечто зловещее, неодолимое. Толпа разбила на Красной площади арсенал, захватила оружие, завладела большой пушкой, что стояла на Лобном месте. Царь Федор хватал бояр за руки, просил: «Ступайте. Поговорите с ними. Избави бог, ворвутся». Трясущийся, как лист на ветру, Богдан Вельский… Народ требовал выдать его на расправу. Бельский, баловень Грозного и его советник, удалой опричник и всего лишь три недели назад еще руководивший присягой Федору, не находил себе места от страха, искусал в кровь губы. Чернь кричала, будто Бельский отравил царя Ивана Васильевича. Чуднее не придумаешь. Но любит народ сказки и слухам верит. В тот день опекун ушел в отставку. Сообщили об этом посадским и вывезли Бельского из Москвы. А чтобы народ поживее расходился, ударили из пушек с крепостных стен.

Через два года после того бунта грянул новый. Возмутились посадские, как прослышали, что вместо умершего князя Никиты Юрьева стал правителем Годунов. Против него были Шуйские и митрополит Дионисий. Хотели, чтоб Федор Иоаннович отправил в монастырь бездетную Ирину Годунову, а в жены взял сестру Мстиславского. С того и разгорелся сыр-бор. Шуйские на свою сторону торговцев да прочих посадских приманили. Там и голытьба двинулась: да только ее с оглядкой нужно приваживать. Кипела чернь, снова осаждая Кремль. И опять жалкий царь Федор молил бояр: «Уймите их! Сделайте что-нито бога ради».

Чернь ворвалась в ворота, заполнила Соборную площадь. Они жаждали его, Борисовой, погибели. Хотели видеть правителем воеводу Ивана Петровича Шуйского.

Годунов глядел на разъяренную толпу в узенькое оконце: сжатые кулаки, у иных — дубины и колья. Попадись — порешат мигом. Подумал тогда Борис: все, конец пришел. Но Шуйский Иван Петрович, видать, и сам перепугался. Вовремя понял: одним Годуновым толпа не насытится — полетят и другие боярские головы. Поспешил выйти на площадь, объявить: мол, ударили мы с Годуновым по рукам, будет править с нами в согласии…

Царь встал. Походил по просторной палате, вернулся, сел на место.

Да, хотели, чтобы в правителях был князь Иван Петрович. Старика посадские чтили. Не из последних воевод был, что верно, то верно. Но царя Федора в это время Борис уже держал в руках. Да что старое ворошить. Ныне вон тоже дела веселые — холопье войско на Москву движется. До чего Русь дожила!..

По настоянию Годунова сегодня вышел указ о холопах. Он давал право холопам, которых господа выгнали в голодные годы, получить отпускную. С этой отпускной они становились вольными людьми.

В думе поднялся ропот: не все понимали, зачем понадобился царю такой указ.

Голицын, искоса взглянув на Годунова, поддел:

— А на что им воля? У Хлопка в войске им и так вольно.

— На то, — сдержанно ответил Годунов, — чтоб холоп загнанным волком не был. Такой на любого кинется. Холоп без отпускной все равно что беглый: никто его к себе не примет. Помирай с голоду. Одно остается у беглого — разбойство. А мало ли разбойников Хлопок набрал?.. Молчишь, Голицын?.. Может, кто другой скажет?

— Дозволь спросить, государь, — молвил Гагин. — Без холопов-то добрым людям какое житье? Ежели беглого изловят, возвращают хозяину. А теперь что — минуют два-три года, никого в холопах не останется?

— Ты три года сперва прожить смоги. Далеко заглянул, — невесело пошутил Борис и пояснил: — Указ о холопах нам сейчас надобен, чтобы бегство пресечь. Дорога ложка к обеду. А что через год станется, увидим. Отменить указ тоже в нашей власти.

Вслед за указом Годунов предложил думе принять еще одно важное решение: подавить Хлопка нужно «многою ратью» с воеводами.

Кого назначить во главе войска, дума не обсуждала. Годунов хотел сам поразмышлять об этом после. Выбор его остановился на Иване Басманове, который и раньше побивал воровских людей.

 

Против Хлопка

Не сразу вышел из Москвы Басманов. Пока войско собиралось и снаряжалось, минул почти месяц. Наконец отряды общим числом до четырех тысяч выступили.

Было начало сентября 1603 года. Земля повсюду раскисла, по дороге шли — месили месиво. Отряды состояли не только из конных дворян. В поход были взяты и пешие стрельцы, что еще больше замедляло движение.

Басманов слыл воеводой крепким, надежным. Приказ Годунова принял как должное, а не по нутру был ему этот поход: опять досталось сражаться со смердами, ничтожными холопами, ворами, разбойниками. Нападают из засад, от большого открытого боя уходят, ищи их по лесам и оврагам. Да ежели и побьет он чернь, другие воеводы скажут: «Не велика заслуга — холопов шапками закидать».

Где находится Хлопок со своими мятежниками, уяснить было нелегко. Местные либо не знали, либо не хотели выдавать, а потому говорили кому что взбредет. Басманов посылал разведчиков, наказывая все выведать точнее:

— Без «языка» не возвращайтесь, шкуру спущу.

Разведчики кивали.

— Постараемся. Как не привести…

Дабы исполнить приказ, хватали любого подозрительного. С такими «языками» от волокиты пользы не было. А то и вовсе разведчики не возвращались: кому охота под горячую руку лезть.

…Стрельцов Фому и Пахома никто в разведку не посылал. Они вышли из лагеря Басманова по своей воле. Путь их лежал к селу, что находилось в стороне от дороги. У каждого была за спиной котомка: думали раздобыть снеди.

Фома был невысок, но кряжист, его то и дело тянуло перекинуться словечком. Второй стрелец повыше и посуровее видом, предпочитал отмалчиваться. Шагал он широко, не обходя дорожных луж, лишь брызги летели из-под ног.

— Эх, — вздыхал Фома, — жизнь наша собачья. На дожде мокни, живи впроголодь, а чуть что — по шее…Да не иди ты так прытко. За тобой не поспеть. У тебя ноги будто ходули.

Пахом сбавлял шаг, и некоторое время стрельцы шли рядом. Но вскоре Пахом опять вырывался вперед. Тем временем дорога, по которой они двигались, свернула к лесу.

— Эй! — позвал приотставший Фома. — Слышь-ка, Пахом!

— Чего тебе?

— Бери прямиком. Лec-то нам не надобен.

— Не бойсь. Чай, мы с тобой не купцы, — усмехнулся Пахом. Но все же сошел с тропы.

Теперь они брели по мокрому полю, и Фома опять клял судьбу, ругал разбойников, поносил и господ, и холопов, из-за которых пришлось маяться.

— Холопы, чай, тоже люди, — заметил Пахом, — а живут на что хужей нашего.

— Много ты знаешь… Да постой! Куда припустил, будто смерть за ним гонится?

Пахом приостановился, обождал товарища, но ничего не сказал. Он вспомнил, как встретили вчера бродягу. Думали, беглый. Оказался княжеский холоп. Из Москвы путь держит, а куда — самому неведомо. Где лучше. Только где оно лучше — один бог знает. Холоп рассказал, что князь прогоняет всех слуг со двора.

«Пошто прогоняет?» — спросил Пахом. «В хлебный недород кому охота в доме лишние рты держать». — «А отпускную чего не жалует?» — «Чтоб после сызнова взять в холопы. Ежели до той поры с голоду не помрем». — «Да ваш князь злодей, — проговорил Пахом. — Креста на нем нет». И осекся: неподалеку проходили люди из дворянской сотни. При них лучше язык на замке держать.

А еще вспомнился Пахому брат Павлуша. Когда пришел он в последний раз навестить брата, сказали, нету, мол, теперь на подворье Павлушки. «Где же он?» — растерялся стрелец. «С Болотниковым убег». Пахом схватил княжеского челядинца за грудки. «Чего напраслину порешь?» — «Хороша напраслина, когда десять холопов со двора подались».

И вот теперь Пахом шагал и думал: где же Павлушка? Не на Дон ли подался? Болотникова он видел на подворье один раз. Братишка говорил о нем, мол, заступается, стрелять из лука учит, гостинцев дает… Да только с тех пор годы пробежали. Жив ли Павлушка? И ежели он у Хлопка в войске, что ж тогда будет — брат супротив брата пойдет?

Смеркалось, когда стрельцы приблизились к деревенской околице. Решили заглянуть сперва в крайнюю избу, разузнать, к кому зайти, чтобы не терять времени попусту.

На стук их в двери появился крестьянин. Увидев перед собой двух краснокафтанников, испуганно отпрянул.

— Здорово, хозяин! — Стрельцы шагнули в сени. — Чего как от нечистой силы пятишься? Мы тебе худа не сделаем.

— Не ждал никого об эту пору, — отвечал хозяин, а сам все посматривал за спины вошедших: не появится ли еще кто. Выглянул за дверь — ни души. — Погодь-те, — сказал он. — Я первый пройду: притолка низка — в темноте зашибетесь.

Изба была тесной. За большим столом сидело человек десять.

— Эй, ребята, — сказал один из них, рябой, с орлиным носом, — гляньте, каких гостей хозяин привел.

Громкий говор стих, и все уставились на Фому и Пахома.

Сняв шапки, стрельцы перекрестились на икону:

— Хлеб да соль!

— Подвиньтесь. — Рябой кивнул своим, затем обратился к стрельцам: — Куда, молодцы, путь держите и откуда?

— Мы, вишь, люди князя Басманова, — охотно заговорил Фома, — а идем с войском Хлопка бить.

— И велико ли войско ваше?

— Конных тысячи две будет, и пеших, почитай… — Договорить он не успел, потому что Пахом ткнул его локтем в бок и повел глазами в угол, где были сложены сабли и кистени.

«Никак тоже люди военные, — подумал Фома, и вдруг его аж в пот бросило: — Уж не разбойники ли?» В ту же минуту сидевшие рядом на лавке люди выхватили у них из ножен сабли. Пахом рванулся было, но трое повисли у него на плечах.

— Связать их! — скомандовал рябой.

Стрельцов тут же скрутили веревками.

— Может, так сподручнее про войско говорить, а? — с издевкой спросил рябой.

Пленники молчали.

— Добро. — Он отцепил у них ножны. — Хотят с Хлопком повстречаться — поможем. Там языки-то им развяжут.

…Через два дня на передовой отряд Басманова, оторвавшийся от войска, неожиданно напали мятежники. В первых рядах был атаман Хлопко.

* * *

— Государь, войско холопье разбито. Хлопко, а с ним до ста бунтарей закованы в цепи, — доложили царю.

— Слава богу, — сказал Годунов. — Пусть Басманов придет: хочу его видеть.

— Он убит, государь.

— Басманов? — помрачнел Борис.

— Да, государь. Пулей убит.

— А говорили, у холопов топоры да рогатины.

— У них и пушки имелись, государь. Битва была долгой. Они окружили наш передовой отряд. Поди никого бы не осталось, не поспей войско вовремя.

— Привести заводчика всех бед — Хлопка.

— Неможно, государь. Не гневайся. Изранен весь.

— Повесить вора на площади, — велел царь. — Да поспешайте, пока не издох.

Воеводу Ивана Басманова похоронили с почестями в Троице-Сергиевом монастыре.

Фома и Пахом остались в живых. После допроса атаман велел их отпустить. Но в войско они не вернулись — посчитали, забьют их там, как изменников. Решили стрельцы уйти в донские степи.

Нелегкий предстоял им путь. Уж кто-кто, а служилые хорошо знали приказ властей: «Не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено». Москва посылала отряды против донцов, приказывала ставить заслоны, пойманных же сажать по тюрьмам или казнить.

 

Лжедмитрий

Пока усмирял Годунов низы, заволновалась боярская верхушка. Царю стали повсюду мерещиться заговоры. Начались и пытки, и казни, почти как в пору Ивана Грозного.

А тут и новое лихо для царя приспело: пошел слух, будто жив царевич Димитрий и готовится согнать Годунова с престола, а в Угличе-то, мол, убит не царевич, а кто-то другой.

* * *

Злодея-самозванца было велено поймать и доставить. Но кто он такой? Откуда взялся?

Годунову донесли, будто царевичем Димитрием назвал себя бывший инок Гришка Отрепьев родом из обедневших галицких дворян. Обитал он в Чудовом монастыре Московского Кремля. Хорошо знал грамоту, и одно время патриарх Иов брал его к себе для книжного письма. Как-то, напившись вина, похвалялся Гришка монахам, что, мол, будет он в Москве царем. Хотели схватить Отрепьева за такие речи. Но его и след простыл. Объявился через год в Речи Посполитой, и уже не под своим именем, а как царевич Димитрий, наследник московского престола.

Хитро «признался» в том бывший монах: вроде бы во время болезни. Звал он в беспамятстве отца своего — Ивана Васильевича: «Спаси, отче, Москву от погибели, от незаконного царя Годунова. А меня, твоего сына Димитрия, хотел он зарезать. Да спасся я божей волею. А матушку мою в монастырь упрятали. Один я как перст. И никто не знает, что жив я. Только бог все видит да ты, царь Московский, Иван Васильевич».

* * *

Не все гладко шло поначалу у Отрепьева в чужой стране. Немало поскитался он по монастырям, служил у разных панов. Но не падал духом, от своей цели не отступался. Попытался связаться не только с влиятельными поляками, но с запорожским казачеством. Весной 1603 года подался в Сечь, которая в то время клокотала от волнений. Казаки закупали оружие, привлекали холопов и беглых мужиков в свое войско. Здесь собиралась та армия, что позже двинется с самозванцем на Москву. Самозванец всем сулил волю и деньги, на Дон послал казакам свое знамя с черным орлом на красном фоне…

Вернувшись из Сечи, Отрепьев попал в город Брачин к видному польскому князю Адаму Вишневецкому. Именно здесь и произошло «признание».

«Царевич он или нет — кому ведомо? — размышлял князь. — Скорее все-таки самозванец. Но пользу нам это принести может. Пусть король Сигизмунд решает, как быть».

Знал Вишневецкий и о неладах Годунова с боярами, и о волненьях крестьянских, и о смутах московских: самая пора царем поставить нужного, своего человека.

А пока князь велел прибрать покои для «царевича Димитрия», а слугам повиноваться ему с поклонами.

Получив донесение от Вишневецкого, король Сигизмунд III потребовал выяснить подробности. И князь записал исповедь самозванца, что спас-де его в Угличе воспитатель, который загодя узнал о готовящемся покушении. Он подменил царевича другим мальчиком. Того-то якобы и зарезали.

Когда князь спросил, зачем царевич надел рясу, Отрепьев путано ответил, что воспитатель вверил его на попечение некой дворянской семье. Там он содержался в доме до кончины верного друга. Тот перед смертью посоветовал: дабы избежать погибели, нужно сменить мирское имя, постричься в монахи и жить в обители…

В эту «исповедь» Григорий привнес кое-что из своей жизни. В монахи он постригся, в самом деле спасая свою голову. Связано это было с его службой у Михаила Романова. В 1600 году Борис Годунов подверг Романовых опале: царю донесли, будто они собирались отравить его семью. В одну из ноябрьских ночей у романовского подворья разыгралось настоящее сражение. Царские стрельцы брали его приступом. Челядь отчаянно отбивалась.

Романовы были наказаны: их отправили в ссылку, старший — Федор был пострижен и отправлен в далекий монастырь. Расправа коснулась и романовских слуг. Многие из них нашли смерть под пытками. Расторопный Отрепьев успел постричься, чтобы избежать кары.

Поначалу московские власти скрывали, что самозванец был связан с боярской верхушкой. Его по-всякому порочили: мол, пьянствовал он в миру, крал, «по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь…». Годунов надеялся, что поляки выдадут Отрепьева как беглого.

Но когда о спасенном царевиче Димитрии заговорили по всему Русскому государству, Годунов понял, что ложь о Гришке пользы не принесет. Пришлось обращаться к помощи патриарха. Иов сказал народу:

— Противный богу злодей Гришка Отрепьев жил у Романовых во дворе и заворовался, от смертной казни постригся в чернецы и был по многим монастырям. Служил он и на патриаршем дворе, понеже был грамоте зело горазд и сперва смиренным прикинулся. Да воровство свое Гришка не бросил, а сбежал в Литву… Знайте, православные, не царевич Димитрий то, но вор-расстрига…

* * *

В феврале 1604 года Вишневецкий повез самозванца в Краков — столицу Речи Посполитой. Помчались на запад две кареты да охрана — конная челядь. В одной из карет сидел одетый в дорогие наряды Отрепьев.

По дороге остановились в Самборе у воеводы Юрия Мнишка. Принимали Лжедмитрия с почетом. Были подарки, музыка, обед в его честь.

Нашлись и люди, подтвердившие его царское происхождение. Димитрия «узнал» один из холопов самборского воеводы. Крепко поддержал Отрепьева канцлер Лев Сапега. Он объявил, что его слуга Петрушка, проживший детские годы в России, был хорошо знаком с царевичем в Угличе. Слуге же перед встречей с Отрепьевым было велено запомнить: у царевича возле носа бородавка и одна рука короче другой.

Правда, увидев «царевича» в окружении свиты, холоп растерялся. Отвесив поклон, он стоял молча, словно воды в рот набрал. Положение спас сам «Димитрий».

— Кого вижу! — воскликнул он. — Никак Петрушка?! И ты здесь, в Литве… Сколько же лет минуло!

Слуга как проснулся.

— Государь истинный… Димитрий Иоаннович! — Он опустился на колени, стал целовать руки Отрепьеву, приговаривая: — Позволь, позволь, государь, приложиться… сперва к этой, что подлиннее… теперь к этой, что короче… Узнал я тебя, Димитрий Иоаннович, аж дух перехватило… Вот и бородавка у носа… Поболе стала, а тогда махонькой была, с ползернышка…

В Самборе Отрепьев увидел дочь воеводы Марину. Красавица ласково улыбалась царевичу.

— Счастлива была вас видеть, — сказала ему при прощании.

А в Кракове бывшего монаха пригласил во дворец сам король Сигизмунд III. С робостью явился туда Отрепьев. Но король был приветлив, на пиру поднял кубок и произнес, обращаясь к знатным панам:

— За друга нашего, за царевича Димитрия!

Сигизмунд и Лжедмитрий заключили тайное соглашение. Хотя король и не мог выступить открытой войной против Русского государства, но сказал, что поможет царевичу собрать войско «из добровольцев», по своей охоте пошедших на Москву, чтобы вступиться за настоящего царя. За поддержку самозванец обещал поделиться царской казной и передать Речи Посполитой часть русских земель.

Вернувшись в Самбор, самозванец посватался к Марине. Но воевода не отдал ему в жены дочь. И здесь между Лжедмитрием и Мнишком был составлен договор: станет царевич русским царем — получит Марину, а за это одарит ее Псковом и Новгородом, самому же воеводе достанутся земля Смоленская и часть Северской.

Начались сборы войска. К самозванцу шел всякий люд — охотники поживиться грабежом да насилием, наемники, готовые продать свою саблю кому угодно, с южных земель атаманы привели казаков, которых притеснял московский царь.

Не на шутку перепуганный Годунов посылал Сигизмунду грамоты, уверял, что Димитрия давно нет в живых, что походом на Москву собирается идти подлый самозванец. Король читал их с усмешкой…

В октябре войско Лжедмитрия выступило.

Теперь в народе только и говорили, что жив, дескать, царевич Димитрий. Годунов повелел языки резать за такие разговоры, да было поздно.

И не слухи уже всех бередили: Лжедмитрий рассылал по городам и селам «грамоты прелестные». Называл он Годунова захватчиком, а народу русскому обещал свою милость показать: одним славу сулил, другим — богатство, третьим — «вольность и во всех винах пощаду».

Без боя сдавались ему города. Голытьба верила в «хорошего» царя, ждала Димитрия. Воеводы, страшась ее гнева, распахивали перед самозванцем ворота, встречали хлебом-солью.

Уже перешли к нему Моравск и Чернигов, Путивль и Рыльск, Курск и Кромы. Повсюду велел царевич не трогать местных жителей, зла им не чинить. Кормил он посулами дворян и купцов: погодите, как сяду на трон — получайте в награду и поместья, и льготы торговые. А кое с кем рассчитался немедля — освободил от налогов южные уезды. Не навечно, на десять лет. Да и как не порадеть: больше всех помогали ему южане в походе на Москву.

По всему государству уже бурлили восстания. Недовольные Годуновым быстро пополняли отряды Отрепьева…

Казаки действовали в тылу годуновских войск. Среди царских ратников начался разброд, многие дворяне покидали полки, возвращались по домам.

Лжедмитрий продвигался к Москве. Его гонцы теперь увозили письма в Краков — королю и в Самбор — Юрию Мнишку. Отрепьев сообщал о победах и о том, как любит его русский народ. Писал, что близок час, когда станет Марина Мнишек царицей.

* * *

Тревожный, медленно угасающий звук большого колокола оповестил: умер Борис Годунов. Неожиданная смерть царя в тот апрельский день 1605 года всполошила город.

Кинулся народ на площадь к Лобному месту: кого же объявят государем? Но никто из бояр не явился к шумевшей толпе. С криками «Димитрия!» повалили посадские в Кремль и там узнали: займет престол царевич Федор, сын Годунова. Разъярилась толпа, хотела громить дворы Годуновых и Сабуровых, но засевшие там стрельцы из ружей ударили. Отступила чернь.

По приказу Годуновых вышел к народу дьяк, стал увещевать:

— За кого, православные, шумите?.. За Гришку-расстригу, за самозванца?.. Царь наш Федор Борисович…

Но говорить ему не дали. Из толпы потребовали: пусть старая царица, мать Димитрия, сядет у городских ворот, дабы каждый мог спросить ее, жив ли царевич. И опять кричали:

— Долой Годуновых!.. Хотим Димитрия.

— На трон прямого царевича!..

Против самозванца Федор Борисович послал воеводу Басманова и Голицына. Но те сдали армию самозванцу.

Правительство принялось готовить Москву к обороне. И вновь восстали посадские. Боярская верхушка устроила переворот — царь Федор Борисович и его мать были убиты. Свергнут был патриарх Иов, что всегда стоял за Годуновых.

Ничто уже не преграждало путь Лжедмитрия к Москве. С пышной свитой, в окружении польских военачальников въехал он в русскую столицу 20 июня.

Напрасно ждал народ добрых перемен в своей жизни. Не избавил «хороший царь» ни от крепостной неволи, не издал ни указов справедливых. Но продолжал обещать и Юрьев день крестьянам, и волю холопам. А на деле как было при Годунове, так и осталось.

Дворец Лжедмитрия охраняла немецкая стража. На пирах вино и мед рекой лились. Поляков в Москву без счета понаехало. Над обычаями русскими шляхтичи насмехались, а чуть что — выхватывали саблю.

Москвичей это возмущало. На поляков стали косо поглядывать.

Бояре тоже призадумались: как же так — при русском царе русским нет ни почета, ни почестей? Замыслили бояре заговор. Лжедмитрий узнал о заговорщиках — во главе их стояли Шуйские. Самозванец хотел было казнить самого рьяного из них — Василия, но в последний момент простил.

В Кремле он собрал стрельцов, сказал им:

— Как зеницу ока, должны вы беречь истинного царя. Разве мог кто-нибудь почти без войска овладеть таким великим царством, когда бы у него не было на то права? Бог того никогда бы не допустил. Я подвергал жизнь опасности не для того, чтобы самому возвыситься, но дабы освободить вас от крайней нужды и рабства, в которое поверг вас изменник отечества царь Борис…

Хоть и ссылался Лжедмитрий на поддержку бога, а крепко начал жалеть, что пораспускал донских и запорожских казаков, которые шли с ним в войске от самой границы.

Почувствовал Отрепьев, что нетверда под ним земля московская. Как меж молотом и наковальней оказался он. С одной стороны народ, с другой — бояре.

А тут еще поступила весть, что по Волге с казаками движется к Москве царевич Петр — внук Ивана Грозного, сын царя Федора Иоанновича. На самом деле был он из посадских людей, родился в Муроме и звали его Илейкой. Но казаки, с которыми он гулял по Тереку, а затем по Волге, избрали его «царевичем». В Москву они шли, чтоб получить от государя жалованье.

Казаки прислали к Лжедмитрию гонцов с письмом. Прочитав послание, тот спросил:

— Сколько же сабель в войске царевича?

— Сорок сотен, государь, — ответили казаки.

— Будет вам от меня жалованье, — подумав, молвил самозванец. — А племяннику моему Петру Федоровичу передайте: получит он в удел княжество.

С тем гонцы и удалились.

Войско «царевича» было на руку самозванцу. Но двигалась подмога медленно. Тогда он отправил своего человека — Третьяка Юрлова на Волгу, торопить казаков. Из государевой грамоты «царевич Петр» узнал, что наказывают ему с войском «идти к Москве наспех».

— Поспешим, — обещал Юрлову «Петр». — Выручим Димитрия Иоанновича.

Прознав о переписке самозванцев, бояре всполошились, начали тайно подбивать на бунт посадских. Больше всех старался Шуйский.

На рассвете 17 мая 1606 года самозванец пробудился от колокольного звона. Только что отпраздновавший свою свадьбу с Мариной Мнишек, он спросонок решил, что продолжают звонить в его честь.

— А это что?! — вздрогнул самозванец, подойдя к окну и увидев вооруженную толпу. — Оборони, господи… Стража!..

Разметав охранников, посадские кинулись во дворец с криками:

— Бей его!..

Отрепьев выпрыгнул в окно, но был найден и убит на месте. Тело самозванца сожгли, а пепел смешали с порохом и пальнули из пушки в ту сторону, откуда он пришел…

* * *

…«Царевич Петр» добрался со своим войском до Вязовых гор, что возле Свияжска, и там узнал о смерти Лжедмитрия. Ехавший из столицы казак сообщил:

— На Москве Гришку-расстригу убили всем миром.

Илейка Муромец повернул войско и двинулся вниз по Волге.

* * *

В тот мрачный день в Кракове тучи висели так низко, что казалось, их вот-вот коснутся высокие шпили соборов. Король Сигизмунд III слушал доклад Адама Вишневецкого, вернувшегося из Москвы.

— Ваше величество, — рассказывал Вишневецкий, — в Москве был убит не только самозванец, но и больше тысячи поляков.

Король уже знал об этих событиях.

— Вся Москва поднялась, ваше величество. Это был не просто боярский заговор, но сражение. Стрельцы палили из ружей. Чернь бежала с топорами и дубинами.

— Как удалось тебе спастись, князь?

— Помог Василий Шуйский.

— Русский царь?

— В тот день он еще не был царем. Через два дня доброхоты Шуйского прокричали толпе на площади его имя с Лобного места. И этого было достаточно. Хотя многие называют его «полуцарем».

— А что сделал Шуйский, — спросил Сигизмунд, — с доброхотами Лжедмитрия?

— Был очень осторожен. Казнить бояр-противников он не решился. Выслал подальше от Москвы. Одного из самых опасных — князя Шаховского — отправил воеводой в Путивль. Это тоже ссылка. Но, ваше величество, не успел Василий Шуйский занять престол, как в народе заговорили, что царь Димитрий жив, а на многих боярских воротах было ночью написано, что «царь Димитрий повелевает разграбить дома изменников». Шуйский с трудом подавил восстание.

— Да… — помолчав, произнес король. — На Руси мертвых любят больше, чем живых.

— Особый случай, ваше величество. Царевич Димитрий — пострадавший. На Руси жалеют пострадавших.

— Не очень-то они пожалели самозванца.

— Он вел себя недальновидно и легкомысленно.

— К тому же и нас пытался обманывать, — добавил король. — А ведь когда был здесь, наобещал для Речи Посполитой золотые горы. Ничего, подыщем другого…

Не знал король, что в это время уже ехал к Польше Михаил Молчанов, выдававший себя за Димитрия. Он должен был рассказать о своем «чудесном» спасении: в Москве, мол, убит другой. Обещать, что опять наберет войско и расправится с боярами-заговорщиками. Но пока, дескать, всем нужно идти в Путивль к воеводе Шаховскому.

И верно, князь Григорий Шаховской, ненавидевший Шуйского, замыслил поход на столицу. Он-то и попросил Молчанова на время стать самозванцем.

 

Через тридевять земель

Отряды приближались к русской границе. Еще пол-дня пути, и начнутся северские земли: Моравск, Чернигов, Путивль.

Вороного жеребца, что был под Болотниковым, приходилось сдерживать. «Вот ведь, — думал Иван Исаевич, — венгерский конь, на придунайских лугах вскормлен, а рвется к русской сторонке, как я, грешный».

Вдоволь насмотрелся заморских стран Болотников. После того как татары захватили его в плен и продали туркам в рабство, побывал он и в Венеции, и в Германии, и в Венгрии, а теперь вот через Польшу домой возвращается.

— Не балуй!.. Уймись! — ласково хлопал он жеребца по шее. — А ежели тебя в степь донскую… Поди, совсем ошалеешь. — Болотников глубоко вздохнул.

Степи, степи… Не наглядишься на них, не надышишься. И почему воздух там так сладок — пить его можно заместо меда. А где сыщешь такие зори малиновые и небо лазурное? В раю? Казакам туда хода нет.

И вспомнил Иван Исаевич… Всяко бывало на Диком поле. Стаями шастали по степи татары и ногайцы. Кто на добычу шел, кто с набега. Разговор с ними был один — на саблях. И победы праздновали казаки, и тризны справляли — многие за обретенную волю платили головой.

Добрая сотня казаков была у Болотникова. Неспроста выбрали его в атаманы: справедлив, на деньгу не падок, в бою отважен и ловок. О своих сотоварищах заботился по-отцовски. Гулял бы он по Дону с казаками. Но кого беда стороной обходит?

* * *

…В тот день с четырьмя казаками послал Болотников Павлушу в станицу. Да на полпути возле курганов попали в засаду. Окружили их крымчаки, по десять басурман на каждого. Засвистели со всех сторон арканы.

Повезли татары за собой заарканенных казаков. Потом остановились, поговорили о чем-то в стороне и вдруг развязали одного.

— Вернешься, — сказали, — к своим. Пусть выкуп дают, — татары кивнули на пленников, — золото привози.

— А ежели нету? Чай, мы не купцы-богатеи.

— Нету — башка долой.

Понуро смотрел казак на татар. Поняли они: не видать им золота. Не на тех напали. Опять поговорили в сторонке.

— Якши. Нету золото, кони давай, сабли давай. Один казак — три кони, три сабли. Что смотришь, шайтан? Скачи, пока жив.

Поскакал казак в обратный путь.

Выслушав его, Болотников задумался. Обойдешься ли выкупом? Крымчаки коварны, на любое могут пойти. Жаль казаков, а пуще всех Павлушу. Был он атаману как меньшой брат. Что делать? Кинуться на басурман всей сотней? Нельзя: татары увидят издалека, сразу же перебьют схваченных. Хоть и мало надежды, что отпустят они пленников за коней, а по-другому не поступишь.

Атаман отобрал пятнадцать человек, велел каждому взять по второму коню и вместе с ними отправился к курганам. В случае чего, посчитал, можно отбиться от пяти десятков татар.

Правильно он прикинул. Да не мог знать главного: за курганами было две сотни крымчаков. Возвращались они после неудачного набега. Поэтому не хотели теперь упускать даже малой добычи: не то прогневался бы мурза, пославший их на грабеж.

В полуверсте от курганов Болотников приказал остановиться. Навстречу им тотчас выехали двое татар, но без пленников. Приблизившись, они, приветливо помахав руками, принялись осматривать коней. Осмотром вроде остались довольны.

— Где казаки? — спросил Болотников.

— Давай, давай… Пошли. Хорош кони.

— Где наши? — Болотников крепко сжал татарину плечо.

— Там, там, — крымчак мотнул головой в сторону курганов.

— Приведи сюда, — потребовал Болотников.

— Якши, арус. Пошли.

— Сюда, понимаешь?.. Сюда веди.

Татары закивали, стали разворачивать лошадей.

Болотников преградил им путь.

— Один пусть скачет. Второй останется с нами.

Тень беспокойства мелькнула в раскосых глазах татарина и хоть тут же исчезла, Болотников уловил эту тень. Когда первый татарин ускакал шагов на сто, атаман сказал:

— Стойте здесь и не двигайтесь.

А сам припустил коня к одному из курганов.

— Я с тобой. — Степан бросился было за ним следом.

Болотников сердито обернулся:

— Кому сказал, стоять!

Казаки смотрели, как их атаман взбирался на холм. На самой вершине он вдруг выдернул саблю и замахал ею:

— Назад, други!.. Назад!

Сверху ему была видна затаившаяся в лощинах татарская конница. Убедившись, что их заметили, крымчаки выскочили и с гиканьем понеслись двумя крылами, чтобы сомкнуться и окружить казаков. И уж приготовились болотниковцы вступить в последнюю сечу, но опять долетел крик атамана:

— Уходи-и-те!..

И не просто крик то был, а приказ. Тоже последний и отчаянный. Ослушаться его никто не мог. Повернули казаки коней.

К Болотникову мчались со всех сторон крымчаки, раскручивая арканы.

* * *

…Недолго был он в плену у татар. Через три недели оказался на невольничьем рынке. Болотникова и Павлушу купил одноглазый турок. А потом еще через неделю они уже были на галере, где их приковали вместе с другими рабами к скамье.

Так и плавали несколько лет. Зной ли был, стужа — сидели гребцы, открытые всем ветрам. А чтоб работали проворнее, надсмотрщик угощал их плетью. Умирали гребцы, да хозяину невелик урон: рабы стоили дешево.

Видел Болотников, как худо Павлуше: сил у парнишки нету, глаза воспалились, на лбу испарина. Иван отдавал ему тогда свою воду и лепешки.

— Держись, Павлуша… Держись, родимый… На-ко съешь.

Когда надсмотрщик отходил к другим скамьям, Иван шептал:

— Не греби. За тебя погребем. А руки на весле держи, не отпускай — не то увидит.

Сперва приковывали Болотникова и Павлушу к одной из тех галер, что сопровождали купеческий корабль. Купец брал с собой на галерах воинов — они охраняли его от пиратов. Но потом Болотников попал к хозяину, который сам выходил разбойничать в море. У него был целый флот, промышлявший на торговых путях.

Однажды турки напали на два немецких корабля. С виду суда походили на купеческие, но оказалось на них много пушек. Немцы начали палить по окружившим их галерам. Несколько суденышек были разбиты, остальные поспешили сдаться.

Освобожденные гребцы — среди них было немало казаков — хотели тут же перебить своих мучителей. Но немцы позволили только отхлестать плетью надсмотрщиков. А потом вздернули всех пиратов на реях.

Корабли пришли в Венецию. Болотников смотрел — удивлялся: ну и город! Вместо улиц — каналы, вместо телег да повозок — лодки. На дворце узоры по камню вырезаны, будто кружева. И собор пригож. Лишь колокольня Ивану не приглянулась. Павлушка тоже согласился:

— Высока, а глазу зацепиться не за что. До самого верху будто брус тесаный. Наша-то в Кремле покрасивше будет, а?

— Покрасивше-то оно верно, — проговорил Болотников. — Да ведь каждый к своему привычен.

В Венеции задерживаться Болотников не стал. Немцы уговорили казаков уйти в Германию, послужить там. Но и у немцев недолго он пробыл: хоть и не в рабстве, да все вокруг чужое, а тоска по родине ела поедом. Из Германии перебрались в Венгрию, где часть земель была захвачена турками. Здесь он сошелся с венгерскими гайдуками. Вместе с ними казаки нападали на турецкие заставы.

Привечали венгерцы Болотникова, их благодарность по душе пришлась ему, а на родину тянуло все нестерпимее. Сердце каждым ударом звало — домой… домой…

* * *

И вот Польша — порог перед домом. Переступи его — Русь.

В Польше встретился Болотников с разными людьми. Узнал многое — и о смерти Годунова, и о воцарении Димитрия, и о новом боярском царе Василии Шуйском, что без права сел на трон, а Димитрия помышлял сгубить…

— И сгубил? — допытывался Болотников.

— Не вышло. Спасся Димитрий Иоанныч. Сюда, сказывают, пришел — в Польшу.

Стал всюду выспрашивать Болотников о русском царе Димитрии. Наконец услышал:

— Коли хочешь, можем свести. Царю нужны верные люди. Послужить со своими казаками…

— Отчего не послужить.

— Добро. Завтра же и в дорогу. В город Самбор.

Не таким чаял увидеть царя бывалый казак. И не в том дело, что невысок, негрозен был человек, к которому привели. Нет, другому дивился Болотников. Говорил царь неуверенно, за словом вроде в карман лазил да подолгу подбирал — боялся, как бы не так ответить. А глаза его все бегали, петляли, словно зайцы пуганые.

«Эк застращали Димитрия Иоанныча, — думал Болотников, вглядываясь в лицо царя и стараясь отыскать в нем хоть малую толику власти и решимости. — Да небось каждого возьмет испуг, коли за тобой с детства с ножом охотятся».

Речь вел царь об изменнике Шуйском и злодеях боярах, жаждущих его, Димитрия, погибели. Расспросив же Болотникова, кто он, да откуда, да много ли с ним казаков, стал царь сулить блага и ему и всем людям, которые на Шуйского подымутся. А еще сказал, что даст волю холопам и крестьянам, лишь бы за него шли.

— Стало быть, на Москву нас поведешь, государь? — спросил Болотников.

— Стало быть, — помолчав, ответил Димитрий Иоаннович. — Но сперва нужно тебе с казаками идти к Шаховскому в Путивль. Он — мой ближний человек — все знает, как делать. И людьми он тебе пособит. А я назначаю тебя большим воеводой над войском, моим гетманом. Завтра приходи, получишь о том грамоту.

Болотников ушел. А Димитрий Иоаннович сел писать. Закончив, отдал письмо гонцу:

— Скачи в Путивль. Да порезвее.

Когда поведал Болотников казакам о разговоре с царем, все возрадовались. Откуда было им знать, что не с сыном Грозного встретился их атаман, а с пройдохой Молчановым.

В свое время Михаил Молчанов был при дворе Годунова. Служил царю льстиво, выказывал преданность. Но тот же Молчанов после смерти Бориса вступил с боярами в заговор и был одним из убийц Федора Годунова. Хлебом-солью встречал он Лжедмитрия, за что тот приблизил его к себе. Вскоре Молчанов сошелся с князем Григорием Шаховским, который тоже нес верную службу самозванцу.

Потом, уже в Путивле, Шаховской дал ему государственную печать. Князь похитил ее из царева дворца, пока толпа расправлялась с самозванцем. «Бери, — сказал князь. — С нею в тебя поверят. На то ты и государь Димитрий Иоаннович, что имеешь такую печать».

* * *

Ну как не быть веселым: до русской земли рукой подать. Вернулся! Только уж не беглым холопом, а вольным человеком. И не просто вольным, что гуляет по степи с казаками, но большим воеводой. Вот она, грамота государева с печатью — попробуй кто усомниться. Да и без той грамоты чем он не воевода: вон сколько людей влилось в его отряды. Иваном Исаевичем величают, а ближние други, с которыми прошел он через тридевять земель, зовут батькой.

 

В Путивле

Как узнали в северных да польских городах, что на престол сел Шуйский, встревожились. Не отнимут ли, что было получено при Димитрии? Ведь он и землей кое-кого из дворян пожаловал, и низы от податей на десять лет освободил.

По всему югу пошли волнения. Тех воевод, что стояли за Шуйского, мужики поубивали. Так было в Путивле, в Белгороде, в Борисове, в Осколе.

Послать Шаховского в Путивль было все равно что щуку бросить в реку. Поздно понял это Василий Шуйский.

Прибыв в восставший город, Шаховской заявил народу:

— Царь Димитрий жив и живет в прикрытии. Потому как убить его хотят изменники-бояре.

Кипел, бурлил Путивль, а тут еще — не в добрый для себя час — явились из Москвы люди Шуйского, потребовали, чтобы город присягнул новому царю на верность.

Выслушал их воевода, потом пожелал узнать:

— Сколько дней от Москвы добирались?

— Три дня.

— Спешили, — заметил Шаховской.

— Как не спешить.

— Ничего, — Шаховской приподнялся. — Теперь отдохнете. — И приказал челяди: — Отвести в темницу.

— Как?! — Люди Шуйского взялись за сабли, но их схватили, поволокли к двери. — Да сам государь Василий Иваныч… — кричали они, вырываясь.

— Стойте! — повелел воевода. Он приблизился к царевым посланцам, которых держали за руки. — Государем нашим был и есть Димитрий Иоаннович, понятно?

Схваченные молчали.

— Всыпать плетей, чтоб дошло, — сказал Шаховской и вернулся к столу.

Отведав кнута, посланники Шуйского были брошены в темницу.

Князь Григорий Шаховской времени не терял. Еще не успели замкнуть пленников, как он отдал распоряжение: по всему уезду провести присягу на верность царю Димитрию. Вслед за тем велел позвать Истому Пашкова.

— Да шевелись, Захар, — сказал он слуге. — Сперва беги к пушкарям. Им новые пушки доставили. Небось подле них Истома: хотел посмотреть.

В Венёве Истому Пашкова знали как человека смелого и неглупого. Когда набиралось дворянское войско, стал он в нем сотником. Отряд его одним из первых взял сторону Шаховского.

И верно, слуга разыскал Истому у пушкарей. Четыре медные пушки были наведены на голый холм.

— Тебе чего? — недовольно спросил Пашков у подбежавшего к нему человека.

— Воевода велел сказать… чтоб ты, господин… — Захар никак не мог отдышаться, — шел до него немедля.

— Успеется, — Пашков повернулся к пушкарям. — Зарядили? — Ему хотелось, чтобы из пушек стрельнули при нем. От новых стволов можно было ждать всего. Что с ними станется после первого залпа, никто не ведал. Случалось, разрывались пушки. Поэтому и смотрел сейчас Пашков лично, сколько пороху пушкари кладут да как заряд забивают.

— Пали! — приказал он.

Одна за другой грянули три пушки. Четвертая взорвалась. Пушкари, что были позади, чудом остались живы. Но без крови не обошлось. Отлетевший кусок ствола ударил Захара, который, любопытствуя, тоже подошел к пушке.

— Поделом, — сказал Истома, глянув на несчастного, лежавшего с перебитыми ногами. Повернулся и ушел.

Воевода принял его сразу.

— Садись, — сказал князь и кивнул на скамью. — Ты палил?

— Я. Из четырех пушек одна негожая оказалась.

— И то ладно. У меня к тебе разговор есть, — произнес Шаховской и умолк, что-то обдумывая.

Истома ждал, потом как бы невзначай проговорил:

— Слугу твоего зашибли.

— Как? — оторвался от своих мыслей Шаховской.

— Дурень был, вот и поплатился.

— Захар?.. Толковый слуга. Служил исправно.

— В другой раз нос не сунет, куда не надобно. — Истома шевельнул мохнатыми бровями. — Пушку-то разнесло.

— Ты сам поосторожней будь, — опасливо взглянул Шаховской. — Слуга — черт с ним, а тебя подле сердца держу.

— Спасибо за приязнь. В нашем деле, вишь, пушку не испытать что коня не объездить. Да полно, князь, обо мне говорить. Зачем звал?

— Час настал. Пора, Пашков, идти тебе на Москву.

— На Москву? — удивился Истома. — У нас войско тысяч на десять наберется. Куда против Шуйского? Себе погибель найдем. Подкопить бы силы, князь.

— Десять тысяч. — Шаховской заходил по комнате. — Но войско-то у тебя отборное, дворянское. Да еще казаки, служилые люди. А ежели повернем на Шуйского чернь — мужиков да холопов? Поразмысли, Истома, сколь великая сила будет.

— Нешто смердам с нами по пути, Григорий Петрович? На аркане тащить — надежно ли такое войско?

Шаховской остановился у открытого окна, посмотрел на двор. Конюхи чистили лошадей.

— Зачем на аркане? Подобру пойдут… Эй, Терешка, — крикнул он вдруг, — покажи гнедого!

Гнедой конь с длинной светлой гривой был его любимцем. Когда Терешка повел коня по залитому солнцем двору, чистые бока его так и заиграли искрами.

— Хорош? — улыбнулся воевода и знаком подозвал Истому.

Пашков выглянул в окно:

— Знатный конь. Вот кто первый товарищ в бою. Побольше бы дворян, да на таких конях, тогда б, князь, и самого черта одолели, не то что Шуйского.

— Одолеешь! — весело сказал Шаховской. — Всех одолеешь.

— Ты говоришь, повернем чернь. Разве мужики да холопы заодно с нами пойдут?

— Аркан не понадобится. Царь Димитрий посулил мужикам волю, и до могилы они поверили в него. Будь он трижды убитым, все равно скажут: спасся, жив. Он их надежда. Больше никто. Не бояре же. И не полуцарь Василий. «За Димитрия!» — будет наш клич. На него и слетятся они. На Москву же должно идти врозь: ты поведешь свое войско одной дорогой, мужики другой двинут.

— Кто мужиков поведет?

— Садись. Расскажу. Будет у них свой холопский начальник — Ивашка Болотников…

И Шаховской поведал Истоме о письме, которое доставил гонец от Молчанова. Там сообщалось, что движется к Путивлю отряд во главе с бывшим холопом князя Телятевского Иваном Болотниковым. Что принять-де следует его с почетом, ибо от царского имени назначен он теперь большим воеводой, гетманом. А в отряде у него — девять тысяч. Все казаки да военные холопы — в сражениях искусные…

— Что скажешь, Истома? — закончил вопросом Шаховской.

— Не по душе мне воевода холопский, — насупился Пашков.

— По душе, не по душе, речь не о том. Покамест берем его — сила-то какая! А там видно будет. Ты же со своим войском завтра выступаешь. Пойдешь на Елец. Как захватишь город, скажу, куда дальше идти.

* * *

Через несколько дней отряд Болотникова вошел в Путивль.

Князь Шаховской с интересом всматривался в открытое лицо и крепкую фигуру казака.

— Слыхал я, что царь тебя грамотой пожаловал. Покажи.

Прочитав, Шаховской вернул грамоту Болотникову.

— Рад за тебя, Иван Исаич. Коли стал ты большим воеводой, берись и за дела большие.

— Для большого дела надобно войско большое.

«И этот туда же. Где я тебе людей возьму?» — недовольно подумал Шаховской, но заставил себя улыбнуться:

— На то ты и начальник, чтоб людей набрать.

— Наберу, — твердо произнес Иван Исаевич.

Шаховскому понравилось: не просит, значит, привык сам добиваться. Военачальнику сие к лицу. Князь сказал:

— Я бы пособил тебе, но войско ушло с Пашковым.

— Знаю. То дворянское войско. У меня свое будет — из черного люда.

«Из черного, — с удовольствием повторил про себя Шаховской. — Вот, Ивашка, и возись со своей чернью. Ты и сам такой». Вслух же сказал:

— Соберешь войско да на Москву пойдешь — святое дело сотворишь. А кто побьет Шуйского — твое ли войско, дворянское ли, — не столь важно. Главное — изменника с трона согнать.

— Доподлинно, князь, — не столь важно. Может и дворянин быть с черной душой, а черный человек — со светлой.

Шаховской согласно кивнул.

— И знай, государь твоих заслуг не забудет.

— Я, князь, о наградах не помышляю. Вот ежели народ двинется себе волю добывать…

— За истинного царя двинется, — поправил Шаховской.

— Волю-то царь обещал.

«Да ты не лыком шит. Крепкий орешек, — прикидывал в уме Шаховской. — Ничего. Расколем». Спросил:

— Как тебе наш государь Димитрий Иоаннович приглянулся? Хмур был али улыбчив? Грозен, как его родители, али мягок?

Вспомнил Болотников свою встречу в Самборе. Как ответить? Вспомнил бегающие, беспокойные глаза, руку, что дрогнула, когда грамоту протянула.

— Не мне о том судить, каков Димитрий Иоаннович. Государь есть государь.

— Толково говоришь, — усмехнулся Шаховской. — Ну что ж, иди, воевода, к своему войску. Да с походом не медли.

* * *

Болотников созвал совет. Когда атаманы и есаулы расселись, заговорил о главном.

— Други и братья, — сказал он, — мы с вами идем на правое дело. Полуцарь Шуйский, что сидит на московском престоле, наш враг. Престол захватил он обманом. Но есть истинный царь — Димитрий Иоаннович. Он дает нам волю. И мы должны помочь ему. У злодея Шуйского силы против нас поболе. А потому надобно подымать весь народ. Я тож, как вам ведомо, познал и холопскую жизнь, и свободу казачью, и рабом на галерах плавал, да не сломился, а пуще прежнего стал ценить волю вольную. Посему говорю, посылайте по городам и селам людей — пусть собирают в наше войско холопов, и мужиков, и бедноту посадскую.

После совета Болотников держал речь перед толпой на городской площади.

— Люди добрые, не видать нам воли, ежели не восстанем против Шуйского да господ, что с ним заедино.

Полуцарь лишь о собственном благе печется и своим боярам угождает. Гнать его с престола!

Затихли все. Дерзкие слова говорил Болотников, да запали они каждому в сердце. И всколыхнулась толпа, загудела, будто лес на ветру.

— Мы с тобой! — закричали. — За волю!

— Веди нас куда хошь!

— Волю добудем али сложим вместе головы!

Потянулся отовсюду народ к Болотникову.

* * *

Путивльский воевода князь Шаховской опять призвал к себе Ивана Исаевича.

— Оба мы с тобой враги Шуйского. Одно дело задумали. Говори, гетман, чем помочь?

Понимал Болотников, что с князем надобно держать ухо востро, что Шаховской всякое может задумать, но виду не подал.

— У тебя есть копья, сабли, ружья да порох — вели раздать моим людям.

— Велю.

— И пушки у тебя, сказывают, есть…

«Ишь, все разузнал, тороватый», — с неприязнью подумал Шаховской.

— Истоме Пашкову отдал до последней, — солгал Шаховской. Не мог он расстаться со всеми пушками, боязно было при себе ни одной не оставить.

— Ладно, — молвил Болотников. — И на том, что даешь, спасибо. Пушки в бою добудем.

Не зря отправлял Иван Исаевич в города малые и большие, в деревни и села верных гонцов. Не зря рассылал он свои листы, в которых призывал «побивать вельмож и сильных». Люди к нему все шли и шли.

 

Встреча в лесу

Соломенная крыша протекала, крыльцо провалилось, да и вся изба скособочилась. И не потому жил Михей в такой избе, что был он мужик непутевый, а все дело было в том, что уж больно лют у него господин. Не даст ни дерева срубить в лесу, ни соломы с поля взять. Да что говорить — у него зимой снегу не выпросишь.

Амбары господские ломились от мешков с мукой. А у крестьян, что работали на хозяина — землю пахали, сеяли, жали, зерно молотили, — пусто в доме. Помещик оставлял им столько, чтоб мужики ноги не протянули. Иначе кто бы в поле трудился?

Хотел Михей бежать на южные земли. Да как? Трое ребятишек у него. И оставаться тяжко. Что делать? И все же решился Михей свою избенку подправить. Не то, чего доброго, завалится, пришибет кого.

Темной ночью срубил он в лесу дерево, только стал обтесывать, как вдруг видит, выходит на него человек. «Ну, — думает Михей, — пропал я. Незнакомый человек. Видать, из слуг хозяйских. Поведет к господину, а там запорют насмерть. Нет уж, не дамся…» Сжал Михей топор, ждет, пока человек ближе подойдет. А тот будто обо всем догадался.

— Брось топор. Я тебе зла не сделаю. Ты кто будешь-то?

— Михейка Долгов.

— А я гулящий человек. Сегодня тут, завтра незнамо где буду. Хозяин твой кто?

Михей снова сжал топор. Человек усмехнулся:

— Да ты что, я ить не доносчик.

— А пошто тебе мой хозяин?

— Ты сам-то отвечай, не спрашивай. — И человек повелительно взглянул на Михея.

Тот, помолчав немного, произнес:

— Ну, князь Шишагин Гаврила Тимофеич.

— Кровопийца-то?.. Слыхал про такого.

Михей Долгов не знал, что сказать. Со своими мужиками они не раз поминали хозяина недобрым словом. Так то свои. А тут поди разбери, кто он, «гулящий человек». Не выдал бы.

— Чего молчишь?.. Нешто не у вас третьего дня по его приказу двоих палками забили?.. А не у вас, скажешь, народ с голоду пухнет?

— И то верно.

— А чего терпите?.. Доколь он вашу кровь сосать будет?

Михей ничего не ответил. Лишь досадливо крякнул да с силой вогнал топор в бревно.

— Во! Эдак бы по шишагинской шее, — сверкнул глазами человек. — А землю его меж мужиками поделить.

— Да за это… знаешь, что сделают?.. — прошептал, невольно оглядываясь, Михей.

— А ежели вы возьмете в руки топоры да вилы?

— Войско супротив нас вышлют.

— А вы сами в войско ступайте. К Болотникову. Слыхал про такого?.. Нет?.. Зови завтра сюда об эту пору мужиков, я вам все скажу. Приведешь?

Михей ответил не сразу. Сверкающие глаза незнакомца жгли его. «Видать, горячий человек, — думал Михей. — Не разбойник ли?.. A-а, чего там! Лучше на воле погуляю, чем погибать от господских палок или подыхать с голоду…»

— Приведу, — сказал Михей.

 

На челнах

В то самое время, как из Путивля вслед за отрядами Истомы Пашкова ушли воины Ивана Болотникова, в жизни бывших стрельцов Фомы и Пахома случилась крутая перемена. На Волге у сторожевого поселка Царицына примкнули они к сотням Илейки, которого казаки провозгласили «царевичем Петром».

Фому и Пахома приняли охотно, но поначалу расспросили:

— Откуда родом?

— С Москвы.

Казаки оглядели поношенные красные кафтаны.

— В стрельцах, что ль, были?

— Были, — разом ответили Фома и Пахом.

— И где вас черти носили?

— Служилый что муха: где щель — там постель, где забор — там двор… — добавил Фома.

— Верно сказывают, спасся Димитрий Иоанныч, аль брехня? — поинтересовался Пахом.

— Все верно. Наш-то начальный человек царю Димитрию племянник, — ответили казаки.

— Да ну? — вырвалось у Фомы.

— Не веришь? — недобро прищурился казак со шрамом через все лицо.

— Как не верить, — поспешил исправиться Фома, — понятно дело — племянник. — И виновато улыбнулся.

— Ты не скалься, — хмуро заметил казак, — а запомни: попал ты к Петру Федорычу, сыну царя Федора Иоанныча. Забудешь, не сносить башки.

— Как же, как же… — поддакивал Фома, — запомним. — И оглядывался на Пахома, словно искал у него защиты.

— Запомним, — вступился Пахом. — Дело нехитрое.

Стрельцов накормили, показали челн, при котором надлежало им теперь быть.

Через несколько дней «царевич Петр» созвал старейшин и объявил, что намерен увести войско с Волги на Дон, а там по Донцу двинуть на Путивль.

Наутро все челны «царевича» отошли от поселка.

Прощай, Волга. Впереди — Дон.

* * *

«Царевич Петр» сидел на самом большом челне. Задумавшись, уставился на темную воду. Что ждет его в Путивле?.. Правда ли спасся царь Димитрий?.. А если и спасся, захочет ли признать в нем племянника?.. Приблизит к себе, аль замкнет в темницу, али велит рубить голову?

Незавидную жизнь прожил Илейка. Происходил он из посадских. По имени был Илья Иванович Горчаков, по прозвищу — Муромец. Отца не знал. Когда мать умерла, нанялся служить у купца, затем стал бродягой, работал на судах, прибился к казакам, в Терках попал в холопы к Григорию Елагину, снова бродяжил и опять вернулся к терским казакам.

Чего он изведал? С детства — побои, холод да голод. Подрос — познал тяжелую, не по силам работу. Богатеев — бояр и дворян — ненавидел. Когда казаки подговаривали Илейку назваться «царевичем Петром», он сперва сробел, но как согласился, будто сам поверил в это. Власть пришлась по вкусу…

Вода за бортом плескала, плескала, словно ластилась к челнам, пыталась успокоить Илейку. Не смогла.

 

В обученье

Первая битва с воеводами Шуйского была для Болотникова неудачной. Мужики, пришедшие в отряды, растерялись в бою. Как увидели царевых ратников, пустились наутек, бросая оружие. Тут уж и казакам трудно было сдержать врага — отступили.

…Михейка Долгов бежал, не разбирая дороги. Спотыкался, падал, вскакивал и опять несся. Бежал, не оглядываясь: позади сабли, да копья, да яростные лица ратников. Одна мысль стучала в голове Михея: беги… беги… беги… Лишь когда падал он и, задыхаясь, обнимал землю, думал: «Конец. Пришла смертушка».

Лаптей на нем не было. Потерял, пока из первого оврага выбирался. А сабля — где она, когда ее кинул, куда? — не помнил. До того ли! Пеньковая тесьма, что держала порты, лопнула. Так и несся он, придерживая их одной рукой, пока не догнал его какой-то всадник.

— Стой! — раздался голос.

Михей схватился руками за голову — страх одолел. Закрыл глаза… Будь что будет.

* * *

Казачьи старейшины, собравшись у Болотникова, зло шумели.

— Чертовы лапотники, им бы тараканов на печи давить!

— Толку не жди. Одна обуза…

Болотников тоже был хмур, но молчал. Наконец не выдержал:

— Негоже нам, други, языками чесать — не бабы. Вспомните, сколько добрых казаков такими же лапотниками были. Аль вы сами в седле родились да сызмальства острой сабелькой играли? Мужику привычно косой махать, а не саблей. Вы обучите его сперва, потом ратного духа требуйте… — И распорядился, чтоб привели одного из беглецов.

Павлуша притащил за руку Михея Долгова.

— Вот, батька, глянь. Бежал — пятки сверкали. Насилу на коне догнал.

Михей исподлобья покосился на казаков. К Болотникову он шел как на казнь, ноги не слушались. «Убьет, — думал. — Черт меня дернул с деревни податься…»

— Где сабля? — спросил Болотников.

Молчал Михей. Что сказать?

— Обронил, — еле вымолвил.

— Обронил, — усмехнулся Иван Исаевич и с досадой проговорил: — Ну что с ним делать?

— Выпороть, — вяло буркнул ближний к Болотникову атаман.

— Да он уж приготовился. Порты скидывать хочет, — заметил Павлуша.

Как ни злы были казаки, но, взглянув на Михея, который дрожащей рукой держался за порты, загоготали. Засмеялся и Болотников. Потом обратился к тому, что предлагал выпороть:

— Сними-ка пояс.

Атаман с готовностью снял. Пояс был широкий, добротный, из толстой кожи.

— Бери, батька.

— Помилуй! — бухнулся в ноги Михей. — Не погуби, родимый…

Болотников подошел к нему.

— Встань. Возьми пояс да подвяжи порты.

— А я как же, батька? — спохватился атаман.

— А ты, Семен, казак смелый. Небось портов не потеряешь.

Снова грянул смех.

— Ну вот что, други, — выждав, сказал Болотников, — посмеялись, и хватит. Стало быть, дело такое — учить мужиков будем. А еще откуда нам силы добыть?

Старейшины загудели:

— Верно надумал, батька. Пущай обучаются.

— Ты, Павлуша, берешь его. — Иван Исаевич кивнул на Михея. — Покажешь, как саблей владеть да из ружья палить. И еще возьмешь десять человек. Да чтоб каждый казак… Слышите?.. Каждый, — Болотников обвел взглядом старейшин, — обучил дюжину мужиков. Пусть они руку набьют да пороха понюхают.

Павлуша и Михей вышли во двор. Долгов приостановился, вытер мокрый лоб.

— Айда со мной, — сказал Павлуша.

— Куды?

— Саблю-то обронил?.. Подымешь.

— Не сыскать. — Михей мотнул головой.

— Да вот она. — Павлуша вынул из ножен свою, бросил к ногам Долгова: — Узнаешь?

Крестьянин взял саблю, пожал плечами.

— Ну пошли, — опять позвал Павлуша.

— Тепереча-то куды?

— За второй саблей. Для меня. Биться будем.

У Михея затряслись поджилки.

— Не порубишь?

— Постараюсь, — улыбнулся Павлуша.

— Спаси меня, господи… — шел, молясь на ходу, Долгов.

 

Недобрые вести

В городе Кромы гудел колокол. Посадская чернь кинулась к боярским домам с криками: «Бей душегубов!» Через два часа город был в руках мятежников. Царского воеводу поволокли на башню городской стены и сбросили в ров. Едва успели доложить Шуйскому о Кромах, как поднялся народ в Ельце.

Вскоре царю было донесено, что Ельцу на помощь движется войско Истомы Пашкова, на Кромы же идет с отрядами холопов и мужиков Ивашка Болотников.

Царь Василий хмуро расхаживал по своим хоромам, размышлял: «Ежели вор войдет в Кромы, оттуда, почитай, прямая дорога на Москву. А в Ельце еще Лжедмитрий собрал оружия всякого, да пороха, да пушек: хотел в Крым идти. Значит, все теперь в руках у смутьянов… Нет, надобно придавить их. И немедля».

* * *

Царь на вошедших не посмотрел. Потом глянул, но словно бы не увидел — как в пустоту провалился взгляд. Воеводы стояли смирно, понимали — тревожить царя не след: захочет, сам их примет.

— Сядьте, — Шуйский кивнул на скамью, крытую ковром.

И снова замолк. Наконец дернул по-петушиному головой, беспокойно посмотрел на сидящих, заговорил.

Поначалу повел речь об изменнике Шаховском — поносил его, чуть не задохся от злости. Воеводы сидели молча, догадывались, не для того вызвал их государь, чтобы слушали, как он князя Григория кроет. Но вот Шуйский перекинулся на подлых приспешников Шаховского — на Истому да Ивашку, которые за собой разных воров повели и народ баламутят. Потом поведал царь и о мятежных городах. Закончил так:

— На Кромы пусть князь Трубецкой с войском движется, на Елец — князь Воротынский. А Ивашку Болотникова мне живьем приведите. Хочу посмотреть, каков он у палача на плахе будет.

— Когда выступать, государь?

— На сборы даю три дня. Поспешайте!

Через две недели царские войска осадили Кромы и Елец. Били из пушек, пытались взять приступом — без толку.

Шуйский каждый день спрашивал: как идет осада? Но ничего доброго не слышал в ответ. Стоят войска на месте. Будто увязли.

Но вот в августе примчался ратник с новостью. Оставил у крыльца коня, ронявшего желтую пену, вбежал во дворец, потребовал срочно допустить к царю. Гонца проводили.

— Государь, князь Трубецкой к Орлу отступает, — с ходу выпалил гонец.

— Да что ты мелешь, дурень? — рассердился царь.

— Воля твоя, государь, а только разбил Ивашка под Кромами князя. Вот те крест! — Ратник торопливо перекрестился.

Через несколько дней прискакал к царю другой гонец.

— Государь, князь Воротынский разбит…

— Как?.. — вскричал Шуйский. — Повтори!

— Наголову разбит. Истома Пашков гонит его к Туле.

Так по двум направлениям преследовали отступавших отряды Болотникова и Пашкова. Вот уже взяты Орел, Мценск, Белёв…

Царь послал новые полки во главе со своим братом князем Иваном Шуйским. Князь задумал остановить «вора» возле Калуги. Среди городов, прикрывающих Москву с юга, Калуга и Тула были самыми укрепленными.

23 сентября 1606 года неподалеку от Калуги, там, где в Оку впадает река Угра, сошлись два войска — Шуйского и Болотникова.

Сперва потеснили холопов царские ратники. Князь Иван уже собрался посылать царю человека с донесением о победе.

— Скажешь, взяли мы верх, — торопливо поучал он гонца…

Но тут с флангов ударила казачья конница. Смяла передних ратников, опрокинула, и вот уже побежали они, бросая оружие. Несколько тысяч убитых оставил князь на поле боя.

* * *

…Не по своей воле вышел князь Иван из надежных стен Калуги и дал бой Болотникову. Причиной тому было восстание калужских низов. А за оружие они схватились после переговоров с людьми Болотникова, хорошенько разузнав, что им сулит вожак холопов, пришедший с войском под их город.

Вступив в Калугу, Болотников выполнил свои обещания. Всех, кто помог ему — ремесленников, господских слуг, мелких торговцев, — одарил. Кто стоял против — бояр, часть дворян да купцов-богатеев — казнил. Отобранное у богачей добро, дома и земли раздавал соратникам, старался никого в обиде не оставить.

 

Отпись в пушкари

Ивана Фомина в Калуге знали все. Не потому, что держал он скобяную лавку, а потому, что были у него золотые руки. Он мог сшить одежду и сапоги, мог ларец с хитрым замком придумать, мог сложить печь или пистоль сделать — не хуже турецкой будет.

Можно сказать, из-за него, Фомина, и поспешил уйти царев брат князь Шуйский из Калуги. Как только начали подступать к городу войска Болотникова, кинулся Фомин с ватагой калужан на городскую башню и отбил ее у ратников. А на башне три пушки были. Вот и повел пальбу Фомин с товарищами из тех пушек. Тут и посадские начали из ружей бить по ошалевшим от нежданной стрельбы ратникам. Понял князь Шуйский, надобно поскорей оставлять город, не то и вовсе ног не унесешь.

На второй день после вступления Болотникова в Калугу пришел к Фомину Павлуша. Познакомились они на прошлой неделе, когда Павлуша с лазутчиками проник в город. Вместе захватывали башню, вместе палили по царскому войску из пушек.

Старая женщина открыла Павлуше дверь.

— Хозяин дома? — спросил он.

— Дома, дома. Да ты садись к столу. А Иван у себя в мастерской. Пойду покличу.

Поставив перед гостем кувшин квасу да кусок пирога, старуха вышла.

Вскорости вошел в комнату Иван Фомин.

— А, Павлуша, — проговорил он приветливо. — Здравствуй, друг. Навестить зашел?

— Не только. Пришел я с делом, — с достоинством отозвался Павлуша.

— Ну что ж, давай выкладывай.

— Воеводе нашему Ивану Исаичу нужны пушкари. Надеется на калужан. Хочет, чтобы пришли вы к нему на службу.

— И много ли пушкарей надобно?

— Поболе — так лучше.

— Пушкарей у нас нет. Но обучить пушкарскому делу можно. Из тягла многие уйти захотят да стать служилыми по прибору. Кой-кого сразу могу назвать. Уваров Сенька, Лыков Кирей, Морозов Афонька… да и Комаров Антип пойдет…

— Куземка, — подсказал Павлуша. — Что нам на башне подносил ядра.

Павлуша еще тогда, во время стрельбы, приметил шустрого паренька. Куземка был смел: при выстрелах ушей не затыкал, как многие, от вражеских пуль не прятался.

— Куземка, — заметил Фомин, — слуга дворянина Жихарева, человек подневольный.

— Как подневольный! — загорячился Павлуша. — Иван Исаич всем волю дает, ежели кто с нами.

— Тут дело особое, — сказал Фомин, потеребив бороду. — Жихарев был стрелецким сотником, но остался в Калуге, когда князь Шуйский убегал из города.

— Чего так? Не поспел, что ль?

— Думаю, добро свое потерять боялся. Потому и принялся сразу кричать: «Слава царю Димитрию». А до этого все при Шуйском был. Но ты на пирог-то не смотри — отведай.

Павлуша съел пирог, выпил кружку квасу.

— Спасибо. А все же хотел бы я с Куземкой повидаться.

— Чего проще, — проговорил хозяин. — Как от меня вышел, взгляни по левую руку: на холме церковь. На нее бери. По мостку через овраг перешел, увидишь справа дом высокий с теремом. Там и живет сотник Жихарев, а Куземка у него в челяди.

Вскоре Павлуша уже стоял у резных ворот, за которыми виднелся высокий дом под тесовой кровлей. Ворота оказались запертыми.

На его стук подошел человек и, не снимая щеколды, спросил:

— Кто?

Голос был недовольный и настороженный.

— Открой, — произнес Павлуша. — Куземка надобен.

— Нету его.

— А где он?

— Я почем знаю… Сам-то кто будешь?

— Я близкий человек воеводе Ивану Исаичу Болотникову.

За воротами воцарилось молчание. В это время послышался цокот копыт и к дому подъехал на буланой лошади всадник.

— Эй, — крикнул он, — Терешка!

Слуга, сдвинув щеколду, отворил одну створку ворот.

— А ты куда! — напустился он на Павлушу. — Проваливай, покуда цел. — Слуга взял в руки бердыш.

— Кто такой? — приостановив коня, спросил всадник.

— Человек Болотникова, — поспешил ответить слуга. — Куземку хочет видеть. — Глаза его из-под низко надвинутой шапки так и ощупывали.

«Пройдоха!» — подумал Павлуша.

— Куземки здесь нет, — сказал всадник, — убег с войском.

— С каким войском? — удивился Павлуша.

— С войском князя Ивана Шуйского. Убирайся.

«Чай, тут неладно», — засомневался Павлуша и проговорил:

— Неужто?.. Быть не может! Не за тем он на башне бился…

— Молчи, холоп! — озлясь, крикнул всадник. — Смеешь мне перечить?.. — И, взглянув на подошедших слуг, приказал: — Всыпать ему батогов. — А сам поскакал к крыльцу.

Но как только слуги подступили к Павлуше, он ловко выхватил у Терешки бердыш.

— Покамест прощайте, — оглянулся Павлуша.

В тот же миг он кинулся к конюху, который собирался было расседлать лошадь, принятую у всадника. Через минуту Павлуша уже летел по двору верхом, а сбитый с ног конюх вопил:

— Стой, ирод!.. Стой! Держи его!..

— Покамест прощайте, — оглянулся Павлуша. — Еще ворочусь.

* * *

Под вечер Павлуша вновь прискакал к дому сотника, но теперь был не один, а с пятью оружными конниками.

На стук в ворота опять подошел стражник и затеял было расспросы — кто да зачем? Ему пригрозили: не откроешь, мол, подобру-поздорову, подпустим красного петуха, выкурим.

— Погодь, родимые, — запричитал стражник, — сбегаю, скажу господину. Не то он меня живота лишит.

Однако прошло некоторое время, и болотниковцам стало ясно, что стражник не торопится возвращаться.

— Да он морочит нам голову!

— Поднапрем на ворота.

— Нет, ребята. Держите-ка лошадь. — Павлуша подвел буланую к самому забору.

Пока двое крепко держали ее под уздцы, Павлуша стал на круп лошади и схватился за кромку высокого забора. Подтянувшись и спрыгнув по ту сторону, он подбежал к воротам и откинул щеколду.

В то же время грохнул ружейный выстрел, и пуля пробила одну из досок на воротах. Казаки залегли, малость обождали.

— Вперед! — крякнул Павлуша и метнулся к крыльцу.

За ним побежали остальные. Вновь ахнул выстрел.

— Эй, — крикнул на бегу ближний от Павлуши казак, — кончай палить! Не то худо будет. Выходи по одному.

Дверь на крыльце приоткрылась, и во двор вышли пятеро слуг. Они ступали осторожно, словно вброд переходили реку. Среди них Павлуша приметил и стражника-пройдоху. Сейчас он шел сзади всех.

— Ну вот, — улыбнулся Павлуша, — я же говорил, ворочусь. — И уже строго промолвил: — Кто стрелял?.. Ты? — Павлуша резко шагнул к Терешке, приставил к его груди саблю.

Стражник стал пятиться, пока не ткнулся спиной в бревенчатую стену. С ужасом глядел он на саблю, конец которой не отрывался от него…

— Что, язык проглотил? — Павлуша отвел саблю.

— Смилуйся, батюшка… Не по доброй воле.

— Черт тебе батюшка. И сейчас ты с ним свидишься…

— Пощади, — упал в ноги Терешка, — истинно не по доброй воле… Господин велел.

— Где он?

Стражник трясся весь от страха:

— Утек он. Через задний двор утек. Вот те крест.

— Значит, ты, негодяй, нарочно тянул время. Зато свою жизнь укоротил.

— Побойся бога…

— А ну, ребята, на задний двор! Чай, не ушел еще волк матерый.

Двое казаков побежали, но, скоро вернувшись, сообщили, что за домом только лестница стоит, к забору приставлена.

— Сдается мне, — сказал Павлуша, глядя на стражника, — пришел твой конец.

— Не губи, кормилец, — опять заюлил пройдоха, — я все скажу. И про Куземку скажу. Тут он. В подвале сидит запертый. — Стражник с опаской покосился на челядинцев сотника, понимая, что не ко благу развязал он свой язык.

— Веди! — Павлуша вытянул стражника саблей плашмя по спине.

* * *

Когда Куземка услышал, как на двери звякнул замок, подумал: «Вот и смерть моя». Ладно бы принял он ее на воле в бою, при товарищах, а не словно крот слепой во тьме подземелья. Нет подле него ни оружия, ни камня, ни палки.

Тем временем дверь отворилась, и он увидел язычок огня, а затем и лицо человека, держащего свечу. Это был стражник Терешка Сарыч. Как же ненавидел его Куземка…

Именно Сарыч заманил его в подвал — идем, поможешь, мол, бочку отнести. Но едва ступили они под низкие своды, как кто-то хватанул Куземку по темени и он грянул оземь.

— Кончай его, — услышал Куземка.

В голове у него шумело. Руки-ноги были как чужие, не слушались. Встать он не мог.

— Погодь. Хозяин что сказал — связать да замкнуть.

— Все одно не жилец он… Сам кумекай. Кто хозяину пособлял добро прятать?

— Какое добро?

— Да нынче утром. Чай, и мы с тобой на телегу мешки накладали. Тяжелы мешки-то были. Одному не в подъем.

— Стало быть, и нас, как этого…

— Нас-то к чему? Нам неведомо, куда хозяин мешки отвез. А Куземка при нем был. Вдвоем прятали…

Ушли. Куземка поворочался на полу. Спутан крепко по рукам и ногам — не подняться.

То, что он услышал, жгло, не давало ни минуты покоя. Куземка припоминал подробности. Да, вдвоем с хозяином они отвезли три мешка в лес к полуразвалившейся сторожке.

Шагов за сто до развалюхи сотник велел остановить лошадь и послал его вперед — посмотреть, нет ли кого. Куземка шел и прикидывал, что к чему. Оно, конечно, неспроста взял хозяин одного его, лишних глаз не желал. А Куземку господин всегда выделял среди челяди. Иной раз, когда бывал в добром духе, сулил дать вольную, отписать в стрельцы. Но дальше посулов дело не шло.

Вернувшись, Куземка сказал, что в сторожке никого.

— Чего орешь… — зло зашипел на него хозяин.

Потом они, надрываясь, перетаскивали мешки. Упрятали их в подпол. Жихарев отдувался, вытирал со лба пот, но помогал Куземке засыпать мешки слоем земли, притоптать ее да накидать сверху всякого хламья. Видно, торопился хозяин, коли не погнушался руки марать такой работой.

Что было в тех мешках, знал только сотник: сам набивал их, сам увязывал. «И впрямь, — думал Куземка, — чай, углядел я большую тайну. Но пошто не убил меня хозяин в лесу? Вогнал нож под ребро — и концы в воду. Небось ехать-то по лесу одному боязно, — размышлял дальше Куземка. — Времена вон какие — везде шалят: и на дорогах, и в лесу, и в городе. Вот он и обождал. А здесь, в подвале, прикончить — раз плюнуть. Да сам чистым останется. Приказал — и пусть другие грех на душу берут. Тот же Сарыч…»

Вот он идет к нему со свечой. А в другой руке что — топор или кистень?

Ближе, ближе подходит Сарыч. Остановился.

— Пошто, гад, медлишь? — не выдержал Куземка. — Бей…

— Ты что, земляк! Оборони господи бить… — Даже при тусклом свете огонька было видно, как засновали глаза Сарыча. — Вот пришел вместе с добрыми людьми вызволить тебя. Будет в заточении сидеть, выходи…

А в руке нож!.. Замер Куземка. Сердце так заколотилось — небось по всему подземелью слыхать было.

Собрался с духом Куземка — плюнул в Сарыча.

— Поди, спятил?! — Стражник перерезал ему ножом путы. — Чего на рожон лезешь? Я до ссор не охотник.

— Куземка! — Какой-то человек поднял его за руку, затем взял у стражника свечу, осветил себя. — Признаешь?

Знакомое лицо. Куземка напряг память. Так и есть! Человек Болотникова. Вместе били из пушек с городской башни.

— Павлуша! Как ты здесь?.. А где мой хозяин?

— Убег, — поспешил ответить Сарыч за Павлушу, изображая на своем лице радость, словно сам был причастен к спасению Куземки.

— Тебя-то за какую вину? — спросил Павлуша, когда выбрались наверх.

— За мешки небось.

— А что в них?

— Не ведаю. Хочешь, поехали — покажу. Да поспешать надобно. Не то господин допрежь доберется.

— Егор, дай ему коня, — распорядился Павлуша, — а сам тут останешься, постережешь челядь.

— Чё нам бежать, — вмешался Сарыч, — мы заодно с вами.

— Запри их, Егор. Там разберемся. Садись на коня, Куземка. И помни, господина у тебя нынче нет. Живи как знаешь. А то иди к нам в пушкари. Пойдешь?

— С охотой!

Всадники тронулись в путь.

* * *

…В мешках оказалась серебряная утварь.

— Глянь, ребята, диво-то какое! — говорил Павлуша, вынимая из мешков персидские кувшины, блюда и чаши, русские братины, черпаки да ложки, польские штофы и кубки. — Глаз не оторвешь. Откуда ж все это, Куземка?

— Отродясь не видел, — шевельнул тот плечами. — У господина вся посуда была оловянная, разве что чарки серебряные. Может статься, дал ему кто схоронить?

— И я, когда жил в холопах у князя Телятевского, столь много серебра не видел. Да и не так все было справлено, попроще.

Все три мешка передали на следующий день Болотникову.

— Вот, батька, возьми в казну войска, — молвил Павлуша, — а еще доложу, отписал я тебе из молодчих и середних посадских в пушкари шестьдесят шесть человек.

— Добро, Павлуша, — обнял его Болотников. — Ты скажи, где мешки взял?

— У сотника Жихарева.

— Погодь, — помрачнел Иван Исаевич, — он же с нами. Али впрямь переметнулся?

— Не гневайся, батька, дозволь сказать.

Хмуро внимал воевода, а выслушав, жестко произнес:

— Жихарева сыскать!

 

Поединок

Посадская жизнь шла своим чередом. Калужане пекли хлеб, ковали, шили, торговали. Иной раз приходилось им вздрагивать, услышав гром средь ясного дня, но тут же они вновь принимались за дело: знали — у пушкарей идет учение.

Был схвачен Жихарев. Болотников пожелал допросить его сам.

Сотника ввели со связанными руками.

— На колени, — молвил Болотников.

Пленник продолжал стоять.

— Оглох, что ли? — Иван Исаевич сделал знак — дюжий казак подскочил к сотнику, придавил плечи, аж в коленях хрястнуло. — Поговорим теперь.

На ближней церкви ударил колокол. Низкий звук его боднул тишину и поплыл, поплыл, теряя силу и становясь все выше и тоньше.

И тут вспомнился Ивану Исаевичу тот колокол, что был на колокольне возле дома в Китай-городе. Заныла у воеводы душа. Чего бы он ни дал, чтоб очутиться в Москве, пройтись по ее улочкам, потолкаться в шумных хитрых торговых рядах. Народ там бойкий, на слова острый.

Расхотелось Болотникову говорить с пленником. Сколько он видел таких же склоненных или брошенных к ногам! Да разговор вроде уж начат — куда теперь уйдешь. Разве лишь закончить скорее. Но что ему нужно от этого сотника? И так ясно — изменник он. Сперва оттуда переметнулся, нынче отсюда. Что у него на сердце, кому он служит — мешку с серебром? Награбленной утвари? Поди, шайку держал купцов потрошить.

И неожиданно для себя Болотников спросил:

— А скажи, с какой кружки вкуснее пить мед — с оловянной али с серебряной?.. Молчишь… Скажи тогда, — привстал Болотников, собираясь уйти, — на какой веревке висеть лучше — на простой конопляной али на шелковой? Уж мы уважим тебя, дадим по выбору.

Не дрогнул сотник, не запросил пощады. Болотников снова сел.

— Не из пужливых ты. Добро. А говорить со мной не хочешь, потому как я бывший холоп. Так знай, не то важно, кем я был, а то, чего мне от жизни надобно. Ты за мешки с серебром душу дьяволу продал… Крови-то сколько пролил — скажи?.. Молчишь?.. Ладно, помолчи. Меня послушай… В одном огне гореть будем, коли не простит господь мои грехи. И я кровь проливал. Да не ради корысти, а за волю. За всех мужиков и холопов, дабы разогнуться им… А изволь, скажи, любо ли тебе на коленях стоять? И в землю глядеть не устал ли?..

Жихарев поднял вдруг голову.

— Кончай! Твой черед нынче. Сила солому ломит.

— Сила?! — вскочил Иван Исаевич. — Я, стало быть, сильный, а ты слаб, как вошь подле ногтя?.. Давай на равных. — Он выхватил у Павлуши саблю. Протянул Жихареву. — Будем биться. Вставай!

— Полно те, батька, — приблизился к Болотникову пожилой казак. — Пущай сотником палач займется.

— Прочь! — в гневе замахнулся на него Болотников. И, обратившись к пленнику, закричал: — Бери саблю! Ты ж не робкого десятка. Али хвост поджал?..

Сотник оказался лихим рубакой. И бился он насмерть. Но и Болотников не зря прошел сквозь огонь и воду. Оба воина с яростью наступали друг на друга, уходили от ударов, вновь кидались вперед. По лязгу можно было подумать, что дерутся не двое, а десятеро. С замиранием следили за сечей казаки, отпрянув подальше.

И вдруг все стихло. Только вскрикнул сотник и стал оседать на сабле, проткнувшей его.

 

Вбить клин

После Калуги Болотников без задержки взял Алексин и Серпухов. Отсюда уж рукой подать до Москвы.

И вновь что ни день доносят царю худые вести:

— Восстали смоленские города: Вязьма, Можайск, Верея…

— Истоме сдалась Тула. Воротынский к Москве бежит…

— Все зарецкие города целуют крест разбойнику…

Приводили к Василию Шуйскому и таких дворян, что побывали в плену у Пашкова. Встречал их царь сурово, глядел на каждого с колючим прищуром.

— Пошто сжался? Смотришь, как пес побитый.

— Виноват, государь.

— И таким же псом стоял ты перед Пашковым, дабы не казнил он тебя — верно?

— Государь, я был взят в плен в бою.

— В бою?.. И что ж с тобой Пашков сделал — вином угостил? — Царь недобро улыбался.

— Кнутом наказал.

— А пошто не повесил?

— Не ведаю. Добро, не к Ивашке в руки попал. Тот вор, сказывают, дворян казнит.

— Многих ли Пашков отпустил?

— Почитай всех, государь. Лишь кой-кого в Путивль к Шаховскому отправил.

— Ладно. Ступай, — устало махнул рукой.

Задумался царь Василий: вон как все развернулось.

Идут на Москву две армии, дабы его, Василия Шуйского, погубить. Но раздельно идут, не смыкаются. Ивашка мужикам земли раздает, а пленных дворян жизни лишает. Пашков же — постращал, кнутом по спине прошелся да отпустил. К тому же всю дворню господам оставил, всех мужиков. Видать, понимает: дашь волю холопам — не возрадуешься. Небось у Пашкова у самого холопов полон двор. Но покамест они с Ивашкой, почитай, в товарищах и супротив него, царя Василия. Глядишь, и впрямь возьмут Москву. А как власть делить будут? Шуйский зло усмехнулся. Нет, нет, давить их надобно по отдельности. А ежели сольются два войска в единое — клин вбить между Пашковым и вором Ивашкой. Чтоб разделил он их, разорвал. Только что может стать тем клином?

 

На охоте

По ночам теперь случались заморозки. А лес все не хотел сбрасывать наряды — золотые и красные, как у бояр на пиру.

Истома Пашков лежал на ковре под калиновым кустом, смотрел в чистое, по-летнему синее небо. Но синева эта была студеной: ни птиц в ней, ни облачка.

— Ну как, — крикнул он, повернувшись на бок, — скоро?

Неподалеку жарили над углями оленя. Оттуда шел вкусный дух, который уже начал дразнить проголодавшегося Истому.

— Скоро. Погоди маленько, — отозвался Прокопий Ляпунов — рязанский дворянин, пригласивший Пашкова на охоту.

Но Истома позвал:

— Слышь, Прокопий Петрович, иди-ка сюда. Поговорим, пока мясо поспеет.

С неохотой оторвался Ляпунов от вертела, велев слугам:

— На одном боку подолгу не держать. Подгорит — на себя пеняйте.

Подошел и сел, но все поглядывал в сторону костра.

— Да брось, — махнул рукой Истома, — пожарят. Ты эдак и коня своего сам чистить будешь.

— А что?! — с вызовом проговорил Прокопий. — Конь мой верный товарищ. Хозяйской ласки достоин.

«Молодец!» — подумал Истома, но сказал совсем другое:

— Коли будешь сам ко всему руку прикладывать, холопы служить разучатся.

— У меня не разучатся. Прикажу батогов всыпать — вспомнят.

— Добро, — кивнул Истома.

Ляпунов ему нравился. Потому и приглашение на охоту соизволил принять — хотел получше присмотреться к этому рязанцу. Перед Истомой он не заискивал, как многие местные дворяне, ничего не просил, ни на что не жаловался. Из рязанцев он собрал большой дворянский отряд.

— Бери нас в поход на Василия Шуйского, — сказал он тогда. — Злодей-полуцарь сидит костью в горле. По пути нам, Истома Иваныч, бери.

С таким же дворянским отрядом туляков пришел и Григорий Сумбулов. В Рязани Пашкова выбрали старейшиной всего войска, которое должно было двинуться через Коломну на Москву…

— Ведомо ль тебе, Прокопий Петрович, что идет на Москву Болотников? — медленно произнес Истома.

— Ведомо.

— От Серпухова идет. Глядишь, раньше нашего полуцаря за бороду схватит.

— Мне борода Шуйского не надобна, пусть хватает. Моя забота о том, чтоб на троне сидел царь Димитрий Иоаннович. Уж он бы нас, дворян, при себе держал, а бояр толстобрюхих, что не служат, но лишь козни плетут, взашей бы вытолкал.

— Помыслы твои правильны, Прокопий Петрович, — испытующе взглянул Истома на рязанца. — А про Болотникова я не ради пустого словца… Царь Димитрий большим воеводой его назначил.

Ничего не ответил Ляпунов. В свое время он служил Лжедмитрию и пользовался его высокой милостью. Истинный ли был царь или самозванец, о том не ломал Прокопий голову. Но бояр, свергнувших Лжедмитрия и прогнавших всех людей его, рязанец возненавидел. Да ведь доподлинно знал Прокопий, что убили тогда царя. И вот ныне опять Димитрий Иоаннович… И новые при нем люди — Шаховской, Пашков, Болотников. С последним Ляпунов и знаться не хотел: бывший холоп! И к такому идти под начало.

— Сам-то, Истома Иваныч, ты пошто не с Болотниковым?

— У него своя дорога, у меня — своя. — Пашков глядел в упор на рязанца.

— Вот и бери меня с собой, а к нему не отсылай: мы с ним одним миром не мазаны.

— Возьму, — сказал Пашков и вдруг улыбнулся. — А как олень твой? Мясом-то потчевать будешь?

Прокопий поднялся, пошел к слугам.

— Готово? — спросил он, оглядывая жаркое. — Сожгли все же с одного боку.

— Прости, господин, — виновато произнес слуга. — Старались.

Ляпунов не посмотрел на него, только холодно произнес, как отрубил:

— В батоги!

 

Смерть воеводы

Челны «царевича Петра» поднялись по Северскому Донцу уже на сто верст. Нелегко было грести против течения, но Илейка торопился, хотел до зимы попасть в Путивль, на стоянки отводил времени немного — пополнить припасы.

Остановились на ночь неподалеку от реки Оскола, что впадала в Донец. Впереди был город Царев-Борисов, да чья там власть, казаки узнать не успели, поэтому причалили к берегу у чистого поля. Сноровисто подтянули челны, разбили шатры и палатки. Поужинав, легли спать, но караул выставили: в ночи-то всякое может быть.

А поутру — чуть заря начала заниматься — схватили караульные человека. Незнакомец требовал, чтоб его отвели к главному, дескать, дело не терпит.

— Ишь! — усмехнулся старший караульный. — Не хочешь ли ты с царевичем потолковать?

— Да, — встрепенулся человек, — ежели великий князь Петр Федорыч с вами, то ведите меня к нему, да поскорее.

Поняв, что незнакомец человек неслучайный, караульные повели его в шатер к Илейке. Там выяснилось: прискакал к казакам гонец от Григория Шаховского. Была у гонца и грамота к царевичу. В ней сообщалось, что «царь Димитрий жив, идет из Литвы со многими людьми в Путивль». А потому грамота предписывала казакам «царевича» спешно идти в Путивль.

— Город Царев-Борисов лучше стороной обойти, — сказал гонец, — али ночью. Не наш там воевода. За Шуйского стоит.

— Не наш? — прищурился «Петр». — Своего поставим. Сколь в Борисове ратников?

— Туда не заглядывал. Береженого бог бережет.

— Что верно, то верно, — заметил «царевич Петр». — И еще говорят: на бога надейся, да сам не плошай.

Он послал в Борисов лазутчика, дабы все разведал. Оказалось, ратников в городе мало, нападения они не ожидают, сам воевода гуляет на свадьбе. Вот только как проникнуть отряду в город? Приблизиться к Борисову сразу всем казакам нельзя: стража увидела бы их со стены. Для осады же времени не было.

Но «царевич» придумал, как быть.

— Позвать Фому и Пахома… — приказал он.

Когда оба явились, спросил, оглядывая бывших стрельцов:

— Кафтаны ваши красные целы?

— На ночь ими покрываемся.

— Зипуны снять, — повелел «царевич Петр», — кафтаны наденьте. И ко мне. Да быстро!

Не без досады сняли Фома и Пахом добротные зипуны и облачились в старые свои кафтаны.

— А теперь слушайте, — сказал «царевич». — Дело, стало быть, такое. Возьмите лошадей…

* * *

Городской страже было хорошо видно, как по дороге шли человек двадцать мужиков со связанными руками. Позади них возвышались на конях двое стрельцов.

— Беглых ведут, — заметил один из стражников.

Когда толпа приблизилась к воротам, стрельцы спешились.

— Куда путь держите? — спросил старший стражник у высокого стрельца.

— В Путивль, — ответил Пахом, — служить царю Димитрию Иоаннычу. — И неожиданно ударил стражника саблей.

В тот же миг «беглые мужики», сбросив с рук веревки, выхватили длинные ножи и турецкие ятаганы. Не успели стражники взяться за сабли, как полегли все на месте. Лишь одному из них, стоявшему в стороне, удалось скрыться. В смятении прибежал он к дому, где второй день играли свадьбу.

Веселье было в разгаре: смех, песни, лихие пляски… Выдавал замуж дочь воевода. Стол ломился от закусок, а вина и меду было море разливанное.

Захмелевший воевода поначалу не мог понять, что нужно от него трясущемуся, всклокоченному ратнику.

За столом грянули песню, но несчастный ратник не услышал ее.

— Ка-заки… — запинался он, — всех у ворот порезали…

До воеводы вдруг дошел смысл сказанного. Краска с лица отхлынула, он привстал, вцепился рукой в кушак ратника.

— А Тишков где? — спросил он про старшего стражника.

— Зарублен…

— Измена! — закричал воевода. — Сабли вон! — И бросился к двери. Гости так и не поняли, что случилось. Подумали, видать, спьяну нашла на воеводу блажь хвататься за саблю.

Воевода выскочил из дому, а по улице уже неслась толпа. И впереди верхами два стрельца. Воевода выдернул из-за пояса пистоль и, подождав, покуда подскачут стрельцы, спустил курок. Фома покачнулся в седле, стал медленно оползать на землю. Воеводу схватили, хотели зарубить на месте, но Пахом не дал.

— Пусть, — молвил он, — суд вершит сам царевич.

Когда Илейка с казаками вступил в город, к его ногам приволокли и бросили воеводу.

— Стало быть, так встречаешь царева племянника — с пистолем в руках? — проговорил «Петр». — Да у тебя, чай, и для самого Димитрия Иоанновича хлеба-соли не сыскалось бы, а?

— Не ведаю, какому вору и разбойнику ты племянник, — с хмельной смелостью ответил воевода, — а только царь наш Василий Шуйский. И я крест целовал ему верно служить.

Побледнел «царевич Петр», рука к сабле дернулась, но сдержался, только поводья крепче сжал.

— За службу такую, — сказал он, — полагается награда. Уж мы поставим тебе на площади терем. А новоселье твое справить весь народ пригласим. — И, стегнув коня плетью, «царевич» ускакал.

К полудню на маленькой городской площади стал собираться народ. Посреди стоял обещанный «терем» — два столба с перекладиной и веревкой.

В темницу к воеводе пришел священник. Как увидел его Алексей Степанович, запросил пощады, умолял послать за царевичем Петром Федоровичем. Да понял, все напрасно, — и стих.

После казни было объявлено, что царевич Петр назначил нового воеводу.

В тот же день, оставив небольшой казачий отряд в Цареве-Борисове, Илейка Муромец двинул свои челны дальше.

 

Тоже не лыком шит

Прибытие в Путивль самозваного царевича было князю Шаховскому на руку. «Смерды пойдут за кем угодно, хоть за самим сатаной, стоит только посулить им волю, — размышлял Шаховской. — А тут сам „царь Димитрий“ поведет за собой толпу.

Правда, нет его пока здесь, в Путивле. Погодите, скоро появится. Вот уж царский племянничек — великий князь Петр Федорыч изволил прибыть. Радуйтесь».

Князь Григорий пока присматривался к «царевичу», прикидывал что да как, дела и заботы не поверял. Об Илейке Муромце он знал гораздо меньше, чем о Болотникове, но вот теперь увидел, что залетевшая к нему птица другого полета: крылья послабее, размах не тот.

«Верно, — думал Шаховской, — оба они холопы. Но Болотников и воин смелый, и человек умный, смотрит дальше, видит глубже. С пути не собьешь. Дать ему больше власти, потом локти кусать будешь. А Илейка в царевича играет. Как малое дитя тешится. Пусть правит его именем, а направлять мы будем. Посиди покамест, голубок, в Путивле. Там видно будет».

Через несколько дней Шаховской пригласил «царевича» для разговора.

— Рад тебя видеть, великий князь, в моем доме. Гей, слуги, подать меду!

Не сразу приступил воевода к сути. Расспрашивал, хорошо ли «царевичу» в Путивле, здоров ли, есть ли в чем нужда. Сказал, что казна его хоть и невелика, но всегда для царевича открыта, а казаки получат жалованье.

Рассказал Шаховской об Истоме Пашкове и Болотникове — как служат они царю Димитрию и воюют с Шуйским.

— Отчего же не вместе идут?

— Так сподручнее. У Истомы войско дворянское, у Болотникова — холопское. Ап Иван Исаич из холопов, — Шаховской испытующе взглянул на «царевича», — не нашего поля ягода.

— Ишь ты-ть! А знаешь ли, князь, что и я был в холопах? — Илейка Муромец резко отодвинул кубок.

— Помилуй, Петр Федорыч, что говоришь? — выразил изумление Шаховской, но подумал: «А он не так глуп, как кажется». — Как же могло статься такое? — Шаховской сощурился.

— А просто. Жить хотел — вот и весь сказ. Годунов погубить меня собирался, добрые люди в холопах спрятали. Спасли.

«Ha-ко, вывернулся! — с удивлением подумал Шаховской. — И этот не лыком шит».

— Слава богу, — произнес он. — А тебе, Петр Федорыч, надобно Ивана Болотникова назначить своим боярином. И ему почет, и тебе выгодно: мол, знай, сверчок, свой шесток. Указ от имени твоего я заготовил.

— Добро. А где нынче царь наш Димитрий Иоаннович?

— В Литве. Соберет войско — к нам пожалует. А покамест ты за него будешь.

— Я?! — вырвалось у Илейки.

— А то кто же! — улыбнулся Шаховской. — Ты, Петр Федорыч, не робей. Держись меня. Пособим.

 

Рубцы

Последний лист слетел с деревьев. Тихо стало в лесу, мертвенно. А если ветер набегал, то уже не шумел, а по-разбойничьи посвистывал средь голых веток.

На реке Пахре совсем под боком у Москвы Болотников сшибся с войском князя Скопина-Шуйского. Сражение длилось долго, и крови в нем было пролито много. Болотников приказал отойти с поля боя. Некоторые горячие головы роптали:

— Пошто, батька, отступаем? Поднажать еще — и наша возьмет.

— Возьмет, — согласился Болотников. — А с кем к Москве придем? Надобно сберечь людей.

Чтобы пополнить войско, Иван Исаевич повернул на запад — к Можайску, Звенигороду, Волок Ламску. Города эти тут же присоединились к восставшим. Затем через село Вязёмы болотниковцы вновь двинулись на Москву и в начале ноября вступили в Коломенское, что находилось от столицы в тринадцати верстах. Здесь к тому времени уже стоял лагерем Истома Пашков. А его передовые отряды были еще ближе к Москве — в Котлах.

* * *

К Коломенскому Истома пришел победителем: разбил он воевод Шуйского под селом Троицким. Девять тысяч пленных взял Пашков. После такого поражения Шуйскому оставалось одно — покрепче затвориться в Москве. Помощь он мог ждать лишь из Смоленска да с севера. Семьдесят городов восстали против него!

Истома Пашков еще до прихода Болотникова послал в Москву грамоту с красной печатью от имени государя Димитрия Иоанновича.

Потребовал сдачи города и выдачи трех братьев Шуйских как изменников. На таком условии обещал боярам сохранить жизнь и не чинить им зла. Захватив столицу, Пашков думал создать правительство, угодное дворянам. Но ответ из Москвы не пришел, а тем временем Болотников тоже вступил в Коломенское, что осложнило переговоры Пашкова с боярами.

Как бы там ни было, встреча двух воевод «царя Димитрия» казалась дружеской.

— Значит, вот ты каков, — говорил Истома, пожимая руку Болотникову. — Собой пригож, в плечах косая сажень.

— Да и в тебе, Истома Иваныч, слыхал я, на семерых силушки хватит.

— Сила — что? — усмехнулся Пашков. — Про дурня как говорят: сила есть, ума не надо.

Воеводы рассмеялись. При разговоре многое поведали они друг другу. Но ни словом не обмолвился Истома о своей грамоте московским боярам. А в грамоте той промеж прочего писал он, что царь Димитрий уже здесь, в Коломенском.

На следующий день устроили воеводы смотр войскам. Объехали все отряды вместе.

— Что ж, — сказал Пашков, — войско у нас великое. Принимаю твоих людей. Ты, Иван Исаич, моей правой рукой станешь. Дело у нас одно — и сражаться будем рука об руку.

— Прав ты, Истома Иваныч, гетман над войском один должон быть. Да только, вишь, людей-то у меня вдвое больше твоих. Море в реку не впадает. А стало быть, давай ты мне свои отряды, я же тебя первым помощником сделаю.

Вспыхнул Истома. Бросил осердясь:

— Отряды те по воле князя Шаховского мне даны. Не тебе их забирать.

— А ты, Истома Иваныч, будто не ведаешь, что сам государь назначил меня большим воеводой. Али ни во что царское слово не ставишь?

Скрипнул зубами Пашков, да пришлось подчиниться. И не имя царево Истому принудило, а рать холопов несчетная.

— Будь по-твоему. Согласен. И коли так, оставляю тебе коломенский лагерь. Свое войско уведу в Котлы. — Он повернулся, зашагал прочь.

Зол был Истома, а Ляпунов и вовсе разбушевался. Надобно порвать, шумел он, с Болотниковым, не для того собрал он рязанских дворян, чтобы холопу служить.

— Постой, Прокопий Петрович, не горячись, — говорил ему Пашков. — Приостынешь, решим, как быть, а покуда уйдем в Котлы своим войском.

Новый лагерь Истома разбил на том месте, где речка Котел впадала в Москву-реку: и до столицы рукой подать, и в случае чего оборону держать удобно — реки преградой станут.

* * *

В тот же день вечером привели к Болотникову человека. Себя он не назвал, сказал только, что дело его лишь воеводы касаемо.

— Кто ты и зачем пришел? — спросил Болотников.

— Не выдавай, батюшка, я те все расскажу, — человек упал в ноги.

— Встань. Подойди сюда… Говори.

— Я из холопов Ляпунова, Прокопия Петровича. И брат мой Сенька у него ж… — И замолк.

— Ну?

— Не выдай, Иван Исаич… — Незнакомец опять повалился на пол. — Дело наше холопье господину служить… Смею ли…

— Кому сказал, встань, — рассердился Болотников. «Эк забит. Будто лист осиновый трясется». Он приподнял холопа: — Не пужайся, коли пришел. Говори, я слушаю.

— Возьми нас к себе, Иван Исаич. Шибко крут хозяин-то наш. От батогов да кнута, чай, ни на ком живого места не осталось. Глянь-ка. — Он задрал на спине рубаху.

Помрачнел Болотников: рубцы, рубцы… Вспомнилась турецкая галера, свист кнута.

Вон как обернулось — идет он волю мужикам добывать, а в его же войске господа холопов секут. Да поди поговори с Ляпуновым! «Мои, — скажет, — холопья. Что хочу, то и ворочу». Призадумался Болотников. Холоп кашлянул:

— Стало быть, что? Не откажи, батюшка.

— Да как мне вас взять? Ежели он не отдаст — силой забрать?.. Он же союзник мой, воевода.

— Правдой-неправдой, а забери. Хошь, сбегем к тебе. Войско-то у тебя великое — затеряемся. Христом-богом прошу!

— Добро, — кивнул Болотников.

— А на тебя, Иван Исаич, — холоп перешел на шепот, — держит Ляпунов камень за пазухой. Ждет часа, когда вытащить. Лихо, вишь, помышляет.

— Пошто?..

— Ты о том Сеньку спроси. Ему ведомо: он-то при господине. Мы с ним завтра об эту пору воротимся.

Но ни Сенька, ни брат его на следующий день не появились. Поймали их люди Ляпунова, забили насмерть.

 

Близок локоть…

Вот уж две недели стоят отряды Болотникова под Москвой. Почти сбылась его мечта. Привел он народ к стенам столицы. Сам царь дрожит, спрятавшись за воротами коваными.

Иван Исаевич окинул взором свой лагерь. Шатры, кони, обозные телеги, огни костров. Людские голоса сливались в многотысячный гул. Слышались ржание, стук топоров, песни, звуки дудок и свистелок.

Море-океан людей. Но поди-ка возьми Москву. Близок локоть, а не укусишь. Укреплена столица на славу.

Болотников хорошо помнил мощную стену с бойницами, что охватывала Кремль и Китай-город. Мысленно он обвел взглядом и вторую белокаменную степу, выстроенную заботами Годунова при царе Федоре Иоанновиче и вобравшую Большой посад. Был в Москве свой Пушечный двор, и лазутчики, посланные Болотниковым, донесли, что работал он с большой исправностью. А еще сказали они, что в Москве бессчетное множество осадных и других огнестрельных орудий на башнях, на стенах, при воротах и на земле. Догадывался об этом Болотников и без разведки: не напрасно жил в военных холопах у князя Телятевского.

«Как ты там сейчас живешь-ладишь, Андрей Андреевич? — вспомнил Болотников о бывшем господине. — Небось верой-правдой полуцарю служишь. Погляди, князь, со стены на мое войско, погляди. А может, на вылазку отважишься — норов у тебя горячий, вот и встретимся, узнаешь ли?» Но мысль эту несерьезную отогнал Иван Исаевич, а стал думать совсем о другом: как бы поднять народ в Москве? Посылал он туда с лазутчиками «листы» — звал холопов за оружие взяться, дабы господ своих побить, а дома их и добро себе забрать.

Пойманных лазутчиков подвергали страшным пыткам.

 

Переметчик

Царю доложили добрую весть: из войска Болотникова переметнулся Ляпунов с дворянским отрядом.

«Вот оно!.. Началось. Внял господь моим молитвам».

— Слыхал ли ты, брат, — царь довольно взглянул на Ивана Шуйского, — мореходцы сказывают, когда корабль течь дает, с него крысы бегут первыми? Стало быть, потек, а? Что скажешь?

— Воистину. Почитай, скоро до самого Ивашки доберемся.

Василий Шуйский уже не раз пытался переманить дворян щедрыми посулами, предупреждая: коли холопы возьмут верх и столицей овладеют, ни боярам, ни дворянам, никому из лучших людей блага не будет. Опомнитесь, призывал он, с кем пошли? Вор Ивашка в «листах» своих велит холопам московским побить всех господ.

И вот свершилось! Уразумели.

Царь пожелал увидеть переметчика Ляпунова.

— Что, блудный сын, — царь улыбнулся, заглядываясь на стать Ляпунова, — воротился?

— Виноват, государь.

— Ну, ну. Кто старое помянет, тому глаз вон. Служи мне честно — по заслугам воздам.

— Благодарствую, государь, за твою милость.

— Ты вот что, Прокопий Петрович, скажи — слыхал ли, что волей покойного царя Федора Иоанновича ездил я в Углич и сам видел убиенного царевича Димитрия?

— Как не слыхать, государь, — ответил Ляпунов, но взглянул на Шуйского с удивлением.

— Да, да, убиенного, — повторил царь. — А то, что по нашему сыску было объявлено, будто царевич сам закололся в падучей болезни, то неправда. Годунов так велел. На него, злодея, управы не было. — Помолчав, Шуйский продолжил: — А скажи мне, Прокопий Петрович, пришел ли с войском Болотникова новый самозванец?.. Ты его видел?

— Нет, государь, не видел. Но слыхал, что в Литве он.

— Добро. Иди покамест. Тебе и людям твоим велю из казны денег дать.

Откланявшись, Ляпунов пошел к двери.

— Стой, — окликнул его вдруг Шуйский. — Написал бы ты письмо Пашкову. Так и так, мол, царь ко мне милостив и тебя на службу зовет. Приходи скорей с повинной, а царь наш Василий Иванович по чести тебя примет, щедротами не обойдет.

— Напишу, государь.

Едва ушел Ляпунов, как царю доложили, что схвачен лазутчик Болотникова — атаман Аничкин. В другой раз Шуйский потребовал, чтобы при нем учинили атаману допрос, но сейчас подумал, чего там у мужика выпытывать. Ляпунов небось поболе знает.

— Как схватили его?

— На Арбате посадских баламутил: будто жив царь Димитрий. Что прикажешь, государь?

— На кол посадить, — процедил Шуйский. — При народе!

Опять Димитрий!.. Когда же тень его перестанет тревожить царей? Как сотворить, чтоб не вред приносило им имя царевича, а пользу?..

Долго сидел Шуйский, раздумывал. Потом вскочил, зашагал по хоромам.

Грамота Пашкова! Та грамота с красной печатью. Боярам и «лучшим людям» якобы от царя Димитрия Иоанновича, который уже здесь находится, под московскими стенами.

«Ну, Истома, — рассуждал Шуйский, — сослужил ты мне службу той грамотой. Вот что надобно сделать — созвать народ и показать ее всем. Гляньте, мол, люди московские, как дурачат вас от имени убиенного. Гляньте, аж царская печать приставлена красная. И все — обман! Ежели сия грамота и впрямь Димитрием Иоанновичем послана, я сам отворю ему ворота и на трон усажу. Соберите ходоков да пошлите к Болотникову — пусть покажет царя. А как воротитесь — скажете, кого видели…»

 

Бессонная ночь

…Долго стоял на холме Болотников, уже стало смеркаться. Вначале скрылась в густеющем сумраке Москва, затем исчезли купола Новодевичьего монастыря. Симонова, Донского, а там уж не различить и Данилов монастырь, что был совсем рядом.

От реки тянуло стужей. Но уходить с холма Болотников не хотел, словно кто-то приворожил его, заказав двигаться с места.

«Как же войти в Москву? — размышлял Иван Исаевич. — Приступом ее не возьмешь. Надобно кольцом ее охватить. Замкнуть словно на замок. Чтоб ни одна подвода, ни одна живая душа не вошла, не вышла».

Медленно направился Болотников к себе в шатер. Но уснуть не мог. Сон не шел. Беспокойные думы сменяли одна другую…

* * *

…А в Москве в своей опочивальне тоже не спал, ворочался с боку на бок царь Василий Шуйский.

Окружил он хоромы стрельцами надежными, а все заговор ему мерещился боярский. Кто во главе? Мстиславский, Голицын, племянничек Скопин-Шуйский? А может, братья родные? Как приходит время за троп биться, никто о родстве и не поминает. Чу!.. Что за шорох?.. Не убийца ли с ножом крадется подосланный?.. Помилуй, господи!..

Вскакивал царь с постели в холодном поту… Нет! Никак мышь окаянная пробежала. Долго стоял царь посреди опочивальни, прислушивался. Потом шел сам проверять стражу.

А то чудилось ему — бежит по московским улицам толпа. С топорами, дубинами, вилами. Крики… Неужто открыли ворота Ивашкиной голытьбе?

Опять шел царь Василий к стражникам — велел лезть на колокольню да смотреть, все ли в порядке в городе.

Недовольно шепталась стража.

— Ишь, государя-то угомон не берет.

— Грехи давят.

Не находил себе места Шуйский. Все думал, где бы еще войска добыть, на кого опереться. Надежда была на Смоленск, Тверь и северо-восточные города. Чтобы смоляне могли прийти на помощь, послал им навстречу под Можайск и Волок Ламский воевод. Удастся ли побить воров и разбойников да открыть смолянам дорогу к Москве? На север тоже были посланы верные люди, чтобы набрали там «войской» силы. В самой же Москве ратников осталось совсем мало. Поделить их пришлось: одна часть была у осадного воеводы князя Туренина — защищала городские ворота и стены, другая — у вылазного воеводы князя Скопина-Шуйского.

Пока Москва держалась.

«Но как ее держать дальше? — прикидывал царь. — Хлеб дорогой — народ волнуется, служилых людей мало, казна почти пуста… Хорошо хоть северные дороги не захвачены: может, придет подмога-то».

А еще думал Шуйский, надо бы распустить слух по всем городам, будто войска царские крепко побили восставших.

«Эх, кабы на самом деле разбить Ивашку, — тяжело вздыхал царь и ложился в постель. — Да и соснуть бы…»

 

В Китай-городе

Из Москвы вернулся Павлуша.

Он с атаманом Аничковым проник в столицу с северной стороны, пристроившись к ярославскому обозу. Как был схвачен Аничков, Павлуша не знал: народ возмущали они на разных улицах. Павлуша вначале был на Покровке, а потом пошел в Китай-город. Потолковав кое-где с холопами, он захотел подойти к усадьбе князя Телятевского. Думал, может, кого встретит из знакомой дворни. И верно, вскоре увидел, как на улицу вышла старуха Авдотья.

Брела старуха, постукивая клюкой, медленно, и Павлуше пришлось терпеливо ждать, покуда она завернет за угол. Там догнал ее Павлуша.

— Ты кто? — подслеповато уставилась на него старуха.

— Павлушку помнишь?..

— Господи!.. А я давеча по твою душу свечку ставила. За упокой. Слыхала, порубили тебя татары.

— Рано хоронишь, матушка. Еще нету той сабли, что про меня сделана.

— Откель же ты взялся? — удивлялась она.

Павлуша приложил палец к губам.

— Ишь ты! — смекнула Авдотья. И спросила совсем тихо: — Ивашка-то Болотников, что у стен стоит, не наш ли?

— А то кто ж! — гордо улыбнулся Павлуша.

— Над-оть, какой власти сподобился!

— Погоди, войдет Иван Исаич в город, новый тебе кожушок даст. У боярских девок отберет, а тебе даст.

На, скажет, Авдотья, носи. Твой-то весь рассыпался… Ты вот что, ответь, князь Андрей Андреич здравствует?

— И-и, милый. Нету его в Москве. Он сперва за царя Бориса был. Потом в темницу его упрятали. Потом выпустили да опять хотели взять — за что, не ведаю, — а он убег. Прихватил мужиков, что в доме оставались — и поминай как звали.

В Москве Павлуша пробыл три дня.

Про гибель Аничкова услыхал от людей. Говорили, что смерть свою он принял без страха. Не дождались прислужники Шуйского стонов и воплей. Даже посаженный на кол, призывал атаман бить господ, кричал, что царь Димитрий Иоаннович жив и скоро отомстит всем изменникам. Палачам пришлось застрелить Аничкова.

— Вечная ему память, — тяжело произнес Иван Исаевич, выслушав Павлушу и перекрестившись.

 

Ходоки

Из столицы в лагерь Болотникова прибыли шестеро ходоков. Сказали, что присланы они всем посадом, дабы проведать о царе Димитрии. Их проводили к гетману.

— Стало быть, вы послы от московского люда?

— Почитай так, Иван Исаич, — ответил с поклоном высокий седовласый старик Онисим — он был за старшего.

— Садитесь, — Болотников показал на скамьи, расставленные вокруг стола. — Коль вы послы, рад вас принять с почетом.

— Кабы да еще царь Димитрий нас принял — ить мы к нему, — сказал, хмыкнув, лысый, с мятым лицом мужчина.

Остальные ходоки недовольно взглянули на него.

— Царь Димитрий? — переспросил Болотников.

— Вестимо. Он же с войском пришел. В Москву, вишь, грамоты за красной печатью посылал.

— Помолчи, Антип, — сказал ему Онисим, — дай с дороги дух перевести.

— Верно, отец, — произнес гетман. — Сперва отведайте нашего хлеба-соли, а слово свое потом скажете: с чем пожаловали и чего надобно.

Болотников хитрил. Ходоки пришли нежданно, как снег на голову, а потому, чтобы не попасть впросак, негоже было торопиться. Вот и решил он потянуть время. Что еще за грамоты с красной печатью? Кто засылал их? Государь?.. Откуда — из Польши?.. Из Путивля?.. Шаховской бы мне о том поведал. У Москвы-то я, а не Димитрий Иоаннович. Я и Пашков. А может, он и посылал?

Иван Исаевич распорядился, чтобы гостям подали угощенье, а сам вышел, сказав, что скоро вернется.

Павлуше он велел скакать тотчас к Истоме и доставить его.

— А ежели не захочет? — вскочив на копя, спросил Павлуша.

— Скажи, великоважное дело. Царя Димитрия Иоанновича касаемо. А как с Истомой воротишься, в дом не входи, пусть меня вызовут. С глазу на глаз нужно с ним перемолвиться.

Между тем у ходоков доброго застолья не получалось. Крепко помнили они наказ — требуйте, чтоб показали Димитрия. Коли покажут, гляньте получше — он ли? Ходоки чувствовали свой высокий долг перед московским миром, а потому кусок не лез им в горло.

Лишь Антип — человек из детей боярских, пропойца и плут — наливал себе одну кружку за другой. Включили его в число посланцев царевы люди: сочли, что нетерпимый и шальной Антип в таком деле пригодится.

Против Антипа москвичи возражать не стали: не богатей и не при дворе, а то, что на вино слаб, такой грех ему отпустили. Не ведали посадские, что Антипу были обещаны деньги, «ежели шум учинит и несогласие проявлять будет».

— Пошто скучно пьете-едите? — проговорил Болотников, заходя в комнату. — Небось в осаде сидеть — нужду терпеть.

— Ты, Иван Исаич, об нашей нужде не беспокойся, — оторвался от кружки Антип. — Мы и в осаде живем припеваючи.

— Да никак ты за столом у Шуйского едаешь? — усмехнулся Болотников, оглядывая поношенный кафтан Антипа.

— А мне и за своим не худо.

— Ну-ну, — произнес Болотников. — Дай-то бог.

— Спасибо, хозяин, за хлеб-соль, — отодвинул свою кружку Онисим, — теперича в самый раз о деле потолковать.

— В самый раз, — согласился Болотников, — по скажу я вам, други, вот что. Послал я за Истомой Пашковым. Он воевода сильный и муж разумный. Пусть в нашем разговоре присутствует.

— Нам Пашков не нужон. — Антип вытер лысину. — Нам бы царя Димитрия повидать. — Он снова потянулся к кувшину с вином. — Остальное нам трын-трава…

— Уймись, — коротко бросил старик, а сидевший рядом с Антипом верзила кузнец слегка придавил плечи пьянчужки своей могучей дланью. Антип уронил голову на стол.

— Нам только царь… — пробормотал он и умолк.

— Дело у нас, Иван Исаич, вот какое, — заговорил Онисим. — Перво-наперво велел мир передать тебе свой поклон, — старик поясно поклонился. — А наказ дали — проведать, верно ли царь Димитрий здесь, при войске. И ежели свидимся мы с ним да признаем, будем прощенья просить и город откроем. Истинно я говорю?

— Истинно, — молвили все разом.

— Добро. — Болотников решал, как быть. Мог он и без Пашкова переговорить с посланцами московскими. Но вот грамоты за красными печатями — откуда они? Нет, надобно обождать Истому. — А ответьте, люди добрые, кто вы есть по имени и ремеслу?

— Я мясной торговец Онисим Жуков, — произнес старик.

Ходоки поднялись один за другим.

— Кузнец Терентий Иванов.

— Мельник Потап Калитин.

— Писец Булгак Вакулов.

— Гончар Илья Глебов.

— Люди вы, вижу, разные, — сказал Болотников, — но не богатеи. Своим трудом живете. За таких посадских, как вы, и бьемся мы с полуцарем. Нешто он да бояре не чинят вам зла? Нешто подобру вы живете?

— Чинят, — не сдержался гончар.

— Не о том речь, Илья, — строго взглянул Онисим. — Царь Димитрий тоже блага сулил. А где он? Уж мы-то, московские, сами все видели. Кого сожгли да чей пепел в пушку забили?

— Дайте мне сказать, — заворочался вдруг Антип. — Я сам из той пушки палил. Я…

Но кузнец опустил свой кулак на голову дворянина, и Антип вновь притих.

— Житья подобру нет, — сказал Потап. — Задавили поборами, хочь мельницу бросай. Зерна не везут. Без работы сижу.

— А гончарня? — встрепенулся Илья. — Одно разорение.

— Молотом намаешься, — громыхал кузнец, — а сел за стол и зубы на полку.

— Что скажешь ты? — повернулся Болотников к писцу.

— Хожу как все, туго пояс затянувши.

— Тогда пошто мне вас уламывать? Подкрепитесь, а там и разговор начнем. — Болотников встал из-за стола.

И только он вышел на крыльцо, как увидел скачущих всадников, среди которых приметил Павлушу и Пашкова.

— Здравствуй, гетман! — лихо соскочив с коня, проговорил Пашков. — Звал?

Они прошли в соседнюю избу, где Болотников рассказал Истоме о ходоках. Закончив, спросил Пашкова в упор:

— Грамоты за красной печатью ты посылал?

По тому, как забегали глаза Истомы, понял — он! Пашков тоже почувствовал, не отопрешься. Посуровев, резко произнес:

— Я посылал. А что?.. Один черт — лишь бы в Москву войти. Там разберемся…

— От имени государя? — вспыхнул Болотников и схватил Пашкова за ворот. — Да как ты смел!

— Пусти, слышь… Худо будет.

Болотников разжал руки.

— Что делать? — хмуро проговорил он. — Ходоки на своем стоят — подавай им Димитрия.

Пашков помолчал.

— Коли хотят — покажем. — Он вдруг усмехнулся.

— Кого?

— Мало ли? Да хочь того молодца, что за мной прискакал.

— Павлушу?.. В уме ли ты, Истома Иваныч?

— А что?.. Молод, пригож. Покажем — и дело с концом.

— Тьфу! — плюнул с досады Болотников. — Да нешто в Москве царя Димитрия не знают? С мая-то, почитай, полгода прошло — государев лик не забыли. Поразмыслим лучше, как быть.

— Ты войску голова, ты и прикидывай.

— Ладно, — сказал Болотников, — пошли к ходокам. Ждут.

— Ты, Иван Исаич, один с ними управишься. Пошто мне с мужиками сидеть? Велика честь. — Истома вышел из избы и припустил со своими всадниками назад.

Болотникову пришлось сказать ходокам, что увидят москвичи царя Димитрия, но не сейчас. Потому как находился здесь, да отбыл… Куда? В Путивль. Соберет пополненье, воротится.

— Ну что ж, — молвил седовласый Онисим, — коли нету в войске Димитрия Иоанновича, дозволь откланяться. Спасибо за хлеб-соль. А мы в Москву подадимся, обо всем доложим.

— Скажите, зову я народ московский не стоять супротив меня. — Болотников всматривался в лица ходоков.

Взгляды у всех прямые, открытые. Лишь гончар Илья чуть голову потупил.

— Прощай, Иван Исаич, — поклонился Онисим.

За ним поклонились все ходоки.

— А ты пошто мнешься? — спросил Болотников у гончара.

— Дозволь у тебя остаться, — выпалил Илья, решившись. — Пропадаю, хочь глину ешь.

— Добро. Оставайся.

— Эй, паря, — строго глянул на Илью старик, — спятил?

— И меня возьми, — попросил кузнец. — Служить тебе правдой буду, истинный крест.

В тот день Иван Исаевич послал Григорию Шаховскому письмо. Гонцам было велено спешно скакать до самого Путивля. В письме он просил князя отправить к царю Димитрию людей, дабы увещевать его как можно скорее идти к Москве. Он писал, что москвичи готовы покориться, лишь только увидят Димитрия, «схватят своих изменников и выдадут их ему».

А пока, думал Болотников, надобно не мешкая окружить столицу со всех сторон…

 

Опять измены

Михей Долгов несся на коне среди других всадников, помахивая саблей, и уже чувствовал, как лихо придется царским ратникам, что засели в Красном селе.

Болотников поручил Истоме Пашкову перебраться на левый берег Москвы-реки и захватить ярославскую дорогу. А чтобы усилить войско Пашкова, передал ему гетман несколько отрядов в помощь. С таким отрядом и скакал сейчас Михей к Красному селу.

Основные силы Болотникова находились со стороны Замоскворечья на правом берегу. Им противостояли полки осадного и вылазного воевод, охранявшие Серпуховские и Калужские ворота.

26 ноября к вечеру Пашков напал на Красное село, но взять не сумел. Заночевать войску пришлось неподалеку. Истома и дворяне устроились в походных шатрах. Мужики легли вповалку, накрывшись кто чем мог. Предстоял нелегкий день: опять нужно было биться за село и главное — захватить дорогу и сомкнуть кольцо вокруг Москвы.

Михея назначили в стражу, пока войско спит. Ночь выдалась студеная, звездная. Но Михей почти не ощущал холода: вот, думал он, недолго воевать осталось — заберем столицу, а там и домой можно.

И вдруг Михей увидел, как во тьме со стороны рощи вспыхнул огонь. Кто-то зажег факел, помахал им. Через некоторое время из стана Пашкова выехало пять-шесть всадников.

— Глянь-ка! — насторожился Долгов. — Кажись, к нам едут.

Когда всадники приблизились, Михей выступил вперед:

— Стой!.. Не велено никого пущать.

Стражники наставили на конных ружья.

— Прочь с дороги, дурни, — бросил один из всадников, не останавливая коня.

— Истома Пашков, — шепнул Михею стражник, что стоял рядом. — Упаси бог разгневать.

Всадники проследовали к роще.

Невдомек было Михею и его товарищам, что Истома Пашков встречался в ту ночь с посланцами царя Василия. Не раз подсылал Шуйский своих людей к Пашкову: склонял на измену, обещал дары, а войско ему оставить. Пашков и сам уже ясно видел — взял верх бывший холоп, «листы» же, в которых Болотников призывал мужиков бить господ, были дворянину Пашкову что нож в сердце. «На условия государя согласен, — сказал Пашков царевым посланцам. — Завтра же начинаю служить ему!»

* * *

Увлечь Пашкову все войско на предательство не удалось.

— Не с руки мне за Истомой идти, — говорил Михей. — Опять в кабале маяться?

— Верно, — поддержали Михея мужики. — С Пашковым идти — в неволю ворочаться. А то и вовсе господа шкуру спустят, коли зло на нас держат.

Пробовал Пашков их силой принудить. Мужики за оружие схватились. А у них не только сабли да копья имелись, но и самопалы. Подумал Пашков, что в такой час проливать кровь без большой пользы. Отступил.

В тот же день, 27 ноября, к Шуйскому с Двины прибыл на выручку большой отряд стрельцов.

Кроме того, гонцы доложили, что очищены от мятежников Волок Ламский и Можайск.

Царь созвал воевод.

— Самый раз настал ударить по Болотникову, — сказал Скопин-Шуйский, — часть войск его на левом берегу. Для нас выгода. Порознь воровские отряды легче одолеть.

— К тому же, — добавил Туренин, — в Ивашкиных войсках смута началась…

— Откуда знаешь? — спросил царь.

— «Языка» привели. Говорит, как услыхали, что Пашков к нам перекинулся, холопов страх одолел. Сам Ивашка чернее тучи…

И царь отдал приказ:

— Готовить полки на вылазку!

Сражение в Замоскворечье Болотников проиграл. Пришлось ему вернуться к укрепленному острогу в Коломенское.

А еще через несколько дней к царю Василию поступило мощное пополнение — смоленские и ржевские полки.

2 декабря все свои войска царь кинул на Коломенское.

Взять лагерь Болотникова оказалось нелегко. Там были не только земляные укрепления, но и хитрая придумка, которую назвали «обозом». Собран он был из нескольких сотен саней, телег и повозок. Их поставили друг на друга в два-три ряда, затем плотно набили сооружение соломой и облили водой. На морозе все это затвердело словно камень.

Царские войска начали бить по «обозу» из пушек. Лед хотя и крошился, но ядра не пробивали такую толщу.

Три дня стреляли пушки, а толку не вышло.

Воевода гневался, хотел было на пушкарях зло сорвать — высечь их. Но дворянин Ушаков, перебежавший от Болотникова, выдал секрет укрепления и посоветовал палить «огненными» ядрами.

После такого обстрела лед стал таять. Болотникову с частью войска удалось уйти к Калуге.

Несколько казачьих отрядов отбивалось от царских ратников в селе Заборье. Но силы были слишком неравные. Казаки сдались. С ними попал в плен и Михейка Долгов.

Казаков Шуйский помиловал — приказал забрать в свое войско.

А двадцать одну тысячу пленных, что были взяты в Котлах и Коломенском, царь велел предать смерти.

 

По горячему следу

Звенели в Москве колокола в честь снятия осады и победы над Болотниковым. В церквах служили торжественные молебны.

Во дворце Василий Шуйский закатил пир, какого давно не было. Широко улыбался он на пиру боярам, но не так уж весело было у него на душе. «Ушел Ивашка, — думал Шуйский, — а ведь он всему злу голова. Отруби змее хвост — другой отрастет. По голове бить надо, по голове…»

Против Болотникова царь послал по горячему следу своего брата Димитрия. Воевода этот был столь же спесив, сколь бездарен. Считал он, что войско Болотникова ослаблено поражением, ко всему и город Калуга не имеет мощных каменных укреплений.

— Вели, государь, ставить виселицу, — сказал он, отъезжая, брату, — на той седмице привезу тебе Ивашку.

— С богом! — простился с ним царь.

* * *

Войдя в Калугу, Болотников сразу же созвал атаманов. Пригласил он также калужского пушкаря Ивана Фомина и других посадских людей.

— Други, — сказал он, — после тяжких боев наше войско устало. Но знайте, воеводы Шуйского кинутся за нами, как собаки за зверем. Коли мы почивать начнем, схватят нас голыми руками. А потому должны мы теперь взяться за топоры и лопаты, окружить Калугу новым частоколом и вырыть рвы. Что скажете?

— Пошто разговоры разговаривать, коль времени нет? — поднялся один из атаманов. — Слово у нас одно — выдюжим!

— Добро. А вы, калужане?.. Неволить вас не могу.

— Да нешто мы хотим своей погибели? — проговорил Фомин. — С тобой мы. Так ли, посадские?

— Куда иголка, туда и нитка.

Отлегло на душе у Болотникова, но все же предупредил:

— От Шуйского потом милости не ждите.

— Что на роду написано, того не минуешь, — молвил Фомин.

Войско и все посадское население вышло укреплять город. Стучали топоры и кувалды. Работали и в темноте при кострах: в декабре-то смеркается рано, светает поздно. А каждый час дорог. День за днем кипела работа.

Болотников послал в другие города за помощью.

* * *

Черную весть принесли гонцы царю Василию: дважды побил Дмитрия Шуйского холопский воевода.

Государь тяжело плюхнулся на лавку, обитую медвежьим мехом.

— Жив брат?

— Бог помог, — ответил старший гонец.

«Сотворил же господь братца, — в сердцах подумал царь Василий. — Воистину олух, не воин». И накинулся на гонца:

— Сказывай, как все было.

Вот что узнал царь. Приблизился князь Димитрий к городу и увидел, что Калуга укреплена, стал прикидывать, как бы на мятежников напасть. Два дня в раздумьях прошло. На третий день подоспевшая к Болотникову из других городов подмога ударила по войску с тыла. Начали разворачиваться царские полки, а в это время на них накинулся Болотников со своими отрядами. Четырнадцать тысяч ратников полегло в той битве, остальные бежали. Едва донесли ноги до Серпухова, но тут были настигнуты болотниковцами и побиты вновь.

После такого доклада потемнело у царя Василия в глазах.

— Прочь! — замахнулся посохом на гонцов.

Земно поклонившись, гонцы убрались вон.

Через неделю царь послал против Болотникова второго брата, Ивана, — подозрительный Василий доверял братьям больше, чем другим воеводам.

— Поднабрать бы еще силы. А пока не худо повременить, — заметил князь Иван.

— Ждать неможно. Бить надобно вора, не давать передыху.

— Ударь-ка его! Он за стенами спрятался.

— Пойдешь с тремя полками и пушками, — сказал царь.

Князь Иван осадил Калугу, но взять никак не мог. И на приступ гнал ратников, и стенобитные орудия в ход пускал, и ядрами палил по городу — все впустую.

 

Деревянная гора

В январе на помощь брату царь послал новые полки во главе с Мстиславским, Скопиным-Шуйским и Татевым. Эти воеводы решили не только обстреливать город, но и устроить возле его стен великий пожар.

Неспроста они так задумали. Стены Калужского острога были сложены из толстых дубовых бревен в несколько рядов. Даже пушечные ядра не могли их разбить.

— Стрелять из огненных пищалей! — приказали воеводы.

Но возникавший пожар быстро тушили защитники.

Тогда кто-то из воевод предложил:

— Наведем на стены деревянную гору и подожжем. От ее пламени любые бревна сгорят.

Мужикам из окрестных деревень было велено валить лес и рубить его на дрова. Каждый день несколько сот саней доставляли дрова к лагерю.

И вот со стен острога увидели осажденные, как стала вырастать поодаль деревянная гора. Быстро росла она, потом начала понемногу приближаться.

Ратники, которые прятались за дровами, все время перекидывали, метали поленья. Поэтому гору и назвали примётом. С каждым днем ближе и ближе подступал примёт к стенам Калуги. Стрелять по нему со стороны острога было бесполезно: никого не видно.

В самое время разгадал Болотников план противника.

— Коли ратники зажгут свою гору, худо нам станет. Упредим же царевых воевод. Есть у меня дума, как погубить деревянную гору. Соберите сильных, надежных людей. Но чтоб о том, что поведаю, никому ни слова…

В ту же ночь надежные люди в строгой тайне начали рыть подкоп под стеной в сторону примета. Среди них был и силач кузнец Терентий. Никто не знал, для чего роется подкоп, по чувствовали, что дело им доверили большой важности.

Болотников сам не раз спускался в подкоп, замерял аршином его длину. Прислушивался.

— Чу, ребята! — И спрашивал: — Что сверху слыхать?

— Никак шелестит что-то, — отвечал Терентий.

— Копайте еще, — говорил Болотников.

А деревянная гора уже совсем близко придвинулась к стене острога. С беспокойством смотрели на нее осажденные.

Но вот Болотников остановил землекопов:

— Хватит. Дале не ройте.

И велел сделать конец подкопа пошире. А потом распорядился, чтобы в подкоп закатили бочки с порохом.

— Плотней ставьте, чтоб побольше вошло, — поучал он.

Так под деревянной горой и царскими ратниками образовался огромный пороховой погреб. В нескольких бочках Болотников приказал выбить донца. Прямо в порох вставили промасленные фитили.

В одну из ночей, как раз перед тем, как воеводы предполагали поджечь свой примет, Иван Исаевич взорвал начиненный порохом подкоп.

Страшным был тот взрыв. Громыхнуло стократ сильнее грома. Чудилось, будто сверкнуло сто молний и земля раскололась на куски. Высоко взлетели поленья и ратники Шуйского…

Сразу после взрыва Болотников вывел войско из города и, пока враг не успел опомниться, ворвался в лагерь.

Еще одно поражение потерпели царские воеводы.

Но Болотников не ушел из Калуги после успешной вылазки. Сил у него было все же значительно меньше, чем в полках Шуйского.

Он не мог рассчитывать на победу в открытом бою. Приходилось ждать подмоги.

 

Высокий гость

Добравшись до Путивля, князь Андрей Андреевич Телятевский велел доложить о себе Григорию Шаховскому.

Телятевский был хорошо известен московской знати, и Шаховской сразу оценил, насколько выгодным для противников Шуйского станет переход боярина на их сторону.

— Рад привечать тебя, Андрей Андреевич, в нашем граде. Поживи у меня. Отдохнешь с дороги, а там расскажешь, коли захочешь, какие твои заботы и куда путь держишь.

— Благодарствую, князь, за ласку. А заботы мои, видать, с твоими схожи — допрежь всего согнать с московского трона изменника и лгуна.

— Лгуна? — осторожно переспросил Шаховской.

— При всем народе оболгался, когда мощи царевича перевез! — вскипел гость. — При Борисе, вишь, говорил, закололся Димитрий, а теперь — мол, убиенный. Как язык-то не отсох у лиходея. Окружил себя родней, а на всех других исподлобья глядит, ни в кого веры нет.

— Полно, боярин, на пустой живот о злыдне толковать. Прошу за стол.

На самом-то деле не об отдыхе Телятевского пекся Шаховской, а хотел, чтоб за чаркой у гостя язык развязался. Поди не каждый день из Москвы залетали такие птицы.

На славу постарался хозяин попотчевать боярина.

Яства подавались — лучше не сыскать. Телятевский ел и пил изрядно, но ничего важного для хозяина не сказал. Тогда Шаховской сам повел разговор.

— Да, с Пашковым-то у нас промашка вышла, — произнес он. — Ежели он не переметнулся бы к Шуйскому, мы уже держали полуцаря за бороденку.

— Истома — змея подколодная, — согласился Телятевский.

— Строптив и горяч, — не осуждая Пашкова, но и не защищая, проговорил Шаховской. — Не захотел подчиняться холопу Болотникову. Оно и попятно. Да кто ж мог ведать…

Андрей Андреевич перестал есть, слушал молча. Ему ли не знать Болотникова! Когда ушел от него Иван самовольно, князь немало посокрушался. Что с ним сталось, долго не знал Телятевский. А оно вон как повернулось. Холоп его сделался гетманом царя Димитрия Иоанновича. Князь не сомневался, что истинный царевич Димитрий еще в давние времена умер в Угличе. Да не в том дело. С кем идти на Шуйского? Тут надобно многотысячное войско. Без мужиков не набрать такого…

— Что не пьешь, Андрей Андреевич, али мед мой горек? — спросил Шаховской.

— Мед твой хорош. А тебе, видать, несладко приходится.

— С чего взял, боярин? — насторожился Шаховской.

— А с того, что Болотников в осаде сидит. Обложен со всех сторон. Коли подмоги ему не будет — загублено дело.

— Эх, Истома, Истома!.. — гнул свое Шаховской: ему хотелось знать, как относится гость к Болотникову. — Коли обождал бы, пока Москва сдастся…

Ничего не сказал в ответ Телятевский.

— Что говорить, — продолжал Шаховской. — В одну упряжку не запрячь вола и медведя.

— А кем из них ты зришь Болотникова? — спросил вдруг гость.

Не ждал князь Григорий такого вопроса. Замялся.

— Не отвечаешь… Тогда слушай, что скажу. Болотников не вол: в упряжке не пойдет. И не медведь: на цепь не посадишь. Ежели хочешь его с кем равнять, равняй с соколом.

«Ишь, как молвил, — прикидывал Шаховской. — Сокол! А как ты будешь держать его? В клетке? Али волю дашь?» Но сказал другое:

— Прав ты, Андрей Андреевич, насчет подмоги. Выручать надобно Болотникова. — Шаховской немного помолчал. — Царевич Петр тут, в Путивле. Дал бы я ему войско, да отпускать не след. Самый раз ему теперь при мне быть.

— Царевич Петр, говоришь? — усмехнулся Телятевский.

— Он самый. Петр Федорович.

— Мы-то с тобой знаем, — князь решительно отодвинул кубок, — не было сына у Федора Иоанновича.

— Истинно говоришь, — Шаховской понизил голос. — Нам бы Москву взять, а там, глядишь, и царь будет, который надобен. Но покамест… — Шаховской выразительно умолк.

Некоторое время молчал и Андрей Андреевич.

— Вот что, — сказал он, и глаза его сверкнули. — Давай мне войско. А царевич Петр, ладно, пусть в Путивле сидит.

 

Бои

Вскоре князь Телятевский с многотысячными отрядами направился к Калуге. Помощником его был Василий Масальский.

В начале февраля под Венёвом, что недалеко от Тулы, казаки Телятевского разгромили царского воеводу Андрея Хилкова.

После боя князь велел Масальскому идти на выручку к Болотникову в Калугу, а сам с частью войска ушел в Тулу, которая была на стороне восставших.

В семи верстах от Калуги на реке Вырке разгорелось сражение с войсками Шуйского. Силы были равные, но царские ратники успели занять лучшие позиции.

Целые сутки длился бой. Место оказалось открытое, ровное — ни леса, ни рощи. Казаки связали сани и отбивались из-за этого непрочного укрытия. Когда же увидели, что окружены и живьем не вырваться, многие принялись поджигать рядом с собой бочки с порохом, лишь бы не попасть в руки врагу. Князь Масальский был ранен и захвачен в плен.

Возрадовавшись победе и одарив своих воевод, царь сказал:

— Вора Ивашку измором возьмем. В Калуге-то небось с голоду всех собак поели. А покамест в самый раз обложить осадой Телятевского в Туле.

Чтобы закрепить успех, Шуйский направил под Тулу пополнение с князем Воротынским во главе.

— Настал наш час! — напутствуя воеводу, говорил царь Василий. — А возьмешь Тулу, веди полки на Калугу. Пора кончать с Ивашкой, поперек горла он у меня стоит.

* * *

Узнав о поражениях, Илейка Муромец усидеть в Путивле уже не мог. Потребовал он от Шаховского, чтобы тот без задержки отпустил его в Тулу.

«Царевич Петр» прибыл как раз к тому времени, когда к Туле подошло войско Воротынского. «Вора Петрушку захватить и живым или мертвым доставить в Москву!» — приказал царь Василий.

Князь Воротынский рассчитывал на успешный поход. Силы под его началом были крупные. В их числе и Пашков со своим отрядом.

— Чернь, — говорил Истома, — ныне напугана. Как увидит нас, тут же спины покажет…

Но в бою под Тулой верх взяли восставшие. Телятевский нанес Воротынскому такой удар, что царев воевода с Пашковым едва ноги унесли в Алексин.

Калуга же по-прежнему находилась в осаде. Болотниковцы, хотя и держались стойко, донимали воевод Шуйского частыми вылазками, а вырваться не могли.

На помощь осажденным в начале мая опять выступил князь Телятевский.

 

Во вражеском стане

— Слышь, Илья, никак соловей щелкает? — приподнял голову Михейка Долгов.

Илья перестал подбрасывать в костер поленья, на миг замер.

— Нет, — сказал он. — Рано для соловья. Обожди седьмицу — запоют.

— Пошто рано? Самая пора.

Бросив последнее полено, Илья сел рядом с Михейкой.

— И впрямь соловушка, — немного послушав, согласился он. — А у нас в слободе об эту пору они еще молчат. Но малость пригреются — такое подымут — хочь до утра не спи. Особливо на Яузе…

Попали Илья-гончар и Михейка Долгов сюда вместе с казаками, которые сдались воеводам Шуйского в Заборье. Казаков было около четырех тысяч — сила немалая. Но понимали царские воеводы: ненадежное племя — казачья вольница. А посему держали заборских казаков про запас, в дело пока не пускали.

Так и стояли казаки с конца зимы под Калугой отдельным лагерем, поглядывая то на ратников, что были вокруг, то на городские стены, разбитые и обгорелые, но по-прежнему неприступные. Там, за стенами, был Болотников…

Слыхивали казаки, как взорвал батька примет, видели со стороны стычки, что разгорались во время коротких вылазок. Толковали кой о чем потихоньку меж собой, кумекали, выжидали.

А уж простая голытьба вроде Михея Долгова да Ильи-гончара роптала в открытую.

— За Шуйского идти — самим в кабалу лезть.

— Иван-то Исаич нам волю дает, а мы под него яму роем.

Случались и другие разговоры:

— Чего глядим, братцы? Айда к Болотникову!

— Ишь смелый сыскался, — остужали горячую голову. — Ратников обок сколько? Почитай, на каждого из нас пятеро.

— Не, братцы, покамест повременить надобно. Подойдет с войском Димитрий Иванович, тады вдарим.

 

Поход на Пчельну

Царские лазутчики зорко следили за мятежной Тулой и сразу же донесли в Калугу и Москву, что Телятевский выступил с воровскими людьми на Пчельну.

Для отпора Шуйский велел снять с калужской осады три полка да еще добавить к ним полки Воротынского, что стояли под Алексином, и двинуть всем навстречу Телятевскому.

…Ранним утром, едва лишь светать стало, увидели осажденные с городских стен, как зашевелился вражеский лагерь. Служилые, казаки собирались в отряды и шли куда-то берегом Оки.

Дозорные немедля доложили о том Ивану Исаевичу.

Болотников, поднявшись на стену, долго смотрел на рать противника, которая, словно громадная змея, уползала прочь. Рядом с Болотниковым стояли атаманы и есаулы.

— Неужто совсем уходят?

Не верилось.

Вскоре стало ясно, что часть войска — примерно треть — остается. Пушкари тоже остались возле пушек, дабы в случае чего открыть пальбу.

Атаманы заговорили, что самая пора напасть на царево войско, покуда оно разрознено.

Болотников слушал, никого не перебивая, затем молвил:

— Обождем.

— Пошто, батька?

— Время упустим… Вернутся ратники, — загудели атаманы.

Болотников поднял руку — все затихли.

— Теперь меня послушайте, други… Сделать можно двояко, — говорил Иван Исаевич негромко и спокойно, будто о каком-то простом деле, а не о судьбе всего войска. — Можно напасть и побить ратников. Но воротятся ушедшие — и снова станется бой. Совладаем ли с царевым войском? Зато ежели обождать, увидим, какими назад придут служилые — битыми али с победой. Ежели битыми — дух сломлен. Тогда и грянем на них. А коль с победой воротятся, вступать в бой не след — свои же головы потеряем.

— Истинно говорит батька, — отозвался Павлуша первым.

И все атаманы согласились: обождать.

* * *

Царские полки шли несколько часов окским берегом, затем повернули на Пчельну. Полками ратников командовал князь Черкасский.

Заборские казаки были отданы под начало воеводы Татева. Хмуро глядели они на тонконогого арабского скакуна, что был под князем, на красивую с серебром сбрую, на польский, шитый золотом кафтан-однорядок, золоченый шлем.

— Ишь каков петух! — шептались казаки.

— Рази што не кукаречит.

Куда их ведут, зачем — никто не знал. Впереди и сзади шли отряды ратников. Вроде как под охраной были казачьи сотни.

Дорога лежала среди зеленеющих полей, вилась вдоль оврагов, ныряла в березовые рощицы, а затем как-то незаметно вобралась в лес. Он был дремуч — даже солнце не могло пробиться сквозь сомкнувшиеся макушки.

По лесу шли долго. Наконец стало светлеть, и вновь заиграл золотыми искрами наряд князя. Открылось большое поле, на той стороне которого опять виднелся лес.

В первых отрядах ратников произошла какая-то заминка. А из лесу все вытекало войско, вот уже почти все поле заполнено народом. Ни туда ни сюда…

И тут ударил гром средь ясного дня. Головы у всех так и вскинулись кверху — на небе чисто, ни облачка. А с поля уже неслись крики и стоны. И вновь громыхнуло окрест. Теперь никто не глядел наверх. Уразумели — бьют пушки. Край леса заволокло пороховым дымом.

Смешалось на поле царское войско. А тут, глядь, выскочила конница и давай рубить ратников. Куда им деться? В лесу еще обоз за войском плелся — телеги с пушками и порохом. Дорога вспять закрыта.

— За государя вперед! — крикнул князь Татев и выхватил саблю.

Но вперед можно было двинуться лишь со всеми, а поскольку казаки в бой не рвались и стояли на месте, конь воеводы тоже не мог никуда податься, только всхрапывал да перебирал ногами. Казачьи атаманы и стрелецкие сотники, бывшие при князе, насупленно смотрели на казаков.

Ратники отстреливались и пробовали сдерживать натиск мятежников. Но отряды Телятевского, внезапно напавшие на царское войско, одерживали верх.

Князь Татев в ярости огрел плетью скакуна. Конь стал на дыбы, по пробиться сквозь плотную толпу казаков было невозможно.

— Прочь, песьи дети! — Воевода начал наносить вокруг себя удары плеткой.

Плеть полоснула Михея Долгова по лицу.

Нанести следующий удар князь не успел: Долгов проткнул ему грудь саблей.

В тот же миг казаки накинулись на атаманов и сотников. Лишь атаман Шарапа остался жив.

— Я с вами, братушки! — крикнул он и с ожесточением принялся добивать тех, с кем только что был рядом. Хоть и помнили казаки, что Шарапа первым предложил в Заборье сдаться Шуйскому, но атамана не тронули: так свирепо доказывал он им сейчас свою преданность.

Казаки ринулись на служилых людей. Ужас охватил ратников, когда они побежали сломя голову кто куда, лишь бы спастись от настигающих всюду пуль и сабель.

Разгром был жестокий. Великое множество государевых воинов полегло на поле. Среди них и полководец — князь Черкасский. Пал он от руки бывшего стрельца Пахома, что пристал с Фомой к «царевичу» на Волге.

— За товарища мово близкого Фому, — молвил Пахом.

Телятевский захватил тысячи пленных, пушки и порох.

 

Со свистом

Царское войско уже походило не на страшную, длинную змею, а на стадо овец, сбившихся в кучу.

— Батька! Битые идут, — прибежал к Болотникову Павлуша. — Чуешь, батька! Пущай мне язык вырвут, ежели вру.

Нетерпеливые атаманы предлагали тут же выйти навстречу потрепанным ратникам и дать бой. Но Болотников рассудил: пусть войдут в лагерь, поведают о гибели полков, посеют страх и тревогу, и уж после…

Стало смеркаться. Во вражьем лагере уныние и скорбная тишина. Не было привычного шума и гомона, даже костры горели невесело.

— Смотри на меня, — приказал Болотников старшему пушкарю Фомину, — коль выну саблю из ножен да махну, вдаришь разом изо всех пушек. Ясно?

— Все исполним, как надобно, — ответил пушкарь.

— Чтоб летели со свистом, — велел Иван Исаевич казакам. — Да чтоб каждый кричал за десятерых, глотки не жалел. А уж рубиться мне вас не учить…

Пояснил Болотников, каким отрядам куда — кто в лоб ударит, кто по краю, кто в обход пойдет. Со стены вражеский лагерь был весь на виду, знали его болотниковцы будто свой.

Еще малость стемнело.

Махнул воевода саблей.

— За мной, други!

Ухнули пушки со стен.

С криком и свистом понеслась на государев стан конница.

Опешили ратники. Уж не привиделось ли им? Не успели раны зализать — и снова бой. Повсюду лязг сабель, визг пуль…

Иван Исаевич люто бился, повергая врага одного за другим. Рядом дрались Павлуша, да Куземка, да силач Терентий.

Вот уж и чей-то меч блеснул над головой Болотникова. Но упредил Терентий — хватанул бердышом по руке служилого.

Стремглав бежали прочь царские ратники. Очухались верст через пятнадцать, поняв: отстала от них шальная погоня.

После этой победы Болотников повел свое войско на Тулу. Хоть и нанес он сильнейший удар Шуйскому да видел: чтоб идти на Москву, сперва надобно соединиться с войском «царевича Петра». К тому же в случае неудачи легче отсидеться в Туле. Помимо «дубового» острога, там имелся еще и прочный каменный кремль, стены которого могли надежно укрыть большое войско.

 

Крайние меры

Василий Шуйский позвал братьев не просто к ужину, а на совет. Кое-кто из бояр после поражения под Калугой начал обвинять царя во всех бедах и требовать, чтобы отказался от престола. Но боярское большинство все же понимало — не время меж собой распри разжигать, главное сейчас — разбить Болотникова.

Об этом и шел сейчас разговор за столом у государя.

Поначалу князья Иван и Димитрий пытались возложить вину за ратные неудачи на воевод. Перестал, мол, ты нам доверять, брат. Других людей во главе ставил. Теперь на себя пеняй…

— Умолкните! — гневно крикнул царь. — Не вас ли били воры, да не единожды?!

И невидящим взором уставился на золотое блюдо с запеченной стерлядью.

— Ежели вор Ивашка, — молвил он наконец, — поведет нынче войско на Москву, нам погибель.

— Обойдется, государь, — попробовал утешить Димитрий, — не впервой…

— То-то не впервой, — перебил царь. — Сколь можно за стенами от воров хорониться? Надобно новых людей в войска набрать. Да чем за службу жаловать?

Насупившись, братья молчали.

— Поступлений в казну нет, — продолжал Василий Иванович. — Откуда взяться? Народишко налогов не платит.

— Неужто совсем нет? — спросил Димитрий.

— Малая толика идет. Верных городов раз, два и обчелся: Смоленск, Тверь, Ярославль да еще кой-какие.

Царь тяжко вздохнул.

— А ежели монахов потрясти? — осторожно предложил Димитрий. — В монастырях да церквах казна полнится. Ценной утвари понакопилось: что серебра, что злата…

— И я об том думал, — Василий Иванович потер лоб. — Да как Гермоген на это глянет? Не по сердцу ему наш указ будет.

— Может, и не по сердцу, — сказал Димитрий. — Но патриарх — старец мудрый, перечить не станет.

— Коли мужики верх возьмут, всем один конец. И нам и церкви, — изрек царь. — Поймет Гермоген: не с разбоем мы пришлем людей в храмы, с защитой.

Решено было в тот вечер пойти на крайнюю меру — отправить в крупные монастыри государевых сборщиков, дабы изъять там из казны деньги. Постановили еще отбирать ценную церковную утварь — серебряные подсвечники и паникадила, купели для крещения младенцев и потиры, дабы переплавить и пустить на чеканку монет. Затем речь пошла о служилых людях. Многие из дворян и детей боярских оказывались в «нетях».

— Тех служилых, кто уклоняется, будем наказывать, — сказал Василий Иванович. — А всех дворян и детей боярских за службу наградим. Еще надобно насобирать поболе даточных людей с посадов и деревень, а также с церковных и монастырских вотчин. Да призвать охочих людей, что пойдут в войско по найму.

Хитро придумал Шуйский и насчет холопов. Взятых в плен и сидящих по тюрьмам он предложил выдавать дворянам на поруки.

— Пошто, государь, собираешься ворам послабленье делать? — спросил Иван.

— Не холопам будет мой указ на пользу, но дворянам. Надобно их задобрить: пленных в награду дать. И поручителям выгода: задарма холопов берут, и мне: казну не трону. А те холопы, что бросят Ивашку да к нам перекинутся, получат отпускные грамоты. Пусть повсюду прознают: милостив государь, коли народ с повинной является. Как пойдет про то слух, в воровском войске разброд начнется. Мы тем временем, силы собрав, по Туле ударим. С полками сам пойду.

— Ты?.. — разом удивились братья.

— Я, — твердо произнес царь. — Поход на Тулу никому не доверю.

Братья переглянулись. Ведали они, что брата называли «орлом бесперым, не имущим клюва и когтей». Не любил Василий Иванович на битвы хаживать, но если надумал, стало быть, допек государя Болотников.

 

Дай Москву возьмем…

21 мая с дворовыми полками из Москвы выехал государь. Сам патриарх Гермоген благословил ратников.

Войско не сразу отправилось на осаду Тулы, а задержалось в Серпухове. Здесь к ним примкнули отряды, отступившие от Калуги.

В Каширу на сход с местным полком князя Андрея Голицына прибыли из Рязани войска Ляпунова и Сумбулова.

Зорко следил Иван Исаевич за приготовлениями Шуйского. Лазутчики каждый день доносили Болотникову:

— На серпуховский стан подоспела царю подмога — татарская конница князя Урусова.

— Много ль конников? — спрашивал воевода.

— Тысяч пять.

— В Каширу, Иван Исаич, пришел обоз. Тридцать подвод.

— Что доставил?

— Бочки с зельем да ядра.

«Недобрые вести», — думал Болотников.

Нежданно в холопское войско влилось пополнение — отряд в четыре тысячи сабель. Привел конников атаман Телятин. Был он из тульских дворян, царю Василию служить не хотел, но и к Болотникову не шел: выжидал, выгадывал. Не брезговал и разбоем: потрошил купчишек, напал даже на царские обозы…

Болотников созвал своих воевод на совет.

— Пока Шуйский на нас нападение готовит, — предложил он, — не сидеть на месте, дожидаючись, а грянуть на Москву в обход его полков.

— Дело молвишь, Иван Исаевич, — подхватил князь Телятевский, — всегда почитал твой разум да хватку. На то и назначил тебя государь большим воеводой, чтобы вел ты нас.

Не впервой Телятевский выказывал при всех свою преданность Болотникову. И наедине сказал ему: «Был ране я над тобой, а нынче — ты. Стало быть, так на роду написано. Дозволь и мне служить тебе справно. А ежели что меж нами худого было, забудь».

— Добро, — отозвался Болотников, — я тебе лиха не желаю. Да скажи, не зазорно ль тебе, боярин, под моим началом быть? Я мужикам и холопам волю воюю, а у тебя свои заботы — боярские. Пошто ты со мной?

— Вместе воюем, за государя истинного. Коли он обещал всем волю, и я за то ж.

Сказал, а сам думал: «Дай Москву возьмем, а там видно будет…»

 

На берегу Восмы

Войско Болотникова шло по серпуховской дороге, затем свернуло на Каширу, чтобы ударить по меньшим силам противника, а там через Коломну двинуть на Москву. Всего было около сорока тысяч воинов, да еще телеги с пушками.

Царь Василий, проведав о такой угрозе, послал в Каширу подкрепление. Государевы воеводы решили выйти навстречу и дать бой на речке Восме неподалеку от города. Они перевели главные силы на правый берег Восмы, а на левом оставили запасной полк рязанцев. Ратников было числом столько же, что и у Болотникова, но вооружены они были лучше и пушек имели поболее.

5 июня восставшие подступили к Восме. Поначалу болотниковцы теснили ратников. В разгар сражения Иван Исаевич приказал Павлуше:

— Бери отряд казаков и переходи реку. Ударишь по рязанцам, что подле буерака стоят.

С отрядом в тысячу семьсот казаков прорвался Павлуша сквозь царевы полки. Словно траву косил он ратников. Краем глаза успел заметить, как лихо рубится высокий казак. А когда перебрались через реку, залегли в буераке, глянул Павлуша и обомлел: казак шибко на родного брата Пахома смахивает.

«Брат вроде покряжистей был. Этот больно тощой, — засомневался Павлуша. — Скулы вон как выперли. И в бороде проседь. Так небось и годы минули не сахарные…»

Посмотрел Павлуша его левую руку — у брата мизинца не хватало, еще в детстве отшиб. И точно — нету.

— Братушка! — сгреб он казака.

— Ты что, паря!.. — отпрянул тот. Огорошенно посмотрел:

— Да неужто ты… Павлуха?.. — И кинулся обнимать. — Точно — ты! Чтобы мне провалиться…

— Ты-то откуда?.. — задыхаясь, спросил Павлуша. — Давно с нами?

— С царевичем на челнах плавал, в Путивле стоял…

Начавшаяся пальба не дала досказать.

— Ладно, братушка, — торопливо бросил Павлуша, — после поговорим. — И принялся заряжать ружье. — Бери-ка. самопал, вдарим по рязанцам: что-то дюже зашевелились.

* * *

Прокопий Ляпунов волновался: от князя Голицына должен был прискакать гонец, сообщить, когда вступать в бой, а пока велено тихо стоять в запасе. Что делать теперь, Ляпунов не знал: ввязаться в бой — значит не выполнить приказа. Оставаться на месте — перебьют словно мух.

И Ляпунов рассудил: лучше переправиться на другой берег Восмы и поддержать главные силы Голицына, чем биться с казаками здесь. Обойдя буерак стороной, рязанцы вступили в сражение. Они появились в самый раз: царское войско отступало, гонец, посланный Голицыным, был убит.

Против Ляпунова, который ворвался на поле боя со свежими силами, Болотников послал отряд атамана Телятина. Но тот в решающий миг перешел на сторону врага и кинул свои четыре тысячи сабель против Болотникова.

Предательский удар обратил повстанцев в бегство. Сражение было проиграно.

…Вечером Шуйскому докладывали о победе.

Царь внимательно слушал гонцов, но, когда заговорил о Телятине, перебил:

— Значит, к нам переметнулся? Только имя его, верно, не Телятин, а Телятевский?

— Не гневайся, государь. Боярин Телятевский ушел опять в Тулу с Ивашкой. А к тебе перекинулся атаман Телятин.

— Ладно, — кивнул Шуйский. — Лучше синицу в руках, чем журавля в небе. Ну а казаков, что в буераке засели, всех повыбили?

— Всех, государь, — не моргнув глазом, ответили гонцы.

 

Прощай…

Про казаков гонцы сказали царю неправду. Овраг был большой. Отряд разместился в нем удобно, и сколько ни пытались ратники выкурить казаков, ничего не получалось.

— Брать измором нет времени, — сказал князь Голицын. — Негоже стоять тут целым войском. — И распорядился: — Обещайте казакам, коли сдадутся и выйдут из буерака, будет отдана им их вина, живыми останутся.

Воеводы отправили к казакам послов.

* * *

Братья лежали в приовражных кустах, откуда было хорошо видно, как из рощи вышли трое безоружных ратников. У одного в руках была большая ветвь. Он шел впереди и размахивал ею, стараясь привлечь внимание.

— Не стреляйте! — приказал казакам Павлуша.

Когда ратники приблизились, передний бросил ветку.

— Здорово, ребята! Что, не опостылело в буераке сидеть? — произнес он.

— Зубы-то не заговаривай, — сказал Павлуша. — Выкладывай, чего надобно?

Ратник передал условие князя.

— Ждать неча: окромя смерти, ничего не высидите. Что зазря живота лишаться?

— Передай князю, — ответил Павлуша, — зелья и свинца у нас вдосталь. Ежели не верит, пущай в гости идет — не пожалеем, дадим отведать.

С тем и ушли послы. Снова кидалось внаскок царское войско и опять откатывалось, оставляя за собой убитых ратников, снова посылали воеводы послов к неприступному оврагу.

— Не совладать вам с нами, — говорили послы, — и подмоги негде взять. Выходите на милость князя.

— Тут помрем, не сдадимся, — отвечали казаки.

Сказать-то сказали, но помирать кому охота.

— Не личит дожидаться казаку своего конца, как старцу на печи, — проговорил Павлуша. — Авось пробьемся.

Бросились повстанцы, да одолеть не сумели. Пришлось снова вернуться к оврагу. Два дня шли бои. На третий князь Голицын направил против мятежников все силы. Насмерть стояли казаки, отстреливались до последнего, а как не стало пороха, секли врага саблями. Но на каждого приходилось по дюжине ратников. Силы казаков таяли, словно воск на огне.

Павлуша и Пахом дрались в самой гуще. Когда же полегли их сотоварищи, стали братья спинами друг к другу и рубались, пока не ударили по ним в упор из ружей стрельцы.

— Прощай, Пахом…

— Помилуй нас, господи… Прощай, Павлуша!

 

Плотина

На военном совете Михаил Скопин-Шуйский предложил: полки должны немедля выступить на Тулу.

— Болотников половину людей потерял, — доказывал он. — О Москве нынче не помышляет. Надобно добить Ивашку, пока не очухался.

«Молод племянник, — размышлял царь, слушая его, — да уже снискал себе почет и уважение. А ну как себя возомнит и на трон польстится?»

— Лазутчики донесли, строит Болотников крепости возле Тулы на речке Вороньей. Ждать нам не след, — говорил Скопин-Шуйский, — когда вновь он войско пополнит…

Царь закивал, а сам подумал: «Зелен еще мне указывать…» Василий Иванович промолчал, но не потому, что не соглашался с племянником. Боязно было ему уходить далеко от Москвы. Одно дело Серпухов, другое — Тула. В столице-то всяко может статься — и бунт, и заговор…

На время отлучки «поручил» он Москву брату Димитрию: положиться на него он мог больше, чем на второго брата Ивана. Горд слишком Иван и умом недалек. Такого лучше при себе держать.

— А что ты скажешь, князь? — перевел государь взгляд на Ивана.

— Коли дашь мне полки, хоть сейчас на Тулу выступлю.

Князь Андреи Голицын, хмельной от успеха на Восме, тоже рвался в бой.

Ничего не объявил царь на военном совете. А назавтра распорядился так: к Туле направится часть войска — три полка со Скопиным-Шуйским во главе, каширский полк Голицына и рязанские отряды Ляпунова.

12 июня на речке Вороньей за семь верст от Тулы произошло сражение.

Два дня сдерживали врага болотниковцы. Берег, который они занимали, был низкий и топкий. Тяжко пришлось им. На третий день с утра хлынул дождь. Низина оказалась затопленной. Мужики и холопы отбивались от конных ратников, стоя по колено в воде. Чтобы спасти войско, Болотников приказал отступать.

Царские полки осадили Тулу и на всех дорогах к ней выставили отряды.

* * *

Хорошо укреплена была Тула. Но Иван Исаевич потребовал еще нарастить стены острога. Потом обошел их вместе с пушкарем Фоминым. Сверху со стен были видны как на ладони Ямская, Чулкова, Стрелецкая, Николоржавская и Флоровская слободы, где разместились полки ратников.

Если царским воеводам удастся прорваться в острог, осажденные смогут укрыться в кремле. Его высокие и толстые стены, выложенные около ста лет назад, были надежны. После осмотра кремля Болотников распорядился добавить пушки на Мясницкую и Спасскую башни, а также у Пятницких и Одоевских ворот.

Когда Шуйскому поведали о приготовлениях в Туле, поник царь. И было с чего: коли не смогли взять Калугу ратники, то с Тулой, считай, и подавно надолго увязнешь, а ведь у восставших были и другие города. «Нет, — думал Шуйский, — сперва нужно с Тулой покончить. Там зачинщики сидят».

20 июня царь с отборными полками и обозом, набитым всяким припасом, прибыл под Тулу. Город был осажден мощными силами.

И все же попытки взять Тулу ни к чему не привели. Царское воинство несло потери. Ежедневно осажденные совершали вылазки. Случалось, и сам Болотников с малым отрядом конников то отобьет подводы с припасами, то посечет ратников, то на пушкарей нападет…

Минул месяц. Но царевы полководцы ничего не добились. Шуйскому стало даже казаться, что воеводы нарочно тянут время. Но вот царю доложили, что просится к нему сын боярский Кравков.

— Говорит, никому, опричь государя, не скажет, потому как дело больно важное.

Кравкова обыскали, нет ли при себе у него оружия, а затем пропустили.

— Сказывай! — Царь смерил Кравкова тяжелым взглядом.

— Придумал я, государь, как учинить погибель…

— Кому? — вздрогнул Шуйский.

— Туле. Пониже города на реке плотину бы поставить…

Кравков примолк, несмело взглянул на царя.

— Сказывай, сказывай… — заинтересовался Шуйский.

— Вода подымется — в городе потопление станет.

Царь прошелся взад-вперед по шатру.

— Толковые слова говоришь, сын боярский, — сказал он. — За службу свою с лихвой получишь.

В тот же день на реке Упе начали строить плотину. Ратники рубили лес, набивали рогожные мешки соломой с песком — перекрывали реку. От зари до зари слышались стук топоров да тележный скрип. Через два месяца плотина была поставлена.

 

Амбар Шишова

А в Туле голодал народ. Да тут еще новая беда: вода затопила улицы, дома, что были пониже расположены. Начали посадские люди роптать, кое-кто требовал, чтоб открыл Болотников ворота.

— Мало с голоду пухнем, — говорили они, — да еще, вишь, в воде сидим.

— Пущай голову рубят, чем живьем гнить.

Иван Исаевич вышел к народу на городскую площадь. Утих людской гул.

— Ведомо мне, — начал Болотников, — терпите вы во всем нужду великую. А за что терпите? За ту вольную жизнь, которую добывать пошли, оставив дома жен и детей. Ради того поднялись мы против господ своих, не щадя живота. А у меня с вами одна доля. Мне больше вашего не нужно. И нужду я с вами терплю одну. И ем не больше вашего…

— Дак без хлеба-то и вовсе помрем! — крикнули из толпы. — Все вчистую приели…

— Ищите зерно в домах у богатеев, — отвечал Болотников, — у дворян, у бояр. Все, что найдете, делите меж собой. — Он помолчал. — Ежели этого не хватит, убейте меня и съешьте. Но город сдавать не позволю.

Тишина наступила на площади, как на пустом поле в морозный безветренный день…

Снова заговорил Болотников:

— Я ваш вожак, ваш воевода. И я за все в ответе перед вами и богом. Да еще вот что прикиньте: дело к зиме идет. Станет река — а там, глядишь, прорвемся боем. Нешто из осады не выходили?

Зашумел народ:

— Верно говорит Иван Исаич.

— Умрем вольными людьми, а не под господскими палками.

— Чего помирать?.. Одолеем!.. — крикнул Михей Долгов.

Болотников сам отобрал людей в особую дружину. Надлежало им изымать у зажиточных людей хлеб, чтобы раздать посадским. Обошли все их дома, насобирали кое-что из припрятанного. Но в одном доме закавыка получилась. Пришли дружинники во двор, а хозяин гонит их.

— Вон отсюдова! Я воеводой у Ивана Исаича. Аль не слыхали про Никиту Шишова?

О тульском дворянине Шишове, ставшем на сторону Болотникова, ведали дружинники. Старшой из них, Михей Долгов, все же не смолчал:

— Иван Исаич наказал нам идти ко всем без разбору. Негоже, хозяин, делаешь.

— Я вам покажу «негоже»! — топнул оземь Шишов. — Уносите со двора ноги. — Он выхватил саблю.

— Ты, сабелькой-то не маши, — тяжело глянул на него Михей. — Пошли, ребята.

— То-то! — усмехнулся Шишов.

А через час на двор к нему явился Болотников.

— Открывай амбар.

Никита Шишов за саблю уже не хватался.

— С моего стола, — проговорил он, — три воеводы кормятся и боярин Андрей Андреич Телятевский.

— Открывай, — глухо произнес Болотников, будто и не слышал сказанного.

Из амбара дружинники вынесли пятнадцать мешков с зерном.

Уходя со двора, Иван Исаевич оглянулся:

— А воеводам и князю Андрею Андреевичу скажи, с войском кормиться станут.

Скрипнул зубами Никита Шишов, но промолчал. Лишь когда унесли дружинники последний мешок, сказал:

— Попомню милость твою, Иван Исаич.

 

Ночная вылазка

В густом мраке ночи из неслышно приоткрывшихся ворот выехали шестеро всадников. Все они были при оружии, да еще у каждого за спиной в мешке лежал бочонок пороха.

Об этой вылазке Болотников поведал лишь воеводам. Всадникам были отданы лучшие из оставшихся лошадей. А о том, что надлежит им сделать, люди узнали только перед воротами острога.

Один кузнец Терентий — Болотников назначил его во главе отряда — был посвящен в дело заранее.

— Сперва добираетесь до ближнего леса, — напутствовал Иван Исаевич, — дале свернете к реке. А там до плотины рукой подать. Ну, с богом!

Всадники быстро пронеслись по открытому месту и скрылись в лесу. Царский дозор не кинулся бить тревогу по случаю малого числа мятежников.

— Слава те, господи. Проскочили! — Кузнец обернулся к товарищам. — Гляньте, у всех ли трут да огниво?

Оставалось главное — выйти к плотине, поставить бочки и поджечь фитили.

* * *

Болотников беспокойно ходил по стене острога, вслушивался. Он еще раз прикинул возможности отряда. По силам ли? Как доносили лазутчики, плотина не охранялась. Царским воеводам и в голову не приходило, что ее попытаются разрушить.

Из ближнего леса доносились крики неясыти. В них Болотникову почудилась какая-то тревога. «Пошто так надрываешься, сердешная? — подумалось невольно. — Али кто обидел?» Но тут его захватили другие мысли. Ежели удастся подорвать плотину, Тула была бы спасена: до морозов не успеют вновь перекрыть реку. Ну ладно, уйдет вода, а что дале? По слухам, в Стародубе объявился наконец царь Димитрий Иоаннович. Но не спешит на выручку…

До стен острога долетел далекий взрыв. Неясыть смолкла. «Свершилось! — подумал Иван Исаевич. — Удалый ты мужик, кузнец Терентий. Но почему взрыв один и несильный? Бочек-то полдюжины прихватили? Ладно. Утром посмотрим, как вода падет…»

Но вода не ушла. Сколь ни смотрели со стены осажденные, вокруг была холодная, несущая погибель вода…

Через несколько дней узнал Болотников, что плотину взорвать не удалось: люди его попали в засаду и что напоследок, когда уже не было сил отбиваться, вышиб Терентий дно у бочонка с порохом и ткнул туда подожженный фитиль…

Одного не узнал Иван Исаевич: упредил врага о вылазке Никита Шишов.

 

Царское обещание

А между тем положение войск Шуйского опять ухудшилось. Чаще и чаще приходилось отводить отряды в полки, стоящие под Тулой, и посылать на усмирение других городов.

К тому же свалилась новая напасть. Брат прислал ему с гонцом из Москвы дурную весть: еще один самозванец собрал в Стародубе войско и вышел в поход на Брянск.

«Возьмет этот Лжедмитрий Брянск, оттуда, глядишь, и к Туле двинется навстречу с Ивашкой. А то… — даже в дрожь бросило царя, — махнет сразу на Москву. Кто защитит столицу?»

Собрал царь совет. Воеводы долго прикидывали, как быть с Болотниковым.

— Обождем еще малость, — сказал князь Иван Шуйский, — да будем на приступ брать Тулу.

— Ждать неможно, — отрезал царь.

— Вели, государь, всем войскам завтра на город идти, — предложил князь Голицын.

— Вдосталь ратников сгублено, а толку? — Царь кинул недовольный взгляд. — Где других наберешь?

— Надобно еще пушек привести да обстрелять город, — сказал Скопин-Шуйский.

— Нет, князь, так Ивашку не выкуришь. Да и пушки скоро не доставишь. То-то… А посему вот мой сказ: вступаем с Болотниковым в переговоры. Коли сдаст Тулу, всем обещаю помилование.

— Как? — взметнул брови царев брат. — Всех простишь? И вора Ивашку, и Лжепетра?

— Я сказал, всем будет обещана жизнь и воля.

— Пошто, государь, всем? — спросил князь Голицын.

Шуйский протяжно произнес, морща лоб:

— Обе-ещано… Понял? Иначе ворот не откроют. — Царь встал с места. — Народишко с норовом подобрался.

Послать в Тулу на переговоры решили боярина Крюка-Колычева, видом достойного, умом сметливого, воеводу бывалого.

* * *

Вожаки восстания так и эдак судили условие, что привез Крюк-Колычев.

— Отсидимся, чего там! — молвил «царевич Петр». — Государь Димитрий Иоаннович, дядя мой, на подмогу идет.

— Сидеть нам не след, — заметил Телятевский. — По мне, так уж лучше пробиваться навстречу с царем Димитрием.

— Коли Шуйский обещанье дает… — подал голос Никита Шишов и, замолчав, обвел всех сторожким взором.

— Говори дале, что тянешь? — произнес Болотников.

— Скажу… Не к лицу ему пустыми словами играть. Государево слово весомое…

— Не смей, воевода, — заговорил Иван Исаевич, — нарекать государем Шуйского. А ежели он обещанье дает, должны мы допрежь всего помнить, полуцарь хитер, как старая лиса…

— Отсидимся, — повторил «царевич Петр».

— Но и сидеть здесь, — продолжил Болотников, — верная погибель. В амбарах пусто. Люди падаль едят. Покуда подмога подоспеет, перемрем все. Коли мы с войском из Тулы уйдем, сбережем людей. А нынче биться с Шуйским не с руки: у него против нашего сил впятеро больше.

— К чему клонишь, гетман? — спросил Телятевский, — коли одно и другое негоже?

— А на том стою, чтобы войско сохранить. Пусть полуцарь клянется, пусть крест целует, что сдержит обещанное. Тогда приемлем условие.

В лагерь к Шуйскому вместе с Крюком-Колычевым приехало несколько атаманов, среди которых находились Шарапа и Никита Шишов. От воинов были посланы Михей Долгов и пушкарь Иван Фомин.

Много раз бывал Михей в сечах и сражениях, а тут чего-то боязно стало. Да и как не сробеть: к самому царю едет. Хоть и говорят, что Шуйский полуцарь, а все ж на троне московском сидит. «Дело сурьезное, — думал Долгов, — Иван Исаич велел в оба глядеть, не оплошайте, мол, не то обманет вас Шуйский…»

Михею думалось, что будет царь кричать грозно, по Шуйский встретил всех милостиво, к обеду позвал, смотрел по-доброму. После обильного застолья повел Шуйский речь. Из его уст услыхали посланцы: обещана всем жизнь и воля, пусть, мол, только сдаст Болотников Тулу.

Внимал Михей, а сам диву давался: почему воеводы лишь кивают в согласии, а про крестное целование никто и не скажет?

Шуйский разговор уже на другое свернул: звал атаманов к себе на службу да и холопам с мужиками сулил блага всякие. Тут решил Михей слово молвить. Встал он, низко поклонился:

— Ты прости меня, государь, и дозволь сказать.

Подумал царь: никак смерд на посулы клюнул.

— Говори, — разрешил Шуйский.

— Велено нам было, государь, увидеть, как ты клятву даешь и крест целуешь. Без того слушать нас Иван Исаич не станет.

Еле сдержался царь, чтоб не крикнуть: «Гей, взять его! Голову — прочь!» Но совладал с собой.

— Не станет, — подтвердил один из атаманов, — без крестного целования. Доподлинно, не станет. — Он смотрел на царя осоловелыми глазами, изо всех сил борясь с подступающей дремотой.

И других тоже в сон клонило после сытой еды.

— Будь по-вашему, — сказал царь, — но сперва проспитесь. Клятву потом дам.

Почивать развели посланцев по отдельности. Шуйский задумал склонить их подкупом до посулами на свою сторону. Но понимал, не все на это пойдут, а потому хотел, чтоб с каждым поговорили с глазу на глаз.

Никиту Шишова, Шарапу да еще двоих атаманов царевы люди подкупили без труда, остальные воспротивились.

— Иван Исаич, — сказал Михей, — мне как отец родной. Нешто могу я отца родного предать?

— Знай же, дурень, — уговаривали его, — Болотников сам в услужение к государю Василию Ивановичу поступит.

— Неча напраслину нести, не таков у нас Иван Исаевич, — ответил Долгов.

— Смотри, олух, опомнишься, да поздно будет, — грозили ему. — Не сносить тебе головы.

Назад посланцы возвращались радостные: царь дал при всех торжественную клятву и целовал крест, что выполнит обещание.

* * *

10 октября 1607 года Тула открыла ворота.

Болотникова и «царевича Петра» сразу пригласили к Шуйскому. С ними поехали и те атаманы, что были подкуплены. По дороге предательски накинулись на Ивана Исаевича и «Петра», повалили, связали. Так, пленниками, они были доставлены царю.

— Что, воры, попались? — усмехнулся Шуйский.

— Клятвопродавец! — с презрением глядя ему в глаза, сказал Болотников.

— Всыпать батогов! — Шуйский сделал знак челяди. — Да рты позатыкайте, чтоб все втихую было.

Открыто расправиться с вожаками царь не посмел: мятежные отряды были при оружии, да и свидетели здесь находились, видели, как он крест целовал. Предатели-атаманы распустили слух, будто Болотников и «Петр Федорович» у царя гостюют, а войску, мол, приказано расходиться восвояси.

По всем городам Шуйский разослал грамоты. Говорилось в них, что тульские повстанцы били челом государю, признали свою вину и город добровольно сдали. О царском условии в грамотах не упоминалось. Зато было сообщено, что вор и разбойник Ивашка повинился и своими руками выдал самозванца «Петра».

Шуйский не стал задерживаться в Туле, уехал в Москву. Вскоре туда были привезены в оковах Болотников и «царевич Петр».

— Илейку Муромца повесить у Данилова монастыря, — распорядился царь.

Болотникова он не решался казнить. Приказал тайно отправить в Каргополь, а людям, которые должны были его туда доставить, пригрозил:

— Ежели кому проговоритесь, велю языки вырвать.