СТАРИК И ЕГО ВНУЧКА – РУСАЛКА БЕЗ ХВОСТА

Трудно сказать, с чего все началось.

С того ли случая, когда я впервые встретил Таню. Или нет, наверное, позже – с того дня, когда я увидел ее на сцене. А может быть, начало всему было намного раньше.

Пожалуй, нужно начинать со старика. Да, конечно, с него.

Старик выходил из своего подъезда почти всегда в одно и то же время и не спеша шел через весь двор к воротам.

На нас, вечно снующих по двору мальчишек, он, казалось, внимания не обращал, и его красивая седая голова никогда в нашу сторону не поворачивалась, словно бы нас не существовало.

Нам было обидно, и мы старались чем-нибудь досадить старику, показать ему, что, как бы он там ни важничал, нам-то на него наплевать. Подумаешь, нашелся какой индюк!

– Загоняла!.. – кричали мы. – Загоняла!..

Старик вначале пропускал это мимо ушей. Видимо, не понимал, что мы кричим ему. Но потом он стал вздрагивать при каждом выкрике, прибавлял шагу, степенная походка его ломалась, а мы, обрадованные этим, еще пуще орали:

– Загоняла!.. Загоняла!..

Однажды старик остановился и сделал шаг в нашу сторону, но мы тут же припустили, и потом уже он не пытался что-либо предпринимать.

Старик этот был особенный.

А может, и не особенный, а самый обыкновенный старикан. Просто мы долго ничего о нем не знали. Знали только, что он работает в театре и живет в пятой квартире. Вечерами окно его комнаты почти всегда было темным, потому что старик не бывал дома и это время. Но иногда, если он не уходил в театр, его окно светилось мягким бледно-зеленым пятном. Вот и все.

Но в театре работали многие из нашего дома. И ребята, что жили в соседних домах, даже звали наш двор «оперным». «Балетным» почему-то не звали, хотя дом наш принадлежал театру, который назывался Уярским областным театром оперы и балета.

Старик не был ни артистом, ни музыкантом, потому что жил тихо и не тревожил никого никакими звуками. Само собой, не плясал он на сцене: не тот возраст. Он мог бы сойти за директора: уж больно у него был солидный вид, когда он отправлялся на работу! Но директор, ясное дело, разъезжал бы на машине, блестящей, как новенькая галоша, а не ходил по утрам в булочную или в гастроном на углу.

Мы знали, что он не освещает сцену, потому что в одиннадцатой квартире на третьем этаже жил осветитель – длинный и сутулый дядя Вася, от которого всегда пахло водкой. И, конечно, старик не проверял билеты, потому что у входа – мы сами видели – всегда стояли женщины. Одна из них, Ивановна, тоже жила в нашем доме.

Что же еще делают в театре?

Как-то у нас зашел об этом разговор. Вернее, начали мы говорить про трубача Силина, который недавно переехал в наш дом и уже всем порядком надоел. Его труба издавала звуки колкие и режущие. Этими звуками он протыкал нас, как шпагой. Обычно вначале шли всякие упражнения, а потом звучало что-то быстрое и ритмичное. Мне даже нравилось. (Лишь спустя некоторое время я узнал от Верки Ряшенцевой, моей соседки, что называется это «Неаполитанской песенкой» из балета «Лебединое озеро» Чайковского.)

Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил:

– А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал.

– Подумаешь, – сказал я, – а когда Силин в театре играет, декорации шатаются.

– Врешь!

Я только плечами пожал:

– Мне уж сколько раз об этом говорили.

– Кто?

– Да говорили вот… люди, – начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю…

Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что.

Диман ни с того ни с сего вдруг сказал:

– А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает.

Но мы подняли Димана на смех.

– Что он, больной, что ли, – сказали мы, – чтобы на старости лет надрываться?

Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь.

Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда?

– Может, воду с бутербродами продает в буфете? – предположил кто-то.

Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами.

В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал.

И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал:

– Ребя, а может, он звонки даст?

Все было прыснули, а потом подумали, прикинула – и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а?

Так мы и решили: старик руководит звонками.

Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож.

Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой.

Та-та-та-та-та-та-та…

За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо.

Сами но себе гаммы – полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, – а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, – то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки.

А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару – и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст – закачаешься.

Та-та-та-та…

С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, – сказал я, – музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… – и все. Толку-то!..» – «Помолчи, – сказала мама, – стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, – посоветовала она Веркиной матери. – А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет».

И вот теперь Верка вдруг притихла. Я-то думал, что она сейчас еще пуще затарабанит свое «та-та-та…». Но за стеной ни звука. Странно. Стукнуть еще, что ли? И я стукну:! несколько раз.

За стеной заиграли. Только, уже не гаммы, а что-то очень веселое и озорное. Что же это? Такое звонкое, такое…

Черт побери! Да ведь это же… Ну конечно! За стеной играли всем известную песенку из «Трех поросят»:

Я не ожидал от Нерки такой прыти. Надо же! Придумала ведь. Да еще так здорово наяривает! Я прямо взбесился от злости. Подскочил к стенке и кулаком со всей силы – бум, бум, бум!..

И тогда за стеной торжественно зазвучала другая песня:

Я даже ушам своим не поверил. Это что же получается? Норка просто смеется надо мной… Ну погоди!

Я выскочил на лестничную площадку и, как тигр, прыгнул к двери Ряшенцовых. На кнопку звонка я нажал с такой силой, будто хотел раздавить его.

Дверь открылась.

– Знаешь что, Ряшка!.. – крикнул и осекся. Передо мной стояла незнакомая девчонка и строго смотрела на меня. Через плечо у нес был перекинут «конский хвостик» – кажется, так называется эта прическа.

– Вам кого? – спросила она.

Я хотел было сказать: «Тебе-то какое дело! Пусти», – но все слова будто прилипли к языку, и я стоял молча и смотрел на девчонку. Ничего особенного в ней не было. И глядела она уже не строго, а скорее с любопытством, и уголки губ ее чуть-чуть растянулись.

– Вы, кажется, ошиблись? – произнесла она.

Конечно, девчонка издевалась надо мной. Оттолкнуть бы ее в сторону и пройти в квартиру, а я стоял дурак дураком и не двигался. Я чувствовал, что девчонка вот-вот расхохочется.

– Понимаю, – сказала она, – вы ищете больницу, да?

– Какую больницу? – растерялся я.

– А для этих, которые… – Она приставила к виску палец и покрутила им.

Я только замахнулся, чтобы дать ей как следует но шее, но девчонка успела захлопнуть дверь.

Так произошла моя первая встреча с Таней – внучкой Загонялы.

О том, что она его внучка, я узнал позже. А вначале мне лишь было известно, что она живет в пятой квартире и ходит к моей соседке Верке играть на пианино.

Я никак не мог простить ей «больницу» и поэтому несколько раз подкарауливал ее, но безуспешно. Просто мне не везло. Или она долго не появлялась, или мне надоедало ждать.

Но вот однажды, когда я поднимался к себе но лестнице и был в отличном настроении (только что посмотрел «Фантомаса»), я вдруг нос к носу столкнулся с ней. Она как раз спускалась сверху.

От неожиданности мы замерли.

– Попалась, – сказал я не двигаясь.

Меня наполняло торжество. Уж теперь-то ей никуда не уйти! Я чувствовал себя комиссаром Жювом, которому очень повезло: он поймал неуловимого Фантомаса. В моей голове даже возникли красивые слова: «Спускайтесь, мадам, спускайтесь. Мне очень жаль, но в конце пути придется рассчитаться».

Я ждал, что она повернется и бросится бежать, а я в один прыжок настигну ее, и вот тут-то причесочка «конский хвостик» весьма пригодится. Я схвачу ее за волосы левой, правую сожму в кулак и поднесу к самому се носу. «Морда, морда! – скажу. – Я кулак. Иду на сближение». А она задергается, будет всхлипывать: «Пусти, я твоей матери скажу…»

Только девчонка не повернулась и не побежала, а так и стояла на своей ступеньке. Тогда я сделал несколько шагов. Она все стояла. Я подошел вплотную.

– Ну!.. – сказал я и протянул руку к «конскому хвостику».

Она отвела голову назад. В глазах ее была тревога. Я видел, что девчонка боится меня, но также понимал, что она не отступит, не побежит.

Если бы она жалобно захныкала, тогда другое дело. Тогда бы я, конечно, дал ей разок по затылку, чтоб была ученой. Но девчонка молчала.

– Попадись мне еще! – проговорил я.

– Что тогда? – спросила она, и уголки губ ее чуть растянулись, как и в тот раз.

– Тогда узнаешь! – И я, не оглядываясь, потопал на свой этаж.

Чтобы показать, что она меня больше не интересует и что я даже позабыл про нее, я принялся насвистывать: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…» А на душе было паршиво.

– Фальшивишь, – донеслось до меня снизу. «В самом деле, поддать ей, что ли? – устало подумал я, но, махнув рукой, двинулся дальше. – Не стоит связываться. Хлопот потом не оберешься».

С тех пор мы старались не встречаться. Вернее, и просто переходил на другую сторону, если замечал, что она идет навстречу.

Несколько раз я видел ее из своего окна. Я отходил к занавеске, чтобы она, случайно взглянув на окно, не узнала, что я смотрю на нее. Ходила она плавно, легко. Я смотрел – и вся злость моя куда-то девалась.

Потом я видел ее несколько раз со стариком – с Загонялой. «Чего это она с ним?» – думал я. А они шли чинно, не спеша. Одним словом, прогуливались. Казалось бы, ну какое мне дело до всего этого? Пусть прогуливаются! Но что-то удерживало меня у окна, пока они шли по двору.

Я спросил у Витальки, который всегда все знает: что это, мол, за девчонка какая-то со стариком ходит?

– А-а-а, – протянул Виталька, – это его внучка приехала. Теперь с ним живет. Ее Русалкой зовут.

– Как? – переспросил я.

– Вообще-то Танькой. Но мы ее со вчерашнего дня Русалкой прозвали.

– Почему?

– Потому что она на русалку учится.

– Ты что ерунду болтаешь? – сказал я.

Виталька рассмеялся и пояснил:

– Вчера она к нам подошла…

– Сама?

– Ну да. Ты слушай. Подошла, значит, и говорит:

«Вы что моего деда Загонялой зовете?» А Леха ей: «Он же и есть загоняла. Самый натуральный. Он же публику на места загоняет». – «А ты, – говорит она, – дурак самый натуральный! Дедушка мой работает капельдинером». Леха обиделся, конечно, и в драку было полез. Но я говорю: «Отзынь!» И спрашиваю у нее: «Кем-кем работает?» – «Капельдинером. Помогает зрителям правильно занять свои места». А потом разговорились, и мы узнали, что она будет выступать в опере «Русалка».

– Петь будет?

– Нет. Просто будет читать стихи.

– Стихи!

– Ну да! «Русалку» же Пушкин написал стихами. А потом к ней кто-то музыку придумал, Танька говорила.

Я не мог понять:

– Ты же сам говоришь – музыку. Значит, она поет?

Виталька досадливо поморщился:

– Не поет, а читает. А кроме нее – все поют.

– Что же она читает? – допытывался я.

– Текст читает, – разозлился Виталька. – «Что» да «что»! Сходи, тогда сам узнаешь.

– А говоришь, она на русалку учится.

– Ну да, учится. Репетирует. – И вдруг он пристально посмотрел на меня: – А что ты так интересуешься?

– Ничего… Просто я…

– А покраснел-то, покраснел…

Я замахнулся:

– Как дам вот сейчас!

Мы еще о чем-то потрепались и разошлись.

А во дворе время от времени я стал слышать крики: «Русалка!», «Русалка!», «Русалка хвостом рыб отгоняет!». И я видел, как плавно и независимо шла Таня. На крики мальчишек она не обращала никакого внимания.

И снова я встретил ее на лестничной площадке, когда Таня возвращалась от Верки. Я хотел посторониться, чтобы она прошла, но Таня вдруг остановилась.

– Здравствуй, – сказала она.

– Здравствуй.

Она молчала, и я тоже не знал, что ей еще сказать. Было слышно, как Силин играл «Неаполитанскую песенку». Особенно мне нравились места, где мелодия вдруг обрывалась, а потом как бы вдогонку ей летела еще одна протяжная нота. Про себя я даже повторил за трубой.

Но что же сказать Тане? Не стоять же таким истуканом.

Наконец я бухнул:

– Ты… это… правда Русалку играешь?

– Правда, – сразу ответила она, – только не Русалку, а Русалочку.

– Русалочку?

– Да. Это дочь Русалки.

– Дочь?

Я и сам чувствовал, что вопросы мои идиотские. Но Таня не рассмеялась.

– Дочь ее и князя.

На этот раз я ничего не спросил, но Таня отлично поняла, что «Русалку» я не знаю, хотя и сказал:

– Ага!

– Хочешь, я тебе книгу дам, ты там обо всем прочитаешь? – И, не дожидаясь моего ответа, она предложила: – Пошли.

Только когда мы переступили порог ее комнаты, я вспомнил про Загонялу. Но отступать было поздно. Старик шел нам навстречу.

– Познакомьтесь, – сказала Таня, – это мой дедушка Иван Денисович.

– Эдик, – произнес я.

Я подумал: вот сейчас он начнет меня распекать! Сколько раз я вместе с другими кричал: «Загоняла!» Зачем кричал? Не знаю. Может, и те, другие, тоже не знают? Глупо как-то.

Но старик сказал:

– Присаживайтесь, молодые люди. А может, мы чаю выпьем?

– Спасибо. – Я поерзал на стуле. – Я на минутку зашел, за книгой.

– За какой, позвольте полюбопытствовать?

Я почувствовал, что начинаю краснеть. Что у меня за дурацкая привычка, нет, не привычка, а свойство: чуть что – я уже краснею! Просто не знаю, куда деться в такой момент.

Выручила Таня. Она сказала:

– Эдик хочет почитать пушкинскую «Русалку».

– А! Это хороню, – произнес Иван Денисович. – Это похвально.

«Вот еще! Нужна мне больно его похвала», – подумал я, но, конечно, промолчал. Я стал смотреть на полки с книгами, на картины и портреты. А на потолке висел голубовато-зеленый плафон – тот самый, от которого вечером струился мягкий, подводный свет.

Таня тем временем принесла чайник, расставила чашки, достала сахар и печенье. Она делала все это быстро, но как-то незаметно, без суеты. Лишь теперь я рассмотрел, что и глаза у нее были зеленоватые, как тот плафон.

Посидели, попили чай. Таня рассказывала, что скоро премьера, все очень волнуются, и она тоже волнуется, но режиссер похвалил ее и сказал, что все будет хорошо.

– А через неделю у нас генералка, – закончила Таня. – Вот!

– Ты бы и пригласила Эдика на генеральную репетицию, – вставил Иван Денисович, пока я раздумывал, что же это значит – генералка.

– Конечно. Только нам еще не дали пригласительных билетов.

Мы поговорили еще немного, а затем я взял книгу и ушел.

Во дворе я оглянулся на их окно. Оно, бледно-зеленое и прохладное, показалось мне кусочком морского дна. И вот в окне появилась Таня. «Русалка, – подумал я про нее. – Русалочка». А прическа «конский хвостик» ей идет. Если распустить его, волосы разметнутся по плечам, но спине – и Таня тогда, наверное, будет совсем как настоящая русалка.

Книга мне не очень-то понравилась. Князь полюбил дочь Мельника и хотел жениться на ней. А потом взял да и женился на другой. С горя Мельникова дочь утопилась и стала Русалкой. Мельник сошел с ума. Князю тоже, видно, несладко пришлось. А Русалка родила девочку в своем подводном царстве. И девочка выходила на берег и встречалась со своим сумасшедшим дедом. А однажды она встретилась с Князем. Он удивился и спросил: «Откуда ты, прелестное дитя?» Вот и все.

А я-то думал, что там что-нибудь страшное происходит, как, например, в кинокартине «Вий» у Гоголя.

Через несколько дней я книжку вернул.

Таня открыла мне дверь, и я сразу же заметил, что «конского хвостика» уже нет. У нее была теперь короткая, почти мальчишеская стрижка. Так ей тоже шло. Правда, вначале я как-то не мог привыкнуть к этому.

– Понравилась? – спросила Таня, взяв у меня книгу.

– Ага, – сказал я из приличия. – Здорово там это… Мельник Князя пугает… «Я ворон! – кричит. – Я ворон!»

Таня рассмеялась.

– Послезавтра дадут пригласительные. Посмотришь.

– Таня, – заметил Иван Денисович, – ты же знаешь, про оперы говорят: послушаешь.

– А иногда – посмотришь, – быстро ответила она, сверкнула своими зеленоватыми глазами и снова рассмеялась.

Почему она смеется, я не понимал. Но мне нравился ее смех. От него становилось тепло и чуть тревожно. Во мне теперь что-то сладко вздрагивало, когда я слышал, как она смеется. Смех ее был звонкий и очень короткий, словно всплеск на пустынной реке.

Я вдруг захотел, чтобы она что-нибудь для меня сделала. Что-то такое необходимое. Мне казалось, что и Тане будет приятно это сделать. Только я никак не мог придумать это необходимое.

Когда я уже прощался, я взглянул случайно на окно и…

– Таня, – сказал я, – ты вечером сможешь подойти к окну?

– Смогу, а зачем? – Уголки ее губ чуть приподнялись.

– Просто так. Подойди на две минуты, ладно?

– Ладно, а во сколько?

– Ну… ну ровно в десять.

– Угу, – кивнула она.

Ровно в десять, когда уже было темно, я стоял под деревом, что росло напротив ее окна.

Подойти она не забыла, и мне было очень приятно увидеть ее в зеленом «кусочке морского дна». Меня она вряд ли видела, хотя и смотрела какое-то время вниз на дерево.

Это повторилось и назавтра, хотя я не просил се. Она опять посмотрела в сторону дерева. А может, Таня меня все же рассмотрела? Я весь вечер думал об этом, а потом долго не мог уснуть.

На следующий день, когда я стоял с ребятами около своего подъезда, вдруг появилась Таня.

Все взглянули на меня (во дворе, конечно, заметили, что я стал посматривать на ее окно), и я тут же почувствовал, как предательски краснеет мое лицо.

Таня направилась прямо к нам.

В руке у нее белел какой-то листок.

– Вот пригласительный, – сказала она, – начало сегодня в двенадцать.

Рука моя не поднималась, чтобы взять этот листок.

– Я не могу, – выдавил наконец я. – Мне нужно… это… к тетке. Она на дачу переезжает. В Малановку… правда.

Таня повернулась и пошла на улицу.

– А Русалка-то без хвоста, – сказал кто-то. И другой добавил:

– Чем же она теперь рыб отгонять будет?

Все засмеялись, а Виталька спросил:

– Куда это она пригласительный давала?

– Да так, – сказал я, – на генеральскую репетицию.

– «На генеральскую»! – захохотал Виталька. – Ой, уморил!

– На генеральную, – поправился я, но все кругом валились от смеха.

В театр я все же попал. Пошел без билета. Крутился, крутился возле контролерш, а потом решился: была не была – и дерзко двинулся за кем-то следом. Никто меня не остановил.

Вначале от страха и радости я ног под собой не чувствовал. Все думал, сейчас кто-нибудь спросит: «Мальчик, а где твой билет?» Но потом успокоился. Смотрю, многие поднимаются наверх. И я пошел.

На втором этаже огляделся. Народу здесь меньше. Значит, в зал не пройти: у дверей тоже стоят, проверяют билеты. Я хотел было спуститься вниз, но тут кто-то окликнул меня по имени.

Я обернулся и увидел Ивана Денисовича.

– Эдик, иди сюда, – позвал он.

Иван Денисович был, как всегда, подтянут, держался ровно, с достоинством. Форма придавала ему еще больше строгости. «Вот теперь-то я пропал», – мелькнуло у меня в голове. Но старик проговорил:

– Проходи вот в эту ложу, – и показал на дверь.

Потом он усадил меня на какое-то место, и я стал ждать, когда же начнется спектакль.

Наконец в зале стало темнеть, разговоры стихли, заиграл оркестр, и через некоторое время распахнулся занавес.

Вначале было про то, как Мельник прорабатывает свою дочь. «Упрямы вы», – все повторял он. Послушались бы старших, так нет же, вы, мол, все животе своим умом. Обо всем вам нужно твердить по сто раз. Это было смешно: распекают ее, как все равно в школе или дома за невыученный урок. И не просто распекают, а поют.

Но потом пела дочь, пел Князь, еще кто-то пел. В общем, мне стало все надоедать, скучно сделалось.

В антракте Иван Денисович меня спросил:

– Ну как, нравится опера?

– Ага, – кивнул я. – Здорово поют. Громко. У меня даже в голове до сих пор звенит. – И для убедительности я потрогал свою голову, а потом спросил:

– Иван Денисович, когда же Таня будет выступать?

– Еще не скоро, – ответил он. – Ее выход в самом конце.

– А-а… – сказал я и побежал к буфету пить лимонад.

После перерыва мне стало гонгом неинтересно. Смешно было только раз, когда Мельник принялся помахивать руками и кричать: «Я ворон! Я здешний ворон».

А потом я снова заскучал. Мне не терпелось поскорее увидеть Таню, а она все не выходила. «Ну когда же? Когда?» Даже на сцену смотреть не хотелось. Я стал поглядывать на зрителей, на оркестр, на прожекторы.

И вдруг я услышал, что на сцене зазвучала обычная речь, а не пение, которое порядком уже надоело. Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие.

Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье.

Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, – так я был зол, – если б она не захлопнула дверь.

Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу.

Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение!

Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда – Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца.

Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену.

Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани.

Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор.

Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось.

Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой.

По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла.

Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я.

Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме.

– Заряжен? – спросил я.

– Только что зарядили, – сказал Виталька. – Тридцать две единицы зарядили.

– Лучше б шестьдесят пять, – проговорил я.

– Знаю, – сказал Виталька, – в магазине только такая была.

– Сними меня, а? – протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании.

– Откуда снять? – спросил Виталька, и все засмеялись.

Костик не знал, что ответить, и снова попросил:

– Ну сними.

– А ты что, на заборе повис?

Опять все рассмеялись.

– Из аппарата сними, – не отставал Костик.

Виталька отмахнулся:

– Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую.

Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому.

– Русалка! – крикнули ей.

– Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем.

Таня молча поравнялась с нами, взглянула на меня – мне показалось в ее взгляде какое-то ожидание, будто я должен был что-то сделать, – но я отвел глаза, я не знал, что мне делать, и Таня прошла мимо.

– Русалка! Русалка без хвоста! – завопил Костик.

Таня, конечно, не оглянулась.

Вечером ровно в десять я стоял под деревом и смотрел на бледно-зеленое окно. Я ждал, что она вот-вот появится в своем кусочке морского дна. «Русалка, – шептал я. – Русалочка».

Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась.

 

ТАНЯ + ЭДИК =?

Три или четыре дня я не видел Таню. Но все это время я думал о ней и считал, что стоит лини» нам встретиться, и все будет хорошо, снова Таня будет приветливой и будет улыбаться: иногда широко и открыто, а чаще чуть заметно, уголками губ.

И вот встреча произошла. Утром я прибежал в булочную, чтобы купить батон белого, и увидел Таню. Она отходила от кассы с чеками.

– Здравствуй, – сказал я и нелепо спросил: – Ты за хлебом?

– Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. – Зеленые глаза ее так и вспыхнули.

Я пропустил это мимо ушей и сказал:

– Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, – и подскочил к кассе, где было всего-то три человека.

– Нет, я очень тороплюсь, – сказала она и протянула чеки продавщице.

Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было.

От огорчения я сунул мимо сумки свой батон – он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось.

Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились…

Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание?

И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда:

Таня + Эдик =

Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься.

Это меня и погубило.

– Пиши, пиши, – услышал я за своей спиной, – чего сдрейфил?

Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман.

– Красиво пишешь, – сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку.

Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки.

Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул.

Но в один прекрасный день (прекрасный – это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, – ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. – Не то немцы, не то французы, но отличные ребята».

Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали – одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года.

Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?».

Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!»

И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись.

– Красиво пишешь, – повторил он, – я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет?

Я молчал.

– Это называется сердечная болезнь, – сказал Чикиряй и вновь затянулся. – Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!..

Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се.

– Ты смелый человек, Эдя. Только зачем портить нервы родителям? – Он отпустил руку.

Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал:

– Я ничего не знаю и ничего не видел. – Он приложил палец к губам. – У тебя есть рубль?

Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек.

– Ладно, – сказал Чикиряй, беря монетки, – я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль.

Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали:

Таня + Эдик =

Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку:

– Видел?

– Видел.

– Что скажешь?

Я пожал плечами.

– Знаю, кто это сделал, – сказал Виталька.

– Кто? – испугался я.

– Верка. Кто же еще? Пошли сотрем.

Я помялся.

– Неудобно при всех, – сказал я. – Давай потом.

Леха, Виталькин брат, равнодушно произнес:

– Шею накостылять надо.

– Кому? – попробовал я уточнить.

– Не знаю, – признался Леха. – Кому-нибудь.

Костик тоже прочитал оба слова «Таня» и «Эдик», но при чем здесь знаки + и =, понять не мог.

– Это что, про тебя написано? – подкатывался он ко мне несколько раз.

Когда встретилась Верка, я невольно сжался: вот теперь поехидничает. Но Верка сказала именно то, что я ожидал услышать от Тани:

– Какой-то дурак написал. Не обращай, Эдик, внимания.

После того как я перестал замечать ее гаммы и колотить в стенку, Верка, видимо, переменилась. Но мне-то что от этого, мне все равно.

И наконец я увидел Таню. Она шла по двору к воротам. Я подождал немного и, когда она уже вышла на улицу, припустил следом. Догнав ее, я сказал, стараясь дышать ровнее:

– Здравствуй, Таня. А мне как раз в ту сторону идти.

– Здравствуй, – холодно проговорила она. – Разве ты знаешь, куда я иду? Может, я сверну сразу же за углом.

– Таня, я знаю… Ты из-за этой надписи… Ты не сердись… Подумаешь!

– Что мне сердиться! – вспыхнула Таня. – Ее написал какой-то злой человек.

– Почему… злой?

Таня не ответила. Лишь когда мы дошли до угла, она сказала:

– И вес равно ведь там неверно написано. Чего сердиться?

– Да, – произнес я растерянно.

– Ну, пока, – сказала она и свернула направо. Вначале мне захотелось пойти за нею, даже побежать. Но я сдержался. «В самом деле, что же получается, если написать: «Таня + Эдик»? Ничего не получается. Знак = здесь смешно выглядит. Нет, знак = ни при чем. Просто нельзя писать +. Ведь плюс что-то соединяет. А у нас?…»

Я вернулся во двор. Посмотрел, как ребята играли в футбол, потом тоже начал гонять со всеми мяч.

Через некоторое время вышел Виталька с аппаратом, сфотографировал несколько раз нашу игру. Но вскоре матч закончился, потому что толстый Диман забил мяч на крышу. Залезать туда можно было лишь с чердака. Ключ от чердачной двери был у дворника, а дворника не оказалось дома.

И тут мы услышали знакомую песню. Ну конечно, Чикиряй с гитарой.

Чикиряй сразу догадался, в чем дело.

– Эх вы, шустрики-мямлики, – сказал он. – В наше время в таком случае лазали по трубе.

– Врешь, Чикиряй, – сказали ему.

– Заливаешь.

– Болтай ногой.

– Ох, шантрапа! – закачал головой Чикиряй и улыбнулся. – Никакого уважения к старшим. Чему вас только в школе учат… Кто забил-то?

– Диман.

– Пусть лезет, – коротко заключил Чикиряй.

– Куда ему, – заговорили все разом. – Вон он какой толстый. Труба не выдержит.

– Труба даже меня выдержит, – сказал Чикиряй и сплюнул.

– Вот и полез бы.

– Я б вам доказал, только брюки жаль. – Он посмотрел на цепочки. – Сегодня в парке танцы.

– Вычистишь, – сказали ему.

Чикиряй рассердился:

– Что я вам, шестерка, что ли, на крыши лазить! Как хулиганить, так вы с удовольствием. На стенках писать – ото вы умеете, а проявить геройство – нас тут не было! – И он мельком взглянул на меня.

Я представил себе, как я лезу по трубе на крышу. Все внизу стоят с раскрытыми ртами, затаили дыхание. Дворник подошел, на себе волосы рвет: ну почему меня не было дома? А потом… потом появилась Таня. Она молча стала впереди всех, и опять глаза у нее синие-синие. Как тогда, в театре. «Эдик! – прошептала она'. – Осторожнее, Эдик! Пожалуйста, осторожнее».

– Пустите, – сказал я и шагнул к трубе. 06-хнатпв ее руками и ногами, я стал подтягиваться.

Нет, охи и ахи не раздались. Но и гробовой тишины тоже не было. Зато можно было предположить, будто все оставшиеся внизу всю свою жизнь только тем и занимались, что лазили по водосточным трубам. Посыпались десятки советов:

– Держись теперь правой рукой!

– Крепче прижимайся!

– Левую, левую поднимай!

– Хватайся за крюк!

Но желанный голос, который произнес бы: «Осторожнее, Эдик!» – так и не долетел до моих ушей.

Наконец я выбрался на крышу. Она дышала жаром и приятно хрустела под ногами.

– Кидай, кидай! – закричали мне снизу.

Я швырнул мяч, все к нему бросились, подхватили, и тут же матч возобновился.

Слезал я без советов и указаний. А слезать, известное дело, гораздо труднее, чем влезать. Но, видимо, в моих способностях уже никто не сомневался, и спуск мне доверили совершить одному. Возле трубы не было ни души.

Когда же я стал на землю двумя ногами и привел более или менее в порядок брюки и рубашку, матч уже закончился. В углу двора звенели биты: Чикиряй организовал игру в расшибалочку.

– А-а, – сказал Чикиряй, – верхолаз. Стань на кон. По пятачку играем.

Играть мне не хотелось, да и в кармане-то был всего двугривенный.

– Я посмотрю! – сказал я.

Игра была в разгаре. Ребята столпились возле горки монет, позабыв обо всем на свете.

К ящикам у стенки прислонился чей-то велосипед, на его руле болтался Виталькин фотоаппарат, здесь же под колесами велосипеда лежал покинутый всеми футбольный мяч.

Чикиряй, наверное, выигрывал, потому что при каждом ударе биты слышались его восклицания: «Во дает!», «Во колет!», «Ну разбойник!». Когда же Чикиряй бил сам, то лишь покрякивал.

Я равнодушно смотрел, как под ударами бит переворачивались монетки.

Чикиряй вдруг притих. Все реже он бил, вед» больше в азарт входили другие. А Чикиряй стал мазать: ударит и выходит из кона до следующего раза. А возле монеток теснее и теснее сжимался круг ребят.

И тут я заметил, что Чикиряй, когда все склонились над монетками, снял с велосипеда Виталькин аппарат и быстро сунул его за ящики. Встретившись взглядом со мною, он понял, что я все видел. Тогда он прижал палец к губам и выразительно кивнул на ту стенку, где была моя надпись.

Снова Чикиряй стал выигрывать. Опять зазвучали: «Во дает!» и «Ну разбойник!».

Я стоял совершенно подавленный. Я не знал, как мне быть. Сказать Витальке про аппарат – тогда Чикиряй тут же выдаст меня с этой надписью. Не говорить? Да разве я…

– Ну, шустрики-мямлики, ставь по десять копеек! – закричал Чикиряй.

Смельчаков не нашлось: Чикиряй и так здорово всех ободрал. Мальчишки положили биты в карманы.

– Айда в футбол! – предложил Диман и откатил от велосипеда мяч.

Кто-то из ребят взял за руль велосипед.

– Стой, – сказал Виталька. – А мой аппарат?

– Какой?

– Да тут на руле висел.

– Нет никакого аппарата.

Виталька забеспокоился:

– Да я сам вешал.

Все смотрели на велосипед, на то место, где он стоял, пожимали плечами.

«Скажи… скажи… скажи…» – настойчиво забилась в моей голове мысль. Но я попытался унять ее. «А как же надпись?» – спросил я. Но другая мысль вонзилась, как иголка: «Украли аппарат. Ты же сам видел. Молчать будешь, да?»

– А может, ты его дома оставил? – словно сквозь вату донесся до меня голос Чикиряя.

– Я же помню, как вешал…

«Значит, вот что получается, если пишешь «Таня плюс Эдик». Получается трусость… да, трусость… ну нет…»

– Дико извиняюсь, – говорил Чикиряй, – что же, твой аппарат кто-то свистнул, да? Может, ты скажешь, это я сделал? – Он похлопал себя но карманам. – Обыщи! – приказал он Витальке.

– Зачем же! И так видно…

– Нет, ты обыщи! А то еще скажешь, что я вор!

Я почувствовал, что задыхаюсь.

– Ты вор! – выдохнул я, и сразу стало легче.

– Что?! – надвинулся на меня Чикиряй. – А ну повтори!

– Ты вор! – Меня опять охватывало напряжение. Я уже почти ощущал удар Чикиряя на своем лице. – Ты положил его туда, за ящик. – Я показал рукой.

Виталька полез и сразу же нашел аппарат. Я все стоял перед Чикиряем и чувствовал, как дрожат мои пальцы, сжатые в кулак. Чикиряй вдруг расхохотался.

– Ма-ла-ца! – протянул он. – Возьми с полки пирожок с гвоздями. Я-то положил, думал, посмеемся. Виталька небось стал бы землю рыть, а ты… Тьфу!.. Все испортил.

– Врешь, – сказал Виталька.

– Я вру?! – Чикиряй скривился. – Это он все врет. Спросите у него, как он стенку разукрасил. «Таня плюс Эдик». Сам выводил, старался, чтоб пожирнее было.

Какая-то непонятная сила кинула меня на Чикиряя. Я залепил ему один раз, но тут же ударом в челюсть был отброшен на ящики. Они загрохотали, посыпались.

Я снова устремился на Чикиряя. Я лез напролом, как танк. Мне нужно было одно: поскорее добраться до его ненавистной рожи. Я смутно видел, как к Чикиряю сразу метнулись Диман и Леха. Я стукнул своего врага еще несколько раз и опять отлетел к ящикам. Теперь уже сильнейший удар пришелся мне но носу. Я открыл глаза, вытер кровь.

Чикиряй, расшвыряв по сторонам Леху и Димана, уходил со двора. Виталька растерянно стоял, держа за ремешок аппарат.

Поднявшись, я пошел к своему подъезду. Под ноги попалась Чикиряева цепочка от брюк. Я наподдал ее – она сверкнула на солнце золотистой змейкой.

Возле самого подъезда меня догнал Виталька.

– Слушай, – сказал он, – ты не думай про надпись. Он же врет, Чикиряй. я знаю…

– Ладно, – отмахнулся я. – Пойду умоюсь. А в самом подъезде и столкнулся с Таней: она спускалась от Верки.

– Хорош, – сказала она. – Посмотри, на что рубашка похожа!

– По трубе лез, – объяснил я.

– При чем тут труба? Ну и выдумщик!

– Правда лез, – сказал я.

– Мы с Верой видели, как вы играли на деньги. А потом ты затеял драку с этим хулиганом. Иди умойся.

– Я и так иду. – И я зашагал дальше.

В этот день из дому я не выходил. Нос мост распух, покажись с таким на улицу – все помрут от смеха.

Хорошо, что родители ушли в гости, а то бы мама разохалась: кто, да за что, да мыслимое ли это дело. Может быть, это дело и не очень-то мыслимое, но раз уж случилось, то никакими расспросами тут не поможешь. Только, наоборот, еще больше настроение испортишь. Как этого не понять?

Я разогрел обед, быстренько поел, а потом достал книжку «Путешествие на «Кон-Тики» и включил радио. Вот-вот должен был начаться репортаж с футбольного матча между тбилисским «Динамо» и московским «Спартаком».

Конечно, можно было отложить книгу и только слушать репортаж, тем более что я болею за «Спартак». Но недавно я узнал, что Юлий Цезарь мог одновременно слушать, читать и говорить.

– Проще простого! – сказал я. – Подумаешь…

– А ты попробуй, – предложили мне.

И вот я решил попробовать. Книга интересная – так мне сказали в библиотеке, матч – и говорить нечего, поэтому нужно было пользоваться случаем.

Книгу я взял в руки вместе с первыми же звуками футбольного марша. Пока играли марш, прочитал почти страницу. Потом Николай Озеров стал говорить: «Внимание! Говорит Москва! Наш микрофон установлен…» Это все тоже вода. Я перевернул страницу. Озеров сообщал, что до конца матча осталось… Ага! Это важно «…двадцать две минуты…» Надо же, в самом конце подключили репортаж! «…А счет матча…» Ну-ка, ну-ка! «…так и не открыт. Ноль – ноль…» – «Мазилы», – подумал я, а сам читаю – еще полстраницы прочитал.

Дело, значит, вот какое. Один ученый плывет но океану на деревянном плоту с попугаем и пятью спутниками. Это действительно интересно. А потом ученый спрашивает какого-то там бородача: «Можете вы объяснить мне, на кой черт мы тут очутились?» Но бородач отвечает: «На кой черт я очутился, вы сами лучше знаете. Это все ваша проклятая идея».

А Озеров что-то там говорит. Нет, я слушаю, конечно, «…и мяч опять прошел рядом со штангой. Удобный был момент, чтобы взять ворота, но атака не всегда заканчивается голом. Напряженная игра! Счет по-прежнему…» Слушаю и читаю. Вот, думаю, мазилы, «…в пользу динамовцев».

Что?… Я подскочил. Когда же забили «штуку»?! Кто? Я ведь все время слушал. Как же так?! Сбегать, что ли, к Витальке? Нет, с таким распухшим носом лучше не выходить. Я еще раз посмотрел в зоркало. Ну и носище!

Посижу-ка дома. Нужно только внимательно слушать. А читать? И читать тоже. Значит, виновата какая-то «проклятая идея».

Ага, прорвался Хусаинов! Обвел одного, второго. Ну бей! Бей же! Эх!.. Котрикадзе ловит мяч. Конечно, такому вратарю в самую «девятку» бить надо. Нет, не везет «Спартаку»!

А до ближайших островов осталось три тысячи пятьсот миль. Попугай зачем-то хочет вцепиться в судовой журнал…

Мяч вбросили. Он у Нодия. Нодия хотел передать Метревели, но неточно пробил. Мяч у спартаковцев. Молоток Нодия. Продолжай в том же духе – кувалдой станешь…

Хусаинов уже в штрафной у тбилисцев. Ловкий финт! Обошел защитника… Навстречу ему еще двое. По успевают… Он бьет параллельно воротам. И набежавший Логофет головой направляет мяч в сетку. Ура! Счет «один-один». До конца матча две минуты.

Ну что ж! И такой счет достижение. Правда, впереди трудные встречи с «Торпедо» и ЦСКА. Не наклепали бы «Спартачку». Вот и финальный свисток. «Один-один». Порядочек!

Я читаю дальше: «Странно, – сказала жена, – но на том берегу острова никогда не бывает бурунов». Позвольте, какая жена? На илоту были только мужчины. И остров откуда-то взялся. А ведь читал все подряд, ни строки не пропустил. Придется все перечитывать.

Нет, Далеко мне до Цезаря. Он же еще одновременно и говорил. Я представил себе: Цезарь сидит и читает, а приближенный, ну хотя бы Кассий, о чем-то ему докладывает, но в это же время Цезарь отдает какие-то распоряжения другому своему приближенному – Бруту. Да, в самом деле был великий человек. А Кассию и Бруту потом завидно стало, вот они его и убили. Страшная вещь – зависть. Я, правда, и сам завидую Ольману: ничего не учит, а только пятерки хватает. Осенью в седьмой класс пойдем. Неужели он и в седьмом так сможет?

За окном вдруг стало быстро темнеть. Я выбрался на подоконник, и тут как раз по черному небу полоснула молния. Па какой-то миг она ослепила меня. А потом ударил гром. Он трахнул где-то над самой крышей, и мне показалось, что дом наш дрогнул.

Сделалось немного жутко и радостно. У меня всегда так, когда идет гроза. Я люблю и гром, и молнию, и шелестящую песню дождя. Только хорошо, если дождь ненадолго.

Опять сверкнула молния. Огромная. В полнеба.

А вот и дождь. Я уже слышу его. Он идет ко мне по крышам. Приближается, приближается…

Нахлынул.

«Дождик, дождик, пуще!..»

Улица сразу обезлюдела. Стены домов потемнели. По мостовой понеслись потоки.

Я смотрел на дождь, и мне было очень хороню. Как будто он и с меня смывал что-то лишнее, что-то давящее.

И вдруг мне захотелось выскочить туда, на дождь. Так захотелось, что я спрыгнул с подоконника, на ходу скинул рубашку и ботинки и бросился к двери.

Дождь был теплый. Вернее, его первые удары все же были неожиданными и холодными. Но это лишь вначале. А потом он стал теплым.

Я пробежал до ворот и обратно.

У стены, где была моя надпись, я остановился. На мокрой, потемневшей стене надпись выделялась не так сильно. Я провел пальцем по букве «Т» и увидел, что она стирается. Тогда я стал тереть сильнее, и буква почти совсем пропала. Под ногами я подобрал кусочек стекла, с его помощью работа пошла куда быстрее. Я соскоблил всю надпись, постоял еще немного под дождем и вернулся домой.

Переодевшись, я снова сел на подоконник. Дождь кончался.

Он уже не колотил яростно, а, израсходован, видимо, все свои силы, продолжал накрапывать так лишь, из упрямства.

По проводам бежали капли. Они наталкивались одна на другую, бежали, срывались вниз, но их место занимали новые – и бежали, бежали, чтобы столкнуться и также упасть на землю.

Когда зажглись огни, улицы еще были мокры. Огни отражались на мостовых и тротуарах. Это было очень красиво. Я люблю, когда вечером блестят улицы.

И уже совсем поздно, когда пришли родители и отругали меня за распухший нос (сказал, что бежал по лестнице и споткнулся), раздался вдруг звонок. Я открыл дверь и увидел Витальку.

– Заходи.

– Нет, лучше ты выйди, – сказал он тихо и поманил меня рукой.

Прикрыв дверь, я вышел на лестничную площадку.

– Ты что?

– Знаешь, – зашептал Виталька, – я ходил в гастроном, уже после дождя, и встретил там Ру… Таньку. Нам за маслом вместе пришлось стоять. – Он помолчал.

– Ну и что? – спросил я, тоже подождав.

– Так я ей, знаешь, рассказал, что ты с Чикиряем из-за нее дрался.

«А она что?» – хотел я спросить, но утерпел.

– Вначале не поверила, – продолжал Виталька, – а потом говорит: «Молодец какой! Так, – говорит, – можешь ему и передать». Ну ладно, я побегу. Пока. – И он ушел.

Вернувшись, я взялся было за «Кон-Тики». Но не читалось. Я думал о Тане. Может, я зря стер надпись? Может, «Таня + Эдик» все-таки что-то значит?

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Нас часто стали видеть втроем: меня, Таню и Витальку. Во дворе уже не кричали: «Русалка, Русалка!»

Только маленький Костик еще досаждал нам. Завидев меня, он садился на корточки где-нибудь поближе к своему подъезду и начинал вопить:

– Тили-тили-тесто, тили-тили-тесто…

Потом он стал кричать это же Витальке, потому что приметил, как Виталька стоял и разговаривал с Таней.

Когда же он увидел нас сразу троих – мы как раз шли в кино, – он по привычке лишь крикнул: «Тили-тили!» – и запнулся. «Жених» уже никак не получался. Это сообразил даже Костик. От растерянности он забыл отбежать к своему подъезду, и тут-то мы его поймали.

– Значит, «тили-тили»? – спросил его Виталька. Костик молчал.

– А если но кумполу? – произнес я и слегка поворошил волосы на его голове.

Костик поморщился. По кумполу он не хотел.

Я, конечно, тоже не хотел воздействовать на Костика таким образом. Но что делать с этим шпингалетом, мы не знали. Отпустить? Он тут же отбежит к подъезду, сядет на корточки и заведет опять свое «тили-тили».

Костик, видимо, почувствовал нашу нерешительность. И если в первый момент он сжался, ожидая справедливого наказания, то теперь нагло посмотрел на нас и сказал:

– Сладили, да?

Мы рассмеялись, а потом Виталька так и спросил:

– Что же с ним делать?

– Может, мороженым накормить? – шепнул я Витальке.

– Зачем?

– Чтобы помалкивал.

– Вот еще! Потом от него не откупишься. Читал я где-то про такого типа.

Положение наше становилось все затруднительнее.

– А к нам в театр Бабу Ягу привезли, – неожиданно проговорила Таня. – Голодная сидит, два дня ничего не ела.

– Вот и хорошо, – подхватил Виталька. – Айда покормим. – И он принялся пристально рассматривать Костика. – Жирку у него не очень, но ведь она голодная?

– Голодная, – подтвердила Таня. – А таких крикунов она особенно любит.

– Баба Яга только в сказках бывает, – неуверенно произнес Костик и попробовал дернуться, но я держал его крепко.

– А нам и привезли ее для сказки, – обрадовалась Таня. – В театре будут сказку ставить. Никак Бабу Ягу не могли найти.

И тут я почувствовал, как задрожал Костик. Мне стало жаль мальчугана.

– Беги, – сказал я и отпустил его. Повторять ему не пришлось. Костика как ветром сдуло.

– Что ж ты? – накинулся на меня Виталька. – Все испортил. Сейчас бы такую хохму разыграли!

– Да он и так больше не будет, – попробовал я оправдаться.

– «Не будет, не будет»! – бубнил Виталька. – Вот посмотришь. Или тебе это нравится?

– Что нравится?

– Как он кричит.

– Ты что, совсем? – разозлился я.

Таня молчала. Но я видел, что и она не на моей стороне. Мне это было неприятно, только я не стал больше оправдываться. Пусть думают, что хотят. И в кино мне тоже расхотелось идти…

– Ладно, – проговорил я, – вы идите, а я погуляю. У меня что-то голова болит.

– Ну что ты, носопыркин, – сказала мне Таня. – До кинотеатра пройдемся, и перестанет. – Она улыбнулась.

– Нет, – заупрямился я, – не перестанет.

Я вовсе не обиделся за «носопыркина»: она несколько раз так говорила, пока я ходил с распухшим носом, и у нее это получалось не зло, а как-то мягко. Мне самому смешно делалось, но все же лучше бы сейчас она назвала меня по имени.

– Хороший фильм, – сказала Таня. – «Мужчина и женщина». Идем.

– Нет.

– Цветной, французский, – добавил Виталька.

– Нет, – покачал я головой.

– Ну как хочешь, – сказал Виталька. – Покеда.

Я думал, что они еще поуговаривают меня, но они повернулись и пошли. Я тоже поплел, только в другую сторону. Я все ждал, что они крикнут мне, и тогда бы я остановился, помедлил немного и пошел бы к ним.

Я задумал: нот сейчас пройду десять шагов, и они крикнут. «Раз, два, три…»

Ну, прибавлю еще восемь. «Раз, два, три…»

И еще пять. Я считал медленно: «Раз… два… три… четыре…»

Не крикнули.

Только насмешливое «покеда» будто застряло в ушах.

Костик и в самом деле перестал надрываться со своим «тили-тили». Мне, правда, от этого было не легче, потому что с Таней встречался Виталька… А не я.

Они по-прежнему звали меня с собой, только я придумывал разные предлоги, чтобы не пойти. Вот если бы рядом с Таней не было б Витальки, тогда другое дело! И что она в нем нашла? В футбол не лучше других играет. Не силач. Ну что еще? Брюки у него, правда, всегда выглажены. Так это чепуха. А может, он красивый? Не знаю. По-моему, ничего особенного: у него зачес, так и у меня зачес, и у Димана тоже. Разве лишь таскает Виталька в кармане гребенку и зеркальце. Смехота. Словно девчонка какая-то. Но может, как раз это и нравится Тане? Попробуй тут разберись. А еще у Витальки светлые волосы. Может, ей светловолосые нравятся, или, как их там называют, блондины?

Однажды ко мне вдруг подошел Иван Денисович.

– Здравствуй, Эдик. Что-то ты к нам не захаживаешь?

– Здравствуйте, – ответил я, помявшись. – Как-то все некогда.

Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

– А я думал, у вас в каникулы больше времени.

– Времени-то больше, да…

– Что?

– Дела всякие, – проговорил я и покраснел.

– Дела, Эдик, у всех. И никогда они не кончатся. А ты завтра вечером заходи к нам. Таня что-нибудь вкусного к чаю купит.

– Ну что вы! Не нужно, – поспешно проговорил я.

– Что – не нужно?

– Да покупать… Из-за меня.

– Не из-за тебя. У нее завтра день рождения.

– Правда? – вырвалось у меня, и я совсем смутился.

Но Иван Денисович, кажется, ничего не заметил. Он сказал:

– Таня сама хотела тебя пригласить, да ты все где-то скрываешься. Дела у тебя. Вот она и попросила меня это сделать. Придешь?

– Угу, – кивнул я.

– Мы тебя будем ждать. – И он не спеша зашагал к воротам.

А я остался стоять как вкопанный. «Значит, у Тани день рождения и мне нужно будет к ней пойти, – размышлял я. – А может, вовсе и не нужно? Что мне там делать? Но ведь она хочет, чтобы я был. Ну и что ж! Зато я не хочу!.. В самом деле не хочешь?» – спросил я сам себя. Но не ответил, а стал думать, что бы ей подарить. На дне рождения у девчонок я до сих пор не бывал, если не считать той поры, когда ходил в детсад.

Так ничего и не придумав, я решил посоветоваться с мамой. Начал издалека.

– Мам, ты не знаешь, что женщины любят? – спросил я как бы невзначай.

Мама вскинула брови, посмотрела на меня, а потом сказала:

– Женщины любят, чтобы мужчины хорошо вели себя. – Подумав, добавила: – И не только в день Восьмого марта.

– А из подарков?

– Ну, женщины, очень любят цветы. Цветы, конечно, отпадали. Не явлюсь же я к Тане с букетом. Даже представить смешно. Я – и вдруг с букетом. Будто жених какой…

– А еще что? – спросил я.

– О, еще столько всякой всячины, что все невозможно и перечесть! Кому же ты хочешь сделать подарок? Мой день рождения, если ты помнишь, еще не скоро.

Говорить или не говорить? Пожалуй, лучше сказать. Хоть какой-то совет получу. Вообще советы, тем более родительские, я не очень-то люблю. Но тут случай особый. Ведь не с посторонней же тетей советоваться. Ой! Вот лопух! Как раз с посторонней-то и нужно было. Не стала бы расспрашивать. Но теперь ничего не поделаешь. Нужно говорить.

– Да у Тани день рождения, – сказал я небрежно.

– У какой Тани?

– Да тут одна. В пятой квартире живет.

– А-а, это которую вы Русалкой звали? Хорошая девочка. Вежливая такая.

Так и есть – я начинаю краснеть. И откуда мать все знает? Молчит, молчит, а самой, оказывается, все известно.

– Понимаешь, – заговорила опять мама, – я боюсь, что ничем помочь тебе не смогу. Ты сам решай. Только учти: дарить нужно то, что нравится тебе самому. Ну и, разумеется, нужно знать или предполагать вкус человека, которому делаешь подарок… На тебе деньги и учти, что дорогой подарок лучше не делать. Главное – чтобы он ей понравился.

Я взял деньги и пошел на улицу. И голове моей все смешалось. Значит, и мне должен нравиться подарок, и ей. Ну, что мне нравится, я знаю. А ей? Может, ей он и вовсе не понравится?

Во дворе было пусто. Лишь возле ворот стоял Костик, что-то строгал и на мотив уже навязшей в ушах «Неаполитанской песенки» напевал:

– Чего делаешь? – мрачно спросил я.

– Кинжал. – И он снова запел: «Дорогая моя баб…ка…»

– А по шее хочешь?

– За что? – Костик и ухом не повел. – «Поиграй ты мне на скрип…ке…»

– За то, что намусорил. – Я показал на стружки. – А ну собирай быстро!

– Сам собирай, – огрызнулся Костик и, отбежав на солидное расстояние, вновь принялся стругать. – «А за это тебе, баб… ка…»

– Ну погоди мне!

– «Подарю кусочек рыб…ки…»

Черт побери, не бегать же за ним сейчас! Погрозив ему кулаком, я пошел прочь.

Я ходил по магазинам, и положение мое все усложнялось. Мне ничто не нравилось.

В кондитерском магазине я увидел, как коробку с конфетами перевязывали розовой лентой. Навертели, навертели сверху этакий пышный бант, похожий на цветок. Глядеть противно, не то что нести. Я поскорее к выходу.

Ну и мама! Запутала меня совсем. Сказала бы: «Купи ей духи «Красная Москва» или «Купи ей шарфик синено цвета». Раз, два – денежки в кассу, сверток в карман. И полный порядок! А как теперь быть?

Впрочем, мама вначале сказала точно, без дураков: цветы. Только об этом лучше не думать, не терять время попусту.

Но мне все же вспомнился скверик, что был неподалеку от нашего дома. Там только на днях распустились пионы. Белые и розовые. Я-то не знал даже, что они так называются. Просто шел я сквериком, а две девчонки остановились возле клумбы и принялись:

«Ах, пионы!», «Ой, какие красивые!», «Какое загляденье!». Мне тогда от этих слов аж тошно стало.

А может, они и верно красивые? Пожалуй, красивые. А что? Цветы даже футболистам дарят. И футболисты берут, не морщатся. Но идти с букетом?! Нет уж. Это слишком!

После долгих хождений я купил в книжном магазине двухтомник Уэллса. Я, правда, читал у этого писателя только «Человека-невидимку». Но, может, и все остальное интересно?

Я успокоился. Мне подарок нравится. И нести приятно. Это не какая-нибудь коробка с бантом.

завертелись в голове бестолковые слова. И никак я их не мог прогнать.

Но, проходя но скверику, я вновь вспомнил про пионы. На ветру они чуть покачивались в мою сторону, словно кивали мне. А у меня в руках были две толстые книжки в черных переплетах. Будет ли им рада Таня? Вот цветам бы таким она обрадовалась. В этом я не сомневался.

Как-то мы прогуливались с Таней и Виталькой, и Таня подошла вдруг к небольшой клумбе Виталька мигом снял с плеча свой фотоаппарат и говорит: «Сфотографировать?» Таня улыбнулась. «Только поближе подойди, – попросила она его, – чтобы цветы крупнее получились».

Вспомнил я это, и тут обожгла меня дерзкая мысль…

Цветы у Тани будут! И их вовсе не нужно будет вручать. Их не нужно нести, пряча букет за спиной. Нужно только… не проспать.

Ночью я встал, тихонько оделся и, прихватив ножницы и тесемку, что были спрятаны у меня под подушкой, вышел на улицу.

Я никогда не ходил по городу ночью. Было немного страшновато: а вдруг кто выскочит, на меня нападет? Я трогал в кармане ножницы и представлял, как буду защищаться ими.

Потом я стал стыдить себя: город-то наш областной, многолюдный, полмиллиона жителей, а я чего-то боюсь. И вдруг возле одного угла я увидел человека. Он стоял, прислонившись к водосточной трубе, и ждал меня. Он смотрел на меня, как питон на кролика, не сводил с меня глаз и не шевелился.

Я замер. Сердце мое бешено колотилось. В кармане я сжимал ножницы. Бежать было бесполезно: слишком поздно я заметил этого человека. Да и вообще, чего бежать? По-моему, хуже всего ждать удара в спину.

Вот человек шевельнулся, выставил вперед ногу, но не шагнул.

– Ква-а-асу! – изрек он с растяжкой. – Ква-а-асу!

«Пьяный, – подумал я. – Фу ты, черт!»

Я хотел пройти мимо. Но он все повторял: «Квасу!» Вернее, не просто повторял, а умолял. Он держался одной рукой за водосточную трубу, а вторую протягивал ко мне. Всего его шатало, будто кто дергал в разные стороны.

И тут я подумал: «А может, ему плохо, может, человек погибает без воды?…»

Пришлось возвращаться домой. Осторожно открыл дверь, пробрался в кухню. Я хотел было взять стакан, но потом решил, что дядька-то но напьется, должно быть. Взял литровую банку.

Пьяный ждал возле той же трубы. Увидев меня, он закивал головой и протянул опять руку. Говорить он, наверное, уже не мог.

Я дал ему банку, и он сделал два глотка. Только два глотка. А потом вернул банку. Даже «благодарю» сказал. Я-то думал, он высосет всю воду и шарахнет банку о тротуар, только стекла брызнут. А он – «благодарю».

– Пожалуйста, – сказал я. – Может, еще выпьете?

Видно было, что ему стало легче.

– Нет, – покачал он головой, – воду не пью.

– Как – не пьете?! – проговорил я.

Он пошатнулся и сказал:

– Я п-пью все… кроме воды… и к-керосина…

Что ему на это ответить, я не знал.

– Я пойду, – проговорил я и поставил около него банку.

– Адью, – вымолвил он.

Я зашагал дальше, и мне – странное дело – уже не было боязно идти по ночному городу, а даже, наоборот, появлялось какое-то веселое настроение. Почему? Неужели из-за пьяного дядьки? Вот чудеса!..

В скверике было совсем тихо и пустынно. И все же я долго не решался ступить на газон и подойти к клумбе. Кое-где в сквере горели фонари, и на клумбу тоже падал свет, хотя и неяркий.

Я много раз осматривался по сторонам, ходил вокруг да около и никак не мог сделать первый шаг. Все равно как в холодную воду. Мне казалось, что только я начну срезать цветы, как тут же появится сторож или милиционер и схватит меня за шкирку.

В холодную воду нужно бросаться сразу.

Не оглядываясь, я побежал к клумбе. Пионов было много. При слабом освещении они мне понравились. Даже очень. А может, они мне понравились из-за того, что ради них я затеял эту ночную операцию? Где-нибудь в разведке ее бы закодировали: операция «Пион». Там любят красивые названии.

Я достал ножницы, срезал семь или восемь пионов и обвязал букет тесемкой.

Нести букет даже ночью было как-то неудобно. А если встретишь кого? Подумают: вот чудик идет. И еще этот пьяный неподалеку от дома стоит, просит квасу. Как ему про цветы объяснишь?

Но пьяного на том месте не оказалось. Куда-то ушел. Возле водосточной трубы стояла моя банка. Аккуратно стояла. Не разбитая. С водой.

Мне опять стало весело. И уж совсем непонятно для чего, я выдернул из букета один пион и сунул его в банку. И пошел.

Во дворе меня снова охватило беспокойство. Оставался самый важный момент операции: букет нужно было забросить в Танино окно. Второй этаж, третье слева от угла.

Кидаться я умел неплохо. Будь у меня в руке снежок, я б его не то что в окно – в форточку бы забросил. Но в руке-то у меня букет! А промахнусь раза два – получится веник. Да и вообще, если долго кидать, весь дом разбудить.

Я попробовал прикинуть в уме оба случая: первый – если я попадаю в окно, и второй – если не попадаю. В первом случае я бегу в свой подъезд, во втором – бросаюсь ловить букет. Все как будто продумано, все учтено.

Размахнувшись, я с силой метнул букет. По броску я понял, что не попаду, и в какую-то долю секунды был уже под окном, чтобы ловить цветы.

Тут же раздался звон стекла, и я втянул голову в плечи, ожидая, что сейчас посыплются осколки. Но они не посыпались. Не упал и букет. Лишь тогда я сообразил, что кидал-то в распахнутое окно, значит, я все-таки попал туда… И не только попал, а… Перед глазами как бы мелькнула круглая, пузатенькая ваза, та, что стояла на серванте, а потом удлиненная, овальная, та, что красовалась на столе…

Вспоминать остальные предметы было некогда: нужно было давать деру.

С утра весь дом облетела удивительная весть: ночью у бабки Лукерьи спрыгнула с буфета и разбилась кошка-копилка. Ну ладно бы просто спрыгнула («Каких чудес не бывает на божьем свете!» – утверждала бабка Лукерья), а то ведь кошка взамен себя оставила на буфете цветы. Большой букет цветов. Красные и белые. Самые настоящие.

– Я, – рассказывала бабка, – спервоначалу думала, сон вижу, когда ночью-то все зазвенело. Вот, думаю, какой сон дурной. К чаму бы звон этот окаянный? Свет не зажигаю, ляжу. Кругом все тихо. Перекрестилась, опять уснула. А утром-то проснулась, стала тапок надевать, гляжу – батюшки, на полу черепки и деньги монетками рассыпаны! Глянула на буфет-то, у меня аж тапок из рук: котики нет, а на ейном месте цветы. Ну, думаю, совсем померла. Караул кричать не могу: силы нету. Рот раскрою, как рыба, а голос не идет. Крестным знаменьем осенила себя – полегшало. Вот ведь какая напасть вышла. И к чаму бы такое?…

Лукерье кто верил, кто не верил. Большинство, конечно, не верило. А вот к чему «такое», объяснить никто не мог.

Никто, кроме меня.

Будь «такое» не букетом, а чем-то иным, я бы, пожалуй, признался бабке, сказал бы, что сорвалась рука и что кидал я не в ее окно, а в соседнее. Но «такое» было букетом, поэтому я промолчал.

На день рождения к Тане я шел со странным настроением. Мне хотелось ее увидеть, но я не знал, как она меня встретит и что скажет.

Возле двери, вместо того чтобы позвонить, я задумался. Стоит ли вообще мне идти? Вдруг она обо всем догадалась? «А, – скажет, – букетошвы-рятель! Привет тебе от бабки Лукерьи». И захлопнет дверь!

Пока я размышлял, подошел Виталька. В руке у него был маленький сверточек.

– Что, – спросил он, – не открывают? Может, дома нет.

– Звонок что-то не работает.

– Ну-ка, – сказал Виталька и нажал на кнопку.

Дзынь! – зазвенел звонок.

– Видишь, – заявил Виталька, – у меня все заработает. – И он поправил темный галстучек.

Я никогда раньше не видел Витальку в галстуке. А тут нате, вырядился! Проборчик, как на картинке в парикмахерской… Может, и мне нужно было попросить галстук у отца? Но тут же мне стало стыдно за свою минутную слабость. Что я, совсем, что ли, спятил?

Дверь открылась.

– А, мальчики! – У порога стояла Таня. – Входите, входите.

На ней было новое платье с крупными черными горошинами.

– Поздравляю тебя, – выпалил Виталька. – Желаю творческих успехов на сцене. – И он сунул ей свой сверточек.

– Поздравляю, – сказал я. – Желаю успехов… – И тут запнулся. Что сказать? Виталька, конечно, все дома продумал. А я? Ну и дурак! Каких же успехов? Если про сцену, значит, повторить, как попугай. Нет уж. Тогда каких? В учебе?? Не годится. Сейчас лето началось, зачем вспоминать про учебу? Нужно скорее хоть что-то сказать. Совсем неловко получается. Но что? – …Больших успехов в личной жизни, – бухнул я и покраснел.

– Спасибо. Проходите, ребята, в комнату.

В комнате, где уже был накрыт стол, сидели на диване Иван Денисович и Верка Рященцева.

– Здравствуйте! – поднялся нам навстречу Иван Денисович. – Молодцы, что не опоздали. Теперь, кажется, все собрались. Да, Таня?

– Да, сейчас будем садиться.

И только тут я увидел, что все еще держу в левой руке две здоровенные книжищи Уэллса.

– Куда положить? – спросил я Таню.

– Уэллс, – прочитала она, склонив голову. – Это мне?

– Ага, – сказал я и протянул ей обе книги. – Здесь про человека-невидимку и еще всякая фантастика.

– Спасибо, – сказала Таня. – Я как раз хотела о нем прочитать. – И она унесла мои книги.

Потом она развернула Виталькин сверток.

– Духи!

– Покажи, – попросила Вера. – Ой, «Красная Москва»! – Она поднесла пузырек к носу. – А какой запах! – И протянула мне, как будто я просил ее. – На, посмотри.

Я взял коробочку с духами, посмотрел, понюхал.

– Здорово, – сказал, – пахнут.

Сказал я это просто так, чтобы не обидеть девчонок. По-моему, одеколон лучше пахнет, сильнее. Я смотрел на коробочку, и мне казалось, что это та самая, которую я чуть было не купил в одном магазине. Даже царапинка слева на крышке та же. Запомнил я потому, что никак все не мог решиться – покупать их или нет? А потом подумал: ну их к аллаху! Что Танька, взрослая, что ли, такими духами душиться! Виталька еще после засмеет. И вот пожалуйста! Те же самые духи. Цирк!

Я улыбнулся и взглянул на Витальку. Он отвел глаза. Мне тогда захотелось поддразнить его.

– Виталька, – позвал я.

– Чего?

– Ты молоток, Виталька. Такие духи достал. Разбираешься.

Виталька не знал, что сказать. Он отошел к книжным полкам, стал рассматривать корешки книг. А я торжествовал. Я решил выдать ему за все.

– Наверное, в очереди долго стоял, а?

– Да нет, – промямлил Виталька, – не долго.

Я видел, что он готов был провалиться сквозь землю. По жалость во мне даже не шевельнулась.

– Ой! – Я выронил из рук пузырек. Девчонки вскрикнули, но я тут же у самого пола успел поймать его. Этот фокус у меня был давно отработан. Даже мама моя сохраняла спокойствие, когда я при гостях вот так же «ронял» ее любимую чашку. «Ловкость рук, – пояснял я изумленным гостям и нагло спрашивал: – Повторить?» Все говорили; «Нет, нет, разве можно, что за баловство!»

Сейчас тоже все были испуганы. Виталька поправлял галстук, жалко улыбаясь. Он, кажется, понял, что я их разыгрывал.

– Положи, Эдька, – сказала Верка. – Какое чудо, что поймал. А я-то думала, ну, всё…

Я поставил духи на подоконник.

– Подумаешь, чудо, – попытался как ни в чем не бывало сказать Виталька. – Вот у Лукерьи, говорят, было чудо? Это да!

Меня бросило в жар. Неужели знает?

– А что у Лукерьи? – спросила Верка.

– Не знаешь?

– Нет.

– И я не знаю, – сказала Таня.

– А я уж и подавно, – вставил Иван Денисович.

Оказалось, что Верка пекла большущий пирог с яблоками (это был ее подарок), а Таня и Иван Денисович тоже были очень заняты, вот и прошла мимо них сегодняшняя новость.

Виталька начал рассказывать про бабку Лукерью, а я все ждал, когда же эта история коснется меня. Он рассказывал смешно, изображал в лицах и бабку, и тех, кто ее слушал. Все смеялись, а я так же, как только что Виталька, жалко улыбался. Я знал, что удар вот-вот будет нанесен. Отличный удар. Под дых. «Вот сейчас, – думал я, – сейчас…»

Когда Виталька стал заканчивать свой рассказ, я вдруг почувствовал, что мне ничто не грозит. Нет, он ничего не знал про меня. Ничего! Он бы не так расписал этот случай. Он бы намекнул кое на что и кое на кого. А тут, я видел, вес камушки летели в бабкин огород!

– Господи, – уморительно повторял Виталька. – К чаму бы это… Ума не приложу. Никак, конец света наступает. О Господи!

Виталька разошелся вовсю. Он захотел и нас присоединить к неожиданно получившейся игре.

– К чаму бы такое, родненькая, скажи? – обратился к Верке.

Верка подумала, подумала – засмеялась.

– К дождичку в четверг, – сказала она.

Виталька подошел к Тане.

– А ты, имянинница, скажи ты.

– У нее день рождения, – вмешалась Верка. – Отстань ты от нее.

– Скажи, имянинница, – напирая на букву «я», повторил Виталька.

– Поживем – увидим, – уклончиво ответила Таня.

А Виталька уже взял меня за руку:

– Можат, ты, мил человек, знаешь, к чаму?

Меня как током дернуло. «Вот когда он отыграется. Дождался случая».

– К чаму? – настаивал Виталька.

– Пусти. – Я вырвал руку.

– Нет, мил человек, скажи, к чаму?

И опять вдруг мне стало легче. «Ну конечно, не знает. Он не так бы себя вел, не так». Мне тоже сделалось весело.

– К чаму? – не отставал Виталька.

– К киселю, – попробовал я свалять «дурочку».

– Нет, к пирогу, – запрыгала Верка.

«Уж молчала бы, Ряха. Расхвасталась своим пирогом», – подумал я.

Виталька шагнул к Ивану Денисовичу.

– Батюшка, можат, ты знаешь, к чаму б чудо такое вышло?

Иван Денисович тоже посмеялся, а потом сказал:

– Нет, Лукерья, чуда-то никакого.

– Как же так нет? – удивился Виталька.

– Да очень просто. Сами цветы не могли свалиться на буфет.

Тут все удивились. Лукерьины россказни никто всерьез не принимал, а Иван Денисович еще что-то объяснить пытается.

Виталька позабыл, что он Лукерья, и первый начал спорить.

– Цветов вообще не было, Иван Денисович.

– Нет, были, – сказал я. – Лукерья в комнату жильцов приводила, показывала. – Я чувство вал себя в полной безопасности, и мне даже интересно было слушать начавшийся спор.

Но в это время прозвенел звонок. Таня пошла открывать и вернулась с телеграммой.

– Вот, – сказала она и прочитала: «Поздравляем, целуем, обнимаем. Мама и папа».

– А где они? – спросил Виталька.

– В Сибири. Они у меня геологи. Сейчас в экспедиции.

– Здорово, сказал я. – Вот, наверное, путешествуют!

– О, еще сколько! – И вдруг Таня всплеснула руками: – Ребята, что вам сейчас подарю!.. – Она весело взглянула на деда и выбежала в коридор.

Вернулась она с небольшим мотком. Но не показала, что в нем лежит.

– Запускайте руки. Ну, кто смелый?

– Пустите меня, пустите меня! – закричала Верка, подпрыгивая на месте.

Она сунула руку в мешок и, взвизгнув, тут же выдернула.

– Ой, что-то колючее! Покажи…

– Неужели нет смелых? – сказала Таня. Мы с Виталькой кинулись к метку, и в руках у нас оказалось по большущей круглой шишке.

– Это кедровые, – пояснила Таня, – с орехами. Вера, возьми и ты. Не бойся. Она не кусается.

Шишка мне понравилась. Она была раскрыта, во все стороны торчали как бы скрюченные пальцы с когтями, а в щелках под этими пальцами виднелись орешки.

– Откуда такие шишки? – спросил и.

– Папа прислал с одним геологом.

Я посмотрел на шишку и представил себе, как она внесла на кедре где-то далеко-далеко, в безлюдной тайге. Может, рядом с ней на ветке кедра пряталась громадная дикая кошка – рысь. Шишка видела, как пробирается по лесу медведь. А может, и он залезал на этот кедр.

– Люблю путешествия, – сказал я ни с того ни с сего.

– Правда? – спросил Виталька.

– Ага. – Я не заметил вовремя подвоха.

– В книжках? – уточнил Виталька.

– Да нет… – замялся я и тут же понял, что сейчас Виталька спросит, где я бывал.

А я был только раз у тетки в Рязани и в Ялту ездил с родителями. Вот и все. Правда, в пионерском лагере у нас были походы. И мне очень понравилось топать с рюкзаком, разводить костры и печь картошку. Но Виталька ведь засмеет, если те походы назовешь путешествиями.

– А мы всегда уезжали на субботу и воскресенье, – выручила меня Таня.

– Кто это «мы»? – спросил Виталька.

– Папа, мама и я. Брали с собой палатку, иногда байдарку сборную и уезжали.

– Куда? – спросил я.

– В разные места. Недалеко, километров за пятьдесят, за семьдесят. У нас всегда карта была.

И оказалось, что все любят путешествовать – и Виталька, и Верка, и Иван Денисович сказал, что в молодости много походил по России.

– А давайте, – сказал я, – как-нибудь соберемся и махнем в поход.

– Идея! – воскликнул Виталька.

Все зашумели: правильно, мол, как хорошо.

– Еще бы байдарки сборные достать, – произнес я.

– Гигант мысли, – отозвался Виталька.

Ну для чего ему нужно все портить? Или же сегодня мы так настроены один против другого? Вычитал где-то: «Гигант мысли!»

– Говорун-говорунок, – сказал я, – подлижи пойди творог.

– Я бы пошел, да ты уже все вылизал.

Не Иван бы Денисович, я б, конечно, не стерпел.

– Петухи, – сказал Иван Денисович, – давайте-ка садиться за стол.

Веркин пирог, я должен признаться, действительно был красив. От него вкусно пахло, по краям он был подрумянен, а в серединке разместились не то какие-то вензеля, не то узоры, присыпанные сахарной пудрой. Пирог походил на старинный герб. Я подумал, что Верке будет жаль смотреть, как начнут его резать.

Но Верка сама протянула мне нож.

– Поработай на пользу общества, – сказала она.

– Подожди, – остановил меня Иван Денисович.

С книжной полки он взял небольшую коробочку. Из нее вынул коротенькие свечки с острыми наконечниками внизу. Он воткнул в пирог четырнадцать свечек, и мы принялись зажигать их.

Потом мы немного посидели при свете свечей и выпили за Таню по рюмке кагора. Иван Денисович сказал:

– Чуть-чуть можно ради такого случая. Никогда я не думал, что так приятно сидеть за столом перед вздрагивающими огоньками. Я вообще люблю смотреть на огонь. Маленьким меня как-то привозили в деревню. В памяти остались русская печь, ухваты, чугунки. От печи я не отходил. Хозяйка вначале боялась, что я буду кидать туда щепки. Но потом успокоилась, поняла, что мне нужно было только смотреть на огонь. А смотреть я мог часами. Он был живой, он был непонятный, он грел.

Пока горели свечки, я как-то даже не слушал, о чем говорили за столом. Я лишь видел мерцающие желтоватые огоньки. И в глазах у ребят тоже светились эти огоньки. Особенно у Тани. Это потому, что она сидела напротив меня и ее мне лучше было видно.

Казалось, что мы находимся в замке или во дворце, да и сами мы какие-то необыкновенные, может, волшебники, и сейчас будем колдовать.

Но вот включили свет, свечи задули, все стало обыкновенным – комната, стол, мы.

Мы пили чай, ели пирог, хвалили Верку (я-то не хвалил), а Верка сидела важная и довольная и говорила, что нет, мол, пирог не очень удался, чуть подсох, а вот в следующий раз… Тьфу ты! Даже есть расхотелось. Ну что она со своим пирогом носится! Пирог как пирог, съедобный – и ладно.

– Эдик, что же ты не берешь пирога? – спросил Иван Денисович. – Не хочешь? Бери яблоки, конфеты… И даму свою угощай. – Он посмотрел на Верку, которая сидела рядом со мной.

От таких слов меня даже скособочило. Это Ряха-то дама?! Да еще моя?! Пусть сама берет, если лопать хочет. Руки есть.

А Виталька, смотрю, взял коробку с конфетами, протянул ее Тане. Она выбрала одну конфетку и улыбнулась.

– Спасибо!

– Пожалуйста. – Он поправил галстучек.

Верка вдруг тоже поставила передо мною вазу с яблоками:

– Бери, Эдик, не стесняйся.

Я тогда схватил самое большое яблоко. Сказал:

– Кто стесняется? – и начал его так грызть, что в ушах затрещало. Уж очень мне не хотелось походить на аккуратненького, гладенького Витальку.

Наверное, я ел яблоко слишком свирепо, потому что Верка сказала:

– У тебя, Эдик, плохое настроение. Сейчас мы тебя развеселим. – И спросила Таню: – У вас есть пластинки?

– Есть хорошая коллекция Шаляпина, – сказал Иван Денисович.

– Я сейчас приду, – вскочила Верка и убежала.

Вернулась она с пластинками.

– Вот. Будем танцевать. – И она включила проигрыватель.

Через минуту она отплясывала шейк. У нее хорошо получалось. Лихо. Она притопывала, подскакивала – только платье возле колен дергалось то в одну, то в другую сторону.

– Где так научилась? – спросил я, когда Верка, раскрасневшаяся и возбужденная, села рядом со мною на диван.

– В лагере… еще прошлым летом. – Она сразу не могла отдышаться, – У нас все вожатые… ил музыкального училища были… Такие пляски устраивали!..

А потом вышли на середину комнаты Таня и Виталька. Затем опять отплясывала одна Верка. Но чаще всего они танцевали втроем.

Таня не так ловко притопывала, хотя все же у нее получалось здорово. «В порядке», – отметил я про себя. Зато Виталька танцевал неважно, движения у него были скованные, а лицо – вот смех-то! – лицо было таким серьезным и сосредоточенным, будто он в уме решал и никак не мог решить задачку по алгебре.

Но все же он танцевал, а я…

– Эдик, иди к нам, – услышал я голос Тани.

– Не хочу, – сказал я.

– Почему? – спросила Верка.

– У нас в лагере не было вожатых из музыкального училища. – И я опять стал рассматривать кедровую шишку.

После танца ко мне подсел Виталька:

– Что не танцуешь?

– Не умею, – сказал я.

– Ерунда! Притопывай под музыку, и все. Вон у меня как получается.

– Блеск! – сказал я.

– Видишь, – снисходительно проговорил Виталька. – Притопывай, и все дела.

– Боюсь, твои духи свалятся. – Я кивнул на подоконник.

Виталька на миг смутился, а потом сказал:

– Научись. Топать тоже нужно уметь. Вон на второй полке слева учебник танцев лежит. Желтый корешок. Почитай.

Когда вновь заиграла пластинка, я от нечего делать подошел к книжным полкам. Я скользнул взглядом но корешкам книг, остановился на желтом. «Герберт Уэллс, – было написано на нем. – Человек-невидимка».

Я взглянул на две свои книжищи – они так и лежали на подоконнике, Таня их даже не раскрывала.

Кончилась музыка, остановилась пластинка.

– Я пойду, – сказал я Тане.

– Куда ж ты? – удивилась она.

– Домой.

– Посиди, еще и десяти нет.

– Нет, я пойду. До свидания. – Я взял свою шишку и пошел.

Таня проводила меня до дверей.

– Ты заходи, – сказала она. – Хорошо?

– Ага. Спасибо. – Я закрыл дверь.

Пошел я не домой, а к воротам: решил прогуляться по улице.

Я взглянул наверх. Танино окно зеленовато светилось. Оттуда неслась музыка: что-то веселое наяривал джаз.

«Кусочек морского дна» сегодня не был тихим и манящим. Почему-то я раньше считал, что он мой, этот кусочек, что о нем никто не знает. Только я и Таня. А теперь там появились ненужные, посторонние люди. Они вели себя шумно и дерзко. Они все перевернули и взбаламутили.

Таня, ты все дальше и дальше от меня. Что мне сделать, чтобы ты вернулась? Может, набить Витальке морду?… А потом что? Нет, это, конечно, глупо. Мне нужно ее забыть. Или, как я прочитал в одной взрослой книжке, «вырвать ее из сердца». Вырвать! До чего же это правильно сказано. Вырвать – и все дела. Жаль, что не с кем мне посоветоваться. Был бы у меня настоящий друг, я бы все ему рассказал. Только нет у меня настоящего друга. Знакомых ребят полно, а друга почему-то нет.

Как же он мне нужен!

 

«МУСТАНГ» ВИШНЕВОГО ЦВЕТА И ДЯДЯ ВАСЯ

Я не знаю, как у других, а у меня настроение часто зависит от погоды.

Если я просыпаюсь и в окно бьет солнце, то день начинается хорошо, меня наполняет какое-то неугомонное чувство, и мне хочется смеяться, и бегать, и заговаривать со всеми.

Л если небо затянуто серыми тучами и моросит дождь, то меня одолевает лень, и я не знаю, чем заняться, и никого мне не хочется видеть, и вспоминается все неприятное.

Сегодня с утра светило солнце. А еще на мне были новые сандалии из светло-коричневых ремешков. Поэтому мне шагалось легко-легко, словно кто-то подталкивал меня в спину.

Но торопиться было некуда. Хотя в руке моей и болталась хозяйственная сумка – меня послали в овощной магазин, – я знал, что сегодня обед у нас будет поздний, потому что воскресенье, и не спешил наполнять эту сумку картошкой.

Возле гостиницы «Интурист» я остановился. Народ облепил какую-то легковую машину. Мне ее плохо было видно за людьми, я только мог различить, что она вишневого цвета. Перед входом в гостиницу, где жили иностранцы, всегда останавливались какие-нибудь интересные автомобили. Их сразу же окружали и мальчишки, и взрослые, поглядывали на спидометр, говорили о мощности, постукивали ногой но шинам. То же самое было и сейчас.

Я протиснулся вперед, и мне открылась приземистая спортивная машина. «Мустанг», – прочитал я под капотом. Это был отличный автомобиль! И форма красивая, и весь он сверкал, как вылизанная тарелка, а в колпаки на колесах можно было смотреться, как в зеркало. («Хоть брейся», – заметил один дядька.)

– Сила! – сказал я и слегка толкнул мальчишку в тюбетейке, который стоял рядом со мной; он был, наверное, чуть постарше меня и повыше ростом.

– Двести кэмэ в час запросто выжимает, – проговорил в ответ мальчишка.

– Ну да?!

– Вон хозяин рассказывал.

Только теперь я обратил внимание на невысокого человека в замшевой куртке. У него было красное лицо, редкие желтые волосы и почти бесцветные глаза.

Я надавил с краю на багажник, машина легко осела, качнулась и, отпружинив, вернулась в прежнее положение.

– Эй, – закричали на меня, – чего балуешь?

– Приличные рессоры, – сказал я.

– Иди, иди отсюда!

Но тут вступился владелец машины.

– Пусть будет смотреть, – сказал он. – Мальчик понимайт тольк.

Мне стало неудобно, и я чуть отступил, а краснолицый продолжал что-то говорить на ломаном русском языке. Я рассматривал разноцветные наклейки, которыми пестрело заднее окно, немножко прислушивался к разговору.

– А какой двигатель? – спрашивал кто-то.

– Мощность?… Сто тридцать… э-э-э… лёшадь силь.

Наклейки были красивые. На одних изображались гербы, на других – замки, памятники, всякие звери.

– «Брно, Прага, Карловы Вары, – разбирали мы с мальчишкой, – Краков, Варшава…»

– А вот наши, смотри, – сказал он. – «Смоленск, Минск…»

– Вы приехали из Берлина? – спрашивали иностранца.

– О нет! Я живу в другой город… в Мюнхен… Да, да… турист… я люблю русский старина… Церковь… кремли…

– Наш город интересный, старинный. И кремль есть, и соборы. Много посмотрите, – сказали ему.

– Да, да… Я здесь бываль.

– Ученый, – проговорил кто-то.

– Историк.

Я сказал мальчишке:

– Много поездил, да?

– Будь спок! – отозвался он.

– Что?

– Будь спок, говорю.

«Будь спокоен», – догадался я. – Это как все равно «будь здоров» или «будь здоровчик», если что-то хвалят. А в нашем дворе говорят по-другому: «в порядке» или «в большом порядке». Везде свое.

«Будь спок», – произнес, я про себя. Выражение мне понравилось: короткое, звучное. Все равно что щелчок по пустой банке.

Потом мы пошли с мальчишкой вместе.

Лицо у него было узкое, вытянутое, а когда он улыбался, показывались крупные, крепкие зубы.

«Лошадиная голова, – подумал я. – С такими *убами боксом заниматься: нипочем не выбьют. Уши, правда, здоровые. По ушам будет много попадать. Нет, в самом деле лошадиная голова».

И все же мне почему-то не захотелось сразу расставаться с мальчишкой.

– Тебя как зовут? – спросил я.

– Глеб.

«Глеб! Ну и имя…» Я-то думал, лет сто так никого не называют. По крайней мере, у нас в школе нет ни одного. Зато Вовок – как муравьев в муравейнике.

– Чудно? – сказал он. – Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой.

«Глебка, – прикинул я в уме, – это совсем не то».

– Нет, уж лучше будь Глебом.

И мы засмеялись.

Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» – названия так и сыпались.

– А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, – сказал я.

– Голубая? – спросил он.

– Ага!

– «Феррари».

– Точно! – удивился я.

– Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?

– Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.

– Ну?! А что он сделал?

– Кто?

– Иностранец.

– Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.

– Почему в гости?

И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.

– Ты-то откуда знаешь? – спросил Глеб.

– Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.

– Здорово жали? – Глеб даже дыхание затаил.

– Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы – и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, – и во двор.

– А почему он в гости-то приезжал? – снова спросил Глеб.

– Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.

– Ух ты! Расскажи, а? – попросил Глеб.

Но я больше ничего не знал.

– Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.

– А где ты живешь?

Я объяснил.

Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:

– Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.

«Я все понял», – перевел я мысленно. – Во дает!»

– Значит, придешь?… В футбол погоняем…

– Ага, – сказал он.

Возле овощного магазина мы расстались.

Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.

Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.

Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.

Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.

На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.

Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.

В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова – «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое – сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался – шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, – все равно вспоминал Таню.

И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.

Дядя Вася в милиции!

На какого человека он набросился? За что?

От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.

Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.

Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.

А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.

Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.

– Здравствуйте, дядь Вася, – сказал я. – Рисуете?

– Рисуем. – Он смешивал на дощечке белую краску с синей.

– Похоже, – сказал я, подумав.

– Ну?… Вот обрадовал.

Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:

– Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.

– Какой знак? – стал вглядываться дядя Вася.

– Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»

– Ах, этот!

– Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.

Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:

– Нет, все же обойдемся без знака.

– Почему?

– Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?

– А-а, – сказал я.

Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», – подумал я и ушел.

В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.

Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.

Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.

– Это ты? – сказал он и, помолчав, спросил: – Ну как, похоже?

– Похоже, – проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: – Как на фотографии, нее точно.

– Разве? – Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.

А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася.

Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? – не понимал я. – Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно!

Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню.

Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал.

Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», – перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол).

Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему.

Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал.

А человек в куртке вдруг заговорил:

– Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин.

– Не продается, – сказал дядя Вася и обернулся.

– Хороший картин… – повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел.

Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее.

– Возьмите, дядя Вася.

Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана.

– Кернер… обер-лейтенант Кернер… – вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи.

Иностранец вздрогнул и попятился.

– Попался, гадина! – вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. – Пес фашистский…

Иностранец хотел было ударить дядю Васю в живот ногой, но тот успел поймать ее и так дернул вверх, что иностранец рухнул на землю. Сам же дядя Вася тоже не удержался и упал рядом с ним.

Прохожие подбежали к ним, растащили в разные стороны.

– Пустите! – кричал дядя Вася. – Это же фашист… Сволочь…

Кто-то побежал звонить в милицию.

Подъехал мотоцикл. Дядю Васю посадили в коляску. Туда же сунули этюдник, штатив и рамку с холстом.

В красную машину к иностранцу сел милиционер.

Мотоцикл и машина уехали.

Народ долго не расходился. Кто-то говорил, что пойдет свидетелем: немец, мол, первый пытался ногой ударить.

Диман подобрал несколько тюбиков с красками и пошел к дому.

Вот какую историю мы узнали у Димана.

– Ребя! – подскочил на месте Виталька. – То-то отца из дому вызнали, позвонили но телефону из милиции. Вначале отец нахмурился, спрашивает, когда это и где произошло. «Да, – говорит, – сейчас выезжаю…» А потом еще послушал что-то и говорит: «Все правильно, я тоже его знаю… Ну как же, в нашем доме живет, работает осветителем сцены… бывший партизан… А насчет Кернера срочно запрос в Москву… Уже связались?… Ну хорошо. Я еду». Скинул пижаму, раз, два – оделся и готово – ушел.

Мы наперебой стали говорить Витальке:

– Слушай, ты узнай у отца про все, ладно?

– Скажи, чтоб дядю Васю отпустили.

– Про Кернера спроси.

Виталька замотал руками:

– «Спроси, спроси»! Так он и скажет.

Мы приуныли: действительно, для чего ему все выкладывать-то?

– А ты не сразу спрашивай. Осторожно. То да со, а там он, может, сам проговорится, – посоветовал Диман.

– Умник! – сказали мы ему. – Вперед кто другой проговорится, только не он. Может, он для того прокурором работает, чтобы тайны выбалтывать, да?

Наутро мы не могли дождаться, когда же Виталька выйдет во двор.

Попробовали было сыграть в футбол, но то и дело поглядывали на Виталькнн подъезд, за мячом следили плохо, игра не клеилась.

– Пойду позвоню по телефону, – не выдержал Диман.

Я тоже увязался с ним.

Телефонная будка стояла на самом солнцепеке, и в ней было жарко, как в парилке.

– Откроем дверь, – предложил я. В будку сразу ворвался городской шум, протарахтел мотоцикл, прожужжала тележка на шарикоподшипниках, которую везла мороженщица. А тут еще Силин заиграл на трубе свою проклятую песенку.

Диман набрал номер.

– Алло! Виталика можно? Виталика… – и со и остью повесил трубку. – Ничего не слышат, нет, говорят, не аптека.

– Кто подходил?

– Кажется, Леха. Есть монетка?

Мы закрыли дверь и опять покрутили диск.

– Алло! Алло! – закричал Диман. – Леха, Витальку попроси… Нужно, вот зачем… Тол», ко повесь попробуй, тогда во двор не выходи… Не слышу. Кто заболел? Ты заболел? Болей себе на здоровье, мне не ты нужен, а Виталька… Почему не может? Плохо слышно… Где засел? – Диман онемел от ярости.

Я понял, что Леха будет еще долго его дурачить. Диман хоть и был самый сильный у нас, но над ним любили посмеяться. А в будке уже невозможно было стоять. Пот лил с нас ручьями. Я выхватил трубку и закричал:

– Леха, мы насчет дяди Васи, понимаешь? Зови скорее Витальку или скажи, что мы его ждем. – И я бросил трубку.

На улице, немного остыв, я подумал, что раз Леха хохмит, то, наверное, с дядей Васей все уладилось.

Едва Виталька появился во дворе, как его тут же обступили.

– Ну как? – спросил Диман.

– Что – как? – захотел немного поломаться Виталька.

– Про дядю Васю узнал? – вмешался я.

– А, про дядю Васю…

Никак не могу понять: ну зачем тянуть, когда все только и смотрят тебе в рот и ждут, что же ты скажешь? Если б не дядя Вася, плюнул бы да ушел. Но Виталька знал, что делает: сейчас он был хозяином положения.

Виталька нам сообщил, что с дядей Васей ничего страшного не случится. Его отпустят, только оштрафуют. Он сказал еще, что за дядю Васю вступился весь театр и что во всем том дело никакой тайны нет. Немец был в городе во время воины, работал в жандармерии и даже допрашивал дядю Васю. Сведений о том, что дядя Вася связан с партизанами, у немцев не имелось, были только подозрения. Его пытались запугать, ударили несколько раз, но дядя Вася все отрицал, и тогда его решили отправить на работы в Германию. Эшелон, в котором его везли, перехватили партизаны. И дядя Вася опять стал сражаться с фашистами. А Кернер был потом взят в плен. У него и документы об этом есть, и из Москвы подтвердили. Живет он в Западной Германии. Владелец аптеки. Сейчас путешествует, хочет посмотреть на города, в которых был двадцать лет тому назад. Из милиции его уже отпустили.

– Сволочь! – процедил Диман. – Кирпичиной бы ему.

– Отец говорит, он свое получил по заслугам, – сказал Виталька.

Кругом зашумели:

– А ногой хотел ударить.

– Прямо в живот…

– Еще штрафуют из-за него.

Я молчал. Значит, я видел живого фашиста. Бывшего, правда, но фашиста. И когда-то он бил наших людей, бил дядю Васю. Значит, теперь вот они какие – ходят в замшевых курточках, разъезжают в красивых машинах. А мы-то, дураки, пялили глаза на их автомобили. Нет, машины ни при чем. «Мустанг» действительно хорош. Да и не Кернер его сделал. Он лишь купил, его, гад мордастый! Рожу-то прямо как свеклой вымазал… Я ведь сам видел в газетах фотоснимки: собираются всякие недобитые с гитлеровскими орденами, флаги вывешивают, песни горланят, снова воевать хотят. «Кирпичиной бы…» – вспомнил я слова Димана и вздрогнул. А если вправду? Залепить разок-второй, чтобы помнил. Только нужно по-умному. Напротив «Интуриста» высокий дом. Войти в подъезд и с третьего или четвертого этажа шарах-шарах по машине. И домой. А на улице паника. Фашист развопится… Жаль, конечно, «Мустанг». Да ладно, ничего не поделаешь.

Эта мысль жгла все сильнее и сильнее. И я видел, что никуда мне теперь не деться. У меня так бывает: втемяшится что-то в голову, и все, не выбьешь это нипочем. Я понимал: раз Кернера выпустили, значит, его проверили. Все в порядке. Может продолжать свое путешествие. Может спокойно продавать в своем Мюнхене микстуры и клизмы. А дядя Вася? Как же все в порядке, если он допрашивал дядю Васю? Он, этот самый Кернер, а не кто-то другой. Нет, я по этому поводу думаю иначе. Уж если я могу что-то сделать для дяди Васи своими руками, то…

Отозвав Димана в сторонку, я сказал:

– Послушай, давай вместе, идет?

– Что?

– Кирпичиной.

– Что? – опять спросил Диман.

– Влепим по разику – и будь спок, – сказал я.

Диман ничего не понимал. А может, притворяется.

– Трепло! – сказал я.

– Постой, постой! – догадался наконец Диман. – Я не трепло, ты же знаешь. – И он взял меня за руку: – Айда.

Я помедлил, потом предложил:

– Прихватим Витальку.

– Давай, только…

– Что?

– Он не захочет.

Виталька весь просиял, когда узнал о нашем плане.

– Молодчаги, – похвалил он нас, – не берите только большие камни.

– Знаем-понимаем, – сказали мы, – айда.

– Ребя, – помялся Виталька, – мне нельзя, от отца влетит. Он же…

– Удерем. Никто нас не увидит, – заверил Диман.

– А если?

– Если бы да кабы… – проговорил я. – Идем. Сначала попадет, а потом простят.

– Нет, ребя. Мне нельзя, – повторил Виталька. Мы с Диманом пошли к воротам.

Конечно, втроем было бы веселее. Нет, я не боялся. Я уже знал, что не отступлю. Но все же втроем шагалось бы как-то увереннее. Я подумал, что Таня, будь она мальчишкой, пошла бы с нами. Что же из того, что она дружит с Виталькой? Все равно она человек справедливый и сильный. Так мне почему-то кажется.

Хорошо, что рядом Диман. На турнике он подтягивается одиннадцать раз, а мы с Виталькой лишь по пять. Но дело не в этом. Я знаю, что Диман никогда не подведет. С ним можно в огонь и в воду. Мы могли бы стать друзьями, только мне с ним как-то не очень интересно.

Виталька говорит, что Диман – лопух: что ни скажешь, всему верит. Но Виталька может еще и ми так наплести.

Диман отличный парень. Но ведь не сделаешь своими друзьями всех отличных ребят. Настоящий друг – это, по-моему, большая редкость. Это не просто приятель и не только «свой в доску кореш», а что-то особенное.

Мы говорили с Диманом о том, где лучше наорать камней, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Передо мною стоял Глеб.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй! Вот знакомься. – Я показал на Димана. Они пожали руки.

– Как делишки? – спросил Глеб.

– Нормально. А у тебя?

– Оч хор!

Я улыбнулся. Ну и уморительный парень этот Глеб. Я вдруг подумал, что фамилия у него должна быть непременно двойной, из коротких слов, что-нибудь вроде: Тип-Тон, или Чик-Чик, или Шур-Мур.

– Слушай, – сказал я, – как твоя фамилия?

– Моя?

– Ну да!

– Зачем? – подозрительно взглянул он.

– Просто так…

– Ну Травушкин, а что?

– Травушкин?… – Я не сдержался и прыснул. «Глебка… лошадиная голова… Травушкин», – завертелся в моей голове веселый хоровод.

– Заболел, да? – обиделся Глеб. Я никак не мог остановиться. Только взгляну на его голову и уши – и все, приступ смеха.

– Извини… – говорю я и смеюсь. – Я не хотел, – говорю и падаю от смеха.

И Диман вдруг рассмеялся. Он-то с чего? Ведь не знает. За компанию, видно.

И тут заржал сам Глеб. Именно заржал.

Со мной истерика: «Травушкин… Муравушкин… Лошадушкин… Кобылкин…» Ой, не могу! Лошадиная голова. Лошадиная фамилия. Лошадиный смех.

Наконец мы успокоились.

– Вы куда шли? – спросил Глеб. Мы с Дима-ном переглянулись. Шли рассчитаться с гадом, и вдруг на тебе – смех до коликов.

– Глеб, – сказал я, – ты помнишь того, в курточке, возле «Мустанга»?

– Хозяина?

– Ну да, краснолицый такой…

– Конечно, помню.

– Он фашист, – сказал Диман.

– Как? – растерялся Глеб.

– Самый настоящий. Об этом уже все знают.

– Кто сказал?

Мне не хотелось сразу все выкладывать, и я ответил коротко:

– Вот сказали.

– О бэ эс? – проговорил Глеб и улыбнулся.

– Не понял, – сказал я. – Ты про кого?

– По буквам: одна бабка сказала. Теперь пол? На этот раз шуточка мне не понравилась.

– Можешь не верить, но он фашист.

Глеб остановился.

– Расскажи, – потребовал он.

И я рассказал обо всем: о допросе, о партизанах, о встрече возле колокольни, о милиции, о Виталькином отце, который все уладил.

Потом я спросил Глеба:

– У тебя время есть?

– Вагон и маленькая тележка, – ответил Глеб. – А что?

Тогда я рассказал ему о нашем плане.

– Дураки! – разволновался Глеб. – Вы что, зла ему желаете?

– Желаем! – с вызовом сказал Диман.

– Я про дядю Васю, – пояснил Глеб. – Историю замяли, а вы опять?

– При чем здесь дядя Вася? – удивился Диман.

– Мы ж будем бросать, а не он, – поддержал я.

– При том… Мозгами нужно шевелить. Какой шум поднимется, понимаете? Вашему дяде Васе тогда не поздоровится.

Я понимал, что есть в словах Глеба что-то справедливое. Но так не хотелось отступать!

А тут еще Диман пошевелил плечами:

– Без тебя справимся. Топай отсюда, пока не наломали.

– Да что вы, ребята? – грустно усмехнулся Глеб. – Хуже ведь будет.

– Отваливай, – сказал я. – А то не досчитаешься своих лошадиных зубов.

– Не ходите, ребята. – Он схватил меня за руку. – Я вас не пущу.

– А ну-ка! – Я толкнул его изо всех сил в плечо, а Диман успел подставить ногу.

Глеб загремел. Поднявшись, он отряхнулся и сказал:

– Все равно, ребята, не надо, не ходите.

– Еще хочешь? – спросил Диман.

– Нам не жалко, можем добавить, – сказал я.

Мы повернулись и пошли.

– Я вам помешаю, лучше не ходите! – закричал он нам вслед.

Мы молча показали ему по кулаку.

…Нам повезло. Вишневый «Мустанг» стоял у гостиницы. Мы зашли в дом напротив, поднялись на третий этаж.

В карманах у нас было по два камня. Мы думали кинуть по одному, потому что после первых наших бросков нужно будет скорее сматываться. Но все же у каждого было два камня. На всякий случай, мало ли что?

Автомобиль Кернера сиял, как и в тот раз. Отсюда, с третьего этажа, он казался еще более вытянутым, устремленным. «Мустанг»!.. Я представил, как несется настоящий мустанг но равнине, гордый и свободный, словно ветер. А этого «Мустанга» оседлали. Да еще кто! Какой-то негодяй.

«Ничего, он у нас попляшет, фашистина! Он у нас попрыгает». Я сунул руку в карман, сжал камень.

Только что так долго не появляется этот Кернер? Не мешало бы ему поскорее рвануть из нашего города, пока еще кого не встретил. Что он сейчас делает в гостинице? Жрет, что ли, перед дорогой? Или шмотки свои собирает?

Мы с Диманом вглядывались в каждого, кто выходил из стеклянной двери. Нет, все не он. Опять не он…

– Смотри, – дернул меня за руку Диман. Я взглянул на левый угол гостиницы, куда показывал Диман, и увидел Витальку. Он делал шагов десять то в одну сторону, то в другую. Прохаживался. А сам нет-нет да и посматривал на вишневый автомобиль и на дом, в котором мы расположились.

– Интересуется, – проговорил я.

– А с нами-то не захотел. Конечно, так спокойнее: посмотрел и ушел.

– Пусть смотрит, нам не жалко.

Лишь потом я узнал от Верки, что Виталька наболтал все Тане и звал ее тоже пойти к гостинице. Но говорил он очень сбивчиво, торопился, чуть не за руку тянул. И Таня поняла только одно: что я и Диман собираемся «пощекотать камнями» гоночную машину. Таня покачала головой. «Как я в нем ошиблась, – сказала она, – еще милиции но хватает». «Ничего, – успокаивал ее Виталька, – убегут. Они не дураки. Ну, идем?» Но Таня идти отказалась.

А мы все вглядывались в стеклянную гостиничную дверь. Ну когда же, наконец, выйдет Кернер?

– Ты не высовывайся, – сказал Диман. – Может, он нас видит из своего номера.

– Чудик! Он-то откуда знает, что мы его ждем?

– Ну все равно, – неуверенно проговорил Диман, – не высовывайся.

Меня взяла досада: и так стоишь нервничаешь, да тут еще Диман ерунду начинает говорить.

А Диману, видно, скучно стало ждать. Он спросил:

– Эдька, а ты с Таней уже не ходишь?

– Тебе-то какое дело? – совсем рассердился я. Неужели он не понимает, что об этом нельзя говорить просто так, с кем попало. Я мог бы сказать это лишь другу. Настоящему, преданному другу, с которым можно поделиться любой тайной. Да и то не знаю, сказал бы. Нет, Диман ничего не понял.

Он посмотрел на меня и удивленно сказал:

– Ты что заводишься? Я смотрю, она все с Виталькой ходит, вот и спросил.

– Ну и что?

– Ничего. Как узнала, что у него отец прокурор, так и сразу с Виталькой.

– Дурак ты, Диман. – Я даже плюнул со злости.

– Ты полегче, – сказал Диман, – а те сейчас слетишь с лестницы.

Я промолчал. Не хватало нам только драки между собой.

Диман тоже молчал.

Я смотрел-смотрел в окно и вдруг сказал Диману:

– Около мигинк тсирутни ацинитсог. – Диман вылупил на меня глаза.

– Это по-японски, – пояснил я.

– Что-что?

– Тсирутни ацинитсог.

– Около чего, говорить?

– Около мигинк.

– Ты что, больной? – спросил Диман.

– Нет, – сказал я и засмеялся. – Читай вон вывески.

– Какие?

– Да вон те. – Я показал.

– «Молоко», – прочитал Диман. – Ну что?

– Читай с конца.

– «Око…» – стал читать Диман.

– Идет! – оборвал я его.

Кернер вышел без чемодана, направился к автомобилю.

– Смотри, – сказал я, – не собирается удирать. Но в это время опять открылась дверь гостиницы, и вслед за Кернером засеменил к машине швейцар с чемоданом и маленькой спортивной сумкой. Чемодан, наверное, был очень тяжелый, потому и делал такие торопливые, небольшие шажки швейцар.

Я потрогал в кармане камень и почувствовал, как кровь запульсировала в висках.

– Ишь! – спокойно проговорил Диман. – Даже сумочку нести не хочет.

«Вот выдержка!» – позавидовал я Диману.

А Кернер тем временем дал ключ швейцару, и ют, открыв багажник, стал запихивать туда чемодан. Мелкорослый швейцар возился с этим чемоданищем, как муравей с куском конфеты. Наконец чемодан был уложен.

– Когда уйдет швейцар, кидаем, – сказал Диман.

– Нет, когда заведет машину… Даже когда тронется, не раньше.

– Как рванется с места, не успеем.

– Успеем. Кидай чуть вперед.

Кернер расплатился со швейцаром. Швейцар благодарил, кивал головой, улыбался. «Знал бы, идиот, кому улыбается», – подумал я и сказал Диману:

– Приготовься.

Мы достали камни. Решили так: первым кидаю я, а потом Диман, потому что он сильнее, дальше сможет бросить.

Кернер сел в машину, швейцар даже ручкой помахал, потом повернулся, пошел к двери.

У «Мустанга» заработал мотор, включилась левая мигалка.

Я завел назад руку, крепко сжал камень – ждал момента, когда вишневый автомобиль тронется.

– Кидай, – шепнул Диман.

И тут же я услышал топот позади. Кто-то бежал снизу.

«Успею», – мелькнуло у меня в голове, и я резко вдохнул воздух перед броском, но чья-то сильная рука уже схватила мою кисть. Диману тоже, видимо, помешали, потому что я услышал шум борьбы и яростный крик Димана:

– Пусти!

Вывернувшись, я увидел перед собой Виталькиного отца Петра Сергеевича Шинкарева.

– Спокойно… – сказал он, не отпуская моей руки. – Не рвись…

А на Димана, оказывается, наскочил Глеб.

Диман был сильнее, но Глеб, как клещ, впился в его руку. Все же, мотнув Глеба несколько раз из стороны в сторону, Диман вырвался. Он метнулся к окну и успел швырнуть камень.

Этого можно было не делать: вишневый автомобиль отъехал уже далеко. Диман швырнул лишь так, сгоряча.

Петр Сергеевич отпустил мою руку. Все мы тяжело дышали. Никто ничего не говорил. Петр Сергеевич вынул из кармана платок, вытер со лба пот. Произнес:

– Дурачье.

– Предатель. – Диман кинул ненавидящий взгляд на Глеба.

Глеб вздрогнул и ничего не ответил. Он рассматривал царапину на своей руке.

– Он не предатель, – сказал Петр Сергеевич. – Он поступил честно. А вы настоящее дурачье…

– Идемте.

– Куда? – спросил Диман.

– Там узнаешь.

И тут я заметил Таню. Она стояла ниже нас на лестничной площадке второго этажа. Она приоткрыла рот, будто хотела крикнуть что-то, но передумала. Таня держалась рукой за перила, а одну ногу поставила на первую ступеньку. Наверное, собиралась подняться, но тоже передумала.

– Идемте, – еще раз сказал Петр Сергеевич, Таня не стала дожидаться, пока мы спустимся.

Она вдруг резко повернулась и побежала по лестнице. Стук каблуков се таял, таял. Потом хлопнула дверь, и стало тихо. Очень тихо. Потому что мы спускались медленно и молчали.

«Почему здесь очутилась Таня? – думал я и никак не мог найти ответа. – Что она собиралась делать?»

Только через два месяца я узнал обо всем (на этот раз не от Верки, а от Глеба).

Оказывается, Глеб, примчавшись к нам во двор, чтобы разыскать Шинкарева, сразу же наткнулся на Таню: «Где у вас тут Шинкарев живет, не знаешь?» – спросил он, еле переводя дух. («Взмыленный конь!» – представил я себе Глеба в тот момент.) Во дворе тогда только и говорили про дядю Васю, немца и Шинкарева. Поэтому Тани сразу же спросила: «А зачем тебе Шинкарев?» – «Нужен. Много знать будешь, состаришься». – «Ах, так! – вскипела Таня. Вот и разыскивай сам». (Я представил, как она царапнула Глеба своими зелеными глазами.) Во дворе, как назло, больше никого не было. Глебу и пришлось «коротко и толково» выкладывать все. что он знал. «Он, дураки! – испугалась Таня. – Я побегу». (Значит, все нас назвали дураками. Все, кроме Витальки, – отметил я про себя.) «Куда ты побежишь? А Шинкарев?…» – крикнул ей вдогонку Глеб. «Второй подъезд на третьем этаже», – бросила на ходу Таня.

За дверью у Шинкаревых завывал пылесос. «Вот некстати», – подумал Глеб и позвонил. Открыл сам Петр Сергеевич. Он был в шароварах и линялой ковбойке. «Витальки нет дома», – сказал он. «Мне не Виталька нужен». – «А кто?» – «Вы». – «Ну проходи», – неуверенно пригласил Петр Сергеевич. Глеб зацепил электрошнур, тянущийся по коридору, и сразу начал: «Ваши ребята, Эдик и этот толстенький… Диман…» Шинкарев слушал внимательно, не перебивал, лишь один раз спросил: «Давно ты их видел?» Потом он вдруг нырнул в другую комнату и крикнул: «Я переоденусь! Ты рассказывай». Потом он вышел и сказал: «Идем». Пылесос так и остался посреди комнаты. На улице Петр Сергеевич остановил первую попавшуюся машину, и они поехали к «Интуристу». Шинкарев еще просил, чтобы ехали побыстрее. «Ну, дальше ты все знаешь», – закончил Глеб.

Но все это я узнал после, а сейчас мы молча спускались по лестнице и не знали, куда нас ведет Шинкарев.

Мы вышли на улицу. Я мельком взглянул на стеклянную дверь гостиницы, на то место, где только что стоял «Мустанг», и мне стало не по себе.

Если бы Шинкарев не знал, кто мы и откуда, еще можно было бы сбежать. Рванули бы в разные стороны – и поминай как звали. Но тут…

– Мне можно уйти? – спросил Глеб.

– Нет, – коротко ответил Петр Сергеевич.

«В милицию ведет», – думал я вначале. Когда же прошли мимо отделения, я решил, что он хочет доставить нас прямо в прокуратуру. Но Петр Сергеевич не свернул вправо, где на улице Софьи Ковалевской было место его работы.

«Куда же ведет? Может, в тюрьму?» Где находится тюрьма, я не знал. Не видел нигде такой вывески.

Я уже не озирался по сторонам, а смотрел себе под ноги и думал о том, что со мной будет. Мама, наверное, всплеснет руками: «Нет, не верю. Эдик на это не способен». Отец помрачнеет и скажет: «Допрыгался». Учительница осенью объявит классу: «Эдика Свиридова в этом году не будет с нами…»

– Садитесь, – услышал я голос Виталькиного отца.

Мы были в парке. Вместе со всеми я сел на скамейку.

Откуда-то издалека доносились плавные звуки труб. Репетировал духовой оркестр. Какой-то старинный вальс обрывался на одном и том же месте. Вальс был медленный и грустный. Сейчас даже Силин со своей трубой был бы в тысячу раз приятней. За спиной жужжали над цветами пчелы. Ровное, бесконечное их жужжание лилось, как струйка воды из незакрытого крана.

Слева на площади, за липовой аллеей, малышня гоняла мяч. Слышались крики, визг, смех.

Молодая женщина провезла мимо нас коляску. Она покачивала ее и что-то напевала…

Не пойму, отчего я вдруг стал ко всему прислушиваться, приглядываться? Словно это меня интересует. Словно это все мое.

А может, и есть мое? Раз я все это слышу и вижу. Будет ли все это завтра там? Где – там?

– Ну, что же, – сказал Петр Сергеевич, – давайте обо всем поговорим.

Вечером я вышел из дому, пересек двор и направился к подъезду, в котором жил дядя Вася.

Я медленно поднимался по лестнице и думал: зачем я иду к нему, что скажу и что он мне скажет?

Разговор с Петром Сергеевичем крепко засел в моей голове. Конец нашей затеи мог быть только плохим. Если б нас поймали, история с дядей Васей опять всплыла бы, но на этот раз все обернулось бы хуже. Как-никак с него начались неприятности для немца. «Я, может, и сам с удовольствием дал бы Кернеру по физиономии, – сказал Петр Сергеевич. – В концлагере насмотрелся на их дела… Но преступник, вышедший на свободу после заключения, уже не считается преступником. Тронуть его никто не имеет права. Его, как и всех, охраняет закон. А кто закон нарушает, несет наказание. Вас бы тоже по головке не погладили. И родителям бы досталось». – «Да мы его пугнуть хотели», – попробовал оправдаться Диман. «Ото такими-то камнями?» – усмехнулся Петр Сергеевич. «Еще небольшие взяли. По совету вашего Витальки», – вставил я. «Витальки?» – переспросил он, и лицо его сразу стало усталым, серым.

Он долго молчал, а потом заговорил о предательстве. Он сказал, что Глеб, сообщив ему о нашем плане, вовсе не стал предателем, потому что лучше нас во всем разобрался и действовал ради того же дяди Васи. К тому же Глеб открыто предупредил, что помешает мам, а вот Виталька… «Виталий, – глухо проговорил Петр Сергеевич, – вел себя как предатель. Захотел посмотреть представление. А я ему раньше вас обо всем рассказал… Как же он?…» Петр Сергеевич сидел хмурый и подавленный. Мне даже жаль стало этого человека с седыми висками, который только что казался таким сильным и грозным.

А потом Петр Сергеевич стал говорить о дяде Васе. По его словам, дядя Вася был человек одаренный, со сложной судьбой. После войны он учился в Москве в художественном училище, но потом тяжело заболел, учебу пришлось бросить. Дядя Вася вернулся в Уярск. Долгое время жил одиноко, потом женился, но через год его жену сбил грузовик. Она пролежала в больнице месяц, но спасти ее не удалось. И дядя Вася опять остался один. Он стал нелюдимым, начал нить. Но в последние годы он как бы очнулся. Поступил на работу в театр, чаще брался за кисть. В театре его ценили. Он был интересным осветителем, много придумывал, изобретал. И пил он теперь меньше. Жизнь как будто налаживалась. И вдруг эта история с немцем. Хорошо еще, что все так кончилось…

Петр Сергеевич посидел с нами еще немного, даже поспорил о футболе, а потом попрощался, ушел.

И вот к вечеру я почувствовал, что мне нужно увидеть дядю Васю. Нужно, и все. Хоть я и не знал зачем.

Я поднялся на четвертый этаж и позвонил.

Долго никто не открывал. «Может, убежать, пока не поздно? Но сегодня дядя Вася дома, сегодня в театре выходной, а потом жди…»

Щелкнул замок, и в двери появился дядя Вася. Рубашка на нем была не застегнута. Лицо мятое, опухшее.

– Вы к кому? – спросил он.

Я понял, что он не узнает меня. Освещение на лестничной площадке было слабое.

– К вам, – сказал я. – Можно?

Он посторонился, и я вошел в коридор. Тут он меня узнал.

– Ты что?

– Так, – проговорил я и посмотрел на стену коридора, где был подвешен за раму чей-то велосипед. «Наверное, соседский», – подумал я.

– Проходи, если «так», – сказал дядя Вася и кивнул на полуоткрытую дверь.

Комната была небольшая, да в ней еще стояли диван, стол с двумя стульями, шкаф и этажерка, набитая книгами. Поэтому в комнате было совсем тесно.

– Садись, я сейчас приду, – сказал дядя Вася и вышел из комнаты.

Куда сесть, я не знал. На столе были остатки ужина – банка с кильками, несколько вареных картофелин, пол-луковицы, почти пустая бутылка водки. Самому сесть за стол было неловко: я же не есть сюда пришел. А на диван тоже не сядешь: на нем валялось сбившееся тонкое одеяло, очевидно, дядя Вася лежал, перед тем как я заявился.

Я перенес стул к окну и сел там. Только теперь я заметил возле шкафа еще одну дверь. Она была приоткрыта, и я лишь мог рассмотреть, что на стене в той комнате висит много картин, а больше ничего не было видно.

Здесь, в комнате, где я находился, тоже висели картины. Но их было всего три. С одной печально смотрела молодая женщина. По выражению ее глаз мне казалось, что она хотела что-то сказать или, вернее, о чем-то попросить. На двух других картинах были городские виды.

Вошел дядя Вася.

– Поставил чайник, – сказал он. – Ты ведь еще водку не пьешь?

– Не пью.

– И правильно. Не пей никогда.

Я покосился в угол комнаты, где выстроились в ряд бутылки. Как футболисты перед фотографом. Стоят, тесно прижавшись. В одной форме. Зелененькой.

– Мне можно, – проговорил дядя Вася, перехватив мой взгляд. – Насчет меня статья особая вышла.

– Почему? – нелепо спросил я. Он пожал плечами:

– Почему?… Не знаю. И верно – почему? – Он придвинул к себе бутылку, повертел ее за горлышко двумя пальцами, отставил. – А ты что там уселся? Иди к столу. Гость называется.

Я подсел к нему.

– Бери кильки, – предложил он. – Вот хлеб, масло.

– Спасибо, я дома наелся.

– Ничего себе. Что ж наелся, если в гости идешь?

– Я не в гости, – проговорил я.

– Не в гости? – Дядя Вася посмотрел на меня. – Тогда выкладывай, в чем дело.

Что выкладывать? Сказать, что я все знаю, что мы хотели сегодня отомстить за него, да вот не вышло, и хорошо, пожалуй, что не вышло? Не нужно, наверное, об этом говорить.

Но я так и начал:

– Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… – и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло.

– Не будем про него… – сказал он, встал и ушел в коридор.

Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка».

– Больше нет, – сказал он, – ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче?

– Покрепче, – кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче».

Он хотел было налить и себе, но подумал, взял стакан и сказал:

– Пойду сполосну.

После чая он повел меня в соседнюю комнату. Она была раза в два или три больше, чем та, в которой мы сидели. А может, она показалась такой, потому что в ней было пусто.

Лишь висели картины на стенах да стоял у окна мольберт.

В углу, правда, приткнулась обшарпанная табуретка, но она, конечно, не в счет.

– Моя мастерская, – сказал дядя Вася.

Мне было удивительно слышать, что эта комната так называется. До сих пор я знал, что в мастерской должно пахнуть кожей и резиновым клеем, или там скрежетали напильником по ключу, или же с помощью паяльника соединяли проводки в телевизоре. А тут пустая, тихая комната – и тоже мастерская.

И какое-то чувство – необыкновенное и торжественное – внушало мне, что я ступил в мир тоже необыкновенный, который вдруг доверчиво открылся и принял меня.

Я сразу понял, что в мире этом нужно говорить негромко, а двигаться спокойно, нерезко.

Некоторые из картин я вспомнил: вот та самая улица, что спускается к реке, а вот аллея г густыми вязами. Но все остальные картины я видел в первый раз, хотя, глядя на них, тоже узнавал уголки нашего города. Не на всех узнавал, но на многих. Это было очень интересно. И приятно. Город-то ведь мой!

У одной картины я замер. Она была небольшая, как и все, и ничем особенно не выделялась. Поэтому я не сразу приметил ее. На картине черно-синий вечер и еле проглядывается стена дома. А в стене нечеткий бледно-зеленый квадрат… Окно… То окно, которое я узнаю среди тысячи других. Кусочек морского дна… И силуэт.

Конечно, никто, даже сам дядя Вася, не знает, чей это силуэт.

Только я знаю.

Это было тогда, когда Таня подходила к окну, потому что я попросил ее. И я тогда знал, что она подойдет, что она непременно подойдет. Потому что я попросил…

Я вздрогнул: чего так долго стоять у этой картины, дядя Вася еще что-нибудь подумает. «Что подумает? Ведь он ничего не знает». И все равно я отошел.

Больше я никаких картин не видел. Вернее, я различал на них и дома, и деревья, и людей. Но это так лишь, мелькало как во сне.

Время от времени я бросал короткий взгляд на ту картину – с Таниным окном. Но каждый раз мне казалось, что дядя Вася все видит и все понимает. Я делал шаг в противоположную сторону и уходил дальше от «зеленого окна».

В конце стены мне попалось несколько листов, прикрепленных кнопками. Это были репродукции чьих-то работ. На одну из них, с дорожкой среди желтеющих деревьев, я загляделся. На дорожке одиноко темнела фигура женщины.

Края у листов с репродукциями были обрезаны, и прочитать фамилии художников я не мог.

– Это кто рисовал? – спросил я, показав на листы.

«А вдруг дядя Вася? – появилась радостная мысль. – Ведь не должны же висеть здесь чужие картины!»

– Левитан, – ответил дядя Вася.

И еще он сказал, что репродукции эти так себе, что Левитана отпечатать в типографии нельзя, как и вообще любого художника.

– А зачем же повесили?

– Не знаю. Увидел как-то в книжном магазине, не удержался, вот и купил. Наверное, потребность.

– Какая потребность?

Дядя Вася подошел поближе, посмотрел на листы и сказал:

– Я думаю, у каждого она есть, потребность, – в Левитане, Моцарте, Чехове.

Слова эти запали мне в душу. Возвращаясь домой, я думал: а какая же у меня потребность?

Потребность в Левитане… Я помню, был рисунок в «Родной речи», рисунок нецветной – река, деревья, кажется, березы. Подпись: «Золотая осень», художник Левитан… Нет, как-то не замечал я в себе такой потребности.

Потребность в Моцарте… Я слышал это имя. Известный композитор. Жил когда-то очень давно. Да, в книжке, которую мне давала Таня, кроме «Русалки», я полистал и другую вещь – «Моцарт и Сальери». Точно, на одной странице было нарисовано, как Сальери подсыпает яд в бокал Моцарта. Жаль, конечно, композитора. Тем более известного. Но всякие там симфонии я не слушаю. По-моему, песни гораздо лучше. Это, наверное, у Верки есть потребность в Моцарте, то-то свои гаммы барабанит… А у меня нет.

Потребность в Чехове… Ну как же! Очень хороший писатель… Я еще в школу не ходил, а мама мне читала «Каштанку». А про Ваньку Жукова мы в классе разбирали. Ну и жизнь была у бедняги! Только как он там написал?… Ага! «На деревню дедушке». Привет! Вот чудик-то! Впрочем, он не виноват. Другой на его месте, может, и не такое отчебучил бы… Рассказы, верно, интересные. Только при чем здесь потребность?

Но ведь у всех, сказал дядя Вася, она есть. У всех! А у меня нет. Ну и лопух! Ну и тундра!

 

НЕОЖИДАННОСТИ

Вначале мне показалось, что история с «Мустангом» ворвалась в нашу жизнь, как прилетевший вдруг откуда-то ветер, и все поменяла, все переставила по-своему.

Таня вновь была приветлива со мною, хоть все во дворе и считали, что мы с Диманом «наломали дровишек».

С Виталькой Таня держалась сухо и сдержанно, хотя я, честно говоря, не мог его ни в чем обвинить. Ну не захотел идти с нами, и не надо. Но Тане это почему-то не давало покоя. Она его не ругала, нет. Зато несколько раз спрашивала, что мы ему говорили, перед тем как пойти к гостинице, и что он отвечал, и когда появился он возле «Интуриста», и как там себя вел.

Я говорил ей:

– Да брось ты все это. Что вспоминать одно и то же!

– Нет, расскажи, – настаивала она, – я тебя прошу.

И я опять рассказывал, а она внимательно слушала. Прошло еще несколько дней, и вот встретился я как-то с Таней, и она, едва поздоровавшись, сразу же начала:

– Ты знаешь, Виталька мне все объяснил. Ты не думай, он вовсе не такой.

– Я и не думаю, – сказал я машинально. – Только ты о чем?

– Понимаешь, он не смотреть туда приходил, как вы будете бить камнями эту машину. Ты не думай, – повторила она. – Виталька хотел замести ваши следы, в случае чего. Он так и сказал – замести следы.

– Какие следы?

Таня досадливо поморщилась:

– Ну как же ты не понимаешь! Вот вы бы натворили дел, кругом суматоха – что да кто? А Виталька тут как тут. Он бы сказал: «Я все видел. Это один парень сделал. Он вон туда побежал». Ну и, конечно, придумал бы там всякие приметы и сторону неправильно указал бы. Вот видишь.

Таня просто светилась от радости, а я никак не мог понять, чего тут радоваться. Ну что было, то было, зачем же без конца вспоминать все это?

– Слушай, – сказал я, – сегодня отличный матч. Айда на стадион.

– Нет, – проговорила Таня, – мы с Виталькой сейчас в кино идем.

– А-а-а… – протянул я. – Что смотреть будете?

– Не знаю. Виталька билеты доставал.

– А-а-а… – И мне стало совсем грустно.

– Ты что? – спросила Таня и, помолчав, предложила: – Хочешь, идем с нами. Может, еще есть билеты.

– Да нет уж. Идите. А я на стадион. Пока. Я зашел за Диманом, и с ним мы отправились на стадион.

За матчем я почти не следил. Диман то и дело подскакивал на месте и толкал меня в бок.

– Во дает! – кричал он. – Ух, ты! Казалось бы, уж на что я люблю футбол, но теперь я равнодушно смотрел и на игроков, и на мяч, словно сквозь какой-то смутный сон. Я думал о Тане, и о себе, и о Витальке, конечно, тоже.

Порой я слышал, как по трибунам волной прокатывался рокот и затихал. Только меня он не захватывал, как обычно. Я будто бы окаменел, и эта волна ничего не могла со мной поделать.

Лишь когда на трибунах стало вдруг тихо-тихо и Диман, толкнув меня, прошептал: «Пенальти», – я как бы проснулся.

Футболист сделал короткий разбег… Удар!..

Это был пушечный удар. Вратарь прыгнул, но куда там! Мяч влетел в самую «девятку». И, как от выстрела, страшный грохот разорвал тишину – это в единый миг закричали, засвистели и захлопали тысячи болельщиков.

Теперь уже эта мощная и шумная волна подхватила и меня, и я тоже вскочил и закричал в один голос со всеми.

– Какой счет? – спросил я у Димана, когда рев на трибунах утих.

– Ты что, больной? – изумился Диман. Тут я и сам понял, как нелепо прозвучал мой вопрос: ведь сидел-то я здесь с самого начала игры – и вдруг ляпнуть такое.

– Ну ты даешь! – сказал Диман и потрогал мой лоб.

Матч продолжался, а я через несколько минут после пенальти опять стал чувствовать, как наползает на меня тот смутный сон, и вновь смотрю я на игру, а ничего не вижу.

После футбола мы пошли домой.

Во дворе возле своего подъезда Костик рисовал на асфальте ужасную рожу с трубкой во рту и пел:

– Идем ко мне пообедаем, – предложил вдруг Диман.

Я пожал плечами:

– Идем.

Пообедав, мы включили телевизор и стали смотреть передачу «Для дома, для семьи». Толстая тетка объясняла, как готовить слоеное тесто.

Я глядел на экран, а в голове моей вертелось:

Диман переключил программу, но и здесь было не интереснее: шел урок английского языка, преподаватель усиленно двигал губами и что-то писал на доске, но мне казалось, что он напевает:

– Диман, – сказал я, – выключай свой телек, надоело.

Диман щелкнул выключателем. А песенка все звучала.

– Диман, – сказал я, – ты не знаешь, что это за песня?

– Какая?

– «А нам все равно».

– Привет! – подскочил Диман. – Это же из «Бриллиантовой руки». Не видел?

– Нет.

– Темнота, – обозвал меня Диман.

– Хорошая картина?

– Полный блеск.

– Про что?

– Долго рассказывать. Но песенка!.. Никулин поет. А еще там драка – со стула свалишься.

Я поднялся.

– Куда ты?

– Смотреть «Бриллиантовую руку».

– А, ну давай, – сказал Диман. – Толковая картина.

Я пошел не в кино, а домой. Почему-то не могу я долго быть с Диманом. С ним я могу погонять в футбол, ну у телека посидеть немного – и все. Где же мне найти настоящего друга? Где?

Дома я взялся дочитывать «Кон-Тики».

Но тут вошла мама и сказала, что ко мне заходили Виталька и Таня.

– Зачем? – спросил я.

– Но знаю, мне они не доложили.

– Ты бы спросила.

Мама пожала плечами:

– То ты говорить, зачем я вмешиваюсь в твои дела, а теперь я виновата, что не расспросила. – И она вышла.

«Зачем же я им понадобился? – размышлял я. – Вместе заходили. И Таня, и Виталька. Лучше б одна Таня».

И вспомнились мне стена, и окно, и силуэт в расплывчатом, зеленоватом свете.

Стучат но рельсам колеса. Покачивается вагон. За окном мелькают в темноте огни: иногда одинокие, случайные, а иногда их много, целые россыпи – это поселки и города убегают куда-то назад.

И все это не в кино, не на экране, а на самом деле.

До чего же здорово, черт возьми! Ругаться нехорошо, я знаю. Мама бы мне сейчас сделала замечании. Но, во-первых, я это не вслух сказал, а во-вторых, я еду без мамы. Еду один! Ну разве но здорово?!

Я даже заснуть не могу, так здорово! Все кругом спят. В полутемном вагоне и храп, и какое-то бормотание сквозь сон, а я не хочу спать, не могу – лежу на верхней полке и смотрю в окно. Хотя смотреть-то без толку: ничего не видно. Кроме огней.

Темнота. Огни, огни, огни… Снова темнота. Даже чернота, как в пузырьке с тушью. А вот огонек. Один… второй… И все. Больше нет. Опять темнотища…

Я перевернулся на спину. Надо же такому случиться! Я еду в Москву. Напротив меня спит Виталька, а на нижней полке – Таня. Нет, я не из-за них поехал. Но из-за Тани. Я давно хотел увидеть Москву. А Таня – это так уж получилось, что едем вместе. Правда-правда!

Я, конечно, знал, что бывают в жизни неожиданности. Помню в третьей четверти контрольную по алгебре.

У отличника Ольмана одни ответы, а у меня – другие (мы алгебру всегда по Ольману проверяем). Все узнали, как он решал, стали скорей исправлять, бумажку передают друг другу. Но возле моей парты стоит Илья Васильевич как вкопанный и не отходит. Нинка Малявина глазом на меня косит, а передать бумажку эту самую боится. Что делать? И тут как раз звонок. Сдали мы тетрадки. «Ну, – думаю, – погорел». И вдруг на следующий день принес Илья тетради – у всех «пары» и «трояки», и лишь у меня пятерка. Это по алгебре! Я глазам своим не верил.

А еще как-то поехал с ребятами за грибами. Все полные корзины насобирали, а у меня на донышке две сыроеги перекатываются, раскрошились уже совсем. Ребята смеются, спрашивают, не буду ли я носильщика брать. А я молчу: не везет. Ничего не поделаешь. И вижу вдруг: у одного куста зажигалка лежит. Да такая красивая! Я поднял. Щелк – крышка отскочила, и заколыхался у меня в руке огненный язычок. «Made in Poland» на зажигалке написано. Польская, значит.

Виталька подскочил ко мне, тоже пощелкал, а потом говорит:

– Где нашел?

Я показал. Он чуть всю землю под кустом не перерыл. Только что искать! Зажигалка не гриб, одна возле другой не растет.

Подошел Диман, повертел в руках зажигалку, поджег сухой прут, проговорил:

– В порядке штукенция. Где нашел?

Я опять показал на куст, но Диман видел, как там шарил Виталька, и остался на месте.

Потом Виталька вновь принялся разглядывать мою зажигалку, без конца щелкал крышкой, хотел ножом отвернуть винтик. Но Диман предупредил:

– Сломаешь, не ковыряй. Виталька отдал мне зажигалку.

– Польская что!.. – сказал он. – Австрийские лучше.

– Ну и ищи себе австрийскую, – ответил я. – А мне эта сойдет.

– «Сойдет»! – передразнил Виталька. – Ее нужно хозяину вернуть.

– А где ж хозяина-то искать? – спросил я. Понятно, если б нашел я ее в трамвае, или в автобусе, или хотя бы в магазине, сдал бы – и все дела. А тут кому сдавать – лешему, что ли?

– Положи под куст, хозяин вернется и найдет, – сказал Виталька.

– Привет! – бросил Диман.

– Приветик! – повторил я за ним. Виталька промолчал: наверное, сам вспомнил поговорку про иглу в стоге сена.

– Тогда давай спрашивать у всех, – сказал он.

– У кого – у всех?

– А кто в лесу встретится.

– Давай, – согласился я.

– Ерунда, – сказал Диман. Он протянул мне корзину с грибами. – Махнемся: ты мне – зажигалку, я тебе – грибы?

– Нет, – покачал я головой.

– Точно, – вздохнув, признал Диман, – зажигалка лучше.

– Бери мои, – предложил Виталька, – у меня одни белые.

Но я меняться не стал. Мы пошли дальше и встретили старика. Палкой он отгибал нижние ветки у елочек.

– Вы зажигалку не теряли? – спросил я.

– Зажигалку?

– Ну да. – Виталька уже был тут как тут, рядом со мной. – Зажигалку.

– Нет, не терял. – Отогнув ветку, старик увидел гриб, наклонился, срезал его под корень.

– Польскую, – добавил Виталька.

– Что?

– Зажигалка, говорю, польская.

– И польскую тоже не терял. Я некурящий. – Старик положил гриб в ведерко и двинулся к поросли березок.

– Глухой хрыч, – выругался Виталька. – Еще за грибами ходит.

– А что, грибы пищат, что ли? Ему их слушать не надо, – сказал я.

Диман засмеялся, а Виталька поджал нижнюю губу.

Потом мы встретили женщину с девочкой.

– Спросить? – толкнул я Димана в локоть. Диман посмотрел на женщину, потом на девчонку и сказал:

– Не стоит.

– Бывает, что и женщины курят, – заметил Виталька.

– Бывает, – согласился я и спросил у нее про зажигалку.

Нет, она не теряла.

– А лопатку маленькую с синей ручкой вы не находили?

– Не находили, – сказали мы и пошли дальше.

Виталька все потешался:

– Надо же!.. С ручкой! А шляпу с перышком они не теряли?…

Долго нам никто больше не попадался. И вдруг, пожалуйста, настоящий мужчина, высокий, плечистый, да еще военный.

– Дядь, вы не курите? – спросил Диман. Военный пристально взглянул на нас.

– Курю. Но закурить не найдется. Малы еще.

– А зажигалку вы не теряли? – спросил я упавшим голосом.

– Не терял.

– Польскую, – вставил Виталька. – Отличная зажигалка.

– Нет, – пожал плечами военный.

Виталька прикусил губу, а потом сказал мне:

– Покажи зажигалку-то.

– Вот, – вынул я ее из кармана и дал военному.

Он поглядел на нее, попробовал, как она зажигается.

– Хорошо работает, – сказал он и протянул ее мне.

– Подари ему, подари, – громко зашептал Виталька.

– Возьмите ее, – сказал я, хоть и жаль было расставаться, но не забирать же ее назад после Виталькиного шепота: военный-то, конечно, все слышал.

– Спасибо, – сказал он, – у меня зажигалка есть. Правда, не польская, но работает не хуже. Сынишка сделал. – Он достал свою зажигалку, закурил. – Где ж ты таких белых насобирал? – спросил он у Витальки.

– Да там, – кисло ответил Виталька и махнул рукой.

Вот и осталась зажигалка у меня, потому что в лесу мы больше никого не встретили. Валялась она без дела в моем ящике (дома у нас курящих нет), а потом я взял да и подарил ее приятелю отца – полярному летчику…

Я опять перевернулся на живот и стал смотреть в окно. Темнотища. Ни одного огонька. Наверное, мимо леса поезд идет.

Нет, это были чепуховские неожиданности. И без той пятерки по алгебре вполне я мог прожить, и польская зажигалка тоже была ни к чему. А вот поехать вдруг в Москву – это да! Это чудо.

Если разобраться, может, и не очень-то чудо. Почти весь наш дом едет в Москву на гастроли. Взрослые, конечно. Ну, о Тане говорить нечего. Таня будет выступать в «Русалке». Но Виталька…

Здорово он все придумал!

Действовали мы по такому плану.

Я упрашивал своих родителей:

– Ну пустите меня… Всего на недельку… Раз, два – и я вернусь.

– Рано тебе самому разъезжать, – говорили родители,

– Ну да, рано! Все вон едут, а я нет.

– Кто это все?

– Таня едет, Виталька едет… – начинал перечислять я. – Им можно, а мне нельзя?

Виталька то же самое говорил у себя дома: «Все едут, а я нет». – «Кто все?» – «И Таня одет, и Эдька едет…»

Виталькины родители «сломались» раньше: у них в Москве были родственники, поэтому «глаз за ним был обеспечен» (так выразилась моя мама).

Я хотел было сказать, что мне никакой «глаз» не нужен, но вовремя спохватился.

– Ладно, – проговорил я, – пусть и у меня будет «глаз». Я на все согласен.

И тут выяснилось, что нет в Москве для меня подходящего «глаза».

– Ну к кому же ты поедешь? Ведь не к тете же Гекте, – сказала мама.

– Хотя бы! – воскликнул я, хватаясь за эту мысль как за соломинку. – Что она, не родственница, что ли?

– Весьма отдаленная, – вставил два словечка папа, оторвавшись от электробритвы.

– Сестра жены моего двоюродного брата, – уточнила мама. – Даже не знаю, как назвать эту степень родства.

– Короче говоря, некто Жуткина, – сострил папа.

В другом случае я бы тоже как-нибудь пошутил (фамилия тети Гекты была Уткина), но сейчас это могло лишь повредить мне.

– Старо, – заявил я. – И вообще тетя Гекта отличная тетка, и она меня любит, просто обожает.

– Особенно после того, как ты выкрасил губной помадой ее голубое пальто, – вспомнила мама давнюю историю.

Что верно, то верно. Но ведь мне тогда было три или четыре года. И пальто я стал перекрашивать не со зла, а как раз наоборот: хотел сделать что-то приятное этой нарумяненной тете, от которой вовсю пахло духами.

– Она давно об этом забыла, – сказал я. Папа опять отвел бритву от подбородка.

– Боюсь, – проговорил он, – что это твое заблуждение. По-моему, она настолько хорошо все помнит, что уже лет десять не показывается у нас.

– А письма-то шлет.

– Письма что! А приезжать не приезжает, – поддержала мама отца. – Да и мы у нее никогда не были.

– А в письмах приветы и поцелуи, – не сдавался я.

– Поцелуи имеют свой смысл не в письмах, – заметил папа.

– Виктор! – строго произнесла мама и переключилась уж на совсем другую тему. – Учти, – сказала она мне, – такая поездка дорого стоит. А ведь мы в отпуск собираемся.

Я видел, что родители уже готовы были признать тетю Гекту моим «глазом», – и вдруг все лопалось из-за каких-то денег.

– Деньги будут, – выпалил я, не подумав.

– Интересно откуда? – Папа даже бриться перестал.

Нужно что-то ответить. Но что?…

– Не покупайте мне подарки на день рождения, – придумал я и сразу же понял, как это нескладно: день рождения-то у меня зимой.

Папа и мама взглянули друг на друга и рассмеялись.

– Как ему хочется поехать, – сказала мама.

– Мне тоже хочется. – Папа никак не мог справиться со своими висками.

– Вот и поезжайте, – сказала мама. – Я без вас тоже отдохну.

– Отпустить его, что ли? – размышлял папа вслух. – Тогда и отдохнем вместе.

– Ура! – закричал я, выхватил у него электробритву и стал натирать ею отцовскую щеку с бешеной скоростью.

Когда я очень радуюсь, я могу выкинуть что-нибудь сумасшедшее.

– Не поедешь никуда, – отпрянул от меня папа. – Что за выходки?

Но я знал, что это он просто так, для пущей важности.

И вот я еду в Москву. Конечно, не из-за Тани еду. При чем тут Таня? Я ведь столько слышал и читал о Москве. Ну а если б Таня ехала в Магадан? Про него-то я почти ничего не читал и не слышал…

Поезд наш встречали цветами.

Во время пути я стал чувствовать себя частичкой поезда: все мы ехали, все мы чего-то ожидали, все волновались. И теперь мне казалось, что это и меня встречают люди, собравшиеся на перроне. И мне тоже они улыбаются, и мне тоже принесли они цветы.

Тане какая-то тетка с родинкой на пухлой щеке протянула букетик:

– Наверное, Русалочка, да? Какая прелесть.

Таня смутилась.

А тетка уже рассматривала нас с Виталькой.

– И вы из театра? – спросила она улыбаясь.

– Нет, – проговорил я. – Не из театра.

Тетка согнала с лица улыбку. Родинка на щеке шевельнулась и замерла.

– Проходите, ребята, проходите. Не мешайте, мы артистов встречаем.

– Так они же с нами, – вступилась Таня. Тетка опять попробовала улыбнуться.

– Что же вы меня разыгрываете? То с нами, то не с нами… – И она шагнула к другим. – Здравствуйте! С приездом вас… Здравствуйте…

И радость во мне потухла. Ну конечно, чего это я выдумал? Никто меня не встречает. Они сами по себе, а я здесь человек случайный, попутчик всего-навсего. И Виталька тоже. Всем «Здравствуйте! С приездом!», а нам с Виталькой – «Проходите, не мешайтесь».

– Пошли, – сказал я Витальке.

– Куда?

– На кудыкину гору, – рассердился я.

Зачем торчать здесь, если на тебя никто внимания не обращает. Стоишь, будто что-то выпрашиваешь. А мне ничего не нужно от них. У меня есть адрес и телефон тети Гекты. А уж Витальке и подавно делать здесь нечего: сам хвастал, что был в Москве сто раз и знает ее как свои пять пальцем. Но когда я еще в поезде спросил его, где Кривоколенный переулок, он засмеялся: «Нет в Москве такого. А Прямохребетный тебе не нужен? Или Косоглазастый?» Тогда я показал ему адрес тети Гекты. Виталька поморщился, а потом согласился, что где-то на окраине, может быть, и есть такой завалященький переулочек. Вот его-то родственники, сказал он, живут на Комсомольском проспекте, там и Москва-река рядом, и Парк культуры. Таня тоже знала, что будет жить в гостинице, а их, известное дело, в «завалященьких переулочках» не строят.

– Ну, идешь, что ли? – Я подхватил свою спортивную сумку.

– Подождем Таню. Договориться надо.

Я только сейчас заметил, что Таня куда-то отошла, поглядев по сторонам, я увидел ее возле худенького невысокого человечка в светло-сером костюме с красными переливами. Этого человечка я еще раньше приметил: он все порхал от одних к другим, как мотылек.

Чего договариваться? Обо всем вроде договорились. Обменялись телефонами. Таня нам завтра позвонит с утра: сегодня у них всякие встречи, приветствия, репетиции.

– Ребята, – подлетела Таня, – сейчас поедем. За нами автобусы пришли.

– Порядочек! – обрадовался Виталька.

– За вами пришли, – поправил я, – а не за нами.

– И вас возьмут, – сказала Таня. – Я уже поговорила со Львом Михайловичем. – Она важно кивнула в сторону порхающего человечка.

– Кто это? – спросил я.

– Лев Михайлович? Наш администратор в Москве. Будете приходить к нему за пропусками.

«Больно нужно», – подумал я, а Виталька сказал:

– Обязательно придем.

– Ну, идемте к нему, – пригласила нас Таня. Лев Михайлович мельком взглянул на нас, спросил:

– Вас куда подбросить?

«Да вот на дерево», – чуть не сорвалось у меня с языка.

– Комсомольский проспект, дом девятнадцать, – сказал Виталька.

– Дом девятнадцать… – повторил Лев Михайлович. – Отлично, а квартира какая?

– Восьмая, – машинально ответил Виталька.

– Не подходит, – ответил администратор. – Нам в другую сторону, к гостинице «Советская». А тебе куда? – Он скользнул взглядом по моей спортивной сумке.

Уж лучше бы совсем не спрашивал. Сейчас рассмеется. А может, сказать, что забыл?

– В Кривоколенный, – с вызовом проговорил я.

– А, – сказал Лев Михайлович, – в центр. Тоже не годится. – И он повернулся к Тане: – Вы уж извините, Танечка, но ничего для ваших друзей сделать не могу.

– Да мы сами доберемся, – сказал я. – Не маленькие. До завтра. – И, перекинув через плечо свою сумку, я зашагал как можно увереннее.

В самом конце перрона я обнаружил, что иду без Витальки. Я-то думал, он топает рядом, а он, оказывается, остался с артистами.

«Ну и пусть подлизывается к этому администратору. Я и без него разыщу Кривоколенный. Позвоню сейчас тете Гекте».

Я думал, что лишь на перроне столько народищу, но, когда вышел на привокзальную площадь, ахнул. Людей-то кругом, людей!.. И все спешат, бегут, суетятся – муравейник, и только.

Возле каждой телефонной будки целый хвост. Я тоже пристроился в одну очередь. Мне не повезло: в моей очереди подобрались сплошные болтуны. Даже старушка, что стояла передо мной, и то минут десять разговаривала. По-моему, она вспоминала всех родственников: «А как Нина?…», «А что Клава?…», «А Сережа?…», «А у Ивана как?». Конца им нет. Несколько раз она собиралась вешать трубку: «Ну до свидания. Я пошла. Поклоны Оле и Пете». Но тут опять кого-то вспоминала, и все начиналось сначала.

Сзади меня стоял плотный мужчина с прической «бобрик», он то и дело поглядывал на часы. Наконец он не выдержал, постучал в приоткрытую дверь монеткой.

– Мамаша, закруглялись бы.

Старушка радостно закивала и принялась расспрашивать про Антошку.

– Вот родственников развела, – сокрушался «бобрик». – Почитай, целая сотня будет.

– Ага, – согласился я. – Родственников навалом.

– Послушай, – сказал мне «бобрик», когда старушка повесила трубку. – Ты меня пропусти, а? Я очень спешу. – И уже взялся за дверь.

Я вдруг вспомнил мамин наказ: «Приедешь в Москву, сразу же позвони тете Гекте, без промедления». Зачем «сразу же», мама объяснить не могла. Так попросила тетя Гекта, когда узнала, что мой поезд прибывает в девять утра.

А «бобрик» уже наполовину втиснулся в будку.

– Нет, – сказал я, – пустите, я тоже очень спешу.

– И ведь небось в школе учиться, – стал стыдить меня мужчина. – Проблемы решаешь, теоремы, а к старшим никакого уважения.

– При чем тут уважение? – вступился кто-то за меня. – Вы без очереди лезете, да еще к вам уважение.

Я бы в самом деле пропустил его, если б он не хватался за дверь. Но уж тут позвольте! Тогда «бобрик» заговорил по-другому:

– Послушай, сынок. Никакой возможности ждать не имею, понимаешь?

Он взглянул на меня с такой надеждой, что и сказал:

– Ладно, идите.

Когда «никакой возможности» – это плохо. Может, у него в квартире газ не закрывается или, может, вдруг живот заболел. Помню, объелся я однажды зеленых слив…

– Сынок, – обратился ко мне из будки мужчина, – двушки лишней не найдется? – Взамен он протягивал пятак.

Приветик! Ломился-ломился, а теперь еще двушку ему.

В очереди зашумели, но я дал мужчине монетку. Пятак, конечно, не взял.

«Бобрик» набрал номер.

– Это я, – загремел он. – Ну что? Черт возьми! А я все сижу тут, как дурак с мытой шеей… У меня тоже времени нет. Через десять минут уезжаю… – Он бросил трубку, сердито взглянул на очередь и ушел.

Тетя Гекта взяла трубку сразу же после первого гудка. Я не успел ничего сказать, как услышал:

– Ну что еще?

– Ничего, – сказал я от неожиданности. – Я приехал.

– Эдик!.. – закричала она. – Беги скорее на левый угол вокзала. Там тебя ждет машина.

– Какая машина?

– «Волга» синего цвета. На ней написано «Учебная». Скорее беги… За тобой Дим Димыч приехал. А я тоже бегу – на работу опоздала.

– Кто приехал?

– Дим Димыч, мой муж, твой дядя Дима.

– Мальчик, нельзя ли побыстрее? – подгоняли меня из очереди.

А я что-то запутался.

– И муж, и дядя приехали? – спросил я.

– Да нет… Некогда объяснять. Он твой муж и мой дядя.

– Мой муж?! – воскликнул я.

– Твой дядя! – кричала тетя Гекта. – Что ты мне голову морочишь перед работой?

– Я не морочу. Вы сказали, ваш дядя.

– Дядя…

– Ну вот.

– Что – вот?

– А говорите, муж…

– Так о «мой муж!

– А вы сказали, он мой… – В дверь застучали монетками:

– Мальчик, дома разберешься, заканчивай скорее разговор.

– Мой… мой… понимаешь, мой! – кричала тетя Гекта, будто я хотел отобрать ее мужа.

– Ну конечно, ваш, – сказал я.

– Кто мой?

– Дядя, – неуверенно произнес я. – Чей?

– Мой, – сказал я наугад.

– Наконец-то! – обрадовалась тетя. – Теперь беги. – И трубка моя запищала коротенькими гудками.

Машину с надписью «Учебная» я нашел быстро. Я схватился было за ручку дверцы и вдруг замер. Ну и ну! За рулем сидел тот самый «бобрик».

Значит, неожиданности решили меня преследовать по пятам. Ничего, перезимуем, как говорит в таких случаях наш знаменитый на всю школу двоечник Витька Подшебякин.

 

ДИМ ДИМЫЧ

И все же я отступил на несколько шагов, чтобы убедиться, что не ошибся. Нет, все совпадало. Автомобиль марки «Волга», цвет синий и надпись «Учебная». И сидели там три человека: один за рулем и двое на заднем сиденье. «Дим Димыч, муж и дядя», – подумал я и, решительно подойдя к машине, заглянул в окошко.

– Тебе чего? – спросил меня «бобрик».

– Мне ничего. Мне нужно дядю.

– Какого дядю?

– Моего.

В машине все переглянулись. Тогда, чтобы они не подумали, что я сбежал из сумасшедшего дома, я пояснил:

– Тетя Гекта сказала, что здесь меня ждет дядя… с Дим Димычем… и мужем.

Те, что сидели сзади, отодвинулись от меня к противоположной стороне, а «бобрик», выпучив глаза, спросил:

– Ты Эдька?

– Ага.

– Что же ты молчал? – рассердился он вдруг.

– Как – молчал?

– Там, у телефона.

– А вы меня не спрашивали.

– Ладно, – сказал «бобрик», – полезай ко мне. – Он открыл переднюю дверцу. – Не успел приехать, а уж учудил.

Ничего себе «учудил»! Пропустил его без очереди позвонить, а получается «учудил».

Я уселся, сумку положил рядом с собой на сиденье, но «бобрик» наставительно сказал:

– Сумку поставь себе под ноги. Она не должна стеснять движений водителя.

Я поставил сумку под ноги.

– Теперь другое дело, – сказал «бобрик». – Можно начинать движение… Да, – он протянул мне руку, – зовут меня Дим Димыч.

– Эдик, – произнес я и подумал, что сзади, значит, сидят дядя и муж.

Только почему они какие-то тихие, прибитые, молчат? Я мельком взглянул на них. У одного маленькая головка на тонкой шее, у другого – голова большая с черными кудлатыми волосами.

– Включаем зажигание, выжимаем сцепление, а еще что? – спросил Дим Димыч.

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Не тебя спрашиваю. Что еще, Аганесов?

– Скорость, – сказал кудлатый.

– Какую?

– Первую.

– А еще?

– Газку.

– И все?

– Все.

– И автомобиль тронется?

– Тронется.

– Двойка, Аганесов. Вы забыли снять машину с ручного тормоза и включить сцепление. И что мы еще не сделали, Пеночкин?

– Теперь все сделали, – проговорил тонкошеий.

– Двойка, Пеночкин. Перед началом движения нужно дать предупредительный сигнал.

– Правильно, – сказал Пеночкин. – Включить левую мигалку.

– Что «правильно»! – заворчал Дим Димыч. – Вытягиваешь из вас, будто клешами, а вы «правильно». Вам сдавать, а не мне.

– Это верно, – согласился Аганесов.

«Ну и дубы, – подумал я. – Прямо как у нас па уроке».

Тем временем мы двинулись, и я стал смотреть в окошко. Нас обгоняли другие машины, потому что мы ехали медленно, и я уже хотел было попросить Дим Димыча, нельзя ли ехать побыстрее, как вдруг он сказал мне:

– Не высовывайся, а то голову оттяпает. А отвечать кому? Известное дело – водителю.

– Правильно, – подтвердил Пеночкин. Потом мы остановились возле магазина «Рыба».

– Я быстренько, – бросил Дим Димыч и скрылся в дверях магазина.

– Ему все одно – «быстренько», а у нас час прошел – вылезай из машины. – Пеночкин сердито чиркнул спичкой, закурил. – Говорят, однажды он к бане подъехал и ушел париться, а в машине ждали.

– Анекдот, – отозвался Аганесов и что-то тихо добавил.

Они помолчали, а затем Пеночкин спросил у меня:

– Ты ему кто будешь-то?

– Кому?

– Дим Димычу.

– Никто.

– Я думал, он твой дядя.

– А разве не вы мой дядя? – поинтересовался я.

– ? – отпрянул от меня Пеночкин. – С какой стати?

– Или вы? – повернул я голову к Аганесову.

– Я твоя бабушка, – мрачно сказал Аганесов. «Наверное, сел не в ту машину. Какое-то совпадение, – подумал я. – Уйти, что ли, пока не поздно?»

– Идет, – проговорил Пеночкин.

К машине подошел Дим Димыч. Правой рукой он обнимал огромную банку. «Сельдь» – было написано на этой банке.

– Аганесов, – сказал Дим Димыч, – садитесь т руль. Заедем ко мне.

Я перебрался на заднее сиденье к тонкошеему Пеночкину, а на мое место, где были какие-то дополнительные педали, сел Дим Димыч.

– Поехали, – скомандовал он, примостив возле себя банку.

Двигатель зарычал, машина чуть дернулась и остановилась.

– Вы какую скорость включили, Аганесов?

– Эту… – Аганесов зачем-то потрогал рычаг.

– Ну как она называется?

Аганесов молчал.

– Вы включили вторую скорость, а нужно? Аганесов достал из кармана платок, вытер со лба пот.

А я почувствовал себя как бы за партой, как бы на уроке.

– Первую, – шепнул я.

– Первую, – обрадовался Аганесов.

– А вас, Пеночкин, я пока не спрашиваю, – обернулся к нам Дим Диммч.

– Хорошо, – сказал Пеночкин.

Наконец машина тронулась, я снопа стал смотреть в окно. Мне казалось, что мы и так еле двигались, а Дим Димыч все время говорил Аганесову: «Не спеши», «Пропусти машину слева», «Сбавь газ».

Конечно, плестись вот так – удовольствие небольшое. Но все же я еду на автомобиле по Москве! Не на такси с шашечками, а на синей «Волге». Это ничего, что она учебная. Виталька все равно лопнул бы от зависти.

– Куда гоните? Куда гоните? – прервал мои мысли голос Дим Димыча. – Будет своя машина – торопись ее разбить, а эта казенная.

Аганесов в ответ лишь сосредоточенно пыхтел, кудлатые волосы тряслись. Почему-то было его жаль, хоть он и сострил насчет бабушки.

– Подъезжаете к перекрестку, – вновь зазвучал монотонный голос Дим Димыча. – Что нужно сделать?… Повысить внимание, снизить скорость. Запомните, Аганесов, тише едешь – целее будешь.

Неужели можно ехать еще тише? Или эта «Волга» умеет ползти как черепаха?

– Аганесов, – сказал через некоторое время Дим Димыч, – видите на углу продовольственный магазин?

– Вижу.

– А вам нужно взять двести граммов «Чайной» колбасы. Где вы остановите машину?… Сбавьте газ.

– Я не ем «Чайную», – быстро сказал Аганесов.

– Ну хорошо. Двести граммов «Любительской».

– «Любительская» лучше, – оживился Аганесов. – А еще лучше…

– Лучше – хуже! Не в этом дело. Где вы остановите машину?

– Возле тротуара.

– Ответьте подробнее.

– С правой стороны, – выдавил Аганесов.

Дим Димыч устало вздохнул.

– Напротив входа в магазин можно поставить машину?

– Нет.

– Объясните почему.

– Потому что магазин.

– Что – магазин?

– Продовольственный.

– Двойка, Аганесов. Пока поезжайте прямо. Правил движения вы не знаете.

– Знаю, – упрямо сказал Аганесов.

– Не знаете. Вход в магазин был на самом углу, а машину вы можете останавливать не ближе чем за пять метров от перекрестка. Вам все ясно, Аганесов?

– Все.

Как же этот Дим Димыч напоминал нашего математика! Дать бы Дим Димычу в руки кусок мела, а математику сунуть под мышку огромную банку с селедкой, и были бы они как родные братья. А уж про двоечников и говорить нечего. Что взрослые двоечники, что двоечники-дети – никакой разницы. Взрослым, правда, получше: родителей не вызывают.

– Аганесов, скажите, почему автомобиль ставится не ближе пяти метров от перекрестка? Не знаете? А вы, Пеночкин? Тоже не знаете?… Это делается, чтобы машина не загораживала обзор пешеходам и другим транспортным средствам. Водитель хорошо должен видеть, где его тюрьма, а пешеход – где его смерть.

Пеночкин вздрогнул, а Аганссов застучал зубами в такт двигателю.

Нет, пожалуй, взрослым двоечникам хуже: вон их как запугивают.

Кое-как мы приехали к дому Дим Димыча. Когда под номером дома я прочитал название улицы – «Кривоколенный пер.», мне все стало ясно. Значит Дим Димыч и есть тот самый дядя и тот самый муж. Только какой он мне дядя? Это еще бабушка надвое сказала! («Аганесов надвое сказал», – усмехнулся я. А вот тетю Гекту жаль. Наверное, и за столом он выпытывает, что можно есть и пить «водителю транспортных средств» и в каком количестве. А если тетя Гекта ошибается, кричит ей: «Двойка!»

– Пошли, – сказал мне Дим Димыч. – Забирай свою сумку.

И опять я в машине. Опять в синей «Волге» с надписью «Учебная».

До чего же я несообразительный человек! Когда Дим Димыч спросил меня: «Хочешь покататься по Москве?» – мне бы вспомнить и про бесконечные наставления, и про трясущихся Аганесова и Пеночкина, плюнуть бы и сказать: «Нет уж, спасибо». А я-то обрадовался!

И вот теперь уже пошел третий час, как я все «катаюсь» по одним и тем же арбатским переулкам.

Время от времени наша «Волга» останавливалась возле дома, где находились курсы автолюбителей. Дим Димыч сажал в машину новых учеников («Обучаемых», – как говорил он сам) – и начиналось: «Не гоните», «Не торопитесь», «Подъезжаете к перекрестку, что нужно…».

Как же я ругал себя!

– Дим Димыч, – решился я наконец, – а давайте по улице Горького проедем.

– Нельзя.

– Ну но Садовому кольцу.

– Нельзя.

– Ну но… – Но других московских улиц припомнить я не смог и тогда спросил: – Почему нельзя?

– На улицах с большим движением учебная езда запрещена… Корнеев, остановитесь возле булочной. Не забудьте включить правую мигалку.

«Волга» подъехала к тротуару.

– А Красная площадь отсюда далеко? – спросил я.

– На Красную площадь нельзя, – отрезал Дим Димыч, открывая дверцу.

– Я пешком пойду.

– Пешком? – удивился Дим Димыч. – А кататься не хочешь?

– Нет.

– Ну, братец, я вижу, ты зажрался, извини меня. В Москву, называется, приехал. – Он смотрел на меня с сожалением.

Я не знал, как ему объяснить, что не могу я больше ездить по этим Староконюшенным и Сивцевым Вражкам, что хочется мне туда, где большое движение, где шум, где полно народу. А тишины и спокойствия и у нас в Уярске сколько угодно.

– Ладно, – сказал Дим Димыч, – дело хозяйское. Пешком так пешком. Дойдешь вначале до Гоголевского бульвара, а там спросишь. Не потеряйся смотри! Адрес наш помнишь?

– Помню.

– Ну пока. Корнеев, поставьте машину на ручной тормоз. – И он пошел в булочную.

А я зашагал по улице. По Москве!..

До чего же легко идти! Может, это оттого, что я засиделся в машине? А может, оттого, что иду один?

Захотел – остановился, захотел – прибавил шагу, захотел – пустился бегом. И никто мне не скажет: «Не беги – целее будешь».

Хорошо, когда без взрослых! Без них я сам взрослый.

 

ОДИН – И НЕ ОДИН

Никогда бы не подумал, что Красная площадь окажется такой знакомой. Словно я уже сто раз ходил по ее серому камню. Словно видел все-все сто раз: и Мавзолей с серебристыми елями, и зубчатую стену, и башни. И даже голубей на площади.

За голубями неуклюже бегал какой-то карапуз, но они не разлетались, а лишь уходили от него, торопливо перебирая красными лапками. Отец карапуза щелкал фотоаппаратом и давал ЦУ (на языке Глеба это означает «ценные указания»): «Боря, не упади», «Боря, не споткнись», «Боря, смотри под ноги».

Здесь было вообще много людей с фотоаппаратами. Куда ни посмотри, везде фотографировали – там, и тут, и… Вот так встреча! Я чуть не вскрикнул. Впереди, шагов за сорок, я увидел Витальку. Опустившись на одно колено, как заправский фотограф, он подносил к глазу аппарат, а потом делал движения рукой, словно просил кого-то отойти вправо.

Я повернул голову туда, куда смотрел Виталька. Так и есть! Там стояла Таня. Она была в том самом белом платье с крупными черными горошинами, которое надевала в день рождения.

Виталька, наверное, хотел, чтобы в кадр вошла лишь одна Таня, но рядом с нею все время то кто-нибудь останавливался, то проходил – одним словом, метали.

«Сейчас устрою фокус-покус-», – подумал я и стал потихоньку подбираться к Тане. Кругом было много народу, поэтому я легко мог оставаться незамеченным. Я хотел подойти к Тане поближе, но так, чтобы она не видела меня до последнего момента, и повернуться к ней спиною. Тогда вышло бы, что она сама наткнулась на меня. «Ой, – скажет она, – Эдька! А ты как сюда попал?» – «Очень просто, – скажу, – как и вы! На одиннадцатом номере». А Витальке ничего не останется, как сфотографировать нас с Таней.

И вот Таня совсем близко. Один раз мне показалось, что она взглянула в мою сторону и увидела меня. Я быстро отвернулся, но, когда вновь посмотрел на Таню, понял, что опасении мои были напрасными. Таня по-прежнему смотрела туда, где стоял Виталька.

Осторожно, бочком, бочком, я приближался к Тане. Остановившись от нее шагах в трех, я задрал голову и принялся рассматривать башенный шпиль. Я думал, что Танин голос, радостный и удивленный, раздастся сразу же, вот-вот. Я уже почти слышал его. Но прошла, наверное, минута, может, и больше, а Таня все молчала.

Чтобы легче было ждать, я решил сосчитать до десяти. «Уж за это время, – подумал я, – она обязательно окликнет». Я считал медленно, очень медленно, а сам все прислушивался и прислушивался. Весь я превратился в какой-то слуховой аппарат, и если б мне в это время вдруг кто-то заткнул уши, я все равно бы услышал Таню. Услышал бы затылком! Услышал спиной!

Таня молчала.

Я покашлял. В этом была слабая надежда привлечь ее внимание.

Но она молчала.

– Папа, папа! Возьми меня на ручки, – пискляво закричал сзади какой-то ребятенок.

Больше я ждать не мог. Я обернулся.

Тани нигде не было. Я посмотрел на то место, где торчал Виталька. Его не было тоже.

Неужели они меня не увидели? Да нет же, та-»го не может быть!

Я метался среди людей, останавливался, глядел по сторонам. Бесполезно. Таня и Виталька как сквозь землю провалились.

«Спрятались, – догадался я, и мне стало легче. – Ну конечно, спрятались за кем-нибудь. Постоят немножко, надоест, и сами подойдут».

Но все же я стал посматривать на кучки людей: не выглянет ли оттуда голова Тани или Витальки?

И вдруг я увидел их. Они были далеко, так далеко, что на Танином платье уже не различались черные горошины. Далеко – это полбеды. А главное – Таня и Виталька бежали.

Бежали…

«Догнать!» – была первая мысль. И я сделал было рывок, но тут же остановился. Ведь бежали-то они от меня! Ясное дело, от меня. А иначе для чего же им так нестись без оглядки? Я бы смог их догнать. Только зачем? Не хотят – не надо. Обойдусь и без них.

«Значит, Таня нарочно сказала, что будет сегодня занята? А Виталька, значит, обо всем знал. Может, он и подговорил Таню так сделать?…»

Я тряхнул головой, чтобы прочь отлетели невеселые мысли, и зашагал дальше по площади к Спасской башне, куда шел весь народ.

Потом я долго ходил по Кремлю.

Возле Царь-пушки тоже было много фотолюбителей. Они «обстреливали» терпеливую, добродушную пушку со всех сторон. Она была огромная и очень красивая. Трудно было даже представить, что она может выпалить. Огонь, дым и грохот не вязались с ее узорами и завитками. И оскаленная львиная морда под стволом тоже не казалась страшной.

Но ядра!.. Понять, как эти громадные, тяжеленные ядра можно оторвать от земли и забить и ствол, – немыслимое дело. А при выстреле такое ядро, наверное, и не выкатилось бы. Скорое сама пушка разорвется.

Сверху ядра поблескивали. Видимо, на них, чтобы сфотографироваться, становилось и усаживалось великое множество людей. Меня тоже потянуло стать на царь-пушечное ядро, но тут как раз появилась женщина-экскурсовод. Я не стал ждать, пока она кончит рассказывать, и ушел.

Царь-колокол не очень меня заинтересовал, но тоже поразил своими размерами. Я представил, как бы зазвучала эта громадина, если б в нее ударили! Наверное, колокол так бы ухнул, что по всей Москве слышно было бы.

Я слегка похлопал его по крутому боку, но какая-то тетя мне строго сказала:

– Мальчик, зачем трогаешь?

– Ничего не будет. Он не расколется, – пошутил я. Строгая тетя моей шутки не приняла.

– Это же памятник литейного искусства! – сказала она.

– Ну и что?

– А ты трогаешь.

– Ну и что? – повторил я.

– Заладил одно и то же! – рассердилась она. – Портишь старинную вещь – вот что!

Продолжать этот разговор мне не хотелось, и я отошел.

А потом я бродил по соборам и рассматривал царские гробницы, росписи на стенах и иконы, с которых внимательно глядели на каждого большие печальные глаза. Я подумал, что, конечно, не очень-то весело целыми столетиями висеть здесь, за толстыми стенами, где даже в жаркий, солнечный день зябко и сумеречно. Лишь сверху из небольших, узких оконцев почти отвесно падал свет, отражаясь на алтарной позолоте.

В соборах было малолюдно и тихо. Под их своими все казалось значительным и вечным. Даже шаги мои звучали как-то торжественно. Я с удовольствием к ним прислушивался. Да, в них было достоинство, а может, и величие. Неужели это мои шаги? Кто знает, не так ли много веков назад звучали шаги первых московских царей?

Эти шаги я слышал и потом, когда ходил по соборной площади – небольшой, выложенной каменными плитами. Кто-то оттуда, из средних веков, продолжал вышагивать в ногу со мною. Пропал он лишь тогда, когда я ступил на тротуар и пошел по асфальту.

Я очутился в оживленном людском потоке, вокруг меня переговаривались, ели конфеты, смеялись, фотографировали друг друга. И только рядом со мной никого не было. Мне сделалось одиноко и тоскливо. Обида на Таню и Витальку, которая нее это время где-то жила во мне, зацепившись коготками за какую-то струнку, вдруг заворочалась, заскрипела и снова переполнила меня.

«Значит, вы хотели погулять сегодня без меня? Подумали, что я вам помешаю?…»

А может, они просто решили, что меня не отпустит тетка? Нет-нет, тогда бы они не сбежали.

Шел я уже без всякой цели. Людской поток куда-то двигался и нес меня.

Так я оказался в Александровском саду. Вначале я шел по аллее. Потом остановился посмотреть, как маленькая девочка выпустила на подстриженную траву черепаху. Черепаха была чуть побольше моего кулака. Она беспомощно тыкалась в травинки и неловко передвигала лапами-коротышками.

– Ешь, Чита, ешь, – сказала девочка.

Что она, смеется, что ли? Такую неуклюжесть называть Читой!

Но черепаха не ела. Она продолжала тыкаться своей змеиной головкой, словно слепая.

– Ей бы молока, – сказал я.

Девочка строго взглянула на меня.

– Нет, ей нужна трава, – проговорила она, – в ней витамины.

А мне все почему-то казалось, что черепаха обрадовалась бы молоку. И я сказал:

– Купили бы витаминов в аптеке и насыпали бы в молоко.

– Нет, – уверенно сказала девочка, – ей нужна трава. Ешь, Чита, ешь.

Я не стал спорить и пошел дальше.

Безрадостное существо черепаха, думал я, и зачем их только заводят? Спит лишь себе в ящике да переваривает месяцами пищу. Нет, я бы завел собаку, если б мама разрешила. Только не такого недоростка тойтерьерчика, что бежал, семеня тоненькими лапками, мне навстречу, а большую, сильную и смелую – одним словом, настоящую собаку.

На скамейке сидело несколько парней и девушек. Они громко твердили какие-то иностранные слова, заглядывая иногда в книгу, и смеялись. Слова были звучные, похожие одно на другое и оканчивались чаще всего на «ус» и на «ум».

– Латынь? – удивленно проговорил, остановившись возле этой компании, старик в выгоревшей соломенной шляпе. – Ну да, – ответил он сам себе, – учите второе склонение.

– А вы знаете?! – воскликнула одна из студенток.

– Когда-то учил.

– Ой, помогли бы нам, – попросила другая.

– Самое главное, перевести две страницы, – сказал парень, который держал книгу. – Не лишайте себя такого удовольствия.

– Я, милые мои, уже все забыл. – Старик виновато улыбнулся. – И вам очень нужна латынь?

– Очень! – закричали все хором.

– Для чего же, позвольте спросить?

– Чтобы зачет поставили.

– Ну, не буду вам мешать. – Старик приподнял шляпу. – Желаю успеха.

Я тоже зашагал, только в другую сторону.

И опять стало тоскливо. Опять я один. Пока я стоял возле студентов, мне передавалась их веселость, и я был рад, что повстречался с ними. Но ушел старик в соломенной шляпе, и они снова взялись за свою латынь. А что оставалось делать мне? Не стоять же столбом. Вот я и зашагал.

Позади зазвучала музыка, потом раздалось посвистывание, и, наконец, треск, словно в фанерный ящик сыпали горох или орехи. Я оглянулся. Невысокий полный мужчина в оранжевой тенниске настраивал транзистор. «Помидор», – подумал я про толстяка. А он, поймав какую-то станцию, успокоился. Теперь я двигался под звуки оркестра. Совсем здорово! «Была бы рядом Таня, – мелькнуло у меня в голове, – и мы бы шли с ней по этой праздничной аллее…» Почему праздничной? Ну, наверное, потому, что музыка и много людей. Я люблю, когда музыка и много людей.

И в это время из транзистора донеслось:

Сладкий, мягкий голос еще долго что-то там выводил, а у меня настроение испортилось. II зачем «помидор» включил свой транзистор?

Я шел, шел и вдруг почувствовал, что очень устал.

Скамеек кругом было много. Вытянувшись вдоль ал леи в длинный ряд, они напоминали гигантскую тысяченожку.

Мне уже не хотелось шума и чужих разговоров, и поэтому я направился к той скамейке, где сидел всего один человек – девушка с книгой. «Наверное, тоже сдает зачеты, – подумал я, усевшись, и отвернулся. – Только бы не зубрила вслух».

Но девушка сидела смирно. Я покосился на нее краешком глаза – нет, она не зубрила. Она даже не смотрела в книгу. В раскрытую книгу, которая лежала у нее на коленях. Взгляд ее скользил поверх страниц и упирался куда-то в землю, шагах в трех от скамейки.

Что она разглядывала, понять я не мог. Ничего интересного там не было. Пустое место. Разве лишь какой-нибудь муравей пола. Но вряд ли стала бы она так смотреть на него.

Я вспомнил, как однажды муравьи завелись у нас на кухне. Они торопливо ползали один за другим как бы по узенькой дорожке. Появляясь откуда-то на подоконнике, они пробегали короткое расстояние но стене и ныряли в щель за буфетом. Я нисколько раз смахивал их, но они показывались тишь и направлялись точно тем же путем. Тогда я решил проследить, куда же они так стремятся. Я принялся выгружать из буфета посуду, всякие банки, скалки и кастрюльки. Одно блюдце, помню, разбил. Когда же буфет был пуст и я смог отодвинуть его, то обнаружил между ним и стенкой леденцовую конфету.

Почему только это я вспомнил? А наверное потому, что посмотрел на главную аллею. Среди больших безлюдных газонов она казалась узенькой, и народ по ней шел, шел и шел. Точь-в-точь как те мои муравьи.

С главной аллеи слышались шум шагов и гонор. Если б я был не один, если б я был с Таней, как хорошо было бы двигаться там, о чем-то болтать и смотреть, как она улыбается! Только сейчас она улыбалась не мне, а Витальке. Как же это все получилось? Как-то постепенно, незаметно.

«Сердце красавицы…» – вспомнился сладкий голос.

Может, нужно было говорить с Таней о чем-то таком? Всякие там слова?… А я даже тогда на стене написал лишь: «Таня + Эдик =». И все. Больше не смог. А Виталька, наверное, говорил ей эти слова. Ему ничего не стоит. Раз, два – и готово. Ну а зачем она и мне продолжает улыбаться? И ему, и мне. Как будто ничего не произошло. Как будто все хорошо. И в поезде, пока ехали, все крутилась вокруг меня: «Эдик, Эдик…» А сама!..

«Сердце красавицы…»

Нет, лучше о чем-нибудь другом думать.

Я взглянул на свою соседку по скамейке. Она сидела все Ё том же положении. И книга была раскрыта на той же странице. Я запомнил: в левом углу была картинка. А смотрела девушка все так же мимо книги. Я пригляделся. Нет, теперь она сидела с закрытыми глазами. Ну и ну! Значит, каждый зубрит по-своему. А может, она заснула? Я где-то читал, что во время сна можно изучать язык.

У девушки вздрогнули плечи. «Проснулась, – решил я, – а теперь начнет повторять вслух». Но она продолжала сидеть все так же неподвижно, с закрытыми глазами.

И вдруг я увидел, как по щеке ее поползла слеза. Она обогнула уголок рта и повисла на подбородке.

Мне стало очень жалко эту девушку. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, будто кругом никого не было, будто она сидела одна в своей комнате. Только щека у нее иногда чуть заметно дергалась.

«Не сдала экзамены, – догадался я, – провалилась».

Я не могу понять, как это произошло, но я подвинулся к ней и сказал:

– Вы не плачьте… ну бывает ведь…

Как-то так по-дурацки сказал и сам испугался.

И тогда она подняла голову и посмотрела на меня. Глаза у нее были темные-темные и мутные от слез.

– Что – бывает? – спросила она, словно ничего не поняла.

– Ну это… – сказал я, – двойка… на экзамене.

– На каком экзамене?

– На вашем.

– На моем?

Она рассматривала меня недоуменно. И вдруг улыбнулась. Потому что все поняла. Правда, улыбка была короткой и слабой. Глаза ее снова стали печальными, темными. Она сказала:

– Он меня не любит. Понимаешь?… Не любит. Произнесла она это просто и спокойно, как будто мы были с нею добрые знакомые, как будто давно уже ноли беседу обо всем этом.

Никто со мной раньше так не разговаривал. Я даже представить себе не мог, что можно сказать это постороннему человеку.

Мне почему-то захотелось, чтобы у нее было псе хорошо.

– А может, любит… – проговорил я.

– Не любит. – Девушка опять смотрела куда-то вниз. – Он мне сам сказал.

И снова мне показалось, что я давно ее знаю, и не просто знаю, а что мы друзья, настоящие друзья, большие.

– Меня тоже не любит, – бухнул я неожиданно.

Вот ведь как бывает. То я удивлялся, что она так со мной откровенна, и вдруг то же самое сказал постороннему человеку… Но, может, постороннему-то и легче. Я бы ни за что не открылся маме, или отцу, или моим знакомым.

Девушка молча взглянула на меня и не ответила, словно еще ждала чего-то.

– Она мне не говорила, – добавил я, – только я сам знаю.

Больше ничего не хотелось рассказывать о Тане. Но девушка и не спрашивала. А мне сделалось легче, и я даже попробовал пошутить.

– Да, знаю, – повторил я, – только реветь в три ручья из-за этого не буду.

– Тебе сколько лет? – спросила она.

– Четырнадцать, – решил я прибавить полгода.

– А мне двадцать один. Через семь лет ты бы не так сказал.

– Ну да! Не так… То же самое и сказал бы, – заупрямился я.

Девушка опять слабо улыбнулась.

– Много ты понимаешь, – произнесла она.

– Не меньше вашего! – разозлился я.

Только что говорил с ней на равных, поделился как с человеком, а она… Словно вдруг увидела во мне малолетку.

Я уже думал подняться и уйти, но, взглянув на нее случайно, увидел, что она переменилась. Улыбалась она теперь не слабо, а вовсю, и глаза смотрели весело, тоже смеялись.

– Тебя как зовут? – спросила она.

– Вам-то что?…

Она опять не обиделась. Сказала:

– Говори мне «ты». Не люблю неравноправия. – И снова спросила: – Так как же тебя зовут?

– Эдик… А вас?

– А «тебя», – поправила она.

– А тебя? – Я вдруг почувствовал, что от моей злости ничего не осталось.

– Нина. – Она протянула мне руку.

– Очень приятно, – сказал я и смутился. Где-то я видел, может, даже в фильме, как эти слова говорили девушке при знакомстве. Наверное, в них не было ничего особенного, но я произносил их первый раз, и мне было как-то неловко. Может, опять я в чем-то веду себя не так? Не подумает ли она снова, что я еще мал, чтобы со мной можно было разговаривать, как со взрослым?

И тут Нина спросила меня ни с того ни с сего:

– Эдик, а ты не москвич?

«Так и есть, – испугался я, и щеки мои запылали. – Веду себя как малолетний шкет! А что я не москвич, должно быть, у меня на лбу написано».

Нина, конечно, заметила, как я залился краской, и поспешила пояснить:

– Я вижу, ты купил московские открытки, пот и спросила. Потому что я сама такая. Как куда приеду, запасаюсь всякими открытками и путеводителями.

– А-а-а… – У меня гора с плеч свалилась. Я повертел в руках набор открыток и зачем-то сказал: – Это я в Кремле купил.

Совершенно непонятно, для чего я так сказал. Она хотела узнать, из какого я города, а я ей про открытки.

– Где ж ты еще побывал? – спросила Нина.

– Нигде. Я только утром приехал. – И добавил: – Из Уярска.

– Это с самого утра ты ходишь по Москве?

– Да нет… – проговорил я и умолк: не хотелось рассказывать о Дим Димыче и его учебной машине. – Не с самого.

– Наверное, голодный, как Бармалей?

Я улыбнулся, потому что привык считать Бармалея не столько голодным, сколько кровожадным. Но поразмышлять о Бармалее я не смог. Другие мысли завертелись вдруг в моей голове: чего бы проглотить на самом-то деле?

И опять Нина сразу же обо всем догадалась.

– Идем, – сказала она.

– Куда?

– Поедим. Заодно на Москву с высоты посмотришь.

– С какой высоты?

– С пятнадцатиэтажной. Ну, пошли?

Кабина этого лифта была очень большой. Вместе со мной и Ниной сюда вошло еще человек пятнадцать. Лифтерша сидела на удобном вертящемся стуле у щитка с кнопками. Возле нее был телефон, а над нашими головами беззвучно работал вентилятор.

– Все в кафе? – спросила лифтерша и, чуть выждав, нажала кнопку.

Все было необычайным: и мое знакомство с Ниной, и лифт, уносящий нас на пятнадцатый этаж, и то, что мы сейчас будем обедать в кафе. Мне приходилось бывать в кафе с мамой и папой. Но вот так…

– «Огни Москвы», – сказала лифтерша, и, словно услышав это, лифт остановился, и двери его раскрылись.

Кафе «Огни Москвы» занимало длинную открытую веранду и зал. Мы сели за столик на веранде, но сидеть спокойно я не мог, то и дело вскакивал и заглядывал за перила.

А там, внизу, подо мною лежал город. Слева горели золотые луковки кремлевских соборов. Они прежде всего бросались в глаза. Потом уже я стал рассматривать и башни со звездами на шпилях, и зубчатые стены, и Александровский сад, по которому только что шел с Ниной. За садом виднелась река. Ее голубая лента то пряталась среди домов, то появлялась вновь. А за рекой опять дома, дома, дома… Они пропадали в дымке. Лишь один дом, высокий и островерхий, возвышался над горизонтом.

Нина тем временем изучала меню.

– Эдик, – позвала она.

Я обернулся. Она положила меню на мой край стола и сказала:

– Выбирай скорее, – уже подходила официантка.

Меню – оно было в толстой синей папке – я взял с опасением. Я думал, что все здесь стоит очень дорого, «безумно дорого», как сказала бы мама. А ведь деньги мне дали не на кафе. Уж лучше бы мы пообедали в столовой. Правда, она находится обычно на первом этаже, а не на пятнадцатом. «Ладно, – успокоил я себя, – за один раз не пропаду. Можно завтра обойтись без обеда в случае чего».

Но страхи мои были напрасными. Цены оказались не такими «безумными», как я предполагал. Думаю, что мама все же назвала бы их «терпимыми». Я смело выбрал «борщ по-московски», «эскалоп со сборн. гарн.» и «компот из свеж, яблок». Что такое «эскалоп», я не знал (просто мне понравилось слово), да и «сборн. гарн.» выглядело таинственно. Мало ли что может войти в «сборн. гарн.»!

Теперь же, когда мы знали, что будем заказывать, официантка долго не появлялась. Несколько раз к нашему столику направлялись женщины с белыми наколками на голове, и я думал: «Наконец-то!», только они проходили мимо. Но вот официантка все же подошла и к нам:

– Ну, выбрали или нет?

– Выбрали, – сказала Нина и стала называть блюда.

Официантка что-то помечала в блокнотике, который вынула из кармана, пузырем прилепившегося к ее фартуку. Огрызок карандаша так и плясал по блокнотику.

Лицо у нее было утомленное, недовольное. Пудра густым слоем лежала на щеках и носу. В общем, ничего приятного в этом лице не было.

– А братец что будет? – Официантка повернула голову в мою сторону.

– Борщ московский, – бодро проговорил я.

– Так. – Карандаш ее вновь пустился в пляс.

– Компот из свежих яблок, – сказал я, но уже не с той бодростью, так как забыл, что же я выбрал на второе.

Карандаш сплясал что-то коротенькое и замер.

А я все никак не мог вспомнить блюдо с понравившимся мне слоном. Помнил, что есть там сборный гарнир. Но вот это самое слово, красивое такое слово… проклятое слово…

– Второго заказывать не будем? – нетерпеливо спросила официантка.

– Будем, – сказал я неуверенно.

– Что?

– Это… это самое… – Я схватил меню. Перед глазами запрыгали закуски, названия вин, мороженого, сигарет.

– Сейчас, сейчас… – приговаривал я. – Сейчас…

– Ну, знаешь, мне некогда тут стоять! – Лицо ее сделалось еще недовольнее, а пудра еще заметнее. («Штукатурка сыплется», – сострил бы Виталька.) Официантка сказала: – Раньше надо было думать, – сунула блокнотик в карман и решительно шагнула прочь.

И в этот миг глаза мои поймали проклятое слово.

– Подождите! – закричал я вслед официантке. Она обернулась:

– Надумал?

– Да! – обрадовался я. – Эскалоп.

Она опять подошла к столу, достала блокнотик, принялась писать.

Когда она вынимала блокнотик, из кармана у нее вылетела красная десятка и упала прямо к моей ноге.

– Эскалоп, – произнесла официантка. – Что еще?

– Ничего, – сказал я, поднял десятку и протянул ей: – Возьмите.

– Потом, – отмахнулась она, – потом. – И пошла.

«Ну хорошо, – подумал я, глядя, как удаляется официантка. – Раз она такая…» Но мысль эта жила во мне лишь несколько секунд.

Я вскочил с места, догнал официантку у самой двери и снова стал совать ей деньги. От бега но длинной веранде я вначале не мог произнести ни слова.

Официантка рассердилась:

– Я же сказала, потом! Какой непонятливый! Сиди и жди, а бегать на стадионе будешь. – Она повернулась ко мне спиной.

– Возьмите, – сказал я зло, – это ваши. Вы уронили их.

Вот когда пудра с нее действительно посыпалась. А может, просто покраснело лицо.

– Ой, – сказала она, взяв десятку, – что же ты…

– Ничего. – Я отправился к своему столику. Но теперь она меня догнала:

– Слушай, ты извини меня, дуру ненормальную. Вот спасибо! – Она взяла меня за плечо и заглядывала в глаза, растерянно улыбаясь, – Замоталась я совсем, понимаешь! Первый день после болезни. Еле ноги держат…

Я пробормотал: «Пожалуйста», – и пошел на свое место.

Через несколько минут на нашем столе появились ножи, ложки, вилки, тарелки.

– Ну и братец у тебя, – говорила официантка Нине, – толковый братец, первый сорт. «Нате, говорит, десяточку, ваша законная десяточка, вы, говорит, ее обронили».

Потом она принесла хлеб и опять посыпалось: «толковый братец», «первый сорт братец» и, значит, объяснения, почему я такой толковый.

Я прикусывал губу, чтобы не прыснуть со смеху. Нина тоже улыбалась.

Как мы управились с первым, я и не заметил. И что особенного в «московском борще», тоже не заметил. По-моему, его вполне можно было бы назвать и «уярским».

Только съели первое, наша официантка несет второе. Все на наш стол поглядывают: что, мол, за чудеса такие!

Официантка подошла и спрашивает:

– Ну как, вкусно?

– Очень, – ответили мы.

– Кушайте на здоровье.

Эскалоп оказался поджаренным куском мяса. «Сборн. гарн.» тоже ничего особенного. Немного картошки, немного капусты, несколько зеленых горошин и долька помидора. Да, еще по краям лежали листики петрушки. Вообще-то красиво, только я не коза, чтобы жевать эти листики, мне бы побольше картошки жареной положили. А мясо было жестким и разрезать его тупым ножом, который достался мне, не было никакой возможности. Я мог бы, конечно, запихнуть в рот весь кусок и прожевать спокойненько. Но в кафе я проделать это не решался, тем более при взрослой девушке. Да и мясо-то было недосоленное.

– Знаешь, – сказал я Нине, – невкусное мясо братцу попалось.

– Сестрице тоже.

Мы рассмеялись.

– А может, нам обменяют? – проговорил я.

– Не пользуйся своим влиянием в корыстных целях.

– Влиянием… – проворчал я.

– А как же! Ты и так словно почетный гость. Уж будь скромным.

Если б такие слова скапали мне родители, я бы все это пропустил мимо ушей, потому что всякими поучениями был сыт но горло. А тут я почему-то слушал – и ничего, не кривился, не смотрел в сторону и даже думал, что, может быть, Нина и нрава.

Я с новой энергией взялся за нож. На кусок мяса я давил с такой силой, что тарелка вот-вот должна была развалиться на части, но мясо не поддавалось. Оно пружинило, как ластик, трещало и хрустело – короче говоря, оно издевалось. Куском поджаренного мяса я его уже не мог назвать. Таким мясо не бывает. Уж пусть называется эскалопом.

Когда я измучился вконец, этот дьявольский эскалоп прыгнул вдруг из-под ножа на скатерть.

Я замер. Уж сейчас Нина сделает мне такой втык, что со стыда провалишься сквозь все пятнадцать этажей. Но она ничего не заметила. Она солила в это время кусочек помидора. К моему счастью, солила его не спеша и очень тщательно.

Тогда я сообразил, что нечего обалдело смотреть на эскалоп, назад он сам не прыгнет. С молниеносной быстротой я подхватил его и плюхнул к себе в тарелку.

А Нина все солила свою помидорину.

Официантка принесла нам компот, и Нина сказала, что ей «с братцем» все очень понравилось.

– Толковый братец, – опять заметила официантка и, приветливо взглянув на меня, спросила: – Тебя как зовут-то, сынок?

Я сказал.

– А сестричку?

Почему она об этом не у Нины спрашивает? Вот чудная! Но я, конечно, ответил.

– А меня зовут Настей… – И она куда-то ушла. Настя!.. Я представил, как мою маму у нас но дворе кто-нибудь назвал бы Светой вместо Светланы Петровны. Тот же Виталька встретил ее вдруг, когда она шла с работы, и сказал бы: «Здравствуйте, Света». У мамы, наверное, из рук сумка бы вывалилась. А у самого подъезда он догнал бы ее и попросил: «Да, Света, совсем забыл. Как придете домой, скажите Эдьке, чтобы во двор выходил гулять».

Наверное, я улыбался своим мыслям, потому что Нина спросила меня:

– Ты что, братец?

– Да так, ничего, – ответил я, с трудом сдерживая смех.

Официантка вернулась с двумя вазочками мороженого.

– Вот, кушайте, мои хорошие, – сказала она. – Это вам от меня. От всей души.

– Спасибо. Мы уже вот как наелись! – Я провел рукой по горлу и посмотрел многозначительно на Нину.

– Спасибо. Ну зачем вы это придумали? – проговорила Нина.

Официантка стала серьезной.

– Вы меня обижаете, – сказала она.

– И вы нас тоже, – быстро ответил я и, довольный своим ответом, опять посмотрел на Нину.

– Эдик, – сказала официантка, – зачем же так?

Нина, видимо, поняла, что я могу чего-нибудь ляпнуть, и поспешила вмешаться.

– Настя, мы попробуем ваше мороженое. – Она подвинула вазочку к себе поближе. – Спасибо. Только нам неудобно.

– Пустяки, – перебила Настя, – для таких клиентов… Кушайте… Очень даже вам рада.

Мы не спеша ели с Ниной мороженое, смотрели на город со своего пятнадцатого этажа, и Нина рассказывала мне понемножку обо всем, что мы видели.

Теперь я знал, что приземистый дом под зеленой крышей, который стоит на самой площади, – бывший Манеж, а сейчас в нем устраивают выставки. А справа высоченная коробка в двадцать три этажа – это новая гостиница «Националь», а на самом углу – старая гостиница. Немного левее университет. Там Нина учится. На историческом факультете.

Я так и знал, что она студентка. Был бы я хоть в девятом классе, пожалуй, наврал бы ей, что я тоже студент. Нет, она бы сразу вывела меня на чистую воду. Про студентов я знаю только, что у них сессии, стипендии и КВН. Больше ничего не знаю.

И как это она пошла со мной в кафе? Я стал об этом думать, но тут мы принялись расплачиваться.

Когда Настя давала нам сдачу, какой-то замусоленный рубль прилип у нее к остальным деньгам. Настя никак не могла его подцепить.

– Упрямый, – сказала она про него. – Надо же! – Так и не отделив этот рубль, она дала нам другой, отсчитала мелочь.

– Вы приходите еще, – сказала Настя. – А много народу будет, скажите, чтоб меня позвали. Я все мигом устрою.

Странная вещь! Я смотрел на официантку, и все-все в ней казалось мне другим. Хотя ничто не изменилось: то же самое лицо, обсыпанное пудрой, та же наколка на голове, чуть сдвинутая набок, тот же некрасиво оттопыривающийся карман на фартуке. Но теперь все это не выглядело неприятным. Перед нами была усталая женщина, которой некогда даже подойти к зеркалу и которой нужно все и рем я торопиться, так как ее ждут и за тем столиком, и за тем, и за тем.

Большущий лифт спустил нас на первый этаж. И опять мы с Ниной оказались на шумной улице. Мелькали перед глазами прохожие, обрывки разговоров лезли в уши.

Мне было хорошо. Шум и суета только радовали. Хотелось, чтобы кругом все двигались еще быстрее, разговаривали и смеялись еще громче. А главное – было очень хорошо оттого, что я шагал не один.

И ведь несколько часов назад, когда я выбрался из машины Дим Димыча, я тоже готов был прыгать от радости, что иду по Москве один. И мне казалось: как это здорово, что рядом никого нет.

Один – и не один… Когда же лучше?

Мы дошли с Ниной до угла, и она спросила, на какую улицу мне нужно добираться. Я почему-то подумал, что она не знает моего Кривоколенного.

Но она сказала:

– Идем, посажу тебя на третий автобус. Доедешь до Армянского, а там чуть пройдешь, и будет Кривоколенный.

«Посажу» – резануло меня. Что я, дошкольник, что ли?

Я начал говорить, что и сам найду, но она взяла меня под руку и повела к остановке. Пришлось идти. Ведь не вырываться же, чтоб все обращали внимание.

– А я сейчас засяду за книги, – ни с того ни с сего проговорила Нина. – Буду грызть гранит науки. У меня действительно экзамены. Так что ты тогда почти угадал.

– Когда угадал? – не понял я.

– Тогда на скамейке… в Александровском саду… – Она помолчала, а потом вырвала из записной книжки листок, что-то напитала на нем, протянула мне: – Вот, позвони, если захочешь. И спасибо тебе за все.

– За что? – вырвалось у меня, и я тут же понял, как напрасно об этом спросил, как неосторожно напомнил…

Но она улыбнулась и сказала:

– За все спасибо. За то, что ты такой… чудик.

– Чудик?

– Ну да. И я тоже. Бежим: подходит твой автобус.

Она потянула меня за руку, и мы побежали. До остановки было недалеко, но народу там почти не было, поэтому автобус постоял несколько секунд и нехотя тронулся. Я вскочил в открытую дверь, сразу же сел к окну.

– До свиданья, – сказала Нина и помахала рукой.

– До свиданья. Автобус пошел быстрее.

– Ругай меня! – крикнула Нина.

– Зачем?

– Экзамены…

Я спохватился и закричал:

– Ни пуха ни пера!

– К черту! – донеслось уже издалека.

– И тебе спасибо! – крикнул я, только не знаю, услышала ли Нина, и тихо проговорил: – Тоже за все.

Ни тетя Гекта, ни Дим Димыч с работы еще не вернулись. Я стоял перед закрытой дверью и размышлял: отпирать или еще походить по городу, подождать, пока явятся хозяева?

Если бы не усталость, я, конечно, не решился бы отпирать чужую дверь. Но сейчас я внушал себе, что Дим Димыч-то не зря дал мне ключи. Так ведь и сказал: «Не будет никого дома – отпирай и сиди жди. Книжечку какую полистай. А еще лучше сними ботинки, поспи на диване. Только телевизор не включай, а то испортишь».

Тогда я обиделся. Подумаешь, нужен мне его телевизор! Даже ключи брать не хотел.

А теперь думал, думал и – раз! – повернул ключ.

Интересных книг на полке не оказалось. Их вообще было мало – штук десять. И все про устройство автомобиля. Правда, имелась одна книжка и на другую тему. На обложке было написано: «О вкусной и здоровой пище». «Листать» эти книги мне не хотелось, поэтому я, вспомнив совет Дим Димыча, скинул ботинки и улегся на диване.

Приснился мне огромный лифт с телефоном и вентилятором. Он то поднимался, то опускался. Но на каком этаже нужно было мне выходить, я не знал. И вдруг лифт где-то застрял – и ни с моста Все испугались, кинулись к телефону. А он не работает. Тогда стали нажимать на кнопки – лифт все равно но двигался. «Хочу есть, – сказал вдруг какой-то мужчина в оранжевой тенниске, – прямо умираю от голода». И тут появилась Настя с блокнотиком. «Что желаете?» – спросила она у мужчины. «Мне бы эскалоп», – говорит он. А Настя посмотрела на меня, только не узнала, как на совсем постороннего, посмотрела, и говорит: «Эскалопов больше нет. Последний съеден. Остался сборный гарнир». – «Кто же съел мой эскалоп?» – рассердился мужчина и тоже посмотрел на меня. «Эдик!.. Эдик! – раздалось вдруг из телефона. – Эдик!» Я понял, что нужно спасаться. Но как? Глаза мои пробежали по кнопкам и остановились на одной.

Она была красного цвета. Никто на нее еще но нажимал. Я закрыл глаза и надавил на эту кнопку. Меня затрясло током и опять послышалось: «Эдик!.. Эдик!..»

Я дернул головой и открыл глаза. Надо мной стояла какая-то женщина. Она трясла меня и приговаривала:

– Эдик!.. Эдик!..

«Тетя Гекта», – догадался я и вскочил с дивана.

– Какой большой! – изумилась тетя Гекта. – Ну, здравствуй! – И она чмокнула меня в обе щеки. – Голодный? Сейчас я разогрею котлеты.

– Спасибо, тетя Гекта, я недавно обедал.

– Где же?

– В кафе.

– Ишь ты, сказала тетя Гекта. – Что ел?

– Эскалоп.

– Ишь ты, – повторила она и принялась расспрашивать про маму и папу и про то, как я учусь.

Я терпеливо отвечал на все вопросы и думал: скорей бы приходил Дим Димыч да включал свой телевизор. Хуже нет рассказывать про отметки, уроки и учителей.

Потом появился Дим Димыч. Он опять принес какие-то покупки – в двух руках у него были кульки, пакеты, банки.

– Обедал? – спросил он и, не дожидаясь ответа, объявил: – Сейчас котлеты будем есть. Знатные котлеты Гекта делает, с ложкой съешь.

С ложкой? Он ест их ложкой?

– Я обедал, – сказал я.

– В кафе, – многозначительно добавила тетя Гекта.

– Ну? – буркнул Дим Димыч. – С таких лет…

– Эскалоп кушал, – продолжала тетя Гекта. Тогда Дим Димыч подошел ко мне и сказал:

– Дыхни.

– Что? – не разобрал я.

– Дыхни, говорю.

– Зачем? – Я не мог понять, в чем дело, но все же дыхнул.

Дим Димыч старательно потянул носом и изрек:

– Не пил. Хвалю.

Только теперь до меня дошло, зачем нужно было «дыхнуть».

– Ну, чего надулся, как мышь на крупу? – Дим Димыч слегка хлопнул меня по плечу. – Проверка, она всюду нужна, в любом случае. Идем есть котлеты.

– Не хочу.

– Дело хозяйское.

Он сел и принялся уписывать «знатные» котлеты.

Ложкой.

И опять мне стало тоскливо, словно я был один. Только почему же один? Рядом тетя Гекта – гремит кастрюлями, рядом Дим Димыч – наворачивает за обе щеки. Слышно, как скулы трещат.

А все равно один.

 

ДЕВЯТАЯ КОЛОННА И АЛЕШКА-ПОНАРОШКУ

Утром позвонила Таня.

Звонок ее не был для меня неожиданностью. Еще в поезде мы договорились, что она позвонит мне. И сегодня, едва проснувшись, я уже думал об этом.

Я представлял наш телефонный разговор во всех подробностях. «Здравствуй, Эдик», – скажет она. «Кто это?» – спрошу я чужим голосом. «Это я, Таня». – «А-а-а… – скажу я. – Что тебе нужно?» – «Как – что нужно! – удивится она. – Мы же хотели встретиться. Ты забыл?» – «Встретиться? За чем?» – и повешу трубку. Тогда она перезвонит. «Нас разъединили», – скажет Таня. «Да, разъединили, – отвечу я, – вчера… на площади», – и снопа повешу трубку. Тут уж, конечно, она все поймет и больше звонить не будет. А может, и еще раз попробует.

Тетя Гекта и Дим Димыч ушли на работу. Я остался один. «И мне, что ли, уйти? – подумал я. – Пусть звонит сколько хочет». Но не ушел, а бродил по комнате, не зная, чем заняться, и все прислушивался.

Телефон зазвонил, когда я рассматривал книгу «О вкусной и здоровой пище». Меня словно ударило током. Книга в руках задрожала, буквы запрыгали, лишь одно крупно написанное слово я мог прочитать: «Майонез».

А звонок прозвенел раз, второй, третий. Я стоял на месте и читал танцующее слово «майонез».

На четвертом звонке я не выдержал. Метнувшись, я сорвал трубку.

– Алло, – сказал я хрипло.

– Спишь, что ли? – оглушил меня мужской голос.

От растерянности я ничего не мог сказать, только прижимал к себе трубку, а перед глазами еще вертелся «майонез».

– Это я, Дим Димыч! Слышишь меня? – закричала трубка.

– Слышу, – выдавил я.

– Будешь уходить, не забудь выключить электроприборы. Понял?

От злости мне стало жарко.

– Понял?… – не унимался Дим Димыч.

– Майонез, – сказал я и почувствовал себя легче.

– Ну и жаргончик! – Дим Димыч бросил трубку.

Я вернулся к столу, машинально взял в руки книгу и прочитал жирное слово «майонез».

От хохота я плюхнулся на диван и выбулькивал лишь одно:

– Майонез… майонез…

Насмеяться досыта я не успел, потому что опять раздался звонок.

«Сейчас скажет насчет газа и водопроводных кранов», – подумал я.

– Алло!

– Здравствуй, Эдька!

– Таня!

– Эдька, встречаемся через час у большого театра. У первой левой колонны, если стоять лицом к театру. Как проехать, тебе каждый расскажет. Значит, в одиннадцать часов. Не опаздывай. – Таня тараторила без умолку, а потом сказала: – Ну ладно. Я из автомата, здесь очередь. Приходи вовремя. Понял, у какой колонны?

– У левой.

– У первой левой, если стоять лицом к театру. Ну пока.

В трубке послышались частые гудки.

Я отошел от телефона, а они еще стояли в ушах: ук-ук-ук-ук… Я был огорошен и подавлен. Так, наверное, чувствует себя борец, которого неожиданно бросили на обе лопатки.

Вот это, называется, поговорили. «В одиннадцать!.. У Большого…»

– Майонез! – промолвил я и с силой захлопнул «вкусную» книгу.

Получалось, что мне нужно идти на эту встречу. Ведь я не успел сказать, что не приду. А Танька и Виталька будут в одиннадцать у левой колонны. Будут ждать.

Дел у нас в Москве предполагалось немало. Мы хотели и по музеям походить, и в цирке побывать, и в Лужниках, и в Третьяковской галерее. Дядя Вася перед отъездом так и сказал: «В Третьяковку загляните. – И, взглянув на меня, добавил: – Левитану мой поклон передай».

Как же теперь быть? Не появляться у Большого – значит, все пойдет кувырком.

Я подошел к телефону, вынул из кармана листок с номером Нины. Пожалуй, спрошу, как туда ехать.

Трубку сняла Нина.

– Приветик! – сказал я. – Как делишки? Мне хотелось казаться бодрым и беззаботным, но Нина сухо спросила:

– Кто это?

– Эдик.

– А, братец, здравствуй! Я тебя не узнала. – Голос у нее повеселел.

– Как гранит?

– Грызу понемногу.

– Приятного аппетита.

Она засмеялась:

– Спасибо. А твои как делишки?

– Как всегда: на пять с плюсом! – И я небрежно спросил: – Между прочим, ты не знаешь, как мне до Большого театра добраться?

– От Кривоколенного?

– Ага.

– Между прочим, знаю. Лучше всего пешочком, через пятнадцать минут будешь у Большого. – И она стала рассказывать, как мне идти. Потом спросила: – А у тебя что, билеты на дневной спектакль?

– Нет, деловая встреча, – проговорил я не спеша. – У первой колонны.

– Хорошо, что не у девятой. Ну, желаю успеха… в делах. Звони.

– Приветик, – сказал я.

…Лишь у Большого театра я понял смысл «девятой» колонны. Я насчитал восемь колонн. Девятая – несуществующая. Встреча у девятой колонны – значит, липовая встреча. Всего-навсего обман.

Но Таня и Виталька ждали меня у первой левой колонны. Я увидел их еще издалека. Они тоже меня увидели и пошли навстречу.

Что им сказать? «Значит, вот вы какие!» – скажу. Нет! Лучше пока ничего не говорить. Интересно, что они сами скажут?

Таня сказала:

– Ну как, легко нас нашел?

– Легче легкого.

А Виталька посмотрел на часы и сказал:

– Задерживаетесь, сэр. Пять минут вас ждем.

– Твои часы врут. Положи их под трамвай.

Таня немного посмеялась, но я подумал, что она смеется неискренне, притворяется.

– Что будем делать? – сказал я, внимательно рассматривая колонну.

– Есть предложение, – проговорил Виталька. – Сесть в метро – и до Лужников.

– Метро рядом. – Таня показала куда-то рукой.

Но я не стал даже смотреть в ту сторону. Ясное дело: они уже обо всем договорились. А мне не хотелось идти у них на поводу, и я сказал:

– Чего туда ехать! Тучи вон собираются. Намокнем только.

Таня посмотрела на небо:

– Ой, верно.

Но Виталька проговорил:

– Ерунда. Не растаем.

– Нет, я мокнуть не хочу, – сказала Таня. Виталька тоже взглянул на облака:

– Дождя не будет. Поехали. – Он мотнул головой.

– Институт прогнозов, – сказал я.

– Точно не будет, – упорствовал Виталька.

– А по радио обещали, – соврал я. – Кратковременные… местами.

– Вот видишь, – сказала Таня Витальке. – Не нужно в Лужники.

– А куда же? – спросил он.

– Поехали в Третьяковку, – предложил я.

– Успеем еще, – отозвался Виталька.

– Нужно подумать, – заметила Таня. – Ладно, чего тут стоять на одном месте? – сказал я. – Идемте пока, по дороге решим.

Мы обогнули станцию метро и пошли по проспекту Маркса. Я уже знал, что громадное здание слева – гостиница «Москва», а впереди на площади будет бывший Манеж, а по правой стороне – университет.

Пока я раздумывал, как бы при удобном случае выложить Витальке и Тане все эти мои знания, мы подошли к углу улицы Горького. Виталька снял с плеча фотоаппарат и принялся щелкать.

– Хочешь, – сказал я ему, – вся площадь будет у тебя как на ладони?

– Хочу. Где твой ковер-самолет?

– Кроме смеха.

– Понимаю. – Виталька перекручивал кадр. – Ковер-самолет сейчас заправляется бензином, а через минуту опустится у наших ног.

– Не веришь – не надо. Мое дело предложить, твое – отказаться.

– А на чем бы мы поднялись? – поспешила вмешаться Таня.

– На лифте… Заодно мороженого поедим. Хочешь?

Таня поняла, что я не шучу.

– Идем, – сказала она и посмотрела на Витальку.

Он пожал плечами.

Я почувствовал, что взял верх, и скомандовал:

– Айда!

И опять, как вчера, огромный лифт потащил нас на пятнадцатый этаж. А когда я привел Таню и Витальку на веранду, с которой открывается вид на Москву, они ахнули в один голос. Да и я взглянул и тоже не мог оторваться, словно видел это впервые.

Таня все приговаривала: «Какая прелесть!», «Как чудесно!».

Виталька молчал и сосредоточенно щелкал своим аппаратом.

Меня охватило торжество: ведь это я привел их сюда, и теперь они довольны, что пришли, а привел я их, сломив, видимо, тот уговор, который был между ними. Я захотел окончательно подчинить их своей воле и сказал:

– Между прочим, здесь отличное мороженое.

– Ты откуда знаешь? – удивилась Таня.

– Знаю вот. Идемте.

– Все столики заняты, – проговорил Виталька, отрываясь от фотоаппарата.

– Подождем. – Я, конечно, понял, что Виталька сказал это так, с досады: ему хотелось бы первому сказать насчет мороженого, а он опоздал.

Теперь мы поглядывали не только за перила, но и на столики: не освободится ли какой-нибудь?

И тут у меня возникла еще одна удачная мысль. Я шагнул к первой проходившей мимо официантке и попросил ее позвать тетю Настю. (Назвать ее просто Настей я как-то не мог.)

– У тебя в Москве несколько тетушек? – спросила Таня.

– Ты говорил, что ее зовут Гекта? – присоединился к ней Виталька.

– Та родная, – сказал я, – то есть почти родная… в общем, родственница, – запутался я. – А это знакомая.

Тем временем откуда-то появилась Настя.

– Эдик! Здравствуй! Молодец, что пришел.

– Здравствуйте… – произнес я, а в гол оно вертелось: «Как же сказать?… Настя? Или тетя Настя?» Так ничего и не придумав, я бухнул: – А я не один. Мы втроем пришли… съесть мороженого, а места все заняты.

– А сестричка где? – спросила Настя.

– К экзамену готовится. – Я покосился на Таню и Витальку.

– Идемте, – решительно сказала Настя и пошла по веранде быстрыми шагами.

Мы двинулись за ней.

Возле простенка стоял стол без стульев. Его голубая пластиковая поверхность тускло блестела.

– Беритесь, – кивнула нам Настя и сама взялась за край стола.

Мы с Виталькой приподняли стол с другого края, и через минуту он уже стоял у перил веранды, накрытый скатертью и украшенный вазочкой с цветами, как и все столы.

– Вот это тетя! – сказал Виталька.

Я не понял: то ли он сказал это обрадованно, то ли с насмешкой. Он умеет так говорить, что не поймешь.

– А про какую сестричку она спрашивала? – поинтересовалась Таня.

– Не про сестричку, про знакомую. Это она ее называет сестричкой.

– Загадочно, – сказал Виталька. – Тетя вовсе не тетя, сестричка тоже не сестричка.

Он засмеялся, повертел вазочку с цветами.

– А какие она экзамены сдает? – спросила Таня. – Она в каком классе?

Я видел, что наступление на меня повелось со всех сторон. Нужно было давать отпор. Самый решительный.

– Она на историческом факультете, – сказал я небрежно. – Вон видите – университет… – я махнул рукой, – она там учится.

Таня и Виталька удивленно посмотрели в ту сторону, куда я махнул.

– Не туда смотрите. Это гостиница – поддел я. – Университет левее. Вон желтое здание, И вот там, через улицу, – тоже университет.

Теперь атаки были отбиты. Виталька и Таня сидели, хлопали глазами. Им, конечно, очень хотелось спросить, откуда у меня такая знакомая, но они выжидали, думали, что я сам скажу об этом. Как бы не так! Ждите!

Настя принесла нам мороженого, и мы тут же взялись за дело.

Мороженое, я это уже давно заметил, едят по-разному. Одни аккуратненько снимают ложкой с мягких, податливых шариков тонкий слой, другие едят по-человечески – быстро.

У меня всякой там церемонии с мороженым не получается. Еще, помню, в детстве пана мне сказал, что мороженое я не ем, а уничтожаю. «Не набрасывайся на него с такой яростью, – сказал он. – Ты что, ненавидишь его?» – «Нет, – сказал я, – навижу… даже очень». – «Уничтожитель», – проговорил папа. «Своего здоровья, – добавила мама. – Не ешь такими кусками!»

Но я всю жизнь продолжал поедать мороженое большими кусками. Вот и сейчас двумя взмахами ложки я уничтожил один шарик пломбира.

Уничтожил и вдруг случайно увидел, как не спеша и деликатно подносила Таня ко рту свою ложечку. Наверное, сидит и думает про меня: «Вот дикарь!» И рука моя, готовая отхватить половину следующего шарика, бессильно повисла вдруг в воздухе.

А еще мне представилась такая малоприятная картина: Таня и Виталька прохлаждаются мороженым, а я, значит, как троглодит пещерный: все сожрал уже и зыркаю по сторонам жадными глазами. Ничего себе положеньице! Нет уж, видно, придется сейчас и мне тянуть волынку с этим мороженым.

Рука моя повисела над пломбиром, затем я положил ложку в вазочку и даже слегка отодвинулся от стола вместе со стулом.

Я стал смотреть вниз, как по площади и улицам бегали, словно маленькие букашки, автомобили. С высоты они казались одинаковыми. Только по цвету отличались. Особенно юркими и суетливыми были машины с оранжевой крышей – такси.

Потом я посмотрел на небо, по которому проплывали тучи, подцепил ложкой кусок мороженого и решил смилостивиться. Я сказал:

– Пожалуй, дождя не будет. Хотите, можем поехать в Лужники.

Но Виталька на это не клюнул.

– Нет уж, – проговорил он. – Сам же предложил Третьяковку. Чего мы будем то так, то эдак! Ты ведь там ни разу не был?

Ну тип! Знает же, что я впервые и Москве. Но спросить ему обязательно нужно было так, чтобы все поняли, что он, Виталька, в Третьяковку уже ходил и побывал он там, наверное, раз сто, а может, и двести.

Я ответил ему, что нет, не был, поскольку у нас в Уярске Третьяковки не имеется, но читал про нее книгу. Если говорить точнее, то я читал не книгу, а несколько страниц в каком-то журнале, поэтому боялся, что Виталька спросит сейчас название книги.

Но он не спросил. Лишь наставительно заметил:

– Это нужно увидеть. – Он поднес ложку с мороженым ко рту. – Увидеть своими глазами, – и проглотил мороженое.

– Трепач! – не выдержал я.

– Что?!

– Самый настоящий, – сказал я.

– А ну повтори!! – Виталька со стуком положил ложку на стол.

– Ребята, ребята, что вы! вмешалась Таня. – Вести себя не умеете. Как во дворе.

Ну и сказанула: «Как во дворе»! Да там мы уж давно прекратили бы эту скрытую дипломатическую войну. Там можно было бы выйти в бой с открытым забралом. Но тут, в Москве, да еще при Тане, мы и так, по-моему', слишком сдерживались.

Сгоряча я одним махом съел оставшееся мороженое. Наплевать, что обо мне подумают. Троглодит так троглодит. Пусть ковыряются в своих вазочках, воображают друг перед другом, строят из себя какую-то персону.

Через некоторое время подошла Настя, посмотрела на наши кислые лица, спросила:

– Что, мороженое не понравилось?

– Ой, что вы! Очень вкусное, – вежливо ответила Таня.

– Вкусное, – проговорил Виталька.

– Очень, – буркнул я.

– Может, еще принести? – спросила Настя.

Но мы отказались, стали расплачиваться. Настя дала нам сдачу, и тогда Виталька, передвинув в ее сторону пятнадцатикопеечную монетку, вдруг сказал.

– Это вам.

Я подумал, что Настя ошиблась, и теперь Виталька возвращал ей лишнее.

Но Настя поджала губы и не взяла монетку.

– Это вам, – повторил Виталька. – На чай.

– Вон отсюда! – Резким движением Настя смахнула деньги со стола. Монета серебристым жуком мелькнула в воздухе и жалобно дзынькнула где-то на полу.

– Не имеете права, – проговорил Виталька, побледнев.

– Я тебе покажу право! – бушевала Настя. – Сам еще копейки не заработал, а туда же… А ну убирайся!.. Сопляк!..

На лице у Насти появились красные пятна, рука вздрагивала.

Виталька, видимо, понял, что ему лучше всего уйти, не раскрывая рта.

Поднялись и мы с Таней. В нашу сторону Настя не посмотрела. Мне хотелось подойти к ней, что-то сказать, вернее, как-то объяснить, что Виталька, мол, такой идиот, корчит из себя при Таньке кавалера. Но с соседних столиков на нас смотрели, и я не смог этого сделать.

Глядя в пол, мы прошли через всю веранду к выходу. Веранда была длинной-длинной, никак не кончалась.

На автобусе № 5 мы подъехали к кинотеатру «Ударник», откуда, как сказал Виталька, два раза шагнуть – и будет Третьяковка.

Мы шли по набережной, а в ушах у меня все еще звучало: «Вон отсюда!», «Убирайся!» – и появлялось перед глазами Насти по лицо в красных пятнах.

Виталька держался обычно, словно бы ничего не произошло, то и дело заговаривал о чем-то. Тани больше помалкивала. А если отзывалась на его болтовню, то коротко, несколькими слонами. Но Виталька этого не замечал.

Нас остановили какие-то люди – стали спрашивать, где Третьяковка. Виталька объяснил, что нужно идти прямо, а потом свернуть направо. Люди бросили нам: «Спасибо» – и помчались дальше.

– Сынок, – услышали вдруг мы, – пособил бы и мне дом сыскать.

Только сейчас мы увидели, что рядом с нами стоит низкорослая тетенька с большущим свертком. Она держала его двумя руками, прижимая к груди: так ей, наверное, было легче. Как она возле пас очутилась, мы не заметили. Хотя она и назвала Витальку «сынком», но он ей, конечно, годился во внуки: женщине было лет шестьдесят, а то и побольше.

Виталька так и сказал:

– Какой дом-то, бабусь? В один миг найдем.

– Да я и сама не знаю какой, – ответила тетенька. Голос у нее был певучий и звонкий; я, признаться, никогда не встречал старушек с таким голосом.

Мы переглянулись: что за чудачка, ищет, сама не зная что. А тетенька вздохнула и добавила:

– Вот беда-то.

Все мы подумали о том, что вот, мол, спешим в Третьяковку, а тут на нашу голову свалилась эта странная тетенька.

– Раз дома не знаете, то… – Виталька развел руками.

– Вот я и говорю, пособите, – звонко сказала старушка и улыбнулась.

– Мы не здешние, – попробовал объяснить я, – мы сами…

– Дак и я не здешняя, – обрадовалась старушка.

– Вам бы к милиционеру обратиться, – посоветовала Таня. – Он бы и помог.

– Пошто? – удивилась старушка. – У него своих делов хватает. Сами сыщем.

– Как же сыщем, – сказал Виталька, – если не знаете, какой дом!

– Не знаю, – согласилась тетенька. – А знала б, вас не просила.

– Да вы там были хоть раз-то? – Виталька уже начинал сердиться.

– Была. Как же не быть-то!

– Когда? Небось до революции.

– А только что была.

Виталька наклонился ко мне и шепнул:

– Старушенция малость того… – И чуть громче добавил: Откуда только взялась?

Но тетенька последнюю фразу услышала.

– Я-то? – охотно откликнулась она. – Живу я в селе Рогачево под Дмитровом. Слыхали?

– Нет, – сказал я. – А что за дом вы ищете? Зачем он вам?

– Дак живу я в нем.

Мы снова переглянулись, а Виталька даже присвистнул.

– Как же в нем? А говорили, в Дмитрове.

– От непонятливый! – сердито дернула головой старушка. – Не в Дмитрове, а в Рогачеве. А здесь я у Нюрки живу.

Виталька обиделся, что его назвали непонятливым, а я, чтоб не молчать, спросил:

– У какой Нюрки?

– У сестры. У какой же! – Тетенька чуть повыше приподняла сверток, опять прижала его к себе и принялась все подробно растолковывать своим бойким, певучим голосом.

Мы узнали, что приехала она в Москву вчера вечером. Встретила ее на вокзале Ирина («дочка Нюркина»). Возле первого вагона встретила («такой уговор промеж нас был»). Ирина только ее увидела и говорит: «Давай, тетя Поля, скорее, потому как времени у нас с тобой нету». Тетя Поля – так, значит, нашу старушку зовут – спросила, почему же, мол, нету. А Ирина говорит, что с утра в санаторий уезжает, а ей еще собраться нужно. Как потом ехали, куда и на чем, на какой этаж поднимались, тетя Поля не запомнила, потому что у нес в глазах «от всего этого кружение началось». Утром Ирина схватила чемодан – и бежать. А сестра Нюрка женщина хворая, из дому не выходит, все больше лежит. Оттого тетю Полю в Москву-то и вызвали («чтобы Нюрка, пока Ирина в санаторию уехала, без присмотру, значит, не оставалась»). С утра тетя Поля завтрак готовила, сестру кормила, мыла посуду, а потом Нюрка и говорит: «Сходила бы ты, Поля, в прачечную, белье забрать. Ирина-то не успела». Объяснила, где прачечная находится, дала квитанцию, тетя Поля и пошла. Получила сверток с бельем, назад отправилась, а в какой подъезд заходить – понять не может. Двери тоже одна на другую похожие. Где-то тут дом, рядом, но какой? Был у тети Поли адрес на бумажке написан, да оставила она его дома в кошельке.

– Хорошо хоть вас, касатики, встретила, – закончила свой рассказ тетя Поля.

– Чего же хорошего? – мрачно проговорил Виталька.

Я видел, ему новее не улыбалось разыскивать Нюркину квартиру. У Тани тоже вид был весьма кислый.

– Знаете, тетя Поля, – сказала она, – мы вам, конечно, рады помочь, но…

– Вот и хорошо, милые, вот и правильно, – весело заговорила тетя Поля.

Это было смешно. Это было ужасно смешно. Старушка нас не понимала. Она гнула свое и никак не могла догадаться, что нам некогда разговоры разговаривать, а нужно скорее бежать: Третьяковка-то рядом.

Я представил, как через минуту мы понесемся прочь, а тетя Поля будет смотреть нам вслед и кричать: «Стойте, милые! Стойте! Куда же вы, касатики?» А касатики будто и не слышат ничего, бегут себе дальше и дальше.

Четко я это так представил, и голос ее словно бы издалека услышал – уже тихий, замирающий голос.

И тогда я сказал, совсем не то сказал, что хотел.

– Не бойтесь, теть Поля, – сказал, – мы вам Нюрку отыщем. Все дома обойдем, а отыщем.

– Ты что?! – подскочил Виталька. – Соображаешь, что говоришь?

И Таня стрельнула в меня зелеными глазами и отвернулась.

А я, словно не заметив ничего этого, проговорил:

– Непременно найдем. Он, – я показал на Витальку, – ведь так сразу и сказал: «В один миг найдем».

– Шустрый парнишка, – одобрительно посмотрела на Витальку тетя Поля. – Я вам еще во? что скажу. Ручка там на двери была медная, блестящая такая. Сама дверь затворяла, потому помню. А больше ничего не припомнила, видать, стара стала.

«Шустрому парнишке» отступать теперь было некуда, и он сказал:

– А лифт там был, не помните?

– Чего?

– Я говорю, пешком вы к сестре поднимались или как?

Виталька выяснил еще кое-какие подробности, и мы пустились а поиски. Все наше внимание было теперь приковано к дверной ручке – медной и блестящей.

Мы разделили между собой подъезды и бросились осматривать ручки по этажам.

Сколько их было, ручек! Темные и блестящие, большие и маленькие, круглые – скобкой и торчащие – рычажком, как н нагонах. Но медной среди них но было.

Вскоре мы освободили Таню от беготни по этажам.

– И то верно, – закивала головой тетя Поля. – Пусть барышня отдыхает, небось замаялась.

– Будто мы не замаялись, – ворчал Виталька, когда мы отошли подальше.

И снова подъезды, этажи, двери… И снова ручки, ручки, ручки без конца.

– Давай бросим эту затею, – предлагал Виталька.

Но мною овладело какое-то непонятное упрямство. Я уже был готов искать проклятую ручку день и ночь.

– Сам говорил, найдем в один миг, – отвечал я Витальке, – а теперь в кусты?

И Таня тоже, улучив момент, шепнула мне:

– Ну хватит, Эдька, слышишь? Надоело.

– Мне тоже, – кивнул я и устремился в очередной подъезд.

Раза два я и Виталька подходили к тете Поле, спрашивали, верно ли ручка медная.

– А как же! – говорила тетя Поля. – Как сейчас помню, медная.

Поиски продолжались. Виталька наконец нашел медную ручку. Прибежал к тете Поле. Пошли смотреть, но ручка оказалась не той.

Я уже твердил про себя заклинание:

Наверно, и Виталька тоже что-нибудь сочинил (я знаю, когда он ищет грибы, то что-то шепчет, но что – не говорит). И даже, может быть, сочинил это очень ловко, потому что ручку отыскал все-таки он.

Тетя Поля страшно обрадовалась.

– Касатики, – говорила она, – вот выручили! Ну заходите, кваску попьете. Нюрка такой квасок готовит!

Мы вначале отказывались, а потом зашли.

Нюрка (мы ее, конечно, стали звать тетя Нюра) оказалась похожей на свою сестру как две капли воды. Такая же маленькая, остроносенькая, с ровным пробором на голове. Была она, правда, чуть помоложе тети Поли.

– А я заждалась тебя, Поля, – сказала она, – все жданки пропали.

– Угости вот ребят кваском. – Тетя Поля положила сверток на большой стол рядом с ворохом цветной бумаги, обрезками тряпиц, ножницами и клеем. – Мои спасители.

Она принялась было рассказывать, как мы искали дверь с медной ручкой, но, увидев, что мы с удивлением посматриваем на этот стол, остановилась вдруг на полуслове и пояснила:

– Нюрка-то наша надомница. Работает, значит, дома, потому как инвалидность имеет. А цветы уж одно заглядение. Да вы сами гляньте.

Тетя Поля потащила нас к углу комнаты, где на широких полках лежала масса всевозможных цветов.

Она протягивала нам один цветок за другим и торопливо говорила:

– А это гляньте… А этот…

По-моему, цветы были неплохие, хотя я не очень-то в этом разбираюсь. Я вспомнил, что на праздники, когда идут демонстрации, у многих в руках такие цветы.

А Таня то и дело восклицала:

– Прелесть… Какая прелесть…

К нам подошла хозяйка с подносом, на котором стояли чашки, наполненные густо-коричневым квасом.

– Угощайтесь, – сказала она. – Кваску моего отведайте.

Мы с Виталькой залпом выпили по полной чашке, а Таня сделала один глоток и поставила чашку на поднос.

– Спасибо, тетя Нюра.

– Спасибо, – сказали и мы с Виталькой.

– На здоровье, милые.

– Ну как, вкусный квасок-то? – спросила тетя Поля.

– Ага, – сказали мы с Виталькой. – Вкусный.

– Прелесть, – отозвалась Таня.

– Может, еще выпьете? – предложила хозяйка.

– Спасибо, – сказала Таня, – нам нужно идти.

Но мы с Виталькой все же выпили еще по одной чашке.

Потом стали прощаться.

– Это вам. – Тетя Нюра дала нам по красной гвоздике.

– Какая милая, – проговорила Таня, рассматривая свой цветок.

Мы поблагодарили тетушек и ушли. Когда спускались по лестнице, Виталька протянул Тане гвоздику и сказал:

– Таня, возьми.

Я тоже захотел отдать ей спою гвоздику, но удержался: зачем же мне подражать Витальке?

А Таня сказала:

– На что мне такая безвкусица! Все равно сейчас выкинем.

Безвкусица? Я ушам своим не верил. Только что ведь говорила: «Какая милая». И вдруг – безвкусица!

– Точно, – согласился Виталька, – такие лишь на венки для покойников нанизывают.

– Чего же брал? – не вытерпел я.

– Все брали, и я взял, – невозмутимо ответил Виталька.

Мы опять вышли на набережную, но теперь пошли уже по другой стороне, возле самых перил. Таня, а за ней и Виталька бросили в воду свои гвоздики, и река медленно понесла их.

– Бросай, – сказал мне Виталька. – Чего жалеть! – Я не бросал.

– Зачем же бросать, – заметила Таня, – если ему нравится. Пусть бережет. Вкус у всех разный.

Я шел молча и глядел на воду.

Может, и верно, безвкусица этот цветок, сделанный из бумаги и проволоки? Но ведь его подарили… Подарили. Как же я брошу? Получится, что я предаю тетю Полю и тетю Нюру, что я смеюсь над ними.

Я не бросил гвоздику. Так и пошел в Третьяковку с цветком в руке.

…Народу возле касс было немного. Мы подождали минут пять и получили билеты.

– Пошли на второй этаж, там классика, – уверенно сказал Виталька, после того как контролер надорвал наши билеты.

Вначале мы попали в зал, где со стен на нас смотрели какие-то важные господа и дамы. Мужчины были в париках, с орденами и лентами. У дам орденов не было, но зато они могли похвастаться кружевами и драгоценностями, которые нацепили на себя в большом количестве.

Одни лица были бледно-восковыми, на других алели румяна. Попадались лица и красивые, и некрасивые – носатые с тонкими, поджатыми губами.

Но было в портретах и такое, что объединяло их и делало похожими.

Сперва я не мог понять, отчего это так, а потом догадался: у всех этих вельмож и вельможинь был одинаково надменный, напыщенный вид. Наверное, выламывались друг перед другом, все равно как Виталька выламывался перед нами в кафе. Я даже улыбнулся от такого сравнения.

– Ты что? – спросила меня Таня.

– Да так… интересно здесь очень.

– Это все фигни на постном масле, – сказал Виталька. – Идем дальше, еще не то увидишь. – И он быстрыми шагами направился к выходу.

Так проскочили мы через несколько залов. Виталька все время поглядывал по сторонам и махал нам рукой, чтобы мы не задерживались, шли скорее за ним.

А задержаться иногда ой как хотелось, но Виталька подчинил нас своей осведомленностью и решительными действиями.

Сделать остановку все же пришлось, потому что мы вдруг оказались в каком-то тупике. Оставалось или пойти назад, или поднырнуть под бархатный канатик, который висел в проеме стены и преграждал всем путь.

Мы бы, конечно, поднырнули, но вовремя заметили, что на нас смотрит дежурная с повязкой на рукаве.

– Скажите, пожалуйста, – вежливо обратился к ней Виталька, – а где тут висит Иван Грозный со своим сыном?

– Эта картина висит в зале Репина, откуда вы только что пришли, – отметила дежурная, подозрительно нас оглядывая. – От кого это вы бегаете?

– Мы не бегаем, – сказал Виталька, – мы ищем.

– Возвращайтесь. Пройдете два зала, и будет Репин. Только идите нормально, как все люди. Картины смотрят, называется. В галерее находитесь, а не в проходном дворе…

Но мы ее уже не слушали, повернули назад.

– Вот! – произнес Виталька и показал рукой. – Пришли.

Я взглянул и сразу вспомнил, что видел это на открытке. Но только в первый момент картина показалась мне знакомой. Чем больше я на нее смотрел, тем удивительнее, ярче и ужаснее становилась она. Я знал, что Иван Грозный в припадке гнева убил своего сына, но сейчас все это было у меня перед глазами. Как вкопанный стоял я и не мог шевельнуться. Многое здесь было жутким: кровь на коврах, остроконечный посох, пана царевича, которую пытается зажать Иван Грозный. Но самым страшным был он сам – царь. И не грозный он вовсе, да и на царя не похож. Он всего-навсего обезумевший, жалкий старик. Глаза его почти совсем вылезли, и он уставился ими куда-то в сторону и, конечно, ничего не видел. Спутанные волосы стали дыбом, а лоб был выпачкан кровью, кровью сына.

Наверное, этот старик после того, как увидел, что наделал, и кричал и выл в отчаянии. А потом подскочил к царевичу, который безжизненно распластался на коврах, приподнял его, попытался закрыть рукой рану… Но не удержать кровь, не удержать уходящую жизнь. Старик то хватал себя за голову, и на ней оставались кровавые следы, то вновь протягивал дрожащую руку к ране сына.

– В порядке нарисовано, а? – сказал Виталька.

– Не могу здесь стоять, – проговорила Таня. – Я пойду дальше.

– Иди, иди, – великодушно разрешил Виталька. – Мы тебя догоним. Это не для женских глаз. Нет, подожди. А почему картина под стеклом, знаешь?

– Нет, – сказала Таня.

– А ты? – спросил он у меня.

– Может, чтобы краска не осыпалась, – предположил я.

– «Краска»! – засмеялся Виталька. – Во дает!.. Это чтобы ее порезать не могли.

– Порезать? – спросила Таня.

– Ну да. Ее уже раз резали.

– Кто? – спросил я.

– Пьяный, – сказал Виталька. – Вжик, вжик ножом.

– Не пьяный, – вмешалась какая-то тетенька, – а душевнобольной. И веселого в этом ничего нет.

Мы отошли. Я только взглянул еще раз на картину издали. В глаза бросились ярко-зеленые сапожки царевича. Они были единственным как бы живым пятном. Единственным. Но от этого все остальные краски казались еще более мрачными и зловещими.

У других картин в этом зале мы долго не останавливались, потому что Виталька опять принялся нас торопить. Но вот мы оказались возле картины, на которой был нарисован мужчина в мятом халате, с всклокоченными волосами и красным носом.

– Ага! – радостно сказал Виталька и, чтобы удостовериться, подошел и прочитал табличку на раме. – Он самый!

– Кто? – спросила Таня.

– Мусоргский. – И, повернувшись ко мне, добавил: – Был такой великий композитор.

– Угу, – кивнул я.

– Писал всякие симфонии, а потом вот в больницу попал, – пояснил нам Виталька.

Я смотрел на великого композитора и чувствовал себя уничтоженным: Виталька знал все. Даже такие подробности.

– Симфоний он, по-моему, не писал, – сказала Тани.

Я вздохнул с некоторым облегчением, но Виталька тут же отрезал:

– Неважно! Главное, что Репин нарисовал его за два дня до смерти.

Опять! Так и сыплет!

– Ладно, идемте дальше, – сказал Виталька и пошел.

Пошли и мы с Таней. И снова смешались в кучу и замелькали в глазах полотна, висевшие на стенах.

– Погоди, посмотрим «Бурлаков», – предложила Таня, мы как раз проходили мимо этой картины.

Я подумал, что Виталька сейчас еще что-нибудь выдаст, но он поморщил лоб и проговорил:

– Чего интересного? Идут и тянут. Вот и все. Мне захотелось поддержать Таню.

– Нет, давайте посмотрим, – сказал я. Виталька остановился с нами, сунул руки в карманы, взглянул несколько раз на картину, а затем отвернулся, начал скучающе озираться по сторонам.

– Бедные люди, – проговорила Таня, разглядывая бурлаков.

Как же я хотел сообщить ей тоже что-нибудь такое, удивительное! Но и ничего не знал, поэтому лишь произнес:

– Ага.

Я подумал, что Виталька тут же воспользуется этим обстоятельством и скажет нам, чью посудину тянет несчастная ватага или что вон тот длинны и бурлак с трубкой в зубах первым свалился от голода, а потом уже все остальные.

Но Виталька промолчал. Почему бы? Странно.

Следующей картиной, возле которой мы оборвали свой бег по залам, была картина Крамского «Неутешное горе». На ней была женщина в черном, она сжимала у рта носовой платок и смотрела куда-то вниз, в угол, заплаканными глазами, слева была дверь в другую комнату. Там, напорное, горели свечи, потому что на полу у двери отражался неровный желтовато-красный свет.

– Это художник свою жену нарисовал, – пояснил нам Виталька. – У них ребенок умер.

– Послушай, – сказала Таня, – почему ты такие картины выбираешь?

– Какие?

– Ну такие… страшные?

Виталька вначале замялся, а потом, улыбнувшись, сказал:

– Кому страшные, кому нет, правда, Эдька? – И тут же добавил: – Чего бояться: это все давно было. Потопали?

Мы двинулись дальше. Несколько раз мне хотелось получше рассмотреть какие-то картины, да и Таня, я заметил, тоже замедляла кое-где свой шаг, но Виталька был непреклонен.

– Идем, идем! Еще не то будет, – говорил он. Куда он нас вел? Зачем?

И тут я догадался: а не подводит ли нас Виталька только к тем картинам, о которых он успел уже что-то узнать?

– Стоп! – сказал вдруг наш экскурсовод. Мы очутились перед огромной картиной, которая называлась «Утро стрелецкой казни».

Здесь было все понятно. О стрельцах и Петре Первом, который с ними расправился в конце концов, я читал.

Хоть мне и было известно про казнь стрельцов, но представить себе такой картины я никогда бы не смог. Поразило прежде всего их прощание со своими родственниками. Конечно, рассмотрел я хорошенько и Петра, который, гневно выпучив глазищи, сидел верхом на лошади. Но главное – старухи, дети и молодые женщины. Множество их собралось здесь на площади. Даже показалось мне, что я услышал гул толпы, и чьи-то вопли, и детский плач.

– А виселицы видишь? – толкнул меня локтем Виталька. – Вон у самой стены.

– Ну?

– Вначале там Суриков повешенного нарисовал, а потом замазал.

Ну вот – так и есть! Для этого мы сюда и подошли.

И все же я не удержался и спросил:

– Почему замазал?

– Чтоб люди в обморок не падали, – живо ответил Виталька. – А то его служанка, как увидела это дело, от страха брык с катушек.

– Словечки! – заметила женщина, оказавшаяся рядом с нами. – Послушаешь, уши вянут.

– Ладно, пошли, – сказал я.

– Куда? – удивился Виталька, увидев, что мы с Таней сделали несколько шагов в сторону.

Может быть, он удивился потому, что уже привык командовать парадом, а тут вдруг принимают решение без него. А может, удивительной ему показалась наша поспешность: то, мол, просили его остановиться, задержаться у каких-то картин, а теперь зачем-то сами торопят.

Но не ошибся ли я? Может, он вовсе не удивился, а просто не успел нам что-то рассказать про служанку, которая свалилась с катушек.

Как бы там ни было, но все же мы отправились смотреть другие картины.

Виталька больше ничего нам не рассказывал. Наверное, обиделся. Хотя нет: если б обиделся, не был бы оживлен и весел. Просто, я думаю, кончились все его сведения.

Теперь он взялся отпускать шуточки насчет того, что мужчина на этом портрете похож на математика Петра Ивановича, если б Петру Ивановичу прилепить усы; а толстощекий мальчик с соседней картины – родной брат, даже близнец нашего Димана; а вот та графиня как две капли воды похожа на продавщицу газировки, которая стоит на углу возле булочной, только повязать бы эту графиню косынкой, надеть белый, с сиропными пятнами халат и устроить ей черную родинку возле носа.

Иногда Виталька подмечал все очень верно, и Таня смеялась, а я сдерживался, чтобы, как говорят, не подливать масла в огонь, хотя действительно было смешно. А Виталька разводил этот огонь, пыжился изо всех сил.

Манерное, я завидовал ему. Да, завидовал. Я, если б знал, тоже выкладывал бы Тане всякие истории про художником. Конечно, я бы мог острить, что такой-то похож на такого-то. И Таня бы тоже смеялась. Но первый придумал это Виталька, а не я.

И вот мы очутились в зале, где на целой стене не было никаких портретов и вообще не было привлекательных картин, а кисели одни лишь пейзажи.

– Здесь смотреть нечего, – сказал Виталька, – идем в другой зал.

А я вдруг заметил знакомую картину, на которой была нарисована неширокая, усыпанная листьями дорожка, протянувшаяся среди желтых липок, и по этой пустынной дорожке шла женщина в темной одежде.

«И. И. Левитан. Осенний день. Сокольники», – прочитал я на табличке. И я хорошо вспомнил тот вечер, когда мы сидели за столом с дядей Васей и он угостил меня крепким чаем, а потом показал свою мастерскую, и там я увидел Танин силуэт на фоне зеленого окна и еще увидел репродукции Левитана.

Я задумался о той потребности, про которую услышал тогда от дяди Васи. Он сказал, что она есть у каждого – ~ потребность в Левитане, Моцарте, Чехове. У каждого…

– Ну, идем, что ли? – проговорил Виталька.

– Эдик, мы уходим, – присоединилась к нему Таня.

Потребность в Левитане. Значит, ни у кого из нас ее нет?

– Подождите, – попросил я. – Посмотрим еще немного.

На что я надеялся? Наверное, на то, что вдруг она появится, эта самая потребность. Хоть в ком-нибудь.

Но она не появлялась. Таня и Виталька провели быстрым равнодушным взглядом по стене с картинами, а я то и дело посматривал на осенние Сокольники и пытался понять: ну что особенного в этой картине и чем же она так полюбилась дяде Васе?

– Теряем время. – Виталька посмотрел на часы. – Уже два часа настукало. Идем.

– Иди, если хочешь, – проговорил я, – никто тебя за руку не держит.

– И я пойду, – сказала Таня. – Встретимся внизу, у контроля.

– Через полчаса, – добавил Виталька.

Я остался один. Скорее всего, я остался из-за того, что не хотел подчиниться их воле. А вообще-то и мне стоило уйти. Потребности в Левитане у меня нет. Как ни досадно, но я уже понял это.

И все же я упрямо принялся разглядывать картины, что висели поблизости от меня. Они показались мне скучными. На них не было людей, а были лишь промокшие насквозь ноля, кусты, стога и деревья. Даже зябко делалось.

Потом я подошел к картине, которая называлась «У омута». Она тоже была очень простой. Стоило ли рисовать эту неширокую реку и мостик из трех бревен? Я уже хотел уйти, но засмотрелся на воду. От нее веяло чем-то таинственным и непроглядным. Да и тучи над лесом были какие-то темные, угрожающие. Я представил себя на этом неровном мостике и вдруг пошатнулся. Мне сделалось страшно. От обманчиво спокойной тяжелой воды я уже не мог оторвать глаз.

Подошла женщина-экскурсовод с небольшой группой и стала говорить, что картину «У омута» Левитан написал в Тверской губерния, когда гостил у каких-то Панафидиных. «Это неинтересно, – решил я, – у кого гостил, да с, кем встречался. Подумаешь! Главное – что на картине нарисовано».

– Место, изображенное на полотне, – говорила экскурсовод, – связано со старинной легендой. Здесь, на берегу реки, стояла будто бы в давние Кремона мельница. У мельника была красавица дочь, которая любила молодого конюшего с княжеского двора. Но однажды князь увидел девушку, она ему понравилась, и тогда он приказал забрить конюшего в солдаты. Дочь мельника не могла перенести горя и утопилась в роке.

«Ну и ну! – подумал я. – Почти как в опере!» Экскурсовод, словно поймав мою мысль, продолжила:

– Неподалеку от этого места находилось в свое время имение баронессы Вульф, и есть сведения, что Пушкин, приехав к баронессе погостить, услышал однажды эту легенду и…

«Вот оно что! Значит, сюда, именно сюда, на этот некрутой берег, выбирались в лунные ночи русалки, – размышлял я. – Они водили здесь свои хороводы, и их распущенные зеленоватые волосы светились под луной. А как-то раз здесь же на берегу маленькая русалочка повстречала своего сумасшедшего деда…»

– Левитан же услышал эту историю от Панафидиной…

«Нет, насчет русалок, – это, конечно, все выдумки. Но дочь мельника ведь могла и в самом деле тут утопиться».

– Легенда увлекла художника, тихая речка и нехитрый мостик возле плотины покорили Левитана красотой…

А я думал о Тане. Как жаль, что ее не было сейчас рядом и что она не услышала про легенду!

– На картине все выглядит спокойным, сдержанным. Но приглядитесь, какую тревогу таит в себе этот пейзаж…

«Точно, – согласился я. – Эх, Таня, Таня… Русалочка!.. Тебе бы это увидеть». И я стал думать, что у нас с нею тоже все со стороны выглядит спокойным и сдержанным. А внутри…

– Перейдемте теперь сюда, – сказала экскурсовод, – прошу…

Я тоже пошел со всеми и слушал, что говорила экскурсовод, но мысли мои возвращались все туда – к «Омуту».

Лишь возле «Золотой осени» я словно бы пробудился. Картина была яркая, радостная. Золотые березки так и сияли. А возле синей воды на самом берегу речки замер красный куст. Будто купаться прибежал, да раздумал. А по небу плывет облачко, такое белое-белое. «Наверное, после дождей и серых туч, – подумал я, – выдался вдруг теплый день».

Мне и самому сделалось как-то теплее и светлее. «Нет, нужно сбегать за Таней и Виталькой», – решил я и спросил у стоящего рядом со мной мужчины, который теперь час.

– Полтретьего, – сказал он. – Ровно? – Я вспомнил, что в это время уже нужно быть внизу, у контроля.

Мужчина снова взглянул на часы.

– Тридцать две минуты, – сказал он.

Я метнулся к двери. «Нет, им просто необходимо посмотреть Левитана. Особенно Тане. А не захотят, скажу, чтобы не ждали. Похожу еще по галерее и без них».

Но Тани и Витальки возле контроля не оказалось. Я подождал пять минут, десять – их все не было.

Тогда я заспешил назад, проскочил вел? залы на втором этаже, спустился на первый…

Нигде их не было.

Я понял, что они но дождались меня. Ушли. Но подождали каких-то две минуты.

А может, они и вовсе не ждали? Сразу взяли да и ушли? Ну конечно, они меня бросили, бросили, как те гвоздики в воду.

Но захотелось мне больше оставаться в Третьяковке. Я вышел на улицу, медленно побрел сам не зная куда.

Как же я ругал себя! «Так тебе и надо, дураку. Зачем же ты с ними связался? Мало, они от тебя вчера удрали, ты опять к ним примазываешься. Так и надо тебе! Так и надо!» «Встретимся у контроля». – вспоминался Танин голос, Но у контроля, а у девятой колонны. Так бы и сказала.

Я усмехнулся и вслух проговорил:

– У донятой колонны.

Настроение было – хуже не придумаешь.

Я не знал, что мне делать, не понимал, чего я хочу. Я был зол на всех, а на себя особенно.

Друзей своих я потерял, и теперь был один в этом громадном городе, совсем один. И завтра так будет, и послезавтра.

«Уехать», – появилась в голове смутная мысль. Появилась и не пропала, а, наоборот, становилась все яснее и четче. «Уехать! Скорее в Уярск!.. Сегодня же!.. Сейчас же!..»

В справочном бюро я узнал, когда отправляются поезда на Уярск. Оказалось, что только вечером в восемь.

В восемь!.. А я хотел сию же минуту очутиться в поезде. И чтобы хоть как-то приблизиться к этому желанию, я решил поехать на вокзал и взять билет.

Лишь только я увидел привокзальную суету и мелькание, мне сразу же стало легче. А когда я сказал кассирше: «Один билет на Уярск», – и имеете со сдачей получил из окошечка маленький картонный билетик, то и вовсе успокоился. Пи лет к кармане – это уже одной ногой в поезде.

Недалеко от вокзала я пообедал в какой-то столовой (суп рыбный, котлеты с макар., компот), а потом стал раздумывать, на что же потратить оставшееся время.

До восьми у меня было целых четыре часа. Примерно в шесть вернется с работы тетя Гекта, а может и Дим Димыч. Я представил, как они будут расспрашивать, отчего я уезжаю да почему не хочу остаться еще на несколько дней, и мне сделалось кисло. Разговор этот будет тянуться, тянуться, как резина.

Нет, нужно забрать поскорее свою спортивную сумку, пока никого нет дома – и гудбайчик. Объяснить все можно в записке. Мол, уехал, спасибо, привет. Коротко и ясно, и никакой резины.

Я спросил, как лучше добраться до Кривоколенного, и мне сказали, что самое удобное – сесть в метро и выйти на станции «Кировская», а там рукой подать.

Метро так метро. Даже совсем неплохо, что метро. Я ни разу там не был, а только слышал про движущиеся лестницы и поезда, которые несутся в темноте под землей.

Знакомство с метро началось с того, что меня чуть не хватанул по ногам контрольный автомат. Оказывается, я сунул монетку в один автомат, а проходить стал возле другого. Вот второй автомат и рассвирепел: зарычал и задвигал своими клешнями-заслонами. Только пока он их то выпускал, то убирал, я все равно прошел.

– Мальчик, вернись! – послышался чей-то голос. Я обернулся. Дежурная возле автомата махала мне рукой. Пришлось мне подойти.

– Ты почему безобразничаешь?

– Я?!

– А то кто же, я, что ли!

– Это ваш автомат безобразничает. Монету проглотил, а не пускает. Он у вас неисправный.

– Сам ты неисправный! Никогда, что ли, на метро не ездил?

– Ага, – сказал я, – не ездил.

Тут уж дежурная совсем рассердилась.

– Ишь ты, – сказала она, – огрызается. А еще с цветком ходит.

Только сейчас я вспомнил про красную гвоздику, которую все это время держал в руке.

– Кто огрызается, – спросил я, – автомат?

– Ладно, ступай. Больно умный стал. Давно ремня не пробовал.

– Давно, – согласился я. И вдруг подумал: «А не подарить ли ей мой цветок?» Но потом решил, что глупо отдавать его первому попавшемуся. Встретятся ведь и другие люди.

Что мне сразу понравилось, так это эскалатор. Стоишь спокойненько на ступеньке, а длиннющая лестница тянет тебя куда-то вниз. Лишь мелькают по бокам фонари, вытянувшиеся и застывшие, как часовые.

Внизу выяснилось, что на «Кировскую» я оттуда не попаду, потому что спустился на кольцевую линию. Вообще-то кольцо – штука интересная: катайся по нему сколько хочешь, хоть до одурения. Но сейчас я торопился, мне нужна была другая линия, и пришлось по переходу уйти с кольца.

На платформе стояла уйма народу. Наверное, на все три вокзала одновременно пришли поезда и все люди хлынули в метро. В электропоезд я вошел не сам, а внесла меня какая-то общая сила.

Вагон был уже набит полностью, но подоспевшая мощная тетенька сказала: «Вомнемся, граждане», – и так поднадавила, что действительно вмялась. После этого я мог свободно отрывать ноги от земли, и та же общая сила держала меня со всех сторон. «Невесомость», – отметил я про себя с удовольствием. Но на следующей остановке это космическое явление пропало, а на своей «Кировской» я выходил уже совершенно самостоятельно, без посторонней помощи.

Дома никого не было. Правда, на подоконнике появилась куча красных помидоров. «Наверное, заезжал Дим Димыч», – подумал я и увидел на столе записку. «Эдька, – было нацарапано в ней, – будешь подогревать котлеты, не забудь выключить газ. Следи за электроприборами и водопроводом. Дим Димыч».

Если б я уже не знал Дим Димыча, я бы, конечно, разозлился. Но теперь я понимал, что это ни к чему. Я перевернул записку и на обратной стороне написал Дим Димычу успокоительные слова:

«Котлеты ел холодные, телевизор не включал, свет в уборной выключил, кран закрыл, уехал в Уярск, до свидания. Э.».

В несколько минут я собрал свои манатки, потом завернул в газету два куска хлеба, две помидорины и две котлеты (а вдруг в поезде захочу есть?) и тоже сунул все это в сумку. Сверху положил туда и цветок.

Затем я запер дверь, и вдруг рука моя словно окаменела: ключи! Ведь нужно их отдать. Не увозить же ключи с собой.

Мое положение лишь в первый момент показалось мне безвыходным. Хорошенько поразмыслив, я увидел, что все можно уладить. Ключи я спрячу в коридоре, а в записке укажу то место, где они спрятаны. Наружную дверь закрою на один только английский замок – захлопну дверь.

Я отыскал отличное место для ключей в ящике с обувью и вернулся в комнату. Моя, как мне казалось, остроумная записка теперь мне почему-то не понравилась. Я не стал вписывать в нее слова насчет ключей, а выдрал из блокнота лист бумаги и набросал новую записку.

«Тетя Гекта и Дим Димыч!

Из-за важных обстоятельств я должен уехать домой в Уярск. Спасибо за все. Приезжайте к нам тоже в гости. Ключи я спрятал в старой левой галоше».

Теперь записка получилась вежливой и деловой, как у взрослых. Я подумал и приписал:

«Уважающий Вас Эдик».

Потом еще малость подумал и решил, что нужно добавить Р. S. (то есть «позабыл сказать»):

«Об электроприборах не беспокойтесь, с ними все было в норме». И пометил на записке число.

А еще появилась у меня в голове такая мысль: «Может, оставить здесь мою гвоздику? Вон как раз пустая ваза стоит». Я вынул гвоздику из сумки. А если выкинут? И, представив, как Дим Димыч огромной ручищей сминает проволочный цветок, я опять засунул его в сумку.

Я запер дверь, спрятал в галошу ключи, потом захлопнул вторую дверь и вышел на улицу.

Я шел не спеша. Времени у меня было много, и я не знал, что с ним делать. На глаза мне лопалась телефонная будка. «Позвоню Нине, попрощаюсь», – подумал я и стал искать двухкопеечную монету.

Вначале были короткие гудки: занято. Я набирал номер несколько раз – все та же история.

Наконец раздался' продолжительный гудок, и я услышал Нинин голос:

– Да?

– Это опять я.

Мне казалось, что Нина удивится, но она сказала:

– Тут что-то с телефоном случилось. Ну ладно Сережа, слушаю.

Не знаю почему, только сделалось обидно, что она меня перепутала. Я хотел повесить трубку, но Нина опять сказала:

– Слушаю.

– Это говорит Эдик. Я уезжаю. Уже взял билеты. До свидания, – выпалил я.

– Ах, Эдик… А я тоже только что говорила с моим однокурсником про билеты.

– Куда? – спросил я машинально.

– На экзамен, – засмеялась Нина. – Все грызу, но, кажется, безуспешно.

Мне тоже стало весело.

– Что, крепкий гранит? – поинтересовался я.

– Ужасно.

– Оставь немного зубов для других экзаменов.

– Постараюсь.

– Ладно, – сказал я, – не буду занимать у тебя время. Если еще приеду в Москву, позвоню.

– Звони обязательно. Счастливо.

– И тебе счастливо. – Я повесил трубку.

Бывают же такие люди: о чем с ними ни поговоришь – сразу хорошее настроение появляется. Как это здорово, что я встретил в Москве Нину! Вот кому я бы сразу отдал свою гвоздику.

Я шел, помахивал спортивной сумкой, поглядывал по сторонам.

Возле одного решетчатого забора я остановился. Там во дворе играли в футбол. Играли четверо на четверо. А недалеко от ворот сидел на лавочке мальчишка и тоже смотрел на играющих.

Раза два мяч перелетел через забор, и тогда я подбегал к нему и сильно с руки бил. Мяч возвращался на ноле, и ребята мне приветливо кивали головой.

Затем кто-то из нападающих ударил по воротам, мяч, пройдя намного выше, опять устремился в мою сторону. Для меня это была как бы отличная навесная подача. Вот мяч, теряя силу, стал круто спускаться прямо надо мной, вернее, чуть позади меня. Я быстро развернулся и с ходу ударил через себя назад. Мяч снопа взлете;» вверх и опустился в центре поля.

Наверное, это был красивый удар, потому что Проходящий мимо морячок сказал:

– Ловко! – и улыбнулся.

Мальчишка, что сидел на лавочке, встал, подошел к забору и сказал:

– Хочешь сыграть? У меня как раз пары нет…

– Можно, – сказал я и пошел к калитке. Через минуту я уже гонял со всеми мяч. Несколько раз я хорошо выходил к воротам, но от волнения бил мимо.

– Мазила, – сказал наш капитан, черноволосый парень с узким лицом.

Он мне нравился: играл энергично, выкладывался весь. Что я мог ему возразить?

– Подавал бы уж мячи за воротами, – отозвался мальчишка из другой команды, наш противник. У него были очень светлые, почти белые волосы и пухлые губы. Играл он плохо.

– Сам-то, – не стерпел я, – только губами можешь хлопать.

– Что-что?! – надвинулся он на меня.

– Что слышал!

– Ладно, играем, – сказал наш капитан, – потом разберетесь.

Постепенно я вошел в форму, лучше стал понимать своих. И когда узколицый капитан прорвался по правому краю, а потом дал навес на штрафную, я был на месте: прыгнул и сыграл головой. Вратарь не ожидал этого удара и рыпнулся лишь тогда, когда мяч влетел в ворота.

Я побежал к центру ноля, наклонив голову, а капитан догнал меня и хлопнул слегка по спине. Он ничего не сказал мне, но я понял, что он простил мне прежние неверные удары.

И тут я вошел в раж: то ли соскучился по футболу, то ли охватил меня азарт, и даже какая-то злость появилась, – но я так, наверное, никогда но играл. Я носился по всему полю: был защитником и нападающим, я делал финты, стрелял по воротам сам и выводил на удар других. Голы в ворота противника так и посыпались, Счет был разгромным.

Наконец после очередного гола мальчишка с пухлыми губами сказал нашему капитану:

– Чего с вами играть? Вы вон кого взяли. Сладили, да?

– Кого взяли? – спросил капитан.

– Я его знаю. – Губастый кивнул на меня. – Он в «Динамо» играет за мальчиков.

– Ты что! – удивился я. – Ты…

Но губастый не дал мне договорить:

– Знаю, знаю. А вначале прикидывался. – Губы его стали еще более пухлыми. – Ведь за мальчиков играешь… Скажи, за мальчиков, да?

– За девочек, – бросил я.

Все рассмеялись, но тот упрямо повторил:

– За мальчиков, знаю.

Ему сказали:

– Ладно, Толястый. Чего пристал к человеку! А Толястый покосился на спортивную сумку, которую я взял в руки, и снова буркнул:

– Знаю.

Эх, знал бы он, что в сумке у меня лежат не бутсы и футболка, а котлеты и помидоры! Да я уже не стал разубеждать Толястого. Пусть думает, что угодно.

– Приходи к нам завтра, – сказал узколицый капитан.

– Я уезжаю. – И показал на сумку.

– Понятно, – подскочил опять Толястый. – С кем играете?

– Ни с кем. Я домой уезжаю. В Уярск.

– В Уярск, – надулся Толястый. – Там небось и про футбол-то но слыхали.

– Пока, – сказал я, пожал руку капитану, потом другим ребятам и зашагал.

У прохожего я спросил время. Оказалось, что до поезда остается еще полтора часа.

Я подумал, что Дим Димыч уже прочитал записку и отыскал в галоше ключи. Тетя Гекта, наверное, делает салат из помидоров. Нина сидит за билетами, вгрызается в науку. Таня… В это время она, видно, готовится к спектаклю. А может, она сегодня и не занята. Тогда она пойдет с Виталькой в кино. Нет, на вечерний сеанс их не пустят. Ну просто так будут гулять по улицам. Но пропадут…

Черт возьми! А я из-за них уезжаю. Не из-за них, из-за нее…

Лучше об этом но думать. Как-то невесело становится. Нужно думать о другом, о приятном. В футбол, например, хорошо поиграли. Отличный парень этот капитан. Да и другие ничего, даже, пожалуй, Толястый со своими губами. Если б не уезжал, и завтра можно было бы сыграть. Но я-то уезжаю. Для чего это «если б»? Если бы да кабы…

Вообще-то неплохо сесть где-нибудь отдохнуть немного. В игре я здорово вымотался. Ноги у меня гудели, спину поламывало.

У какого-то подъезда я увидел наконец скамеечку, но на ней сидел старик с палкой. Что же, остается и мне сесть рядом с ним и поглядывать на прохожих? Я пошел дальше.

Так доплелся я до станции метро. И тут я вспомнил про кольцевую линию. Нужно лишь попасть на нее, а там садись и кружи сколько угодно. Ну конечно, не совсем сколько угодно: так ведь и на поезд опоздаешь. Но все же круга два сделать можно – и отдохнешь, и станции посмотришь.

На этот раз я правильно опустил пятак, и автомат на меня не зарычал.

Я доехал до «Комсомольской» и там по переходу выбрался на кольцо. На часах, между прочим, было пять минут восьмого, и я решил, что мне вполне хватит одного круга.

На платформе уже не было той густой толпы, и никто не раздвигал закрывающиеся двери и не кричал: «Вомнемся!»

Я вошел в полупустой вагон и сел. Пассажиры вокруг были притихшие, утомленные. Многие еще только возвращались с работы, наверное, хотели есть. Я, например, после уроков бываю прожорлив, как этот метровский автомат, что без конца глотает пятаки.

Напротив меня расположился грузный полковник. В руке у него была папка. Он расстегнул ее, вынул какие-то странички, стал читать, но тут же отвел глаза в сторону, задумался. Глаза у него были серые, тусклые. Так и сидел он, позабыв про свои странички.

Сейчас я понимал этих усталых людей. Мне тоже хотелось не слушать чужие разговоры, а ехать, тихонько покачиваясь, и ни о чем не думать. Но не думать ни о чем я не мог. Не но своей ноле уезжал я из Москвы. Меня гнала обида. Она жила во мне и ныла, как больной зуб, то глуше, то острее.

На какой-то станции пошли две тетки с авоськами и сумками. Этих сумок у них было видимо-невидимо. Разве что в зубах не держали. А у одной тетки – она гола напротив меня, рядом с полковником, – через плечо была перекинута связка с баранками. Тетка была толстая, все пыхтела и отдувалась. Смотрела она сердито и настороженно.

Рядом со мною разместилась вторая тетка – маленькая и суетливая. Одна из ее сумок чуть было не вытеснила меня. Тетка это заметила и улыбнулась:

– Потерпи, милок.

– Ничего, – проговорил я, – пожалуйста.

Она мне понравилась. Не из-за того, что ежа-зала «милок», а просто взгляд у нее был приветливый.

На следующей остановке в вагон пошла молодая женщина. За руку она держала малыша. Малыш был одет в ярко-синие рейтузы и белый свитер с красными полосками, а голову его прикрывала синяя шапочка с белой помпошкой.

Молодая женщина села рядом с толстой теткой, а малыш садиться не захотел. Он беспокойно поглядывал то в окно вагона, то на пассажиров.

– Скорее, скорее, – вдруг заговорил он, – пароход отплывает.

– Не пароход, – сказал ему кто-то, – а поезд.

– Это по правде поезд, – живо отозвался малыш, – а понарошку пароход.

Все с любопытством посмотрели на малыша, а одна женщина – в руке у нее был портфель – сказала:

– И верно, пароход. Мы плывем но реке. А на берегах-то смотри сколько земляники!

Поезд в это время тронулся, стал набирать скорость.

– Земляники много, – согласился малыш. – И красная есть. Только мы очень быстро плывем. А вы, – обратился он к толстой тетке, – крепче держите свой спасательный круг. – Малыш показал на баранки. – А то, может, кто упадет в воду.

– Какой же это круг? Это баранки, – принялась растолковывать толстая тетка. – Понимаешь?

– Понимаю. По правде это баранки, а понарошку – спасательный круг.

В вагоне засмеялись. Толстая тетка вначале сердито поджала губы, а потом тоже улыбнулась.

– А я все же сорвала несколько земляничинок, – сказала женщина с портфелем. – На пот, возьми… – И она протянула малышу пустую ладонь.

Малыш подставил свою ладошку, и женщина «насыпала» ему земляники.

– Какая вкусная! – объявил малыш, «попробовав» несколько ягод. – И вы попробуйте. – Он повернулся к толстой тетке.

Та неловко «взяла» с ладони в кулак ягоды и «куснула», будто пол-огурца отхватила.

Все опять засмеялись, а громче всех тетка, что сидела рядом со мной.

– Вкусно, – проговорила толстая тетка, почавкав.

– Ой, – сказала женщина с портфелем, – какой-то утенок возле парохода! Давайте чуть повернем.

Малыш внимательно посмотрел на пол.

– Это не утенок, – сказал он. – Это морской цыпленок. Он всюду за мной ходит.

В вагоне раздался новый взрыв смеха. Глаза у полковника стали голубыми, и он спросил:

– Ты, наверное, в детский сад ходить, да?

– Нет, я хожу в пятый класс.

– Ну? – удивилась тетка с баранками.

– Понарошку, – уточнил малыш.

– А как тебя зовут? – опять спросил полковник.

– Меня зовут Алешка. – Малыш обвел всех взглядом. – Но это тоже понарошку. А по правде меня зовут Аленушка.

И тут вагон забился в истерике: моя соседка хохотала со взвизгиванием, полковник беззвучно трясся, тетка с баранками вытирала слезы кулаком.

– На-ка возьми. – Я протянул Аленушке свою гвоздику.

– Спасибо! – сказала девочка и, понюхав мой цветок, добавила: – Как пахнет!

Аленка и ее мать вскоре вышли, а пассажиры еще долго переглядывались и улыбались.

И я подумал: это понарошку пассажиры были такие притихшие и мрачные, а по правде-то псе они приятные и веселые люди. И еще я был доволен, что моя гвоздика попала в руки к такой чудной девчонке.

Электропоезд сделал круг, и я снова оказался на «Комсомольской».

Когда я выходил из метро, я вдруг почувствовал в себе какую-то неожиданную легкость, будто и не сидела во мне проклятая обида, будто перестала она ныть. И дышать стало свободнее.

«Это понарошку все у меня было так плохо, – сказал я себе, – а по правде ничего страшного. Не пропадать же из-за девятой колонны. Обойдусь я и без Танек с Витальками».

…Поезд двинулся так плавно, что я не заметил бы этого, если б не поплыла назад платформа вместе со всеми провожающими. Они кричали, махали руками, посылали воздушные поцелуи.

Шумная платформа быстро улетела прочь, и за окном теперь замелькали дома, краны и заводские трубы.

Рядом со мной возле окна стал пожилой седоволосый мужчина. Он щелкнул зажигалкой, закурил, сказал:

– Что, сосед, гостить едешь?

– Да нет, уже нагостился.

– Значит, домой, – не то спросил, не то сказал утвердительно седой мужчина.

– Ага, – ответил я. – В Уярск.

– Уярск – город красивый, – он затянулся сигареткой, – старинный.

Мне почему-то показалось, что он не бывал в Уярске, а просто говорит известное всем. Наверное, скучно стало, вот он и хочет перекинуться несколькими словами. Вообще-то я не люблю такие беседы, но сейчас мне тоже захотелось с кем-нибудь поговорить.

– Старинный, – согласился я, – даже очень.

– В гостях хорошо, а дома лучше, – изрек седой.

– Конечно лучше, – поддержал я его. – Какое сравнение!

Так и стояли мы у окна, ведя этот неторопливый и «умный» разговор.

А Москва удалялась, удалялась… Башни высотных домов почти скрылись, растаяли в серой дымке.

Из репродукторов неслась веселая музыка. Она словно бы и меня наполняла своей веселостью.

Я что-то отвечал своему спутнику, а сам думал: «Ничего. Я еще побываю и Москве. Обязательно побываю. И все будет хорошо. Ну конечно, хорошо».

И вдруг – я даже вздрогнул – в вагон ворвались знакомые звуки трубы:

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!..

«Неаполитанская песенка»!.. Та самая, которой Силин проел нам все печенки. Та самая, которая выводила нас из себя… Та самая, которую я проклинал вместе со всеми… Та самая…

До чего же ты милая, родная песенка! Как это здорово, что ты появилась! Как будто я уже в Уярске. В своем дворе.

Я даже закрыл глаза, чтобы представить наш двор. Ну конечно, это играет Силин. А сейчас я увижу Костика, и он споет:

 

МОЙ ДРУГ ГЛЕБ ТРАВУШКИН

Плохое забываешь, хорошее остается в памяти. Не знаю, как у других, но у меня так.

Теперь, когда я встречаюсь с Таней, мы лишь здороваемся: «Приветик!» – «Привет!» Вот и все. Ведь не спрашивать же, как там прошли в Москве гастроли или где, мол, вы еще побывали с Виталькой.

Нет, я не был на нее зол. И досады не испытывал никакой. Все, что я чувствовал прежде, как-то отодвинулось в сторону, почти исчезло.

Мне теперь становится неловко, если я встречаю Таню. Лучше бы таких случайных встреч не было совсем: говорить нам не о чем, не говорить – тоже, какое-то дурацкое положение. Но мы живем в одном дворе, поэтому иногда встречаемся: «Привет!» – «Приветик!»

Хорошее остается в памяти… А что было хорошего? Сразу, пожалуй, не скажешь. Но что-то было. Конечно, было: «кусочек морского дна», и опера, на которую я прошел без билета, и «Таня + Эдик» на стене, и даже драка с Чикиряем… Да что вспоминать! Много было хорошего. Все начиналось очень хорошо. Одна только се улыбка, чуть заметная, лишь уголками губ, как она много для меня значила! А теперь: «Приветик!» – «Привет!» И ступай себе мимо, как сказал Некрасов.

Разобраться в этом мне было трудно, и я рассказал обо всем новому другу Глебу Травушкину, тому самому, у которого узкая лошадиная голова и большие крепкие зубы.

С Глебом мы теперь видимся каждый день. Он или заходит ко мне домой, или ждет во дворе. Мама сказала, что голова у него вовсе не лошадиная и что я напрасно все это выдумал. «Не лошадиная? – удивился я. – А какая же?» – «А у тебя какая?» Я даже растерялся. «У меня нормальная». – «Ты уверен?» – спросила мама. «Уверен». – «А я не очень». Тут мне все стало понятно. «Ты не думай, – сказал я, – я его не дразню. Но голова…» – «Тоже нормальная, – перебила меня мама. – А лицо очень приятное». – «Почему?» – «Открытое и мужественное – вот почему».

Вообще-то лично мне его лицо даже нравится, хоть оно и узкое и вытянутое. Наверное, потому, что сам Глеб нравится. Но мужественное – вот уж никогда бы не подумал. Только это неважно: все равно ведь Глеб – мой настоящий друг. Интересно, а какое лицо у меня? Я не удержался и спросил у мамы. «Подойди к зеркалу, – сказала она, – увидишь сам». К зеркалу я, конечно, не пошел, том более при маме. А жаль, она не сказала: интересно бы узнать. Может, и у меня мужественное, только не говорит она это в «педагогических целях» (ее любимые слова).

И вот однажды, гуляя с Глебом по улицам, я выложил ему про меня и Таню. И как это начиналось, и как кончилось.

– Чепуха на постном масле, – растолковал мне Глеб. – Еще древние греки открыли: все течет и все изменяется. Ты меня пол?

– Пол, – кивнул я.

– Жизнь не стоит. Она движется…

«Он будет академиком, – подумал я. – Надо же, так шпарит!» А Глеб продолжал развивать свою мысль.

– Сегодня ты схватил пару, но завтра подучил – и фьють, – он присвистнул, – ставят тебе пентух. Или наоборот.

– Или наоборот, – вздохнул я.

– Ты в Москве новую «Волгу» видел?

– Нет.

– Смотри вон тогда. – Он показал рукой. – Хорошо идет, а?

– В порядке. И форма современная.

– А главное – техника. Я недавно читал…

– Я тоже. Прибавили бы силенок.

– При ее весе зачем?

Хоть мне и хотелось поспорить, но я смолчал. Он был прав. С другим я бы все равно поспорил. Только не с Глебом. В машинах он толк знал. Я это еще тогда заметил, возле «Мустанга».

Чтобы интересный разговор у нас не кончился, я сказал:

– Да, со старой «Волгой» ее не сравнишь.

– Вот видишь, они правы.

– Кто?

Глеб улыбнулся:

– Древние греки.

С чего это он? Ему про Фому, а он про Ерему.

– Все течет… – пояснил Глеб. – Раньше нам та «Волга» нравилась, теперь другая. Ты «Мужчину и женщину» смотрел?

Я слышал, как девчонки нахваливали эту картину. Она была из тех, на которую до шестнадцати лет не пускают. Но девчонки знали, когда и куда идти (на утренний сеанс в кинотеатр, что подальше от центра). Нет, я не старался посмотреть «Мужчину и женщину». «Какая-нибудь слезливая мура про любовь», – решил я. Жаль, что Глеб перескочил на эту тему. Не стоило говорить ему о Тане: сейчас начнет сравнивать.

– Я, знаешь, Глеб, на такие дамские фильмы не хожу.

– Дамские? – изумился Глеб.

– Конечно, всякая там слезливость.

– Какая слезливость?

– Любовная, какая же еще.

– Да ты что! – захохотал Глеб. (А точнее сказать – заржал, как лошадь.)

Я смотрел на его здоровенные зубы, и мне тоже стало смешно.

– Это фильм про автомобильные гонки, – пояснил Глеб, насмеявшись. – А машины там – будь спок!

– Там разве не про любовь?

– Немножко и про любовь, – подумав, согласился Глеб. – Но прежде всего гонки.

– Тогда нужно сбегать.

– Я с тобой тоже. Пять раз смотрел, но это ничего. Айда?

«Странно, – думал я. – Таня мне про этот фильм все уши прожужжала, музыку из него выучила, а про гонки ни слова. Нет, что ни говори – чудной народ девчонки. А Таня особенно».

Ах, эта фуражка!

Маленький, слегка блестящий козырек и верх из какого-то заменителя под кожу. Края у фуражки не круглые, а угловатые, как бы чуть-чуть под рубленные. Сверху она скорее всего напоминает большущую гайку, только без дырки. Чего бы мы с Глебом не отдали за такую фуражку! Но ее нигде не купишь, ее носят только таксисты.

Шарыгин не таксист. Но он тоже шофер, тоже лихой парень, хотя возит всего-навсего декорации из мастерских в театр. И обратно – из театра в мастерские. А таксистскую фуражку достал ему Чепа, его дружок который работает в таксопарке.

Шарыгин умеет носить свою фуражку. Он чуть сдвигает ее к правому уху, а из-под козырька слегка выпускает курчавую прядку волос. Прядка, правда, рыжая, но это неважно, все равно он отличный парень, наш Витька Шарыгин. И он не жмот: попросишь примерить фуражку – пожалуйста.

Вы спросите, отчего я вдруг заговорил о Шарыгине и его фуражке? Это так, к случаю.

Просто мы с Глебом стояли возле шарыгинского грузовика, посматривали на Витькину фуражку, болтали о том о сем и поджидали других ребят.

Сегодня воскресенье. Сегодня не идти в школу. Это уже само по себе неплохо. А еще мы ждали этот день потому, что сегодня наш двор озеленяется. Мы едем в лес, выкапываем несколько деревьев и сажаем их во дворе.

Дело совсем немудреное, проще пареной репы. Но почему-то такая мысль никому в голову не приходила. Додумался до этого Виталькин отец Петр Сергеевич. Месяц тому назад было общее собрание жильцов. Вот там-то и выступил Петр Сергеевич и предложил озеленить двор. Комендант нашего дома сказал, что это очень правильно и даже похвально, но для озеленения нет средств. «Не предусмотрено», – пояснил он. Тогда, говорят, поднялся с места дядя Вася. Он сказал, что все можно сделать своими руками, была бы лишь машина, а желающие съездить в лес найдутся. «За бесплатно?» – усомнился комендант. И тут стали поднимать руки те, кто согласен был работать «за бесплатно». Даже старик поднял руку – Танин дед. «Ну что ж, – проговорил комендант, – народу, вижу, навалом. А машина? Может, и две понадобится…» Слово тогда попросил Шарыгин. Он сказал, что, если общественность нажмет на завгара, будет машина, хоть две.

Общественность (то есть наши мамы и папы) была понятливой. Она «нажала» вначале на дирекцию театра, а дирекция – на завгара. Завгар такого нажима не выдержал и согласился. «Смотри, – сказал он Шарыгину, – машины под твою ответственность».

А потом мы помогали взрослым выбирать места для деревьев и копать ямы. Руководил всеми комендант. Только и слышалось: «Павлик велел», «Павлик не велел», «Павлик согласился». Да, я забыл сказать, что коменданта зовут Павликом. Ему лет сорок пять, и он лысый и многодетный дядька, но все равно его все зовут Павликом. Так уж повелось.

Работа кипела. Павлика слушались. Только вот когда прокурор Петр Сергеевич взялся за лопату, Павлик сказал: «Напрасно беспокоитесь: народу-то вон сколько», – и слегка потянул лопату на себя. Он думал, что Петр Сергеевич тут же отдаст лопату и уйдет домой. Но Виталькин отец почему-то смутился и проговорил: «Ничего, ничего. Я поработаю». Лопату он не отпустил, а растерянно оглянулся на стоящих рядом. Павлик тут и вовсе осмелел, прямо рвет лопату ил рук: «Позвольте, Петр Сергеевич, позвольте». Со стороны эта борьба за лопату казалась очень смешной. Лысый приземистый Павлик топчется, суетится возле высокого и крупного Петра Сергеевича. «Позвольте, Петр Сергеевич… Негоже вам таким занятием заниматься». Виталькин отец вдруг покраснел да как гаркнет: «А ну отойдите!» Павлик нескладно отскочил на несколько шагов, пожал плечами: «Извините, – говорит, – я как лучше хотел… Как лучше…» Петр Сергеевич выкопал яму до конца, воткнул лопату в кучу свежей земли, сказал: «Если в воскресенье поедете, позовите меня», – и ушел. По-моему, он правильный мужик, Петр Сергеевич. Хоть с его сыном мы почти враги, но Виталька – это одно, а Петр Сергеевич – совсем другое.

Виталька, правда, тоже копал. Но он взял лопату, когда увидел, что из своего подъезда вышла Таня. Может, это просто совпало? Как знать! С некоторых пор я думаю о нем только плохое. Конечно, так нельзя. Так никуда не годится. Но поделать с этим я ничего не могу.

Три дня тому назад Диман предложил: «Ребя, а давайте и мы поедем за деревьями. Взрослые на одной машине, а мы на другой». Пошли к Павлику. Павлик сказал: «Идите отседова. Вам в игрушки играться, а у меня мероприятие идет». Диман хитро взглянул на нас и спокойненько так проговорил: «Ладно, ребя, идемте к Петру Сергеевичу». – «Это зачем?» – остановил нас комендант. «По делу», – уклончиво ответил Диман. «Черт с вами, получите свою машину, – сказал в сердцах Павлик. – Только вы этот манер бросьте, – он постучал по столу пальцем, – чуть что жалиться». – «Бросим, – обрадовались мы. – Спасибо, дядь Паша».

Он вообще-то добрый, Павлик. Образования у него, говорят, почти никакого, зато работящий: зимой, когда снегу навалит, он трудится вместе с дворниками, орудует и лопатой, и скребком, и ломом. А вон в соседнем доме у коменданта (опять же говорят!) высшее образование. Но во дворе грязь, пыль и «сплошная безобразия», как выражается наш Павлик.

И вот сейчас мы с Глебом стоим, любуемся фуражкой Витьки Шарыгина и ждем ребят. Нас везет Шарыгин, а на другой машине едут взрослые.

Теперь вы спросите: а при чем тут Глеб, ведь озеленяют не его двор, а мой?

Все очень просто. Глеб – мой друг, мы с ним всегда вместе.

– Нить, дай Глебу померить фуражку, – говорю я.

– Бери.

Ну и чуден в ней Глеб! А доволен! Улыбается.

Показывает свои громадные зубы. Но сама фуражка!.. Небольшой козы речек, уголки по краям верха… Ах, эта фуражка!

Когда машина приехала в лес и Витька Шарыгин заглушил двигатель, мы попрыгали на землю, покрытую осенними листьями, и на какое-то время замерли, приглядываясь и прислушиваясь.

В дороге нас, растрясло, и было не очень-то интересно сидеть почти полтора часа в крытом кузове, словно взаперти. Правда, мы горланили песни, но это вначале, а потом поднадоело.

И вдруг мы очутились на просторной поляне. Над головой синее небо, и в придорожных лужах отражается небо, а но сторонам, куда ни посмотри, молчаливо и сонно стоят деревья с голыми ветками. Лишь кое-где чудом уцелели последние желтые листья. Они светились, вспыхивали под солнцем, будто искры.

В лесу стояла тишина: ветра не было, а все живое куда-то разбежалось, разлетелось, попряталось.

Но вот донеслось тарахтение мотора – на поляну выехала вторая машина. Это был тоже грузовик, только открытый. Он остановился неподалеку от нас, и из него стали выбираться родители.

Мы прибежали к ним и закидали советами: какую ногу ставить на колесо, как держаться за борт, куда и как прыгать.

Галдеж этот то утихал, то разгорался вновь.

Последним прыгал Виталькин отец. В линялой, простенькой гимнастерке он казался помолодевшим. Едва он подошел к борту, как мы опять закричали. А Павлик протянул обе руки, словно собирался поймать Петра Сергеевича. Если б он и в самом деле прыгнул на протянутые комендантские руки, от Павлика, очевидно, осталось бы мокрое место. Но Павлик тем не менее тянул руки и приговаривал:

– Прошу, Петр Сергеевич, прошу… Виталькин отец вдруг как-то неожиданно оттолкнулся одной рукой от борта и при всей своей громоздкости легко перемахнул через коменданта. Павлик сжался. По-моему, он закрыл глаза.

– Вот и все, – сказал Петр Сергеевич и ударил несколько раз ладонью о ладонь. – Все в сборе? Тогда идемте.

Мы подхватили лопаты и отправились.

Я шел вместе с Глебом и дядей Васей. Вначале я пошел было рядом с отцом, но он меня сразу же спросил, не забыл ли я дома свой бутерброд.

– Нет, – буркнул я и поспешил отойти в сторону: ведь через некоторое время он непременно поинтересуется, съел ли я свой бутерброд, или скажет, чтобы я застегнул пуговицы на куртке, или потребует, чтобы я вынул из кармана шарф и прикрыл горло.

Я, конечно, понимал, что он выполняет поручения мамы, но от этого мне было не легче.

Дядя Вася прихватил с собой этюдник и штатив, который называл «ногами».

– Опоздали, дядя Вася, – сказал я, вспомнив левитановскую картину, – осень уже не золотая, лес плохой, весь осыпался.

Я думал, дядя Вася мне поддакнет, и Глеб тогда увидит, что я запросто разговариваю с художником на такие специальные темы.

Но дядя Вася сказал:

– Лес плохим не бывает. Ты посмотри, – он остановился, провел рукой, – хорошо ведь, а?…

Ну какой же я кретин! Только что стоял и сам любовался, а теперь захотелось показать: вот, мол, каков я, вот как во всем разбираюсь!

Я разозлился на себя и ничего не ответил. Но дяде Васе, наверное, и не нужен был мой ответ… Он шел, внимательно всматриваясь то в одну сторону, то в другую, и, казалось, забыл про меня и Глеба.

А впереди нас вдруг появились Виталька с Таней. Я стал смотреть на них. Виталька держал за ремешок свой фотоаппарат, слегка помахивал им и рассказывал что-то смешное: Таня то и дело заливалась.

Она шла чуть склонив голову. На плечах у нее красовалась незнакомая мне серо-голубая куртка. Куртка блестела и была прострочена ромбами.

Тане простительно: она девчонка. А вот зачем Виталька напялил на себя новенькие синие джинсы? Вообще-то джинсы – вещь! И наклейка на заднем кармане мне тоже нравится (уверен, что моя мама сразу же бы ее отпорола). Но ведь сегодня будем возиться с землей, перепачкаемся. Глеб словно прочитал мои мысли.

– Вырядились, – сказал он, кивнув на Витальку и Таню.

– Подумаешь! Нам-то какое дело. – Я срезал ножом прутик и, насвистывая, принялся старательно его обстругивать.

Уж что-что, а насвистывать я умею. Я выбрал песню из кинофильма «Тишина». Ту самую, где есть слова:

Отличная песня. Когда слышу ее по радио, даже как-то жутко делается. С самых первых звуков. Лишь только начинает играть труба.

Глеб мне подсвистывал. И мы чувствовали, что готовы броситься друг за друга в огонь и воду. И смутная тревога уже сейчас кралась за нами следом.

Но знаю, слышали ли нас Виталька и Таня. Может, слышали, а может, и нет. Потому что в лесу уже было шумно: трещали сучья под ногами, кто-то пел песню, только совсем другую, не нашу.

Уйти подальше в лес мы не смогли. Впереди оказался крутой, глубокий овраг. Его решили не обходить: кругом вполне хватало и деревьев, и кустов.

Павлик пересчитал все лопаты и просил не забывать их в лесу, не то, мол, «кому сплошная удовольствия, а кому – плати из своего кармана». Павлика живо успокоили и тут же принялись за дело. Нужно было выкопать шесть молоденьких березок и четыре рябинки.

…Работали мы втроем: дядя Вася, я и Глеб. Мы кряхтели, крякали и чертыхались, а над нами вздрагивала, ожидая своей участи, пугливая березка.

Не подумайте, что выкопать дерево – пара пустяков. Пока подроешь все корни, семь потов сойдет. К тому же мне лопата попалась тупая и рукоятка из нее все время выскакивала.

Потом мы с Глебом приподняли и понесли березку, а дядя Вася – три лопаты: они были полегче, а он здорово устал.

Когда мы вышли на поляну, увидели Витальку и Таню: они тоже несли деревце и уже подходили к машине, но их березка была намного меньше нашей, ее можно было без труда нести одному. Вслед за ними шел Диман – тащил три лопаты.

Возле машины Виталька поставил березку, и Таня взялась за нее правой рукой, в левую руку он сунул ей лопату, после чего отбежал на несколько шагов, вынул фотоаппарат и стал наводить на фокус.

К Тане подошел Диман и спросил:

– А мне можно?

– Пожалуйста, – сказала Таня.

Виталька сделал шаг влево, посмотрел в аппарат, потом шагнул вправо, снова посмотрел, затем чуть продвинулся вперед и, опять же посмотрев, сказал:

– Диман, ты не входишь в кадр. Понимаешь?

– Понимаю, – смущенно улыбнулся Диман, хотя было видно, что он ничего не понял.

– Так что ты отойди, – пояснил ему Виталька.

– Зачем?

– Ну сказали же – не входишь!

– А чтоб войти, нужно выйти. Понимаешь? – не сдержался я.

На этот раз Диман все понял и, обиженно поджав губы, отошел.

– А ты но вмешивайся, – сказал мне Виталька, – без вшивых обойдемся.

– А по шее? – проговорил я.

– Что – по шее? – спросил Виталька.

– Без этого ты, кажется, не обойдешься. – И я пошел на него. Вместе со мной пошел Глеб.

– Двое на одного? – начал отступать Виталька.

– Нет, – сказал Глеб, – я только посмотреть. В случае чего, помогу тебе подняться.

– Ребята!.. Ребята!.. А ну, перестаньте! – подоспел к ним дядя Вася.

Виталька и Таня ушли. Появившийся откуда-то Павлик сосчитал лопаты, взглянул на деревья и похвалил:

– Молодцы! Теперь гуляйте.

Мы с Глебом вызвались было еще сходить за березкой, по комендант не разрешил.

– Долов на всех хватит. Вы свое сделали. – Он собрал лопаты и сердито добавил: – Кому сказал, гуляйте!

Тогда мы отправились гулять. Ходили-ходили по лесу и вышли к оврагу.

Мы пошли вдоль края. Заглядывали вниз, сбрасывали туда камни и смотрели, как они падают, кувыркаясь, почти по отвесной стене оврага, сбивая по пути другие камни и поднимая фонтанчики пыли.

Хорошо было бы, конечно, спуститься. Но сделать это мы но могли: слишком уж круто уходили вниз стены. Да и уступов никаких не было видно. Полезешь – наверняка загремишь.

Иногда край обрыва нависал над пропастью острым выступом. На одном из них, возле дерева, мы увидели дядю Васю. Рядом с ним стоял, растопырив ноги, штатив.

Дядя Вася держал в руке палитру и смешивал краски. Поколдовав немного над ними, он наносил мазок, потом, взглянув куда-то через овраг, будто хватал тюбики, выдавливал из них и снова начинал лихорадочно смешивать краски.

Нас дядя Вася но видел.

– Подойдем, – сказал я.

– Не помешаем? Я удивился:

– Чем же мы помешаем?

– Смотри, как торопится.

Меня все же тянуло подойти и посмотреть, а еще мне хотелось, чтобы Глеб лишит! раз убедился, какие мы приятели с дядей Вагой, поэтому я сказал:

– Ничего, не на поезд опаздывает. Идем! Совсем близко уже был дядя Вася, когда и вдруг заметил, как недовольная, досадливая гримаса появилась на его лице. Причиной были не мы, нас он по-прежнему не видел. Просто у него что-то не получилось, и он вновь и вновь поглядывал нее в ту же сторону, через овраг, и хватался за тюбики с красками.

Мы остановились.

И что он так спешил? Ведь действительно не на поезд. Я стал смотреть туда, куда поглядывал дяди Вася. За оврагом небольшое поле с пожухлой травой и черный лес. Нет, не совсем черный: зеленым островком выделялись сосны. А над лесом солнце. Оно висит низко. Оно большое и красное. На него можно смотреть. И облака снизу тоже красные. Будто солнце их подожгло. А повыше они желтеют, еще выше теряют понемногу свет и становятся синевато-серыми.

Мне очень захотелось посмотреть, как нарисовал это дядя Вася, и я шагнул несколько раз, но опять остановился.

– Ты что? – спросил Глеб.

– Тихо, – шепнул я, – подожди.

– Ага, – тоже протоптал Глеб.

Почему мы перешли на шепот и почему не решились приблизиться к дяде Васе, наверно, мы и сами не понимали. Но то, что подходить не нужно и нельзя, мы поняли одновременно, в один какой-то миг.

И я снова примялся смотреть на лес, и на солнце, и на облака. Внизу они уже не горели, не поджаривались, а затухали, густели. И сверху облака тоже изменились – потяжелели, стали темно-синими и фиолетовыми.

– Идем, – коснулся Глебовой руки, и он, ни о чем не спрашивая, повернул назад.

Уходили мы осторожно. Раза два оглянулись. Дядя Вася нас не заметил.

Мы сделали крюк и снова выбрались к оврагу. Солнца не было видно. Оно спряталось за дальним лесом. Облака висели черные, мрачные. Лишь внизу, на самом донышке, еле проглядывал еще чуть теплый розовый свет.

Теперь мы не сбрасывали вниз камни, а тихо шли тропинкой, что вилась по самому краю. В одном месте мы наконец нашли спуск. Это был не настоящий спуск, но стена здесь казалась не такой уж крутой, и из нее выступали крупные камни, на них можно было бы стать ногой.

Но мы решили отказаться от этой затеи: пока спустишься да поднимешься, кто знает, сколько пройдет времени. А потом возле машин все раскричатся: мол, мы вас давно ждем, беспокоимся, совесть нужно иметь, и прочей чепухи наговорят, даже тошно станет. Лучше не связываться. Приедем в следующее воскресенье сами и тогда уж весь овраг облазим.

Мы прошли еще метров двадцать, и крутизна снова была такой, что захватывало дух, стоило лишь посмотреть вниз.

Мы как раз говорили о том, что нужно будет прихватить длинную веревку, если приедем сюда, как вдруг Глеб замер на месте:

– Гляди!

Я взглянул, куда он показывал, и тоже стал как вкопанный.

«Слабонервных просим закрыть глаза!» – слышал я где-то такое выражение.

Таня!..

Она стояла на камне, который торчал из отвесной стены обрыва. Над ее головой на самом краю был пень, из которого, как щупальца из осьминога, тянулись вниз корни.

Стройненькая, в своей блестящей куртке и эластичных брючках, она стояла, держась за корни, и улыбалась, как улыбается циркачка, расхаживая по проволоке.

Ее фотографировал Виталька. Он стоял на краю обрыва, над Таней, метрах в трех от пня-осьминога. Пока он целился в нее из своего аппарата, сердце мое нехорошо заколотилось.

– Голову чуть левее! – кричал Виталька. – Порядок… Повернись больше в мою сторону…

– Так? – спросила Таня.

И камень под ее ногами пошатнулся и рухнул.

С криком Таня соскользнула вниз, но успела перехватить корни и повисла на руках.

Мы бросились к ней.

Виталька подскочил раньше. Он лег на край обрыва и протянул руку, и Таня схватилась за нее правой рукой. Но вытянуть Таню у Витальки не хватало сил.

– Пусти, – заговорил он, задыхаясь, – упадем вместе… Пусти… я сбегаю за Шарыгиным… он рядом.

Таня отпустила его руку и опять схватилась за корень.

Виталька приподнялся и побежал, крича:

– Шарыгин!.. Шарыгин!..

А мы уже были возле пня.

– Держись, – сказал я и тоже лег, как Виталька. И Таня опять схватилась за руку, на этот раз за мою руку, и я подтянул ее немного. Совсем немного. Чуть-чуть.

– Я не могу, – выдохнула Таня. Я понимал, что она слабеет, под ногами у нее не было никакой опоры. Но что я мог сделать?

– Держись, – говорил я, – держись… – А в глазах туманилось от слез.

И тогда через край обрыва переметнулся Глеб. Перехватывая руками другой корень, он спустился пониже Тани и подставил ей свои плечи.

Теперь он подтягивался кверху, а я продолжал тащить Таню за руку.

Вот показалась ее голова. Вот Таня легла животом на край обрыва.

В висках у меня раздавались удары. Я ничего не мог сказать.

Таня молча смотрела в одну точку. Рот ее был приоткрыт. Она тяжело дышала.

Сзади послышались крики Витьки Шарыгина, он бежал. Топот его приближался. Я ощущал его так же, как удары в висках.

И тут я услышал другое. За Таниной спиной раздался треск. Зацокали, зашелестели мелкие камешки. Глухо ударилось…

– Глеб! – крикнул я.

Шарыгин оттащил Таню и глянул через край.

– Глеб! – крикнул Шарыгин. Помолчал. И совсем тихо проговорил: – Глеб…

…Я хожу к нему и больницу. У него перелом ноги и двух ребер.

Он неподвижно лежит в гипсе, но не киснет, а всегда улыбается, показывает свои здоровенные зубы.

– Глеб, – говорю я, – ты герой. Про тебя в газете хотят написать.

– Иди ты!

– Чтоб мне лопнуть! – говорю я. – Во двор журналистка приходила. Материал собирает.

– Трепач! – смеется Глеб.

– Не веришь – не надо, – обижаюсь я. – Тебе интервью давать, не мне. Подготовился бы.

А лицо у него все же но мужественное. Мама тогда, видно, нарочно сказала. Только при чем лицо?…

За окном уже снег. На дворе белым-бело.

– Съездим туда на лыжах, ага? – говорит Глеб.

– Хочешь вторую ногу сломать?

– Знал бы ты, как я на лыжах хожу. Будь спок!

– Посмотрим.

Я еще не говорил ему про шарыгинский подарок. Витька передал мне для Глеба свою фуражку. Ту самую, таксистскую. Но я отдам ему, когда будет выходить из больницы. Вот обрадуется! А сейчас что давать: все равно не разрешат лежать в ней.

Сегодня я пришел к Глебу, смотрю: у него Таня.

– Приветик! – кивнул я ей.

– Привет! – Она поднялась со стула. – Желаю тебе, Глеб, поскорее выздороветь.

– Посидела бы еще. – Глеб чуть заметно подмигнул мне.

У нас завтра контрольная… – замялась Таня.

– Пусть идет, сказал я, – а то пару схватит.

– До свидания. – И она пошла к двери.

С Виталькой я ее теперь не встречаю. А вообще-то, какое мне дело?

Вчера, правда, возвращался вечером и захотелось мне взглянуть на «кусочек морского дна» – на ее зеленое окно. Я слепил снежок, а потом подошел, задрал голову – зеленое окно было темным.

«Нет дома, – подумал я. – Жаль: снежки сегодня хорошо лепятся». Я запустил снежок в стенку. Он разлетелся во все стороны белыми брызгами.

Даже хорошо, что ее нет дома. А то бы выглянула, увидела меня. Потом бы при встрече остановилась, спросила: «Ты что кидаешься?» А что бы я ей ответил?