На барак спецзоны для политзаключенных рухнула тьма. Кто-то выключил свет. Такая шутка во время драки всегда придавала событию остроты. В том смысле, что из тайников сразу извлекались заточки и кирпичи, стилизованные умелыми руками под зубные щетки и книги. За что дрались, никто толком не знал, но диссидентам положено было за что-нибудь драться, а потому возня продолжалась. Бились молча, чтобы не делиться весельем с персоналом. Доставить удовольствие цепным псам коммунистического режима считалось признаком дурного тона. Около сорока минут все шло как обычно. Верхние нары побеждали. Бой переходил в партер. Количество телесных повреждений почти дошло до критической отметки. И в этот момент, нарушая все законы тюремного общежития, раздался голос. Он звучал откуда-то сверху, из-под потолка.

— Братья и сестры! — пронеслось над побоищем. — Остановитесь и внемлите!!!

Необычная формулировка оппонентов озадачила. Они замерли и неуверенно приподняли головы. Сквозь дыру смотрового глазка в барак ядовитой желтой змеей заползал свет. Его хватало ровно на то, чтобы разглядеть парашу и тусклый кран умывальника. Остальное помещение оставалось скрытым в зловещей тьме. И лишь под самым потолком размытым контуром виднелась странная, мистически-жутковатая тень.

В полной тишине трижды гулко и неритмично стукнули капли по жестяной мойке. Раздался дружный озадаченный вдох. Сбившись в кучу, бывшие идеологические противники робко сделали шаг назад и всмотрелись во мрак. Парящий в воздухе силуэт неуловимо надвигался на разгоряченную дракой толпу, постепенно увеличиваясь в размерах. Послышался многоголосый судорожный выдох.

Тень с разбросанными в стороны руками и тяжело упавшей на грудь головой была видна только по пояс. И тем не менее опознание «прокатило без лажи». Видимо — по контуру в виде креста. Или по голосу. Скорее всего — по голосу. Ибо противиться ему было невозможно.

— Опомнитесь! Остепенитесь! Отсюда мне видно ВСЕ! И смотреть на это противно!

Заключенные политической спецзоны атеистично потупили глаза и еще плотнее сгруппировались, пытаясь спрятаться друг за друга от всевидящего ока.

— Вы, как черви в грязи, пожираете друг друга. Без тепла и света гниют ваши души! И тела смердят нечистыми желаниями!..

Тьма пересылки колыхнулась, растекаясь зыбким туманом грехопадения. Бывалых политзеков и прожженных фарцовщиков словно засосало в кошмарное болото нереального. Там было незнакомо и страшно. А голос все падал сверху, с загаженного потолка, будто подпитывая себя сам. И чем гуще становился поток мистического поноса, тем плотнее в нем вязли заблудшие души диссидентов и врагов социализма.

— Страшна будет плата за мерзость вашу! Абы не поганили своим дыханием атмосферу рты, жрущие помои и извергающие скверну!..

Аудитория дрогнула и поплыла в пучину ада. Последние очаги разума потонули в изобличительной мути. Руки нависшего над нарами силуэта вдруг взметнулись вверх. Словно и не были разведены по перекладинам невидимого креста.

Хрипловатый бас превратился в Глас и придавил трепещущие несознательные массы:

— Покайтесь, грешники!!! Спасите хоть что-нибудь! На колени!!!

Тридцать пар коленных чашек с хрустом обрушились на бетонный пол.

— Кто вы? Зачем живете? Чтобы болтать и гадить? Чтобы пожирать слабых, лежащих на нижних нарах? Кланяйтесь и кайтесь!!!

Тридцать лбов, не рассчитав в темноте, ухнули об бетон так, что вода в кране закапала быстрее.

— Повторяйте за мной, убогие! — Голос становился все громче, вода колокольным звоном усугубляла эффект. — Я никогда в этой жизни не отниму у слабого хлеб его!!! Потому что это гадко…

— Не буду экспроприатором… — с явной неохотой промычали внизу не в меру образованные политзеки, не в силах противиться воле неизвестно откуда взявшегося Главного Диссидента.

— Я не буду унижать слабого!!! Потому что это мерзко…

Ярые противники социалистического строя покорно ткнулись лбами в пол:

— Откажусь от диктатуры…

— Я буду честно делить передачи, чтобы всем доставалось поровну!!! Потому что это хорошо… — Глас достиг высшей точки проникновенности. Казалось, слова летят с самого неба, пытаясь достучаться до заблудшей души каждого.

— Введу уравниловку… — послушно затянули заключенные спецзоны, и в это время снаружи послышались шаги.

Топот нескольких пар сапог грубо прервал покаяние. Брякнули засовы, лязгнули замки, заскрипели дверные петли, и в бараке зажегся свет…

Карл Ильич Теплов сидел на верхних нарах, скрестив ноги по-турецки. Руками он держался за спинки. Нары принадлежали человеку, которого на зоне почему-то называли Поршень. Причем называли преимущественно шепотом, стараясь спрятать глаза, чтобы случайно не встретиться с ним взглядом. И не повернуться к нему спиной. Потому что весь последний год он держал политзону в неустанном страхе и напряжении…

Неизвестно, каким путем Поршень, он же Андрей Адольфович Худяков, попал в рассадник гнилой интеллигенции. Потому как был гражданин Худяков настоящим стопроцентным уголовником. Наглым, нахрапистым и абсолютно беспринципным. А еще Поршень умел ругаться и бить людей по лицу, что закономерно сделало его грозой политической зоны. Ко всему прочему, Андрей Адольфович был далеко не идиотом. В друзьях у него ходил валютный спекулянт Петров. Рыжий, ушастый и умный, как всякий коренной иудей, Иван Израилевич исполнял при Поршне обязанности бухгалтера. Вдвоем они жестко правили местным контингентом. Ибо сочетание кулака и кошелька на деле куда жизнеспособнее, чем кнут и пряник.

Сам Поршень в момент нежданного визита вертухаев стоял на коленях рядом с Петровым. В порыве немыслимой оторопи они собирались пообещать гражданину Теплову раздать свой собственный «подогрев» каким-то левым чмошникам. Когда глаза обитателей барака привыкли к свету, Поршень очнулся. Он несколько раз потряс своей почти квадратной головой и потер красное лицо такими же красными ладонями. Со лба посыпалась бетонная крошка. Соображал Поршень не быстро.

— Это чё? — требовательно спросил он, встав с колен, и посмотрел по сторонам.

Иван Израилевич оценил ситуацию и услужливо подсказал:

— Это таки форменное издевательство!

— Ты чё, подонок? — снова попытался сформулировать назревший вопрос Поршень. — Ты, что ли?..

Гражданин Петров быстро поддакнул:

— Мы этой наглости таки не потерпим!

В воздухе запахло плохо. В прямом и переносном смысле. Но в это время в дверях наконец очнулись охранники. Они придирчиво осмотрели замерших на полу зеков. Разбитые физиономии, лужи кровищи на бетоне и изодранные в драке робы навевали подозрения. Здесь явно не все было в порядке. Старший караула заглянул под ближние нары. Слава КПСС, трупов там не обнаружилось. Тогда он поднял взгляд.

Над суетой по-прежнему парил Карл Ильич Теплов. В целехонькой чистой робе из английской шерсти. Без единого синяка на лице. Зато с абсолютно невинной улыбкой на губах.

Виновника массового избиения матерый вертухай вычислил сразу. Без помощи логики, на голой интуиции. Он мгновенно понял, от кого тридцать покалеченных политзаключенных уползают по грязному полу в слезах и соплях. Ему стало страшно. Происходящее давило на психику абсурдом беспредела. Он вскинул автомат и сдавленным голосом прохрипел:

— Гражданин Теплов!!! Мы понимаем, что вам скучно! Но и вы нас поймите. Вы к нам по этапу всего на один день… А нам после вас кровь замывать! Будьте добры, пройдите в канцелярию! Хорошо хоть все живы…

Карл Ильич с хрустом разогнул ноги и начал спускаться под прицелом четырех автоматов. К этому моменту мыслительный процесс в голове Поршня дошел до логического тупика. Непонятки замутили возмущенный разум Андрея Адольфовича. Гроза политической спецзоны злобно ощерился и прорычал:

— В натуре — подонок! Я те ща покажу — диктатуру с уравниловкой!..

— За все надо платить! — пояснил его закадычный бухгалтер.

Но спина Теплова уже маячила за порогом камеры. И все же ответ на агрессивный выпад пришел. По коридору Индигирской пересылки разнеслось:

— Штоха!..

Лязгнули засовы, и все стихло. Только вода продолжала биться о дно раковины, нудным метрономом отсчитывая длинные тюремные секунды. Народ потихоньку вставал с колен и расползался по нарам. Поршня и Петрова обходили стороной, стараясь не коснуться. Вокруг них образовывался вакуум, как будто в камере появились прокаженные. Худяков с Иваном Израилевичем стояли неподалеку от двери и недоуменно оглядывались. В конце концов движение закончилось. Сокамерники забились в темные углы и затаились.

— Какая-то таки лажа, — догадался валютный спекулянт Петров.

Поршень обнаружил себя оторванным от коллектива и жалобно промычал:

— Не понял?..

В менее интеллигентной компании им бы тонко намекнули на некоторое изменение их социального статуса. Но в бараке народ подобрался вежливый и тактичный. Только пожилой космополит, засидевшийся на Колыме с хрущевских времен, злорадно прошипел из темноты:

— Засохни, жмурик! Ты ж на самого Теплого гавкнул! Он вчера ночью по этапу пришел…

Поршень, по инерции еще считавший себя крутым парнем, успел открыть рот:

— Не въехал, какой Теплый?

Однако Иван Израилевич уже понял всю глубину катастрофы. Он тихо ойкнул и обморочно прошептал:

— Похоже-таки тот самый… Можем начинать бздеть!

Трудный процесс осмысления у Андрея Адольфовича шел недолго. Жуткая кликуха связалась с обликом не в меру говорливого мужика… Знание — страшная сила. Очень страшная. Оно вошло в квадратную башку Поршня, заставляя его челюсть отпасть с безвольным хрустом. Глаза у грозы политической зоны закатились куда-то под брови, сознание померкло. Рядом с ним рухнул валютный спекулянт Петров. От Белого моря до последнего ряда «колючки» в Туруханской зоне не было страшнее беспредельшика, чем серийный душегуб по кличке Теплый. Это знали все. Встать на его пути значило обречь себя на неминуемый «амбец». И не от банальной заточки или раскаленного штыря в задний проход… Нет! Теплый славился нестандартным до полного кошмара подходом к людям…

— Молись, чтобы ОН не вернулся! — шепнул опавшему телу пожилой космополит.

— Может, повезет, — с большим сомнением поддержал его кто-то…

Бывший художник-оформитель Карл Ильич Теплов мотал очередной срок. Он давно уже не был на воле. И не стремился. На Дальнем Северо-Востоке была неплохая экология и хорошие люди. Поэтому Карл Ильич как-то не рвался в мир никому не нужной свободы. Не для того он становился символом беспредела и воплощением ужаса, чтобы все бросить и снова превратиться в среднестатистического «ботаника». Тот самый шанс, который предоставила ему судьба, Карл Ильич использовал на полную катушку. Его блестящая карьера, начавшаяся в следственном изоляторе КГБ на Литейном проспекте, удалась. Он стал легендой криминального мира — великим и всемогущим авторитетом по кличке Теплый.

Он прошел все политические зоны страны. Вместе с ним путешествовали наколки, нарисованные фломастерами, и блатной жаргон, слепленный в порыве гениального прозрения из первых подвернувшихся букв алфавита. В стране слепых и одноглазый — король. В спецзонах содержались махровые диссиденты и прочие отбросы диктатуры пролетариата. То есть — сплошная интеллигенция. Настоящих зеков там боялись больше эмпириокритицизма. А уж Теплого — просто боготворили до обморока, выворачиваясь перед ним наизнанку.

Способности Карла Ильича попали на благодатную почву. С его талантом к наведению мути он быстро посеял беспредельный ужас в пламенные сердца очкариков. Их воображение, обостренное в неволе, довершило рождение жуткого убийцы по кличке Теплый. Достаточно было пары вечеров, забрызганных словесным поносом высочайшего качества, — и по баракам поползли легенды и мифы. Каждое слово и каждый поступок Теплого молва тут же наполняла зловещим смыслом, после его туманных монологов количество якобы загубленных жизней в сознании слушателей стремительно росло. А слухи добивали впечатлительных интеллигентов эффективнее серийного маньяка. За двадцать с лишним лет они проникли в каждую щель на Колыме, превратившись в эпос. На Колыме Теплого боялись все. От зачуханных любителей радиопередач «Американского голоса» до ненадолго присевших воротил теневого бизнеса. Поэтому он жил в достатке и роскоши, пользуясь почетом и «полной уважухой»…

Теплый вернулся в барак на рассвете. Политзаключенные затаились, прикидываясь спящими. Но ужас на тихих мягких лапах бродил между нарами, заставляя сердца диссидентов панически трепетать. Теплый неторопливо двинулся к самым дальним от входа нарам. Там было самое почетное место. Значит, и его нехитрое имущество, аккуратно сложенное в четыре вещмешка, должно было лежать именно там. Дойти он не успел. В предрассветном сумраке его ждали Поршень и Петров. Размытые силуэты прежних вожаков спецзоны возникли на пути Теплого внезапно. Он остановился и устало вздохнул. Такое повторялось каждый раз. На каждой зоне. Карл Ильич привык и давно перестал удивляться.

— Ну?! — негромко спросил он.

Ужас перестал бродить по закоулкам, сгустился в одной точке и начал материализовываться. Поршень и Петров жалобно заскулили:

— Ошибочка вышла, однозначно…

— Мы таки понимаем — за все надо платить…

Теплый сверху вниз посмотрел на фигуры, заранее присевшие у параши. Он задумчиво приоткрыл рот. Все звуки в бараке оборвались, будто замерзнув на лету. Раскаяние наглецов, похоже, было искренним. Карл Ильич сжалился и снисходительно произнес:

— Ладно. Прощаю. Только… — Он холодно взглянул в самую душу Поршня. — Еще раз кого подонком назовешь — штоха тебе!

В спертом воздухе пронесся стон облегчения. Узники совести, замершие на нарах, успокоенно обмякли. Поршень благодарно сморщил красную физиономию и хрюкнул:

— Спасибо! Никогда!

Иван Израилевич Петров тут же поддакнул:

— Чтоб мы так жили!

Теплый обогнул сидящую на корточках пару, забрал свои вещи и неторопливо вернулся к выходу. На пороге легендарный убийца и душегуб обернулся и тихо сказал, обращаясь к Поршню:

— Переводят меня. Будешь здесь главным партанить. Смотри не тумань!

— Однозначно! Спасибо! — еще раз повторил Андрей Адольфович, радостно мотая квадратной головой.

— Будешь должен, — на прощание прошептал Теплый. — И помни про «подонка». Ты это слово забудь! Глядящий за тобой будет. Ты его не ищи — не увидишь. Помни…

Он шагнул наружу и слился с рассветом. Его ждали бескрайние колымские просторы и новые зоны.