Когда моя мать и та женщина, которая перебралась со своими детьми в нашу квартиру, планировали и уже собрались, чуть ли не на следующий день, отправиться из Харькова с детьми пешком, случилось вот что. Близко от города оказалась воинская часть, в которой командиром какого-то подразделения служил муж той женщины. То ли он отпросился у начальства съездить в Харьков, чтобы узнать судьбу своей семьи, то ли его послали по делу, но он оказался в городе на грузовой машине с группой красноармейцев, вооруженных автоматами. Словом, он приехал домой. Здесь надо отдать должное женской интуиции и предусмотрительности. Женщина, которая перебралась к нам, приколола на дверь записку, указав в ней номер нашей квартиры. Кому была адресована эта записка – неизвестно, ведь муж её был на фронте. Но записка сработала.

Когда командир-фронтовик узнал, что его семью оставили в городе на произвол судьбы, он сильно разозлился. Нас всех с нашими вещмешками и сумками быстро посадили в машину к автоматчикам, и мы помчались на вокзал. Командир пошёл к станционному начальству. Но ему сказали, что сформирован чуть ли не последний эшелон с эвакуируемыми, мест в нём нет, и он вот-вот отходит. Тогда автоматчики подхватили наши мешки, и мы побежали на перрон. К эшелону уже был прицеплен паровоз, который пыхтел. Командир нашёл начальника эшелона, а когда тот попытался что-то возразить, командир вынул из кобуры пистолет и подозвал своих автоматчиков. Двери всех вагонов-теплушек были опломбированы, но под такой угрозой начальник эшелона открыл дверь одного из вагонов. Обе наши семьи буквально затолкали в вагон, который и так был переполнен. Командир дождался, пока эшелон тронулся, и началась наша эвакуация.

Наша семья оказалась у самой двери вагона, которая плотно не закрывалась. Мать прикрыла щель нашими же мешками, чтобы меньше дуло. Дуть почти перестало. Но отправились мы вечером, и в первую же ночь, на какой-то остановке поезда, через эту щель один из мешков вспороли снаружи и вытащили из него все, что пролезло в щель. К счастью, женщины нашли где-то, то ли кусок фанеры, то ли доску и стали загораживать щель этим предметом.

Ехали долго и не знали куда. Через пару дней у большинства кончились съестные припасы. Эшелон, если и останавливался, то на каких-то товарных станциях, где не было магазинов. Был только кипяток. Если у кого и были деньги, то купить поесть было негде.

Привезли нас в город Кустанай. Оттуда, не помню на каком транспорте, нас, несколько семей, отвезли в деревню Чернышёвка Мендыгаринского района, Кустанайской области. С нами был сотрудник НКВД (Народный комиссариат внутренних дел, предшественник КГБ и нынешнего ФСБ). Этот сотрудник заходил с каждой семьёй в дом местных жителей, осматривал его и указывал хозяевам, где эвакуированная семья должна будет располагаться. Естественно, что хозяева воспринимали всё это, говоря мягко, без энтузиазма. Это стало тем более понятным, когда позднее мы узнали, что деревня заселена была в период так называемого “раскулачивания” вынужденными переселенцами из центральной России. Говоря проще, ссыльными. При этом мужчины призывного возраста из этой деревни были мобилизованы на фронт. Ну а нас местные стали называть “выковыренными”.

Деревня Чернышёвка была разделена на две части: казахскую и российскую. Не уверен, что обе части деревни так и назывались – Чернышёвка. Скорее всего, у казахской части было своё название. Между этими частями деревни даже было расстояние в несколько сот метров, не занятое домами. Жители двух частей деревни между собой практически не общались. Многие казахи не умели говорить по-русски, и все русские не знали казахского языка. Легко предположить, что ранее это было чисто казахское поселение. Казахи жили лучше. Хотя их семьи были многочисленней, но в каждом доме держали по несколько коров и много овец. У эвакуированных женщин были кое-какие деньги, и они пытались сходить к казахам за продуктами. Но те оказались настроенными враждебно к приезжим и в продаже продуктов отказали. Правда, через некоторое время экономическая заинтересованность взяла верх, и инициативу проявили уже казахи. Но, когда харьковские женщины увидели, в каких условиях производятся и хранятся продукты у казахов, то теперь уже они не пошли на регулярные контакты. Надо сказать, что небольшие деньги у эвакуированных семей всегда были. Они получали их по так называемым аттестатам в зависимости от состава семьи. По таким же аттестатам семьи фронтовиков получали деньги по всей стране. Кстати, в Чернышёвской школе, где через год я начал учиться, что-то не припомню ни одного ребенка-казаха. Похоже, что они вообще не учились.

Заодно, несколько слов о школе. Четыре начальных класса в ней были точно. Были ли классы старше, не помню. Начальные классы занимались парами. Я был в первом классе, а в той же классной комнате, в то же время занимался и третий класс. Учительница была одна на оба класса. Одному классу даст задание, а пока он работает над заданием, что-то объясняет другому. Потом наоборот. Так же занимались второй и четвертый классы. Это в те времена было обычным делом в “малокомплектных” сельских школах по всей стране. Так же занималась и Галинка, когда они жили у своей бабушки в военные годы. Тетрадей у нас не было. Писали мы на страницах казахских книг, прямо поверх текста. Откуда брались книги, не знаю. В деревне магазина не было. А до райцентра, где магазин был, пешком было не дойти, а транспорта не было. Обычных чернил тоже не было (шариковых ручек тогда ещё не существовало вообще). Чернила матери делали сами, то ли по местному, то ли по старинному способу. Из печной трубы соскребалась сажа, мелко растиралась, а затем каким-то образом варилась. В воду что-то ещё добавлялось, по-моему, даже немного молока, которое в семьях эвакуированных было большим дефицитом. Но наши мамы понимали, что ученье – свет. В Чернышёвке я окончил первый класс и получил похвальную грамоту.

Таких домов, как в Чернышёвке, я больше никогда не видел. Стены возводились из кизяка. Леса кругом было мало, кругом была степь. Редко попадались небольшие берёзовые рощи. Очень маленькие по площади и на больших расстояниях друг от друга. Кизяк – это высушенная смесь соломы и коровьего навоза, сформованная в кирпичи крупного размера. Смесь топтали ногами на ограниченной досками квадратной площадке размерами несколько больше детской песочницы. Затем её выкладывали в четырёхсекционные формы из досок сразу на той площадке, где они будут сушиться на солнце. Форму осторожно поднимали, и четыре кирпича кизяка оставались на площадке. Сушка происходила очень быстро. Летом солнце палило нещадно целыми днями. Дождей летом практически не бывало. Потом эти кирпичи укладывали штабелями так, чтобы в промежутках стыков были зазоры. Это – чтобы штабель продувался. Кстати, и у нас в деревнях колотые на зиму дрова часто укладывают в штабеля крест-накрест, с просветами. Видимо, так они лучше сохраняются сухими. Ввиду дефицита дров, в тех краях и печь большей частью топили кизяком. Соотношение соломы и навоза в «кизяке для стройки» и в «кизяке для топки печи» было разное.

Снаружи стены дома обмазывались навозом и белились извёсткой. Глину в небольших количествах где-то там добывали, но её было мало. Использовалась она в смеси все с тем же навозом для подновления пола дома, который был земляным. В нашем доме была перегородка, которая отделяла одну часть дома от другой, где была печка. Про потолок ничего сказать не могу – не помню. А вот крышу помню хорошо. Чем крыши домов крылись в основании, не знаю, но сверху они все были покрыты дёрном, и на них росла трава. Весной и в начале лета она была зеленая, потом сухая желтая. На крышу дома нам забираться не разрешали. А вот по крыше заброшенной конюшни, которая была рядом с нашим домом, мы с мальчишками бегали свободно.

К дому было пристроено небольшое стойло для коровы, а чуть дальше размещался сарай, в котором лежали дрова и кизяк. За сараем шёл огород. Изгороди вокруг дома и огорода не было. Дома стояли реже, чем обычно в наших деревнях. Между соседними домами и огородами было свободное пространство, и огораживаться, наверное, не было необходимости. В конце огородов в большом количестве росла тыква, которую, возможно, и не сажали. По-моему, она росла уже диким образом. За тыквой вокруг всей деревни была широкая полоса конопли выше человеческого роста. Чтолибо о наркотиках я там не слышал. Осенью часть это конопли вырезали, теребили (выколачивали мягкую сердцевину, оставляя только наружный волокнистый слой) и из полученного волокна плели веревки, вязали циновки и разного рода подстилки. Из семян давили конопляное масло. Это масло на вкус было гораздо хуже подсолнечного, а запах имело неприятный. Но эвакуированным приходилось его употреблять, так как оно было дешевле. А за полосой конопли начиналась дикая степь.

В доме, куда нас определили, жили хозяйка и её взрослая дочь. Первая неприязнь с них сошла, как только выяснилось, что на нас было положено выделить три кубометра дров (по кубометру на душу). Хозяйка с дочерью на зиму получали только два кубометра, а тут с нашими кубометрами получалось целых пять. Дрова же там были в большом дефиците. Заготавливали их сами в ближней и дальней берёзовых рощах. Пилить можно было только те деревья, которые указывал лесничий, и только в его присутствии. Дерево (ствол) в лесу же и распиливалось на бревна длиной, кратной метру, а бревна укладывались в прямоугольный штабель высотой ровно метр между четырьмя колышками, которые определяли ширину штабеля тоже равной метру. Лесничий обмерял все это и определял объем в кубометрах. Непростая процедура. Важно было грамотно уложить бревна в штабель, чередуя толстые и тонкие бревна. Тогда в кубометре их оказывалось не намного, но больше. Только после этого можно было увозить дрова домой. Обмануть лесничего мало кому удавалось, да и опасно было, время-то военное. Сучья собирали, они в норму не входили.

В деревне был колхоз, в который входили местные жители из ссыльных. Казахи к колхозу отношения не имели. На них коллективизация не распространилась. Местные жители в колхозе работали плохо, фактически отбывали номер. Понять их можно, если учесть, как они здесь оказались и чего лишились. Эвакуированные женщины организовали свою бригаду и работали, как могли. Кто, как моя мать, выросли в деревне и знали крестьянский труд, тем было легче. А тем, кто был из городских, приходилось туго. Мать была активным членом бригады. Занималась и общественной работой. Сохранилась газета с телеграммой за подписью Сталина в местной газете “Колхозный путь” от 18 апреля 1943 года Она короткая, и я приведу ее полностью:

”Кустанайская область, Мендыгаринский район, село Боровое. Товарищам Уманец и Тихомировой.

Передайте семьям командиров и политработников села Боровое, собравшим 25000 рублей на строительство танковой колонны имени жен фронтовиков, Мой братский привет и благодарность Красной Армии.

И. Сталин”

“Мой” так и написано с большой буквы. Почему село Боровое? В деревне Чернышёвка не было сельсовета или другой администрации. Сельсовет был в деревне Боровое. Его власть распространялась и на деревню Чернышёвка.

Питались мы плохо. Есть хотелось все время. Пробыли вы в эвакуации примерно два года, может быть чуть больше. За всё время мы с сестрой ели белый хлеб два раза. Не булочки, а именно простой белый хлеб. Это было, когда мать ездила в Боровое, чтобы отослать заказные письма. О письмах потом. А из Чернышёвки этого сделать нельзя было, почты не было. В остальное время ели хлеб из ржаной муки, который пёкся в печке. Когда муки было мало, а это было почти всегда, в хлеб добавлялась картошка. Она так и попадалась в хлебе маленькими кусочками. А когда и картошки было мало, то в хлеб добавлялись и хорошо промытые картофельные очистки. Когда же и этого не было, в муку добавляли берёзовую кору.

Готовить муку из берёзовой коры было моим делом. Для этой цели использовалась так называемая ручная крупорушка. Это устройство имело два маленьких жернова. Нижний был закреплен неподвижно. А верхний сидел на оси и имел ручку, за которую его можно было вращать. Было несколько прокладок, с помощью которых можно было регулировать просвет между жерновами. Они когда-то применялись, когда крупорушка действительно использовалась для очищения зёрен крупы разного размера от шелухи. Но крупы не было. А без прокладок крупорушка могла играть роль ручной мельницы. В центре верхнего жернова было отверстие, в которое засыпалась мелко нарубленная кора. Не верхний белый слой коры берёзы, а тот, что под ней коричневый. При вращении верхнего жернова кора перетиралась в муку, которая высыпалась из-под этого жернова наружу во все стороны. А там по периметру нижнего жернова был прилажен жестяный желоб, по форме составлявший виток спирали. Поэтому муку легко было ссыпать в подставленную миску. Хлеб с корой был менее вкусным, но был съедобным.

Чего было вдоволь, так это тыквы. За всю последующую жизнь я не съел и сотой доли того количества тыквы, которое съел в Чернышёвке примерно за два года. Мать моя после возвращения из эвакуации тыкву никогда не покупала. Галинка иногда варила пшённую кашу с тыквой. Очень вкусная получалась каша. А в эвакуации мы ели тыкву просто так, без всего. Это была отдельная еда, отдельное блюдо, если так можно сказать. Тыкву парили в печке на противне ежедневно, если топили печку. Нарезали кусочками и клали на противень кожурой вниз. Кожура к противню всегда немного прижаривалась. А мякоть распаривалась практически до желеобразного состояния. Кусочек с противня и рукой-то не всегда можно было взять. Тогда ели ложкой. Тыква росла, по-моему, диким образом в конце огорода перед полосой конопли. Такое впечатление, что она воспроизводилась каждый год сама собой, так как земля там не копалась, как на грядках огорода или на бороздах картошки. Тыква была двух сортов: с желтой мякотью, вкусная, и с белой мякотью, менее вкусная. Вкусная, конечно, условно, когда очень хочется кушать. Но по внешнему виду мы их не научились различать. Тыква очень хорошо сохранялась в доме на земляном полу всю зиму. Мне кажется, что по местным условиям там могли бы хорошо расти и арбузы, но их там не было.

Весной, когда сходил снег, мы, детишки, рыскали по огородам. Если повезет, удавалось найти картофелину от урожая предыдущего года. Замёрзшую и по весне оттаявшую картошку можно было есть сырой. Она была сладкой. Возможно, крахмал превращался в сахар или что-то подобное. Но было и настоящее весеннее пиршество. Это когда мальчишки постарше отправлялись в дальнюю берёзовую рощу за грачиными яйцами. За ними увязывались и мы. Грачиные гнёзда были там почти на каждой берёзе, и по нескольку штук. Берёзы были высокие, росли они густо, и внизу не было сучков. А стволы были белые и гладкие. Но ребята как-то ухитрялись залезать на них. Они умели отличать там, наверху, насиженные яйца от свежих. Яйца складывались в кепку, которая при спуске держалась в зубах. Когда яиц набиралось достаточно, разжигали костер и яйца пекли в углях. Доставалось и нам, младшим. Удавалось накушаться. Интересно, что в ближней берёзовой роще грачиных гнёзд не было ни одного.

Был ещё один случай, когда мы с сестрой хорошо покушали. Бригада эвакуированных женщин участвовала в изготовлении партии домашней колбасы для фронта. Где делались заготовки мяса, не знаю. Только не в Чернышёвке. Здесь мяса не было. Бригада же должна была произвести горячую обработку этих заготовок в печах. Почему к этой работе подключили нашу бригаду, тоже не знаю. Возможно, где-то на колбасном производстве вышло из строя оборудование, возможно также, что это была политическая акция поддержки жён фронтовиков. Но нам с сестрой перепало по хорошему куску этой самой колбасы. Потом и другие дети рассказывали нам, что они хорошо покушали. Жаль только, что это случилось всего один раз за всё время.

Очень часто мать готовила нам блюдо, которое там называлось “мамалыгой”. Позже я узнал, что оно ничего общего не имело с настоящей мамалыгой. Мать в картофельное пюре добавляла немного поджаренной ржаной муки. Получалась коричневая масса, которая казалась нам очень вкусной. Много лет спустя, наверное, уже в старших классах школы, я попросил маму сделать эту псевдомамалыгу. Она меня отговаривала, но я настоял. Наверное, в эвакуации это казалось вкусным из-за голода, а в нормальных условиях питания впечатления не произвело.

Чего ещё было вдоволь, так это семечек. И подсолнечных и тыквенных. Подсолнечные сушились на печке в сезон, а тыквенные – всю зиму по мере употребления тыквы. Семечки постоянно грызла вся деревня. Но ведь ими не наешься.

В теплое время, особенно весной, мы ели очень много всякой дикой зелени. Особо ценились у детей растения, которые мы называли “трубками”. Они росли в изобилии вокруг небольшого озерка, пока оно летом не пересыхало. Стебли этого растения полые, а жёсткая и волокнистая наружная кожица легко снимается продольными полосками. Остается безвкусная, но очень сочная мякоть. В начале жаркого лета был небольшой период, когда в ближней роще в изобилии росла и плодоносила земляника. В тех краях она была крупная. Ягоды имели размер лесного ореха. Чтобы земляника росла в таком изобилии, я больше нигде не видел. Интересно, что в дальней берёзовой роще земляники не было совсем.

Чтобы закончить вопрос о том, как мы в эвакуации питались, отмечу связанную с этим необычную ситуацию. Уже писал, что в Чернышёвке крыши домов и сельскохозяйственных построек имели верхний слой из дерна. Так вот, на этих крышах в изобилии росли самые настоящие шампиньоны. Росли они и вокруг заброшенной конюшни, но в меньшем количестве. Но, их никто там не собирал и не ел. Считали несъедобными грибами. Это можно сейчас понять. В довоенные годы в нашей стране шампиньоны не выращивались и в магазинах не продавались. Люди знали о шампиньонах, разве что из художественной литературы. Мы с мальчишками набирали мелких шампиньонов в кепки и кидались ими во время игры “в войну”. При нашем, в общем-то, полуголодном существовании шампиньоны тогда могли бы стать хорошим подспорьем.

Расскажу ещё об одной мальчишеской забаве. За деревней, возле старенькой мельницы было озерцо, которое летом пересыхало, но не полностью. Воды в нём летом не было, но почти всё время в нём была жидковатая грязь. Осенью, когда некоторое время шли дожди, грязь покрывалась слоем воды. А когда становилось холодно и озерцо покрывалось первым льдом, под прозрачным слоем льда легко было рассмотреть круглые плоские пузыри газа. Мальчишки постарше какой-нибудь железякой пробуривали маленькое отверстие во льду над пузырьком и поджигали выходящий газ. Надо льдом горел факел, а пузырь уменьшался до тех пор, пока не выходил весь газ. Позже, естественно, я узнал, что это был метан. Озерцо, конечно, было приболоченным. Эта забава продолжалась несколько дней. А потом лед становился толстым и терял прозрачность. Да к тому же начинались снегопады, и лёд накрывало снегом.

Кто только не жует сейчас жевательную резинку. Но раньше в нашей стране её не было. Видели мы её только в зарубежных кинофильмах. И считалось это вредным и неприличным занятием. А в войну в Чернышёвке жвачку жевали все. И эвакуированные тоже приобщились к этому. Но, естественно, жевательной резинки там не было и в помине. Жвачку, которую называли варом, делали местные жители из белого слоя березовой коры. Технологию изготовления вара они держали в секрете и эвакуированным не открывали. Этот вар был почти черным, но с лёгким коричневатым оттенком. К зубам не прилипал. Вкус какой-то был, но словами его описать трудно. Особым шиком было научиться жевать так, чтобы в жвачке образовывался пузырек воздуха и при сжатии челюстей он лопался, издавая звук громкого щелчка. Это удавалось не всем и не сразу. Один кусочек вара можно было жевать несколько дней. И он не терял свих свойств. В обычном состоянии вар был довольно твёрдым, и, прежде чем начать его жевать, надо было его подержать во рту, пока он не нагреется и не размягчится.

Зима в Чернышёвке была очень суровой. В начале зимы выпадало много снега. Для детворы это время было, как говорят, глухим. Изба, школа и всё. Гулять негде. Снег шёл не каждый день. Но из-за постоянных морозов и сухого воздуха он был сыпучим, как песок в пустыне. Ветры же были очень сильные, дули практически постоянно. В результате всё время мела поземка. А местность была ровная и лишенная растительности, способной задерживать снег. Даже, если не было снегопада, утром невозможно было выйти из дома. Дверь открывалась внутрь, а за ней была стенка или даже стена снега, часть которого при открывании двери засыпалась в сени. Утро начиналось с того, что надо было откопать выход из дома. Потом раскинуть снег, чтобы можно было дойти до дороги, проходившей вдоль деревни. Если был сильный ветер, то через некоторое время всё, что было откопано, постепенно засыпалось снова. Иногда дети с трудом добирались до школы, набрав много снега в валенки. Бывали дни, когда дом с одной из сторон заметало под крышу. Если это не было со стороны входной двери, его и не отбрасывали, так как при изменении направления ветра этот снег сметало и уносило. Выйти в поле было практически невозможно, проселочные дороги заметало (а других и не было). А нужно было выбрать хорошую погоду и договориться с лесничим, чтобы заготовить и вывезти из рощи положенные кубометры дров. Заготовка дров разрешалась только зимой.

Попутно замечу, что в Чернышёвке при домах не было туалетов, как это принято в деревнях Европейской части России. Летом ходили за огороды, в коноплю, или дальше в степь. Зимой дальше хлева уйти было невозможно.

А теперь о самом горестном и самом радостном днях эвакуации. Когда мы приехали и устроились в Чернышёвке, мать написала письмо отцу. Письма на фронт отправлялись не по адресу, а по условному номеру “полевой почты”. Войсковые части, участвовавшие в боях, не могли иметь постоянного адреса. Кроме номера полевой почты, указывалась фамилия, имя и отчество адресата. И через какое-то время с этой полевой почты был получен краткий ответ. Что Тихомиров Сергей Кузьмич числится в списке “безвести пропавших”. Да, по грамматике правильнее будет “без вести”, но процитированная формулировка имела хождение, а произносилась с ударением на первом слоге. Это могло означать, что человек или погиб и остался при отступлении на занятой противником территории, или попал в плен. И то и другое практически было равносильно концу. Мать сказала нам с сестрой, что у нас теперь нет отца, и мы все трое долго и горько плакали. Это был самый горестный день нашего пребывания в эвакуации.

Но мать это дело так просто не оставила. Всётаки отец был комиссаром дивизии, а в войну их было не так уж и много. Несколько отойдя от первой вспышки горя, она начала писать письма в разные военные инстанции. Но отовсюду приходил один стандартный ответ, что Тихомиров Сергей Кузьмич “в списках живых, погибших и раненых не числится”. Такова была бюрократическая формулировка, хотя трудно было понять, почему “раненые” не относятся к “живым”. Также, трудно понять, почему раненый комиссар дивизии, имевший при себе все документы и прошедший через дивизионный медсанбат, полевой прифронтовой госпиталь, отправленный затем в тыловой госпиталь в Куйбышев (ныне Самара) и дальше в госпиталь в Фергану, что в Узбекистане, не числился ни в каких списках. Думаю, что и мы, эвакуированные, ни в каких списках не числились, и после войны наша семья так и не смогла бы воссоединиться. Но что-то натолкнуло, или кто-то надоумил мать, чтобы написать письмо на родину отца в Юрьевец. Письмо это она адресовала Юрьевецкому районному военкому. И вскоре получила ответ. В нем сообщалось, что отец был в Юрьевце после выписки из госпиталя, вставал на военный учет, и был направлен для дальнейшего прохождения службы в Политическое управление Московского военного округа. Об этой истории расскажу подробнее позже, сейчас скажу только, что это был самый радостный день нашего пребывания в эвакуации.

После того, как стало известно, где служит отец, разыскать его было просто делом времени, терпения и настойчивости, и это произошло довольно скоро.

Думаю, что это не все впечатления о жизни в эвакуации. Если что-то будет вспоминаться, постараюсь ещё дописать. Но и так расказ “Эвакуация” получился самым длинным. А планировать ничего не буду. Галинка в последние годы регулярно обращала внимание на то, что нам, пожилым людям, нельзя ничего планировать на будущее время. Нужно сосредоточиваться на текущем моменте. Теперь это прочно сидит и в моей голове. Что успею, то и сделаю.