Мы изучали в Академии много предметов. И с нами работало много преподавателей. Естественно, что среди них были и очень хорошие, и другие. Особенно сильные преподаватели были у нас на первых двух курсах, когда в программе стояли общетехнические дисциплины, и когда закладывался фундамент, необходимый для успешного изучения на последующих курсах специальных дисциплин. Обо всех преподавателях я, конечно, рассказывать не собираюсь, да и не смог бы этого сделать. Предварительно отмечу только, что большинство преподавателей общетехнических дисциплин были фактически людьми гражданскими. Но в годы войны почти всех военных преподавателей отправили на фронт, а преподавать в Академии призвали преподавателей гражданских ВУЗов, присвоив им соответствующие воинские звания.

Начну с профессора полковника Бернштейна. Не знаю, какое звание следовало поставить первым, учёное или военное. Пусть будет так. Бернштейн был начальником кафедры и читал нам лекции по сопротивлению материалов, проще говоря, по сопромату. Читал блестяще. Кто его лекции слушал и записывал, потом не знали проблем с расчетом конструкций на прочность при курсовом и дипломном проектировании. При проговаривании в лекции тех мест, которые нам следовало записать, он несколько замедлял темп речи, не делая в то же время, повторов сказанного. Кроме того, Бернштейн определенно обладал актерскими способностями, играл голосом, мимикой, где надо, делал многозначительные паузы. Он постоянно подчёркивал, что наука, которую он нам преподает, вопреки распространённому мнению, не является сложной. В ходе лекции находил какие-то интересные ракурсы излагаемого материала. В результате всего этого мы и не ощутили каких-либо трудностей при изучении сопромата.

Сам Бернштейн про себя ничего не рассказывал. На лекциях этого делать было нельзя, а практических и семинарских занятий он не вёл. Но про него нам рассказывали преподаватели кафедры, которые вели эти занятия. От них мы узнали, что Бернштейн был участником группы специалистов, которые производили расчёт на прочность конструкции подвесного Крымского моста через Москвуреку. Пожалуй, это самый красивый из московских мостов. И это полностью соответствует “крылатой” в среде специалистов по сопромату формулировке, которая гласит, что “конструкция выглядит красивой, если она правильно рассчитана”.

Был в практике Бернштейна, как специалиста по сопромату, и весьма курьёзный случай. Дело происходило ещё в довоенные годы. Однажды в учреждение, где работал Бернштейн, приехал сотрудник известного ведомства, располагавшегося на Лубянке. Оно тогда называлось НКВД. Он предъявил соответствующее удостоверение и попросил провести его к рабочему месту Бернштейна. В те времена все знали и понимали, что это может иметь самые печальные последствия. Сотрудник НКВД предъявил своё удостоверение Бернштейну и предложил ему пойти с ним на выход, где его ждёт машина. Очевидцы говорили, что Бернштейн попросил, чтобы ему разрешили заехать домой. Но сотрудник НКВД ответил, что этого не требуется. И Бернштейна повезли на Лубянку.

На Лубянке Бернштейна привели в кабинет какого-то начальника, который и прояснил ситуацию. Оказалось, что в Георгиевском зале Кремля производился ремонт. При снятии с этой целью висевшей там огромной люстры выяснилось, что требуется замена крюка, на котором она висела. С целью расчёта нового крюка, в качестве специалиста по сопромату, и был вызван Бернштейн. Ему сообщили массу люстры и дали два дня на проектирование нового крюка. А здесь следует пояснить, что существовал ГОСТ на эти самые крюки, так что при выборе крюка и расчёты проводить не было необходимости. Просто из ГОСТа нужно было выбрать параметры крюка, соответствующего массе подвешиваемого груза и требуемому запасу прочности. Для Бернштейна это была школьная задачка. И он её решил быстро, выбрав очень солидный запас прочности, соответствующий высокому статусу помещения, в котором этому крюку предстояло выполнять свое предназначение.

Выполнив на листе бумаги чертёж крюка в натуральную величину, и, изложив обоснование своего выбора, Бернштейн через два дня явился на Лубянку. Его принял всё тот же начальник. Он не стал читать приложенное к чертежу обоснование, а долго разглядывал сам принесённый Бернштейном чертёж крюка. Потом он спросил, понимает ли Бернштейн, где будет располагаться этот крюк, и кто под висящей на нем люстрой будет ходить или сидеть. И, не дожидаясь ответа, начальник взял карандаш и своей рукой солидно увеличил размеры крюка на чертеже. Посмотрев на Бернштейна, он сказал, что параметры крюка следует пересчитать заново с учетом высокой степени ответственности этой детали. Бернштейну он дал ещё два дня на расчеты. Делать расчеты под новые параметры Бернштейн не стал. Он подобрал в ГОСТе новый крюк, который по своим размерам примерно соответствовал размерам, обозначенным рукой начальника с Лубянки. Когда он вторично явился на Лубянку, с новым чертежом крюка, то принимавший его начальник, долго не разглядывая чертёж, одобрил его и, поблагодарив Бернштейна за проделанную работу, отпустил его.

А теперь расскажу об одном эпизоде, который реально имел место на экзамене по сопромату в нашем учебном отделении. От предыдущего курса мы узнали, что Бернштейн любит на экзамене сидеть в своем кресле. Мы загодя сходили на кафедру, забрали из его кабинета кресло и перенесли его в аудиторию, где должен был проходить экзамен. Мы узнали также, что Бернштейн практически никогда не ставил неудовлетворительных оценок. Он считал, что слушатель или студент, прослушавший его курс лекций, должен знать сопромат хотя бы на “троечку”. Поэтому ребят послабее направляли к нему, а не к другому преподавателю, тоже принимавшему экзамен. Но совсем слабых в нашем отделении не было. В Академии на каждом экзамене было принято считать средний балл по отделению. Наше отделение обычно получало значение среднего балла 4,70-4,75, а если было 4,65, то это воспринималось как провал.

Экзамен по сопромату, о котором я упомянул, шёл как обычно до определённого момента. Отвечать по билету за стол к Бернштейну сел Юра Б. Вообще-то он был твёрдым “четвёрочником”, но тут неожиданно забуксовал. Видимо, он и сам этого не ожидал и разволновался так, что начал ошибаться в простых вопросах. Бернштейн, как и все преподаватели на экзаменах обычно делают, посмотрел на общий уровень оценок Б. в зачётке. Там всё было в порядке. Бернштейн решил помочь Б. выпутаться из положения и начал задавать ему простые вопросы. Но Юра уже поплыл и не мог собраться с мыслями. А Бернштейн не хотел поставить ему “двойку”. В конце концов, Бернштейн задал Б. самый элементарный вопрос, на который трудно было не ответить правильно. А перед этим вопросом он предупредил Бурцева, что за правильный ответ он поставит ему “тройку”, а иначе будет «двойка”.

Неизвестно, кто в этой ситуации больше волновался, Юра или Бернштейн. Вопрос был действительно простой. Бернштейн изобразил на листке бумаги стержень с простейшей нагрузкой, обозначил сечение и спросил, есть ли в этом сечении касательные напряжения. Ответ был очевиден, касательных напряжение в этом сечении быть не могло. Но Б., от волнения, уже вообще ничего не соображал. Раз спросили, есть ли эти напряжения, значит, они есть, решил он. И ответил: “Есть”. Способность соображать Б. потерял уже давно, но наблюдательность сохранил и мгновенно увидел, что на лице Бернштейна начинает формироваться горькая гримаса. Не растерявшись, Бурцев практически без заметной паузы продолжил свой ответ: “Но они равны нулю”. Что потом было, трудно описать. Бернштейн, а вместе с ним и все, кто был в аудитории, смеялись до упаду минут пять, а то и больше. Успокоившись, Бернштейн взял ручку, помедлил и сказал: “Товарищ младший лейтенант! Я не могу поставить вам тройку.” В аудитории повисла гробовая тишина. А Бернштейн аккуратно вывел в зачётке оценку “хорошо” и расписался. Б. схватил зачётку и вылетел из аудитории. На том экзамене ни один слушатель из нашего отделения не получил оценки ниже “четвёрки”.

Следующим персонажем этого раздела будет профессор полковник Котов. Он, как и Бернштейн, тоже был призван на военную службу в годы войны, а до этого преподавал физику в каком-то гражданском ВУЗе. Котов очень гордился своим воинским званием, но во всём оставался сугубо гражданским человеком. Во всём, кроме одного аспекта. Ему нравилась военная форма одежды. Пожалуй, во всей Академии он был единственным из военнослужащих, кто всегда ходил в сапогах. Это при том, что ношение брюк на выпуск с ботинками была особой привилегией, предоставленной после войны танкистам (и лётчикам) за их боевые заслуги.

По манере чтения лекций Котов представлял собой полную противоположность Бернштейну. Он не играл голосом, не использовал красноречивую мимику, не жестикулировал. Говорил ровным голосом, но это не вызывало ощущения монотонности его речи. И при всём этом он умел удерживать внимание аудитории. Котов обычно в течение всей лекции стоял у доски лицом к аудитории и в то же время, не оборачиваясь к доске, ухитрялся писать на ней все необходимые формулы и ключевые положения учебного материала в словесной форме. Чтобы иметь вполне приличный конспект лекции, достаточно было списывать то, что писал Котов на доске.

А доска в аудитории, где Котов читал лекции, была необычной. Она представляла собой широкую полосу линолеума с соединенными концами. Лента периодически перематывалась, причем исписанный ее участок уходил в соседнее помещение, где лаборант кафедры стирал написанное. Мы много раз внимательно наблюдали, не нажимает ли профессор какую-нибудь кнопку для перемотки ленты, но так ничего заметить и не смогли. Не было замечено также, чтобы Котов подавал какие-то сигналы лаборанту о необходимости перемотки ленты. Каким образом всё это происходило, мы так и не узнали.

Редко, но бывали всё-таки случаи, когда Котов терял контроль над вниманием аудитории. Правда, на нашем курсе этого не было. Но нам рассказали о таком случае ребята с предыдущего курса. Какое-то событие выбило их из привычного учебного настроя, и часть слушателей на лекции Котова слушали его не очень внимательно, а некоторые даже придремнули. Котов это состояние аудитории уловил. И после какой-то очередной фразы по ходу лекции он, не меняя тональности и громкости голоса, произнес: “А теперь я попрошу тех, кто меня не слушает, занимается посторонними делами или дремлет, ВСТАТЬ!” Последнее слово этой фразы было произнесено громко и прозвучало как команда. Часть аудитории вскочила с выпученными глазами. Остальные засмеялись, а Котов улыбнулся. Лекцию можно было продолжать в обычном режиме.

Котову принадлежала одна очень важная для всей Академии заслуга. За два или три года до моего поступления в Академию её начальником был назначен войсковой генерал В. Он и в Академии сначала попытался навести привычный ему войсковой порядок. Но Академия не была обычной войсковой частью. Это был большой офицерский коллектив, состоявший в основном из слушателей и преподавателей Академии. Коллектив со своими очень специфическими задачами. И взаимоотношения внутри этого коллектива тоже были специфическими. В период ознакомления с общей организационной структурой Академии новый начальник планомерно обходил факультеты и кафедры.

Дошла очередь и до кафедры физики. Во время прихода на кафедру генерала В., Котов читал лекцию. В. в сопровождении своих заместителей вошёл в аудиторию и остановился у двери. Котов знал, что надо представиться новому начальнику по-военному. Но военные уставы он, возможно, и читал когда-то, но хорошей практики их использования у него не было. Но он напрягся, изобразив своё собственное понимание строевого шага, приблизился к В. и произнёс, насколько мог, командирским голосом: “Профессор Котов, читаю лекцию по физике”. В. посмотрел на Котова, как на неудавшегося военного, и сказал: “Товарищ полковник! Я сейчас выйду из аудитории. Потом зайду снова, а Вы доложите мне, как положено по Уставу”. Когда В. вторично вошёл в аудиторию, Котов ещё более неуверенным строевым шагом подошёл и уже менее уверенным голосом произнёс: “Профессор Котов, читаю лекцию по физике”. В. рассердился, начал было читать профессору нотацию, но тот обошёл В., ушёл из аудитории, а через пару минут вышел из лаборантской уже в шинели и уехал домой.

На следующий день Котов не явился в Академию. К нему поехала делегация в составе нескольких начальников кафедр, начальника одного из факультетов и замполита Академии. На все уговоры вернуться в Академию Котов отвечал, что это возможно только после того, как генерал В. принесёт ему свои извинения за нетактичное поведение. Скандал продолжался несколько дней, вышел за пределы Академии и дошел до Главного политического управления. Оттуда приехала представительная комиссия, которая заслушала обе стороны и очевидцев происшедшего, коих было весьма много. Результат был очень неожиданным для всего коллектива Академии. Новый начальник Академии в присутствии начальников факультетов и нескольких кафедр принёс извинения профессору Котову, который вернулся на свою кафедру. А генерал В. оказался очень неглупым человеком и в течение многих лет прекрасно руководил Академией. Им были довольны и преподаватели, и слушатели, и работники многочисленных служб. Я застал В. в должности начальника Академии и могу подтвердить, что при нём в Академии была очень благоприятная, здоровая и деловая обстановка, которая располагала к учёбе.

Прежде, чем я начну короткий рассказ ещё об одном моем преподавателе в Академии, сделаю маленькое отступление. Мне хотелось рассказать о нескольких не просто хороших, а великолепных мастерах своего дела. Трудно было начать с когото из них, чтобы тем самым не выделить его среди других. Непроизвольно я начал с очень эффектного внешне профессора Бернштейна. Потом, без какого-то определённого смысла, перешёл на профессора Котова. А теперь решил остановиться и подумать, о ком рассказывать дальше. И, чтобы порядок расположения персонажей в рассказе никак не мог быть увязанным с моим отношением к ним, я решил расставить всех в алфавитном порядке по фамилиям. Кстати, фамилии Бернштейна и Котова и должны были по этому признаку стоять первыми. И я могу спокойно продолжить свой рассказ.

Где-то раньше я уже говорил, что наше учебное отделение занималось не по общей для двух инженерных факультетов программе. Эта программа предусматривала традиционную подготовку инженеров-механиков с ориентацией на тяжёлые гусеничные и колёсные машины. И для выпускников инженерных факультетов Академии Министерством высшего образования был утвержден диплом инженера-механика. А из нас хотели сделать инженеров-электриков, но такого диплома Академия выдать не имела права. Поэтому мы изучали все дисциплины, необходимые для получения диплома инженера-механика, но в минимальном объёме положенных учебных часов. А за счёт высвобожденного таким образом учебного времени, изучали дисциплины, предусмотренные программой подготовки инженера-электрика, но часто в объёме, который не дотягивал даже до минимально допустимого. А ещё нам хотели дать некоторую подготовку, которая была необходима специалистам в танковых войсках, но выходила уже и за рамки программы подготовки инженера-электрика. Назову в качестве примера только два подобных технических направления. Это радиотехника и инфракрасные приборы ночного видения.

Преподавателем основ радиотехники у нас был майор Лазарев. Ему не было и сорока лет. А по образованию он не был танкистом. Радиотехника была его основной специальностью. На изучение этой дисциплины нам было отведено мало времени. Курс радиотехники по числу отведенных на него часов можно было бы назвать скорее обзорным. Если бы не Лазарев. Он так интересно рассказывал не только об устройстве радиотехнической аппаратуры различного назначения, но также и о преимуществах и недостатках различных типов этой аппаратуры, что мы слушали его, наверное, с разинутыми ртами. Лазарев не просто знал свой предмет, но и умел увлечь рассказом о нём слушателей. На первом же занятии он объявил, что разрешает прерывать его в любое время, если что-то воспринимается не совсем понятным, или о чем-то хочется узнать более подробно. Мы ведь занимались специальными дисциплинами отдельно от всего курса, маленькой учебной группой, в небольших аудиториях. Поэтому трудно было делать различие между лекционными и семинарскими занятиями.

Мне, по роду моей работы, после Академии не пришлось заниматься радиотехнической аппаратурой. А несколько моих сокурсников на Полигоне попали в группу обеспечения разработки и испытаний танковых управляемых ракет, в системах управления которыми эта аппаратура применялась. И все они в один голос выражали благодарность за те знания, которые в небольшом по объему курсе ухитрился вложить в нас Лазарев.

Курс теоретической механики нам читал подполковник Метелицын. Если не ошибаюсь, он имел учёную степень доктора наук, а профессорского звания не имел. А лекции читал очень хорошо. И предмет-то был довольно сухой, чисто теоретический, абстрагированный от реальных конструкций. А слушать лектора было интересно. Чем он брал слушателей, сказать затрудняюсь. Голос ровный, эмоциональную окраску рассказу о таком сухом предмете невозможно было придать. Но какая-то скрытая изюминка в его лекциях, видимо, была. И ещё, он очень искусно чертил мелом на доске схемы различных механизмов, прилагаемые силы и моменты сил, линейные и угловые скорости и др. Все прямые линии любой длины на схемах были идеально прямыми. Это было видно невооруженным глазом. Но и все окружности любого диаметра на взгляд тоже были совершенно правильными. Первое время в перерывах мы подходили к доске и веревочкой или каким-нибудь шнурком проверяли диаметры этих окружностей. Диаметры любой окружности по всем направлениям были совершенно одинаковыми. А ведь Метелицын не пользовался никакими чертёжными приспособлениями. Все схемы чертил от руки.

На третьем курсе, когда закончились дисциплины, обязательные для любого технического вуза или факультета, у нас начались специальные дисциплины. Поскольку наше отделение ориентировали на специализацию по электрооборудованию танков, в течение двух семестров мы изучали основы электротехники. Лекции нам читал подполковник Смирнов. Как и в случае с основами радиотехники, эти лекции читались отдельно только для нашего учебного отделения. И обстановка на этих лекциях была близка к обстановке на семинарских занятиях, так как в отделении было всего 27 человек.

Смирнов был человеком, во многом оригинальным. Внешне он очень напоминал Жака Паганеля в исполнении Черкасова в старом нашем фильме ” Дети капитана Гранта”. Смирнов всегда ходил с курительной трубкой. Конечно, он не курил в аудиториях и коридорах Академии. Но трубка всегда была у него в зубах, а если он с кем-нибудь разговаривал, то держал трубку в руке. На первой же лекции Смирнов заявил нам, что трудных для изучения наук не бывает. Просто для усвоения разных наук требуется разное время. Этот тезис многие из нас, в том числе и я, сразу взяли себе на вооружение и всегда руководствовались им. Когда мне пришлось преподавать в школе, сначала, в течение короткого времени, физику, а потом и математику, этот предмет уже в течение трёх лет, я старался внушить школьникам, что эти предметы не являются трудными. Но для усвоения некоторых разделов требуется время и определённый объем упражнений.

От предыдущего курса мы узнали, что к Смирнову можно обращаться с вопросами не только по основам электротехники, но и с вопросами по другим дисциплинам. И не было случая, чтобы обратившийся не получил вразумительного ответа. При этом он не просто кратко отвечал на вопрос. Он сажал пришедшего с вопросом за стол. Выяснял, что именно непонятно. И последовательно разбирал всю ситуацию. Если надо было решить задачку, то он брал из конспекта лекций или из учебника исходные формулы, преобразовывал их так, чтобы можно было получить необходимые величины, и поэтапно решал всю задачу. Поражала его способность логически мыслить, строить переходы от частного к общему и наоборот. И способность довести все это до пришедшего к нему с вопросом. Мы, конечно, старались не злоупотреблять такой возможностью и обращались к Смирнову только в крайних случаях.

Наконец, последний по алфавиту, но едва ли не первый по значению для нас и по оказанному на нас влиянию, наш преподаватель математики Черкасов Андрей Николаевич. Он не был человеком военным. Основное место его работы была какая-то кафедра механико-математического факультета МГУ, где он был доцентом. А в Академии он преподавал по совместительству. Мехмат в МГУ был одним из самых сильных факультетов. На нем преподавали многие очень известные математики. Получить там профессорское звание было делом трудным. Думаю, что Черкасов мог бы этого добиться без большого труда, перейдя на работу в какой-нибудь технический ВУЗ. Но, видимо, чтото удерживало его от этого.

Черкасов читал лекции только на одном нашем курсе, а в нашем учебном отделении ещё и вёл семинарские занятия. На первой же своей лекции он многих удивил, многих покорил, а многих отправил в стан скептиков, но никого не оставил равнодушным. Взойдя на кафедру, он взял в руки список слушателей курса и примерно около получаса называл поочередно все фамилии, просил каждого встать, несколько мгновений его рассматривал, потом просил сесть и называл следующего. Такого у нас ещё не было, хотя несколько лекций уже прошло. Цель этой процедуры была неясной, хотя определенные догадки и появились. В течение этой же лекции, когда кто-то из слушателей отвлекался, Черкасов называл его по фамилии и просил возобновить работу. Скептики после лекции заявили, что это дешёвый трюк, что без труда можно было запомнить двух-трёх человек и потом козырнуть своей памятью. Но через две лекции в нашем отделении состоялось семинарское занятие, на котором Черкасов без труда всех нас, а было нас в то время 27 человек, называл по фамилии и ни разу не задумался и не ошибся. А на последующих лекциях он всегда обращался к любому из слушателей по фамилии. Так постепенно всех скептиков и всех удивленных он перевербовал в своих поклонников.

А нашему отделению Черкасов через какое-то время предложил проводить дополнительные занятия по тем разделам математики, которые он считал очень важными, но которые не входили в нашу программу. Несколько таких занятий он и провёл, но потом нас затянула учебная текучка, и мы отказались от этих занятий. И многие из нас, кому впоследствии пришлось работать на Полигоне, в других научно-исследовательских учреждениях и конструкторских бюро об этом сожалели.