Пролог

Эта повесть не является в полном смысле слова продолжением повести об уникальном театре говорящих пауков Кукбары фон Шпонс, которая случилась со мной год назад, на первой летней практике в больнице, под руководством доктора ван Чеха.

Если разбирать конкретно, это прошлый год и в моей жизни ничего не изменилось. Студенчество мое продолжается, науки становятся сложнее и специфичнее, но отношение к ним мое поменялось. Я "глотаю" их и стараюсь как можно больше усвоить и запомнить, потому что у меня есть цель. А цель эта — еще одна практика на "отлично" у доктора ван Чеха.

И, может быть те, кто читали первую мою повесть, скажут, что это невозможно: немыслимо перенести определенные ужасы и снова стремиться туда. Но тот, кто воскликнет так, будет в корне не прав.

История Пенелопы отложила на мне свой отпечаток. Теперь мне, как никогда раньше, хочется заниматься психиатрией. Я ни за что больше не сунулась бы в пограничье. Изредка меня мучают кошмары о том, что я там и Кукбара все еще жива. Но, неизменно от нее, меня спасает куница с голубыми глазами, и Виктор всегда теперь рядом со мной.

Кстати, о Викторе. Он полностью излечился, а когда стал нормален, то пришел ко мне, прямо из больницы. Я впустила его. Выглядел он тогда гораздо лучше: мальчишества в нем прибавилось, он будто бы стал моложе, но на дне глаз все равно плавала тоска, которую никуда уже не деть.

Вошел, бросил вещи и угол. Протянул букет роз, я приняла их.

Он опустился на колени передо мной и сказал:

— Брижит, я не уверен, что ты согласишься. Я даже… мне кажется, что ты откажешься, — он стал ужасно многоречив и как-то неуверен, — Но, я прошу тебя быть со мной. Впоследствии я желал бы, чтобы ты стала мадам дер Таш.

Я была спокойна. Никакого благоговейного волнения я не испытывала. Было немного смешно, потому что мужчина на двадцать лет старше меня, вдовец, к тому же творец и романтик, стоит на коленях и дрожит, как осиновый лист. Того гляди, начнет заламывать руки и, как Пьеро, декламировать стихи о сбежавшей Мальвине. Внутри меня сквозь все эти жестокие мысли пробивалось робкое сочувствие, и рождалась нежность.

Я долго смотрела на него сверху вниз, прижимая к себе розы. Все, что варилось у меня в голове, видимо, отразилось на лице. Виктор смутился, стушевался, как-то неловко встал и взял шляпу и вещи.

— Прости, Брижит, — сказал он, — Я, вероятно, очень смешон. Между нами целая жизнь. Прости, зачем я вообще пришел?!

Он взял мою руку, ласково поцеловал ее и собрался уйти.

— Так, значит, ты отзываешь свое приглашение? Точнее просьбу… предложение… да, предложение? — цунами в душе принесло волнение и почти панику, я забыла все слова, которые раньше знала.

— Нет, — удивился Виктор, снова снимая шляпу.

— Тогда я соглашусь на него, пожалуй.

Несколько мгновений мы стояли, глядя друг на друга в упор. Я даю руку на отсечение, что наши лица ровно ничего не выражали. Виктор первым нарушил молчание, схватив меня в охапку и подняв над полом. Он сделал пару кругов, пока я не стала кричать от неожиданности, и аккуратно поставил на пол, как фарфоровую статуэтку.

— Я сейчас домой, вещи заброшу… А потом гулять. Ты не занята? Пойдем в парк?

— Нет, не занята. Конечно, пойдем.

— А хочешь, я твои вещи соберу и перевезу?

— Куда?

— К себе. Комнаты же теперь мои?

Я легко вздрогнула, припоминая эти комнаты. Спать на Зоиной постели? Нет уж.

— А, впрочем, я, наверное, тороплюсь, — Виктор виновато улыбнулся.

— Все в порядке… Но, наверное, да… ты торопишься немного…

— А Зоино я все выкину, — между делом заметил Виктор.

Он порывисто чмокнул меня в губы и вышел аккуратно, прикрыв дверь. Я долго еще стояла в коридоре, пока наконец, не догадалась, что розы все-таки лучше поставить в вазу.

С того дня повелось, что каждый день Виктор провожает меня до института и встречает после. Пока я учусь, он рисует на одной из улиц, где в основном кормятся художники. Вечерами я засиживаюсь у него, слушаю, как он сочиняет новые песни, но никогда не остаюсь на ночь.

Виктор стал творцом в полном смысле слова. Он рисует днем, пишет музыку вечером, слагает стихи ночью и уже год не иссякает его творческий фонтан. Картины его хорошо расходятся, хоть он и не профессионал. Он пишет и стандартные натюрморты, в основном, на охотничьи темы, и абстрактные картины, которые расходятся лучше. Серию с ангелом, которая так мне полюбилась, к несчастью, купил один чудак, которому деньги некуда девать, и развесил у себя дома по всем комнатам. Он приглашал нас к себе и спрашивал совета, куда лучше все это вешать? Двенадцать картин, не шутка.

Я была зла на этого человека, просто потому что эта серия картин была любимой. Виктор пропал на несколько дней. А когда я приехала к нему сама, то застала его бледного и измотанного, за копированием серии с ангелом в мини-формате. Я сразу забрала эти картинки, чтобы они не достались кому-нибудь другому.

Сейчас Виктор занят портретом доктора ван Чеха, хочет закончить его к началу моей практики. Мне он ничего не показывает, но говорит, что это грандиозная работа.

Я мучаюсь любопытством и жду, когда же начнется практика, под началом великолепнейшего доктора ван Чеха.

 

Глава 1

Я не хочу говорить, что что-то происходит снова. Да, цветут белым деревья в саду перед отделением психиатрии. Заляпан грязью номер стационара по лечению профессиональных заболеваний, и в стационаре два отделения: венерология и психиатрия. Самое удивительное, что за прошедший год я так и не удосужилась узнать, почему их два, а точнее почему именно такой набор.

И все-таки не все осталось по-прежнему. Я шла теперь уже не одна, по знакомой мне дорожке, мимо знакомых ворот. За мной тащил картину (почти во весь немалый авторский рост) Виктор. И шла я уже без боязни, не робко, а вполне уверенно и знала, что есть рядом в большой дверью приема на покой небольшая серенькая, в которую и входят все доктора и медсестры.

Мы вошли в нее. На крючке висело разрисованное ангелами пальто доктора ван Чеха. Я удивилась, это лето было жарким. Сами мы с Виктором были одеты очень легко, хотя я и старалась соблюсти приличия. На полочке лежала видимо ван Чеховская белая шляпа. Шляпы как-то незаметно вошли в моду. Виктор снял свою черную и положил рядом с докторовой. Утер платком лицо и снова скрылся за картиной.

— Положи ее пока, чего ради держать?

— Ты будешь периодеваться еще? — Виктор выгляднул из-за рамы и поставил аккуратно на пол картину.

Я быстро переобувалась.

— Сколько тут всего было, — вздохнул Виктор.

— Если не хочешь не ходи, потом встретим ван Чеха в более непринужденной обстановке.

— Он не ответил ни на одно мое приглашение. В любом случае надо идти к нему самим, иначе рискуем никогда его не увидеть.

— Ну, мне это не грозит.

Мы сели в лифт и поднялись до ординаторской.

— Какой знакомый запах, — глубоко вдохнув, сказал Виктор.

— Только рискни еще раз сойти с ума и он станет для тебя родным, — фыркнула я.

— Любовниц я заводить не собираюсь, а ты смотри не играй со спичками, у меня на спички знаешь ли пунктик, — огрызнулся Виктор.

— И плита у тебя электрическая, — поддакнула я.

— И запятые перед деепричаными оборотами и перед вводными мы не ставим, — поддел Виктор, который правил мои эссе по психиатрии, которыми я на досуге развлекалась.

— Туше, — сказала я, открывая дверь.

Белый вихрь ослепил меня. Раскинув руки, на меня несся доктор психиатрии Вальдемар Октео ван Чех.

— Брижит, — он стиснул меня в объятьях, — как я рад видеть тебя. Я сам думал записать тебя на практику, но ты меня опередила. Ты похорошела — девочка моя, похудела? А это что с тобой за сверток в кедах?

Ван Чех, наконец, мен отпустил, даже оттолкнул немного всторону и встал задумчиво напротив картины.

— Если под этим есть кеды, значит, в них обуты ступни, если есть ступни, значит есть ноги. Судя по размеру ног, они длинные и то, что выше ягодиц тоже длинное, — ван Чех сложил губы бантиком и прочистил горло, — Может, перестанете прикрываться этим, Виктор, выходите, я не люблю пряток.

— Примите у меня, она тяжелая.

— Ах, значит, это все-таки не приглашение на свадьбу. А я уже губу раскатал, если такое приглашение, какая же будет свадьба.

Мы с Виктором переглянулись. Я не удержалась и хихикнула.

— Что смеешься, Бри? И вообще, что стоите, как не родные, марш за стол. А что это вообще такое?

— Картина, — ответила я.

— Я вижу, что не блендер, — отозвался задумчиво ван Чех. — Я могу порвать бумагу?

— Зачем рвать? — удивился Виктор, — Бантик видите?

Он легким движением распустил полупрозрачный бант в уголке и бумага сама собой упала на пол. Последней упала легкая прозрачная лента.

Я охнула. Ван Чех был, как живой, изображен в шапочке, в белом халате, воторот которого был расписан будто бы углем. Особенно пронзительны были голубые его глаза, они как будто горели холодным пламенем. В руках доктора сидела куница, вид у нее был воинственный, но глаза водянисто-голубые были спокойны и мудры. За спиной доктора я заметила едва различимые руины цирка в серо-зеленых разводах.

— А я-то боялся, что это опять треугольники, — ошелмленно промямлил ван Чех.

— Оказывается и вас можно чем-то поразить, — заметила я.

— Ты почему еще стоишь? — брезгливо отозвался доктор, — Чтобы вы знали, леди, основа нашей профессии… нет, сама соль жизни в том, чтобы уметь удивляться. Но на этот раз я в шоке. Нет, Виктор, я положительно в шоке. Спасибо. Большое спасибо. Я повешу его здесь в кабинете. Дома для него нет места, и потом я там почти не бываю. Я как-то молод здесь, и излишне суров, вам не кажется?

— Я специально поменял глаза ваши с куницей местами, — скромно отозвался Виктор.

— Ах, вот оно что, — погладил бородку ван Чех.

Он перетащил картину к стене и прислонил. Подошел к столу рухнул в кресло и достал коньяку.

— Вы все так же пьете коньяк, — неудержалась я.

— Не все так же, а гораздо больше, — педантично заметил доктор.

— Как ваши дела?

— О, неужели за год это первый раз, когда ты все-таки удосужилась спросить как дела у бедного несчастного доктора ван Чеха? — беззлобно передразнил он.

— Такого уж и несчастного? — прищурилась я и тут только заметила, что Вальдемар Октео ван Чех переменился. Лоску в нем поубавилось, прибавились мелкие порщинки у губ и обозначились мешки под глазами, которых у доктора не бывало никогда, даже если он не высыпался. Он не постарел, он стал грустнее. Хотя голубые глаза лучились шутками и мудростью, и спокойствием по-прежнему.

— Дела мои хороши, как и всегда, — выдержав философскую паузу, сказал доктор.

— Как Пенелопа?

— Я старый закоренелый холостяк, и, наверное, это к лучшему, — странно невпопад ответил доктор, как-то посерев и съежившись. Молча выпил, будто бы взгрустнув.

— Тебя не спрашиваю, — наконец, сказал он мне, — я и так прекрасно знаю, что ты стала учиться гораздо лучше. Красного диплома тебе, конечно, не видать, как своих ушей, но… я горжусь тобой, Бри. И очень рад, что у вас все сложилось, — ван Чех нарочито умиленно посмотрел на нас с Виктором, — Когда уже свадьба? Представляете, я в жизни не был на свадьбе.

Мы переглянулись. Меня этот вопрос покоробил. Конечно, я уважаю доктора, но какое его дело?

— Может, мы вообще и не поженимся, — из вредности высказалась я.

Виктор не обратил ко мне удивленно-возмущенного взгляда, только неуверенно кивнул в подтверждение моих слов.

— Не пугай так своего кавалера, он же в обморок готов упасть! Посмотри, напугала художника, — шутливо сердился ван Чех, — это твое "может", может быть единственным верным решением в жизни, — он откинулся на спинку, положил ногу на ногу и наслаждался произведенным на меня эффектом.

Кажется, я просто распахнула глаза, но дара речи точно лишилась.

— Слишком бурная реакция, для взвешенного и принятого решения, — резюмировал ван Чех, — если бы это было бы возможным, я и не любил бы никогда. Но я натура влюбчивая, а по сему сердцу моему суждено страдать, — патетически закончил он.

— Высокая мысль, — резюмировал Виктор скептически.

— Как ни вам, Виктор, об этом знать, — жестоко поддел ван Чех.

Виктор и бровью не повел.

— Здоров, — пробормотал ван Чех, — Так ты сегодня просто чаи гонять пришла? Или начнем работать?

Я заглянула в свою рюмку.

— Так там чай. Доктор, а у вас весь чай коньяком пахнет?

Ван Чех разразился басистым заливистым смехом.

— Выпроваживай своего благоверного, пока я прихожу в себя после твоих анти-Чеховских шуток и начнем работать, — серьезно, почти злобно сказал доктор, отсмеявшись.

Виктор сам встал и спросил:

— Когда Брижит закончит?

— Когда я скажу, — хитро сверкая глазами сказал ван Чех.

— Я позвоню, — торопливо встряла я. Виктор наскоро поцеловал меня и вышел, сказав, что клинику знает хорошо, и найдет выход самостоятельно.

— Конечно, он клинику наизусть знает, за три года-то с лишком, — хмыкнул доктор, когда дверь закрылась, — Ну, вот мы и одни, Брижит, — хищно оскалился на меня ван Чех.

— Не пытайтесь меня напугать, у вас не получится, — холодно ответила я.

— Подумаете какая, — пробурчал ван Чех, — Готовься к скуке, я принесу тебе карты.

Он мгновенно исчез из ординаторской. Я налила себе еще коньяку.

— Ваше здоровье, — сказала я портрету и выписла залпом, благо докторского "чая" было немного. Почему-то выступили слезы, я закусила шоколадкой из сумки, но лучше не стало.

— Ну, Брижит, ты чего-то напугалась? Доктор ван Чех рядом, он тебя ото всех спасет. Кто тебя обидел? — издевался доктор, увидев, непроходящие после коньяку слезы.

— Вот он, — кивнула я в сторону бутылки.

— Какой нехороший коньяк, — засюскал ван Чех, — я его вечером истреблю.

Бутыль исчезла под столом, вместе с рюмками.

— Выбирай, есть старые алкоголики, я тебе их подсунул на тот случай, если ты забыла их и, что совсем невероятно, полюбила алкогольные делирии. Есть новенькие. Ну, общем выбирай себе работу, а я пока найду место для этого шедевра.

Доктор порывисто встал, поднял словно перышко картину и стал примеривать ее во все совободные места, приговаривая:

— Нет, здесь утром солнце, выгорит…. Не здесь, за шкафом не видно…. Брижит, прости, что отвлекаю от созерцания меня, что если я повешу картину у окна?

Я внимательно посмотрела. Какзолось бы бредовая идея. Но стоит отойти к двери, как тут же ясно, что она гениальна.

— А если вы еще каждому входящему будете строить злобное лицо, то эффект от картины будет тройной.

— Думаешь?

— Уверена.

— Спасибо за комплемент. Говорят, что в молодости я был очень эффектен. Но и сейчас, пожалуй, я еще ничего, — самодовольно любовался портретом ван Чех.

— Давай занимайся, — подгонял он меня. Поставил картину на место и нажал кнопку под столом. Через несколько минут явился хмурый человек с шикарными седыми усами и крепким ящиком инструментов.

— Вот там, — повелел ван Чех, небрежно указав рукой.

Хмурый человек кивнул и пошел к картине. Тщательно измерив ее, он стал дрелить стену, встав на стул.

— Шуруп, — угрюмо сказал он.

Ван Чех с интересом подал рабочему шуруп.

— Дюбель, — крякнув, сказал рабочий.

В глазах ван Чеха заискрилась шутка, он сложил губы бантиком, чтобы она раньше времени не выравалась. Он подал дюбель.

— Молоток, — отрывисто вещал рабочий.

Я отвлеклась, так и не приступив к работе, интересно было чем все это кончится.

Рабочий стал вбивать дубель в стену, затем молча вворачивал шуруп.

— Картину, — мрачно сказал рабочий.

— Вы прекрасны, — ласково сказал ван Чех. Я подпрыгнула на стуле, настолько противоестественно это звучало. Рабочему видно тоже резануло по ушам, он вытаращил на ван Чеха серые глаза.

— Вы никогда не хотели работать хирургом?

— Э-э-э, ну-у-у-у, — замямлил рабочий, вникая в смысл остроты, — Типа, нет, короче, — выдавил он из себя.

— О, это славно, — разочаровался ван Чех, — вне операционной вы были бы невыносимы.

Рабочий нахмурился, ища подвох, но снова обернулся к стене. Создалось впечатление, что он понял не все слова доктора. Картину повесили ровно и рабочий ушел.

— Ты долго еще будешь смеяться? — поднял брови ван Чех, — ты отвлекала человека от редкого мыслительного усилия своим смехом. Как тебе не стыдно?!

— Сгораю от стыда, — ухнув перед собой карту первого больного, сказала я.

— Вот и умница, — ван Чех сел напротив и стал подписывать какие-то листки.

 

Глава 2

Дел доктор принес больше, чем в прошлый раз. Видимо, это был намек, что двумя больными я не отделаюсь. Через одного попадались алкогольные делирии. Не буду их брать, еще успею натренироваться. Я внимательно читала, зевала от скуки, все было не интрересно. Пока я не столкнулась с мниакальным пссихозом, так называемая мания величия. Женщина двадцати восьми лет, мнившая себя способной управлять чужими действиями, после того, как ее похитили инопланетяне.

Следом под этой душе раздирающей историей, лежала карта внезапно отрешившейся от этого мира, замкнувшейся в себе девушке двадцати пяти лет отроду.

Спустя несколько делириев, лежала карта еще одной девицы, на этот раз совсем молоденькой, ей не было и двадцати, чуть младше меня. У той обострилась послеродовая депрессия, она погубила собственное дитя, после чего окончательно помешалась, по суду была направлена на принудительное лечение.

— А почему в клинику при заводе? — удивилась я.

— А потому, что ее отец здесь завпроизводством и имеет большие деньги наряду с широкими связями, — огрызнулся доктор и с удивлением отметил, как я отложила ее карту в стопку избранных.

— С огнем играешь, милая, — плотоядно улыбнулся он.

Я пожала плечами.

Последним для разнообразия я выбрала банального бухгалтера, со все той же манией величия и сверхценной идей написания величайшего в мире романа.

— Опять ты выбрала самых интересных, — обиделся ван Чех, просмотрев имена на картах, — Чем раньше начнешь заниматься с делириями, тем легче тебе будет.

— Не а, — мотнула я головой.

— Вот потом не приходи и не сопливь мне халат, когда они станут тебя обижать. С другой стороны классика тоже хорошо: блондинка, брюнетка и рыжая. Брюнетка мечтает, чтобы по одному ее приказанию я выбросился из окна. Блондинку кроме своего дитяти ничего не волнует. А от рыжей я еще ни слова не слышал, один раз еле ушел живым.

Мужчина… Почему именно этот? Любишь литераторов?

— Просто интересно, что это за роман?

— Бухгалтер, он и есть бухгалтер, — брезгливо отозвался ван Чех, — Вот Виктор, человек искусства, то и было видно сразу, что он от искусства, глубина, художественность, трагизм. А этот… простой любитель, обыватель, клоп.

— Паук? — осадила я.

Ван Чех поджал губы.

— Я имел ввиду литературу, что он пишет. Точнее даже фантазирует. Ты не дочитала, видимо, у него графомания сочетается в старном виде с фобией. Он боится замарать бумагу. Чистой бумаги он не боится, а писать боится. Это произошло после того, как он поставил свою подпись под заведомо фальшивым бланком. Переклинило, — резюмировал ван Чех, — впрочем, я немного покопался в его биографии, он всегда имел вкус к художественному вымыслу, даже к фантастическому. Его отчеты… м-м-м-м, — сладко покачал головой доктор, — что это были за отчеты. Сплошная фантастика.

— Если бы не вы его бы посадили? — уточнила я.

— Натурально, — кивнул доктор, — хватит сидеть. Идем знакомиться. Начнем снизу.

— Снизу?

— Они на разных этажах.

За первой дверью скрывалось зрелище не для слабонервных: "Ты в дурке, детка!" напомнила я себе, сыграв в доктора ван Чеха. В помещении царил первозданный хаос. Откуда-то белым вихрем вылетела какая-то женщина и вцепилась в ван Чеха.

— Где он?

— Кто он? — каменным голосом спросил ван Чех, я билась об заклад, что в тот момент он был холоден и тверд, как памятник самому себе.

— Мой мальчик?

— У тебя была девочка!

— Мальчик. Не пори чушь.

Ледяной тон заставил больную отпустть доктора. Она отсторонилась и тут заметила меня. Глаза ее так резко изменились, что меня потянуло прикрыться каменным доктором только бы избежать контакта. Девушка была хороша собой, светлые волосы были забраны в аккуратный хвост, из которого выбились несколько прядок. Голубые глаза из отчаянных сделались удивленными и радостными. В них не было и капли безумия, как понимала тогда его я.

Черты лица казались приятными, лицо приметное, ее трудно перепутать с кем-то другим. Впоследствии я подумала, что в полном смысле слова "красавицей" она не была.

— Арлин, — охнула она и потянула ко мне руки.

Инстинктивно я надавала ей по рукам.

— Я — Брижит, студентка, я буду наблюдать за вами, под руководством докотра ван Чеха.

Блондинка посмотрела на меня исподлобья, обижено потирая ушибленные руки.

— Маус, ты бы прибралась что ли? — прошел в палату доктор.

— Мы играли в прятки, и я не могу найти его.

— Что-то ты уже успокоилась.

— Ну, не исключено что мне вредно теперь волноваться.

Ван Чех удивленно посмотрел на Маус:

— И от кого на этот раз? — он был сильно раздасадован.

— От вас.

Круглые и без того глаза ван Чеха стали выползать из орбит. Я побоялась, что они сейчас вылезут-таки и лопнут, но доктор взял себя в руки и впучил глаза обратно.

— И как это у нас… ну… я не помню что-то.

Я думала Маус обидится, но она ответила как ни в чем не бывало. Назвала дату и время (довольно раннее четыре часа утра) описала известные обстоятельства достаточно подробно. Рассказ доктор сопровождал красноречивыми взглядами на меня и комментариями типа: "А я и не знал, что я так могу" или "Ух, какой я молодец!".

Я не привожу здесь всего рассказа, только потому, что он был крайне запутан изобиловал различными повторениями, и мне было слишком сложно запомнить суть. Однозначно из него вытекало, что отец ребенка Маус доктор ван Чех.

Во время рассказа я решила, что неплохо было бы сесть и села на стул, кинув на постель подушку.

— Ах, вот и ты! — вскирачла Маус и театрально бросилась к подушке. — Арлин, не смей так обращаться с младшим братом, — сурово сказала она.

— Это подушка, — нахмурилась я.

— Мало я тебя била, мало! — Маус бросилась на меня, прежде чем удалось увернуться, я схлопотала пощечину.

— Ты вообще с ума сошла? — вырвалось у меня, — как ты с врачом разговариваешь.

Маус съежилась, прижала к себе подушку и попятилась к окну.

— Простите, — пискнула она и заплакала.

— Ну, же, Маус, прости и ты меня, — сказала я, приобнимая ее. Она рванулась и отвернулась к стене.

— Спрашивать с твоей стороны сошла ли она с ума было лишним. Норма себя так не ведет, — интимным басом заговорил доктор, — Маус, слышишь меня, — ласково начал он, — Маус, Брижит — доктор, и она тебя будет наблюдать. И ничего страшного в этом нет.

— Она не — Арлин, — всхлипывала Маус.

— Это вполне естественно для Брижит, быть самой собой. Ты же не Пенелопа?

— Нет, я Маус.

— Вот и она такая же Арлин, как ты — Пенелопа.

— Но я же тогда… — слова потонули в потоке рыданий.

— Ой, как хорошо, — причмокнул ван Чех, — тогда было и прошло. Ты была больна и это сделала болезнь, а не ты… Поплачь, Маус, тебе это нужно.

Мы тихо вышли из палаты.

— Вот, вывела хорошего ребенка из себя, — сложив губки уточкой проговорил доктор.

— Нечего было на меня кидаться, — огрызнулась я.

— Ты ведешь себя с ней, как с нормальной. Что это за восклицания в дурдоме: "Ты что с ума сошла?", конечно сошла. А что ей тут делать тогда, простите?! Маус Утара ван Шепес, в большинстве случаев адекватна, но проблема в том, что ей постоянно, кажется, что она беременна то от одного, то от другого. И в проходящих женщинах, какого бы возраста они ни были, она видет свою убиенную Арлин. Пытается компенсировать вину. Так что в сути ты права, надо было дать ей понять, что ты всетаки доктор, а не ее дочь.

Но как ты была грозна? Тебе давно не говорили, что ты прекрасна, когда в ярости?

— Уже год никто не говорил, — мрачно отозвалась я.

— Мы слишком редко видимся, — резюмировал ван Чех, — Перед следующей дверью я хочу тебя предупредить. Чтобы она не говрила, чтобы не делала, надо во всем с ней соглашаться и помогать. Это ее ужасно злит. Зовут мадемуазель очень красиво Британия Лотус дер Готер, та самая брюнетка. Злость единственная эмоция, на которую она способна.

— То есть, если она предложит мне выкинуться из окна мне стоит ее прослушаться? Жестокий вы человек, а еще говорили, что сами хотели меня на практику записать. Я, конечно, даже после этого буду готова ради вас расшибиться в лепешку, но будете ли вы любить лепешку?! И Виктор тоно вам никогда этого не простит, не разбивайте хоть ему сердце?

— Не придложит. Она мысленно попытается заставить тебя покончить с собой, но ты же этого не почувствуешь. Соглашайся, что есть инопланетяне, расположи ее к себе. Чем извращеннее будет тебя предписана в ее голове кара, тем сильнее она будет тебя любить.

— То есть вас она как-то совсем не любит. Выброситься из окна это так мелко.

— Ты всей истории не знаешь. Это она проболталась какой-то пожилой санитарке, та прибежала ко мне и рассказала. Как я смеялся! Она хотела, чтобы я сначала выбросился. А потом она придет ко мне, где бы не валялись мои останки (желательно под ее окном), выберет все косточки и потрошка и сложит все, что останется в пакетики. Будет готовить меня и есть.

Меня затошнило.

— Биточки из ван Чеха по-Британски, — выдавила я из себя.

Ван Чех при сел на подаконник и залился белозубым басистым смехом, он прикрывал лицо руками, из глаз его даже покатились слезы. Потом он сложился пополам и стал сдавленно хохотать.

— Водички принести? — заботливо спросила я, предполагая, что у доктора банальная истерика.

— Нет, спасибо, — утирал он слезы, — вот тогда я тоже так смеялся. И во всех поваренных книгах мира будет рецепт биточков из меня, но меня уже не будет. Наверное, я вкусный.

Я косо посмотрела на него.

— Вы жесткий и горький, — резюмировала я результаты осмотра.

— Это не жилы — это мясо! — протестовал ван Чех, — а почему горький?

— Желчи много, — бросила я.

— Все, хватит шутить. Пошли работать. Я буду жить вечно, если буду столько смеяться, — подавив приступ смеха, сказал он.

Только когда в дверь оставалось войти, я поняла, что нам двоим не хотелось туда входить, отсюда и дурацкий смех.

 

Глава 3

Желтоватые стены облизывало солнце и от того они казались белыми. Идеально убранная постель и скатерть на столе слепят белизной. Даже темноватый пол смотрится каким-то светлым. Меня поветило де жа вю, что к столу сейчас подойдет Виктор весь в белом. Но в сером кресле в углу сидела в черной пижаме брюнетка. В чувстве прекрасного ей нельзя было отказать, она очень эффектно смотрелась на белом фоне. Мадмуазель дер Готер тщательно за собой следила. Мнилось мне тогда даже специально выбеливала кожу, чтобы эффектнее выглядеть. Но все по порядку.

Поражали вообрежение ее глаза. После всего того, что я наслушалась от ван Чеха, я ожидала увидеть фурию, некую соблазнительницу, женщину-кошку, хищницу. Нет, Британия была не такой. Глаза ее светились доброй улыбкой и кротостью. Росту она была среднего, миниатюрная, изящная, тонкая, хрупкая — это все о ней. Все черны лица были тонкими, даже мелковатыми, но очень приятными. Густые темные волосы аккуратными кольцами спускались чуть ниже плеч. Она производила впечатление неземной красавицы, воздушной, легкой. "Принцесса", — пронеслось у меня в голове. И как такая хрупкая птичка сюда попала? Невольно я поддалась обаянию этой тонкой улыбки, острого носика и лучащихся добрых глаз.

— Здравствуйте, — улыбнулась Британия. И тут она обманула мои ожидания: голос не был писклявым, он был просто высоким, но очень приятным.

— Здавствуйте, Британия, — поздаровалась я, — меня зовут, Брижит Краус дер Сольц, я студентка на практике у доктора ван Чеха, я буду наблюдать вас.

— Слишком много чести, — улыбнулась она, — Садитесь рядом.

Я села неподалеку на стул. Доктор тем временем бесшемно подошел к окну и резко распахнул окно. Скетло задребезжало, заскрипели рамы, одна из створок стукнула по стене. Я резко обернулась. Ван Чех пропал уже наполовину в окне. Сердце мое замерло. Я быстро посмотрела на Британию. Она пожирала взглядом ван Чеховы ноги, как-то подалась вперед в кресле, лицо ее побледнело, над губой выступил пот, пальцы вцепились в кресло и вжали его так, что побелели.

Ван Чех согнул в колене одну ногу, а потом оттолкнулся от подоокнника и весь оказался в комнате. Лицо его было довольным.

— У тебя очень затхло, Бри, — сказал он, — окна выходят на сад, сейчас проветрится и придет прекрасный аромат. А то сидишь тут задыхаешься.

У меня отлегло. Британия устало откинулась в кресле, не скрывая разочарования на лице. Она даже крошечным кулачком едва стукнула по подлокотнику от досады.

"Два в одном!" — откомментировала я, наблюдая процесс превращения кровожадной Британии в миловидную женщину.

— Шут гороховый, — процедила она сквозь зубы, — Приятно было вас видеть, Брижит, — улыбнулась она мне, — Я что-то устала. Я хочу спать, вы не оставите меня одну?

— Конечно-конечно, — радостно вскочила я. Из палаты я вылетела пулей.

— Ты, наверное, хочешь узнать, что это было? — интимно спросил ван Чех.

— Провокация, — пожала я плечами, — Зачем только?

— Чтобы ты не поддавалась на ее чары. Она — красавица, я не спорю. Но это очень опасная игрушка, не смотря на всю свою безобидность. Ты видела ее, когда я свесился из окна. Ты все поняла.

— Поняла. Только перепугалась до чертиков, что придется сидеть в соседних с ней палатах и кушить из вас биточки.

— Ничего страшного, потом просто бы написала мне письмо на могилку и рассказала бы вкусный я или нет, — парировал доктор, — нам на верх и не фырчи.

Мы дошли до уже знакомой мне палаты.

— Здесь лежал Виктор, — вырвалось у меня.

— Было дело, — согласился ван Чех, — Он, кстати, много потерял вылечившись. Он стал скушнее.

Я дернула плечиком. Ван Чех передразнил меня и толкнул дверь вперед.

— Вы ничего мне рассказать не хотите?

— А зачем?

В палате было темно насколько это вообще может быть на солнечной стороне днем. Треугольники использовались, как шора на окна. Кровать была застелена, мебель стояла по местам, как будто здесь никто не жил. На свободном постранстве сидело нечто. Мы с доктором инстинктивно шли на цыпочках. Я подошла к тому, кто сидел на полу и увидела, что это рыженькая девушка. Больше я ничего не могла сказать, потому что меня обуял ужас. Она не отреагировала, когда я села рядом с ней, чтобы рассмотреть получе, но находиться от нее вблизи было невыносимо.

Она была большой, не очень высокой, но крепко сбитой, большой полная противоположность Британии. Сидела на коленях. И вряд ли уже чувствовала свои ноги. В руках у нее были два кубика от детской игры, смысл которой сложить кубики и получить картинку, при этом на каждой грани кубика своя картинка. Она хаотично вертела кубики у руках, пытаясь сложить одну часть картинки.

— А остальные кубики где? — спросила я шепотом. Больная дернулась, как будто по ней пустили слабый заряд электрического тока.

— На столе, — в полный голос сказал ван Чех. Больная никак не отреагировала. На столе лежали кубики. Картинка не была сложена. Я покрутила кубики, у меня была такая же игра в детстве. Шесть картинок, сцены из сказок: Иван-царевич и серый волк, колобок разговаривает с лисой, лиса несущая петуха за дальние леса и кот в погоне, семеро козлят не пускающие волка в дом, Морозко и Настенька в лесу и сокраментальное: "Холодно ль тебе девица?!", последняя Машенька в котомке и медведь с пирожком возле пасти на пеньке.

— Ну, что? Играешься? — пробасил над самым ухом доктор. Я подскочила на месте от неожиданности. Стол тоже дрогнул и задел картину на подоконнике, картина, поставленная наскоро, упала с грохотом на стол. В палату ливанул свет.

За нами взвыла больная.

— Ой, что-то будет, — прокомментировал ван Чех и сложив меня пополам пихнул под стол. Сам в долю секунды водворил картину на место. Из-под стола я наблюдала, как больная неуправившись с затекшими ногами ловко подползла к ван Чеху и стала хватать его за ноги.

Доктор подхватил ее и поднял, больная завизжала, как пожарная сирена и укусила доктора. Взвыл ван Чех. Я вырвалась из убежища и отодрала больную от доктора. Неудержавшись на ногах она упала к своим кубикам и застыла над ними. Ее серые глаза выражали смесь тупого недоумения и эйфории. Брошенные ею кубики легли на нужные стороны, они пододвинула один к другому и часть картинки сложилась. Молча, не видя нас, она подошла к столу и взяла два новых кубика, стала так же хаотично перебирать их, радостно поглядывая на уже сложившиеся.

Я посмотрела на доктора, он потирал укушенное плечо и сдела знак "на выход!".

— Укусила, курва, — беззлобно сказал он, закрывая дверь, — ведь поняла, что надо кусать туда, где нет одежды. Зараза. Больно.

— Крови нет.

— Зато синяк будет.

— Скажете, что у вас очень страстная любовница.

— Ну, да. Кому? Тебе? Остальные и так знают за ее оральную агрессию.

Я пожала плечами, вам доктор в любом случае виднее, что с этим делать.

— Пойдем дальше, да и закончим на этом? И так уже полтора часа мотаемся?

— А за что она вас прошлюй раз чуть не убила?

— За то же самое. Я решил убрать картину от окна. Она болезненно реагирует на свет, я не учел этого. Зовут ее Аглая Агнесс ван Хутен.

— Ван Хутен что-то знакомое.

— Теория альтернативной педологии. Аглая Агнесс ван Хутен — кандидат педагогических наук, талантлавый педагог, подававший большие надежды. Ты сейчас видела пример, как может отложить профессия отпечаток на человека.

— Я этого с Пенелопой насмотрелась, — некстати вспомнила я.

Ван Чех резко замолчал и замедлил шаг.

Мы проходили мимо ее палаты.

— Там есть кто-то?

— Я там, — мрачно ответил ван Чех.

— Чего?

— Чего слышала. Если когда-нибудь я сойду с ума, то поселят меня здесь.

Я остолбенела и смотрела на удаляющегося ван Чеха.

— Что встала? Корнями еще не вросла? Шевели конечностями, шевели давай, — грубо развернулся ван Чех. — Никто не застрахован от сумасшествия, никто, — тихо пояснил он, — и лучше я сейчас забронирую себе это место, чем потом буду жить непонятно, где.

— А разве так можно?

— Ну, я же сделал. Мне можно.

— А вы не боитесь сумасшествия?

— Нет. Я всю жизнь этим занимаюсь, зачем мне этого бояться. Что есть норма?

— Нечто усредненное.

— Ну да, ну да, — ван Чех потрепал меня по голове своей большой ручищей, — Мы собственно пришли, усредненная ты моя.

За дверью скрывался нормальный беспорядок, который устраивает в жилище любое лицо мужского пола. Раздражал только носок на люстре.

— Ну-с, голубчик, как чувствуем себя? — разыгрывал классического психиатра ван Чех.

— Спасибо ничего.

Под банальным бухгалтером я готова была увидеть расслабленного брюзгливого дядьку с дряблыми щеками и какими-нибудь нарушениями прикуса — такими видятся мне все бухгалтеры мужского пола. Этот был приятен лицом: нос горбинкой, карие небольшие, но выразительные глаза, пухлые губы, среднеазиатские скулы, широкое, почти круглое лицо. Он был молод, слегка полноват, от сидячей жизни и работы. Глаза лукавые с искоркой рассматривали меня из-за очков.

— Кто это, доктор? — спросил он, приятным высоковатым голосом.

— Это моя практикантка — Брижит Краус дер Сольц, она будет вас наблюдать.

— О, это прекрасно, — он подскочил ко мне и быстро поцеловал ручку, чтобы я не успела противостоять.

— Больше никогда так не делай, — потирала я обслюнявленную конечность.

— Пардон, — ломался он, — Доктор рассказал вам с кем вы имеете честь общаться?

— Нет, не совсем, — я бросила взгляд на ван Чеха, он делал вид, что абсолютно ни при чем и вообще в палату зашел спросить: "Который час?".

— Ах, доктор, доктор, — покачал головой бухгалтер и разочарованно посмотрел на ван Чеха, — я — лаурет Пулитцеровской премии, лауреат Нобелевской премии по литературе, Нобелевской премии мира, так же я удостоен звания "гражданин мира" за роман "N0", который написал два года назад.

— Как вас зовут?

— Серцет Паскаль дер Гертхе, — горделиво представился он.

— Я не помню лауреата стаким именем, хотя и невнимательно слежу за премиями.

— Правильно! — Серцет пришел в неистовство и начал размахивать руками. — Они дали мне ее тайно, потому что роман слишком много объясняет.

— Я хотела бы его почитать.

Бухгалтер посерел и сел за стол.

— Рукопись сгорела.

— Но вы же отправляли ее во все организации.

— Они ее сожгли! Они все жгли мои рукописи после прочтения. Чушь, что рукописи не горят! Горят и еще как! Так вот, я их понимаю. Они узнали то, что никто знать не может и не должен, а я знал и написал. А теперь не могу воспроизвести. Бумага… она пугает меня! Но он тут, в моей голове и жжет, ужасно жжет мой мозг. Найти бы средство, перетащить его на бумагу и все было бы прекрасно!

Ван Чех в углу хмыкнул.

— Какие головные боли он мне приносит! — жаловался дер Гертхе.

— Вам принести таблеток, я позову медсестру, — предложил ван Чех.

— Да, я был бы благодарен вам. Я чувствую скоро голова разболится снова.

— Я вызову медсестру и скажу, чтобы она дала вам препарат, — ван Чех отозвал меня из палаты вон. Мы тепло распрощались с дер Гертхе.

— Вот такой фрукт, — сказал мне ван Чех.

— Он не кажется мне таким уж банальным.

— А на тебя западают литераторы, — хмыкнул ван Чех.

— Знаю, — отозвалась я.

— Звони своему благоверному и дуй на свежий воздух. Вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели до завтра. А завтра не опаздывай — я буду скучать!

 

Глава 4

— Как день? — Виктор ждал меня у ворот клиники, он о чем-то задумчиво курил.

— Неплохо. Меня два раза напали. Ван Чех чуть не выбросился из окна. А один литератор обслюнявил руку.

— Занятно. Чем довела милейшего доктора.

— Это не я. Там одна мадам жаждит отведать котлеток из него, и ждет пока он сам выбросится.

— Жуть какая.

— А как ты думаешь с вами психами?.. Все не просто.

Мы пошли в сторону парка.

— А что за литератор? — подозрительно спросил Виктор.

— Лауреат Пулитцеровской премии за роман "N0".

— За роман? Но ее же дают только журналистам.

Я выразительно посмотрела на Виктора. Он шелнул себя по лбу.

— Вот-вот.

— И что за роман?

— Нам не суждено его прочесть. Милейший утверждает, что его сожгла комиссия, после чего присудила премию. Там еще была нобелевская премия по литературе и премия мира, тоже Нобелевская. Много чего.

— В Голландии тоже сожгли роман?

— Естественно.

— А повторить он, конечно, не может.

— Он боится писать на бумаге. Фобия такая у человека. Жалуется, что роман о том, чего знать не положено, и бумага его пугает, чтобы он не воспроизвел его снова.

— Тяжелый случай. Дайте ему компьютер или ноутбук. Формально там нет бумаги и бояться нечего.

Я посмотрела на Виктора и даже замедлила шаг.

— А это может быть и выход! Ты — гений, Виктор, — я чмокнула его в щечку.

— Я просто скромный бывший псих.

Я хмыкнула.

— Ван Чех говорит, ты много потерял с того момента, как стал нормальным.

Виктор снова закурил и пожал плечами.

— А тебе, как кажется?

— Ты стал… ну… обычным…

— Имею право, — фыркнул Виктор, — в конце концов, я три года был настолько необычен, что провел их в дурдоме. До этого Клэр изредка говорила мне, что я — зануда. Да, я — зануда и надо сказать очень этим горжусь, потому что гений не может еще и веселиться. Я — творец, я должен быть занудой!

— Не злись, Виктор, — я остановила его и обняла, — Не злись! Мне ты дорог любой и занудный и не очень.

— Я могу снова сойти с ума, если хочешь… — тихо сказал он.

— С дуба рухнул? — ответила я. Отсторонилась и посмотрела на него. Виктор был печален.

— Нет. Я может быть и сам немного скучаю по тому времени. Хотя и не могу сказать, что оно было самым светлым в моей жизни. Если бы не ты тогда… Я помню, когда ты пришла первый раз, Ты так напомнила мне Зою. А потом я понял, ты другая. И стоит сказать, что только ради тебя я и стал исправляться. Сумасшествие — возможно, единственно верный взгляд на жизнь. Так говорила Пенелопа. Жаль, что ее больше с нами нет.

— В смысле?

— Она умерла, Ты что не поняла?

— Нет.

— А чего бы вальдемару так грустнеть при упоминании ее. Мы с ним одной породы. Только он сильный, а я слабый. Все, закрыли тему. Поехали на холмы? Сегодня полнолуние, будет красиво.

Я была как-то заторможена. Перед глазами маячил печальный ван Чех пьющи в одиночку коньяк. Меня дернуло.

— Холодно?

Виктор укрыл меня своей курткой и мы пошли на автобусную остановку.

****

Почти всю дорогу до холмов мы ехали, обнявшись, и молчали каждый о своем, вероятно. Я о том, что говорил Виктор. Он не знаю о чем. Почти до темноты мы катались по городу, выбрав самый дальний и красивый маршрут, по набережной реки, мимо монастырей и заводов, которые как ни страшны они были при свете дня смотрелись ужасно поэтично вечером. Закат вообще придает необъяснимую прелесть вещам, даже самым уродливым.

На холмах мы долго искали место, где можно было бы присесть и не испачкаться, где был бы хороший вид на реку и закат и где нас не настигли бы вездесущие туристы и гуляки. Такого места просто не было. В конце концов Виктор упал на траву и заявил, что больше он никуда не пойдет, потому что так можно и в область уйти пешком, а нас там никто не ждет.

Темнело, мы все еще молчали. Я прилегла на его плечо и почувствовала, как он дрожит всем телом.

— Холодно? Возьми куртку обратно.

— Нет, спасибо, — как-то нервно отозвался Виктор и вперил взгляд в гризонт, где не было пока еще ничего, кроме огней большого города и уродливой тарелки стадиона.

— Знаешь, мне все интересно, когда уже они начнут высаживаться на землю? — начал Виктор после продолжительного молчания.

— Кто они?

— Гуманоиды. Смотри — натурально, летающая тарелка, а не стадион. Когда уже они начнут колонизацию земли?

Я внимательно посмотрела на Виктора потом на стадион. Действительно летающая тарелка.

— А я бы ни за что не стала колонизироваться, — фыркнула я, чтобы поддержать разговор, — лишили бы меня всякой свободы, сделали бы из меня раба.

— Мы не рабы, рабы не мы! — пробормотал Виктор, — зато кормят три раза в день и лечат бесплатно и о жилье заботиться не надо. Чем не жизнь?

— Для клопа, возможно. Ты бы не выжил, мне кажется, взвыл.

— Может, и вызвыл, — прикуривая, заметил Виктор, — Тут дело в другом.

— В чем другом?

Виктор не ответил. Он смотрел, как из-за шпилей высоток встает луна. Эдакий эритроцит — большая красная, луна. Она как-то очень быстро карабкалась на небо и скоро мы наблюдали ее в полном великолепии.

— Сегодня луна ближе всего к земле, поэтому, кажется, такой большой, — проговорил он.

— Интересно, а в раю ночью есть луна?

— Есть. Совжу тебя, как-нибудь в Грецию узнаешь.

— В Грецию?

— Туда проще попасть, это раз, и там все есть, это два.

— Откуда взялась эта дурость, что в Греции все есть?

— Не знаю, но надеюсь, что это святая правда. Очень бы хотелось, чтобы было место на земле, где все есть.

— Зачем?

— У нас сегодня день глупых вопросов? — рассмеялся Виктор, — Если есть места, где ничего нет, значит, должны быть и те, где все есть, — простая жизненная, детская логика.

— Я не ребенок, мне ее не понять.

— Психиатр ты мой, — Виктор меня обнял, — я на тебя посмотрю лет через десять, как ты не будешь ребенком.

— Эй, я не собираюсь так скоро впадать в маразм.

— Чего?

— Детство бывает лишь, однажды, когда оно повторяется, это называется маразм.

— Не поспоришь, тебе лучше знать, ты у нас специалист.

Трава возле нас зашевлилась, там явно что-то ползло. Змей я не боюсь, но прижалась к Виктору плотнее.

— Что там у нас?

Он наклонился и долго наблюдал, как нечто в траве медленно нас обползало. Резким движением он поймал маленького ужика.

— Смотри какой хорошенький, — он радовался, как ребенок.

— Отпусти его, а?

— Как хочешь, он не опасен. Просто маленький ужик. Хочешь погладить?

— Нет, спасибо.

— Пустите, — недовольно фыркнул уж, — я вас не трогал и вы меня извольте отпустить!

Я онемела, и только глазами могла спросить Виктора слышит ли он тоже что и я. Он был спокоен, молча опустил ужа на землю.

— Вот и славно! — уж нервно дернулся и поплоз дальше.

— И нечего было ворчать, — недовольно сказал Виктор.

— Не ваше дело! — донеслось из травы, — нечего руками лапать.

— Подумаешь, какая цаца!

— Не разговаривай с ним! — прошептала я.

— Почему?

— Может, он — глюк?

— Композитор? Вряд ли. И потом массовых галлюцинаций не бывает. Экология сейчас такая, что говорящий уж, так по мне вообще не новость.

— Но как он может говорить?!

— Ротом, милая, ротом! — засмеялся Виктор.

— Это же невозможно!

— Этим нормальные люди и отличаются от психов. То, что невозможно для тебя, возможно для меня. Попробуй рассказать завтра ван Чеху… Хотя нет, не рассказывай, упечет еще в дурку, носи тебе потом яблочки туда.

— Из-за яблочек кое-кого из рая поперли.

— Нас не попрут, мы же врать не будем?

— Не будем.

— Вот мы и молодцы. Ладно, вставай. Тебе вредно сидеть на земле, я еще внуков поняньчить хочу!

— Ура!

— Ты чего орешь?

— Мне не надо будет рожать детей.

Пришел через Виктора впадать в ступор.

— Ну, как ты не понимаешь. Приедем домой поскребем по сусекам, пометем почему там надо мести и будет у нас внук…

— Несчастный гловоротый инвалид без рук и ног, — закончил Виктор.

— Зачем же уродов плодить? Нет, хорошенький такой внук, будешь его нянькать.

— И у кого из нас было психическое расстройство? — скептически спросил Виктор, — Это я смотрю все еще вопрос номер один. Идем, лиса.

— Кстати, я бы сейчас с удовольствием бы зохавала колобка.

— Тестоубийца! Пойдем, мой юный хищник, я покормлю тебя. Ёжики из фарша невинноубиенного агнца тебя устроят?

— Баранина? — скривилась я.

— То есть тельца, да. Прости.

— Телятина это вкусно.

— Пойдем, кровожадина.

— Что-то ты сегодня стал слишком много обзываться.

— Зато какое разнообразие. Я совсем не занудлив, не так ли? И не смей врать, что не так, я по улыбке вижу, что так.

— Уже поздно, — протянула я, когда мы шли к трамвайной остановке.

— И что ты предлагаешь?

— Я наверное домой поеду?

— И кто еще из нас зануда? Где в тебе дух авантюризма?

— Я могу сказать, где, но ты же принципиально не выносишь друных слов.

— Какая ты вредная! Твое дело! — он равнодушно пожал плечами и отвернулся к луне, которая все еще висела на небе, уже розовая, как июльское яблочко.

— Уговорил, — спустя неколько минут сказала я, — Остаюсь у тебя.

Виктор хмыкнул, нежно обнял меня и улыбнулся.

 

Глава 5

— Чего-то ты слишком довольна жизнью, для утра вторника, — мрачно спросил меня ван Чех. Мрачность была напускная. Доктор тренировался в построении зверских рож, для пугания входящих. Пока получалось не очень хорошо.

— Вот такая я зверушка, — улыбнулась я.

— Забавная, да, ничего не скажешь, — ван Чех сложил губки бантиком и внимательно меня изучал. — Я смотрю, Виктор у нас слишком за тебя боится.

— Что?

— Ну, застолбил, как говорится, чтобы злой доктор ван Чех на тебя не покусился. Но я-то не претендую, потому что сердце мое раз и навсегда отдано только одной женщине…, - патетически начал завывать доктор.

— И Имя ее — Работа.

— В точку, — ван Чех широко улыбнулся и прищелкнул пальцами, — Молодец, Брижит. Я вообще в восторге от всего почти, что ты делаешь.

— Тогда следующая моя мысль вам тоже понравится.

— Внимаю, — доктор сделал лицо джинна, который выслушивает желание повелителя лампы.

— Я считаю, что роман "N0" стоит выпустить в свет. Боюсь, что половина проблем дер Гертхе от того, что он хочет написать, но не может из-за фобии. Фобию преодолеть можно дав ему компьютер или ноутбук.

— Разрезную азбуку, — отрезал ван Чех. Он откинулся в кресле, положил ногу на ногу и плальцы составил шалашиком. На лице была мина крайнего скепсиса: одна соболиная бровь поднята выше другой. Глаза ничего, кроме скуки не выражали.

— Откуда я возьму для него ноутбук? Пользоваться большинством электрических приборов им запрещено. Работать на нем он должен под присмотром кого-либо. Я не знаю, что у него может там замкнуть. А, ну, как потащит его в ванную? И что тогда? Портить хорошую вещь? Ну, уж нет. Я понимаю, это могло бы быть интересным опытом, но я на него не пойду.

— Вы старый зануда.

— Ради тебя — хоть пасхальный кролик! — парировал ван Чех.

— То есть категорически нельзя?

— Ты можешь пустить слезу, и тогда мое хрупкое докторское сердце расстает и ты получишь мое благословение. Но ты не плакса, гордость не позволит тебе разрыдаться. Я настолько тебя раздражил, что ты бы и хотела заплакать да не можешь, не злись, моя хорошая, а то либо убьешь, либо обаяешь, чего доброго. Работа не простит мне измены! — все это великолепнейший доктор произнес интимным баском с совершенно невозмутимым видом. Я даже рассмеялась к концу его тирады.

— А если я одолжу ему свой?

— И будешь сидеть с ним сама, тогда я согласен. Но ты же не бросишь трех очаровательных барышень, которые снова жаждут тебя видеть?

— Не брошу.

— Вот и выкручивайся, как хочешь, — плотоядно улыбнулся ван Чех и хлопнул ручищей по столу, — Идем на обход.

Начали мы с палаты девицы ван Хутен. Она все так же сидела со своими кубиками.

— Она вообще спит?

— Спит и даже ест, — ответил ван Чех, — но молча и тщательно пережевывая. Все в одной и той же позе.

Я присела возле нее.

— Аглая, — позвала я. Ноль эмоций. А на что я расчитывала. Два кубика лежали рядом. Морозко в шубе. Я подошла к столу и принесла оставшиеся кубики, положила их рядом праильно, как оно и должно быть. Аглая, не глядя на меня отмахнула их рукой подальше.

Я положила два верно сложенных кубика рядом с картиной. Аглая заметила их и долго рассматривала. Затем обратила на меня свой вгляд, он был полон не то что недоверия, злобы. Я вторглась в ее пространство. Злоба, однако, быстро сменилась удивлением. Как я до этого додумалась, как смогла ей так помочь? К удивлению прибавилось отчаяние, она отпихнула от себя кубики, они раскатились, все смешалось. Кубики, что были в руках, она, как капризный ребенок метнула в меня, а потом в доктора.

Я как-то сразу завелась.

— Ты еще и кидаться будешь? — я подобрала кубик и запустила с обиды в Аглаю, он попал ей точно в лоб. Она некоторое время смотрела на меня, губы ее побелели от ярости, но затем она словно потеряла нить гневного внутреннего монолога. Лицо ее удивленно разгладилось, она посмотрела влево от себя потом вправо, окинула взглядом всю комнату, сфокусировалась на мне. Ошалело улыбнулась, но вдруг насторожилась. Она обернулась, увидела доктора и отползла от него подальше, даже забралась на кровать и стала тихонько поскуливать.

— Аглая, — позвала я, садясь рядом, но не прикасаясь к ней, — Ты слышишь меня? Если да, то хотя бы кивни.

Сквозь собственный писк, сжавшись в комочек она едва заметно мотнула головой.

— Тебе страшно?

В углу хмыкнул ван Чех. Аглая снова кивнула едва заметно.

— Что тебя пугает?

Ван Хутен истерично замотала головой и что-то замычала, потом резко бросилась к кубикам и собрала их. Хотя она и испытывала затруднения, но вскоре собрала картинку: Машенька в котомке у медведя.

— Не садись на пенек, не ешь пирожок, — тихо проговорила я.

Аглая смотрела на меня умоляюще, будто просила разгадать этот ребус, который она сама себе загадала и теперь не могла с ним справиться.

Я не понимала, как именно я должна разгадать его.

— Ты можешь сказать? — спросила я.

Аглая в ужасе закрыла рот руками и заверещала.

— Спокойно, успокойся, не можешь не надо, — быстро вставила я.

По щекам Аглаи пошли красные пятна, но она усилием воли подавила крик. Руки ее дрожали. Пальцем она указала мне на медведя.

— Медведь, — пытливо глядя на нее сказала я.

Аглая бешено замотала головой, мол Медведь, ты права, и указала на Машеньку.

— Машенька, в котомке, — чувствуя себя недоразвитой, сказала я.

Аглая печально покачала головой. И трясущейся рукой показала на себя, это было одно только мгновение, она тут же ударила себя по руке и сжалась в комочек, раскачиваясь и поскуливая.

Мне снова пришлось ее успокаивать. Я подсунула ей лист бумаги и карандаш.

— Можешь нарисовать?

Алгая жадно выхватила у меня из рук листок бумаги и в несколько росчерков нарисовала кастрированный мужской детородный орган. Она забралась на кровать и, обняв себя руками, продолжила раскачиваться.

— Что это… — обратилась я к Аглае, но она только запуганно смотрела на кубики.

Я посмотрела на ван Чеха, он как будто был не здесь, о чем-то размышлял глядя на картину. Обернувшись к Аглае обратно, я обнаружила, что она уснула, в той же позе, что и была. Я подошла, чтобы положить ее.

— Не трогай, проснется! — опередил меня доктор ван Чех.

Мы вышли из палаты, он сделал мне жест следовать за ним. Мы пришли в ординаторскую.

— Я в шоке, — радовался ван Чех, как ребенок, он ухнул в кресло и мило уставился на меня.

— Что такого?

— Нет, это надо было умудриться запустить ей в лоб кубиком.

— Мне стало обидно.

Ван Чех зашелся басистым смехом, откинув голову назад.

— Уговорила, я больше не буду тебя обижать, а то еще чем по-тяжелее кубика запустишь, — утирал слезы доктор.

— Но результат то был?

— Два варианта, как сносить дом. Выселять людей и не выселять. Вот ты туда тротил подложила и взорвала. Хотя ее реакции мне очень много объяснили.

— А я вообще ничего не поняла.

— Ну, не мудрено, мала еще такие вещи понимать. В картах этого нет, но я четко помню, что ее сдали сюда родные и никто к ней не приходит. Я говорил с родней, они рассказывали, что Аглая поехала презентовать свою книгу, с перезентации приехала молчаливая, часто плакала, замкнулась в себе, бросила своего молодого человека, с которым вроде как все серьезно было. По ночам стали мучить кошмары, а потом она просто взяла коробку с кубиками и стала выкладывать одну и ту же картинку…

— Как машеньку уносит медведь… — продолжила я.

— Ты знала, — мрачно отозвался ван Чех и продолжил, — она складывала ее снова и снова. С каждым разом все больше путалась.

После чего они сдали ее к нам и не парились больше. Вот такая печальная история. Истории сумасшествия вообще редко бывают веселыми, — ответил мне доктор на мой печальный взгляд, — и жалеть ее не надо. Мне вот тут запросик на нее пришел вчера.

Ван Чех передал мне листочек, где были изложены обстотельства одного весьма щекотливого дела, предполагалось, что наша Аглая потерпевшая, точнее обвиняемая в превышении самообороны.

— Там психологический портрет прилагается. С рассказов родственников похоже, но… сейчас мне все понятно.

— Но тут же такая… мерзость.

— Мерзость, согласен, ты тоже от этого не застрахована. И Машенька и медведь мне тут понятны и рисунок тоже. И оральная агрессия тоже вроде бы вписывается.

— То есть получается ее украли, и…

— Да, — мрачно ответил ван Чех и сверкнул глазами яростно и злобно, — Но она молодец, находчива… Но вот теперь здесь, хотя это лучше, чем смерть, от разных неприятных лап. В конце концов, надо смотреть вперед и не останавливаться на прошлом. Она, кажется, теперь сичтает себя виноватой. Жертва всегда проникается симпатией к мучителю, может тут и влечение было. Естественно теперь Аглая себя винит, надо бы объяснить ей, что по чем и, думаю, тебе это удасться. А все потому, что ты девушка. Я даже приходить к вам не буду. Ей теперь еще долго мужчин бояться.

Главное внимай, Бри, чтобы она не стала клиниться в обратную сторону… Нам слабые на кое-что тоже не нужны.

— А так может быть?

— Все может быть. Пойдем дальше? Сегодня еще лауреат твой.

 

Глава 6

— А может быть позже?

— Когда позже? Ночью? Виктор не поймет.

— Я думала позвонить, чтобы Виктор привез мне ноутбук и мы бы начали терапию с Серцетом.

— Наш фантастический друг обойдется денек, — хмыкнул ван Чех.

— Тогда можно я завтра к нему пойду?

— Дорогая моя, — задушевно начал ван Чех, — ты сама составляла себе расписание, кто тебя за язык тянул.

— Но я не знала, что мне придет в голову эта мысль… Точнее, что Виктор мне ее подскажет.

— Ах, тут еще и Виктор замешан! — зааплодировал ван Чех, впрочем вполне скептически, — А я то думал, откуда в этой прекрасной головке такие чудовищные идеи. Не знала она… Не знала, — ворчал доктор, — А что ты вообще знала? Ты должна была надеяться, — нежно протянул он, — что эта мысль тебя посетит.

— Простите великодушно, — огрызнулась я.

— Прощаю, — смилостивился великолепнейший мой наставник, — Ладно не рыдай, поменяй с бухгалтером кого-нибудь местами.

Я посмотрела на свое расписание. Хрен редьки не слаще, что Британия, что Маус, специально их спихнула на один день, чтобы не иметь счастье растягивать общение с ними на всю неделю. Выходило не миновать мне чаши сией. Но пойду я к дер Гертхе, а что буду с ним делать? Идей у меня нет. Раз идей все равно больше никаких, пойдем по алфавиту.

— К Британии, — тихо сказала я.

Ван Чех сморщился, как урюк и недовольно выдал:

— Никого приятнее выбрать естественно не могла.

— А у меня прямо выбор есть.

— Ну, вообще-то теперь уже нет, потому что я так сказал, мучайся теперь с ними сама.

Он резко встал и как-то героически выставил свой роскошный нос. Профиль его был во истину великолепен — хоть на монетах чекань. Мелкая такая монетка Чеховка будет.

— Доктор, а в никогда не хотели запечатлеться в меди?

— Ты так низко меня ценишь, — печально вздохнул ван Чех, будто прочитав мои мысли, — не сиди! Поднимайся! Я тоже не хочу к ней идти! А меня еще и алкоголики ждут!

— Бедный, вы, бедный! — фыркнула я.

— Бедный, я, бедный! — радостно согласился ван Чех.

Мы мигом оказались возле палаты Британии. У меня в глазах задвоилось. В палате их было две, обе прекрасные, брюнетки с матово-бледной кожей и перкрасными мягкими глазами. Они одинаково обернулись к нам и одинаково же улыбулись. Потом я уловила, кто из них настоящая Британия, та, что улыбалась светски, только с видимостью доброжелательности, хотя и с хорошо деланой видимостью. Вторая кротко и очень ласково улыбнулась мне и чуть виновато доктору.

— Здравствуйте, — сложил губки бантиком доктор. — А вы кто? Мистический близнец? — бесцеремонно обратился он ко второй, — почему не во время посещений?

— Это моя сестра, — твердо сказала Британия.

— В анамнезе ничего не было о близнеце, да еще и однояйцевом, или дай угодаю, вас разлучили в детстве и вы теперь только встретились благодаря ментальной связи, — доктор раздражился и его понесло.

Сестра Британии встала и, виновато улыбаясь, молча, покинула нас.

— Тень сестры Британии, — недовольно откомментировал доктор.

Глаза больной горели таким праведным гневом, что ясно было, она пытается дать доктору установку.

— Бри, успокойтесь, — я подсела к ней и ласково улыбнулась.

— Пусть этот выйдет.

— Я твой доктор, солнышко, — салютуя ответил ван Чех и не реагируя на мои отчаянные знаки вышел.

— Теперь мы можем поговорить спокойно. Он приятный, но очень шумный — этот доктор, — нежно проворковала Британия.

— Он очень хороший доктор, — отрезала я.

— Я думала с тобой будет интереснее, — закусила губу Британия.

— Я хотела поговорить с вами о том, что произошло с вами до того, как вы попали к инопланетянам.

Британия шумно хмыкнула и откинулась в своем кресле.

— Я спала.

— А до этого и если можно подробнее.

— Я жила до этого, нормальной жизнью. Все, как у всех: муж, работа, дом.

— Британия, вы, видимо, не так понимаете меня, — елейно продолжила я.

— Мне любопытно, что происходило непосредственно перед тем, как вы заснули.

На лице больной отразилось нечеловеческое напряжение, то ли он пыталась передать мне установку, то ли — припомнить.

.-Я не могу вспомнить. Доктор задавал мне эти вопросы, но я не помню ничего. И таблетки не помогают, — она брезгливо махнула в сторону тумбочки тонкой ручкой.

— А зачем вас украли?

— О, — оживилась Британия, — Они говорили, что у меня прекрасный мозг, мощный, самый мощный из всех и только я могу силой мысли поработить этот мир, не принеся себе вреда. Они учили меня, как это делать.

— Вы теряли сознание, перед тем, как попасть обратно домой и перед тем, как они вас забрали.

— Теряла, — медленно согласилась Британия, — но иначе ведь нельзя. Иначе я запомнила бы дорогу до корабля и смогла бы сбежать или вернуться, а им этого не надо.

— Не надо, — эхом повторила я, дослушав быстрые объяснения, — А зачем им надо, чтобы вы порабощали мир?

— Нет, им этого совсем не надо, — торопливл перебила меня Бри, — Они хотят, чтобы я управляла этим миром, они считают, что я могу управить им и сделать его чище.

— Приказывая людям кончать с собой?

— Да, — тихо согласилась она. Больная, как-то погрустнела вдруг.

— Вам не нравится ваша миссия?

— Нравится. Очень даже нравится, но у меня ничего не получается, — вспызнула и погасла она.

— Почему?

— Я что-то забыла… Что-то важное, без этого не получается управлять, — больная стала потирать виски, встала, медленно прошлась по палате и у стены резко развернулась.

— Я бы уже давно все сделала, если бы тогда не ударилась в машине головой.

— Когда тогда?

Британия застыла и напряглась.

— Не помню, — шумно выдохнула она и весело приземлилась на кровать, — Меня утомляют эти разговоры. Тем более я только недавно говорила с сестрой. Мне не хватает людей, хотя бы и таких же, как я. Вот тебе я рада, — Она задорно состроила мне глазки, — Ты новая, а от ван Чеха и его шуточек я уже устала, совершенно устала.

— Я пойду, — встала я.

— Приходи еще. Я буду очень ждать, — сказала она, уже отвлеченно глядя в окно.

— Можешь, ничего не говорить, я все подслушал, — заявил ван Чех, пербив меня на полувдохе.

— Как хотите, доктор, — пожала плечами я.

— Я хочу твоих соображений.

— Их есть у меня, — улыбнулась я, — Потеря памяти посттравматическая. Она говорит, что ударилась головой в машине и не помнит ничего, что предшествовало инопланетянам. Она призналась, что знает о том, что ее способности на нас не действуют. Что-то важное она забыла.

— Как хорошо, — не удержался ван Чех.

Я бросила на доктора косой взгляд.

— Продолжай — продолжай, — кивнул он.

— Так вот. Инопланетяне могут быть сном или галлюцинацией, но это как же надо было долбануться головой!

— Очень просто, — ласково сказал ван Чех, — она после автокатастрофы в больнице и рехнулась. Была за рулем, везла мужа на дачу. Попали в аварию, мужа нет, сама жива осталась. Латали голову, а ты думаешь почему она так тщательно выбеливает лицо? Скрывает шрамы.

— Но я…

— Не заметно. Только покраснения небольшие, на виске. Ей повезло что только память отшибло…

— Ну, дела.

— А ты как думала, дитя мое. Ладно, ступай с богом, — отцовски благословил меня ван Чех.

У ворот меня ждала Британия номер два. Она вышла передо мной из-за куста. Я встала, как вкопанная.

— Как вас зовут? — торопливо сказала она. Волнение ее выдавал только предательски дрожавший голос, в остальном она была спокойна и тверда.

— Брижит.

— Хельга — рада знакомству, — она протянула мне руку, — Надо поговорить.

— Простите, меня ждут, — сказала я, глядя, как к воротам подходит Виктор.

— Это важно, — Хельга ухватила меня выше локтя железной хваткой и поволокла в сторону сада.

 

Глава 7

Мы сели на лавочку на какой-то уединенной тропинке.

— Это крайне не вежливо, — фыркнула я.

— Простите, у меня нет выбора. Речь идет о сестре постольку-поскольку. Вы знаете, что близнецы чувствуют состояние друг друга… так вот речь идет больше обо мне, чем о ней.

Хельга поправила свои густые темные волосы и в упор посмотрела на меня. Видимо, она была из тех милых хрупких женщин, которые снаружи агнцы божие, а внутри на части разрываемы демонами. А я ждала чего-то классического: одна сестра — сама невинность, вторая — воплощение мирового зла. Одно заставило мне насторожиться: тонкий красный шрамик на правом виске.

— Что вы хотите?

— Помогите Британии!

— Я только практикантка. Все, что я могу, я делаю. У нее есть лечащий врач. Он хороший доктор и…

— Я не доверяю ему, — прошептала Хельга.

Я мысленно закатила глаза.

— А вы много с ним общались?

— Нет.

— Не стоит судить о нем скоропалительно. Он очень хороший врач.

— Но я знаю то, что не помнит Британия. Просто потому что она не может этого знать.

— Как любопытно. Поведаете?

Хельга поморщилась от такого с ней обращения, но преодолев какое-то внутреннее сопротивление начала:

— У нее были проблемы с мужем. Как это обычно бывает, я обойдусь без подробностей. Так вот, как-то в порыве гнева она крикнула ему: "Чтобы ты разбился, сволочь!". На следующий день им ехать на дачу. Утром она позвонила мне и попросила отвезти мужа, потому что она сама не хочет с ним ехать, а отпускать боится после вчерашних слов. Я не долго думая согласилась, потому что не верю во всякие совпадения и мистику… Тогда еще не верила. Машину занесло, при чем на ровном месте. Я осталась жива, только шрам, — она приподняла волосы и показала тонкую красную полоску на виске, — стал снижаться слух, моя плата. Так вот. Я поехала с ее документами, нас не различишь. В больницу меня положили по ее документам, в то время, как сестренка сходила с ума дома. Я на себя до сих пор чувстую это помешательство, это страшно. Я тоже боюсь, очень боюсь сойти с ума. Вы знаете, какие кошмары ей сняться?!

— Предполагаю, — мрачно ответила я, голова шла кругом от всей этой неразберихи, — Доктор сказал, что ее привезли прямо из больницы… Как так получилось?

— Очень просто, — светоло улыбнулась Хельга, — Нас могут различить только родные дети. Бри сама пришла ко мне, когда поняла, что с ней творится что-то не то, боялась навредить нашим ребяткам. Мы легко обменялись одеждой, на входе и выходе никто документов же не спрашивает, да и с документами не велика проблема.

— А как тогда мне узнать, что вы именно Хельга?

— Шрам… и слух… — медленно ответила она.

— Что же у вас так все сложно?! — не удержалась я, — Мексиканский сериал!

Хельга подумала и усмехнулась.

— Вы правы. В чем-то вы правы. Она придумала набеливать лицо, дескать, чтобы шрама не было видно. Правда, сначала она хотела рассечь висок, но потом все-таки одумалась.

— С чего, как вы думаете, тогда могла начаться эта болезнь?

— С чего? — Хельга задумалась, — в инопланетян она никогда не верила, в бога тоже, но по восприятию мира она скорее была мистик, чем прагматик. Верила в сны, гадания, что словом можно убить или запрограммировать реальность. Реалист у нас я. Но после того, что произошло с ее мужем… Я уже ничему, наверное, не удивлюсь.

— Милые дамы, я прошу прощения, что прерываю беседу, но на сад спускается вечер и пора бы по домам, — Виктор вынырнул из кустов и изящно приподнес мне веточку цветов.

Хельга настороженно смотрела на него. Виктор обезоруживающе улыбался и молчал. От меня не ускользнуло, как загорелся у этой Хельги глаз, на моего Виктора.

— А ваши дети и племянники… Вы содержите их одна? — елейно спросила я.

— Да, одна, — не сразу и как-то рассеянно ответила она, — Я пойду, пожалуй, я и так вас сильно задержала.

— Вообще-то да, сильно задержали и не ее одну, — почти даже ласково, но с какими-то железными интонациями ответил Виктор и положил мне руку на плечо.

— До свиданья, — хельга порывисто встала и пошла прочь. Песок тихо шелестел под ее шагами. Я завораженно наблюдала, как тоненький стан ярко выделяется на фоне белых деревьев и растворяется в вечерних сумерках.

— Быстро стемнело, — сказала я, почувствовав, как спало напряжение. Все время разговора, я оказывается сидела, держа спину прямо, сжав руки в кулаки. Каждая клеточка теперь молила меня о пощаде. Мозг вопил о том, что тело он никуда не поведет, есть Виктор, пусть он и тащит и уже не важно куда.

— Ты не заболеваешь случаем? — он вглядывался сквозь наступающий вечер в мое лицо. Оттер рукой пот с моего лба.

— Почему руки дрожат?

— Продрог, — коротко ответил он.

— И кто из нас больной? Жара на улице!

— У вас такие разговоры жуткие, а я — натура впечатлительная, — улыбнулся он.

— Так ты подслушивал?! Учти, это врачебная тайна.

— За разглашение меня расстреляют?

— Нет, я тебя загрызу!

— Срочно едем в центр, я возьму микрофон и усилок, чтобы как можно больше народу услышало!

— С ума сошел?!

— Было в моей биографии и такое, — Виктор прижал меня к себе, — Пойдем уже отсюда.

— Пойдем, только туда откуда не надо еще куда-то уходить, — ленно протянула я.

— Тогда ко мне.

— Почему это.

— Потому что, — отрывисто ответил Виктор и схватил меня за руку.

— Что вам сегодня неймется меня таскать? Целый день таскаете меня, как мешок! — ворчала я.

— Тебе вредно столько раотать! — заметил Виктор, останавливаясь. Он быстро поднял меня на руки и понес.

— Как хорошо, — зевнула я, — я легкая.

— А у меня руки слабые, — буркнул Виктор.

Мне кажется, я даже задремала слегка, по крайней мере я не помню, как мы покинули ворота клиники и как очутились на автобусной остановке.

Виктор тихо меня разбудил, мы сели в полупустой автобус и покатили по вечернему городу в сторону окраины.

— А мне не жалко эту ее сестру, — ни с того ни с сего сказал Виктор, — Нечего было словами кидаться. Слова не бисер, словом можно ранить!

— Ага. А словарем убить! Плавали знаем, — резче чем надо ответила я.

— Спишу твою излишнюю дерзость на усталость, — проворчал Виктор.

— Прости, я как-то совсем вымотана, — сказала я и прижалась к его теплому плечу. Серо — зеленые глаза смотрели на меня тепло и слегка грустно.

— Спи уже, — улыбнувшись, сказал он, — Как приедем разбужу.

Виктор по своему обыкновению слова не сдержал. Я проснулась уже в постели, когда первые рассветные лучи солнца коснулись пола и стали его нагревать. Я полюбовалась на них и, решив, что они все-таки противные, перевернулась на другой бок. Там я наткнулась на Виктора, спящего с улыбкой на лице. Я ненадолго залюбовалась ею и снова уснула.

 

Глава 8

— Ах, ты ж ежик! — выругалась я, когда уставилась на часы, окончательно проснувшись. Времени было десять минут одиннадцатого. Проспала так проспала.

Виктор нежился в лучах утреннего солнца, довольно жаркого для такого времени. Я даже пожалела отсутствию желания и времени полюбоваться на эту картину и понеслась в ванную. Через каких-то пол часа я была готова.

— Я ухожу, — почти пропела я.

Виктор разлепил глаза и спросил:

— Куда?

— В психушку! Я опаздала!

Виктор изобразил на лице, что-то неопределенное и извинился, что не сможет меня проводить. Я только махнула рукой и представив себя на секунду доктором ван Чехом попыталась развить подобную ему скорость. Но мне этого было не дано, все равно получалось медленнее, чем хотелось.

Это и была моя первая ошибка в то утро. Я могла послушаться той первой, здравой мысли, которая всегда права: "Не ходи, сегодня! Останься!" не смело твердила она. Но я отмахнулась от нее, едва заприметив.

В ординаторской я никого не застала, в кабинет ван Чеха мне не то, чтобы был запрещен ход, но он меня туда не приглашал, а я и не напрашивалась. Сейчас же он был мне нужен, так что я решила рискнуть пойти в его кабинет, при учете, что только теоритически знала, где он находится.

Упереться в дверь кабинета доктора оказалось проще, чем я ожидала. Открыв дверь, я не сразу решилась войти, уж силен был контраст между тем куда вхожу и тем откуда выхожу. Коридор был светел и чист. Кабинет был темен, запылен и завален снизу до верху бумажками и коробками. На каждой коробке стояла дата и какой-то номер, все они были заполнены картами.

Сам ван Чех обнаружился за столом в обществе толстой книги и бутыли коньяку. Он сидел ко мне спиной. Я видела, что бутыль почти пуста. Но в рюмке осталось очень много содержимого.

— Решили напиться с горя, что я не пришла.

— По мимо тебя горестей хватает, — буркнул не своим голосом ван Чех, даже не обернувшись, — И люди здороваются, когда входят. Да, и стучаться прежде чем войти. Может, я тут непотребства какие творю?

— Я бы услышала.

— А я их тихо творю.

— Что у вас с голосом?

— Еще спроси, что с ушами и с глазами, и с зубами, — проворчал ван Чех и обернулся.

Сначала я решила, что он беспробудно пьян. Белки глаз были раздраженно-красными, отчего в целом доктор приобретал полу-демоническую ауру. Веки припухли и так же покраснели, все лицо было восково-бледным, черные кудри взлохмачены, а бородка растрепана.

— Да, спросить действительно бы не помешало, — нахмурившись спросила я.

— Я болен, моя милая, беспробудно болен. Я заболел вчера.

— Учитывая, сколько вы пьете, странно, что только вчера, — сурово продолжала я.

Ван Чех наклонил голову набок и хитро посмотрел на меня.

— Мы о разном, кажется.

Я не выношу пьяных людей, физически тяжело одолевать волну брезгливости, которая накатывает на тебя. В прошлом году я преодолела ее с помощью жалости, которая оказалась сильнее. Сейчас же, когда ван Чех ухватил меня за запястье, волна отвращения была невыносима, я стиснула зубы, чтобы не выругаться. Пальцы его были холодными, ладони слегка мокрыми. Доктор прислонил мою руку к своему лбу: покрытому мелким холодным потом, лоб пылал.

— Поняла? — устало спросил он.

— Так что вы тут делаете? — удивилась я.

— Сижу и лечусь, — поморщился ван Чех на коньяк, — А ты опаздываешь.

— Проспала, простите.

— Да-да. Я видел, как тебя отсюда на руках спящую уносили. Негоже использовать мужчину в качестве транспорта, — назидательно вставил доктор.

— Он сам.

— Ах, ну, раз сам то конечно, — пробормотал ван Чех и опрокинул в себя рюмку, — фу, какая гадость.

— Вы не любите коньяк? С какого времени?

— Я его никогда не любил. Но пришлось пить, потому что надо же было отношения с коллегами налаживать. Потом привык, а сейчас смотрю, такая гадость. Но он меня быстро поставит на ноги.

Ван Чех встал и покачнулся.

— На все четыре, — тихо откомментировала я.

Доктор усмехнулся.

— Ты быстро учишься, девочка. Но, чтобы быть впереди, не обязательно много уметь или знать, достаточно всего-навсего быть на день впереди остальных.

— Всего-навсего, — передразнила я.

— Чтоб ты понимала! — улыбнулся доктор и пошел вон из кабинета, — Начнем с Маус.

Меня легонько дернуло.

Мы подошли к ее палате. Я зашла первой. Маус баюкала свою ненаглядную подушечку.

— О, как я рада тебя видеть, — она отложила подушку и счастливо улбынулась, — Доктор, вы не здоровы? — Она подскочила к ван Чеху и поцеловала в лоб, — Вы горите, — сделала вывод она.

— Ах, всегда бы мне так болеть, — расплылся в улыбке доктор.

— Маус, я хотела с тобой поговорить.

— Я внимательно слушаю, — она села на прежнее место и взяла подушку.

— Когда вас родила ваша матушка, сколько ей было лет?

Она нахмурилась, припоминая.

— Мне уже задавали подобные вопросы. Ей было шестнадцать.

— Вы были желанным ребенком?

— Да. Но из-за меня моя бабушка выгнала маму из дома. Со мной было очень много проблем.

— А как вы думаете, в чем был корень этих проблем?

— Во мне. Конечно, же во мне, — улыбаясь, как будто это что-то само собой разумеющееся отвечала она.

— Что собственно это были за проблемы.

— У папы, кроме меня было еще трое детей, я была самой младшей, четвертой. Ему приходилось всех нас содержать. Папины дети почему-то прняли меня, но совершенно не восприняли маму. Может быть потому что она была старше старшей дочкивсего на пять лет. Не знаю, — я слушала и удивлялась с каким отвлеченным, не земным видом Маус рассуждала о таких сложных вещах, — Было мало денег. Почти не было места. Но я помню, что было очень весело с сестрами, пока не было мамы. А когда она приходила…

— Тогда что?

— Тогда становилось сразу как-то холодно. Когда все девочки повыходили замуж, мама стала мне твердить, что надо искать парня со связями и квартирой и молодого, чтобы чужих детей не было. И еще всегда повторяла, чтобы я раньше двадцати одного года не рожала.

— Это была просто просьба или требование, приказ?

— Скорее догма! — после недолгой задумчивости сказала она.

Ван Чех смачно чихнул в углу.

— Будьте здоровы, доктор, — хором сказали мы.

— Нос ван Чеха чует правду, — пробормотала я. Но доктор обладал по истине звериным слухом, а посему я не удивилась сдавленному хихиканью из угла.

— То есть никак нельзя было нарушить этот запрет? Какое наказание последовало бы.

Маус задумалась теперь уже надолго, минут на пятнадцать. Все эти пятнадцать минут лицо ее постоянно менялось, наконец, на посмотрела на меня круглыми, чистыми глазами и выдала:

— Никакого! Я это сейчас поняла! Но тогда страшно было. Она никогда меня не наказывала, но я знала, что это очень важно — не родить до… и знала, что будет очень серьезное наказание.

— Вы жили во вседозволенности?

— Нет. Вовсе нет. Были запреты, как и у всех, но меня никогда не били, морально не унижали моего достоинства. Но я почему-то всегда боялась мать.

— Почему?

— Не могу сказать. Я будто всегда ждала, что вот сейчас она меня точно накажет.

— А что это был за молодой человек?

— Отец Арлин?

— Да.

— Это был мой однокурсник. Простой студент, как и все. Без связей, жил с родителями и капитала не имел. Даже когда я была беременна не бросил меня, как делали его свестники…

— Где он сейчас?

— Я не знаю

— Что случилось с Арлин?

Маус застопорилась. Движения ее стали медленными, в глаза наполз какой-то нездоровый, нехороший блеск. На лбу выступил пот, руки судорожно затряслись и побелели.

— Я виновата в том, что с ней случилось, — выдавливая из себя по слову, сказала она.

— Что вы думали, что чувствовали. Расскажите, если можете.

Маус еще больше напряглась, теперь она даже дышала через силу.

— Я… мне отчасти повезло. Мама с папой разошлись не за долго до того, как… мама оставила меня одну на полтора года, улетела в Египет, искать какой-то свой путь. И вот в тот момент, когда она должна со дня на день прилететь, у меня на руках ребенок. Маленький такой, миленький, нежный. Она такая розовенькая, хорошенькая. И очень похожа была на Артема, — она замолчала, глядя на подушку умильно.

— Как вы переносили беременность?

Маус оживилась, вскинула голову:

— Хорошо. Я была очень рада. Очень. О маме даже не вспоминала. Мы строили планы, как будем дальше жить с ребенком. И рожала я легко, ну, относительно.

— Сами?

— Сама, конечно. Без паталогий прошло. Врачи удивлялись, что мне удалось так легко первую беременность перенести.

— Это был запланированный ребенок? Желанный? — последний вопрос я задала, уже зная ответ, но я вынуждена была его задать.

— Нет, я и узнала внезапно.

— Вы были рады?

— Да, очень.

— Когда вы вспомнили о маме?

— Когда увидела Арлин в первый раз.

— Когда вам подали ее после рождения?

— Нет, когда принесли первый раз кормить. Я тогда сидела и смотрела, как она кушает, и вспомнила о маме.

Тут Маус снова застопорилась и замолчала.

— Я принесла вам краски, — я выложила захваченные в плен у Виктора пальчиковые краски, — нарисуйте, что вы чувствовали, что думали, когда вспомнили о маме.

— А кисточки?

— Они для пальцев, на меду. У вас нет аллергии на мед?

— Нет.

— Вот и славно. Я загляну к вам через день.

— Я буду очень вас ждать, — улыбнулась маус и с тоской посмотрела на краски.

Мы распрощались и я с Доктором покинули кабинет.

— Я бы еще пятна Роршаха попробовал, — прогнусавил доктор.

— Попробуем. Вы бы пошли, отдохнули.

— Умеешь ты красиво послать, — хмыкнул ван Чех, — Не пойду, из вредности не пойду. Ты же к бухгалтеру сейчас, а мне любопытно, как он отреагирует на твою терапию виртуальным.

 

Глава 9

Серцет паскаль дер Гертхе встретил меня, раскинув руки.

— Вы посетили меня.

— Те трогайте руками, я вас умоляю, — предупредила я.

Дер Гертхе немного обиделся и занял место на постели.

— Как вы себя чувствуете? — спросила я, — Голова не болит?

— Нет, сейчас гораздо лучше.

— Что вы делали для этого?

— Строил самолетики из бумаги.

— Я кое-что вам принесла. Это — ноутбук.

— О, я работал на таких штуках.

— Я предлагаю вам напечатать роман. Не пишите его от руки, напечатайте.

Дер Гертхе встал в ступор. Он смотрел на ноутбук, не решался его открыть. В углу одобрительно хмыкнул ван Чех и шмыгнул носом.

Минут через десять бухгалтер отмер. Он открыл крышку, сам все запустил, игнорируя любые мои попытки помочь. Глаза его яростно горели.

— Вы точно уверены, что готовы?

— Точно! — резко, недовольно отвечал дер Гертхе.

— Если станет плохо, лучше скажите сами, хорошо? — не отставала я.

— Хорошо.

Долго он не решался что-либо набрать. Видно, его одолевал страх перед виртуальным листом бумаги. Он бледнел, краснел, руки его ощутимо дрожали.

— Истощится и не более, — скептически шепнул ван Чех

— Но он же хочет написать.

— Примерно так же он сидит и над обычным листом. Он может часами так сидеть.

Ван Чех устроился по удобнее на своем месте и приготовился дремать. Я толкнула его в бок.

— Не буянь, — укоризненно пробормотал он и прикрыл глаза.

Я поняла, что вроде как сделала дурость, и оставила доктора в покое.

Раздались первые звуки клавиш. Серцет в ужасе стал удалять все, что написал.

— Этот лист бесконечный, — тихо посулила я. — Сколько бы вы ни печатали он никогда не кончится.

Я задумалась, привыкла уже реагировать на любые проявления доктора, даже если тот спал. Впрочем, что-то подсказываало мне, что он притворяется.

— А давайте поступим так.

Я изменила цвет шрифта на белый.

— Попробуйте.

Далее произошла та же примерно сцена. Дер Гертхе пытался усилием воли заставить себя что-либо написать.

Я думала показать ему возможности, но не была уверена, что стоит это делать. Вгзгляд в сторону ван Чеха не принес результатов. Доктор, подложив кулачок под щеку спал, опершись на стенку. Умилившись, я решила, что рисковать не надо. Пусть Серцет попробует преодолеть страх самостоятельно.

Серцет в изнеможении отпустил руки на клавиатуру.

— Ничего не выйдет, — он едва не плакал, — ничего не выдет.

Вдруг под его пальцем шлепнула одна из клавиш. Дер Гертхе в ужасе уставился в монитор, но там как и ожидалось ничего не было.

Он очень удивился. Удивление придало ему силы. Он стал хаотично жать на клавиши. На мониторе — ничего.

Обернувшись ко мне, он посмотрел лучистыми глазами и поднялся было, но резко сел обратно и развернулся к ноутбуку. Теперь он напоминал мне Виктора, тот частенько, в моменты озарений смотрел таким же лучистым взором. После садился за синтезатор и начинал играть. Тут я слышала только шуршание клавиш.

Через пол часа мне стало скучно. Я вышла из палаты и набрала номер Виктора. Он просил перезвонить позже, писал кому-то портрет.

Я вернулась в палату. Серцет ни на какие раздражители не реагировал. Я походила, смотреть на работу писателя не велико развлечение.

Наконец, я села рядом с доктором. Коснулась лба ван Чеха, Который сполз на подоконник и теперь лежал, растянувшись в пространстве от стула до подоконника, положил голову на локоть. Лоб был горячий, но не такой с утра.

Спустя пять минут я заснула.

— Эй, Бри, не спи на посту! — пробасил на ухо доктор, — слезай с моего плеча. Давай-ка, поднимайся, дитятко.

Я с трудом разлепила глаза.

— Хорошо поспала?

— Хорошо, — зевнула я.

— Я тоже хорошо, — потянулся ван Чех, суставы его прохрустели, он разудало крякнул, — Ну, что тут у нас?

Доктор поднялся, его качнуло, он пошел по стеночке, обошел Серцета и долго смотрел не то, что он делает. Потом обратил выразительный взгляд на меня.

— Белый шрифт, — откомментировала я.

Ван Чех сначала запрокинул голову назад, потом открыл рот, а уже потом разразился таким потоком смеха.

— Гениально! Превосходно! — радовался он, — Ты действительно знаешь, что творишь — Брижит Краус дер Сольц.

Мне оставалось только поковырять ножкой пол от избытка скромности.

— Ты молодец, Брижит, — похвалил меня еще раз доктор, — Теперь сиди с ним сама. Я чувствую мне пора домой. Я отлежусь до завтра, хорошо? Вот и славно! — не дожидаясь, моего ответа доктор ван Чех сделал ручкой и порывисто вышел из палаты.

— Вы это видели? — только и смогла выдохнуть я.

— Он самодур, — не отрываясь, выдал дер Гертхе.

— Вы все слышите?

— Да, слышу, но я очень сконцентрирован, не отвлекайте меня, пожалуйста, — пробормотал он.

— Тогда вы бы не могли закончить побыстрее. Скоро темнеть начнет.

— Да-да, еще секундочку.

Я села на подоконник и стала смотреть в сад. Там внизу прогуливалась Британия. Или Хельга. Черт их не разберет, мне отсюда шрам на виске не видно, его же рядом и то не узришь. Из-за поворота показался Виктор. Одна из сестер дер Готер направилась к нему. Они о чем-то разговаривали.

Внутри меня заклокотала злость.

Я набрала номер телефона.

Я видела, как Виктор делает жест "молчи" собеседнице и берет трубку.

— Да, родная.

— Ты где?

— Я в саду. Жду тебя. Ты же скоро, я надеюсь?

— В том-то и дело, что я не знаю.

— Что-то случилось?

— Ван Чех заболел, ушел недавно, оставил меня с больным.

— А что больной? Он не может сам ходить, или его нужно по часам колоть? На это есть мед сестры. Может, ван Чех пошутил?

— Я бы поняла. Тут проблема. Ну, тот, что я тебе рассказывала, с компьютером. Я должна за ним проследить, чтобы ничего не случилось не с ним ни с машиной.

Виктор помолчал. Я наблюдала, как брюнетка нюхает цветы, отойдя в сторонку.

— Ты можешь его поторопить.

— Он обещал побыстрее, но я не знаю.

— Я что-нибудь придумаю.

Виктор положил трубку.

— Серцет, пожалуйста, я прошу вас, по-быстрее.

— Да-да, — буркнул бывший бухгалтер и упал головой на клавиатуру. Я быстро вытащила из под него ноутбук. Пара пальцедвижений и вот уже вполне себе готовый к употреблению файл был сохранен.

— Просыпайтесь, Серцет, просыпайтесь.

Дер Гетрхе дышал, но не просыпался.

— Что за нафиг?! — разъяренно вскричала я и нажала кнопку экстренного выхова мед сестры. Пришла сухонькая дама, я объяснила ей, что происходит.

— Где доктор?

— Он плохо себя чувствовал…

— Ах, да, — отмахнулась медсестра, — Он спит.

— Точно? — я почувствовала, как холодеют руки и ноги.

— Он очень переутомлен. Он спит. Успокоила меня мед сестра.

— Проследите за ним.

— Моя смена кончается, будет дежурная по этажу, я передам ей она быдет заходить и проверять его.

Я схватила ноутбук и вылетела вон. Мы снова поехали к Виктору.

Уже заполночь, я поняла, что не могу заснуть. Меня било словно током.

— Ты чего? — Виктор чувствовал мою дрожь.

— Он там остался. Я не знаю, что с ним. Он спит, но как-то вдруг вырубился, знаешь, как из розетки вытащили.

— Ясно, — Виктор улыбнулся. Позвони в больницу.

— Не хочу. Что если он умер?

— Пародоксальная женская логика. Мне она всегда очень нравилась, — сказал он, откидываясь на подушки.

— Я даже лежать не могу, — я встала с кровати.

— Не обижайся.

— Я не обижаюсь, я просто не могу лежать.

Виктор встал.

— Раз уж спать мы не будем, ты не против если я поиграю.

— Я всегда не против. Спроси соседей.

Виктор усмехнулся, спросит, как же.

Взгляд мой упал на ноутбук. Я схватила его и открыла сохраненный Серцетом файл.

Убрав все посторонние знаки, я стала вчитываться в текст.

Его я не привожу по идее скорее этической. Сжет же приведу в кратце. Роман начинался с того, что некий человек стоял у окна и ждал женщину. Она пришла и долго, нудно и путано о чем-то с ним разговаривала. Я поняла одно, они планировали чье-то убийтсво.

Далее следовали какие-то полуизвращенные сексуальные сцены.

Утром мужчина и женщина пили кофе, и договаривались о последних деталях дела.

В конце концов мужчина признался женщине, что любит ее. Она ответила, что он глуп, и любит она того, кого вынуждена убить теперь.

На полуслове роман обрывался.

Окончив чтение я поняла, что ужасно устала. Виктор давно перестал перебирать гитарные струны и читал. Я легла к нему.

— Ну, как?

— Чудовищно! — призналась я.

— Он так плохо пишет?

— Нет. Пишет он хорошо, даже роман интересный получается, хотя я и не люблю психологические триллеры. Но ощущение от него чудовищное.

Виктор обнял меня.

— Постарайся заснуть, родная, хорошо?

Я кивнула. И скоро действительно заснула.

 

Глава 10

— Так лень куда-то идти, — Виктор потянулся на солнышке.

— Не ходи, — пожала плечами я, — Меня хотя бы заберешь?

— Конечно, — Виктор улыбнулся, — Только не задерживайся.

Мы вышли из автобуса и пошли вниз по улице.

— Как получится. Кстати, любопытный роман у этого дер Гертхе.

— Я потом прочту, не люблю недоделов.

— Я вот, что хотела спросить, — после недолгого молчания начала я, — Что от тебя вчера хотела Хельга.

Виктор непонимающе на меня посмотрел, потом что-то припомнил.

— Это та дамочка, что тогда из тебя все соки выжрала?

— Она самая.

— Про тебя же и спрашивала, где тебя искать?

— Странно, что ты ее не запомнил, эффектная такая девушка.

— Ты ревнуешь что ли? — Виктор наклонился ко мне и взглянул в лицо.

— Даже и не думала, — дернула я плечиком.

— Радует вас всех меня ревновать, — усмехнулся Виктор.

— И ты что же, не будешь мне клясться в вечной любви? — ерничала я.

— Вот еще. Ревнуй на здоровье сколько влезет, только меня не трогай. Было бы что ревновать, я так считаю.

— Было бы, — повторила эхом я.

— Ты сама не своя, — поморщился Виктор, — Что с тобой происходит.

— Предчувствиями мучаюсь, не мешай, — отмахнулась я.

Виктор схватил меня поперек туловища и стал слегка потряхивать.

— Ты что творишь? Опусти немедленно!

— Я предчувствия вытряхиваю… Может, тебя как ковер выбить?

— Иди ты лесом, — я вывернулась и отскочила от него. Прохожие стали оборачиваться на нас.

— О! Хорошая идея. Я поеду в лес и погуляю там в одиночестве, — смеялся Виктор, — Прости, моя хорошая. У меня какое-то дурацкое настроение, хочется тебя повеселить, а ты не веселишься, суровая такая.

— Доктор всегда говорит, что я маленькая и суровая.

— Он прав.

С шутками мы дошли до ворот, откуда каждый направился по своим делам. Я почти бегом преодолела дорожку и ворвалась в отделение на ходу переодеваясь. Первым делом я спросила у мед сестры, как чувствует себя дер Гертхе. Оказалось, что он сильно переутомлен, но вполне себе жив.

После всего этого я направилась к Ван Чеху. Доктор выглядел еще живописнее вчерашнего. Он был бледен и немного осунулся, нос его стал еще больше, под глазами залегли иссиня-черные круги, голубые глаза блестели влажно и лихорадочно. Черные кудри уныло свисали.

— Вы чудовищно выглядите.

— Здравствуй, крошка, я тоже тебя люблю, — отозвался доктор.

— Вальдемар, вы точно хотите сидеть здесь, а не спокойно лечится дома?

— После того, как ты мне вчера чуть не угробила дер Гертхе я уже ничего не хочу, — мрачно ответил он и исподлобья посмотрел на меня.

Внутри все сжалось и похолодело.

— Установи для него хотя бы планку, не более… допустим, получаса. Потом перерыв на сон… Но я бы рекомендовал по пол часа перед сном, тогда на кошмары и головную боль просто не останется сил. Что он хоть там пишет? — подобрел Ван Чех.

Я оттаяла и дала почитать ему файл.

Доктор читал с интересом. Где-то похихикивал, где-то становился предельно серьезным. Он ни слова не сказал, только кусал губу или цокал языком. Это было до ужаса необычно.

— Ну, и фантазия у него. Веселенько придется его сексуальной партнерше, — радостно провозгласил ван Чех, прочитав до конца.

— А мне понравилось.

— Мала еще такое читать, — оживился ван Чех, — Хотя… образовывайся давай. Текст местами не связан, он часто путается в самом тексте, несколько раз повторяет одно и то же место, словно зациклило его. С точки зрения искусства ему цены нет… Оценивать бесполезно все равно никто не купит.

— Ай-ай-ай, доктор, как не хорошо, — начала я, — что же вы так искусство меряете монетой.

— А чем его еще мерить? Искусство вещь субъективная, и мерить ее надо именно монетой. Эмоции не дорого стоят.

— Я в шоке.

— Да, я прагматик. И вообще хватит балаболить. Что думаешь делать сегодня.

— Я хотела бы сегодня провести групповое занятие по кинезитерапии.

— Чего?

— Британия жаловалась мне, что ей не хватает общения. И Аглае, я думаю, тоже будет полезно.

— То есть ты хочешь собрать этих двух и провести среди них кинезитерапию?

— Я всех четырех хочу собрать.

— Угу. Сейчас, подожди, секундочку, — доктор встал, — у тебя паспорт с собой?

— Да, а зачем?

— Сейчас мы тебя оформим, я уступлю тебе пустующую плату Пенелопы.

— Доктор, — я опешила.

— Ты явно не в себе, подлечить тебя бы надо. Там же мужчина будет. Ладно Британия, у нее вроде бы с этим делом все в порядке. А Маус потом будет утверждать, что беременная от него. Аглая… Если она его покалечит, виновата будешь ты, понятно?

— Да, доктор.

— Боже, и за это я должен нести ответственность, — вознес молитву доктор, — Пойдем, открою тебе кабинет.

— Но вы же против.

— Но это не должно мешать тебе ляпать ошибки.

— Но речь же идет о людях, — ужаснулась я.

— А вот об этом ты должна была думать в первую очередь. Ну, как передумала?

— Нет.

Доктор цокнул языком.

— Я надеялся. Ладно. Посмотрим.

Он открыл мне кабинет, оказавшийся чем-то похожим на актовый зал детского сада. Весь в зеркалах, в углу фортепиано, на нем магнитофон, и ковер посреди паркетного пола, вот и все оформление. Были в углублении еще шкафы один с лентами, обручами и мечами, второй с музыкальными инструментами, самыми простыми: бубны, дудочки, детские металлофоны.

Я закрыла занавеской шкаф с инструментами и стала ждать, пока медсестры приведут больных.

Первой пришли Маус и Британия. Вместе они смотрелись странно, такие разные. Как фарфоровая статуэтка Британия и простая, живая, теплая Маус. Потом привели Аглаю. Она поозиралась, входя в большое светлое помещение, заметила меня и доктора, кивком поздоровалась и села у противоположной двери на пол, украдкой она рассматривала Британию и Маус.

Последним зашел Серцет. Он окинул взглядом присутствующих и глаз его, надо сказать, загорелся. Он подлетел ко мне и начал спрашивать, как его роман.

— Он пишется, сегодня вечером на пол часа я принесу вам ноутбук.

— Волшебница, — радовался Серцет, выглядел он намного лучше, чем когда я видела его в первый раз.

— Минуточку внимания, — вставая, сказала я, — я предлагаю вам одно простое упражнение. Даже не упражнение, а игра. Вы все в нее играли в детстве. Я буду загадывать вам слова, а вы только жестами попытаетесь показать, остальные будут угадывать. Только прошу вас, сядьте все вместе.

Аглая покосилась на Серцеа, определив в нем мужчину, и не сдвинулась с места.

— Аглая, давай начнем с тебя, хорошо?

Она нехотя поднялась.

— Покажи стул, — я начала с простого.

Аглая в двух движениях, очень точно показала, что хотела. Британия отгадала. Аглая не села на ее место, а подошла к шкафу с оборудованием, взяла обруч, положила его рядом с Маус и села в него.

Тут только до меня дошла мысль, что Аглая не сможет нормально играть, потому что она не говорит. С другой стороны на эмоции она может начать что-то говорить.

Игра всем была интересна. Иногда Британия и Серцет начинали путаться, логика показа у них была своеобразной. Аглая только спокойно и внимательно наблюдала за нами.

Спустя сорок минут игры, я истощилась на предметы и животных и решила, что можно попробовать потанцевать.

— Вы не хотите потанцевать? — предложила я.

— А по одному или парами? — уточнила Маус.

— Как хотите.

Ответ поставил моих подопечных в тупик. Однако, почти сразу отмерев, Маус и Британия взяли за руки Серцета. Мужчина был польщен, но ни одной не отдал предпочтения.

— Бри, можно, я потанцую с ним, — сжавшись в комочек, спросила Маус.

Британия сощурилась и явно стала что-то внушать Маус, та держалась за Серцета только крепче.

— Пусть он сам выберет, — не сомневаясь в собственном превосходстве сказала Британия.

Я решила, что пора бы собственно начинать, но не знала, как их остановить, потому просто включила музыку. Взгляд мой упал на Аглаю, она улыбалась одной стороной рта. Ухмылка злобная и холодная, глаза светлые и теплые, что-то она задумывала.

— Девушки, я могу танцевать с вами обеими. Одновременно, — радостно сообщил дер Гертхе. Я едва сдержала свою руку, чтобы не шлепнуть ею себя по лбу. Ван Чех в углу веселился от души.

— Нет, выберите, одну, — требовательно притопнула ножкой Британия.

Серцет стал еще душевнее, глаза его заволокло матовым блеском.

— Вы обе так хороши, — интимно сказал он.

— Боже, боже, — тихонько пробормотала я.

Вдруг со своего места встала Аглая. Больные не заметили ее движения. Она с минуту силилась переступить обруч. Переступила его и грациозно подошла к троице. Легко, как тумбочку, она подвинула Британию, та потеряла дар речи от такой наглости.

С извиняющейся улыбкой Аглая мягко и нетерпимо расцепила руки Серцета и Маус и отвела мужчину чуть дальше, закинула ему руки на плечи и мило улыбнулась.

Я посмотрела на Ван Чеха. Он прятал глаза под ладонью. Я подсел к нему, пока расстроенные Британия и Маус сели на свои места.

— Вот тебе и картина мироустройства, — удерживая смех сказал Ван Чех, глядя на меня, — пока блондинки и брюнетки спорят, кого предпочитают джентльмены. Настоящие мужчины танцую с рыжими.

— Доктор, — окликнула его Британия. У нее был вид, будто он очень храбрится, — а можно вас пригласить?

— Можно, отчего же нельзя, — усмехнулся Ван Чех, — нет, такого правила, запрещающего танцевать с докторами. Только я заразный, болею.

— Ничего страшного. — Британия Лотус дер Готер сама взяла доктора за руку и повела за собой. Доктор с удовольствием повелся.

Я усмехнулась. На удивление они хорошо смотрелись вместе Британия и Ван Чех, оба черноволосые, с бледными лицами, легкий флер декаданса придавал паре шарма. Я поставила еще одну песню и подсела к Маус. Она выглядела немного растерянной, но веселой.

— Не обижайся, что тебя не выбрали на танец, — сказала я.

— Я и не думала, — ответила Маус и вздохнула, — я думала, над нашим с вами разговором. Достаточно сложно было бы мне поступить тогда иначе, я была одна. А теперь я словно становлюсь другой. Очень приятно разговаривать с тобой и с доктором. И с Британией, я очень рада вам всем. Я чувствую, что что-то меняется.

— Становится лучше?

Маус задумалась.

— Скорее да. Знаешь, так весело было сегодня. Мы еще соберемся так?

— Время покажет, Маус.

— Все, я устал! — заявил доктор ван Чех и сам сел на прежнее место не без сожаления на лице.

Композиция закончилась и больные разошлись по палатам.

— Как оцениваешь свою идею? — спросил меня ван Чех в ординаторской.

— На четверочку. Аглая не смогла хорошо поиграть, но сделала большой прогресс.

— Да, уж… начать танцевать да еще и в паре с мужчиной… тебя ничего не насторожило в ней?

— Нет, а что?

— Помещение светлое. Она не побоялась в него войти, — расположился по удобнее в кресле доктор.

— А ведь и верно. Что будет если убрать картину из ее палаты?

— Надо попробовать, — почесался ван Чех, — Все. Я пойду, хватит с меня. Я отвратительно чувствую себя. Не обижай моих пациентов, поняла?

— Поняла.

— Вот и умница.

Доктор подошел чмокнул меня в лоб и скрылся за дверями напевая какую-то мелодию. Очень лирический был сегодня доктор ван Чех, даже слишком.

 

Глава 11

Я скучала в перерыв. К Серцету и другим было еще нельзя, надо же какой-то отдых дать, скоро должен был быть обед. Виктор был вне зоны действия каких-либо пут и сетей, а по сему я бесцельно сидела в ординаторской за чашкой зеленого чая без сахара.

Побродив немного по ординаторской, я остановилась у окна и обомлела. Акварельное, голубое небо, нежной кисточкой было расписано розовыми облаками. Нежные клубничные взбитые сливки облаков заворачивались слоновой кости кремом. Вдаль, насколько хватало глаза, небо было голубое, в розовых взбитых сливках и сливочном креме. Возле самого горизонта оно вдруг резко становилось выцветшее рыжим, линялым.

Это была очень пасторальная и милая картина, чем-то даже восхитительная. Но у меня по позвоночнику искрясь, побежал ток, а повернулась к открытому окну спиной, и ее прохладной ладонью погладил ветерок. Напротив меня, за круглым белым столиком сидел… я долго не могла вспомнить имени, то ли у Виктор, то ли Влад. Да и лицо его было мне и знакомо и не знакомо, как у человека, которого я видела давным-давно, да еще и во сне.

— Не простудитесь, — наливая себе вина, спросил он.

— Нет, не беспокойтесь, — промямлил мой язык.

Тело пошло вперед и село напротив мужчины. Он был обаятелен, хоть и старше меня значительно. С таким, пожалуй, стоило даже переспать и даже не один раз. Но сначала дело. Боже, это не мои мысли, взорвалось в голове. Надо поскорее вспомнить, что это все мне напоминает и не забыть, пока какая-то роль не овладела мною и я не натворила дел. Может это сон? Это, конечно, сон. Надо проснуться! Надо срочно проснуться!

Я украдкой ущипнула себя. Вышло больно, но только зря руку теребила. Я не проснулась.

— Что с вами? Минуту назад, вы казались такой уверенной, — прищурился на меня мужчина.

— Это мандраж.

— Выпейте, — он налил мне вина и пододвинул виноград, — Вам нельзя волноваться. Нет, ничего хуже взволнованной женщины в нашем деле.

Тут только я заметила, как мы были одеты, и что вообще происходило вокруг. Это был какой-то стандартный двухместный гостиничный номер. Кровать большая с шелковым бельем, резными ножками и спинкой. Ковер под ногами такой красочный, но одновременно и бесцветный, я не знаю, как это описать.

Мужчина передо мной и знакомый и не знакомый тонко и ехидно мне улыбался пухлыми губами, сверкал серо-зелеными глазами. Улыбка меня отталкивала, хоть и была приятна. Все было не так. На панику наваливалось свинцовое спокойствие внушаемое им, но я подстегивала себя, паника была живительной, почему-то это было ясно.

— Так что касается дела, — мужчина закурил и хитро поглядел на меня, — ваша красота и шарм будут хорошими пособниками нам. Возможно, вы сможете даже довести его до самоубийства.

— Он так чувствителен? — я стала говорить сквозь силу, мешая сама себе выговаривать слова.

— Даже больше чем вы можете представить, — холодно и надменно улыбнулся мужчина, — Он убил первую свою любовь, которой клялся, что будет с ней всю жизнь, а теперь носит это позорное пятно, словно орден "За заслуги перед отечеством". Вы знаете эту историю, — он улыбнулся еще злее и холоднее, — Если вам не удастся довести его до самоубийства, то тогда мы применим другой план.

— Можно узнать его поподробнее, — буквально выпалила я.

— Вы горячая, мне это нравится, — отметил он и как-то мерзко хихикнул, — вы знаете, перестрелки не редкость. И если случайная пуля заденет его на улице, в этом не будет ничего страшного.

— Тогда зачем вам я.

— Ну, зачем-то же он туда пойдет, — мужчина поднял одну бровь.

Я кивнула. Тело мое двигалось, пило и ело невольно, я не управляла им, как вдруг меня обожгло. Я чуть не закричала, когда моей руки коснулась его горячая рука. Тонкие, музыкальные пальцы гладили мои короткие, почти детские. Он гибко перегнулся через стол и жарко шепнул на ухо:

— Вы мне нравитесь.

Я на секунду овладела своим телом и резко вскочила, врезав ему плечом по нижней челюсти. Он сильно клацнул зубами и рухнул на стул, потирая подбородок.

Я отвела тело к окну и уставилась на небо, надеясь, что все-таки проснусь сейчас. Но на небе фиолетово-черном загорались первые звезды и паршивые, яркие огни незнакомых кафе и магазинчиков. У окна было холодно, меня пробил озноб. Тонкой струйкой мимо меня проплыл сизый сигаретный дымок. Он стоял сзади, он был близко, я чувствовала его спиной, и хотелось вывалиться в окно, только чтобы это кончилось.

Он прижался ко мне, обнимая за плечи. Нежно целовал в шейку, убирая волосы, пальцами перебирал локоны, осторожно гладил мои плечи.

Меня затрясло от ненависти и ужаса. Это был не мой Виктор. Его зовут Виктор, но он не мой! Я сжала руки в кулаки, и чувствовала, как владение собой пропадает, ускользает. Не-я размягчается, становится ласковей, поддается.

Я вопила, как могла, поднимала панику, но это не помогало. Только тихий стон сорвался с губ, но он естественно был расценен не верно.

Все, я отказываюсь в этом участвовать, сказала я и отключилась, завесилась ото всего черной занавеской. Это помогло, я не слышала, не видела не ощущала ничего, что происходило вне меня. Пока там было то, о чем я знать не хотела, мне приходилось лихорадочно решать, что же с этим делать. Нельзя так все оставлять. Надо же что-то делать, но я не могла вспомнить, что конкретно мне напоминает это, но как только я вспомню, все встанет на свои места.

Только не с ума! Только не с ума! Это же невозможно в расцвете лет свихнуться, это не правильно и… печально… было бы.

Нет, я выберусь отсюда, я сделаю для этого все.

На мгновение мен показалось, что можно выглянуть наружу. Мое тело лежало на кровати и приоткрыло глаза. Оно болело. Я брезгливо плюнула на него и растерла ножкой об изнанку черепа. Мерзость.

Тело встало и проследовало в душ. Это верно. Пока оно смывало с себя все гадости, я наслаждалась освежающими струями воды. Тело вышло из ванной и направилось к круглому столику, у которого уже ждал Не-Виктор. Он был ухожен и красив, и светел даже как-то особенно. С тоской я бросила взгляд за окно на небо. Оно было чистым и акварельно нежным.

— Спасибо за вечер, — улыбнувшись, сказал он.

— Не за что, — бросила я.

— Что с тобой?

— Мы на "ты"? — брезгливо ответила я.

Мужчина напрягся и сел в кресле поудобнее, и исподлобья на меня посмотрел.

— Не спишь с компаньонами?

— Какая разница, — нервно бросила я, — Сначала я думала, что неплохо бы и переспать с тобой, а потом поняла, что это была плохая идея, — я отошла к окну.

— Неужели я так плох в постели? — он закурил и усмехнулся.

— Ты хорош, — усмехнулась она, — может, даже слишком хорош для меня.

Он снова обнял меня сзади, дрожь прокатилась по телу. Это я ее устроила.

— На мгновение мне показалось, что любить тебя было бы хорошим предприятием, лучшим из всех, — прошептал он.

— Я не люблю тебя, — сказала она, ловко вывернувшись из его рук, — отвернись, я буду одеваться.

— Очнись, — меня кто-то тряс и хлестал по щекам.

С криком я очнулась и с удивлением увидела Виктора. Меня дернуло током, потому что показалось будто бы это Не-Виктор. Значит, я все-таки спала, но не могла проснуться. Почему? Над этим надо хорошенько подумать.

— Я заснула, кажется, — слабо сказала я.

— Так крепко, что ни одного моего звонка не слышала, — злился Виктор, — Почему ты не отвечала?

— Был страшный сон, очень ужасный и похожий на… На роман Виктор на его роман. Чтобы я ему еще свой ноутбук доверила?!

От неожиданной догадки я даже вскочила с места, но слабость овладела мной и я упала.

— Ты о чем?

Я кратко пересказала свой сон.

— И так было в прошлом году, в пограничье попадаешь сразу. Но почему я туда попала? Почему? Кукбары нет, Пенелопы, нет? — я снова встала и стала бродить по ординаторской. Невольно я взглянула на небо. Небо, как небо, плоское голубое, ничего выдающегося, это прекрасно.

— Я хотел бы тебе помочь, но чем?

— Пойдем по палатам.

Как могли мы развивали большие скорости. У Маус все было хорошо, Британия спала сном младенца. Серцет был рад меня видеть и пытался выцыганить ноутбук, но я резко ему отказала, чем, кажется, его обидела.

В палате Аглаи было непривычно светло. Картина Виктора валялась на полу, а сама больная, свернувшись клубочком, тряслась от страха на кровати.

— Аглая, — я бросилась к ней. Она обернулась на оклик, была бледна, лицо залито слезами, губы трясутся. В глазах обозначилось облегчение, когда она увидела меня. Немой вопль отразился на лице, когда она увидела Виктора.

— Он со мной, он друг, он поможет, — выпалила я.

Глаза Аглаи потеплели. Она показала трясущимся пальцем на картину.

— Она сама упала? — спросила я.

Аглая помотала головой.

— Ты сама ее убрала?

Она кивнула.

— Чтобы было светло?

Она кивнула еще раз и вдруг тихо сказала:

— Чех.

Слабый шепот напугал ее саму до полуобморока, она забилась головой под подушку.

Я вскочила с ее постели и нажала на кнопку экстренного вызова мед сестры.

— Вынеси пока картину отсюда, — сказала я Виктору. Тот послушно вынес ее из палаты. Пришла медсестра и вколола Аглае успокоительного. Захотелось уколоться самой, но слабое: "Чех!" не давало мне расслабиться.

Я подложила подушку Аглае под голову и прислушалась, уснула она мгновенно.

Я вылетела из палаты и, подхватив по дороге Виктора, метнулась вниз в сад.

— Ищи ван Чеха, он должен быть тут, — шипела я, просматривая пустые прямые дорожки сада. На них спокойно падали белые лепестки, пели птицы. Вокруг стояла сонная жара, все было спокойно и легко.

— Ну, где же вы доктор, — рычала я, пока рыскала по аллейкам.

— Брижит! — откуда-то слева прокричал Виктор.

Я метнулась к нему.

Виктор стоял над лежащим на земле доктором ван Чехом.

— Доктор, — выдохнула я, — и дотронулась до его волос, на пальцах осталось неприятное вязкое ощущение и красный цвет.

 

Глава 12

Я переводила взгляд с пальцев на Виктора. Меня сковал ступор, что делать было абсолютно не ясно. Виктор, постояв немного нахмурившись, рванул вдруг с места в корпус за кем-нибудь.

"Ты же медик, Брижит!" — вопила я.

"И что?!" — отвечала я сама себе, холодно и спокойно, — "Я все равно не знаю, что надо с этим делать!"

"Да осмотри его, хотя бы! Одно дело если череп проломлен, другое если там просто царапина!" — я трясла сама себя за грудки.

"В любом случае у него сотрясение мозга, а я не помню, что нужно делать!" — твердила я в свое оправдание.

Я присела на корточки и аккуратно раздвинула слипшиеся от крови черные кудри ван Чеха.

— Доктор, — тихо позвала я.

Из ссадины на коже сочилась кровь, набухала гематома. Ступор стал отступать как-то странно, вроде бы и медленно, но как-то неотвратимо стремительно во мне снова пребывали силы. Адреналин снова пустили кровь.

Я коснулась пальцами шеи, там спокойно и ровно бился пульс. Жив, доктор ван Чех жив! Что еще надо? Хотя. Пенелопа тогда тоже была жива… И я тоже жива… пока… Я мотнула головой и отогнала жуткие мысли. Ну, что может случиться с ван Чехом? С ним все будет в порядке, непременно. И где Виктор с помощью? Что так долго?

В этот момент из-за угла вырулил Виктор и две санитара, только потом я разобралась, что Виктор толкал перед собою каталку, а санитары гнались за ним.

Виктор остановился возле доктора. Я не успела и рта раскрыть, как санитары заломали Виктору руки и шлепнули головой о каталку.

— Какого черта! — взъелась я, — Отпустите его немедленно. Тут доктору плохо?

Один из санитаров посмотрел на меня презрительно, но, отследив мой перст указующий, вдруг слегка побледнел. И отпустил Виктора, второй последовал его примеру.

— Что с ним?

— Его по голове саданули, — злобно ответил Виктор, потирая руки.

Санитары положили ван Чеха на каталку, как хрустальную статуэтку. И осторожно покатили его в небольшое отделение реанимации. Я смотрела на доктора и удивлялась, каким умиротворенным было его лицо в тот момент. Оно не должно было ничего отражать, но оно выражало наивысшую степень радости и даже счастья. Он был каким-то очень светлым, не смотря на бледность и заострившийся нос.

Виктор приобнял меня с боку за плечи, я инстинктивно к нему прижалась. Спокойствие, мне необходимо было его тепло и спокойствие. Но Виктора трясло, он сам не был спокоен.

В реанимации нас встретили. Какой-то врач быстро вызвал санитаров и увез доктора, бросив только, что когда ван Чех очнется, он все нам скажет. Все вчетвером мы вышли на крыльцо. Один из санитаров закурил. Виктор, внешне спокойный, с легкой улыбкой подошел к нему.

— Это тебе, друг, — сказал, как выплюнул и ударил санитара по лицу.

Я только вскрикнула и встала между ними. Санитар немного обалдевший смотрел то на меня, то на Виктора.

— Брижит, уйди, — Виктор попытался меня сдвинуть с места, но меня словно пригвоздили.

— Ты что творишь? — рявкнула я на Виктора.

— Он все знает, — спокойно ответил Виктор, — отойди, не мешай.

— Да, хватит! Ван Чеха вам мало? Решили поближе к реанимации подраться, чтобы вас растаскивать было проще? Ну, да, врачи же все тут?!

— Извините, — сплюнул сквозь зубы первый санитар.

Второй тронул первого за плечо, и сделал жест, что пора идти.

Виктор вошел в приемную, где было людно. Его трясло, он сел, снова встал и вышел ко мне на крыльцо. Я наблюдала за ним через стеклянную дверь. Виктор закурил у противоположного конца крыльца шагах в пяти от меня.

— Прости, Брижит, — начал он хрипло.

— Да, что извиняться, — нервно сказала я, — Ты не меня бил по лицу.

— Это перед санитаром, что ли извиниться? — Виктор приподнял бровь и усмехнулся, выпуская дым, — Обойдется. Он с места не сдвинулся, пока я каталку не угнал. Я три раза объяснил ему что почем. Никакой реакции. Я просто взял каталку и ушел. Потом еще руки ломать вздумал, как будто мне просто так каталка его нужна была, покататься.

Я подошла к Виктору и обняла, руки его все еще вздрагивали.

— Мы просто все перепугались, — как можно ласковее сказала я, — У него пульс, как у спящего, да и просто ссадина на затылке. Ничего ему не будет.

— Кто его по голове ударил. Вот в чем вопрос, — поглаживая меня по голове, сказал Виктор. Мы оба успокоились, он докурил свою сигарету.

— Я должен бегать за вами?

Мы обернулись. Суровый доктор злобно сверкал на нас глазами.

— Простите? — пискнула я.

— Вы ван Чеха привезли?

— Мы.

— Идем.

Злобный доктор отвел нас в палату. Ван Чех спал, голова его была перебинтована. Шторы в палате плотно задернуты.

— А что с ним? — шепотом спросила я.

— Сотрясение мозга, — скучая, отвечал доктор, — Громко с ним не разговаривайте, ярких картин не показывайте, шторы не открывайте. Самое страшное, что его я знаю очень давно и цитирую: "этот пустяк, не помешает мне выйти на работу!". Меня он не слушает, а вы попытайтесь его уговорить подождать, хотя бы пока перестанет кружиться голова. Я — реалист и открыто смотрю на вещи, дольше он тут не вылежит.

— Вообще его кто-то ударил, — прошептал Виктор.

Доктор посмотрел на него поверх очков и таким же скучающим тоном ответил, почему-то глядя на меня:

— Я это заметил.

Ван Чех зашевелился на кровати и сладко потянулся. Я подскочила к нему.

— Пенелопа, — растекся он в улыбке, но вдруг сморщился и коснулся рукой головы.

— Я не Пенелопа, я — Брижит. Болит сильно? — выпалила я.

— Не тараторь, я понял кто ты? — кривясь, пробасил доктор и скривился еще больше.

— Вас кто-то огрел по голове сзади, мы с Виктором вас нашли. Столько новостей.

— Я не знаю от чего у меня больше гудит голова, от твоего трепа, или от того, что по ней кто-то бил, — театрально простонал доктор.

— Ну, и как хотите, — обиделась я, — Тогда я вам ничегошеньки не скажу про пограничье.

Ван Чех с трудом подавил резкий жест, но аккуратно повернул ко мне голову, глаза сияли любопытством.

— Она ему вообще кто? — за спиной шепнул Виктору врач.

— Практикантка, — ответил Виктор.

— Ах, вот оно, что. Такая же ненормальная, — причмокнул доктор, — Тогда я пошел, это безнадежно.

— Сам такой! — рявкнули мы с доктором, но врач уже ушел и вряд ли нас слышал.

Ван Чех сдерживал рвущийся хохот, конвульсивно вздрагивая. Взгляды наши встретились, мир был восстановлен.

— Так что там с пограничьем? — прошептал ван Чех, шепот его оказался гулким.

— Я попала туда. Опять заснула и попала.

— Что видела?

— Роман N0. Участвовала так сказать в его действе.

— Ой, как тебе не повезло, — умилялся доктор.

— Если вы о том же, о чем и я. А я по глазам вашим бесстыжим вижу. То этого ничего я не видела и не испытывала, мне удалось абстрагироваться.

— Ты потеряла ценный опыт, — опечалился ван Чех и тут же весело спросил, как ты опять это сделала?

— Я не знаю. Мы потом пробежались по больным, Аглая отодвинула картину. Она очень этой картины боится. А еще она заговорила.

— И какое же было первое слово?

— Чех.

— Ах, как приятно, — умилился он и расцвел, как сирень в мае, — это даже лучше, чем "мама".

— Куда лучше, — хмыкнула я.

— И какие твои соображения?

— Картина же ход, которым активно пользовались. Аглая могла уронить ее, или специально снять с окна, чтобы добавить света, а я в этот момент задремала, — я засунула руки в карманы халата и нащупала там бумажку. Вытащила ее и развернула. Это был рисунок Виктора, — И ключ у меня был с собой, — упавшим голосом закончила я.

— Надеюсь, ты оставила нашему лауреату ноутбук?

— И не подумаю.

— А я тебе приказываю это сделать.

— Вы — изверг.

— Да, я — чудовище! — спокойно ответил ван Чех, и я поняла, что приказ доктора это некая догма, которую нарушать я не имею права.

— Что с вами-то произошло? — помолчав, спросила я.

— Я ждал того вопроса, — сладко причмокнув, ответил ван Чех и довольный уставился в потолок.

— Ну и? — выждав, поторопила я.

— Я после танцев нашел у себя в кармане записочку от Британии. Она просила встретиться с ее сестрой. Сестричка ее меня избегает, почему-то. Я вышел в условленное место, и долго гулял, пока вдруг не увидел Пенелопу.

— Вы видели ее в саду? — вскричала я.

— Не ори, милая, — поморщился ван Чех, — видимо, я не ощутил, как меня огрели. Да, была какая-то встряска. Потом гляжу — Пенелопа, старая лиса, сидит, смеется.

Очень хорошо поболтали с ней. Целовались даже, — подмигнул мне разоткровенничавшийся доктор, — Она же сказала, что все будет хорошо… Как всегда наврала, зараза, — нежно улыбнулся он своим мыслям, — Нет, ну каковы сестрички. Я смотрю, Британия без биточков из меня буквально жить не может. Попросила сестру приготовить полуфабрикат!

— Не волнуйтесь доктор, вам это вредно! — поспешила успокоить я, глядя, как он начинает размахивать руками.

Ван Чех стрельнул в меня глазами и молча протянул ладонь. Я ответила вопросительным взглядом.

— Мой миллион, — пояснил ван Чех.

Я причмокнула и предпочла промолчать. В углу на стуле умирал от смеха в конвульсиях Виктор.

— Не буду волноваться, — обидчиво сложил ручки домиком ван Чех и надул губы.

— Мы пойдем, доктор, — встала я, — отдыхайте, лечитесь.

— А что мне остается. Как честный полуфабрикат мне и остается валяться здесь в темноте, — патетически завывал ван Чех.

— Скажите "спасибо", что не в холодильнике на полке, — мрачно сказала я.

— Кстати, да. Ты права. Спасибо. Только это не тебе, а той мадам, что меня саданула.

Мы вышли из палаты.

— Я рада, что с ним все в порядке, — весело сказала я.

— Да, в порядке это точно. Голова забинтована, бледный лежит, одинокий.

— Я сейчас заплачу, — фыркнула я.

— Мне не нравится как он с тобой общается.

— Что такое? — улыбнулась я, — Ревнуешь?

— Ты молодая, красивая. Он эффектный, говорливый. Заболтает, — Виктор философски закурил, старательно изображая зверский приступ ревности.

"Как хорошо, что этот день-таки кончился!" — подумала я. Тут мы вырулили на прямую дорожку к воротам. На скамейке неподалеку сидела Хельга, на коленях у нее покоилась бейсбольная бита.

 

Глава 13

— Ой, нет, только не это, — простонала я и уткнулась в плечо Виктору.

— А вот и она! — хищно улыбнулся он.

— Давай пройдем мимо. С доктором все в порядке, зачем трогать ее, у нее дети и не только свои, — заныла я.

— Так вот я тебе скажу, — косо посмотрев не меня, сказал Виктор, — доктора ван Чеха ты не любишь. А мне он, как отец родной.

Он решительно направился к скамейке.

"Сударыня!", — мелькнуло в голове.

— Сударыня, — жестко начал Виктор, — объяснитесь!

Хельга подняла на него страдальческие глаза. Меня поразило сколько боли было в них, сколько раскаяния. "Это опасная игрушка!" — некстати пробасил в голове ван Чех. Хельга молча протянула ему биту, на которой была кровь.

— Я не стала ее оттирать. Зачем? — вяло произнесла она.

— Вы хотели его убить? Но зачем? — спросила я, присаживаясь с ней рядом.

— Все просто, — тихо сказала она, — Сестра не хочет лечиться. Раньше я думала не может, а теперь поняла — не хочет. После нашего с вами разговора, я звонила сестре. Бри не хочет лечиться. Раньше она говорила, что доктор интересный мужчина и все такое. Но теперь она в него влюблена и не хочет выходить из клиники, потому что тогда не сможет его видеть.

— Доктор женат на работе, но я не вижу повода бить его по голове битой?

— Нет, доктора, значит, Бри снова захочет лечиться, снова вернется ко мне и к детям.

Что-то мне очень сильно не нравилось в ее словах.

— Мы вызываем полицию, — решительно сказал Виктор.

— Есть ли смысл? — нерешительно сказала я, — У Хельги дома остались дети.

— Она сильно о детях думала, когда хотела доктора убить?!

— Я не хотела его убивать, — пустила слезу Хельга, — у меня слабые руки, я не смогла бы его убить, я реально смотрю на вещи. Но надо было ему показать и моей сестре, что им скорее надо разлучиться.

Виктор распиливал Хельгу взглядом на атомы, нехорошо играл желваками.

— О детях ты думала, скажи? — прорычал он.

— Да, к черту детей, я из-за сестры сама с ума схожу, — закричала Хельга, чтобы хоть как-то сбить внутреннее напряжение.

— О чем и я, — улыбнулся Виктор.

— Я не думаю, что стоит…

— Брижит, помолчи, — Виктор сделал нетерпеливое движение рукой и достал телефон, набрал номер, вызвал полицию.

Как я разозлилась тогда. Не меньше Виктора, я была удивлена поведением Хельги и возмущена им, но как же можно забирать в кутузку ее полоумную, когда дома дети?

— Есть кому присмотреть за ними? — спросила я.

— Есть, — тихо ответила Хельга.

— Позвоните, пусть за ними будет присмотр, — сказала я.

Хельга тоже позвонила и попросила, какую-то подругу присмотреть за детьми пару недель.

Виктор курил, оперевшись спиной на ствол дерева и согнув одну ногу в колене, низко опустил голову. Я подошла к нему и коснулась плеча.

— Какой-то бред, тебе не кажется? — спросил Виктор.

— Кажется.

— Это же просто идиотизм. То, что она говорит, это бред, — повторил Виктор, глядя в одну точку, — Мне и самому не хочется ее сдавать, но ни одно зло безнаказанным остаться не должно.

— Спорно, — ответила я, прислоняясь спиной к дереву, кора была теплой от солнца, а казалось, что я стою спиной к спине с хорошим другом.

— Может и спорно, я свой срок отмотал, и не скажу, что в самом приятном месте на земле.

Меня посетила некая светлая идея. Я покосилась на солнце, клонившееся к закату. Дышать было тяжело, никакой вечерней прохлады и в помине не было. Тишина. Как хорошо, когда тихо. Почти беззвучно Виктор выпускал бым и что-то приятно напевал, какую-то новую мелодию. Больше никаких звуков. Птицы помирают от жары, и только мы втроем… и бита, сидим тут на жаре и ждем чего-то. Неплохо было бы, чтобы Хельга и меня хорошенько шандарахнула, не пришлось бы разлучаться на практику с доктором. И палаты в отделении хорошие с кондиционером. И вообще, почему ван Чех лежит в реанимации, по одним хитрющим глазам видно, что только голова болит, за жизнь-то он не цепляется. Хотя верно, врач, видно, друг нашему доктору, и знает, что сбежит ван Чех к своим психам и алкоголикам при первой возможности. И потом доктору не привыкать, он сам говорил, что его по башке много раз били. Надо сказать, это заметно, даже больше, чем нужно. Эх, ван Чех, широкая душа, ничего не скрывает только печаль. Сейчас мне мнится, что он веселее, чем в начале практики.

Тишину взрезали сирены. Можно подумать на убийство едут молодчики.

— Сюда, — Виктор махнул рукой, к нам пошли трое людей, один в штатском.

— Оперуполномоченный фон Неркель, — представился некто в штатском.

— Виктор, — он протянул руку, — Я вас вызвал.

— Что у вас произошло.

Виктор кратко изложил суть дела.

— Почему решили, что та дама виновна? — уточнил фон Неркель, рассматривая меня.

— Она сама призналась.

— Это мы с ней еще поговорим. А вы, девушка, кто?

— Мадемуазель дер Сольц, — отрапортовала я, — я — практикантка доктора ван Чеха.

— Он же где-то здесь? С ним можно поговорить? — уточнил уполномоченный, разглядывая Хельгу.

— Не знаю, — пожала плечами я, — Могу проводить вас.

— Позже, — отвлекся фон Неркель.

Он подошел к ней и спросил:

— Кто вы?

— Хельга Лотус дер Готер, моя сестра Британия лежит в этой больнице.

— Вы знали доктора ван Чеха?

— Знала, он лечащий врач моей сестры.

— У вас были причины ненавидеть его?

— Да.

— Какие? — уполномоченный напрягся и впился в Хельгу глазами. Она ответила ему жестким немигающим взглядом, холодных карих глаз.

— Сестра влюблена в доктора, и не хотела лечиться, чтобы быть ближе к нему.

— Она прямо отказывалась?

— Нет, но я чувствую, как она не хочет лечиться. Я попросила ее, чтобы она написала записку доктору, что я хочу встретиться с ним. Бри сделала, как я просила. Доктор пришел, я ударила его битой сзади. Я не хотела его убивать, — поторопилась она, — я просто хотела предупредить сестру и доктора о том, что им не стоит быть вместе, — не очень уверенно ответила она.

— А вы не могли предупредить… словесно, — ухмыльнулся следователь, разглядывая биту.

— Нет.

— Так, — протянул следователь, оборачиваясь ко мне, — Потерпевший, надо к нему.

— Идемте, — я повернула к отделению реанимации. Проходя мимо места, где нашли ван Чеха, я указала на это.

— Посмотрим, — кивнул фон Неркель.

В отделение реанимации нас сначала не пустили, ноя потребовала позвать хотя бы того врача, который принимал ван Чеха, следователь закрепил это какими-то серьезными указаниями и перед нами материализовался злобный доктор, который был еще злее, чем раньше.

— Вы принимали доктора ван Чеха?

— Я.

— Кто привез его?

— Вот эта леди и мужчина. Два санитара еще.

Фон Неркель строчил в блокнотике.

— В каком состоянии был доктор?

— Без сознания. Стабильное среднетяжелое состояние.

— Какие повреждения вы обнаружили?

— Гематома в затылочной части черепа, ссадина, рентген показал сотрясение мозга. Доктора часто привозили к нам с сотрясениями, я не удивлен, что он потерял сознание. Он лежит под моим наблюдением, в сознании, — скучая, отвечал доктор.

— Можно его опросить?

— Можно, — подумав, спросил доктор, — только не все в палату заходите.

Фон Нерхель осмотрел нас:

— Пойдете со мной ты, и ты, — уполномоченный ткнул пальцем в меня и в Хельгу.

Мы проследовали за ним.

Ван Чех сидел в палате и откровенно скучал. Вид скучающего доктора вверг меня в шок. Он сидел на постели, выпятив губы, что-то старательно рвал.

— Брижит, — обрадовался мне ван Чех, — эти изверги не дают мне читать. Я дошел уже до того, что стал сочинять стихи, но они опять же не дают мне их записывать! Ты привела гостей?

— Какой вы наблюдательный! — умилилась я.

— Ай, как не хорошо ты говоришь со старым больным доктором! — театрально откинулся на подушки ван Чех. Никакой ответственности.

— Вы доктор психиатрии Вальдемар Октео ван Чех? — сомневаясь, спросил уполномоченный.

— Да-да, — заинтересовался ван Чех.

— Вы знаете эту женщину? — фон Неркель указал на Хельгу.

— Нет, — едва взглянув, на нее ответил ван Чех, продолжая терзать бумажку.

Меня, как громом поразило, я посмотрела на Хельгу, лицо у нее было бледное, она ыла поражена не меньше меня.

— Леди утверждает, что ее сестра находится у вас на лечении.

— Сестру знаю, леди эту никогда не видел, — торопливо ответил ван Чех, глядя мне в глаза.

Посыл доктора я поняла, ему в голову пришла та же мысль, что и мне под деревом.

— Сейчас я вернусь, и вы подтвердите при свидетелях, что никогда не видели эту женщину.

— Давайте, на чем там поклясться надо? — подняв брови ответил ван Чех. Уполномоченный прочистил горло и вышел.

— Вы понимаете, почему я это делаю? — в упор глядя на Хельгу, спросил ван Чех.

— Нет, — смертельно бледная, трясущаяся отвечала она.

— Так же как и я не понимаю, почему вы огрели меня по голове и за что. Не утомляйте меня подробностями, просто идите с богом и держитесь от меня подальше. Женщина, нанесшая мне такой удар, в следующий раз не будет в моих глазах слабой. Лучше вообще не подходите ко мне, давайте договоримся так?

Хельга слабо кивнула.

— Вот, Брижит, умница, все сразу поняла. Да, девочка?

Я кивнула. В этот момент вернулся уполномоченный с двумя медсестрами.

— Вальдемар Октео ван Чех, вы знаете эту леди?

— Нет, никогда ее не видел. Сестра ее лечится у меня, но эту леди я не видел, — спокойно оглядывая нас всех, мягко пробасил ван Чех.

После всех необходимых подписей фон Неркель вдруг ссутулился и потер лоб рукой.

— Я ничего не понимаю, — бессильно сказал он, — Как такое может быть?

— Может, — радостно изображая дебила, бодро ответила я.

Уполномоченный смерил меня внимательным взглядом.

— На практике я знакомилась с делом Британии Лотус дер Готер, и сестра ее говорила со мной, рассказывала историю сумасшествия своей сестры. Тогда-то она впервые упомянула, что ей, кажется, будто бы сестра влюбилась в доктора. Но я то уже тогда знала, что сестра ее почти неизлечима. У Хельги могли начаться психопатические процессы, они близнецы с Британией. Поэтому, когда мы говорили с Хельгой с самого начала, у нас даже не было других версий. Сами подумайте, сидит на скамейке неподалеку от места преступления с битой окровавленной она. Какие тут версии. Она сама созналась нам. А сейчас я думаю другое.

— Что именно? — хмурился фон Неркель.

— Надо провести ее освидетельствование. Я не могу этого сделать. Попросите другого психиатра, уверено он подтвердит самовнушаемость ее, бредовые идеи. Но мне, кажется, она просто нашла биту рядом с доктором и решила, что это она. Записки-то нет.

— Кстати, о записке, она есть? — обратился уполномоченный к ван Чеху.

— Нет, — доктор скорбно слегка помотал головой.

— И сестра скорее всего не подтвердит, что записку писала.

— Да, не писала она никакой записки, — нервно сказал ван Чех.

— Хорошо. Отпустим, пока до освидетельствования, — причмокнул уполномоченный, — Сегодня уже поздно, я зайду завтра к остальным, — он встал, попрощался и ушел.

— Я пойду? — пискнула Хельга.

— Идите. А ты, Брижит, пока останься, — мягко сказал ван Чех.

"Этот день, закончится сегодня или нет?" — подумала я и вздохнула.

 

Глава 14

— Брижит, — ласково улыбнулся мне ван Чех, как только Хельга покинула нас. — подойди ко мне, дитя мое.

— Вы сам не свой, — заметила я, робко приближаясь к доктору.

— Ну да, тебя б так били, — обиженно шмыгая носом, заметил доктор.

— Простите.

Он похлопал рукой рядом с собой. Я села рядом с ним.

— Ты — молодчинка, Брижит, красиво сработала. Понимаешь меня, лиса, — он щелкнул меня по носу и улыбнулся.

— Вы опять грустите, — заметила я.

— Вот мне только веселиться не доставало, — проворчал ван Чех, — огрели по голове ни за что, заставили лгать под присягой, теперь вот заприщают вообще что-то делать. Это так невыносимо, — доктор выглядел, как обиженный жизнью ребенок, которому лишний час не дали посмотреть любимые мультфильмы, — Но я счастлив.

— Лгать вас никто не заставлял, — как можно назидательнее сказала я.

— Как же не заставляли! — хохотнул доктор, — Мне жалко сестричек.

— Но это вам же их жалко.

— А нечего быть такими, чтобы жалеть хотелось. Я же в сущности очень добрый, — улыбнулся самой плотоядной своей улыбкой доктор.

— Особенно сейчас, — рассмеялась я.

— Ну, иди, дитя мое. Обними старого больного доктораи гуляй с миром.

Я сидела подобная каменной статуе.

— Вот, никто не хочет обнять старого, больного, одинокого доктора, — театрально сокрушался ван Чех.

— На счет стакана, я могу принести его прямо сейчас.

— Да, и бак с водой не забудь, потому что я сейчас все выпью, а зачем мне пустой стакан?

— Боюсь, пока вы умрете, мне надо будет перетаскать очень много баков с водой.

— Сильная будешь, — ласково улыбнулся ван Чех.

Он тепло обнял меня и прошептал:

— Теперь осталось мне только вызоравливать. Приходите завтра с Виктором.

Я была слегка шокирована таким необычным поведением доктора. С другой стороны ван Чех это не вечный двигатель, а человек, как оказывается чувствительный и несколько сентиментальный. Надо бы помнить об этом.

— О, простите, что потревожил, не буду мешать, — из дверей послышался несколько смущенный голос Виктора.

Я мгновенно похолодела, отсторонилась и посмотрела на доктора.

— Не пугайся ты так, — он готов был рассмеяться, но не стал.

— Я пойду.

— Иди, — он снова сверкал белозубой улыбкой.

Я вылетела из палаты и наткнулась на Виктора, мрачно курящего на крыльце.

— Виктор…

— Брижит, это именно то, что я думаю, моя хорошая, — он обернулся ко мне и едва печально улыбнулся, — У всех нас бывают минуты слабости. Поедем домой.

Почему-то вдруг захотелось отказаться, но я откинула романтико-мистически флер и кивнула.

— Надеюсь, теперь-то этот дурацкий день кончится?

— Еще надо ноутбук отдать Серцету, — поддел Виктор.

— Нет уж, — взревела я. — Завтра, все завтра!

— Я шучу, — рассмеялся Виктор.

— Да, мне кажется ты сегоня слишком много куришь, — нарочито сварливо ответила я.

— Не нуди, — отмахнулся Виктор.

— Ах, не нудить?! — я пихнула его локтем в бок.

— Я смотрю, мадемуазель дер Сольц, очень хочет подурачиться? — сверкнул на меня глазами Виктор. Еще секунду и он бросился щекотать меня. Я вывернулась, и мы наперегонки побеали к воротам. У ворот Виктор поймал меня и подхватил на руки. Мы весело смеялись и почти забыли о треволнениях этого дня.

— А завтра же не надо идти на практику! — вдруг вспомнила я.

— Тем лучше.

— Но, доктора все равно надо навестить. Заодно и занесем Серцету ноутбук.

— Верно сказал доктор. Ты ненормальная, как и твой ван Чех.

— Он такой же мой, как и твой, — парировала я.

— Он — всехний, — хитро улыбнулся Виктор.

— Туше.

Мы добрались до дома, когда солнце почти село. Без сил мы упали на кровать. Я почти сразу же задремала.

— Подъем, — меня пробудил некий грудной, бас, предположительно мужской.

Я с большим трудом разлепила веки. Рядом со мной сидел ван Чех. Я сразу опознала его и только позже по деталям догадалась, что это скорее Не-ван-Чех.

— Может я еще посплю, выходные все-таки, зачем так рано вставать. Мы так поздно легли вчера? — тихо лопотал мой язык.

Что опять? Это уже больше на плохой триллер похоже. Заснуть нельзя, чтобы куда-то не провалиться. И где это листочек, чертов ключ. Надо было его выложить из джинсов, не догадалась дуреха. Ну, да, мой дом моя крепость. Не думала я, что накроет меня пограничье на Викторовой постели.

Тело, которое частично было мне подвластно стало шарить в поисках кармана и ключа, но все было тщетно. В костюме Евы карманов не предусмотрено. На сколько могла я вспыхнула со стыда и приказала непослушному телу прикрыться. Оно лениво послушалось меня.

— Одевайся, у нас еще много дел сегодня.

— Например, — спросила она.

— Дантист у меня.

— Ты не можешь сходить к нему сам?

Не-ван-Чех посмотрел на нее печально, как побитая собачонка:

— Не могу. Боюсь.

Она хмыкнула и поднялась с постели. Управлять ею не требовалось, достаточно отпустить возжи, как эта лошадь тут же начинала действовать по какой-то заранее спланированной программе. Управление отнимало слишком много сил, которых у меня не было, по сему я решила просто наблюдать и изредка притормаживать эту мадам. Требовалось так же поскорее решить вопрос, почему на ноутбуке все еще ничего нового, а я уже тут.

Она оделась и вскоре вышла из дома под ручку с Не-ван-Чехом. Меня почти коробило такое святотатство. Не-ван-Чех был бледной пародией на доктора, небритый, усталый, вымотанный жизнью и уставший сам от себя, вот какой мучина шел со ней рядом.

У датиста мы пробыли не более получаса. Врач страшный зануда, все время что-то выяснял коллеги по телефону. За что был тут же прозван ее спутником: "человек-телефон". По дороге обратно, они зашли в парк. Там в зеленой тени притаилась передвижная лавка с журналами.

Она отсчитала несколько монет и купила на них три разные журнала, все со светской хроникой. Он не понимал этого, но молчал, потому что ее интересы превыше всего были, есть и будут.

— Я хочу шоколада, — капризно возвестила она.

— Погоди.

Неподалеку стояла палаточка с прохладителными напитками и всякими закусками. Он купил ей плитку шоколада, непременно самого дорогого, другого она не заслуживает. Себе он купил булку.

Они долго шли по дорожке, покрытой елтым речным песком, когда она капризно заявила, что устала. Он предолил ей скамейку поближе. Но она захотела пройти чуть дальше в тень, по ветки молодой осины. Туда уже не первый год, она водила всех своих любовников без исключения. Это казалось ей любопытным, волнующим экспериментом. Какова была гипотеза этого эксперимента, какова цель, зачем ей это знать. Если на это скамейке рядом с ней сидели уже человек пятнадцать. Просто забавно всех притаскивать в одно и то же место.

— А здесь хорошо, — заметил он, щурясь на воду. Язык его еще заплетался после заморозки.

— Приятно, — согласилась она, словно была тут впервые. А сама тайком посмеивалась над ним, надо же быть таким простаком. Влюбить его в себя не составило труда, с ее-то внешностью и опытом. А сегодня это все долно было кончится. Вечерняя перестрелка, каких много в последнее время по городу. Немного жаль этого простака, не так уж и велика его провинность. Но если так решили, значит, так надо. Не ей решать, кто она? Штатная подстилка, не более, а подстилкам рассуждать не положено, у них другие функции.

Она кушала шоколад, он крошил уткам булку и думал, что все в изни как-то не правильно. Не правильно спать с певичкой кабаре, которая сама вешается на тебя, не правильно кормить уток булкой, которую купил для себя, не правильно бояться дантиста в сорок с лишним лет. А самое не верное, не стоило связываться с этой большой машиной-динамо, которую цивилизованные люди зовут — банком. Даже нет, ошибка еще раньше произошла. Не стоило связываться с тем холодным и расчетливым юношей, который сам навязал свои услуги и сам предложил совершить аферу. Теперь за ним охотится банк, и как знать, красотка рядом не от того ли молодчика засланный казачок?! С ней надо быть осторожной. Хотя почти три месяца безупречных отношений неплохая рекомендация, чтобы перестать ее уже подозревать.

Но, чу! Его внимание отвлекла девица. Она бродила по самой кромке воды, на той стороне небольшого прудика, неужто? Вряд ли это может быть правдой, слишком было бы хорошо и правильно. Ну, не может здесь быть его жены, тем более бывшей, тем более умершей. Бред.

— Кого наблюдаешь? — лениво спросила она, отламывая кусочек от плитки.

— Там девушка видишь на том берегу?

— В черном?

— Да, брюнетка в черном.

— Ну, вижу. Худосочная, сплошные кости, ничего выдающегося.

— Похожа на мою жену. Бывшую.

— Это ту, которая умерла?

— Она у меня одна была, — действительно, неужели так трудно запомнить?!

— Прости, — осеклась она.

Она еще раз присмотрелась. Зрение-то у нее лучше, чем у него. Не похожа она на его жену ни капельки. Зато как две капли воды похожа на начальника отдела службы безопасности банка, что выслеживает его уе очень давно. Так бездарно попасться, какая потеря будет для банка, какой специалист пропадет. Надо бы не забыть сказать о ней.

— Идем, — она встала и положила недоеденую плитку на скамейку, знак, что нужно выйти с ней на связь.

— Ты не станешь доедать?

— Нет, — легкомысленно сказала она и поволокла его за собой. Он в последний раз обренулся посмотреть на тот берег пруда. Там уже никого не было.

Ветка больно ударила меня по лицу. Я открыла глаза и поняла, что это была не ветка, а Виктор. Утренние лучи солнца жарили пол. Я застонала.

— Что за дурацкая привычка засыпать и не просыпаться? — вид у него был напуганный. Виктор селя рядом со мной, — Когда ты вчера не проснулась, я подумал, что ты вырубилась и крепко спишь после всех волнений. А с утра это уже перебор, что-то опять снилось?

— Что-то, — буркнула я. С прошлой ночи я так и не удосужилась поспать нормально, — можно, я никуда не пойду, я совершенно не выспалась.

— А как же доктор?

— Подождет. Он без нас не умрет. Все загадки мира могут подождать пока я высплюсь?

— Могут, конечно. — Виктор поцеловал меня в лоб и с улыбкой проговорил, — Только ты обещай, что мне не придется тебя лупить по лицу, чтобы разбудить?

— Ничего не могу обещать, — нарочно состорила глазки я.

— Тогда хотя бы обещай, что проснешься, после того, как заснешь, — грустно улыбнулся он.

— Постараюсь, — зевнула я. И провалилась в сон без сновидений на это раз, какая прелесть.

 

Глава 15

Я проснулась с головной болью около четырех часов вечера. В друго комнате негромко мурлыкала гитара. Я прислушалась к звукам. Виктор снова думал, он думал так почти каждый вечер, то на синтезатере, то в обнимку с гитарой. Надо отдать должное думал он красиво всегда, а на это раз как-то залихватски-весело.

Я вышла и посмотрела на него. Виктор сидел полубоком и перебирал струны. Почуяв мой вгляд, он обернулся и перестал играть.

— Проснулась? — улыбнулся.

— Да, минуты три назад. Подслушивала твои мысли.

— Это не мысли это так, — Виктор махнул рукой и отложил гитару, — Обед остыл тебя ждать, между прочим.

— Мог бы и рабудить, — пожала плечами я.

— Я мог. Веришь? Я три раза приходил тебя будить, но неизменно попадал под обаяние спящей женщины и уходил, чтобы не святотатствовать и не будить тебя.

Виктор чмокнул меня в кончик носа. Виктор ужинал, я завтракала делали мы это всегда молча, так получалось. В конце концов, я собралась не смотря на то, что волосы не хотели кладываться, а одежда отыскиваться в шкафу (кое-какие тряпочки я перевезла к Виктору).

— Какая ты сегодня особенно красивая, — умилился Виктор, когда мы вышли и дома.

— Я старалась.

— Доктору будет приятно, что ради него ты принарядилась, — поддел Виктор.

— Доктор тут ни при чем. Может, я хочу, чтобы рядом с тобой была сама красивая девушка во вселенной?

— Резонно, — Виктор обнял меня крепче и довольно улыбнулся.

Доктор находился в странном непривычном для меня состоянии покоя. Он был умиротворен и складывал журавликов и бумажек.

— Моторику развиваете? — спросила я с порога.

— Развиваю, — кивнул ван Чех, — хоть что-то можно делать, а то я схожу с ума от безделья. Быстрее бы прошли уже эти головокружения. Я не могу встать с кровать, чтобы не закружилась голова. Хотя, еще вчера я вообще встать не мог, — жаловался он с каприным видом.

— Вам надо быстрее на работу, а то вы своими капризами всех затретируете, — сказал Виктор, садясь.

— И я тебя тоже приветствую, Виктор, — отрезал ван Чех. Он старательно изображал угрюмость, на был искренне рад нас видеть, — как дела на воле?

— Солнце, жара, вам повело, что вы в прохладной палате лежите, а не мчитесь по жаре на работу, — говорил Виктор.

— Я жары не замечаю, у меня слишком много других дел. И вообще, зачем обращать внимание на то, чего не можешь именить? — пожал плечами ван Чех.

— Доктор, мне нужен ваш совет, — встряла я.

— Аборт лучше не делать, если беременность первая, — отреал доктор ихитро посмотрел на меня.

Я вспыхнула и, наверное, покраснела как маков цвет, захотелось сделать доктору гадость:

— Вы пытаетесь лить меня, у вас ничего не выйдет.

— Да, ты и так в бешенстве. Такая миленькая, — невинно улыбался ван Чех.

Виктор хихикал, как школьник, я метнула в него яростный вгляд, но он не возымел эффекта. Поняв, что меня все предали, я расстроилась.

— Ну, прости, дитя мое, — не очень-то раскаялся ван Чех.

— Вы — гадкий доктор, — фыркнула я.

— Я — чудовище, — радостно сверкнул глазами ван Чех.

— И тем не менее я закончу, вы не даете мне говорить, а я закончу.

— Внимаю тебе, — изображал джина из лампы доктор.

— Я вчера была в пограничье, снова. При чем ноутбук я Серцету не давала. А роман продолжился, то ли сам, то ли нет. Но героя, которого хотят убить… Этот герой вы. И мне кажется, что он хочет вас убить.

— Что же я такой популярный, — сокрушался ван Чех, — есть хотя бы в этой палате кто-то, кто никогда не хотел меня убить?!

— Я не хотел вас убивать, — подал голос Виктор.

— И не пытался, — доавил хитро доктор.

— Только покалечить, — смеясь, ответил Виктор.

— Тогда получается, что нет таких. Все вам членовредительствуют, — сделала вывод я.

— Какой я несчастный! — веселился ван Чех, — И что нам теперь со всем этим делать?

— Я, честно говоря, не знаю, потому что это место живет по ззаконам Серцета. Я попробовала не вмешиваться в происходящее, герои там, как куклы, действуют по программе, по писаному.

— Но ты можешь влиять на действия своей героини?

— Это дорогого мне стоит. Очень трудно, аставить ее говорить то, что мне нужно почти невозможно.

— А кто еще там учавствует? — уточнил доктор.

— Виктор, я, кто-то из сестер дер Готер, больше накомых лиц я не наблюдала.

Ван Чех задумчиво кусал губы.

— Картина где?

— В ординаторской стоит, — сказал Виктор.

— Это хорошо, — задумчиво мямлил ван Чех, — тогда мы после темноты встретимся с вами. Брижит, ты сможешь не спать до темноты?

— Смогу, конечно.

— Учитывая, как ты вырубаешься на ровном месте, — поднял соболиную бровь доктор, — Виктор, проследишь?

Он кивнул.

— Что вы задумали?

— Аферу, — хищно улыбнулся доктор, — Но мне бы очень пригодились записи Пенелопы. Когда она посетила меня в обмороке, как это бывает и во снах с участием умерших, она дала ответ на вопрос, который глодал меня с момента твоего расскаа о первом сне.

Она сказала, что если у нас снова воникнут проблемы с пограничьем, то надо будет просто почитать ее записи. Они у меня в кабинете хранятся, найдете без труда, почитайте. Там и про сновидцев должно быть, я давно читал, не помню ничего. А пока я настоятельно бы рекомндовал пойти к Серцету и отдать ему ноутбук. Поговорить с Аглаей и выяснить, что случилось с картиной. Поговорить с Британией и выяснить, что у нее там с сестрой все-таки происходит и навестить Маус. Мне жалко бедняжку, пошла на поправку, а я сам заболел.

Ты все поняла, Брижит?

— Да. Семь розовых кустов не надо сажать?

— Нет, не надо. Но я с удовольствием покушал бы гречневой каши и горохового пюре, но к несчастью гречка смешалась с горохом, — хитро, глядя на меня сказал ван Чех, дескать попала, ты, девочка, сама виновата, — И почему ты все еще сидишь? Время почти шесть, не так долго до темноты.

— Еще четыре часа, как минимум.

— А ты с одной Аглаей будешь только полтора часа общаться пантомимой, — кивнул мне на дверь доктор, — и вынеси этих журавликов, бесят, невозможно.

Мы с Виктором быстро покидали журавликов в пакет и вышли.

— Может, ты посидишь с серцетом, пока я буду бегать по больным? — спросила я Виктора.

— Посижу, — пожал плечами он.

Мы метнулись в Серцету. Он встретил нас, как родных. Я заметила, что выглядит он цветуще, а на столе лежат исписанные ручкой листки.

— Вы стали писать на бумаге?

— Да, Porta itineru longissima. Труден лишь первый шаг.

— Поздравляю вас, — я попробовала мило улыбнуться и сдержаться, чтобы не придушить этого монстра. — А мы принесли вам ноутбук.

— В нем уже нет нужды, — улыбался Серцет, — скажите, как там доктор?

— Доктор жив и почти что здоров, он жаждет, чтобы вы продолжали работать на романом, — сладкоголосо пела я, и где раньше скрывался мой артистический талант.

— Тогда я прямо сейчас сяду за работу, — просиял дер Гертхе.

— Только не доводите себя до истощения, — мило улыбнувшись, сказала я.

Мы вышли из палаты:

— Я так понимаю с ним нянчиться уже не надо, — резюмировал Виктор.

— Не надо. Тогда отправляйся искать записи Пенелопы, а я по больным.

Мы разделились.

Аглая сидела на своей постели и аккуратно сворачивала покрывало, видимо, не в первый раз. Увидев, меня она повеселела.

— Чех? — тихо спросила она, и чуть было не закрыла себе рот руками.

— Он жив. С ним все в порядке. Пока он должен немного полежать в больнице. Но у тебя есть я.

Аглая совсем развеселилась, она соскочила с кровати и схватила со стола какой-то листочек, подала его мне.

— Чех, — сказала она.

На листке была наисована лежащая на полу картина Виктора и некий мужчина стоящий над ней.

— Кто этот мужчина? — спросила я.

— Чех, — ответила Агая.

— Доктор?

Она яростно замотала головой. И стала кусать губы, соображая, как можно объяснить, не прибегая к речи. Наконец, она прислонила к глазам два кольца из соединенных указательных и больших пальцев.

— Серцет? — удивилась я, — это был единтсвенный, кто носил очки.

Аглая закивала и чуть не пустилась хлопать с ладоши.

— Он приходил сюда?

Кивок.

— Он скинул картину?

Кивок, на глаза Аглаи навернулись слезы.

— Ты не смогла ее поставить на место?

Кивок.

— Почему?

Больная встала в ступоре, на вопрос почему можно ответить только пантомимическим спектаклем. Судя по всем, Аглая осознавала серьеность происходящего и ей необходимо было полное мое понимание. Она схватилась за кубики, и через пятнадцать минут явила моему взору иллюстрацию к сказке "Морозко".

— Не понимаю, — пробормотала я и стала припоминать что же там было такого в сказке. Колодец. Там был какой-то колодец, в который кто-то прыгал, чтобы… попасть в другое имерение… ну, фактически. Пораженная собственно сообразительностью с спросила:

— Колодец?

Аглая на месте подпрыгнула от радости.

— Картина, это колодец?

Кивок.

— Ты проваливалась туда?

Аглая посмотрела на меня, как на умалишенную, и отрицательно покачала головой.

— Откуда знаешь?

Аглая пожала плечами и нарисовала на бумаге женщину, откомментировав:

— Чех?

Я с трудом опознала в рыжей растрепе Пенелопу. Она-то тут при чем?

— Ты видела ее?

Кивок.

— Она говорила с тобой?

Кивок.

— Что она тебе сказала?

Аглая снова принялась рисовать, на этот раз она изобразила картину стоящую у окна, как оно было раньше.

— Это она попросила так поставить картину?

Кивок.

Вот оно что! Призрах пенелопы бродит по психушке. Хотя, что ей еще остается делать, решив, что это все, что мне надо, я поспешила к Британии.

Красавица принцессой сидела в своем кресле и скучала. Увидев меня, она радостно поднялась на встречу.

— Я рада тебя видеть! — нежно проворковала она.

— Вы знаете, что случилось с доктором?

— Ох, — она села на место и пригорюнилась, тонкие пальчики гладили носик, она долго смотрела в окно, — знаю, — наконец, выдавила она из себя.

— Зачем вы передали записку доктору? Вы же могли предполагать, что Хельга сделает это?

— Не могла, — бархатные карие глаза гневно сверкнули на меня, — Хельга хотела с ним поговорить. Она не виделась с ним никогда, отказывалась приходить, а тут стала названивать мне целыми днями, чтобы я устроила им свидание, не в кабинете, не в палате, а на улице. Я все устроила. Мало ли зачем она хотела с ним увидеться? Я специально под своими окнами им назначила, было любопытно посмотреть, что произойдет. А тут… Мне стыдно за нее. Вы верите, что я тут ни при чем? — вдруг порывисто Британия подалась ко мне и ее лицо оказалось совсем рядом с моим, она отчаянно заглядывала ко мне в глаза.

— Сядьте на место, — тихо сказала я, ограждая себя рукой, — я знаю, что это не вы. Просто хочу, чтобы вы знали. Хельге очень плохо, от того, что вы больны. Вы не виноваты в своей болезни, стечение обстоятельств приведшее к гибели мужа это просто стечение обстоятельств.

— Но я его запрограммировала! — вскричала Британия.

— Может, вы и правы. Но, подумайте вот над чем. Не совершили ли вы чего-то в жизни такого… серьезного, может быть страшного, на столько, что гибель мужа и это сумасшествие — наказание. Тем не менее, пришло время выйти вам отсюда, стремитесь уйти, иначе и другим дорогим вам людям будет еще хуже. Судьба вашей сестры и детей теперь от вас зависит. Дети чувствуют все, абсолютно.

— Я понимаю, — Британия запустила тонкие пальцы в темные локоны, — Но сейчас я больше переживаю не из-за мужа дальше. Я успокоилась на его счет, иногда, кажется, что все так же как и было до того, просто дети уехали в лагерь и я осталась одна, отдыхаю ото всех. Доктор… Я не могу его покинуть, я… влюбилась что ли…

Мысленно я тяжело вздохнула.

— Мне кажется, доктор это прекрасно понял, — спокойно сказала я, — Сейчас ему очень скучно лежать в палатах. Вам же разрешено гулять, зайдите с прогулки к нему, хотя бы на пять минут. Он будет рад, мало ли…может, что-то и выйдет.

— Думаете? — Британия о чем-то серьезно задумалась.

— Стремитесь сделать все, чтобы поправиться. Доктор не повод задерживаться здесь. Вас дети ждут, — поднимаясь, сказала я.

— Спасибо, — Британия горячо вцепилась в мою руку, — но я не знаю о чем с ним говорить.

— Чтобы с ван Чехом и не о чем было говорить? — усмехнулась я, — Он сам найдет тему для разговора, поверьте.

Распрощавшись с ней, я ушла.

Маус встретила меня радостно, она не нянчила подушку, была тиха, спокойна. В палате царил порядок.

— Как чувствует себя доктор?

— Неплохо, — улыбнулась я, — передавал привет и велел выздоравливать.

— Я чувствую себя гораздо лучше… свободнее что ли.

— Я рада за тебя, Маус.

— Передавайте доктору, чтобы он поправлялся. К нему можно зайти?

— Можно.

— Тогда я завтра же к нему зайду, — радостно сказала Маус.

Я вихрем поднялась наверх, добежала до кабинета ван Чеха и ворвалась в него. Виктор сидел за докторовым столом и изучал какую-то пухлую тетрадь.

— Нашел? — выпалила я.

— Нашел, любопытное чтиво. Сначала ничего не понятно, а потом вчитываешься, просто фантастический роман, — сказал Виктор.

— Осталось ждать доктора. Пойдем в ординатоскую, — я пыталась унять ужасное сердцебиение, странное волнение овладело мной.

 

Глава 16

Ван Чех не ошибся. Я заметила за ним еще с первой практики: он крайне редко ошибался, когда говорил что-то серьезно, впрочем и когда шутил тоже. Только у одной Маус я пробыла от силы десять минут с предыдущими пришлось повозиться, в результате на закате мы с Виктором зашли в ординаторскую. Нас никто не трогал по стечению обстоятельств нам даже никто не попался из медперсонала, что само по себе странно, санитары и медсестры то и дело шныряют по коридорам. Время было позднее и потому встретить кого-то в ординаторской было невозможно.

Виктор то и дело отходил к окну, то покурить, то подышать свежим воздухом, его тоже мучили смутные предчувствия. Он буквально изводился без возможности вылить мысли звуком, наконец он сел перед столом, поставил на него руки, как на фортепиано, закрыл глаза и застучал пальцами. Я с минуту наблюдала за всем этим, потом мысленно махнула рукой и продолжила изучать тетрадь.

В самом начале шли даты, напротив каждой стояло название препарата и дозировка, в самом конце строки плюс или минус, минусов было больше. Позже стали преобладать плюсы.

Страниц десять спустя особнячком стояла запись: "Кукбара!", подчекнутая жирно несколько раз.

После этой записи начались описани раззличных тренировочных упражнений, для перехода в пограничье одной и протаскивании туда посторонних без вреда для состояния. Выяснилось, что Пенелопа затаскивала в пограничье разных больных, состояние которых не именялось. Некоторые больные вылечивались (они были помечены, как "ист").

Под самый конец записи судя по датам стали реже, чуть ли не раз в два месяца и больше стали похожи на дневниковые, Пенелопа рассуждала о пограничье.

"В сотый раз ругаю себя, за то, что полезла куда не просили. Впрочем, я не могла иначе, но все равно не могу оправдаться и этим. Раз связавшись с пограничьем отвязаться от него уже невозможно, вот, что страшно. Пограничье — суть овеществленное коллективное бессонательное, которое существует пока более сильное сознание подавляет слабое. И как ни странно у больных сознание сильнее, чем у нормы, видимо, а счет выхода за границы собственного сознания.

Не могу сказать было ли пограничье до того, как я попала туда, (впрочем электричество было и до того, как его открыли). Но почти точно, что оно существует только пока есть поле сознания его создающее. Когда произошла сепарация с Кукбарой я осталась здесь, она предпочла своим жилищем пограничье. Оно существует пока она там. Что будет когда она исчезнет? Не знаю".

"Пограничье, как оказалось очень пластичное пространство. Силой мысли можно задать почти все, что угодно. Кукбара выстроила себе пещеру из ничего. Это забавно. Но мне категорически не нравится ее привычка таскать туда всех кого не попадя, всякую бесполезную шваль".

"Удивляюсь силе Кукбары. Ее часть сознани настолько сильна, что на многое пространство прописывает пограничье. Есть ли в пограничье время?"

"Появился новый истинный. Странный романтический, но чуток отмороженный мужчина, надо дать Кукбаре задание найти его там, было бы любопытно посмотреть на пограничье этого больного.

Я все время забываю написать о любопытном свойстве пограничья. Любой больной попавший туда, если он обладает хотя бы минимальной силой может создавать вокруг себя "свою зону". Октео, например, в пограничье совсем слаб, до того, что не сохраняет человечексий облик, истинные больные проявляют там свое безумие вещественно".

"Мы с Кукбарой обнаружили, что сновидцы могут проникать в пограничье во сне, только если там кто-то есть, то есть если оно открыто. Не исключено, что вся сновидческая суть именно в том, чтобы попадать в пограничье, не прибегая к препаратам и техникам. Я — не сновидец, тут мне не повезло. С другой стороны я нашла пусть и тяжелый, но все жде путь туда. Сама нашла, не прибегая чужой помощи".

"Любопытно, возможно ли сделать вход в пограничье? То есть создать что-то вроде портала, который будет иметь ключи, чтобы можно было войти и выйти? Это значительно бы облегчило нам задачу?!"

Ответ на последний вопрос пенелопы я знала: "Возможно, и Виктор это сделал, пытаясь спастись!"

— Все-таки я по ней скучаю, — подал голос Виктор. Я так зачиталась, что не заметила, как он отошел к окну и задумчиво смотрел в сад, солнце уже почти село.

— По Пенелопе? Она была приятной.

— Она была очень душевной. Я отдыхал только с ней и с тобой, забывал обо всем, успокаивался, — улыбнулся Виктор.

— Но я не понимаю, как нам может это все помочь, — мрачно сказала я.

— Ты ищещь там ответы на свои вопросы. Ответом в тетради нет, но там есть законы и принципы, по которым работает пограничье, они-то нам и помогут, — философски заметил Виктор.

— Исходя из вышеописанного Серцет настолько силен, что созздает пограничье, не входя в него. И ему понадобился вход, чтобы войти и сделать-таки то, что он задумал, — рассуждала я.

— Может быть и так. Вопос есть и важнее. Зачем ему убивать ван Чеха? Может, он это не специально, просто доктор оказался хорошим прототипом для его произведения и герой должен умереть. Сила его настолько велика, что действие романа происходит в пограничье, ты за этим наблюдаешь, а он и знать не знает. Кстати, он управляет пограничьем через бумагу. Его писательская сила может быть так велика, что заставляет пограничье дергаться. Все психи в пограничье, пенелопа об этом упоминает! — осенило Виктора.

— Зачем убивать ван Чеха… я не понимаю.

— Может быть, он и не хочет никого убивать!

— А если хочет?

— Ты не можешь этого знать, пока он сам не принался.

— Пойдем спросим.

— Здравствуйте, господин дер Гертхе, ачем вы хотите убить доктора?! — кривлялся Виктор.

— Туше, — мрачно пробормотала я.

— Пора идти к доктору, — резюмировал Виктор.

— Зачем?

— Будем его красть. Потому что как иначе. Он же сам сказал, что не может стоять и ходить нормально. Ты невнимательна сегодня, — прищурился Виктор, — Расслабься, радость моя, все будет хорошо.

— Зачем ему туда лезть? — всем существом я была против этой затеи.

— Затем, солнышко, затем, — уклончиво ответил Виктор, подталкивая меня к двери.

— Зачем "затем"?! — недоумевала я.

— А я откуда знаю?! Надо, значит, надо, и вообще приказы не обсуждаются.

— Ты же никогда не служил!

— Перестань цепляться к моему темному прошлому, — фыркнул Виктор и потащил меня к отделению реанимации.

Доктор уже ждал нас у окна. Он, схватившись за подоконник, тревожно всматривался в темноту. Мы быстро прошуршали по песку дорожи и остановились напротив него. В свете тусклого фонаря доктор выглядел слегка желтым лицом. Однако, его профиль четко вырисовывался на фоне темной палаты. Черные кудри слегка колыхал ветерок, доктор был романтичен и бледен, глаза его сверкали в темноте самостоятельно, без всяких там фонарей.

— Заждался, — отрывисто сказал доктор, и полез на подоконник. Он едва не нырнул злополучной, кудрявой своей головой вниз, но удачно полетел прямо на Виктора, тот подхватил его. Оба они упали на дорожку.

— Смягчил удар, спасибо, — откомментировал тихо доктор, поднимаясь и протягивая Виктору руку.

— Обращайтесь, — кратко ответил Виктор.

Я заметила, какими деловыми вдруг оба они стали, словно думали об одном и том же общем деле, хотя доктор нам своих планов еще не излагал.

— Ну, и что тут у нас происходит? — заспанный, но очень суровый доктор, выглянул в окно.

— Ну, ты сам видишь, — в тон ему ответил ван Чех.

— Валя, тебя проще расстрелять, чем вылечить, — вяло рассудил врач, — Учти, я окно на ночь закрою изнутри, и не пущу через дверь. Обратно влезай, как хочешь.

— Я же Шредингеровский, — подмигнул ему ван Чех.

— Дурак ты! — махнул рукой врач и закрыл окно.

Мы быстро пошли по песку дорожки вперед, ван Чех опирался на Виктора и жаловался, что его нещадно мутит. Я не чувствовала ног, словно летела над землей. Что-то важное случится, ужасно важное, неизвестность хуже каторги.

— Доктор, а что мы все-таки будем делать?

— Не знаю, но я точно знаю, чего мы пока еще не будем делать.

— Чего? — решила уточнить я, ожидая, что нарвусь.

— Детей, — отрывисто бросил ван Чех.

— Детей это кого, а спросила "чего"!

— Бри, что ты такая умная?! — взвился ван Чех.

— Господи, господи, — проворчала я.

Мы с Виктором рванули к лифту.

— С ума сошли? За мной, — шикнул на нас ван Чех. Мы прокрались к черной лестнице, доктор навалился на дверь, в ней что-то щелкнуло, и она распахнулась. Неловко он ввалился в коридорчик. Перепрыгивая по одной или две ступеньки, мы неслись вверх, как ошпаренные. Перед дверью на этаж ван Чеху стало дурно. Он еще больше побледнел, оперся на дверь, никак не мог продышаться, на лбу крупными горошинами выступил пот.

— Черт бы ее побрал вместе с битой, — прорычал доктор и распахнул дверь на этаж.

До ординаторской было всего несколько шагов, но их доктор проделал с помощью Виктора и опустился без сил в свое кресло. Я потянулась, чтобы зажечь свет.

— Не включай, — гулко сказал он, — задерни шторы, Виктор. Я включу лампу.

Желтоватый свет больно ударил в глаза, мы сели заговорщическим кружком вокруг источника света. Доктор достал из ящика коньяку и выпил.

— Должно укрепить, — крякнул он, — и вообще перед всеми этими шаманскими плясками надо выпить.

— Вы точно уверены, что надо что-то делать сейчас? — спросила я.

— Нет, прямо сейчас делать мне ничего не надо, а вот тебе придутся поработать. Что там с больными нашими?

— Серцет преодолел фобию, как-то легко и быстро. Он пишет на бумаге, я сказала, что вы жаждете продолжения, и он обещал его написать тут же. Аглая… она вообще рассказала что-то фантастическое.

— Прямо рассказала.

— Это можно читать, как комиксы, — я выложила мятые картинки на стол и вкратце изложила разговор с Аглаей.

— То есть Пенелопа где-то все еще бродит по пограничью, — сделал вывод ван Чех, — любопытно.

— Учитывая, что сама она считала пограничье, чем-то вроде овеществленного коллективного бессознательного, возможно, она там.

— Архетипом заделалась, — поддакнул ван Чех, — а что? С нее станется. Что сестренка?

— Сохнет по вам, молча. Обещала заходить к вам в палату.

— Добить? — не мигнув, спросил доктор.

— Не обижайте девушку в лучших чувствах, — обиделась я за Британию.

— На самом деле я был бы только рад, лишние гости всегда праздник, — отвлеченно ответил он.

— Маус тоже обещала заходить.

— О, как она.

— Веселее и перестала нянчить свою подушку.

— Прогресс, — порадовался скромно доктор, — Я пришел в себя. Виктор, бери Пенелопину тетрадь, пригодится. У меня тут твои рисуночки завалялись, возьмите каждый.

— У меня свой есть, — сказала я, проверив карманы.

Мужчины взяли по листку бумаги.

— Тебе теперь спать, Брижит, — сказал ван Чех.

— Я не усну, — я поняла, что катастрофически не способна уснуть.

— Спеть тебе колыбельную? — издевался доктор.

— Успокоительное, — поразила меня идея.

— Я уколы тысячу лет не делал, — посетовал доктор.

— Я смогу сделать, но только в бедро, — сказала я, — отвернитесь оба.

Ван Чех подал мне шприц и ампулу дежурного препарата. Мужчины отошли к окну.

— Ладно я. Но Виктора-то чего стесняться?! — ворчал доктор.

Я вколола успокоительное.

— Теперь осталось ждать, пока оно подействует, — резюмировала я.

Мы сидели спокойно около двадцати минут, когда я начала зевать ван Чех изрек.

— Железная ты фемина, Бри, долго держалась.

— Идите уже в пограничье, — промямлила я, устраиваясь на ночевку в кресле.

Виктор поцеловал меня и исчез в картине. Засыпая, я чувствовала, как ван Чех гладит меня по голове, длилось это не долго, я быстро провалилась в сон.

 

Глава 17

Я будто бы не засыпала. Под ногами мелькал песок дорожки, на дорожке лежали палые желтые листья, они мелькали в странной чехарде. Ног я не чувствовала под собой, куда я шла?! Это не важно, волновало меня другое, тот ли сон я вижу?! Может быть, это просто другой сон, это не пограничье, а просто какой-то другой обычный сон.

Я подняла глаза вверх и быстро успокоилась, не бывает такого неба в нашем мире. Угольное небо, черное с серым ночное небо, с точечками маленьких желтых звезд. Рваные облачка тонкой серой ватой лежали на поверхности неба, только если у него была поверхность, бездонное, черное небо. Я протянула руку, казалось, коснешься, и на кончиках пальцев останется черная краска, шершавая, как уголь, ее легко стряхнуть. Пальцы были чисты. Не доросла еще, мала. Руки мои вернули меня в реальность, я огляделась, глухой переулок, неподалеку канал, туда-то мне и надо. Я поняла, что мне легче управлять телом, говорить пока не приходилось, значит, это тот он, нужный. Я затолкала себя подальше, в любой момент готовая взять управление в свои руки. Я отпустила вожжи.

Она шла быстрым шагом к каналу. Вглядывалась во тьму, разбавленную желтыми холеричными пятнами фонарей. Во тьме никого не было. То есть совсем никого, ни ИХ, ни кого-либо еще. Это нервировало. Из черноты переулка в фонарный свет спокойно вышла Его фигура.

"Слава Богу! Ничего не сорвется". Она подошла к нему и ласково обняла, дрожь скрыть не смогла.

— Замерзла?! — спросил он, его голубые глаза тревожно рассматривали ее.

— Да, — ответила она.

Он быстро снял с плеч пиджак и накинул на нее.

— Я так и не понял, почему здесь и в такое время, ночь на дворе.

— Ты сам говорил, что любишь погулять ночью у воды.

— Здесь очень глухое место.

"Чертовски бдителен! Сколько еще месяцев надо, чтобы он начал верить?!"

В темноте она заметила несколько фигур, а именно три: два дюжих костолома и высокий тонкий силуэт. Она прижалась к его плечу и нежно что-то прожурчала на ухо. Он ничего не слышал. Вот оно, то, к чему она его вела, а он повелс, трижды кретин. Хотя, как знать, смерть иногда лучшее средство от всех болезней и невзгод. Раз и тебя уже ничто не беспокоит. Должно быть это даже не больно. Но… как он ни уговаривал себя, уммрать все равно не хотелось, и эта рыжая совершенно ни при чем, она так, довесок к его никчемному существованию. Жить хотелось. Просто хотелось жить. В конце концов, никто не принуждает его сию секунду вставать, раздирать на груди рубашку и чертить мишень для выстрела. Если и отдавать свою шкуру, то так, чтобы с этой охоты охотник ушел сам едва живой. Адреналин бурлил кровь, хотелось напоследок бравады, безрассудства, может быть даже и безумия, хотя последнего было и так предостаточно.

Молодчики перегородили узкую улочку. Она сделала вид, что испугалась и прижалась к спутнику всем телом.

Она действительно испугалась, потому что в свете желтого фонаря, глаза сообщника казались еще более холодными и неестественно зелеными. Спутники его были мерзкими жлобами, у каждого из которых вместо подбородка было по кирпичу.

— Разрешите вашу даму? — елейно с тонкой улыбочкой сказал сообщник.

Она удивилась, как ему удается из своих пухлых губ мастерить такие интересные тонкие улыбочки.

— Это с какой такой радости? — он прекрасно понял их игру и согласился на участие в ней, приобняв свою "даму", чтобы потом, если представится возможность толкнуть ее на пули. В конце концов, она тоже с ним не особо церемонилась и миндальничала, когда требовала встречи здесь. Так нагло с ее строны, вот пусть и получет теперь по заслугам.

Костолому пальнули в воздух. Он вздрогнул, оказывается к пальбе он был совершенно не готов. Дым от револьверов пах порохом, мерзкий запах. Костоломы стали палить в воздух, хаотично. Зачем? Наверное, чтобы потом, когда завтра его найдут застреленным, жители домов могли показать, что была пальба, а его выставят или прохожим, или одним и участников. Грубо, некрасиво.

Сообщник стоял и курил, хитро с прищуром глядя на них. Сколько пафоса, грубая игра, очень грубая.

— Будем так стоять и палить? — не выдержал он.

— Будем, — усмехнулся сообщник, — а куда ты денешься?

— Хочешь даму? Забирай, — он толкнул ее вперед. Она тоненькая невысокая полетела на одного и костоломов и сшибла его с ног. Костолом грубо скинул ее с себя.

— Пли! — залихватски крикнул сообщник, нисколько не беспокоясь, услышат его или нет в окнах домов.

Он подбежал к ярко-горевшей вывеске аптеки, там внутри горел свет. Они не посмеют убить его при свидетеле. Он стал дергать дверь, она была заперта. Пуля просвистела и шлепнулась о стену. Промах. Но если он так и будет стоять, они очень скоро попадут, он рванул к открытому окну, первый этаж, без сомнения он быстро в него залезет, а там спасение, телефон, полиция, служба собственной безопасности банка… А, черт, лучше СоБеБ, чем эти. Пули шлепались об стену, высвистывая даже какой-то мотив. Он уцепился за подоконник, стал подтягиваться, как три пули разом вошли в него, одна в раздровила позвоночное тело, вторая пробила колено и застряла в чашечке, третья навылет, в селезенку, смертельно.

Он отцепил руки и безжизненным куском мяса, упал на мостовую. Те боли, которые он испытывал, казались ему раем по сравнению с тем, что предстаяло, умирать он будет медленно, от потери крови. Впрочем, и болей-то особых нет, шок мешает прочувствовать все ощущения.

Он видел, как к нему подходят все четверо. Она опиралась на руку сообщника, в ручке у нее был револьвер, на руке перчатка. Сообщник присел рядом с умирающим и закурил снова.

— Ну, что? Умираешь? — с легкой улыбкой спросил он, знал что обреченный на смерть вряд ли ему ответит, только мычать и стонать может, не больше, — Умирай, ты заслужил. Сколько пуль? А, не важно, Сколько ни есть, все твои.

Сообщник не церемонясь, стал осматривать тело умирающего.

— Ох, в селезенку. Красивый фонтан. Отойдите на шаг, не-то он вас забрызгает. Я-то ладно сожгем рубашку. Хотя жаль, любимая рубашка.

Ладно, лежи, дорогой, отдыхай. Мы не будем тебя добивать, ты ведь и правда нам дорог… Очень дорого ты нам обошелся.

Как человек привыкший делать грязную работу, более того, любивший делать ее, он встал отряхнул руки и снова тонко улыбнулся.

— Дай сюда револьвер? — сказал он одному из костоломов. Тот послушно отдал ему револьвер. Раздался выстрел. Снова тревожно запахло порохом и кровью. Она едва успела отскочить, чтобы фонтан из черепа второго костолома не попал на нее, хорошо, что она была укрыта чужим пиджаком, кровь осела на нем.

Первый развернулся и уже занес над ним руку, чтобы ударить, она оказалась проворнее. Недавром училась стрелять, пуля в висок попала точно, в самый центр височной кости.

— Спасибо, — улыбнулся он. Взял у нее револьвер и вложил в руку первому костолому, свой револьвер вложил в руку умирающего, который мало уже, что соображал.

— Идем, — сказал он ей, делая последнюю затяжку, — А, стоп, забыл. Он вставил свой бычок в рот одному из только что убитых костоломов, — Так живописнее, — рассмеялся он.

Они пошли вперед в темноту.

Что я наделала?! Я очнулась, как от дурного сна. Я все еще была в ее теле. Но, что я наделала. Я должна была спасти его, а не помогать этому мерзкому Не-Виктору с холодными глазами и улыбкой ядовитой змеи.

Теперь все пропало, пропало. Я билась головой о стенки собственного черепа. Истерика, паника — они завладели мною. Жить теперь зная, что почти своими руками убила доктора. Я не выживу, так нельзя!

Я развернула ее голову назад и увидела сцену, убившую меня наповал. И окна вытянулись длинные руки, как шланги они спустились из окна и подхватили того, кто лежал на мостовой и умирал.

— Не оглядывайся, этого никогда нельзя делать, когда уходишь с места, — педантично заметил он.

— Она обернулась и прижалась у нему. Я снова отпустила вожжи, это было важно, она видела тоже, что и я. И ей казалось, это просто глюк, невозможны такие руки, что-то не так, что-то рушится, предчувствовала она. Хотелось еще раз обернуться, но нельзя: он запретил. Они свернули за угол, теперь оборачиваться уже нет смысла.

Он дошел до мусорного ящика, снял рубашку.

— Пиджак давай, — сказал он.

Она подала пиджак, он бросил его в мусорку следом за рубашкой. Наклонился куда-то и из темноты достал канистру, открыл вылил содержимое: керосин. Поджег. Протянул руку к ней, щурясь на огонь, обнял ее, повернулся, посмотрел на нее, как смотрят на любимцев, типа кроликов или кошек. Поцеловал, кровь на губах, чья кровь?! Не важно. Она быстро успокоилась, только чертовы руки не давали покоя.

— Окно было открыто. Ты не видел? Там никого не было?

Он задумался, даже холодный пот выступил на его лбу.

— Знаешь, там спал врач. Или фармацевт, я не знаю кто он там, ну, кто-то в белом халате. Там бутылок целая орда стояла, он пьян. Вернемся?

— Нет, возвращаться примет дурная, — я изо всех сил напряглась, чтобы направить поток ее мыслей в нужное нам русло. Она успокоилась, игра больного воображения, этот нелепый страх, что все рушится, это просто нервное.

— Вот и умница, — он легко слепнул ее по заду. Меня затошнило, — самолет утром. Сейчас пойдем ко тебе.

Они пошли по переулку вперед, на одном из углов из распахнутого окна несся какой-то разъяренный вальс. Она посмотрела в это окно, на подоконнике стоял граммофон.

— Он дома, — сказал он, — зайдем, — и потащил ее в подъезд.

Прокравшись по лестнице, они оказались возле старой двери, сквозь доски, которой была видна маленькая комнатка.

— Смотри, — шепнул он.

Она прильнула глазом к щелке, я с любопытством наблюдала, тоже, что и она. За столом сидел мужчина, в руках у него было не то перо, не то какая-то причудливая ручка. Тушью он вырисовывал на листках бабочек. Все стены были в этих монохромных бабочках. Кроме стола, лампы, кипы бумаг и стула, разумеется граммофона на подоконнике — ничего в комнате не было. Даже кровати. Я долго наблюдала за странным человеком, если следовать уже принятой классификации это был Не-Серцет. Здесь вообще все были не те. Внешне близнецы-братья, внутреннее наполнение совсем иное. Здесь Не-Серцет больше напоминал психа нежели в палате, эдакий маниак-энтомолог, предстал передо мной.

— Кто это? — она повернулась и посмотрела в его холодные узкие зеленые глаза.

— Заказчик. Он и есть. Ты же хотела его видеть?

— Но никогда не просила об этом.

— Я для того, чтобы угадывать твои желания, — таинственно произнес он и пронзительно посмотрел на нее, словно подозревал о моем существовании и пытался меня рассмотреть. Я забилась в самый дальний уголочек, неизвестно, что этот жуткий тип может сотворить. Когда ему надоего проводить рентген ее головного мога, он погасил свой особенный взгляд и усмехнулся. Она слегка дернулась, такой доброй и теплой усмешки она от него не ожидала.

За дверью раздался скрип отодвигаемого стула, они вскочили и побежали вниз, как два нашкодивших школьника.

Внизу они оглянулись на орущий граммофон. Она вдруг рассмеялась, он схватил ее за руку и побежал вперед в ночь, радуясь, как ребенок. Убийцы, радовались, как дети, бежали вперед в ночь, как будто там ждало их счастье и они предчувствовали его, были в нем уверены. И этот мерзацец с холодными зелеными глазами и эта сероглазая певичка с рыжими волосами любили друг друга.

 

Глава 18

У них обоих на утро болела голова. Убийства сродни пьянству, на утро наступает похмелье. Он давно к этому привык и даже не расчитывал на то, что будет как-то иначе. Она спала на его плече, но была напряжена, все время, что они была вместе, какое-то напряжение не покидало ее. Боится, это нормально, первое убийство, как… тяжело сравнить, непередаваемые чувства. Он тоже сильно боялся, когда проснулся на утро после своего первого дела. А потом, потом таких же дел было много, человек привыкает ко всему, и он привык. Убийство, конечно, вещь мерзкая и грязная, но это смотря с какой строны на это посмотреть. Некоторые люди достойны того, чтобы покинуть эту землю как можно раньше, он, например, из таких, но что-то пока его держит здесь. Пусть держит. Сегодня они с этой девочкой сбегут подальше отсюда, на другой континент. Там он может быть ее бросит, так будет лучше, нечего этой девочке делать рядом с ним. Пусть она и напряжена, но так красиво спит, как можно умудряться спать и быть красивой?

Она открыла глаза, и тут же поморщилась от яркого света и страшной головной боли. Он смотрел на нее. Она вздрогнула, первое, что вспомнилось: руки-шланги, выползающие, как змеи из окна. И эти глаза холодные, жуткие. Как он вчера был холоден, не профи, просто привык делать свою работу, ужасную работу. Они улетят сегодня, надо будет чуть ли не в аэропорту сделать финт ушами и оставить его одного. Деньги? Да, с ними проблема. Она вывернтеся, ничего. Главное небыть с ним рядом, хотя сейчас очень тяжело от него оторваться. Чудовищное сочетание: холодные глаза и теплая улыбка, чудовищное и красивое.

Она поднялась с постели и подошла к окну. Серый город уже давно проснулся и жужжал. Она смотрела на асфальт, взгляд медленно перешел на кончики ее пальцев. Под ногтями засохшая кровь. Надо считстить, надо быстро вымыть руки. Она метнулась в ванную комнату.

— Ты куда? — только успел крикнуть он.

Она намылила руки и стала судорожно их тереть. Вычищала ногти палочкой для этого предназначенной. Ничего не помогало.

— Что с тобой? — он подошел сзади и приобнял за плечи.

— Кровь под ногтями, не вычищается, — она посмотрела на него в ужасе, почти в панике.

— Смой, — нахмурился он. Она послушно сунула руки под струю воды. Мыло лениво стекло в раковину. Ногти ее были чисты, коротко острижены, почти под самый палец, там ничего не могло застрять, а если и могло то давно легко смылось.

— Видишь? — тихо, без всякой надежды на понимание спросила она, ибо прекрасно видела его недоумение, как он нахмурился, как прибавилось холода в глазах, когда он посмотрел пронзително на нее, как ночью, словно пытался понять, что внутри ее головы.

Он медленно отвел правую руку и как-то снизу и сбоку дал ей сильнейшую плюху. Она не удержалась на ногах и упала на кафельный пол. В голове звенело, глаза на секунду потеряли способность видеть. Когда же все системы вновь стали действовать и только услилась головная боль он помог подняться.

— Не нервничай, — тихо сказал он и погладил по голове, как больное дитя. Ей захотелось вырваться, она даже сделала резкое движение, но сама собой обмякла и осталась стоять под этой огромной горячей рукой, которая даже облегчала ее боли.

— Прости, что ударил. Иначе никак бы не получилось тебя вразумить. Это невроз, это просто нервы, слышишь. И как бы тебе не хотелось пойти и помыть руки, этого не стоит делать, — тихо внушал он, потом неаккуратно, нехотя клюнул ее в макушку и оставил в ванной одну.

Чувство, что все разрушается снова посетило ее. Отчего оно вдруг? Этого рохлю она не любила, даже жалости или симпатии не испытывала, свойственных ситуации. Он и человеком-то в ее понимании не был. А что такое человек? Не все ли равно?! Те двое тоже не были людьми, мясо, машины для убийства, которые рано или поздно должны были быть ликвидированными, это даже они понимали свои крошечным мозгом. Люди-страусы, вот кто были те, двое — мозг меньше глазного яблока, но и они понимали свою функцию на этом свете.

А кто она? Лучше не думать об этом, без того голова разрывается, как будто сейчас взорвется.

Она стояла и разглядывала себя в зеркало. Рыженькая, тонкий милый носик, не большеротая уродина, как большинство, детский тонкий подбородок, но даже не в этом дело: глаза, необычные серые-голубые и еленые одновременно. Сейчас она смотрела глаза в глаза самой себе, и видела лишь серый мокрый асфальт.

— У тебя все в порядке? Нам скоро ехать, поторопись.

Она открыла кран и несколько раз брызнула на лицо холодной водой, голова только хуже разболелась.

— Закажи кофе в номер, — выходя из ванной, сказала она.

Он послушно заказл кофе на двоих. Они сидели за столом, вчера влюбленные, сегодня совершенно чужие друг другу. Он рассеяно гладил ее маленькую ручку, она руки не отнимала, но и тепла не чувствовала. Пусто в душе, пусто на небе. Нет, ни бога, ни дьявола, есть кто-то другой, возможно, что только и есть, что маньяк-энтомолог, выставляющий граммофон на окошко по ночам, а он и она только выдумки? Мечтать, зачем? Долететь до большой земли, нет, не большой — большей. Большей, чем эта, где двоим будет легче потеряться, чтобы больше никогда не видеться.

Он вдруг резко посмотрел на нее, на ее профиль, тонкий, нежный. Она смотрела на небо и ему мучительно не хотелось отпускать ее. Пусть время остановится, пусть все замрет, чтобы вот так никогда не расставаться.

Никогда. Странное слово, непонятное слово. При одном звучании, его снова взяла тоска, как всегда бывало и раньше, и сейчас. Он вздохнул и отпустил ее руку, встал и, как можно холоднее, сказал:

— Нам надо ехать, собирайся.

— Мне нечего собирать, — едва отозвалась она.

— Оденься хотя бы. Ты же не поедешь в аэропорт в ночнушке.

— Не поеду.

— Что воля, что не воля, — передразнил он.

Она встала и пошла одеваться.

Они вышли на улицу. Промозглый, холодный день, без солнца. Бываю такие дни, когда и солнце закрыто облаками, и облаков в общем и не так уж и много. Ветер гнал их вперед по изогнувшемуся дугой голубому небу. Облака сплошь были, как куски ваты, которой промокали рану: серые внизу, розово-бурые наверху. Она смотрела на них когда еще пила кофе в номере. А он никогда на небо не смотрит. Почему?

— Погода хорошая, летная, — щурясь, сказал он, — надеюсь рейс не задержат.

— Облака красивые, — попыталась поддержать разговор она.

Он снисходительно улыбнулся, подумаешь, девочка, еще совсем молоденькая, пусть пока об облаках мечтает, придет время — не до этого станет. Он поймал такси, быстро запихнул ее на хаднее сиденье, чемодан в багажник. По-хорошему, чемодан пустой, но нельзя же совсем без ручной клади. И потом деньги вшиты в стенки и в пллюшевого медведя дурацкого. Ну, уж какого нашел медведя. Чем дурашливее игрушка, тем лучше, и завернут он в фольгу, рентген не возьмет, не увидит, что там деньги.

Она сидела рядом с ним на заднем сидении и изредка кидала косые взгляды на его лицо. Оно совсем изменилось со вчерашнего вечера, он был неузнаваем. Даже, когда они встретились в борделе первый ра он был другим. Он постоянно менялся. Лицо тоже, а словно бы люди, за ним разные.

Твсе возможные препятствия к посадке и регистрации они прошли спокойно и быстро. С одним чемоданом-то, что может быть проще. Они не переловились и полсловом, как давно надоевшие друг другу муж и жена, они молча передавали чемадан из рук в руки, он знаком оставлял ее посидеть, пока он отойдет и проч.

Она сидела в зале ожидания, пока он ходит куда-то, то ли за напитками, то ли в туалет. Миловидная пожилая дама вдруг пристала к ней:

— Милая, вы такая хорошенькая.

— Спасибо, — тихо отозвалась она, помятуя, что не стоит разговаривать с кем бы то ни было.

— А это муж с вами?

— Простите, но это не ваше дело, — отрезала она.

— Он хорошенький, — не унималась дама, ни сколько не смущенная ее резким тоном.

Она не ответила, ее передернуло и вдруг затрясло, ощущение, что все вот-вот рухнет, накрыло ее с головой. И виной была даже не эта приставучая дама, а просто ощущение, что еще секунда и этого мира просто не станет.

— Вы побледнели, милочка? — ласково спросила дама, — Беременные часто так бледнеют, я сорок раз на дню бледнела, когда была беременна последним своим сыном.

Дама назвала имя, но Она уже отключилась, потому что странное чувство накатило новой волной.

— Не хорошо так обращаться с беременной женой. Это так не приятно. Он вообще вас любит, милая? — несла дама, когда она снова была способна слушать.

— Да, что же вам надо-то от меня! — вскричала она наконец, — Я не беременна и он не мой муж, отстаньте от меня.

— Вам вредно волноваться, моя дорогая, — дама участливо гнула свою дугу и даже попыталась погладить ее по руке. Она выравала руку и вскочила на ноги:

— Отстаньте вы, ради бога, — выпалила она, пытаясь сжечь обидчицу взглядом, затем подняла чемодан и пересела подальше.

— Такое бывает с беременными, — умиленно улыбнулась дама, одевая медленно очки.

— Ты чего пересела? — строго спросил он.

— Пристают разные.

Он издал неопределенный звук и огляделся. Объявили их рейс.

Уже в самолете, пристягнув ремень она вдруг испугалась, инстинктивно она схватила его ладнонь. Он спокойно едва сжал ее, пытаясь успокоить. Взлет все пережили нормально.

— Вот теперь мы в безопасности, — сказал он, минуте на пятнадцатой полета.

Она кивнула, но чувство, что мир трещит по швам накатывало третьей самой сильной волной, даже не тошнотворной, а ужасающей. Она начала тихо паниковать.

— С тобой все в порядке, — холодно спросил он.

Она не успела ответить, ощуение лишило ее дара речи, она только и смогла, что посмотреть на него умоляюще.

— Что такое? — забеспокоился он.

Взгляд ее скользнул выше, немой вопль едва слетел с губ. Над ним стоял стюарт. Сначала он показался ей деревянной куклой, типа Петрушки, Арлекина или Пьеро — марионетка. Даже одет он был соответственно, лицо, очень похожее на лцо ее спутника, было вырезано из дерева. Она сморгнула и увидела нормального стюарта, за исключением того, что это был будто бы брат близнец Его, к слову, добрый брат-близнец. Глаза так и лучились доброй иронией, пусть и имели выражение крайне напряженное. Стюарт с ненавистью смотрел на затылок ее спутника.

Тут я почувствовала, как тело ее начинает расползаться. Я вдруг смогла двигаться, обрела собственные мысли, чувства, вместо ахлестнувших меня ЕЕ чувств. Странно, в какой момент я вдруг забыла, что есть еще и я. Сколько вообще ужасного произошло из-за того, что я так увлеклась ЕЮ.

Как только жуткое жжение по всему телу кончилось, я сделала резкое движение, чтобы придушить этого подонка, который все еще тревожно смотрел на меня. Но заметила улыбочку Виктора, оглянулась и увидела, что вокруг все из фанеры и картона. В ее шкуре все выглядело натуральным, а сейчас… это просто плохо выполненные декорации. Это поразило меня и я удержалась, от ненужных действий.

— Да, что происходит? — он схватил меня за плечи. Он был реальный, но какой-то инородный, из другого материала. Меня передернуло, ощущения были не из лучших. Я не отвечала. Он рукой повернул мою голову, и заглянул в глаза. Прикоснулся губами ко лбу, чтобы измерить температуру.

— Будете пить? — вступил в игру Виктор.

Он резко обернулся.

— Да… То есть нет. У вас нет уксуса? Мой жене совсем плохо, у нее жар.

— Нет, уксуса нет, — отвечал Виктор.

— Тогда лед. Дайте льда!

— Хорошо.

Виктор замялся, видно было, что ему нужно что-то сделать, но он не может решиться.

— Что вы копаетесь? — вскричал он.

— Сейчас-сейчас.

— Подожди, милая, — он снова повернулся ко мне. Сзади Виктор с размаху всадил ему в череп нож для колки льда. Я зажмурилась и момент удара пропустила, я ожидала почувствовать на лице теплые капли крови и упасть в обморок. Я ждала хоть что-то услышать, хотя знала, что Он скорее всего умрет беззвучно. Но все мои ожидания имели общее с жизнью реальной, а в месте, где мы были действовали другие законы.

Меня обдало холодом. От удивления я раскрыла глаза, передо мной на грубо сбитом из фанеры стуле таяли осколки льда.

Виктор смотрел на это и сам, кажется, готов был упасть в обморок. Он отбросил нож в сторону.

— Виктор, — я бросилась у нему, он обнля меня и прижал к себе.

— Сегодня я точно начал седеть, — пытлся шутить он.

— Что происходит? — спросила я.

— Много чего происходит, — таинственно ответил Виктор и крепче прижал меня к себе, словно пытался защитить.

— Вы с ума сошли что ли все?! — радался неподалеку гневный голос, в котором я не сразу узнала Серцета.

 

Глава 19

— Вы с ума сошли?! Я еще раз вас всех настоятельно спрашиваю, — кричал он. Я боялась обернуться, но меня смутила фраза: "вас всех", кроме Виктора и меня никого больше быть не должно. Любопытство взяло верх, я выглянула из-за плеча Виктора, за нами никого не было, но слева будто бы стояли какие-то фигуры, я не могла их хорошо разглядеть.

Вывернувшись в руках Виктора, который вцепился в меня и не хотел отпускать, я отклонилась и посмотрела на тех, кто стоял рядом с нами.

Ван Чех собственной персоной, бледный, больной, но живой. Пограничный двойник рядом еле держался на ногах, опираясь на ван Чеха и… я долго не могла узнать даму, что стояла рядом. Она чувствовала, что я пытаюсь ее разглядеть и наклонилась слегка вперед, мягко улыбнулась и подмигнула. Это была Пенелопа. Мужчинам тяжело было стоять, оба были забинтованы, кое-где проглядывала кровь.

— Что происходит?! За каким ражном вы вперлись в мой роман?! — бесновался Серцет. Он не мог почему-то к нам подойти, потому бесновался издалека.

— За что вы хотели убить доктора? — спросила я.

Виктор дернул меня, как одергивают детей или мужей, но я только несильно ответила ему локотком в живот, чтобы не мешал.

— За то, что! — высокомерно ответил бывший бухгалтер, — как он обращался с нами? Издевался, постоянно шутил над нами, больными. И еще он убил Пенелопу.

— А мы разве были знакомы? — мягко убивилась Пенелопа.

— Нет. Но я следил за вами, я был знаком с вашим мужем. Я любил вас сильней, чем все эти дурачки, а он убил вас.

— Но я жива, — улыбнулась Пенелопа, — не важно где и как, но я жива. Я и не умерла бы до конца. Кто проник в пограничье — никогда не умрет. Жаль я не могла сказать об этом ни вам, ни Октео, ни моему мужу.

Где же вы все-таки видели меня и как проникли сюда?

— Я видел вас, однажды, на корпоративе, когда вы приходили с мужем. Я тогда не походил к вам, вы не заметили бы меня. Я был дружен с вашим мужем и до того. Когда же я увидел вас, то полюбил, и потом узнал от мужа о вашем сумасшествии и о смерти. Я сразу понял, что он вас убил, — кричал Серцет, показывая пальцем на ван Чеха, — тогда я притворился больным. Я стал много читать книг, чтобы притвориться больным. И проник в больницу.

— Если ты псих, то и притворяться не следовало, — хмыкнул Виктор. Я посмотрела на него. Если бы он не держал меня, то, наверняка, уже душил бы Серцета. Бухгалтер метнул в Виктора ненавидящий взгляд и продолжил:

— Я нашел ваши записи. Фантазия с литературой была придумана случайно, но, как я угадал. И когда милая девочка стала предлагать мне написать роман, я для приличия поломался и начал писать. Фобия моя возникла и была, лишь от того, что я боялся, что не выйдет. Но вышло.

Я не мог уйти в пограничье, но благодаря тетради, я нашел и картину, и ключ к ней.

— Как вы нашли тетрадь? — голос ван Чеха был слабый, но гулкий.

— Рылся в ваших вещах, а потом вы как-то забыли ее на столе, мне хватило ночи, чтобы прочитать ее.

— А про картину как догадались? — спросила я.

— Я был наслышан о больном, который рисовал картины, и больные, действительно больные, те, кто был уже наполовину в пограничье рассказывали о том, что за ним пришли из картины. Я видел картину у Аглаи, я сомневался. Но реакция ее мне все объяснила, она очень боялась, что я смогу войти в картину.

— Вы — безумец! — тихо сказала Пенелопа, — С самого начала были безумцем, но надо сказать, очень изворотливым.

Серцет побледнел.

— Но я… я… я же…

— Октео не был ни в чем виноват. У моей смерти иные причины, и если бы вы хорошо и внимательно читали, вы бы это поняли, — спокойно и напевно говорила Пенелопа.

Серцет из перепуганного вдруг превратился в разъяренного. Он начал увеличиваться в размерах.

— Почему все, что здесь есть злого, всегда такое огромное? — задался вопросом ван Чех.

— Надо уходить, Октео, — тревожно проговорила Пенелопа.

— А смысл? Он прикончит его и прикончит меня, — философски сказал ван Чех.

— Ну, это мы посмотрим, — высокомерно заметила Британия, появившаяся из ниоткуда. Она постоянно двоилась и дрожала. Ван Чех посмотрел на нее с удивлением, Пенелопа ласково улыбнулась и принялась ее разглядывать.

— Ох, девочки, а вы откуда? Почему не по палатам? — с легкой издевкой спросил ван Чех, с интересом рассматривая, как появляются изниоткуда Аглая и Маус.

— Уходите все, — прорычал Серцет, — Я нихочу никому вреда, просто оставьте мне доктора, чтобы я мог прикончить его. Как он прикончил ее. Черт с вами, Пенелопа, не хотите, чтобы я любил вас, катитесь к дьяволу. Но Он убил вас, знал, что будет если убьет Кукбару, и все равно убил.

— Успокойтесь, Серцет, — просила мягко Пенелопа.

— Катитесь к черту! — прорычал он.

— Не хамите, — окончательно озлобился ван Чех. Я никогда не видела доктора злым. Раздраженным, уставшим, даже плачущим, но не злым. Тут же я поняла, что никогда не видела его очень пьяным. Злой ван Чех ничем не отличался от обычного, но глаза его вдруг стали синими, атмосфера почти за искрилась вокруг него.

— Отдай мне двойника!

— Ага, прям сейчас, — усмехнулся ван Чех.

Серцет взвыл. Он не мог подойти к нам. Но уже вполне мог дотянуться до нас и прихлопнуть доктора.

— Я старался, я воссоздавал вас. Я развил свои способности до максимума, чтобы отомстить. Я хочу вас убить!

Маус и Аглая вдруг сорвались со своих мест.

— Его спасать надо! — вдруг одномвременно крикнули ван Чех и Британия. Ван Чех бережно передал двойника Виктору и морщась побрел куда-то.

— Мне-то, что делать?! — растерялась я.

— Стой и смотри! — цыкнула на меня Пенелопа, но мягко так.

— Да что ж происходит-то! — воскликнула я и подхватила доктора за руку. — Обопритесь на меня.

— О, спасибо, милая, — ван Чех улыбнулся мне, — Нам надо поскорее уйти. Бедняга, Серцет. Я уже ничем не могу ему помочь.

— Он безнадежен?

— Он немного глуп. Не понимает тонких вещей.

— Давай, — крикнул кто-то сзади.

Я обернулась.

Маус и Аглая стояли возле ступни Серцета, они казались маленькими букашками. Я видела, как Маус размахнулась и что-то опустила на ногу Серцета. Подул сильный ветер. Серцет закричал. Его стало клонить назад, как будто отталкивало что-то. Он быстро стал уменьшаться. Когда он уменьшился до половины, то вдруг начал подниматься в воздух. Аглая и Британия прыгнули на него, чтобы не упустить.

— Разобьется, если улетит, — начала кричать Маус.

— Я ему разобьюсь, — откомментировал ван Чех, — соскребай его потом со стенок.

Наконец, Серцет стал нормального роста.

— Уйдите… — тихо сказал он, — Уйдите все!

Девушки отошли от него на несколько шагов.

— Я ничтожество, — тихо сказал он сам себе, обняв голову руками.

— Идем отсюда, — немного брезгливо сказал ван Чех, но я стояла, как вкопанная. Виктор куда-то пропал, Пенелопа стояла сзади нас, ее внимание тоже было приковано к Серцету. Его было жаль. Закрыв голову руками, он тихо плакал, как потерявшийся малыш, отчаявшийся найти выход.

Аглая острожно приблизилась к нему и положила руку на плечо.

— Уйди, — резко оборвал Серцет.

Алгая отняла руку и присела за ним спиною к спине. Все присутствующие тихо наблюдали, я даже дышать старалась, как можно тише.

Сначала они касались друг друга едва-едва. Серцет был до того силен и расстроен, что безысходность его исходила от него серыми, липкими волнами.

Аглая была спокойна, волны Серцета обходили ее стороной, хотя всех нас опутали давно. Вокруг нее образовалось какое-то поле, пространство, оазис спокойствия, который расширялся медленно, но верно, разгоняя волны серого отчаяния. Она не испытывала жалости, это выглядело бы как-то по-другому.

Очень странно и жутко было видеть эти эмоции, но так как роман был разрушен пограничье Серцет мог заполнить только своим чувством безысходности.

Через некоторое время я заметила, что Серцет оперся на Аглаю, а она спокойно предоставила ему такую возможность. Он держал спину прямее, а ее поле серьезно расширилось и будто бы даже стало светиться.

Спустя несколько минут, они уже касались головами. Слезы Серцета стекали по щекам скорее по инерции, он уже был в ее поле. На губах Аглаи светилась простая маленькая улыбочка, она наблюдала, как светится ее поле. Теперь он действительно светилось и переливалось: холодным розовым и бирюзовым, как мыльный пузырь.

Вдруг я заметила, что вокруг стало темно, и свет исходил именно от поля Аглаи.

Доктор оставил меня, перестал на меня опираться, и отошел к Пенелопе. Я краем глаза заметила, как они стояли обнявшись и улыбались.

— Смотрите, смотрите, — прошелестело по пограничью. Я оглянулась, кроме нас было еще очень много разных людей, даже не людей, а воспомнинаний о людях. Я заметила Пенелопа была какой-то не цветной по сравнению с другими. Все они жадно смотрели на то, что происходило. Пока я оглядывалась по сторонам у Серцета и Аглаи выросли крылья, Они были все так же спиной к спине друг с другом. Лицо Серцта было радостным, он держал Аглаю за руки и улыбался. Крылья были, как у бабочки, нельзя было точно сказать чьи это были крылья ее или его. Огромные, желтые с синим и фиолетовым ободками, с коричневыми пятнами и мелкими красными капельками-горошками.

Они стали подниматься вверх. Строение крыльев предполагало движение только вверх или только вниз.

— Красота, — Виктор подошел ко мне сзади и обнял. Я поежилась в его тепле и улыбнулась.

— Ты где был? Такое зрелище пропустил.

— Надо было спрятать на всякий случай этого Ка.

— Кого?

— Ка. Давай попозже, не отвлекайся.

Серцет и Аглая медленно поднимались вверх.

— Иди, тебе пора, — тихо говорила Пенелопа, отстороняясь от ван Чеха.

Я наблюдала за кружащейся парой, но слушала, что говорят рядом. До ломоты в костях было любопытно.

— Не хочется уходить, — лениво проговорил ван Чех, понимая, что уйти придется в любом случае.

— Вот и иди.

— Долгие проводы лишние слезы. А я сегодня что-то чувствителен.

— Сам знаешь, я не люблю долго прощаться, тем более, что благодаря этому безумцу, я отчасти всегда буду с тобой. По крайней мере раны я залатаю.

— Буду благодарен.

— Октео.

— Ну, а что такого?

— Не приятно же обоим.

— Мне приятно, не знаю как тебе.

— Так! Все! Хватит, — смеясь, говорила Пенелопа, — Надо было пока я жива была, тогда было бы еще лучше.

— Ну, прости.

— Да, оба хороши, не извиняйся. Ты лучше рисмотрись к той девочке, что двоится.

— Она меня любит.

— Она хорошая, присмотрись, Октео. Послушай старушку Пенелопу. Никто не заставляет выкидывать меня из твоего сердца, если ты сам того не захочешь.

— Присмотрюсь, — лениво ответил ван Чех.

— Давай. Иди.

Я покосилась. Пенелопа целовала ван Чеха в макушку и одновременно выталкивала куда-то.

Виктор дернул меня за рукав. Мы тоже тихо пошли назад, в конце концов, оказались в ординаторской. Ван Чех уже сидел в своем кресле и улыбался подобно коту, объевшемуся свежей сметаной.

 

Глава 20

Выглядел ван Чех устало и бледно, даже как-то болезненно. Но вместе с тем явно было видно, что он доволен, а пуще всего этого рад видеть нас с Виктором.

— То, что сегодня свершилось надо отпраздновать, но, я боюсь, что мне теперь нельзя пить какое-то время. Хотя чертовски хочется напиться.

— Так, что же все-таки произошло? — спросила я.

— Не тараторь, Бри, сядь, — поморщился ван Чех, кося хитрым глазом, — Дай отдохнуть. У меня перед глазами все еще стоят Аглая и Серцет, теперь им, правда, не помочь, но болезнь из взаимна, а что модет быть прекраснее взаимности?

Ван Чех замолчал и мечтательно улыбнулся. Я легла на плечо Виктора и быстро пригрелась. Он перебирал мои волосы, я почти уснула.

— Спишь? — доктор смотрел на меня через стол хитро.

— Уже нет. Ваши дурацкие вопросы мне мешают, — через чур резко отозвалась я.

— А у меня есть сказочка для непослушных девочек, — лукаво улыбнулся доктор, — Но не хочешь слушать, тогда проводи старого больного доктора до его больничной палаты.

— Но вы не сможете залезть в окно…

— А зачем мне окно? Я про бывшую палату Пенелопы, я уж там заночую.

— А вы не…

— Не собираюсь там оставаться на века, если ты об этом, — оборвал доктор и стал подниматься.

Тут я заметила, что бинтов на нем нет, но двигается он все равно с трудом.

— Нет, так дело не пойдет. Рассказывайте свою сказочку, — сказала я.

— Вот, как жаль, что я не Пенелопа и у меня нет железной силы воли не предлагать что-то второй раз, — шутливо сокрушался доктор.

— Это может быть и хорошо, что вы не Пенелопа, но может быть начнем?

— Что ты знаешь о древних египтянах, Бри?

Я обомлела, никак не ожидала такого вопроса.

— Не так уж и много. Ну, они хоронили своих мертвецов в пирамидах, заматываали в тряпки, солили в растворах… Еще е них были боги с головами зверей… Как-то так.

— Два тебе по истории теологии, — усмехнулся доктор, — Но это не суть. Сколько было душ у каждого уважавшего себя египтянина.

Вопрос поставил меня в тупик. Если душ, значит, она уже не одна, осталось назвать верное число:

— Пять.

— Молодец, пальцем в небо! — восхитился доктор, — Не буду заставлять перечислять, все равно сам уже не помню. Но была такая душа, как Ка или двойник. Считалось, что он живет в параллельном мире, и если там его убьют, то здесь человек сойдет с ума и умрет и уже никогда не возродится. Это не совсем верно. Вот, что смогла доказать Пенелопа.

Все по порядку. То, что мы обнаружили, место, где мы были, вовсе не пограничье. Это Заграничье, если хочешь коллективное бессознательное планеты. Законы его работы похожи на пограничные, но и отличаются. Это и есть тот самый параллельный нам мир, где живут наши двойники.

Но дело даже и не в этом. А в том, что великие люди с виду могут быть и невелики, и к тому же еще заурядны. Серцет из таких. Он смог не просто переиначить тамошнюю ткань, он нашел способ убить меня тихо и быстро, а главное так, чтобы его не заподозрили.

Он прочитал Пенелопины записи и решил, что умнее всех на свете. Правда, так оно и вышло в результате. Он не расчитал (да и никто не знал до сегодняшнего дня, что сила искусства способна на такое) и минуя пограничье попал в это самое бессознательное, в параллель. Эту параллель изменяет все.

Вот ты, Брижит, ругаешь старого доктора и это безвозвратно меняет параллель, я шучу или пью коньяк и это ее меняет. Но сильнее ее меняют такие люди, как Серцет или Виктор, выражающиеся словами, образами, музыкой они продуцируют реальность там, а тамошнее состояние реальности меняет здешнюю. Все путано, так успела мне объяснить параллельная Пенелопа, ее Ка, если выражаться по древнеегипетски.

Твое шестое, двенадцатое, двадцать четвертое или какое оно там у тебя чувство, оказалось совершенно правым. Серцет везде просчитался, однако, чуть не достиг цели. Кукбара была неотъемлемой частью Пенелопы, поэтому Пенелопа умерла, хоть и сражалась за жизнь. Смерть Ка — мгновенная смерть здесь, я бы даже побороться бы не смог. Серцет воспроизвел меня, так ему показалось. На самом деле он воздействовал на моего Ка и тот обратился в того неудачника (и сам я на некоторый период потерял и удачу и радость жизни).

Ты совершенно случайно попала туда. Сновидцам в этом смысле проще, они могут попасть туда, куда мне или Виктору и не снилось. Иные миры тебе не предел. Я бы на твоем месте занялся бы проблемой сновидчества. Но не уходи в сомнологи, я тебе этого не прощу никогда, — доктор погрозил мне пальцем и устало продолжил:

— Все, что мы сделали и что нам удалось, удалось только по причине того, что параллель и пограничье работают по схожим законам. Ты впустила нас именно туда, куда надо. Вообще только сновидец может попасть в тело своего Ка и при этом не доставить ему хлопот, а еще и управлять им. Хлопот не было, потому что при переходе тебе частично отбило память, совсем так, чтобы можно было делать все, что ты делала. Это опять же сновидческие штучки.

Виктора сразу перекинуло куда надо, а меня задержал Ка Пенелопы, с которым я разговаривал, когда меня по голове шарахнули. Сама пенелопа находится в лучших мирах, а вот ее Ка по мне очень скучает. Оказывается они были нечто большее чем просто друзья с моим Ка, но это детали. Она объяснила мне, по каким законам все работает, подтвердила твои опасения, потому что сама пыталась проникнуть в измененную часть параллели. Она научила что делать, когда встретимся с нашими Ка. А проникнуть нам не составило труда, проход был открыт тобой. Мы частично принадлежали и созданной Серцетом реальности тоже — проблем со входом не было.

По скольку мы с Виктором не сновидцы и не можем творить, что хотим и не хотим мы попали туда, где должны были быть. Пенелопа научила нас, как это сделать. Совсем не удивительно, что ты не смогла очнуться тогда, когда совершалось убийство. Гнев и желание Серцета были настолько сильны, что просто блокировали нас. Я вырубился, прямо при включенном свете, что невозможно было бы при других обстоятельствах.

— Я снова чуть не свихнулся, — подал голос Виктор.

Я обратила на него тревожный взгляд.

— Не свихнулся же, — потрепал он меня по голове.

— Он чуть не потерялся, но вовремя смог найти верный путь, — хохотнул доктор собственной остроте, — Так вот. Я едва не проспал собственное убийство. Если бы меня не разбудили боли в самых неожиданных местах. Я слышал разговоры и ждал пока все утихнет. После чего выяснил еще одну прекрасную особенность параллели, чем больше ты извне, тем больше у тебя возможностей. Встать я не мог, но смог протянуть руки в окошко и вызволить Ка из беды. В параллели наши раны были почти идентичны, по крайней мере я не мог встать на ноги. Чем дальше вы были от места, тем призрачнее оно становилось. Видимо, Серцет часть своего эго отдал этому двойнику Виктора, кстати, о нем позже. И боли мои были уже не такими сильными, и слабели, пока вы уходили. Вскоре и Пенелопа смогла меня найти, она подлечила моего Ка и меня заодно.

— Но получается, что Виктор убил своего двойника, как же он остался жив? — этот вопрос не давал мне покоя.

— Помнишь, я говорил, что египтяне считали, что человек сойдет с ума сперва, когда умрет его Ка? — лукаво посверкал на меня глазами доктор, — двойник не был Ка Виктора. Он был твоим вымыслом. В тот самый первый раз, когда ты показалась в параллели, он принял вид Виктора, просто тебе было так комфотнее. Вероятно, в чистом виде, он должен был быть похож на Серцета, я не исключаю такой вероятности.

Виктор смог легко его убить просто потому, что у Виктора вообще нет Ка. Ка умирает, когда человек сходит с ума, то есть наши с тобой любимые алкоголики убивают не только себя, но и своих Ка. Ка Виктора умер, у психов вообще Ка нет… Тем страннее встреча с Ка Пенелопы… Больные вольны перемещать свое сознание в пограничье и в параллель, как оказалось, просто больные не понимают, где они. Истинные безумцы находятся сразу везде, представляешь, какая мешанина у них в головах? И все-таки странно… — доктор надолго задумался, сел к нам в профиль и все косился за окно. Он не был грустен, он тщательно пытался разгадать эту загадку, — а, ладно, потом, теперь у меня много времени будет, — махнул он рукой, наконец:

— Самое забавное, что убить своего двойника мог только Виктор. Собственно, что он и сделал.

— Это было непросто, — скромно откомментировал Виктор.

— Брижит, спроси что-нибудь у меня, язык устал болтать, — улыбнулся доктор.

— А что с моим Ка-то? — вдруг забеспокоилась я.

— Ну, ты все еще жива… — ласково сказал ван Чех.

— Да?! — не совсем уверенно сказала я.

Доктор морщась перегнулся через стол и щелкнул меня по носу, достаточно больно, от неожиданности, обдности и усталости на глазах навернулись слезы.

— Не плачь, Брижит, я не мог удержаться. Больно?

— Еще бы, — потирала нос я, — Виктор, давай его добьем?

— Значит, ты жива! — ликующе воскликнул ван Чех и вскинул перст указующий вверх, но тут же поморщился и забрал руку обратно.

— Это вам за мой нос, — злобно сказала я.

Виктор крепко обнял меня, и изогнувшись поцеловал в кончик носа.

— Сейчас болеть перестанет. Не злись, — он ласково подмигнул мне.

— Я честно не знаю, что там с твоим Ка, — задумчиво пояснял доктор, — я Выдохся, с твоего позволения я пойду спать.

Тут Чех слегка побледнел и откинулся на кресло. Мы с Виктором вскочили в панике. Доктор басовито захрапел.

— Спит, — выдохнул Виктор.

Мы расхохотались, сильнее всех хохотал великолепнейший Вальдемар Октео ван Чех, решивший нас попугать напоследок.

 

Эпилог

Последний раз, когда я видела доктора до сегодняшнего дня, 4 месяца назад — Виктор отводил его до палаты Пенелопы, где доктор и заночевал. Мы вышли на улицу, был уже шетой час утра и автобусы только начинали хотить. Мы с ним проспали сутки, а когда проснулись, то обнаружили в ящике письмо от доктора. Он уехал в какой-то реабилитационный центр и просил его не искать. В одной ему свойственной форме, он сообщал, что "сам найдется, когда придет время".

Виктор немного обиделся на него. Надо ли говорить, что мы скучали. Иногда я доставала письмо и перечитывала. Прошлый раз мы хотя бы по-человечески попрощались, а сейчас…

Был уже конец сентября, когда Виктор пришел домой радостный сверх всякой меры.

— Неужели серию про бабочку покупают? — удивилась я. Виктор не так давно закончил серию из трех картин "Рождение бабочки".

— Нет. Ван Чех вернулся! Я встретил его сегодня. Просил передавать тебе привет, и передать, что ты цитирую: "совсем забыла старого больного доктора!".

У меня выпала из рук тарелка и разбилась.

— Я уберу, — махнул ркуой Виктор, — он сейчас в клинике. Давай, быстрей поезжай туда.

— Сейчас?!

— Одевайся и поезжай, — Виктор буквально вытолкнул меня из кухни вон.

Я собралась с космической скоростью и поехала в больницу. Моргнуть я не успела, как оказалась в ординаторской.

Ван Чех стоял спиной к окну, с картины на меня ласково смотрел нарисованый доктор.

— Кто там? — басом спросил он и повернулся, — Брижит, дитя мое.

Широкая белозубая улыбка озарила его лицо. Он раскинул руки. Я впервые сознательно обняла доктора. С лица не сходила радостная улыбка. Доктор погладил меня по голове, клюнул в макушку.

— Документы привезла? — отстороняя меня, спросил он.

— Привезла.

— Садись, я подпишу пока.

Доктор, хромая пошел к столу.

— Коллеги говорят, что нога будет гнуться со временем, но пока что-то никак. Плохо там Пенелопа о нас заботится, — с улыбкой откомментировал ван Чех.

— А на следующую практику можно будет записаться? — спросила я.

— Нет, вы только полюбуйтесь. Я ей еще эту практику не закрыл, а она уже, о новой беспокоится. Все можно, конечно, если в меру, — он опять углубился в бумаги.

Дверь в ординаторскую открылась. Заглянула Маус.

— Доктор, и, вы, — она расцвела, и бросилась нас обнимать, — Я выписываюсь, вот пришла попрощаться.

— Давай, иди отсюда, — стал выталкивать ее из ординаторской, — ты теперь здоровая, тебе тут не место.

Маус ушла.

— Жалко, не я ее довел, — бормтал доктор, делая записи в моих бумажках.

— А Британия?

— Выписалась три месяца назад.

— И как она?

— Готовит вкусно… очень… да… И детишки у нее милые, — сверкнув на меня голубым глазом, сказал доктор.

— О как! — хлопнула я себя по коленке.

— Вот так, да.

Доктор был немногословен сегодня.

— Все, дитя мое, иди с богом.

— И что это все?

— Все… точнее не все. Присядь-ка, у нас тут место освобождается, не хочешь присоединиться к нашему коллективу?

— Но я ничего толком не умею.

— Никто не умеет. На полставочки, а? Чем тяжелее работа, тем учеба успешнее, — он подмигнул мне.

— Ну, мне надо подумать, — я оторопела и еле выдавливала из себя слова.

— Вот и думай. Сроку тебе два месяца. Потом с живой не слезу. Лучше убью и отсижу, чем кому-то тебя отдам. Лучше испорчу сам.

— Я вот сейчас пассаж про "испорчу" совсем не поняла, — медленно ответила я.

— Это от счастья, от счастья. Ты, кстати, будь добра. Набросай что-нибудь о нашей с тобой практике, чтобы не забыть, ей-богу, лет через пять будем под коньячок читать и хохотать.

С этими словами практика моя у доктора ван Чеха окончилась и меня ласково выпихнули из здания больницы.