Виктор был очень бледен, даже утомлен. Глаза его бесцельно блуждали по комнате. Окно было плотно закрыто. В стакане стояла голая веточка, все лепестки печально осыпались с нее.

Когда мы вошли, Виктор безжалостно мусолил какой-то листок в руках.

— Наконец-то! — воскликнул он. Не радостно, не возмущенно, а, похоже, с облегчением.

— Он приходил сегодня! Влад! Стоило вам один раз упомянуть его, как он пришел. Он мучил меня, снова, — жаловался Виктор.

Я смотрела в лицо этого утомленного человека и на исписанные нотные страницы, валявшиеся в изобилии на красном, слегка потрепанном синтезаторе. Какой он, к черту, Влад?! Или я так думаю, потому что знаю его, как Виктора уже долгое время.

Судя по рассказу, он не сильно изменился внутренне. Все человеческое, что было, осталось при нем. Есть ядро личности и, изменяясь, Виктор как-то смог остаться верным себе даже в образе Нерона. А может это просто были маски? Простые маски, которыми он прикрывался от мира, где столько воспоминаний. Какое-то время же он жил и боролся с собственной совестью. А когда увидел труп жены, которую все же любил, тут и свихнулся, точнее все забыл.

Мы потревожили его память — блок оказался прочным, но имя есть имя, с ним слишком многое связано. Виктор, если так можно выразиться, сошел с ума по собственному желанию. В момент, когда он сидел на мосту, угрызения совести достигли своего пика, а патологоанатом только подтолкнул Виктора к исполнению уже вынесенного приговора.

Влад утонул, а некто новый, сохраняя остатки былого разума, пришел в больницу, и не для того, чтобы вспомнить, а чтобы забыть. И лучше бы ему забыть. Вы как хотите, а я считаю, что не так уж и велика его вина, чтобы платить безумием.

Потому он и рисовал эту воду и этот мост, чтобы успокоить себя. Влад там: утонул и больше не вернется. А мы с доктором грубо влезли и сломали барьер. За три года постоянных изменений Виктор, может быть, и успокоился, но еще вчера он ясно дал понять, что больше не хочет быть Владом никогда!

Мысли пронеслись у меня в голове.

— Брижит, ты слушаешь? — ван Чех аккуратно, но больно пихнул меня.

— Простите, — я виновато улыбнулась Виктору.

Он недовольно и презрительно смерил меня взглядом, но заметил в моих руках розы и засиял:

— Слушайте!

Виктор прочистил горло:

Во мне курится дым и тянет за петлю

Какой-то там упырь ломает пальцы…

Умозрительно и рубит на корню

Умение и все мое сопротивляться

Желание. И злость кипит, не сдобренная пудрой,

И гонит шторм сердечную волну.

Я точно знаю, будет утро мудрым

Я точно помню: я еще могу

Противиться, и ненавидеть сильно

Те липкие объятья, что ко мне

Так тянет тварь, так зло и так противно,

И все буянит в белой пелене.

— Браво! — аплодировал доктор ван Чех, — Молодец, Виктор! А можно еще и эссе на эту тему.

— Нет! — вскричала я. Виктор бросился ко мне.

— Не трогай меня, — я выставила руку вперед, чтобы не попасть в объятия Виктора. Он остановился, но смотрел полными благодарности глазами.

— Обоснуй, коллега, — процедил сквозь зубы доктор.

— Влада нет. Влад утоп, ведь так? — я бросила яростный взгляд на Виктора, он не смело закивал.

— Он умер! Все! Тема закрыта! Если мы продолжим бередить эту рану, мы можем Виктора потерять! Пусть он оправляется, он же сильно прогрессировал за последнее время, пусть! Он почти вернулся к нам, и пусть возвращается Виктором!

— Во-первых, коллега, — процедил сквозь зубы ван Чех, — умерь свой пыл в три раза! Во-вторых, он никогда не вернется к нам, пока думает, что Влад умер. В-третьих, он никогда не сможет быть нормальным человеком, пока думает, что он и Влад, разные личности, просто одна сидящая в другом. Личность целостна, все теории, расщепляющие ее, просто инструменты для удобства обозначения. Личность — цельная система, у Виктора эта система расстроена, и ей не хватает существенной части — памяти о своем прошлом. Он комфортнее чувствует себя в тех образах, прошлое которых ему известно и совпадает с его прошлым, хотя бы частично. За три года я заметил это.

В-четвертых, я пока предлагаю более человечный вариант. Если он не поможет, психодрамы нам не избежать. Он должен все вспомнить и избавиться от чувства вины. То, что предлагаешь сделать ты, — доктор говорил все это бесстрастно, мало жестикулируя, — это попытка вырастить из гнилого пня новое дерево. Не получится! Пень надо выкорчевать, землю разрыхлить и лишь тогда сажать новое. Ты ничего никогда не слышала о завершении психологической ситуации? Эта ситуация тянется уже почти четыре года подряд. Моя ошибка, и я это признаю, что не сделал всего того, что надо раньше. Но я не уверен, что тогда возможен был какой-то эффект. Итак, Брижит, запомни раз и навсегда, без боли выздоровления не бывает, — жестко отрапортовал ван Чех.

Я сглотнула. Я чувствовала себя маленькой букашкой, никчемной, жалкой, позорной. Ошибка… да что с нее: я учусь и хорошо, что совершила ее сейчас и здесь, под наблюдением специалиста.

— Да, и, наконец, — мягко продолжил ван Чех, — Мы поступили с тобой крайне не профессионально. Все подобные вопросы воспитанные врачи обсуждают в кабинетах.

Доктор встал и вышел. Движения его были мягки и плавны, волна ярости неслась следом. Я повременила с отбытием из палаты. Рядом с Виктором сейчас было спокойнее.

Я обернулась, чтобы посмотреть на него, но Виктор сидел спокойно на кровати. Уже подойдя, я поняла, что он панически напуган: глаза его смотрели в одну точку, пульс зашкаливал, от лица оттекла кровь.

Я вызвала медсестру, которая вколола успокоительного и дождалась, пока Виктор заснет, только после этого вернулась в ординаторскую.

Доктор ван Чех сидел в своем кресле, как ни в чем не бывало. Не веселый, но спокойный.

— Прости, Брижит, я не хотел тебя пугать, просто то, что ты говорила, было глупо. С одной стороны, я прекрасно тебя понимаю: ты чувствуешь Виктора, и его страдания передаются тебе. Вы симпатичны друг другу. Однако, психиатрия должна идти от мозга, в первую очередь. Поэтому я и вправил его тебе на место, чтобы неповадно было. Зато теперь ты уже никогда этого урока не забудешь.

— Да уж, не забуду. Теперь, как только я буду собираться делать глупости, то перед внутренним взором сразу будут проноситься кадры, где вы цедите слова сквозь зубы и метаете молнии глазами.

— А я метал? — удивился ван Чех.

— Да, и еще как!

— Какой я молодец, — подбоченился доктор, пытаясь меня повеселить, но веселиться не хотелось.

— Виктор сильно напуган.

— Он понимает перспективы, — мрачно ответил ван Чех, — и я еще раз повторюсь: одну ошибку мы сделали вместе. Никогда не обсуждай план лечения при больном… Я — осел, Брижит!

— Он спит пока.

— Ты вызвала сестру. Умница! Ты вообще большая умница, Брижит! Я с каждым днем все больше и больше тобой доволен. Но сейчас мне пора идти, кушетка ждет меня…

— СТОП!

— Что ты орешь? — скривился ван Чех.

— Как Виктор мог закинуть свой паспорт в горящее окно, если живет на десятом этаже? — выпалила я.

— Чего?

— Он писал в стихотворении, что поднимался на "свой десятый"!

— Квартира у него на первом, — успокоил меня доктор, — я был там. Квартира его жены на первом этаже.

— А где он жил, после того, как сгорела квартира?

— Я не подумал над этим. Надо спросить у Ио.

— Это может быть важно.

— Может быть, а может и не быть, — философски заметил ван Чех, — Я ушел спать.

— Доктор, позвоните и узнайте, сейчас, пожалуйста.

Ван Чех посмотрел в мои честные-честные глаза и тяжело вздохнул:

— Веревки из меня вьешь, прекрасное создание…

Он набрал номер и что-то ласково урчал этой Иоланте. В числе прочего он задал вопрос и о квартире, и, судя по выражению лица, даже получил вразумительный ответ. Вдруг лицо его сильно изменилось: вытянулось, глаза выпучились, бородка встопорщилась, даже волосы на голове зашевелились. Я напряглась: стало любопытно, что же эта Иоланта ему говорит?

— Нет, дорогая моя, вряд ли мы сможем еще раз встретиться. У меня много работы… После работы у меня еще работа. Практикантка опять же… Да, мне очень приятно было с вами познакомиться… Да, я буду звонить, конечно же… Буду я звонить, как же, — сказал доктор, когда положил трубку.

— А вы — лицемер, — сказала я.

— А спасибо, что сказала. Я-то мучаюсь, не знаю, что со мной! — огрызнулся ван Чех, — Короче, Иоланта говорит, что он жил на Зоиной квартире в какой-то коммуналке. Там Зоя занимала две комнаты, ключей у Ио нет, но вроде бы двери там и не запирались никогда. Так что, если хочешь, иди туда, адрес я тебе дам. Теперь отпустишь несчастного, бедного, больного доктора спать?

— Идите, — махнула я рукой.

— А между прочим, если бы не ты, я никогда бы этой фурии не позвонил…

— И были бы дурак, — выразила я свою точку зрения.

— Не тебе судить, — печально отозвался доктор.

Я обернулась. Но его и след простыл.

Часа четыре все было спокойно. Я скучала, когда вдруг в дверь постучали. Я сначала испугалась, а потом поняла, что бояться нечего и сказала:

— Войдите.

В ординаторскую не смело заглянул Виктор.

— Ох, проходи, — я обрадовалась случаю поболтать.

Виктор выглядел заспанным: только что проснулся и потащился сюда, ко мне. Лицо помято, волосы прилипли ко лбу, а на макушке растрепаны.

— Брижит, я хочу тебе кое-что сказать.

— Я очень внимательно слушаю тебя.

— Только не сочти это за бред, хорошо? Я знаю вас, врачей: чуть что, сразу бред. Только Октео относится более-менее разумно. Сейчас я пойду писать это чертово эссе, и я напишу его, клянусь! Но перед тем, как уйти, я хотел повидаться с тобой. Ты не представляешь, что меня там ждет, а я знаю, но я буду помнить о тебе и постараюсь выйти на твой голос. Даже если лик мой будет безобразен, приходи и говори со мной. Так делал доктор ван Чех, он говорил со мной и я шел на голос, и ты говори.

— Виктор, не пугай меня.

— Я не пугаю… Я просто прошу.

— Так. Сиди тут. Я сейчас приду. Только сиди, пожалуйста, и не уходи, — я переполошилась.

— Я вижу, что ты испугалась, значит, ты мне поверила, — улыбнулся Виктор.

— Сиди тут, — цыкнула я, и выбежала из ординаторской.

В кабинете ван Чех храпел, как мотор катера, я насилу растолкала его.

— Что случилось?

Я быстро передала смысл слов Виктора.

— Бред какой, — зевая, поднялся ван Чех, — идем.

Теперь уже доктор бежал за мной. Я распахнула дверь в ординаторскую: стул был пуст, окно в сад нараспашку открыто.