— С ней будь осторожна, — предупредил доктор.

— А может, вы мне сразу расскажете про нее?

— Ишь, ты какая хитренькая выискалась, — улыбнулся ван Чех, — нет, уж. Я всегда был сторонником того, что плавать надо учить выкидывая на середину пруда из лодки. Иначе ты же ничему не научишься.

— А чему я уже научилась? — удивилась я.

— Давай-ка лучше оставим рефлексию на вечер, — подмигнул мне великолепнейший доктор Вальдемар Октео ван Чех.

Теперь уже он пропустил меня вперед. Я замерла в дверях, в голове призрачно прозвучал голос: "Меня он всем показывает!", адский смех и удары хлыста.

На стуле возле окна, облаченная во что-то черное, с белой шалью на плечах сидела давешняя моя знакомая. На сей раз, она была без кнута, это добавляло оптимизма.

Она повернула в нашу сторону голову и улыбнулась. Манерами она напомнила мне какую-нибудь "Бесприданницу" или Катерину Островского, эдакую волжскую молодую барыню. Шаль еще это белая.

— Ну, вот мы и встретились, — она подошла ко мне и подала руку.

Руку я пожала.

— Итак, вы уже знаете, как меня зовут? Проходите, проходите же, не стойте в дверях. Для доктора вы слишком нерешительны. Впрочем, я сама когда-то была такой.

— Ваше имя Пенелопа Акнео ван Тащ, — сказала я, оглядываясь на обстановку.

Пенелопа откинула голову назад и совсем как доктор ван Чех засмеялась, только в ее исполнении это походило на ржание породистой кобылицы, впрочем, очень приятное, грудное ржание.

— Не верьте глазам своим, а пуще тому, что пишут в бумажках. Меня зовут Кукбара фон Шпонс, и я являюсь директором уникального в своем роде цирка говорящих пауков.

— Оу, — я смотрела на это чудо природы открытыми глазами и понять не могла, что дальше делать. Я уже совершила промах: доверила ей вести разговор. Этого никогда нельзя делать. Ну, да, ничего — на ошибках учатся.

— Пенелопа, сколько раз я могу повторять тебе, чтобы ты нормально одевалась? Откуда скажи мне ты достаешь эти черные балахоны? — пришел мне на помощь доктор ван Чех.

— Октео, — ласково улыбнулась Кукбара, — я уже тысячу лет не Пенелопа. Тебе, как моему ученику, должно быть это известно. Если бы я не съехала с катушек, тебе бы в жизни не видать этого места. Понимаешь ли, там наверху, — она облизнула палец и указала им вверх, — я сейчас имею в виду не соседей, а начальство, до сих пор думают, что я назначила тебя своим преемником, будучи уже сумасшедшей. Ты умница, что определил условную дату позже подписанного приказа. Ты вообще умница — Октео.

— Ты не ответила, — насупился доктор. Кажется, он начал злиться.

— Я не могу сказать, откуда я их беру. Мне жалко младший персонал, что так добр ко мне. Нелепая жизненная драма делает меня чуть ли не героиней в их глазах, поэтому они выполняют любые мои прихоти. У тебя, наверное, возникла теория, что я это рассказываю сейчас, чтобы посмеяться над бедной девочкой. Так вот — ты прав. Пусть ребенок знает, с кем имеет дело, это полезно. Дайте закурить, доктор.

— Ты дымишь, как паровоз, — ван Чех был очень недоволен, но достал из кармана портсигар и дал даме прикурить.

— Я все равно тут и помру, должна же я ускорить процесс, — фон Тащ подмигнула мне и выпустила вонючую струю дыма, — Фу, какую гадость ты куришь, Октео.

— Я не курю. Бросил. Ношу для тебя.

Пенелопа подняла одну бровь, но ничего не сказала.

Несколько минут мы молчали. Я успела рассмотреть комнатку и ее хозяйку. Прошлый раз при встрече с этой больной у меня от страха, видимо, глаза были велики. Сейчас передо мной сидела женщина, которой дай Бог, было под тридцать (документация утверждала, что ей сорок пять), рыжие волосы собраны в пучок, лицо ее было каким-то неуловимым, расплывчатым, то ли красивым, то ли не очень. Стоило ее глазам поменять выражение, как тут же менялось и все лицо. Глаза, кстати, заслуживают отдельного описания. Левый ее глаз был серо-голубым, правый — серо-зеленым. Под определенным углом света, серость уходила и левый оставался ярко-голубым, а правый — бледно-зеленым. Улыбка ее была приятной, но не более того.

Женщиной Пенелопа была дородной, но с замашками худой столичной поэтессы. Все ее движения были мягкими, но порывистыми, голос был грудным, но легким, мягкие, ласковые интонации завораживали. Чем-то она напоминала удава, или это я себе напоминала кролика.

В голову залетела шальная мысль, что эта женщина в прошлом была неплохим врачом, возможно, даже гипнотизером.

Комната ее обставлена была гораздо лучше, чем у бедного ван Таша. Ну, да, бывший врач же. И скатерка вязаная на столе и вазочка, в которой стоит черемуха (откуда бы, она же отцвела давно?!). Все чистенько, стены, правда, голые. На тумбочке в изголовье стоят две фоторамки. В одной рисунок, уже знакомый: треугольники в серо-черно-зеленых разводах, во второй — фотография мужчины не слишком красивого, но очень какого-то яркого: в оранжевой футболке, на фоне ярко-зеленой травы, он раскинул руки и широко улыбался, словно ловил того, кто снимал его сверху.

— А картину вам Виктор подарил? — спросила я.

— Да. Он хороший и очень добрый, но несчастный. Тут из счастливых только я, все остальные глубоко несчастны, потому что не умеют наслаждаться своим состоянием.

— Спасибо, Пенелопа, мы пойдем, — доктор ван Чех, решительно встал.

— Уводишь ребенка, пока я ей мозги не "запудрила"? — уточнила с улыбкой ван Тащ.

— Ты сама знаешь, — буркнул ван Чех, — Идем, Брижит.

Я послушно встала.

— Заходи, как соскучишься, — в спину крикнула мне Пенелопа, так как будто я была за сотню метров. Я аж подпрыгнула, — Я тебе погадаю. На картах.

От неожиданности я обернулась. Откуда-то у Пенелопы в руках взялась колода карт, они были толще и больше обычных игральных.

Волосы больной были распущены, шаль оказалась серого цвета, а не белого и глаза были ярко-голубой и бледно-зеленый. Она достала из колоды карту, я хорошо успела ее рассмотреть: женщина на троне, королева (венец на голове), в лиловой мантии и серебристых доспехах, в ногах меч, за ее спиной хмурый летний день. Внизу карты была подпись: "Королева Мечей".

— Это я, — одними губами сказала больная.

— Пойдем, кому сказал, — из коридора на меня недовольно сверкал голубыми глазами ван Чех. Я пулей вылетела из платы и закрыла за собой дверь.

— Идем, — хмуро отозвался доктор.

В этот раз мы шли медленно. Ван Чех сгорбился и витал в каких-то своих мыслях. Я бы тоже с удовольствием в них углубилась, но их не было. В голове было пусто, но вопреки ожиданиям не тяжело.

В ординаторской доктор аккуратно сел в свое кресло, молча налил себе коньяку, молча же выпил.

— Ну, и как тебе, — глухо сказал он.

— М-м-м, я даже не знаю, что сказать.

— Выпить хочешь?

— Нет, спасибо.

— Пенелопа Акнео ван Тащ — в прошлом заведующая отделением этой больницы. Она прекрасный врач, гипнолог, между прочим. Я всегда был сторонником гештальдта, но она смогла убедить меня в том, что совмещать гештальдт и гипнотерапию даже эффективнее, но это и ежу понятно.

Кстати, что касается Виктора, это ему помогает. Когда он депрессивен, как сейчас, это помогает ему выйти — правда по его утверждениям, кроме, тех же треугольников он ничего не видит.

Так вот, Пенелопа… Она многому меня научила. Взяла на практику, потом я сам к ней записался, потом она выбила под меня здесь место. Я долго работал под ее надзором и первым заметил признаки… Хотя она всегда была того, — доктор тяжело вздохнул и продолжил, — у нее была любопытная теория, я не уверен, что ты ее поймешь. Но кратко: она делила больных на заурядных психов и настоящих безумцев. Последних она очень любила, говорила, что они не больны, они просто вышли за пределы этого мира. К первым она относилась с презрением.

Позже… Я не знаю, что послужило спусковым крючком… Просто в один день она стала называть себя Кукбарой фон Шпонс, директором театра говорящих пауков. Под говорящими пауками, она имела ввиду заурядных… Диссоциативная шизофрения дебютировала, мы положили ее сюда. Она осознает, кто она, понимает, где находится, но личность ее деформирована и не выправляется. Я не могу ей помочь, тем более она постоянно отказывается от помощи. Глубже деформироваться ей не дают нейролептики. Она постоянно идет по тонкой грани между Пенелопой и Кукбарой, балансирует.

Доктор ван Чех глубоко вздохнул и выпил еще.

— Мне жаль ее. Она была хорошим врачом, и хорошо, что осталась хорошим человеком. Так что… Ты сделала правильный выбор, что в одном, что в другом случае.

— До завтра, Брижит Краус дер Сольц, — он улыбнулся, но глаза его были печальны.

— Вам тяжело? — посочувствовала я.

— Мне тяжело, но я не хочу поговорить об этом, — расхохотался ван Чех, — Иди, Брижит, не беспокойся ни о чем. В сущности таких случаев, как эти двое на сотню тысяч. А на алкашей еще успеешь насмотреться.

Я очень доволен тобой.

Я вышла из больницы и пошла домой. Что-то заставило меня оглянуться у ворот. От них хорошо просматривались аллеи, где гулял Виктор. Движения его были какими-то деревянными.

— Виктор, — позвал его кто-то, видимо, из окна.

— Да, Кукбара.

— Заходи ко мне. Мне скучно.

Виктор пошел в сторону отделения.

Оказывается, они дружат… Хотя, почему бы и нет, с чего бы он ей картинки рисовал?

Все-таки они славные, оба.