Безраздельным владыкой и хозяином Псково-Печерского монастыря в те годы был наместник архимандрит Гавриил. О его крутом нраве в церковных кругах до сих пор ходят легенды. А ведь прошло больше двадцати лет с тех пор, как он покинул Печоры и стал епископом на Дальнем Востоке.

Мне рассказывал келарь Псково-Печерского монастыря игумен Анастасий: однажды, в конце семидесятых годов, на псковском рынке, куда отец Анастасий обычно приезжал закупать продукты, к нему подошли двое военных. Они сообщили, что присланы препроводить его, гражданина Попова Алексея Ивановича (так звали отца Анастасия в миру), в городской военкомат.

Там священнику объявили, что приказом военного комиссара его, как военнообязанного, призывают в армию на переподготовку сроком на шесть месяцев. С сегодняшнего дня. Обескураженного и расстроенного отца Анастасия посадили в каком-то кабинете и велели заполнять анкеты.

Вскоре в комнате появился человек в штатском. Он подсел к отцу Анастасию, предъявил ему удостоверение офицера КГБ и без обиняков принялся склонять батюшку к сотрудничеству в обмен на отмену длительной поездки в военные лагеря. Расчет был простой: человек, ошеломленный новостью, что его надолго вырывают из привычной жизни, окажется сговорчивее.

Больше трех часов отец Анастасий как мог отбивался от уговоров и угроз. Беседа могла бы продолжаться и дольше, но неожиданно в коридоре послышались крики, чьи-то решительные шаги, и в кабинет без стука ворвался наместник Псково-Печерского монастыря архимандрит Гавриил. Громадный, в роскошной греческой рясе, с огромной черной бородой, с настоятельским посохом, — он был вне себя от ярости. Офицер было вскочил, но отец наместник так свирепо рыкнул на него, что тот окоченел от ужаса. Схватив отца Анастасия за шиворот, словно Карабас-Барабас какого-нибудь Пьеро, отец наместник потащил его вон из военкомата. При этом он направо и налево грозил всем, кто попадался ему на пути, самыми страшными карами.

Как наместник узнал, что его келарь находится в военкомате, осталось неизвестным. И хотя за этим последовал такой скандал, что отцу наместнику пришлось даже ездить улаживать дело в Москву, но в результате отец Анастасий ни на какие военные сборы отправлен не был и впредь его чекисты не беспокоили.

С наместником отцом Гавриилом, так же, как и с его предшественником — Великим Наместником архимандритом Алипием, псковские, а уж тем более районные печерские власти считались всерьез.

Такое отношение само по себе было уникальным в советские годы. Архимандрит Гавриил вел себя с власть предержащими, конечно, не вызывающе, но в особых случаях не слишком церемонился. Он сумел поставить дело так, что один в монастыре отвечал за лояльность к власти. И не допускал даже попыток со стороны сотрудников «органов безопасности» установить с кем-то еще свои специфические контакты. Как ему удавалось прикрывать собой всю остальную братию — его дело. Во всяком случае, мы и сегодня, спустя много лет, благодарны ему за это.

Мы, послушники, боялись отца наместника пуще смерти. Да и осуждали его крепко, грешным делом! И немало удивлялись, как благодушно относятся к нему старцы.

К отцу Иоанну (Крестьянкину) год от года приезжало все больше людей со всей страны. Порой они жили в Печорах по нескольку дней, дожидаясь приема у старца. Очередь к батюшке у братского корпуса выстраивалась с раннего утра до позднего вечера. Это не могло не встревожить соответствующие органы, надзиравшие за монастырем. Давление на наместника, по всей видимости, было оказано нешуточное.

Однажды к мирно стоящей у братского корпуса толпе паломников вдруг подлетел отец Гавриил. Он наорал на несчастных, перепуганных людей и как коршун разогнал всех. Да еще вызвал плотника и велел заколотить дверь в комнату, где отец Иоанн принимал народ.

Несколько дней в Печорах только и говорили о том, что наместник заодно с властями не пускает народ Божий к старцам. Лишь сам отец Иоанн (которому от наместника досталось больше всех) был безмятежен. Да еще и нас успокаивал:

— Ничего, ничего! Я делаю свое дело, а отец наместник — свое.

И действительно, дня через три тот же монах-плотник, который по приказу наместника заколачивал дверь, вновь явился со своим ящиком, аккуратно выдернул гвозди, и отец Иоанн продолжил принимать народ, как и прежде.

Или вспомнить, например, самое прискорбное на моей памяти событие в монастыре, когда из обители ушли сразу десять монахов. Они написали патриарху письмо, в котором заявили, что покидают монастырь в знак протеста против грубого, деспотичного поведения наместника, и требовали незамедлительно удалить архимандрита Гавриила из обители. Все эти монахи были в основном замечательные молодые люди. Они поселились в Печорах в домах прихожан и стали ждать ответа на свое послание.

Для наместника уход братии стал настоящим потрясением. Думаю, он понял, что сильно переборщил с властным и жестким управлением. Во всяком случае, неприступный печерский наместник отправился в город на поиски монахов. Не без труда он разыскал их. Просил у них прощения. Уговаривал вернуться в обитель. Но монахи оставались непреклонны. Они требовали лишь одного: наместник должен быть удален из монастыря.

Вскоре в Печоры прибыла высокая комиссия из Патриархии с указом о снятии архимандрита Гавриила с должности. Престарелый псковский владыка, митрополит Иоанн, созвал монастырский собор. Вся братия собралась в трапезной, и архиерей, приехавший из Москвы, поставил вопрос об отношении к наместнику. Повисло тягостное молчание. И тогда первым слова попросил казначей архимандрит Нафанаил. Он зачитал написанное им обращение к патриарху — с просьбой оставить наместника в обители.

Московский архиерей удивился, но спросил, не хочет ли кто-нибудь еще подписать это послание. Снова повисло молчание. И вдруг с места поднялся самый почитаемый в обители старец, архимандрит Серафим.

— Где подписывать? — как всегда кратко спросил он.

Подошел и поставил свою подпись. За ним подписали духовники и остальные монахи. Несколько монахов воздержались.

Эта история о так называемой «десятке» — ушедшей братии — еще долго с горечью вспоминалась в обители. Особенно тяжело было в первые дни после их ухода, когда на братской трапезе за столом зияли пустующие места.

Через много лет один из членов этой «десятки», иеромонах Антоний, сам ставший наместником Герасимо-Болдинского монастыря, так говорил, обращаясь к своей не всегда усердной братии (монолог этот был напечатан в одной православной газете): «Нет на вас наместника Гавриила! Надо бы вам Гавриила хотя бы на месяц! Вы бы узнали, что такое монастырь. Владыка Гавриил — не жадный, добрейший человек, любил дарить подарки, принимать гостей, но характер у него жесткий. И еще: владыка Гавриил — человек глубоко верующий. Я вспоминаю, как он молился: службы были всегда насыщенные, торжественные, продолжительные. А характер у него был, конечно, не мед. Впрочем, я считаю, что, если бы я попал в его шкуру, я поступал бы так же, как и он. Потому что по-другому нельзя было тогда поступать».

Можно ли было на самом деле поступать так или нет, это, конечно, особый вопрос. Как говорил один мой знакомый врач «характер не лечится». И вслед за коротким относительным затишьем, наступившим после ухода «десятки», всем в монастыре стало ясно, что наместник ничуть не изменился.

Для отца Гавриила, выбравшего монашеский путь в шестнадцать лет, храм и вообще Церковь были самым что ни на есть родным домом. И он абсолютно естественно ощущал себя в монастыре безраздельным хозяином и всевластным домоправителем, поставленным на послушание наместника Самой Царицей Небесной, Покровительницей обители. Он очень по-своему, но остро и живо чувствовал ответственность перед Господом за монастырь и за вверенную ему братию. А что думают о нем другие, его совершенно не интересовало. За тринадцать лет наместничества он ни разу не брал ни дня отпуска или выходных и держал всех в суровой узде. Хотя сегодня многие в Печорах вспоминают, что за этой его жесткостью и даже грубостью скрывалось по-настоящему отзывчивое сердце. Отец Гавриил, как впоследствии выяснилось, тайно помогал многим людям, без преувеличения, сотням печерян. Это теперь мы, тогдашние послушники, понимаем, что наместнику не было никакого интереса да и времени зловредно придираться к нам, как тогда казалось. Попросту отец Гавриил не терпел расхлябанности, а еще больше — безответственности и небрежности в Божьем деле. Но все-таки характер у него и правда был, мягко говоря, не сахар.

В те дни, когда я усердно постигал премудрости ухода за коровами и телятами и совершенствовал технику уборки навоза, меня вызвал отец благочинный и объявил, что с завтрашнего дня я становлюсь еще и иподьяконом у наместника архимандрита Гавриила.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Быть иподьяконом у наместника считалось самым страшным послушанием в монастыре. Хотя обязанности иподьякона были совсем не сложными: во время богослужений помогать наместнику облачаться в священнические одежды, держать пред ним Служебник с молитвами да подавать настоятельский посох. Но, зная грозную натуру отца Гавриила, все очень меня жалели. Отец Иоанн отправлял меня на первую службу, как провожают на войну. И действительно, ни один мой самый незначительный просчет не проходил даром.

Итак, после ночной смены на скотном дворе я должен был привести себя в порядок перед литургией и идти на послушание в алтарь. Но как я ни отмывался под душем, въевшийся запах коровника до конца отбить не удавалось.

— Фу, Георгий, ну почему от тебя все время несет этим навозом?! — всякий раз морщился отец наместник, как будто не знал, что именно по его благословению я ночь напролет убирал за тридцатью коровами, быком и десятком телят.

Он даже специально завел в алтаре бутыль с французским одеколоном и обильно окроплял меня, прежде чем я приступал к своим обязанностям.

Так что если иподьяконствовать я приходил, распространяя вокруг себя сугубо сельские ароматы, то в коровник после службы возвращался, напротив, источая тончайшие французские благовония, — к большому неудовольствию моих коров.

* * *

В одной древней монашеской книге рассказывается:

«Однажды старец взял сухое дерево, воткнул его на горе и приказал Иоанну ежедневно поливать это сухое дерево ведром воды до того времени, как дерево принесет плод. Вода была далеко от них. Утром надо было идти за нею, чтоб принести к вечеру. По истечении третьего года дерево прозябло и принесло плод. Старец взял плод, принес в церковь к братии и сказал им: приступите, вкусите от плода послушания».

Эта история произошла полторы тысячи лет назад в египетском монастыре во времена первого и великого христианского монашества. Но и в последующие столетия, вплоть до наших дней, подобных примеров силы искреннего послушания — великое множество. Только сегодня духовники, если и будут требовать беспрекословного послушания, то в самых что ни на есть исключительных случаях. И не столько потому, что теперь меньше истинных подвижников-старцев, а оттого, что нет истинных послушников.

Вообще, подлинный, а не притворный, разыгрывающий роль старца духовник всегда будет советовать, убеждать, порой настаивать, но никогда не станет подавлять волю христианина. А от священника, который настырно требует беспрекословного послушания во всем, и вовсе надо бежать, как от беса.

В Церкви различают то, что называется благодатным духовным послушанием старцам и духовникам (если, конечно, это истинные старцы и духовники), и дисциплинарное, административное послушание церковному священноначалию. Помню, как в некоторых случаях отец Иоанн и другие старцы посылали за ответом на какие-то вопросы к отцу наместнику, говоря, что через него, как через игумена монастыря, Господь откроет Свою волю.

Но есть ли у монашеского послушания границы? Как говорил отец Иоанн, священноначалия следует слушаться всегда и во всем. Вплоть до того, когда повеление, например, игумена, кажется непонятным, нелогичным, даже опасным для жизни. На свете есть только один повод, когда послушник может, и не просто может, а должен, оказать неповиновение, говорил отец Иоанн. Это если приказание противоречит евангельским заповедям. Но такого, слава Богу, на моем веку не случалось.

А в остальном — и правда послушание до смерти. Бывало и такое.

Печоры представляли собой удивительно чистый и уютный городок, с особым укладом, сложившимся за века вокруг древнего монастыря. Здесь счастливым образом сочеталась православная культура церковной Руси и бытовая аккуратность соседней Эстонии. Помимо того что в Печорах — в отличие от большинства советских городов — было необычайно опрятно и красиво, здесь даже в восьмидесятые годы молодые люди, собиравшиеся по вечерам на скамеечках, вставали, когда мимо проходил пожилой человек. Основную часть печерян составляли люди верующие. Сквернословия на улицах нельзя было услышать. Двери в домах, отлучаясь, здесь, как правило, подпирали палочкой, а если и закрывали на ключ, то не таясь клали его под половичок.

Наверное, кому-то из руководящих товарищей все это показалось ненормальным. Чтобы исправить ситуацию, в один прекрасный день в этом заповедном уголке решили разместить «химиков». Так в те годы называли уголовных преступников, которым после тюрем и лагерей надлежало провести еще несколько лет в спецпоселениях.

Эти «новоселы» сразу привнесли в жизнь города свои нравы. Начались драки, матерщина, поножовщина, невиданное здесь ранее воровство. Дошло до того, что грабители принялись кружить вокруг монастыря, обирая паломников.

Однажды несколько бандитов явились в монастырь, к Святым воротам. Приставив нож к горлу сторожа отца Аввакума, они потребовали на следующий день принести им сто рублей. Аввакум со всех ног примчался к отцу наместнику.

— Что хочешь со мной делай, отец наместник, а я больше туда дежурить не пойду! — вопил дед.

Отец Гавриил лишь грустно взглянул на него и воздел руки к небу.

— Горе мне! — воскликнул он. — До каких дней я дожил! Монах может умереть на святом послушании — и отказывается от этого. Кто умирает на послушании, сразу восходит в Царствие Небесное! Горе мне, до чего я дожил…

Эти слова пронзили старика Аввакума как молния.

— Прости, отец наместник! — вскричал он. — Я все понял! Да я за святое послушание… Благослови!

И, получив от отца наместника благословение, Аввакум решительно зашагал к Святым воротам — умирать.

Когда мы спросили, а что было бы, если бы Аввакума и правда зарезали, отец наместник спокойно ответил:

— Мы бы его отпели.

Слава Богу, до этого не дошло.

И хотя, как стало известно, наместник предпринял все меры для того, чтобы Аввакум остался жив и невредим, старый схимник, конечно же, не потерял награды своей. Как говорили святые отцы, Господь принимает не только наши дела, но даже искренние намерения и решимость.

Дисциплинарное послушание наместнику в монастыре для всех нас было безусловным и само собой разумеющимся. Именно, подчеркну, безусловным, сколь это ни покажется светским людям странным, глупым и нелепым. Даже у людей церковных такое прямолинейное послушание порой вызывает шок, возмущение, потоки гневных обличений. Целые тома исписаны на тему абсурдности и вреда послушания. Это не вина просвещенных авторов подобных сочинений. Просто они не понимают, что в монастырях своя жизнь, подчиненная особым законам. Цель и смысл этих законов далеко не все могут ощутить.

Рассказывают (это случилось еще до моего прихода в монастырь), как-то в обитель на праздник приехал недавно рукоположенный дьякон из Ленинградской духовной академии. Он был учен, важен и со снисходительностью посматривал на невежественных монахов провинциального монастыря.

У наместника в алтаре было любимое, необычайно красивое кадило, такое огромное, что мы называли его «вавилонской печью». В него вмещалось полведерка пылающих углей. Пользовался этим кадилом отец наместник исключительно сам. Да оно и было таким тяжелым — металл, позолота, камни, цепи, — что только мощный отец Гавриил мог с ним справиться. Иногда, впрочем, под особое настроение отец наместник во время всенощной обращался, например, к отцу Иоанну:

— Отец архимандрит, совершите каждение!

Отец Иоанн, которому и поднять-то такое кадило было непросто, смиренно кланялся (это к вопросу о дисциплинарном послушании), брал это кошмарное орудие и начинал кадить. Но очень скоро настолько уставал, что завершал каждение двумя руками, еле держа цепи.

Отца наместника это весьма веселило. А когда кто-то пытался высказать отцу Иоанну свое сочувствие, тот с удивлением говорил:

— Что вы так возмущаетесь? Кому же меня и смирять, как не отцу наместнику?

Но вернемся к питерскому гостю. Увидев висящее в пономарке чудесное кадило, он возгорелся желанием сейчас же применить его в деле. Пономари со страхом пояснили, что этим кадилом может священнодействовать только отец наместник. Академист поднял на смех глупых провинциалов и решительно приказал подать ему именно это кадило. Послушники-пономари, для которых выпускник духовной академии был почти небожителем, сдались.

И вот питерский дьякон предстал в алтаре, вознося перед отцом наместником пылающую углями и дымящуюся благородным фимиамом драгоценную кадильницу. И торжественно произнес положенное:

— Благослови, владыко, кадило!

Наместник по привычке занес было руку для благословения и… замер! Он просто не поверил своим глазам! Осознав наконец, что его любимое кадило посмел взять какой-то питерский дьяконишка, отец наместник тихим, леденящим кровь шепотом произнес:

— Тебе кто это дал?!

Дьякон замер с вознесенным кадилом. Лишь рука его затряслась так, что на весь алтарь раздался зловещий звон драгоценных цепей.

— Брось его сейчас же! — повелел наместник. Академист совсем окоченел от ужаса.

— Брось, кому говорят! — снова скомандовал наместник.

В алтаре на полу были расстелены ворсистые ковры. Кадило пылало добрым ведерком углей. Академист впал в предобморочное состояние. Было очевидно, что в Ленинградской духовной академии они такого не проходили. Отец наместник, не сводя с него глаз, поманил пальцем старого иеродьякона Антония и коротко скомандовал ему:

— Забери у него кадило!

Антоний выхватил кадило из руки питерца.

— Брось его, — велел наместник.

Ни секунды не раздумывая, Антоний разжал пальцы, и кадило с печальным звоном обрушилось на ковер. Пылающие угли тут же рассыпались, ковер заполыхал. Стоящие вокруг бросились ладонями тушить огонь, ползая на коленях у ног наместника. А тот, в дыму и пламени, сверху величественно взирал на эту картину.

— Вот как надо исполнять послушание! — заключил наместник.

И, оборотившись к питерскому дьякону, бросил:

— А ты — вон из алтаря!

«И в чем здесь смысл? — спросят у меня. — Разве это не пример самого настоящего мракобесия, самодурства и деспотии? Разве о таком послушании говорили святые отцы?»

А мне и возразить-то нечего… Кроме разве того, что мы, монахи, и вправду какие-то ненормальные люди, если воспринимаем подобного рода вещи в целом как должное.

Однажды нечто подобное случилось и со мной. Но тогда уже сам отец наместник чуть не поплатился за им же воспитанное непреложное послушание.

Как-то поздней осенью я неделю проболел и, придя на всенощную в алтарь, увидел на столике, где обычно располагались книги и личные предметы отца наместника, новую для меня и очень красивую вещь — старинный, в золоте малахитовый подсвечник с толстой восковой свечой. Печоры — это русский Север, осенью здесь быстро смеркается. По этому наместник и принес подсвечник в алтарь — для чтения по книге положенных на всенощной молитв. Но для моих молодых глаз в алтаре было достаточно светло, и поэтому я сообразил обо всем этом слишком поздно.

В положенное время я, как обычно, взял Служебник и раскрыл его перед отцом наместником. Но он сказал мне:

— Возьми свечу.

Я послушно положил книгу и взял подсвечник, ожидая дальнейших указаний.

— Ну и что? — хмуро спросил наместник, досадуя на мою недогадливость.

— А что мне с ним делать? — наивно поинтересовался я.

Отец наместник еще больше расстроился.

— Что-что… Вышвырни его на улицу!

До сих пор помню, как это восхитило меня тогда. Мгновенно вспомнились древние подвижники, которые по приказанию игумена за послушание годами поливали сухие палки, бросались в море, шли по воде, выбрасывали в пропасть найденные на дороге слитки золота…

Я представил, как выбегу сейчас из храма и изо всех сил запущу этим драгоценным, но, конечно же, бренным, с точки зрения вечности, подсвечником о каменную паперть! И малахит зелеными брызгами разлетится в воздухе… Я так стремительно рванулся к двери, что наместник еле успел ухватить меня за подрясник.

— Ты что, сумасшедший? — испуганно спросил он, поспешно отбирая у меня антикварную вещь.

— Но вы же сами сказали! — удивился я. Наместник оглядел меня действительно как душевнобольного и произнес:

— Георгий, не пугай меня. Зажги свечу. Разве не видишь, что здесь темно?

Наконец-то я понял, что мне следовало сделать. Сожалея, что не смогу исполнить настоящего древнего послушания, а заодно и стать свидетелем такого зрелища, как малахитовый салют, я зажег свечу и, вздохнув, раскрыл перед отцом наместником книгу.

Уже упоминалось, что наместник совершенно не терпел, когда его приказания не выполнялись. Но вот загадка — на самом деле не всякие приказания наместника мы исполняли, и даже напротив, поступали порой совершенно противоположно. А он при этом нисколько не сердился и делал вид, будто ничего не замечает. Да и мы относились к такому ослушничеству совершенно спокойно, без малейших угрызений совести. Скажем, разгневается наместник на какого-нибудь не понравившегося ему паломника или на глупого дерзкого туриста и закричит, грозно указывая перстом:

— Схватить его! Выкинуть вон из монастыря!!! Мы, разумеется, со всех ног кидаемся исполнять приказание. А подбежав к несчастному, шепотом успокаиваем его и мирно препровождаем к воротам.

Наместник все это прекрасно видел и молчаливо одобрял: и послушание исполнили, и с дурацким усердием не переборщили.

Вообще отец наместник прекрасно понимал, что нужно его монахам. А нужно им было лишь умножение веры и смирения. В древних монашеских патериках описывается немало историй, как игумены монастырей доставляли даже совершенным инокам поводы для смирения и незлобия.

Как-то летом я дежурил на Успенской площади. Наместник в этот час, как обычно, вышел из своего дома, чтобы обойти монастырь. И тут к нему приблизился какой-то незнакомый мне крепкий хлопец. Я услышал, что он просит принять его в обитель.

— А ты послушания исполнять готов? — строго спросил наместник.

— А как же, батюшка, любое!

— Неужели любое? — поинтересовался наместник.

— Так точно! Любое! — с жаром отрапортовал хлопец.

В это время через Успенскую площадь ковылял старенький монах отец М.

— Ну, если ты и правда готов на любое послушание, то подойди к этому деду и поддай ему так, чтобы он улетел подальше! — велел наместник.

Вмиг хлопец подлетел к старому монаху и отвесил ему такого пинка, что старик рыбкой улетел на несколько шагов. Но тут же неожиданно резво вскочил и бросился хлопцу в ноги.

— Прости меня, грешного, сынок! Прости! — чуть не плакал монах, видимо, помыслив, что невесть чем разгневал молодого человека.

— Да подожди ты! — отмахнулся от него хлопец. И снова предстал пред наместником, с готовностью ожидая дальнейших приказаний.

Отец наместник с искренним изумлением оглядел хлопца с ног до головы.

— Н-да… — протянул он. — Ну ты, брат, и дурак! С этими словами наместник достал из кармана двадцать пять рублей:

— Вот тебе на билет. И поезжай-ка ты домой.

А отец М., поклонившись наместнику, снова, прихрамывая, побрел своей дорогой.

Эта история вызвала в монастыре множество негодующих высказываний в адрес отца Гавриила. Но один, очень независимого нрава, уважаемый и образованный монах сказал:

— На самом деле вы ничего не понимаете. Вот сейчас вы принялись осуждать наместника. А я не стану ни одобрять, ни осуждать его поступок. Судить о делах настоятеля — не моя мера. Конечно, у нас все любят и почитают отца М. Вы нередко слышите, как его хвалят, а при случае и ставят в пример. Все это отцом М. вполне заслужено. Но для него, как для монаха, — весьма не полезно.

Мы с интересом ждали, что он скажет дальше.

— С одной стороны, — продолжал наш собеседник, — отец наместник совершил по отношению к отцу М. совершенно дикий поступок. Но с другой стороны, желал наместник этого или нет, он сделал для отца М. самое драгоценное и полезное, что только можно сделать для монаха: подарил ему то, что в монастыре больше никто не дерзнет для него сделать — возможность для смирения. Он сделал это грубо? Да! Очень грубо? Согласен! Но помните историю про великого авву Арсения — того самого, который до ухода в монастырь был знатным вельможей при императорском дворе в Константинополе и даже воспитателем царских детей? Однажды игумен в присутствии всей братии ни с того ни с сего отогнал почитаемого всеми авву Арсения от братской трапезы и даже не разрешил присесть за стол, а оставил стоять у дверей. И только, когда трапеза подходила к концу, бросил ему, как псу, сухарь. Братия монастыря потом спросила авву Арсения, что он чувствовал в этот момент? Старец отвечал: «Я помышлял, что игумен, подобный Ангелу Божию, познал, что я подобен псу и даже хуже пса. И это — правда! Потому он и подал мне хлеб так, как подают псу». Сам же игумен, увидев великое смирение Арсения, сказал: «Из него будет искусный инок».

Наш собеседник помолчал немного и продолжал:

— Вот так, через непонятное, загадочное для мира смирение, и только через него, христианин приближается к одному из двух своих самых главных открытий в жизни. Первое из этих открытий состоит в том, чтобы узнать правду о самом себе, увидеть себя таким, каков ты есть на самом деле. Познакомиться с самим собой. А это, поверьте, очень важное знакомство. Ведь огромное число людей так и проживает век, не узнав себя. Мы ведь имеем лишь те или иные представления и фантазии о самих себе — в зависимости от наших тщеславия, гордыни, обид, амбиций. А истина, сколь горьким нам это ни покажется, такова, что мы «несчастны, и жалки, и нищи, и слепы, и наги»… Помните эти слова из Апокалипсиса? Это открывается лишь через евангельский, предельно честный взгляд на себя. Если хотите, это и есть истинное смирение. Оно ничуть не унижает человека, Напротив, прошедшие через испытание этой последней и страшной правдой становятся святыми. Теми прозорливыми, пророками и чудотворцами, которыми вы так восхищаетесь.

— А второе открытие? — спросили мы. — Вы сказали о двух главных открытиях в человеческой жизни. Первое — познакомиться с самим собой. А второе, в чем оно?

— Второе? — улыбнулся монах. — Вы знаете о нем не хуже меня. Эту истину Церковь терпеливо напоминает нам на каждой без исключения службе: «Христос — истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец».

Мы от души поблагодарили нашего собеседника.

Прощаясь с нами, он сказал:

— Но если кто-то из вас станет игуменом, не вздумайте даже помыслить подражать отцу Гавриилу и подобным образом смирять братию! У нашего наместника к этому делу особая харизма, — усмехнувшись, добавил он. — А благодарить надо не меня, а отца М. за тот урок смирения, который он нам всем преподал. Помните, как в древнем патерике один подвижник ответил на вопрос, как можно стать настоящим монахом? Этот великий подвижник взял свою мантию, бросил на землю, истоптал в пыли и сказал: «Если человек не смирится вот таким образом, он не станет монахом».

* * *

Если человек не смирится, он не станет монахом. Ему не откроется Бог — Такой, Какой Он есть, не в книжках и рассказах других людей, а познанный на собственном опыте. И бесцельно пройдут годы и десятилетия. В осуждение будут самые высокие духовные саны — священство, игуменство, архиерейство.

Вскоре после того как митрополит Питирим забрал меня в Москву, мои отношения с архимандритом Гавриилом стали складываться не лучшим образом. Причиной тому послужил фильм, который я несколько лет снимал в Псково-Печерском монастыре.

Митрополит Питирим купил для издательства редкостную в те восьмидесятые годы любительскую видеокамеру. Я брал ее с собой в Печоры, чтобы запечатлеть неумолимо уходящую в вечность жизнь монастыря и в первую очередь старцев. Через много лет из отснятых тогда материалов был сделан фильм о Псково-Печерском монастыре.

Но однажды (то ли кто-то наговорил отцу наместнику, то ли эта мысль сама пришла ему в голову) архимандрит Гавриил решил, что я, по заданию патриарха, выискиваю в монастыре всякого рода недостатки и передаю Святейшему отснятый материал. Как ни обидно мне было услышать такое, как ни пытался я объяснять, что у меня и в мыслях ничего подобного нет, но мои приезды в обитель — даже просто к отцу Иоанну — стали превращаться в серьезную проблему. Тут-то я и припомнил многочисленные рассказы о жестокости и своенравии наместника, жалобы на его подозрительность.

Мои обиды и угрюмые помыслы, разумеется, не способствовали улаживанию наших отношений. Вскоре архимандрита Гавриила сделали епископом на Дальнем Востоке, но и это ничего не изменило: дошло до того, что мы с ним еле здоровались, встречаясь на службах в Москве, о чем я со стыдом вспоминаю. Кем был я, а кем он — епископ Церкви Христовой?! Однако, как бы то ни было, из песни слова не выкинешь…

Прошло три года. Я спокойно приезжал в монастырь уже при других наместниках. А вот в судьбе епископа Гавриила произошли изменения.

Священники на Дальнем Востоке были совсем другими людьми, нежели печерские монахи. О беспрекословном послушании, к которому привык владыка Гавриил в монастыре, здесь говорить было весьма сложно. И вот однажды в храме какой-то священник затеял весьма дерзкую перепалку с владыкой Гавриилом. Тот, по своему обычаю, грозно пресек его. В Печорах это было в порядке вещей. Но здесь батюшка пришел в ярость и с выражениями, далекими от церковнославянского языка, схватил один из богослужебных предметов, острое копие, — и пошел с ним на своего архиерея. Надо знать владыку Гавриила: он, как я представляю, хоть и был немало удивлен, но ничуть не испугался. За шиворот выволок дерзкого священника из храма и спустил его с лестницы.

Священник написал жалобу в Патриархию и даже обратился к светским властям. Снова была создана патриархийная судебная комиссия, но на этот раз все обернулось строгим церковным приговором. Владыка Гавриил был отстранен от управления кафедрой и запрещен в священнослужении на три года.

Суд над ним проходил в Москве. В день, когда было объявлено решение, я, сам не зная, чем эта затея обернется, приехал в гостиницу, где остановился владыка Гавриил. Все-таки он был моим первым наместником, принявшим меня в монастырь, и мне было не по себе от мысли, что в такую тяжелую минуту все, может статься, оставили его — правого или виноватого. Мне вспомнилось то доброе, что было связано с отцом наместником, и я решил хоть как-то (непонятно, правда, как) поддержать его.

Я разыскал его номер и уже собирался постучать, но вдруг услышал из-за дверей громкий разговор, точнее, настоящую перебранку. Я уже было решил сбежать подобру-поздорову, но дверь шумно распахнулась, и из номера вышли два человека, чем-то до крайности недовольные. Вслед за ними появился владыка Гавриил со словами:

— Вон отсюда, мерзавцы, пока я вас с лестницы не спустил!

«Начинается! — подумал я. — Видно, на Дальнем Востоке у него вошло в привычку спускать с лестницы. В Печорах, помнится, такого не было. Сейчас, чего доброго, и за меня возьмется!»

— А ты что тут делаешь?! — грозно спросил владыка Гавриил, заметив меня.

— Просто пришел вас навестить, — испуганно пролепетал я.

Владыка мрачно оглядел меня с ног до головы.

— Ну, заходи, — сказал он, пропуская меня в номер. Мы просидели с ним до позднего вечера. Владыка

уже никуда не торопился. Он заказал в номер бутылку коньяка и какую-то еду. Мы вспоминали Печоры, владыка рассказывал, как он открывал храмы в своей далекой епархии. Рассказал он, что два человека, только что столь неучтиво выставленные им из номера, были представителями какой-то альтернативной «церкви», называющие себя «катакомбниками». Узнав, что епископ Гавриил отстранен от должности, они пришли к осужденному и, естественно, обиженному архиерею с предложением стать епископом в их «церкви». На что владыка Гавриил им ответил:

— Ну уж нет! Я в нашей Церкви крестился, здесь стал монахом, священником, епископом. Может, конечно, и плохим епископом, если Церковь меня запретила. Но в этой Церкви я родился, в этой Церкви я и умру! Поэтому…

Далее последовала та самая и, конечно же, совершенно неподходящая для архиерея тирада о мерзавцах и о спуске с лестницы, невольным свидетелем которой я оказался.

* * *

Владыка уехал в Хабаровск. Мы изредка переписывались. В письмах он открылся для меня с совершенно неизвестной стороны. Одно из писем начиналось словами из Псалтири, которыми царь Давид с благодарностью обращался к Богу в момент самого тяжелого испытания в своей жизни: «Благо мне, яко смирил мя еси!» Это было поразительное письмо. Но, кажется, в суете и круговороте дел я так и не ответил на него.

Спустя три года с владыки Гавриила было снято запрещение, и его направили епископом в город Благовещенск.

Я к тому времени уже служил в Сретенском монастыре. Приезжая в Москву по делам, владыка стал останавливаться в нашем монастыре, чему я и братия были искренне рады. Один раз владыка Гавриил съездил и в Печоры. Рассказывают, на его службу собралось множество людей. Как водится, забыты были все старые обиды. Некоторые монахи и прихожане плакали, подходя к нему под благословение. Растроган был и владыка. Больше он в Печоры не приезжал.

У нас в Сретенском нередко стали останавливаться и священники из Благовещенской епархии. Как-то я не удержался и спросил у них, каков их архиерей. Добрый или грозный?

— Самого он очень добрый… Но — такой грозный!

Дальше последовали рассказы, из которых я окончательно заключил, что характер не лечится.

Много лет спустя я сопровождал Святейшего патриарха Кирилла в поездке на Дальний Восток. В Южносахалинск на службу к Святейшему приехал и владыка Гавриил. Ему уже исполнилось семьдесят лет. В мою бытность в монастыре, помнится, ему было чуть больше сорока. После патриарших служб и официальных встреч мы собрались небольшим кругом на ужин. Присутствовали несколько священников и один молодой епископ. Был и владыка Гавриил.

Атмосфера за столом сложилась теплая и братская. Вспоминая о прошлом, я решился спросить у владыки Гавриила, как он жил, когда был в запрещении. Все, в том числе и молодой епископ, с интересом ждали, что же расскажет владыка. Ведь каждый понимал, что жизнь не проста и с любым из нас может случиться всякое. От сумы да от тюрьмы, как говорят, не зарекайся. Владыка не стал уходить от ответа и рассказал свою историю просто и совершенно не красуясь.

После решения Синода о запрещении он вернулся в Хабаровск. За несколько месяцев истощились все его средства, и он пытался устроиться в своей бывшей епархии то пономарем, то сторожем. Но новый архиерей не разрешил священникам брать прежнего епископа на работу в храмы и даже не велел пускать его в алтарь. Все эти годы владыка Гавриил подходил ко Святому причащению, как и его прихожане, вставая в очередь к Чаше. Сложив крестообразно руки, он называл священнику свое имя: «Епископ Гавриил» — и причащался Христовых Тайн. В эти годы, как рассказывал владыка, для него очень важны были любовь и поддержка его паствы, а еще письма, которые он получал от тех, кто знал его прежде, и в первую очередь от архимандрита Иоанна (Крестьянкина).

Работу владыка тоже нашел у своих прихожан: с весны до поздней осени он полол и охранял их огороды, располагавшиеся на каком-то острове на Амуре, неподалеку от Хабаровска. А зимой жил на заработанные летом деньги.

Потом я спросил:

— Владыка, вы прожили удивительную, интересную жизнь. Были молодым послушником в Одесском монастыре, когда там подвизался великий старец схиигумен Кукша. Жили в Святой Земле, трудились секретарем Русской Миссии в Иерусалиме. Долгие годы возглавляли Псково-Печерский монастырь, ежедневно общались со старцами, имена которых долго и перечислять. Потом создавали Дальневосточную епархию. Теперь вы епископ в Благовещенске. Какое время для вас было самым счастливым? Владыка задумался и наконец ответил: — Самыми счастливыми были годы, которые я жил в запрещении. Никогда в моей жизни Господь не был так близко! Вы, может быть, удивитесь, но поверьте, что это именно так. Конечно, когда меня вернули к священнослужению и направили в Благовещенск, мне было очень радостно и приятно. Но та молитва, а главное, та близость Христа, которые я пережил на моих огородах, не сравнимы ни с чем. Это и было лучшее время моей жизни.

Потом он снова помолчал и сказал:

— Братия! Не бойтесь наказания Господня! Ведь Он наказывает нас не как преступников, а как Своих детей.

Больше он ничего не добавил. Но, наверное, не только я, но и все мы, молодые и не очень молодые священники, сидевшие тогда с владыкой за одним столом, запомнили эти слова на всю жизнь.