Когда Наташа сошла в столовую, бабушка уже сидела там.
— Натка, полуносница, здляствуй! Здляствуй, детка моя! — говорила бабушка, широкой улыбкой открывая свои великолепные зубы и молодо-молодо смеясь глазами из-под больших круглых очков.
— Здравствуйте, бабусенька милая, бабусенька моя хорошая.
— Ну сто зе, ты много налисоваля на молозе-то? Холодно, я думаю, пальцам-то.
— Ничего, бабушка. У меня кровь молодая. Да и рисовала-то я немного.
— А сто зе ты делаля?
— А я, бабушка, с морозом разговаривала.
— Н-но?.. Сто зе он тебе сказаль?
— Много хорошего, бабушка.
— Ну, а сто зе?
— А это уж мой секрет. Это вот, когда я напишу картину, тогда вы увидите.
— Ну а польтлет-то мой когда зе?
— А сегодня, бабушка.
— Н-но?.. Холёсё. Я оцень хоцю свой польтлет.
Александра Петровна налила тем временем Наташе кофе и подвинула близко к ней булки, сухарики, масло, яйца всмятку, сыр. И Наташа принялась теперь за еду с той радостью, с той же живостью, как делала все. Анна Петровна заговорила с Линой о неотложных хозяйственных делах. Сергей пришёл к Александре Петровне с докладом, что мужики привезли дрова. Александра Петровна должна была сама пойти смотреть их и сказала Наташе:
— Ну, ты другую чашку нальёшь себе сама.
— Да, да, мамочка! Не беспокойся. Я всё-таки хозяйничаю у себя-то.
— Так ты и мне усь налей, — сказала бабушка. — Посмотлю я, как ты хозяйницяесь.
Наташа взяла бабушкину чашку.
— Отлично хозяйничаю, бабушка. Вот вы приезжайте ко мне в Париж в гости и посмотрите, как я там в маленькой комнатке устраиваюсь.
— Да сто ты все в Палис да в Палис. Куда усь мне в Палис. Вот плидет опять мой паляц-палялиц, тёпел усь не отвелтисся, и повезут меня, сталюху, в Петельбульг, на Смоленское. Вот тебе и Палис.
— Ну, бабушка, какие вы разговоры заводите, — улыбаясь, погрозила ей пальцем Наташа.
Наташа мыла чашку; неловким движением опрокинула блюдечко с водой, залила скатерть и весело вскрикнула:
— Ах! Ну вот, это вы все, бабушка, виноваты! Видите, как вы меня расстроили. Надо кофе пить, а вы о кладбищах.
— Ну, сто делать. Сегодня суббота, завтля все лявно цистую постелят.
Лина с улыбкой обратилась к Наташе:
— Дай я налью.
— Ну уж это совсем оскорбительно, Линка, — шутя огрызнулась Наташа. — Уж позвольте, я хочу доказать, что я талант на все руки.
Она теперь со вниманием, методически вымыла и вытерла бабушкину чашку, спросила, как крепко ей налить, совсем тихонько, чтобы не расплескать, отнесла ей чашку на место и, целуя бабушку, приговаривала:
— Ну вот видите, бабусенька. Кушайте, милая. Ваша Наташа даже кофе умеет наливать.
— Ну, а как зе мне одетьця-то, Натка, для польтлета?
— А никак, бабушка. Разве вам непременно хочется, чтобы я ваше платье рисовала? Да Бог с ним. Будет ли оно шёлковое с кружевной отделкой, или вот это полосатенькое бумазейное — не все ли равно. Мне голову, голову, эту милую, дорогую бабусенькину голову надо!
Наташа взяла бабушкину голову руками за обе щеки, притянула её к себе и пристально всматривалась в неё.
— Знаете, бабуся, я нарисую вас à la Lenbach.
— Это как?
— А так… портрет-этюд. Все эскизно, кроме лица. И совсем живые-живые глаза. Ваши чудные глаза, бабусенька.
Целуя бабушку в губы, Наташа шутливо сказала:
— На зубы мы не обратим внимания… Но чтобы глаза бабусенькины… я сделаю их хорошими-хорошими.
Бабушка, улыбаясь, ласково смотрела на неё и беспрекословно позволяла ей поворачивать во все стороны свою голову. Потом спросила:
— А оцьки не снимем?
— Нет, бабушка, в очках лучше. Когда привык видеть лицо в очках, то без очков оно кажется каким-то сонным, чужим. Нет, мы сделаем так, чтобы вы немножко повернулись en trois quarts, и из-за очков, сбоку, взглянете на меня. Будут и очки, и один глаз совсем чистый. Уж я вас усажу.