Молодая компания вернулась в «Девичье поле», когда уже стемнело и старшие члены семьи пообедали, а для молодых стояли готовые приборы. Но Соковнин, ссылаясь, что в лесу закусили, что ему до дому близко, что лошади и так уже слишком долго пробыли в упряжи и надо и им на покой, в стойла, решительно отказался остаться. А с ним уезжал и Фадеев.

Пока они обогревались и ещё препирались об обеде, переходя из гостиной в столовую и обратно, случайно выдалась минутка, когда Соковнин остался с Наташей вдвоём.

— Быть может, вы по времени передумаете и скажете вместо «нет» — «да»? — тихо спросил Соковнин.

Наташа посмотрела на него добрым взглядом, но в улыбке её была уже лёгкая насмешка:

— Да ведь я же сказала вам, что моё сердце несвободно!..

Соковнин смутился, а Наташа, чтоб успокоить его, дружески произнесла:

— А знаете, что я думала дорогой о нашем разговоре? Вы говорили: «я — сила, я хочу чтобы жизнь давалась мне легко, без переутомления». А мне вот думается, что вы легко отдали бы вашу силу в мои руки. Представьте, я согласилась бы. Ведь жизнь со мной могла бы оказаться не такой лёгкой. Я ведь тоже сила.

Соковнин, не задумываясь, спокойно ответил:

— Когда я увлекался Ницше и, читая «Заратустру», делал из себя для себя «сверхчеловека», я вдруг в один прекрасный день почувствовал, что мне нужны были бы «просто люди», которым можно было бы посвятить свои «сверхчеловеческие» силы. И я пришёл к заключению, что, если б даже самое солнце не могло освещать, согревать, животворить весь наш видимый мир, — ему не зачем было бы существовать. Так вот и теперь — что мне стоит отдать свою силу в ваши руки, раз эти руки милее моей силы!

— Та-ак!.. — протянула Наташа, широко улыбаясь.

Помолчав, она протянула ему руку и сказала как будто тоном старшего к младшему:

— Ну, а всё-таки, знаете, — выкиньте-ка вы меня из головы!.. Верьте, что я говорю вам от души, желая вам найти хорошее применение вашей силе. Знаете, куда направьте её. Поухаживайте-ка вы за Линой. Она лучше меня… для вас лучше.

Соковнин посмотрел на Наташу с недоумением. А Лина как раз вошла в эту минуту из столовой в гостиную, за ней Фадеев.

Соковнин перевёл взгляд с Наташи на Лину и сейчас же опять на Наташу, точно делая сравнение.

— Так что же, Николай Николаевич, остаётесь обедать? — спрашивала его Лина.

Он, точно не поняв вопроса, рассматривал Лину так пристально, как будто видел её в первый раз. Лина, смеясь, спросила:

— Трудный вопрос решаете?

Он спохватился:

— Да, я думаю, что надо скорее домой… Я забыл, что у меня есть спешное дело. Прощайте… Прощайте!..

За ним торопливо же стал прощаться и Фадеев.

Они уехали.

Наташа и Лина сели обедать вдвоём. Настроение было немного подавленное. Наташа была серьёзнее, чем Лина привыкла её видеть. Теперь эта серьёзность, как давеча молчание на обратном пути, ещё более усиливали у Лины то неопределённое, хотя и знакомое уже ей чувство зависти-ревности. И Лина делала предположения, что между сестрой и Соковниным что-то произошло.

А Наташа всматривалась в собственную душу и делала там неожиданные открытия. Соковнин вдруг стал ей мил. Положительно, этот задорный, часто надоедавший ей своими противоречиями человек, теперь, когда он готов был сделаться послушным, нравился ей. Настолько ли, чтоб она согласилась стать его женой — это другой вопрос. Но что ей приятно было бы теперь видеть его ещё и сейчас, и потом и потом… хоть всегда, — это как-то чувствовалось. Она почти обозлилась на самое себя за то, что в голове промелькнуло сравнение милого Анри с Соковниным, и как будто вся фигура Соковнина показалась ей не то, чтоб красивее, а как-то значительнее и главное — роднее.

Не она сама это думала; не её это мысли были; а точно кто-то неуловимый, мешая ей думать о другом, нашёптывал ей, что Анри-то даже предложения ей ещё не сделал, что он всё-таки француз (бабушка, конечно, не права!). Но, хотя бы даже «без отечества», в Париже, рука об руку с русским она чувствовала бы себя, пожалуй, сильнее, чем с чужим. И неуловимый нашептыватель точно сковывает теперь её язык, и она с минуты на минуту откладывает то, что хочет сказать Лине о Соковнине. Она знает, что нельзя промолчать, что это будет хуже, чем неделикатно, она вот-вот хочет сказать — и не может!

«Ведь скажешь — так это уж бесповоротно, это отречение», — шепчет ей смущающий голос.

А её собственные мысли говорят ей, что даже это мимолётное раздумье что-то нарушает в цельности и красоте её души. В её жизнь нежданно вторглось — не по её, по чужой воле — и навязывается ей чужое и чуждое ей желание. Ну так выкинь его, и мимо него, вперёд, по своему пути! Что польстило ей? Что человек, возвещающий о себе, что он сила, может стать послушным её воле. Пусть. Но ведь, чтоб удержать эту силу в повиновении, какая энергия потребуется и с её стороны. А как не удержишь? Будет борьба двух сил, двух характеров. Сколько может явиться бесполезных столкновений! Теория Николая Николаевича брать жизнь только легко, без переутомления, не оправдается ни для того ни для другого. А тогда и зачем все?.. А с Анри — все общее. Мысли, чувства, дело. Ей предстоит, быть может, борьба, большая борьба, но борьба рука об руку с любимым другом. Это будет борьба с самим искусством за само искусство, борьба с своим талантом за расцвет своего таланта.

— Лина, — сказала Наташа, смотря ей спокойно прямо в глаза, — знаешь, Николай Николаевич сделал мне предложение.

Наташа наблюдала теперь за выражением лица сестры. Лина не отвернулась, не опустила век, смотрела на Наташу так же спокойно, как та на неё, — взгляды скрестились. Но Наташа заметила, как кровь тихо-медленно уходила с лица Лины, и как оно медленно бледнело; и точно эта отливающая кровь тянула куда-то за собой и глаза, и они, все по-прежнему устремлённые на Наташу, отступали в своих орбитах дальше и дальше. И с каким трудом, точно преодолевая давление тяжести, едва-едва приподнялись углы губ, когда Лина, вызывая на лице неопределённую улыбку, спросила:

— Ну… и что же?

Наташа, теперь уже улыбаясь весело и свободно, как человек только что стряхнувший неприятную ношу, ответила:

— Я отказала. Ты знаешь — почему.

Улыбка на губах Лины застыла. Углы губ не приподнялись выше, но как будто тяжесть вдруг спала с них. И глаза, как будто возбуждённые любопытством, опять подвинулись вперёд к краям орбит.

Наташа прибавила:

— И я сказала ему: поухаживайте за Линой, она лучше меня.

Наташа увидала, как теперь — уже не медленно, а быстро — вся кровь хлынула к лицу Лины, и застывшая было на этом лице улыбка исчезла, губы немного приоткрылись, и глаза вспыхнули огоньком. Лина на мгновение опустила взгляд — потом, сейчас же опять смотря Наташе прямо в глаза, отрывисто произнесла:

— Глупости это!

— Я сказала.

— Очень дурно сделала.

— Ну, это увидим потом. Ты не заметила, как он растерялся вот давеча в гостиной. Это было после моих слов.

Лина вспомнила смущение Соковнина, покраснела ещё более и, уже надолго, задумчиво опустила глаза.

Наташа сказала:

— Ты напрасно… кокетничаешь со мной, Лина, — прости за глупое слово: не подберу сразу другого, — но я хочу сказать, что мы можем говорить друг с другом и совсем откровенно… как тогда на постели. Ведь раз ты любишь Соковнина, — да, да, не бросай на меня таких взглядов! — любишь, — и надо, чтоб он откликнулся на твою любовь.

— Надеюсь, ты не сказала ему об этом? — произнесла Лина не то с тревогой, не то с раздражением.

Наташа с улыбкой ответила:

— Надеюсь. Но, я думаю, что теперь он и сам скоро без слов узнает это.

На лице Лины появилось искреннее недоумение.

— Да, Лина, — отвечала на это недоумение Наташа, — узнает. Не скроешь. Я понимаю тебя, что ты любишь его. Ты чаще, чем я, видела его, вероятно лучше и ближе знаешь его. А я только сегодня настоящим образом разглядела, что он интереснее, чем казался до сих пор. Я знаю его сколько лет, а вот, оказывается, не знала. На твоём месте, здесь, я… прости, мы, может быть, и в самом деле сделались бы соперницами. А теперь… по счастью для нас обоих… Ты знаешь, стоит заронить искру — она разгорается легко. Так ты не туши её — раздувай. Я сказала ему, что ты лучше меня. Приласкай ты его теперь хоть чем-нибудь — он всему поверит.

Лина молчала.

Вошла Александра Петровна.

— Ну, с аппетитом пообедали после прогулки-то, а?

— Да, мамочка, и ещё с каким! — Наташа, встала и поцеловала мать. — Даже ко сну клонит.

— Ну так и поди, приляг до чаю.

— Ни за что! Чтоб я позволила себе уснуть не ночью! Да я скорее 24 часа пробуду без сна, чем потеряю хоть 24 минуты дня на сон.

— Да скоро и чай, — сказала Александра Петровна. — Ну, посиди со мной, поговорим.

— Вот это мне улыбается! — оживилась Наташа. — Я и сама об этом сейчас мечтала. Мы ведь так редко видимся и опять надолго расстанемся.

Встала из-за стола и Лина, и все вместе пошли в гостиную. Александра Петровна села там на диван. Наташа прошлась раза два по комнате, потом подошла к окну, прижалась лбом к стеклу, постояла так с минуту, посмотрела на замёрзшее и занесённое снегом озеро и задумчиво произнесла:

— Как жаль, что я не попаду сюда нынче летом!

— А почему бы и не приехать, — с оттенком ласковой укоризны спросила Александра Петровна.

— Нельзя, мама, никак нельзя, — отозвалась Наташа, подходя и садясь рядом с матерью на диван. — У меня на лето уже условлена поездка в Бретань для морских этюдов с моим про-фес-со-ром, — объяснила она, оттеняя комическим растягиванием слогов последнее слово.

Лина в раздумье стояла, облокотившись спиной и локтями на крышку рояля. Теперь она встрепенулась, с доброй усмешкой взглянула на Наташу и, думая, что она может тут оказаться лишней, ушла.

Александра Петровна спросила Наташу:

— Так разве ты уж так все лето и пробудешь на морском берегу?

— Не знаю, мама. Как будет работаться. Может быть, меня потянет ещё и к этюдам поздней осени у моря.

— А кто же этот профессор? — спросила Александра Петровна, почувствовав, что в оттенке, который придала этому слову Наташа, было что-то своеобразное.

Наташа ещё не знала, как объяснить матери свои отношения к Анри, и она только сказала:

— В сущности, он не профессор, но, если захочет, может быть им. А для меня он профессор и сейчас. Мне так близок метод его работы, и я от него учусь не только как писать, но и что писать, и как видеть природу. Да я тебе писала, кажется, о нем. Конечно писала, когда только что с ним познакомилась в St.-Màlo. Помнишь?

— Помню, да, — ответила Александра Петровна.

Потом, отвечая на вопрос за вопросом, Наташа рассказывала матери о своём житьё в Париже, о своих художественных планах, о тех этюдах, которые она сделала теперь здесь и которые должны превратиться в картины для выставки весной в одном из выставочных салонов Парижа.

— А теперь, мама… я должна сделать тебе важное сообщение.

Александра Петровна посмотрела на дочь серьёзным, дружеским взглядом ожидания.

— Мама, сегодня Соковнин сделал мне предложение, — сказала спокойным, бесстрастным голосом Наташа.

На лице Александры Петровны выразилось напряжённое внимание: не радость, не беспокойство, не любопытство — внимание. Она спросила, как давеча Лина:

— Ну… и что же?

— Я отказала, — ответила Наташа.

Александра Петровна, с тем же спокойным вниманием смотря в лицо Наташе, ждала, что она скажет дальше.

Наташа, после нескольких мгновений молчания, продолжала:

— Я знаю, тебя, может быть, удивит мой отказ, ты скажешь: Соковнин хорошая партия, сосед, хороший человек… Но… он не для меня. Не в том дело, что мы с ним постоянно спорим, и можно было бы бояться домашних сцен. Напротив, он мне всегда был симпатичен, а теперь, после этого предложения, стал как-то ещё милее. Но…

Наташа на мгновение замялась, слегка сдвинула брови, потом просто, спокойно сказала:

— Мне нравится другой, мама.

Её слова встретили все тот же внимательный взгляд Александры Петровны, все то же выжидательное молчание. И Наташа, снова прильнув к матери и обнимая её, говорила:

— Мама, милая, не сердись, что я ничего не говорила тебе об этом раньше, не скажу больше ничего и теперь. Мне просто не хочется заводить разговор о том, что для меня самой ещё не совсем выяснено. Придёт время — скажу.

Если бы у Александры Петровны в эту минуту и мелькнула какая-нибудь догадка, она ничего не решилась бы допытываться косвенными намёками. А Наташа, помолчав, в раздумье продолжала:

— Мама, если я в один прекрасный день заочно попрошу у тебя разрешение на брак с любимым человеком, ты верь мне, что он будет достоин этого, и, не колеблясь, пришли мне твоё согласие и благословение.

Александра Петровна крепко обняла дочь, пригладила рукой её волосы, поцеловала её в голову, в лоб и в губы и тихо, но твёрдым голосом сказала:

— Хорошо.

Ей была бы, может быть, приятнее большая откровенность со стороны Наташи, но она умела искренно уважать и всякое молчание Наташи в вопросах, касавшихся её личной, девичьей жизни. Ей было дорого сознание, что и дочь чувствует к ней не только прирождённую любовь, но и воспитанное их взаимными отношениями уважение. Это ведь было уважение за её материнское доверие, заменившее опеку над умом и сердцем, которой когда-то так тяготилась сама Александра Петровна в своей девической жизни. И Александра Петровна, продолжая ласкать Наташу, произнесла теперь только одно:

— Дальше.

Наташа, помолчав, сказала, с улыбкой смотря матери в лицо:

— И потом — ещё причина.

Александра Петровна стала, казалось, ещё внимательнее. Но на этот раз на лице её выразилось почти тревожное недоумение, когда Наташа сказала:

— Лина любит Соковнина, и серьёзно любит.

Для Александры Петровны это оказалось новостью. И в душе её шевельнулось немного горькое чувство. Значит, и другая дочь, тут, у неё на глазах, жила обособленной от матери душевной жизнью. Александра Петровна с оттенком грусти спросила Наташу:

— Она тебе сказала это?

— Да, мама.

— Отчего же она ничего не говорила мне, раз это уже так серьёзно?

— Ах, мама, ты не так поняла меня. Серьёзно — это я так понимаю её влечение к Соковнину, а она и сама ещё не отдаёт себе отчёта, насколько она его любит.

— Так ведь ты говоришь, она сказала тебе об этом.

— Ну да, но это было такое мимолётное, невольное признание, в интимном, случайном разговоре. При других условиях она бы промолчала.

— А Соковнин знает это?

Наташа с улыбкой покачала головой:

— Даже и не догадывается.

У Александры Петровны настроение стало спокойнее.

А Наташа говорила:

— Но я сегодня, после отказа, сказала ему: поухаживайте лучше за Линой.

На вопросительный взгляд матери она продолжала:

— И право, меня теперь ничуть не удивит, если он меня послушается. В особенности, если меня тут не будет.