1. Бронзовый век Корейского полуострова (X–III вв. до н. э.)

Как известно, в истории человечества в целом бронзовый век — период, когда применение металла способствовало ускоренному росту производительных сил общества, а, соответственно, и скачкообразным преобразованиям в его структуре. Окончательно утвердились иерархические отношения как внутри каждого социума, так и между различными обществами. Появилась ранняя государственность, т. е. социальные иерархии нескольких регионов слились в одну комплексную и относительно унифицированную структуру с определенными границами и центром. Ранняя государственность бронзового века оказалась способной как на невиданную в прошлом по масштабам организацию общественного труда, так и на беспрецедентное массовое насилие и принуждение. Государственность означала окончательное закрепление основанных на насилии (или угрозе его применения) отношений власти-подчинения по вертикали общества, а также легитимизацию организованного насилия (войн) по отношению к другим обществам. Культуры земного шара начали структуризироваться в иерархию и «по горизонтали». Более «передовые» культуры Южной Евразии (прежде всего Средиземноморья, Ближнего Востока, долин Инда, Ганга и Хуанхэ) и Северной Африки, с развитой металлургией и уже оформившейся государственностью, образовали своего рода «ядро» мировой системы бронзового века. Возможности применения крупномасштабного насилия — технологические и организационные — которыми обладало «ядро», как правило, значительно превосходили способность догосударственной «периферии» к обороне. Это давало ранним государствам бронзового века возможность шаг за шагом успешно колонизировать и эксплуатировать «варварскую периферию», перераспределять ее ресурсы в свою пользу. В то же время политические образования «ближней периферии» имели тенденцию, в ответ на цивилизационный вызов со стороны «центра», заимствовать металлургическую технологию и образовывать свою собственную («вторичную», по отношению к «центру») государственность. Попытки «ближней периферии» вырвать у «центра» цивилизационную гегемонию (в комплексе часто именующиеся «варварскими вторжениями») создавали как постоянное напряжение внутри мировой системы, так и возможности для ее развития.

Каким же образом были распределены культуры бронзового века в Евразии? Что представлял собой бронзовый век в регионах, прилегающих к Корейскому полуострову? Бронза (сплав меди и олова) вошла в употребление в Египте и на Ближнем Востоке (прежде всего в Месопотамии) в середине III тыс. до н. э. Она стала основой для оформления там древнейших в Евразии очагов государственности. С запада бронза постепенно распространялась на восток — уже в сер. III тыс. до н. э. она была известна в долине Инда. С середины II тыс. до н. э. бронза стала широко распространяться и на «варварской периферии» тогдашнего «цивилизованного мира» — в Южной Сибири (прежде всего на Алтае и в Саянах). Бронзовые культуры индоевропейцев Урала и Южной Сибири — афанасьевская (III–II тыс. до н. э.), андроновская (середина — конец II тыс. до н. э.), срубная (II тыс. до н. э.) и тагарская (I тыс. до н. э.) — оказали значительное влияние на развитие бронзовой металлургии как на Корейском полуострове, так и на территории современного Китая. Китай, с точки зрения общеевразийского контекста, значительно «отставал» в освоении металлургии и развитии раннеклассовых общественных форм. Бронзовый век пришел туда лишь на рубеже III–II тыс. до н. э. и, как предполагает ряд ученых, через посредство более «передовых» западных соседей. Классической культурой раннего бронзового века в Китае считается культура эрлитоу (по названию стоянки Эрлитоу в Яньши, пров. Хэнань), датируемая XXI–XVI вв. до н. э. Освоение бронзовой культуры дало протокитайскому населению долины р. Хуанхэ возможность относительно скоро (приблизительно в XIV в. до н. э. — т. н. «аньянский» этап в развитии Шан-Иньской культуры) создать первый в истории восточноазиатского региона мощный центр «классической» ранней государственности. Типичными чертами такого центра были обожествленные правители (монополизировавшие как производство бронзовых изделий, так и право на контакт с высшими божествами), аристократия воинов-колесничих (четко отделенная от рядовых общинников), и тенденция к распространению своего влияния — как политического, так и культурного — на окружающие «варварские» племена. В результате с середины II тыс. до н. э. культура долины р. Хуанхэ стала «ядром» региональной восточноазиатской системы. «Периферийные» некитайские этносы, стремящиеся защитить себя от перспективы утери политической самостоятельности и этнической идентичности, вынуждены активно заимствовать материальную культуру «ядра». Они также начали создавать, в значительной степени на основе исторического опыта «ядра», общественные институты, способные выдержать натиск более «передовых» соседей. Так в процессе поисков ответа на исторический вызов «ядра», динамической адаптации к требованиям новой культурно-политической ситуации в регионе формировались «периферийные» культуры Восточной Азии, в том числе и протокорейская бронзовая культура.

На настоящий момент кажется доказанным, что истоки бронзовой культуры Корейского полуострова следует искать в непосредственно прилегающих к северным границам современной КНДР районах Южной Маньчжурии. Именно там, под воздействием протокитайской шан-иньской, южносибирских (карасукской и прочих) и северокитайской ордосской бронзовой культуры, сформировался на рубеже II–I тыс. до н. э. оригинальный комплекс, в течение I тыс. до н. э. распространившийся постепенно на юг, по всей территории Корейского полуострова. Основные черты этого комплекса — бронзовые предметы (скрипковидные бронзовые кинжалы и ритуальные зеркала — знаки влияния военных вождей и жрецов), яшма как символ престижа формирующейся знати, гладкая керамика разнообразной формы и цвета, захоронения в каменных ящиках-гробах, мегалиты-дольмены над захоронениями элиты, и значительно более важная роль земледелия в общей структуре хозяйства. При этом следует отметить, что, в отличие от вождей и жрецов, простые общинники в основном продолжали пользоваться каменными, деревянными и костяными орудиями труда, в том числе и в земледелии.

С этнолингвистической точки зрения, носители бронзовой культуры в Южной Маньчжурии и на Корейском полуострове принадлежали, как считается, к монголоидной прототунгусской группе, условно отождествляемой с насельниками северных границ китайской культурной сферы, известными из китайских источников как емэк (кит. вэймо). Эта группа, по-видимому, отчетливо отличалась, как по языку, так и по облику материальной культуры, от неолитических насельников Корейского полуострова, родственных, скорее всего, современным палеоазиатским народностям Приамурья. В то же время вряд ли стоит, как это делают некоторые южнокорейские исследователи, изображать емэк как чуть ли не «гомогенную протокорейскую народность» с «единой культурой и языком». Археологические находки довольно ясно показывают, что бронзовая культура маньчжурско-корейского ареала была сложным, разнородным конгломератом региональных вариаций, объединенных лишь несколькими общими чертами.

Процесс распространения культуры бронзы по Корейскому полуострову, с севера на юг, в X–V вв. до н. э., был одновременно и процессом смешения «северных пришельцев» (условно отождествляемых с емэк древнекитайской историографии) с автохтонным неолитическим населением полуострова. Распространенное в южнокорейской исторической науке представление об этом процессе как о «завоевании» полуострова «северянами» кажется чрезмерно упрощенным. Во многих случаях «северная» культура могла проникать на полуостров постепенно, в течение столетий торговых контактов, культурных заимствований и смешанных браков. Смешанное постнеолитическое население во многом продолжало традиции неолитической культуры. Это заметно, скажем, по формам жилищ, облику орудий труда, и т. д. Но в то же время культура металла, которой владели «пришельцы с Севера», не могла не занять в обществе доминирующего положения. Результатом ассимиляции неолитического населения полуострова в более развитую бронзовую культуру Севера и было формирование этнического субстрата, условно идентифицируемого как маньчжурско-протокорейский. Именно к этому субстрату и относилась племенная группа, сумевшая к IV–III вв. до н. э. создать в северной части Корейского полуострова и на прилегающей территории Маньчжурии протогосударство Древний Чосон.

III в. до н. э. был временем, когда древние чосонцы начали активно и широко заимствовать культуру железа из Китая. Считается, что на этом и закончился бронзовый век на полуострове. Начало же корейского бронзового века большинство южнокорейских и западных ученых относит к XI–X вв. до н. э. Именно этим временем датируются самые ранние из найденных на территории полуострова бронзовых вещей. Среди них — бронзовые нож и шишкообразное украшение из Синамни (уезд Ёнчхон пров. Сев. Пхёнан), бронзовый резец из 3-го культурного слоя Кымтханни (г. Пхеньян), литейная форма для изготовления бронзовых «шишек» из Самбонни (уезд Чонсон, пров. Сев. Хамгён), и т. д. Тенденция современной северокорейской исторической науки возводить начало бронзового века в Корее чуть ли не к началу II тыс. до н. э. (т. е. искусственно «удревнять» корейскую бронзу до уровня китайской шан-иньской бронзовой культуры) связана с «политическим заказом» северокорейских властей и вряд ли имеет отношение к историческим фактам.

1) Бронзовые изделия

а) оружие

Типичным образцом церемониального вооружения бронзового века Корейского полуострова и Южной Маньчжурии является т. н. «скрипкообразные» (пипха-хён) кинжалы (известны также как кинжалы ляонинского, или маньчжурского типа). Это обычно относительно короткие (до 40–50 см.) бронзовые клинки с профилированным лезвием (похожим на деку струнного инструмента — отсюда и название), резко выделяющимися «зубцами» с обеих сторон посередине, и постепенным сужением клинка к концу (рис. 8). Т-образная рукоятка, часто орнаментированная меандрическим «громовым» узором, изготовлялась обычно отдельно. По внешнему виду такие кинжалы легко отличимы от образцов современной им иньской, чжоуской, или ордосской бронзы.

Самые ранние образцы «скрипкообразных» кинжалов известны по южноманьчжурским памятникам рубежа II–I тыс. до н. э. — в частности, по находкам в уезде Синьцзинь пров. Ляонин. Их отличает резкое выделение «зубцов», располагавшихся ближе к концу клинка. На территорию Корейского полуострова эта форма, как кажется, не проникла. Более поздняя форма — укороченные клинки с «зубцами» почти точно посередине — известна по классическим находкам 1958 г. в местечке Шиэртайинцзы под Чаояном. Она и распространилась по территории северной части Корейского полуострова, за исключением земель современной провинции Хамгён, долго остававшихся вне зоны влияния бронзовой культуры. Наконец, появившаяся позднее (VII–IV вв. до н. э.) измененная форма — с удлиненным клинком и уплощенным «зубцом» — распространилась из Южной Маньчжурии по западному берегу Корейского полуострова вплоть до самых южных его районов. В целом, к V в. до н. э. большая часть его территории (за исключением восточного побережья) входила в сферу влияния «культуры скрипкообразных кинжалов».

Определенная стандартизация формы важнейшего ритуального предмета на большей части полуострова говорит о начале гомогенизации его населения, т. е. о прогрессе в формировании маньчжурско-протокорейской этнокультурной общности. Начиная с конца IV — начала III в. до н. э., ближе к периоду железа, по всему протяжению этой сферы (от Южной Маньчжурии до Южной Кореи) «скрипкообразные» бронзовые кинжалы переходят в «узкие» — с зауженным, почти прямым лезвием и выемкой в боковой части. В северной части полуострова эти изменения в типе бронзового оружия предшествуют появлению железа, а в южной — практически совпадают с началом железного века.

Рис. 8. Скрипковидный бронзовый кинжал (вместе с сопутствующими находками). Длина 33,4 см. Обнаружен на стоянке Сонгунни (уезд Пуё пров. Юж. Чхунчхон). Датируется приблизительно V в. до н. э. К этому времени бронзовая культура уже прочно закрепилась в южной части Корейского полуострова.

Кроме бронзовых кинжалов, на значительной части территории Корейского полуострова были распространены бронзовые секиры (тонбу), явственно восходящие к уральской и южносибирской (андроновской и карасукской) бронзовым традициям. Этот вид оружия встречается как на стоянке Мисонни (уезд Ыйджу пров. Сев. Пхёнан) на северной границе Кореи, так и на стоянке Сонгунни в южной части страны. В отличие от ритуально-церемониальных по функциям бронзовых кинжалов и секир, бронзовые наконечники стрел с двумя жальцами (по форме напоминающими птичьи крылья) использовались в войне и на охоте. Кроме оружия, из бронзы иногда изготавливались некоторые орудия труда, например, резцы (тонккыль) и ручные ножи (тоджа). Но основная часть орудий труда (серпы, лопаты, плуги) по-прежнему делалась из дерева, камня и кости. Как и в шан-иньском Китае II тыс. до н. э., использование бронзы было в ранней Корее привилегией зарождающейся знати.

б) Зеркала и украшения

В древних культурах Южной Маньчжурии, Корейского полуострова и Японских островов, как и во многих других обществах бронзового века, бронзовым зеркалам придавался особый, ритуально-магический смысл. Они считались важной принадлежностью жреца или шамана, с помощью которой служители культа могли «концентрировать» в своих руках свет (основную составляющую сакрального космоса) и «управлять» им. Обычно зеркала клали в могилы жрецов и причастных к культовым функциям знатных людей, причем, как правило, в сломанном виде. Дело в том, что «тот» свет мыслился полной противоположностью «этому», и то, что было целым «здесь», должно было непременно быть нецелым «там». Поскольку зеркала считались сакральными предметами, то производить их «серийно» было не принято. Для каждого нового зеркала глиняную формочку делали заново. Среди известных археологам протокорейских зеркал бронзового века не найти двух одинаковых. От китайских зеркал протокорейские отличались наличием не одной, а двух-трех ручек-держателей на оборотной стороне, а также упрощенным, в основном геометрическим узором. Среди типичных узоров часто можно встретить концентрические круги, линии, образующие лучеобразные треугольники, крестообразные украшения, зигзагообразные линии, и т. д. (рис. 9). К концу бронзового века узор становится сложнее и изящнее. С началом железного века и общим укреплением связей с Китаем, на полуостров (как и на Японские острова) начали в большом количестве проникать китайские бронзовые зеркала с изображениями мифических «благовещих» животных и благопожелательными надписями. Очень скоро они стали важнейшим элементом общественного престижа для зарождающейся элиты. Их форме и дизайну начали подражать и местные ремесленники.

Рис. 9. Два бронзовых зеркала относительно архаического типа, обнаруженные при раскопках в квартале Кведжондон г. Тэджона в 1967 г. Диаметр 8,4 и 11,3 см. Одно из них сломано перед тем как положить его в могилу. Интересен специфический геометрический узор в виде «звездных лучей», расходящихся из центра, и более мелких «лучиков» у ободка. Возможно, этот тип узора связан с культом Солнца.

Кроме зеркал, престиж зарождающихся аристократии и жречества поддерживал целый ряд церемониальных и ритуальных бронзовых изделий — «шишечки» (тонпхо), щитки (часто с крестовидным узором), разнообразные бубенчики и колокольчики. Последние были особенно характерны для самого позднего этапа бронзового века.

2) Каменные изделия

Как уже упоминалось выше, наступление бронзового века вовсе не означало полной замены каменных орудий бронзовыми. Скорее наоборот — каменная индустрия Корейского полуострова прогрессировала. Увеличился, по сравнению с неолитом, ассортимент изделий, изящней и тоньше стала шлифовка. Каменные орудия оставались, как и в неолите, основой производящего хозяйства и важным элементом общественной жизни. Гладко отшлифованные каменные мечи, по форме явно скопированные с раннечжоуских китайских бронзовых мечей, использовались на войне и охоте, при разделке туш, и т. д. Рукоять и лезвие обычно вытачивались из одного куска камня. По бокам лезвия делались желобки, которые позволяли крови стечь. Каменные мечи стали ритуальным элементом (частью погребального инвентаря) только к концу бронзового века. Также в основном на охоте использовались и каменные наконечники стрел и копий, значительно более доступные, чем бронзовые. Для работы с деревом огромное значение имели каменные ступенчатые тесла (юдан сокпу). Этот вид орудий, малоизвестный в Северном Китае, был широко распространен в Южном Китае и Индокитае. Видимо, он проник на полуостров из Южного Китая вместе с культурой риса (о ней ниже), а затем распространился и на Японских островах.

Самым важным производственным орудием бронзового века были каменные жатвенные ножи, как правило, «полулунной» формы. Они сильно напоминают аналогичные орудия китайского неолита (культура луншань) и бронзового века. Разница состояла лишь в том, что китайские жатвенные ножи имели полукруглую («полулунную») «спинку» и прямое, обточенное с двух сторон лезвие, а корейские — прямую «спинку» и полукруглое, обточенное с одной стороны лезвие. Обычно нож имел несколько дырочек. Туда вставляли ремешок, которым нож фиксировался к ладони во время работы. По-видимому, жатвенное орудие было заимствовано у протокитайского населения вместе с примитивным земледельческим комплексом в целом. Возможно, это произошло еще до наступления бронзового века.

Рис. 10. «Полулунные» жатвенные ножи, обнаруженные в деревне Хачхонни под г. Чхунджу (пров. Сев. Чхунчхон). С помощью такого ножа можно было срезать лишь по одному или нескольким колосьям. Жатва требовала больших усилий и времени.

3) Керамика

В целом, основным признаком керамики бронзового века, отличающем ее от предшествующей неолитической, является, как правило, отсутствие узора. Отсюда и одно из наименований бронзового века в Корее — «эпоха гладкой керамики» (мумун тхоги сидэ). Исключением являются несколько образцов разрисованной черно-серой керамики, обнаруженных на крайнем севере полуострова — на стоянках Синамни и Унги в долинах рек Ялуцзян (Амноккан) и Тумэньцзян (Туманган). Эти образцы явно связаны с маньчжурской и, в конечном итоге, китайской неолитической традицией. Но в основном керамика корейского бронзового века — неорнаментированная. Она отличается значительно большим разнообразием типов и региональных стилей, чем во времена неолита. Обычно сосуды плоскодонные, донышко сравнительно узкое, стенки довольно толстые (5–7 мм), цвет зачастую темно-каштановый. На стенках сосудов иногда можно заметить шишкообразные ручки, на «шейке» — своеобразный «венчик» (налепное глиняное утолщение) и иногда скромное украшение — ряд штрихов или отверстий.

Практически во всех районах полуострова можно обнаружить глубокие миски цилиндрической формы. Они, по-видимому, использовались для приготовления пищи на огне. У некоторых таких сосудов можно заметить маленькую дырочку внизу. Видимо, это были предшественники пароварок (сиру) будущего. Один из региональных типов керамики бронзового века — т. н. «волчкообразные» сосуды. Они названы так по их сфероконической форме, чем-то напоминающей популярную корейскую детскую игрушку — волчок (пхэнъи): узенькое донышко, расширенная верхняя часть, утолщенная шейка. Распространены эти сосуды были лишь в северной части полуострова — к северу от р. Ханган. По-видимому, их оригинальная форма продолжала традиции остродонной неолитической керамики.

Из сосудов, предназначенных не для приготовления, а для хранения пищи, можно выделить весьма сходный с «волчкообразной» керамикой региональный тип, характерный для средней части долины р. Ялуцзян (Амноккан). Он известен как тип «конгвири» (по названию стоянки у г. Канге, пров. Сев. Пхёнан). Сосуды этого типа отличает сероватый цвет, очень узкое донышко и раздутые, выпуклые стенки. На значительно более широкой территории севера Кореи (к северу от р. Чхончхонган) и Южной Маньчжурии была распространена другая разновидность сосудов, известная как тип мисонни (по названию стоянки у г. Ыйджу, пров. Сев. Пхёнан). Она отличаема по двум ручкам с боков, относительно расширенному донышку, выпуклым стенкам, и особенно расширяющейся к верху «шейке». Видимо, сосуды этого типа использовались для переноски воды на голове — отсюда и расширенное донышко (рис. 11а).

Рис. 11а. Кувшинообразный сосуд типа мисонни. Высота 19,5 см.

Рис. 11б. Сосуд типа сонгунни.

С линией «волчкообразных» сосудов кажется связанной специфическая керамика центральных районов Корейского полуострова VII–VI вв. до н. э. Обнаруженная впервые на стоянке Карак в сеульском районе Кандонгу, она получила название тип карак. Среди сосудов этого типа присутствуют как расширяющиеся к верху горшки, так и кувшинообразные изделия с коротким горлышком. От этого «центрального» типа значительно отличается «южный» тип, характерный для слоев VI–V вв. до н. э. на территории современных провинций Юж. Чхунчхон и Чолла. Он известен как тип сонгунни, по названию стоянки, где изделия этого типа были впервые обнаружены. Керамикой сонгунни, отличавшейся небольшим донышком, отсутствием «шейки» и несколько выпуклыми стенками (рис. 116), пользовалось, по-видимому, оседлое рисоводческое население, испытавшее влияние южнокитайской и австронезийской культур.

Наконец, в основном в мегалитических погребениях (реже — в жилищах) встречается особая, изящная кувшинообразная керамика красноватого цвета (раскраска производилась окисью железа). Часто лощеная, эта керамика изготовлялась из чистого по составу теста, с тонкими стенками (рис. 11 в). По-видимому, она использовалась лишь выделяющейся в этот период верхушкой общества в ритуальных целях. В целом, керамика бронзового века говорит об усложнившейся структуре хозяйства, усилившейся региональной культурной дифференциации и углубившемся социальном расслоении.

Рис. 11в. Красный лощеный кувшинообразный сосуд из погребения на территории совр. пров. Кёнсан.

Рис. 12. Черный шлифованный сосуд. Обнаружен в квартале Ёыйдон г. Чонджу, пров. Сев. Чолла.

К концу бронзового века (V–IV вв.) в южной части Корейского полуострова появляется новый тип керамики — черные шлифованные сосуды с выпуклым корпусом и удлиненным толстым горлом. Они изготавливались из хорошей глины с добавками магнезитовых и графитовых красителей (отсюда и черный цвет). Обычно сосуды этого типа обнаруживают в каменных погребениях общинной знати, вместе с бронзовым оружием. Появление нового, более изящного типа керамики свидетельствует об общем культурном прогрессе, усложнении социальной структуры.

4) Хозяйство и жилища

Носители культуры бронзы, постепенно заселившие Корейский полуостров в течение первой половины I тыс. до н. э., были по своему хозяйственному типу прежде всего земледельцами. От неолитических земледельцев их отличало хорошее знакомство с культурой риса. К V–IV вв. до н. э. рисосеяние распространилось уже по всей территории полуострова. Обугленные рисовые зерна обнаружены как на севере Кореи (стоянка Намгён под Пхеньяном) и в центральной ее части (стоянка Хынамни; уезд Ёджу, пров. Кёнги), так и на юге (стоянка Сонгунни). Как проник рис в Корею — загадка. Предполагается, что культура риса могла прийти на полуостров либо сухопутным путем через Маньчжурию, либо по морю из Южного Китая. «Морская» версия кажется многим ученым более вероятной. Однако тот факт, что рис пришел в Корею уже адаптированным к условиям умеренного климата, свидетельствует скорее в пользу «маньчжурского» варианта. Разновидность риса, характерная для бронзового века Кореи — холодоустойчивый короткозернистый рис japonica. Уже в поздний период бронзового века протокорейские земледельцы были знакомы с техникой заливного рисосеяния (до сева на поля пускается вода), предполагающей определенный уровень ирригационных и дренажных навыков. Из Кореи техника заливного рисосеяния, вместе с керамикой типа сонгунни, шлифованными каменными мечами и наконечниками стрел и другими элементами позднебронзового культурного комплекса, распространилась на о. Кюсю (V–IV вв. до н. э.). По-видимому, как диффузия земледельческой культуры бронзового века, так и прямые миграции с Корейского полуострова сыграли решающую роль в переходе к бронзовому веку (период яёй) на Японских островах (конец IV в. до н. э.).

Кроме основной культуры, риса, земледельцы бронзового века выращивали также ячмень, просо, пшеницу, бобовые. Дополняли их рацион овощи и фрукты — огурцы, абрикосы, персики. При примитивных орудиях труда (в основном каменные и деревянные мотыги, лопаты и жатвенные ножи) урожайность была относительно низкой. Одна небольшая долина не могла прокормить больше, чем несколько десятков семей. Типичный поселок бронзового века — несколько десятков полу-землянок на склоне небольшого холма, возвышающегося над распаханной долиной. Культивировались и домашние животные — собаки, свиньи, быки. Однако основу рациона мясо не составляло. Многие виды домашнего скота (например, овца) оставались неизвестными в первобытной Корее. Преимущественно злаковая диета дополнялось рыбой и дичью. Судя по находкам каменных пряслиц, прядение и ткачество, известные уже с неолитических времен, продолжали развиваться и в бронзовом веке. Важно отметить, что к концу бронзового века профессиональное разделение труда зашло уже весьма далеко. Гончары и кузнецы явно выделились в отдельные специализированные группы, занимавшие особое положение в обществе.

Рис. 13. Бронзовый щиток с изображением обнаженного земледельца, пашущего поле мотыгой. Возможно, рисунок зафиксировал какой-то обряд, связанный с культом плодородия (отсюда и нагота, обычно имеющая ритуальный контекст в аграрных культурах). Обнаружен при раскопках в квартале Кведжондон, г. Тэджон.

Жилища бронзового века явно ведут свою генеалогию от неолитических. Обычно это — все та же прямоугольная полуземлянка. Иногда встречаются жилища круглой формы (преимущественно в юго-западных областях). Пол утрамбовывался глиной, иногда покрывался плитками. Столбы у стен и в центре поддерживали двухскатную крышу. Обычно площадь жилища варьировалась от 20 до 50 кв. м. В первом случае, скорее всего, в жилища обитала молодая пара, во втором — семья из двух-трех поколений. На одного человека обычно приходилось около 10 кв.м. жилой площади — почти в два раза больше, чем в неолите. В поселке обычно имелось несколько «больших домов» — центров общинной жизни и ремесленного производства.

5) Погребения. Проблема мегалитов на Корейском полуострове

Начавшую выделяться из общинного коллектива в бронзовом веке прото-элиту хоронили в могилах из каменных плит («каменные ящики»). По своим истокам этот вид погребений связан, как кажется, с южносибирской культурой бронзы II–I тыс. до н. э. (андроновской и карасукской). Распространенные как на Корейском полуострове, так и в Южной Маньчжурии, эти погребения представляют собой подобия ящиков, сложенные из сланцевых плиток. Иногда встречаются сравнительно длинные (до 2,5 м) «ящики», позволявшие хоронить тело в выпрямленной позе. В более тесные погребения тело укладывалось в скорченном виде.

Как считают многие ученые, свое продолжение культура захоронений в «каменных ящиках» нашла в дольменах. Дольмены, как и другие виды мегалитов (масштабных каменных сооружений), — примета бронзовой культуры, типичная для значительной части Евразии. Дольмены можно встретить в Европе (знаменитый Стоунхедж в Великобритании), Южной Индии, Юго-Восточной Азии, Северном Китае. Корейские дольмены, в их классической форме, почти не отличаются от дольменов Южной Маньчжурии. Классический корейский (маньчжурский) дольмен (точнее, дольменообразный склеп) — столовидное сооружение, где две большие подпорки поддерживают широкую и тяжелую «крышу». Пространство между «крышой» и подпорками служило, по-видимому, погребальной камерой. В этом смысле классический дольмен представлял собой погребение в каменном ящике (склеп), вынесенное наружу, на землю, и значительно увеличенное в размерах. Район наибольшего распространения классических дольменов — Южная Маньчжурия и северная часть Корейского полуострова (к северу от р. Ханган). Поэтому их часто называют «северными».

В свою очередь, модифицированная форма дольмена — очень большая «крыша» и низенькие удлиненные подпорки — известна как «южная». Этот тип встречается преимущественно к югу от р. Ханган. Под «южным» дольменом обычно можно найти подземное погребение в «каменном ящике». Наименования «северный» и «южный» достаточно условны. Оба типа, в принципе, можно встретить по всей территории полуострова (за исключением крайнего северо-востока), часто в близком соседстве. Речь идет лишь о сравнительной частоте распространения этих типов на севере и на юге. Как предполагается, дольмены классического типа пришли на полуостров вместе с бронзовой культурой из Южной Маньчжурии в начале I тыс. до н. э. Переход к модифицированному стилю произошел, видимо, где-то в III в до н. э. и был, возможно, связан с серьезными культурными сдвигами (распространение железа и т. д.). Всего на Корейском полуострове насчитывается около 30 тыс. дольменов. Их не без основания считают символом корейской бронзовой культуры.

Рис. 14. Знаменитый дольмен «северного» типа у деревни Пугынни на о. Канхвадо. Под этим мегалитом может пройти человек. В окрестностях этого дольмена еще около 80 дольменов меньшего размера.

Будучи прежде всего могилами общинных родоначальников и старейшин, дольмены служили одновременно и местами общинного культа. Именно связь этих гигантских погребений с религиозными обрядами давала зарождавшейся родовой верхушке возможность мобилизовать общинников на строительство. Таким образом, принципиально новая по содержанию социальная акция (строительство гигантского погребения для общинного старейшины), реально повышавшая прежде всего престиж старейшины и его потомков, подавалась как органическое продолжение общинной традиции. Тенденция к идентификации рудиментарных форм отчуждения общинного труда с общинными традициями и религиозными обрядами вообще характерна для первобытных социумов на начальных этапах процесса классообразования. На этих этапах зарождающаяся знать еще слишком слаба для того, чтобы использовать в отношении общинников открытое принуждение и полностью свести отношения «лидер-общинники» к вертикальной связи «начальник-подчиненные».

Дольмены в Корее часто встречаются в форме скоплений в плодородных долинах — центрах жизнедеятельности людей бронзового века.

Рис. 15. Один из самых больших «северных» дольменов Кочхана. «Крыша» весит более 10 тонн. Ее переноска требовала мобилизации труда 80–90 человек. Выщербы на стыке подпорок и «крышки» заделывались кусочками глинистой слюды.

Рис. 16. Черепахообразный дольмен в деревне Куамни, уезд Пуан пров. Сев. Чолла. Видимо, был культовым центром бронзового века. Черепаха в корейской архаической культуре символизировала долголетие и плодородие.

Одно из наиболее известных скоплений обнаружено в районе деревень Чуннимни и Тосанни в уезде Кочхан пров. Сев. Чолла. Там найдено около 1000 дольменов, в основном располагавшихся на склонах холмов, между древними поселениями на холмах и полями. Дольмены там образуют своеобразные «ряды». По-видимому, захоронения производила одна и та же община на протяжении долгого времени. Кочханское скопление — самое южное массовое скопление «северных» дольменов (хотя определенный процент составляют в нем и дольмены «южного» типа). «Крышки» кочханских дольменов часто напоминают облик черепахи — символа плодородия и долгожительства у протокорейцев. Ориентированы дольмены Кочхана обычно по оси восток-запад, что намекает на их возможную связь с культом Солнца.

Воздвижение дольменов требовало единовременной мобилизации значительных людских ресурсов. То, что такая мобилизация была возможна, говорит о возросшем уровне организации общества. Кроме того, обнаруживается значительная разница в величине дольменов в одном скоплении, различия в количестве и качестве бронзовых и каменных предметов, найденных в дольменных погребениях. Это говорит о начавшемся процессе расслоения как внутри каждой общины, так и между сильными и слабыми общинами. В то же время, дольмен следует рассматривать не просто как «погребение могущественного вождя» и «символ влиятельности общинной знати» (односторонняя интерпретация в этом направлении популярна среди южнокорейских специалистов), но одновременно и как сакральный символ общины в целом, центр родовой и общинной культовой жизни. Учитывая отсутствие серьезных конструктивных различий между дольменами одного и того же типа (отличается только величина) и значительное типологическое сходство предметов престижа из практически всех дольменных погребений, степень социального расслоения «дольменного общества» не стоит преувеличивать. За исключением части территории Северной Кореи и Маньчжурии, где процесс классообразования зашел достаточно далеко, протокорейское общество оставалось в целом на достаточно примитивном этапе процесса социального расслоения вплоть до наступления раннего железного века.

6) Религия и искусство

К сожалению, материалов по духовной жизни протокорейцев бронзового века сохранилось очень мало. Ясно, что важнейшим центром культовой жизни общины были дольмены — погребения предков вождей. В представлениях протокорейцев духи предков были, по-видимому, хранителями общины, ответственными за плодородие земли и урожай злаков. В этом смысле представления о «духах предков» и «духах злаков» сливались друг с другом. С дольменами также связывают культ камней и гор, который затем получил свое дальнейшие развитие на более поздних этапах древнекорейской истории. Все эти формы религии достаточно типичны для раннеземледельческих обществ. Расположение дольменов в некоторых скоплениях, напоминающее по форме созвездие Большой Медведицы, заставило некоторых ученых предположить, что широко распространенный до сих пор шаманский культ Большой Медведицы восходит к бронзовому веку. Так это или нет, неясно. Понятно лишь, что на дольмене концентрировалась духовная жизнь коллектива в ее самой ранней, синкретической форме, когда из общинного обряда не выделились еще до конца различные виды культов и различные жанры искусства.

Кроме дольменов, центрами культовой жизни были, по-видимому, скалы у берегов рек, испещренные петроглифами. О времени появления корейских петроглифов в том виде, в котором они дошли до нас, идет много дискуссий. Существует мнение, что в большинстве случаев изображения выполнялись уже железными орудиями в раннем железном веке. Возможно, что это действительно так. Но и в этом случае изображения делались, скорее всего, на скалах, имевших религиозное значение и ранее, в эпоху бронзы, и по канонам, восходившим к бронзовому веку. Часто встречающийся в корейских петроглифах геометрический мотив круга и расходящихся концентрических линий связан, как кажется, с культом Солнца — источника света и плодородия.

Рис. 17. Петроглифы на скале Пангудэ.

Самые известные петроглифы с реалистическими изображениями — скала Пангудэ (деревня Тэгонни под г. Ульсан, пров. Юж. Кёнсан) на небольшой речке Тэгокчхон (приток р. Тхэхваган, впадающей в Японское море). Коллектив охотников, обитавший в этих местах, наверное, еще с неолитических времен, изображал на этой скале многочисленных животных, охотничьи сцены и обряды. Рисунки морских черепах и китов с детенышами говорят, по-видимому, как о религиозном почитании этих животных, так и об их роли в хозяйственной жизни. Изображение кита, проткнутого гарпуном, и сцен охоты на китов и тюленей могло служить также своеобразным «учебником» охоты для молодых поколений. Из сухопутных животных изображены кабаны, олени, тигры. Люди изображаются в различных, в том числе ритуальных позах — в маске (видимо, шаманской), с поднятыми кверху или широко раскинутыми руками, танцующими и т. д. Изображения лодок можно истолковать и как реалистические, и как религиозно-символические — рассказывающие о пути души через водный поток (отделяющий «этот» мир от «того») в царство смерти. Кроме скалы Пангудэ, о религии бронзового века говорит и одно из изображений на уже упоминавшемся выше в связи с «земледельческими» рисунками бронзовом щитке из квартала Кведжондон (г. Тэджон). На нем изображены две птицы на ветви дерева. По-видимому, эта картинка может рассказать нам об истоках характерного для ранних государств Кореи культа птиц — символов Небесного мира и отделившейся от тела души человека. Впрочем, подобный культ не являлся характерным только лишь для Кореи, будучи свойствен и многим другим древним обществам.

Рис. 18. Изображения птичек на бронзовом щитке из Кведжондона (г. Тэджон).

В целом, к бронзовому веку относится отчетливо запечатленный в памятниках искусства процесс первичного зарождения основных культов древнекорейского общества. Среди них можно назвать солярные и астральные верования, культ предков — духов плодородия, культы, связанные с животными, и т. д. В то же время — за исключением, быть может, более развитых южноманьчжурских и северокорейских территорий — Корея бронзового века не знала еще институциализированной религии. Разрозненные обряды (магические танцы в масках и т. д.) и представления (о магической роли изображений Солнца, птиц, черепах) не были пока объединены в единую и связную систему; шаманы и маги не стали еще профессиональными служителями культа, частью идеологической «настройки» классового общества. На том раннем этапе процесса социальной стратификации, на котором находилось протокорейское общество бронзового века, они были, скорее, выразителями «коллективного сознания» общины как целого, хранителями ее обрядов и традиций.

 

2. Проблема происхождения Древнего Чосона

Вопрос о Древнем Чосоне — протогосударственном объединении протокорейских племен севера Корейского полуострова и Южной Маньчжурии I тыс. до н. э. — один из наиболее дискутируемых в корейской исторической науке. По многим аспектам этой проблемы мнения ученых значительно расходятся, что не в последнюю очередь связано с крайней скудностью материала. Основные аутентичные упоминания о Древнем Чосоне мы находим в китайских источниках ханьского времени (II в. до н. э. — II в. н. э.) в крайне разрозненном виде. Другой фактор, осложняющий выработку единой научной позиции, — политическое «звучание» проблемы. Традиционно с конца XIII в. Древний Чосон считался «первым корейским государством», родоначальником корейской государственной традиции. Мифический «основатель» Древнего Чосона, Тангун, почитался как «прародитель» корейской нации, символ этнического единства корейцев, самостоятельности истоков их культуры. Впрочем, при этом доминирующего положения в позднесредневековой неоконфуцианской системе культурных символов он не занимал. В колониальный период (1910–1945), борясь против ассимиляционистской политикой японской администрации и, в то же время, соглашаясь, по сути, с популярным у части японских националистов догматом о «чистой», «чистокровной» нации как высшей форме существования этноса, корейские националисты превратили Тангуна в высший символ «корейской этнической гомогенности». Как в Южной, так и Северной Корее, вплоть до настоящего времени, Тангун как символ «единокровной нации» используется для националистической индоктринации в системе образования. В этих условиях попытки объективно-исторического подхода к проблеме Древнего Чосона не могут не натолкнуться на трудности. В Северной Корее, где власти объявили Тангуна «реальной исторической фигурой» и даже «обнаружили его останки» (рис. 19), такие попытки сейчас и вовсе невозможны. В связи с этим любые истолкования проблем, связанных с Древним Чосоном, должны восприниматься не просто как «историографические теории», а как формы осознания и интерпретации традиционных культурно-политических символов определенными общественными группами, преследующими определенные цели.

Согласно известному лишь в записи конца XIII в. мифу о Тангуне (в более ранних памятниках не зафиксирован; здесь использована версия, приводимая в составленном буддийским монахом Ирёном в 1285 г. сборнике Самгук юса), Государь Небес Хванин послал некогда своего сына, «Небесного Правителя» Хвануна, управлять Землей из Священного Города на вершине горы, под Деревом Божественного Алтаря. Хванун управлял всем сущим, в том числе земледельческими работами, с помощью духов Ветра, Облаков и Дождя. Медведь и тигр, желавшие превратиться в людей, обратились к Хвануну с просьбой помочь им в этом. Дав им волшебной полыни и чеснока, Хванун приказал поститься в пещере сто дней. В итоге лишь медведь выдержал все испытания и успешно превратился в женщину. Став временной супругой Хвануна, женщина-медведица родила Тангун-Вангома, взошедшего на престол в Пхеньяне на пятидесятом году правления китайского императора Яо (XXIV в. до н. э.; более поздние толкования относили восшествие Тангуна на престол к 2333 г. до н. э.) и управлявшего основанным им государством Чосон полторы тысячи лет. В 1122 г. до н. э., когда мудрец Цзи-цзы был послан Чжоуской династией управлять землями «восточных варваров», Тангун отказался от престола и превратился в горного духа, всего прожив 1908 лет.

Рис. 19. Объявив Тангуна «реально существовавшим историческим лицом», северокорейские власти «обнаружили в результате раскопок» «останки» Тангуна и его семьи и возвели для них в 1994 г. громадный мавзолей.

Даже поверхностное знакомство с вышеприведенным мифом позволяет отметить, прежде всего, явные хронологические несообразности. Так, значительна разница между якобы «полуторатысячелетним» «правлением» Тангуна и конкретно упомянутыми датами его «восшествия на трон» и «превращения в духа» («пятидесятый год правления Яо» в XXIV в. и 1122 гг. до н. э.). Явственны и многочисленные наслоения поздних религиозно-философских представлений. Скажем, написание имени Хванин заимствовано из китайских транскрипций имени буддийского божества Шакра Деванам Индра. Искусственным кажется и приурочивание «восшествия Тангуна на престол» к одному из годов царствования мифического первого императора Китая, Яо. Ясно, что, сопоставляя Тангуна с Яо, корейская элита XIII в. желала «удревнить» истоки своей культуры, поставить ее в один ряд с референтной для региона китайской. Однако, при трезвом учете объема поздних «наносных» элементов в мифе, не следует полностью отказываться и от попыток найти в нем «коренной» слой, в той или иной форме отражающий реалии протокорейской культуры бронзового века.

Так, представление о сакральности общинного центра, построенного на священном холме под «деревом духов», кажется действительно относящимся к религиозным реалиям бронзового века. Это представление — вариант универсальной мифологемы «мировой оси», представляющей священный «центр мира» в виде пространственной вертикали (мирового дерева или горы). По-видимому, на основе подобных представлений эпохи бронзы сложился культ священных деревьев и гор, свойственный протокорейцам раннего железного века. Культ верховного небесного божества, отвечающего за плодородие во Вселенной (т. е., на языке мифа, «повелевающего духами облаков и ветров»), также вполне мог присутствовать у ранних земледельцев Кореи. Конечно, имя Хванин было приписано этому божеству гораздо позже. Употребление культовых снадобий (из считавшихся священными полыни и чеснока), в сочетании с изоляцией в пещере, действительно могло быть частью принятых у протокорейцев инициационных обрядов (связанных, как и везде в мире, с взрослением, браком, и т. д.). Культ медведя и тифа мог присутствовать еще у неолитических обитателей Корейского полуострова и Южной Маньчжурии, хотя археологически доказать этот тезис пока не представляется возможным. Возможно, заслуживает внимания и популярная в южнокорейских научных кругах теория, согласно которой упоминание этих животных в мифе о Тангуне может отражать процесс ассимиляции неолитического населения протокорейской бронзовой культурой (хотя и этот тезис не кажется на сегодня доказуемым). Представление о государе как «сыне» верховного небесного божества, возможно, относилось уже к самому позднему этапу существования Чосона (III–II вв. до н. э., эпоха раннего железа), когда верховная власть могла попытаться использовать традиционный культ Неба как идеологический инструмент, для легитимизации своего положения. Небезынтересно (хотя, опять-таки, недоказуемо) и бытовавшее еще с колониальных времен в корейских исторических кругах предположение, что именно титулом самых поздних государей Чосона и было двуединое наименование «Тангун-Вангом», расшифровывающееся, якобы, как «жрец-государь». Как и во многих ранних государствах древности, в Чосоне на последнем этапе его развития правящая верхушка могла сочетать административно-военные и культовые функции (хотя ничего похожего на монументальные культовые памятники древних ближневосточных теократий в чосонских археологических слоях и не найдено). В целом, основы мифа о Тангуне сложились, скорее всего, как часть идеологического комплекса чосонской монархии на самом позднем этапе существования Чосона (III–II вв. до н. э.). Хотя они, как кажется, и создавались на базе протокорейских культов предшествующей, бронзовой, эпохи, скудость дошедших до нас в поздней обработке материалов по Тангуну делает крайне гипотетичной реконструкцию более ранних верований на основе этого мифа.

Рис. 20. Изображение Тангуна, официально принятое в
 Южной Корее. В отличие от Северной Кореи, официально современные южнокорейские власти не настаивают на ”реальности” Тангуна, но все равно активно используют связанную с ним символику.

Что же представляло собой социально-политическое состояние протокорейских племен Южной Маньчжурии и северной части Корейского полуострова в эпоху бронзы? Чем был Чосон до наступления эпохи железа (рубеж IV–III вв. до н. э.)? Видимо, этноним «чосон» первоначально относился к группе протокорейских общин Ляодуна (земель к востоку от р. Ляохэ), выделявшихся по определенным признакам (керамика, форма церемониального оружия) из общего массива носителей культуры «скрипкообразных» мечей (дуньи — «восточные варвары» — в китайской терминологии) и составлявших достаточно рыхлую общность. Возможно, эта общность претендовала на какое-то (скорее всего, преимущественно культурно-религиозное) влияние над соседними, более слабыми вождествами. Однако необходимо заметить, что вплоть до V–IV вв. до н. э. признаки масштабной и институционализированной стратификации (как межобщинной, так и внутриобщинной) в протокорейских погребениях прослеживаются очень плохо. Конечно, бронзовое оружие выделяло зарождавшуюся общинную знать, но это был символ, скорее, авторитета (основанного на добровольном следовании общинников за лидером), чем власти (основанной на возможности легитимного применения силы по отношению к непослушным). Точно так же строительство дольменов, возвышавшее, в реальности, авторитет вождей и жрецов, было, с точки зрения общинников, религиозно-культовым мероприятием, нужным всей общине и основанным на ее традициях. В этом смысле протокорейские племена до V в. до н. э., несмотря на присутствие бронзы, не перешли еще полностью грани, отделяющей доклассовое общество от раннеклассового. Особенную разницу в уровне богатства между погребениями различных общин первой половины I тыс. до н. э. также трудно отметить. Протокорейское общество было еще мало стратифицировано как по «вертикали», так и по «горизонтали».

Однако в V–IV вв. до н. э. ситуация начала радикально меняться. Междоусобицы периода Воюющих Царств (Чжаньго) заставили мигрировать на Ляодун тысячи китайских семей, принесших с собой более развитую культуру металла, лучшие навыки земледелия, и отчетливые представления о государственности. Протокорейские общины, сумевшие эффективно освоить новые социально-культурные навыки, начинают заметно выделяться на общем фоне. В некоторых могилах этого периода обнаруживается по нескольку десятков (а иногда и сотен) бронзовых предметов, что явственно показывает резкое усиление внутриобщинной и межобщинной стратификации. Рыхлый союз более сильных общин превращается теперь в жестче организованную конфедерацию, известную как «Чосон». Чосон пытается усилить влияние на менее развитых соседей. Сильнейшие общины конфедерации, в свою очередь, начинают выдвигать лидеров, претендующих уже на представительство интересов всех протокорейских племен как целого. Именно такими лидерами были, по-видимому, «государи» Чосона начала IV в. до н. э., упоминаемые в китайских источниках. Пользуясь поддержкой менее значительных вождей, они смело шли на конфронтацию с китайским государством Янь (район современного Пекина), вторгаясь в его пределы и препятствуя его экспансии на север. Противостояние китайской экспансии сопровождалось одновременным заимствованием более развитой китайской культуры: без этого эффективное сопротивление было бы невозможно. Постепенно протокорейские общины становились вождествами (чифдомами). Вождество — это политический организм, где правитель и знатные кланы уже выделены, но институты государственного принуждения еще не оформлены. Военно-политической конфедерацией протокорейских вождеств и был Чосон к началу IV в. до н. э.

К концу IV в. до н. э. укрепление Янь, активизация яньской экспансии на север и торговли китайцев с северо-восточными соседями опять действуют как катализаторы процесса социального развития в Чосоне. На рубеже IV–III вв. до н. э. яньский полководец Цинь Кай совершает поход на север и подчиняет (по крайней мере, формально) значительную часть населенных протокорейцами ляодунских земель. Центр Чосонской конфедерации перемещается с Ляодуна в район современного Пхеньяна (на р. Тэдонган). Сама конфедерация значительно укрепляется. Отпор китайской экспансии начинает осознаваться протокорейскими вождями как важнейшая общая задача. В то же время заимствованная у китайцев в начале III в. до н. э. технология железа сделала сельское хозяйство чосонских общин продуктивней и дала чосонским дружинам новое, более эффективное оружие. Излишки сельскохозяйственного производства становятся предметом активной торговли с яньцами. Ножевидные китайские монеты миндао в большом количестве обнаруживают в северных районах Корейского полуострова, тогдашнем «пограничье» между Янь и Чосоном. Торговля обогащала зарождающуюся чосонскую элиту, еще больше возвышая ее над соплеменниками. Символом престижа чосонских вождей становится распространившийся к югу от р. Чхончхонган с начала III в. до н. э. узкий бронзовый кинжал (сехён тонгом). В то же время для собственно военных целей начинает использоваться железное оружие. Максимально используя контакты с Янь, нарождающаяся чосонская элита III в. до н. э. не допустила в то же время распространения китайской экспансии на территории к югу от р. Чхончхонган, предотвратив тем самым ассимиляцию протокорейцев древнекитайским этносом. Чосон — конфедерация протокорейских вождеств III в. до н. э. — был типичным «вторичным» раннеклассовым обществом. Развитие социального неравенства и отношений власти-подчинения было катализировано у чосонцев влиянием более древней и развитой («первичной») культуры и в целом шло по модели этой культуры.

 

1. Ранний железный век на Корейском полуострове

Массовое проникновение железных изделий китайского производства (часто вместе с северокитайскими ножевидными монетами) в северные районы Корейского полуострова началось на рубеже IV–III вв. до н. э., когда в связи с экспансией Янь на север центр Древнечосонской конфедерации переместился в район современного Пхеньяна. Первоначально большая часть железных предметов импортировалась из Северного Китая. Для более позднего периода характерно местное производство, в основном, по-видимому, силами китайских эмигрантов. Ко II–I вв. до н. э. железо, вместе со многими другими элементами маньчжурско-северокитайского культурного комплекса (прежде всего коневодством), распространилось вплоть до самых южных районов полуострова. Применение железа кардинально изменило облик протокорейского общества. Увеличилась производительность сельскохозяйственного труда и объём излишков, а значит, и возможности элиты по изъятию и перераспределению прибавочного продукта. С появлением нового, железного, вооружения, значительно ожесточенней стали войны между вождествами. Ускорился процесс усиления более «передовых» (быстрее заимствовавших новую технологию) вождеств, покорявших и облагавших данью более слабых соседей. Не могла не укрепиться и Древнечосонская конфедерация, к началу II в. до н. э. приобретшая некоторые черты раннего протогосударства. С падением Чосона в 108 г до н. э. значительная часть северокорейских территорий оказалась под прямым контролем ханьского Китая, что не могло не катализировать развитие материальной культуры и этнического самосознания. Значительное число чосонских беженцев оказалось в южных областях полуострова, что сильно ускорило распространение там передовых технологий и форм хозяйства. Наконец, на всем протяжении эпохи раннего железа протокорейские эмигранты продолжали прибывать на острова Японского архипелага (прежде всего на север о. Кюсю), принося туда более совершенные формы рисоводства, культуру железа, новые формы погребений, и т. д. В целом, эпоха раннего железа была решающим этапом в процессе перехода к классовому обществу на Корейском полуострове, в оформлении протокорейской этнокультурной общности.

В области материальной культуры, железо использовалось прежде всего для практических целей, в производстве хозяйственных и военных орудий. Типичное бронзовое орудие III–II вв. до н. э. — литой бронзовый топор-мотыга (чхольбу). Железные серпы — по крайней мере, в северной части полуострова, — начинают в массовом порядке вытеснять каменные жатвенные ножи предшествующей эпохи. К I в. до н. э. железные ножи как оружие начинают использоваться и в самых южных районах полуострова. Если железные орудия III–II вв. до н. э. были в основном литыми, то в I в. до н. э. распространяется, в том числе и на юге полуострова, мастерство ковки. Очень скоро производство железа и железных орудий стало своеобразной «специализацией» южных районов Кореи. Уже во II–III вв. н. э. железные орудия мастеров южной части полуострова начинают экспортироваться в китайские колонии на севере полуострова и на Японские острова. Так заимствованная у китайцев техника обработки железа быстро и успешно укоренилась и стала самостоятельно развиваться в протокорейском обществе.

Рис. 21. Так реконструируют этнографы облик хозяина «погребения с деревянным внешним гробом», раскопанного у деревни Тахори под г. Чханвон (пров. Юж. Кёнсан). В погребении, относящемуся, по-видимому, к самому позднему периоду раннего железного века, были обнаружены как кованые железные орудия и оружие (ножи и копья) вместе с кузнечными принадлежностями (молот, наковальня, щипцы), так и китайские монеты и кисти для письма. Ясно, что к этому времени влияние северокитайско-маньчжурского культурного комплекса (включавшего начатки китайского иероглифического письма) уже дошло до крайнего юга полуострова. Кроме того, в погребении обнаружены сосуды, покрытые как черным, так и красным лаком, что говорит о раннем заимствовании техники лакировки протокорейцами.

Бронзовое ритуальное оружие — символ власти племенных вождей — приобрело в раннем железном веке новую форму, известную как «узкие бронзовые кинжалы» (сехён тонгом). Узкое и почти прямое лезвие (обычно очень хрупкое) резко отличает эту форму от «скрипковидные» кинжалов бронзового века (рис. 22). Престиж хозяина «узкого кинжала» подчеркивала роскошно украшенная рукоятка (изготавливавшаяся отдельно). Украшения на рукоятке часто имели сакральное значение — изображались животные, служившие объектами религиозного культа (птицы, лошади, и т. д.). Весьма возможно, что это показывает двойственный статус вождей раннего железного века, по-прежнему исполнявших определенные жреческие функции. Престиж вождя повышали также ножны ритуального бронзового оружия, часто украшавшиеся искусно отлитыми бронзовыми пластинами (рис. 23). Центром культуры «узких кинжалов» был Древний Чосон, и именно с масштабом его влияния на ближних и дальних соседей связывают быстрое распространение этой культуры вплоть до крайнего юга Кореи.

Если бронзовое оружие символизировало военно-административный авторитет нарождавшегося правящего класса, то многочисленные бронзовые культовые предметы раннего бронзового века подчеркивали сакральный, религиозный авторитет племенных вождей. Наиболее широко известная категория бронзовых ритуальных предметов этой эпохи — бубенцы и колокольчики различной формы. Украшенные затейливым «растительным» узором, они использовались для того, чтобы «отогнать» злых духов и «призывать» добрых. Бубенцы используются с теми же целями в корейских шаманских ритуалах по сей день. Технология изготовления ритуальных бронзовых колокольчиков распространилась из южной части Корейского полуострова на Японские острова. Там бронзовые колокольчики (дотаку) стали одной из примет позднего этапа культуры яёй.

Рис. 22. Два «узких кинжала» позднего типа, обнаруженные в 1966 г. в квартале Манчхондон района Сусонгу г. Тэгу.

Вместе с музыкальными инструментами, важную ритуальную роль продолжали играть бронзовые зеркала, теперь покрывавшиеся частым, более изящным и упорядоченным геометрическим узором. В узоре важную роль играло число 8, которое в древнекорейской, как и в древнеяпонской культуре, символизировало «многочисленность», «богатство» и «плодородие». Другим средством поддержания и повышения престижа правящего класса были бронзовые и яшмовые украшения как часть парадного одеяния. Некоторые из этих бронзовых украшений выполнены под явным влиянием мотивов скифо-сибирского «звериного стиля» и северокитайского искусства ханьского времени. Таковы, скажем, бронзовые изображения тифа и лошади, носившиеся на поясе. Использование яшмы для украшения парадных и ритуальных предметов распространилось из Кореи на Японские острова, став важным элементом культуры яёй.

Рис. 23. Так выглядели бронзовые украшения, приделывавшиеся к ножнам ритуального бронзового оружия раннего железного века (найдены в квартале Кведжондон, г. Тэджон, в 1967 г.).

Все вышеперечисленные ритуальные предметы и символы престижа (бронзовое оружие, зеркала, колокольчики и бубенчики, бронзовые и яшмовые украшения, и т. д.) были в раннем железном веке принадлежностью зарождавшегося господствующего класса в целом. Окончательное отделение ритуально-жреческих функций от военно-административных произошло значительно позже, в первые века нашей эры. В раннем железном веке вожди сочетали функции жрецов и претендовали на соответствующий сакральный авторитет, укрепляя тем самым свои еще не институализированные власть и влияние.

Рис. 24. Бронзовые зеркала раннего железного века (стоянка Тэгонни, уезд Хвасун, пров. Южная Чолла). Отличаются наличием более чем одной ручки, очень гладкой отшлифованной поверхностью и характерным геометрическим узором из нескольких концентрических кругов и расходящихся от центра пучками лучеобразных линий. Предполагается связь с культом Солнца.

В области погребального ритуала также, при общем продолжении традиций бронзового века, наблюдались определенные изменения. С одной стороны, продолжали использоваться погребения типа «каменного ящика», унаследованные от предыдущей эпохи. Типичный пример таких погребений из эпохи раннего железа — могилы, обнаруженные в районе Кведжондон г. Тэджона. Ориентированные по оси север-юг и достаточно длинные, они позволяли класть тело покойного в полный рост. С другой стороны, под влиянием китайской (и, возможно, южносибирской бронзовой) культуры начинают использоваться деревянные склепы (так называемые «внешние гробы» — мокквак), над которыми часто делалась земляная насыпь — прототип будущих курганов IV–V вв. н. э. Как и в Китае и Японии, для погребения детей и подростков часто использовались также урны (онгван) — глиняные сосуды больших размеров.

Рис. 25. Протокорейские бронзовые колокольчики (квартал Кведжондон, г. Тэджон) — прототип более поздних бронзовых колокольчиков периода Яёй на Японских островах. В историческое время колокольчики очень похожей формы привешивались к стрехе. При дуновении ветра они издавали звук, отпугивавший, но поверьям, злых духов.

В быт обитателей Корейского полуострова ранний железный век принес немалые изменения. Процесс увеличения наземной части дома-полуземлянки за счет подземной в итоге привел к появлению «нормального» надземного жилища, хорошо известного по более поздним памятникам. На севере полуострова начинает распространяться подогреваемый пол (кудыль, или ондоль) — оригинальное техническое приспособление, которому в итоге суждено будет стать главной отличительной чертой традиционного жилища в маньчжурско-корейском культурном ареале. По своему происхождению это приспособление, несомненно, связано с традицией использования подогреваемых лежанок (кит. кан) в северо-восточном Китае в древности. Керамика раннего железного века становится значительно более усложненной технически. Появляется ряд черт, сохранившихся и в более поздние периоды — высокая подставка (поддон), тонкая и длинная шейка, и т. д. Выделяются особые виды керамики (скажем, гладкие черные сосуды), использующиеся преимущественно в ритуальных целях. Это говорит о растущем усложнении религиозного сознания. Производить керамику становится теперь быстрее и проще, так как гончарный круг и гончарная печь получают повсеместное распространение.

Рис. 26. Знаменитые «восьмиконечные бронзовые бубенчики» (пхальджурён). Обнаружены в 1971 г. при раскопках на стоянке Тэгонни (уезд Хвасун, пров. Юж. Чолла). Изделия подобного типа обычно обнаруживаются парами. По-видимому, во время шаманской церемонии вождь-жрец держал по одному такому бубенчику в каждой руке. Украшены узором в виде солнечных лучей, что свидетельствует о характере ритуалов, в которых эти бубенчики использовались.

В целом, как можно заметить, развитие материальной и духовной культуры в процессе расширения контактов с высокоразвитой китайской цивилизацией создало все предпосылки для политического оформления вождеств полуострова и Южной Маньчжурии в протогосударственную общность. Именно в такую общность и переросла в III–II вв. до н. э. конфедерация протокорейских вождеств, известная как Древний Чосон.

 

2. Расцвет и падение Чосона

В III–II вв. до н. э. в связи с общим ростом производительных сил и невиданным ранее укреплением контактов с Северным Китаем в центральных районах Древнечосонской конфедерации начинается период скачкообразного усиления социальной дифференциации и создания новых, протогосударственных структур. Именно в этот период племенных вождей начинают хоронить особым образом — отдельно от остальных, в деревянных гробах северокитайского типа, с большим количеством боевого железного и ритуального бронзового вооружения. В этот период традиционное влияние и авторитет вождей переросли уже в ранние формы институциализированной власти. Вожди, опираясь на преданные их кланам дружины, получили возможность применять открытое принуждение по отношению к рядовым общинникам и стали резко выделяться особым стилем жизни и культурой. Одновременно с укреплением власти вождей как социального слоя происходит и институализация власти лидеров Древнечосонской конфедерации над сферой их военно-политического влияния. Из «первых среди равных» они становятся военно-политическими и религиозными лидерами, обладающими правом мобилизовать протокорейские племена на войны с китайцами и монополизировавшими, до определенной степени, торговлю с Янь и распределение «престижных товаров» из Китая.

Постоянные стычки с яньцами весьма помогали древнечосонским властителям укрепить их власть. Противостояние китайцам было общей задачей. Оно давало право мобилизовать все подчиненные Древнему Чосону протокорейские вождества на войну и глубже вмешиваться в их внутреннюю политику. Военно-политическое усиление древнечосонских правителей отразилось и в культово-религиозной области. Именно в III в. до н. э. был, по-видимому, окончательно кодифицирован миф о Тангуне, дававший древнечосонскому правящему клану «право» на освященную верховным божеством Неба власть, одновременно светскую и духовную. Легенда о древнекитайском мудреце Цзи-цзы (кор. Киджа), якобы «пришедшим на царство» в Чосон в конце II тыс. до н. э. и «наследовавшем» «династии Тангуна», окончательно оформилась, по-видимому, позже, чем миф о Тангуне, а именно — в раннеханьскую эпоху. Весьма популярная в последующие века как «свидетельство» «исконной» принадлежности Кореи к китайскому цивилизационному ареалу, она отражала в то же время значительное влияние северокитайской культуры на процесс становления древнечосонской государственности. В целом, к концу III в. до н. э. Древний Чосон обладал уже многими характерными признаками классического протогосударства. Власть правителя носила, как кажется, смешанный светско-духовный характер. Он обладал солидными мобилизационными полномочиями. Правящий клан монополизировал, до определенной степени, сношения с «передовыми» соседями и редистрибуцию (перераспределение) «престижных товаров» из-за рубежа.

Древнечосонская государственность формировалась под определяющим влиянием более ранних и передовых по тому времени древнекитайских моделей. В этом смысле ее можно считать «вторичной» — оформившейся на цивилизационной периферии в процессе противостояния цивилизационному центру и заимствования его культуры. «Вторичный» характер Древнего Чосона ярко выявился в процессе прихода к власти в 194 г. до н. э. беженца из Янь по имени Вэй Мань (кор. Ви Ман). Вэй Мань (возможно, китаизированный протокореец) и его группа иммигрантов были носителями технических и военных знаний, особенно ценных с точки зрения древнечосонской элиты. Они были радушно приняты правителем Древнего Чосона Чуном, им были пожалованы для поселения земли на западной окраине государства. Видимо, Чун надеялся, что яньский сепаратист Вэй Мань, желавший отделить Янь от Ханьской империи, и его дружина смогут защитить древнечосонские земли от экспансии Хань. Надежды его, однако, оказались необоснованными. Освоившись в древнечосонском обществе, Вэй Мань поднял мятеж и с группой преданных ему сторонников (преимущественно китайских иммигрантов) захватил трон, вынудив Чуна бежать в южные районы Корейского полуострова. Так было положено начало «Чосону Вэй Маня» (194–108 гг. до н. э.) — историческому наследнику Древнего Чосона (до 194 г. до н. э.).

Приход китайского иммигранта к власти не означал, конечно, полной китаизации чосонского общества в этническом аспекте. Вэй Мань и его сравнительно немногочисленная (около тысячи человек) иммигрантская община опирались прежде всего на традиционную древнечосонскую знать и воспринимались как преемники древнечосонских правителей. Их политика была направлена на укрепление государственных начал в целом, что соответствовало и интересам чосонской знати. Опираясь на ее поддержку, Вэй Мань установил тесные отношения с Ханьской империей (признав себя формально вассалом Хань). Вооружив свою дружину железным оружием ханьского образца, он покорил целый ряд окрестных племен (чинбон, имдун, окчо и т. д.). Покоренные племена стали данниками Чосона, что дало в руки Вэй Маню и его преемникам значительные материальные ресурсы. Вэй Мань продолжил начатую еще правителями Древнего Чосона политику монополизации торговли с китайцами. Он отказывался пропускать торгово-даннические миссии протокорейских племен юга полуострова к ханьским властям, стремясь выступать в роли торгово-дипломатического посредника. Это приносило ему как авторитет перераспределителя «престижных товаров», так и значительные экономические выгоды. При Вэй Мане и его преемниках Чосон стал серьезным политическим образованием, главным посредником в распространении китайской культуры среди протокорейских племен. С ним не могли не считаться и ханьские имперские власти.

По своему социально-политическому развитию Чосон Вэй Маня оставался, однако, на уровне протогосударства. Основной политико-административной единицей были, как и в Древнем Чосоне, вождества. В каждом из них клан вождя управлял районом из нескольких десятков, а иногда и сотен поселений (обычно всего из 500-2000 дворов). Вождества выставляли, по призыву чосонского правителя, свои войска и обычно не могли регулярно сноситься с китайцами от своего имени. В остальном, однако, они были практически независимы. Вождей Чосона китайская историография именует «министрами» (кор. сан), хотя ничего общего с позднейшей бюрократией они не имели. Этот слой обладал решающим влиянием на выработку правителем политического курса.

Бюрократии, способной обуздать местную знать, у Вэй Маня и его наследников практически не было. Основой их влияния была преданная им дружина, возглавлявшаяся воеводой с титулом «помощника правителя» (кор. пиван). В военное время ополчением подчиненных Чосону вождеств командовали «полководцы» правителя. Чосонское общество знало уже патриархальное рабство (обычай карал обращением в раба за воровство), но основой социально-экономической системы оставался труд свободных общинников. Часть его присваивалась знатью в форме освященных традицией церемониальных подношений. Земля оставалась, по-видимому, в общинной собственности. В целом, чосонское общество II в. до н. э. демонстрировало типичную черту протогосударства — зародышевый характер армии, налоговой системы, законов и прочих институтов классового принуждения. Из ранних политических образований Китая, Чосон этого периода можно в какой-то степени сравнить с обществом Шан-Инь начала II тыс. до н. э. по общему типу социальной структуры, хотя по абсолютным размерам последнее контролировало значительно большую территорию.

Существование в северной части Корейского полуострова тесно связанного с Китаем «туземного» протогосударства не могло не сыграть роль катализатора в развитии классового общества у протокорейских племен центральной и южной частей полуострова. Приток чосонских и китайских товаров и иммигрантов ускорил выделение у них племенной верхушки, институализацию ее привилегий. Однако власть, узурпированная Вэй Манем, оказалась недолговечной. Проводившаяся Вэй Манем и его наследниками политика монополизации обменов с Китаем вызвала серьезное недовольство Ханьской империи. Последняя желала, чтобы возможно большее число древнекорейских политий установили бы с ней прямые отношения формального «вассалитета». Это было важно для поддержания имперского престижа среди некитайских племен Северо-Востока. Недовольство ханьских правителей стала разделять и определенная часть чосонских вождей. Чосонская верхушка начала опасаться, что чрезмерно усилившийся двор Вэй Маня может в итоге покуситься на ее прерогативы и автономию. В конце II в. до н. э. некоторые протокорейские вожди, прежде подчинявшиеся Чосону, стали искать возможности перейти под прямой сюзеренитет империи Хань. Это было плохим предзнаменованием для правившего тогда внука Вэй Маня — Вэй Юцюя (кор. Ви Уго). В 109 г. до н. э. ханьский император У-ди, известный своей экспансионистской политикой, спровоцировал конфликт с Юцюем и послал на покорение Чосона более чем 50-тысячное войско. Чосонская армия оказалась способной нанести китайским интервентам несколько поражений, что говорит о достаточно высоких мобилизационных и военно-технических возможностях чосонского общества. Однако антивоенные, проханьские настроения среди определенной части чосонских вождей, от которых сильно зависел Юцюй, решили судьбу Чосона. Несмотря на разногласия и препирательства между ханьскими военачальниками, армия У-ди сумела взять столицу Чосона, крепость Вангомсон (район совр. Пхеньяна). Тем самым чосонцы лишились политической независимости (108 г. до н. э.). На месте Чосона были основаны четыре ханьские округа, из которых наиболее значительным и долговечным был Лолан (кор. Наннан), с центром в районе Пхеньяна.

Чосон, как первая раннеклассовая полития протокорейских племен, занимает в древней истории Кореи особое место. Как известно, этот этнотопоним использовался и позже как наименование последней традиционной корейской династии (1392–1910), Сейчас он является этническим самоназванием корейцев КНДР. Это показывает, что Чосон традиционно воспринимался — и воспринимается — как «родоначальник», «источник» независимой корейской государственности, корейского этнического самосознания. Такую же роль в этническом самосознании китайцев играла покорившая Чосон династия Хань. «Ханьцами» стали в конце концов именоваться все этнические китайцы вообще. О том, что более поздняя «государственная» мифология сделала мифического основателя Древнего Чосона, Тангуна, «родоначальником» всех корейцев, уже говорилось выше. Чем же объясняется особое место Чосона в позднейшем этногосударственном самосознании?

Существование раннеклассового протогосударственного общества в северной части Корейского полуострова оказало громадное катализирующее влияние на протокорейские племена Центра и Юга Кореи. Восприняв культуру железа и начатки представлений о государственности от чосонских иммигрантов (или от китайцев, мигрировавших через Чосон), они стали теснее отождествлять себя с более развитыми северянами, стремиться к более обширным культурным контактам с Севером. Эти контакты и привели протокорейцев в конечном счете к представлению о всех насельниках полуострова и примыкающей к нему части Южной Маньчжурии как единой общности. Идеи такого рода стали впоследствии основой для складывания древнекорейского этнического самосознания, в котором Чосону, как «первопроходцу» государственной культуры в протокорейской среде, отводилось особое место.

 

3. Китайская колонизация северной части Корейского полуострова

С разгромом Чосона подчинявшиеся ему территории были включены в состав вновь созданных в северной Корее и южной Маньчжурии четырех ханьских округов (кор. хансагун). Из них самым жизнеспособным и долговечным оказался Лолан (кор. Наннан), основанный на месте бывшего центрального района Чосона Вэй Маня. Административным и культурным ядром Лолана была Чосонская префектура (кор. Чосон-хён). Центр ее оставался там же, где ранее находилась столица Чосона крепость Вангомсон, т. е. в районе нынешнего Пхеньяна. Отсюда можно понять, что, будучи китайской колонией, Лолан, тем не менее, сохранял определенную преемственность по отношению к режиму Вэй Маня и, шире, древнечосонской политической традиции. Подчеркивание такой преемственности было остро необходимо для китайской администрации Лолана. Будучи меньшинством в этнически чуждом районе и не всегда имея возможность рассчитывать на быструю помощь из Китая, администрация Лолана во многом зависела от готовности местной протокорейской знати к подчинению и сотрудничеству. А для того чтобы сделать такое сотрудничество более приемлемым с социально-психологической точки зрения, необходимо было подчеркнуть, что в какой-то мере политическая традиция Чосона продолжается новыми властями.

Примирительная политика китайской администрации была в значительной мере успешной. Находки археологов показывают, что многие представители протокорейской знати приезжали жить в центральный город Лолана (нынешний Пхеньян); иногда их даже хоронили там. Получаемые от лоланских властей почетные титулы и «престижные товары» повышали их авторитет в глазах соплеменников. Во многих случаях долго сотрудничавшие с лоланскими властями местные знатные кланы в значительной степени китаизировались в культурном отношении. В то же время и китайские переселенцы, жившие в Лолане из поколения в поколение, часто перенимали местные традиции и обычаи. Высокий уровень межкультурного взаимодействия и взаимовлияния позволил китайской колонии просуществовать на чужой земле весьма долго, вплоть до 313 г., когда ее покорило государство Когурё. В периоды смут и мятежей в метрополии (скажем, в конце II — середине III вв.) Лолан практически автономизировался и управлялся местной китайской элитой.

Лолан, как китайская колония, был прежде всего торгово-дипломатическим (и в меньшей степени военным) форпостом Китая в землях «север-восточных варваров». В дипломатическом плане, лоланские правители имели возможность «жаловать» знать протокорейских и протояпонских племен китайскими званиями, титулами и «престижными товарами». Особенно ценились местной знатью китайские печати и зеркала. В обмен требовалось формально признать «вассалитет» по отношению к Китаю и поднести «дань местными продуктами» (лошади, железо, рыба, соль, древесина и т. д.). Конечно, формальные «вассальные» отношения не давали Лолану возможности всерьез контролировать ситуацию за пределами его непосредственных владений — к югу от р. Ханган и к северу от р. Амноккан. Однако часто власти Лолана прибегали в отношении своих «внешних вассалов» к политике «разделяй и властвуй». Поощряя обильными дарами более прокитайски настроенных вождей, лоланские администраторы натравливали их на менее послушных и более независимых. Подобная политика не могла не замедлить процесс оформления сильных протогосударственных центров и объединения вокруг них более слабых вождеств в южнокорейских землях. Однако, замедляющая политическая роль лоланского влияния в значительной степени компенсировалась громадным значением торговли с Лоланом для процесса концентрации материальных ресурсов в руках вождей и племенной знати. Вожди, имеющие доступ к роскошным и соблазнительным китайским товарам, воспринимались теперь как носители «высшей», «передовой» культуры, став тем самым обладателями особого типа престижа и авторитета. Такая культурная стратификация не могла не ускорить общий процесс социального расслоения в среде протокорейских племен. Ко II–III вв., когда этот процесс достиг достаточно высокой ступени, в среде южнокорейских племен усилилось стремление объединить свои силы и дать отпор китайцам. В 246 г. правитель округа Дайфан, созданного лоланскими властями в 206 г. из южнололанских земель (с центром к северу от совр. Сеула), выступил в карательный поход против племен юго-западной Кореи. Поход окончился поражением китайцев и гибелью самого правителя. Хотя последовавшие за этой неудачей карательные акции китайцев и были более успешными, сопротивление 246 г. значительно повысило авторитет его организатора — вождества Пэкче. Вскоре окрепшее Пэкче стало одним из Трех государств древней Кореи.

Материальная культура Лолана стояла на одном уровне с культурой Ханьской империи в целом. Раскопки административного центра Лолана (в основном южная часть современного Пхеньяна) производились японскими археологами в 1934-35 гг. Они дали представление о том, как жила верхушка китайских поселенцев и окитаившаяся протокорейская знать. В административном центре были мощеные улицы и система подземной канализации. Подобные удобства были характерны лишь для городской жизни наиболее развитых регионов Евразии того времени (эллинистическое Средиземноморье, Индия). Добротные деревянные и кирпичные дома крылись черепицей. Именно через Лолан техника изготовления черепицы и черепичной кладки проникла в южную Корею. Погребения мало чем отличаются от современных им ханьских. В более ранних используется деревянный гроб (иногда вместе с внешним деревянным склепом), в более поздних — кирпичная погребальная камера. Техника изготовления и использования кирпича также пришла в Корею через Лолан.

Рис. 27. Роскошная поясная застежка лоланского производства (I–II вв.). Изготовлена из золота, инкрустирована яшмой. Украшена изображениями семи драконов. Именно подобные предметы роскоши делали отношения с Лоланом притягательными для протокорейской знати.

Среди изделий, обнаруженных в гробницах, выделяются лакированная утварь сычуаньского типа, наборные пояса из золотых блях, декоративные яшмовые подвески, металлические курильницы в форме фантастических гор, и, конечно, печати и знаменитые ханьские бронзовые зеркала с благопожелательными иероглифическими надписями. Искусством изготовления всех этих изделий впоследствии через посредство Лолана овладели и корейские ремесленники. Нельзя не отметить, что китайская колония, призванная укреплять престиж имперского Китая на северо-восточных рубежах и «держать в узде» «варваров», сыграла в то же время весьма важную роль в стимулировании технологического развития древнекорейского общества. И конечно же, самым важным вкладом Лолана в развитие корейской культуры было распространение китайской иероглифической письменности (и, возможно, начатков конфуцианских представлений) среди знати протокорейских племен. Впоследствии именно классическому китайскому языку было суждено стать языком древнекорейской «высокой» культуры, сделав ее органической частью общерегиональной культуры Дальнего Востока.

Источники и литература

 

Широкое распространение железа и несравненно более тесные контакты с китайской культурой стимулировали процессы формирования начальных форм государственности у протокорейских племен, особенно в соседней с Китаем северной части полуострова. Используя ту же модель, что и правители Чосона, но на более высокой ступени развития материальной культуры, знать сильнейших вождеств монополизировала контакты с Китаем, брала на себя функции распределителя предметов престижа из Китая, и начинала мобилизовывать более слабых соседей на отпор китайской экспансии (или вторжениям протояпонских племен). Тем самым она ставила себя в положение лидера племенной федерации, а вскоре — и центра формирующегося протогосударства. Открывавшиеся в ходе развития производительных сил новые возможности присвоения прибавочного продукта, а также необходимость давать отпор китайской экспансии и стремление воспроизвести «референтные» китайские формы постепенно вело эти протогосударства в сторону усиления централизованного начала. Раньше других этот процесс пошел у протокорейцев северной части полуострова и Маньчжурии, сохранивших в какой-то степени историческую память о Чосоне. Ранняя государственность сложилась у них в основном в I–II вв. Она отличалась слабыми зачатками центрального аппарата и важной ролью традиционной племенной знати на местах. Лишь в III–IV вв., в результате разложения социально-экономического базиса традиционной местной знати (общины и общинной собственности на землю), государство смогло завершить начальный этап процесса административно-политической централизации. У более отсталых племен юго-востока полуострова те же результаты были достигнуты значительно позже, к началу VI в.

 

а) Формирование ранней государственности у племенной группы

когурё

на севере полуострова (I–III вв.)

Традиционные предания, использовавшиеся позже как обоснование власти и привилегий элиты государственного периода, приписывали основание Когурё герою Чумону (это означает «хороший лучник»). Согласно легенде, Чумон, выходец из северного племени пуё (район реки Сунгари), был сыном Небесного божества и «дочери бога реки». Последняя, видимо, играла роль локальной богини плодородия. Представление об основателе государства как сыне мужского небесного божества и женского божества земли/воды сближает эту легенду с уже упомянутым выше чосонским мифом о Тангуне. Далее, повествует легенда, зависть менее одаренных братьев вынудила обладавшего рядом сверхъестественных свойств Чумона бежать на юг, в долину р. Ялуцзян (Амноккан). Там, заключив брачные связи с одними местными вождями и подчинив других, он и основал государство Когурё в 37 г. до н. э.

Судя по определенному влиянию пуёской ритуальной бронзовой культуры на церемониальную бронзу средней долины Амноккана, переселенцы с севера действительно могли сыграть какую-то роль в этногенезе когурё. Однако, в целом, как археологические источники, так и китайские письменные материалы показывают, что культура долин среднего течения Амноккана развивалась в раннем железном веке достаточно независимо. Если и можно говорить о влиянии соседей на этот процесс, то прежде всего — о влиянии Чосона и северокитайской культуры железа. Уже к концу II в. до н. э. обитатели долин среднего течения Амноккана вырабатывают свой, оригинальный стиль захоронений — насыпные каменные могилы (чоксокчхон). К этому же времени относятся контакты сложных вождеств этого региона — так называемых на (это буквально означает «земля», «страна») — с ханьцами. По-видимому, именно тогда особая племенная группа курё (позже более известная как когурё) выделилась из общей массы протокорейских племен как политическая и этнокультурная общность.

После крушения Чосона курё/когурё оказались под административным контролем китайской администрации, но ненадолго. Уже в середине I в. до н. э. концентрация племенных сил возвращает им независимость. В процессе борьбы с китайской оккупацией из общей массы вождеств-на выделился лидер — вождество Соно (район совр. города Хуаньжэнь близ границы КНР с КНДР). Оно сумело сплотить когурё в конфедерацию, подобную древнечосонской. Вскоре, однако, гегемония в конфедерации перешла к более сильному вождеству Керубу, сумевшему более эффективно использовать элементы материальной культуры и социальной организации Китая. Какая-то часть вождей Керубу считала себя потомками пуёсцев. Отсюда и предания о походе божественного пуёсца Чумона на юг, которыми потомки этих вождей, ранние государи Когурё, обосновывали своё право на власть. Керубу сумело — как силой, так и искусной дипломатией брачных альянсов — подчинить себе большую часть когурёских на долины Амноккана к 30–20 гг. I в. до н. э. В этом смысле приведенную в мифе о Чумоне дату основания Когурё (37 г. до н. э.) можно считать в известной мере отражением исторической реальности. Конечно, политическое образование, сколоченное тогда вождями Керубу, было скорее протогосударством, чем государством в историографическом смысле слова.

Очень скоро, однако, правители молодой когурёской политии значительно укрепили свою власть, монополизировав все контакты с китайцами и сделав себя единственными распределителями предметов престижа из Китая. Уже к 30-м гг. I в. китайцы признают когурёского правителя ваном — самостоятельным государем. На протяжении всего I в. Когурё военным путем подчинят целый ряд племен северной Кореи и южной Маньчжурии (чона, кэма, хэнин), что предоставляет новые ресурсы в распоряжение правящей верхушки. В ходе военных мобилизаций складывается определенная властная структура. В целом, период непосредственного правления государя Тхэджо-вана (53-121 гг., по традиционной хронологии, после чего «делами государства» стал заведовать его младший брат) можно рассматривать как время становления у когурё ранней государственности.

Основной «несущей конструкцией» раннегосударственной структуры, сформировавшейся при Тхэджо, были местные политии — пу. Они сохранили многие черты прежде независимых когурёских вождеств — на. Каждое пу — всего их было пять — обладало своей иерархией знатных кланов (в основном унаследованной от прежних на) и контролировало определенную территорию. Оно облагало подвластное население (обычно около 30–40 тыс. чел.) податями и повинностями в свою пользу и выставляло дружины знати и ополчение общинников в случае войны. Центральное пу — Керубу — в целом имело ту же структуру, что и четыре провинциальных пу. Оно выделялось, однако, монополиями на контакты с Китаем, перераспределение китайских товаров и устройство общекогурёских священных праздников в честь мифического предка Керубу Чумона (признанного общекогурёским божеством). Если в каждом пу важные дела решал совет из 3–4 аристократов (потомков правителей вождеств-на), то дела государства в целом решались на совете кочхуга и тэга — представителей полуавтономных пу. Кочхуга и тэга, наследовавшие харизму традиционных племенных вождей когурё, осуществляли свою власть в каждом пу — и в государстве в целом — с помощью лично преданных им вассалов. Последние именовались «лучшими людьми» (сонин) или «посланниками» (саджа). Знать сильнейших пу — обладатели рангов тэро или пхэджа — назначалась «помощниками государя» и полководцами. Постольку, поскольку завоевания на периферии совершались силами дружин и ополчений пу (другой армии у Когурё в I–II вв. еще не было) то и контроль над данниками-инородцами оставался в руках сильнейших пу (в основном Керубу). Чтобы подчеркнуть и усилить единство всех пу Когурё, Керубу организовывало в 10 месяце общегосударственный праздник урожая тонмэн («клятвенное единение Востока»). На него в центр страны, крепость Куннэсон (у слияния р. Амноккан с ее притоком, р. Тунгоу), сходились представители всех местных общин. Совместные ритуалы в честь общих божеств (Бога Неба, Богини плодородия и их сына Чумона), равно как и общие песни и пляски, создавали и укрепляли представление об общекогурёском единстве, ритуальном и одновременно политическом. Так старая традиция общинных осенних праздников урожая была «присвоена» ранним государством и наделена новым религиозно-идеологическим значением.

Рис. 28. Типичный когурёский сосуд. Найден при раскопках жилищ когурёского времени в деревне Сонсинни (уезд Тэдон, пров. Юж. Пхёнан). Расширяющееся кверху короткое горлышко, плоское донышко и две ручки с дырочками — важные приметы когурёской керамики. Черный цвет роднит этот тип керамики с ханьской пришедшей к когурёсцам через посредство Лолана.

II–III вв. привнесли в жизнь Когурё большие перемены. Распространение больших ханьских железных плугов увеличило производительность труда в земледелии, что создало предпосылки для расслоения в общинной среде. Начался постепенный раздел общинных земель между отдельными семьями. Появились как богатые крестьяне, так и безземельные и батраки, легко попадавшие в полную зависимость от знати. В то же время расслоение в общинной среде подрывало позиции более слабых пу, не имевших возможности выставлять сильные дружины и зависевших от общинного ополчения. Одновременно с этим за счет более слабых пу усиливаются сильнейшие центральные пу — Керубу и Ённобу (последнее поставляло жен ванам из Керубу). Этому помогло и заимствование у Хань тяжелого кавалеристского вооружения (включавшего латы для всадника и лошади), дававшего дружинам Керубу отсутствовавшее у них ранее решающее преимущество в военной силе. Постепенно уходил в прошлое важнейший элемент племенной системы — общинное землевладение. В Когурё создавались основы для формирования централизованной государственности.

Важнейшим элементом нового политического устройства, оформившимся уже к середине III в., была единая общегосударственная ранговая система, объединившая влиятельных выходцев из различных пу в более или менее унифицированное правящее сословие. Высшую прослойку этого сословия, вобравшую в себя традиционную знать различных пу, составляли носители рангов с элементом хён. Хён буквально переводится как «старший брат». Это название указывает на аналогии с архаической кланово-племенной системой. Средний и низший слои господствующего сословия составляли носители рангов с элементом саджа («посланник»). Они происходили, по-видимому, из кланов, связанных отношениями вассалитета с аристократией пу. Таким образом, разнородная аристократия пу оформилась, наконец, в одну сословную группу, формализовав и увековечив свое привилегированное положение. Единение всех пу вокруг центра подчеркивалось и переименованием их по сторонам света (Керубу объявили «центральным» пу). Роль представителя интересов аристократии всех 5 пу как целого (а также ключевого помощника государя в административных делах) стал выполнять «государственный министр» (куксан; должность учреждена в 166 г.). Унификация в рядах правящего класса позволила государству создать также начальные элементы административной системы на местах. «Коренные» земли когурё были поделены на «долины» — кок, управлявшиеся присылавшимися из центра «управителями» — чэ. Границы этих новых административных единиц зачастую совпадали с границами традиционных вождеств. Военачальники (и по совместительству — администраторы) из центра посылались также в стратегически важные крепости. Существование вышеописанных зачатков централизованной системы управления позволило государству со 194 г. выдавать малоимущим общинникам ссуды в случае плохого урожая. Тем самым смягчались последствия усилившейся стратификации в крестьянской среде.

Определенное усиление элементов централизации толкало окрепшее Когурё на активную внешнюю политику. Войны и завоевания приносили аристократии добычу, в том числе в виде высоко ценимых китайских изделий, рабов и данников. Первая половина II в. ознаменовалась целым рядом успешных грабительских рейдов когурёсцев против Лолана, значительно ослабивших китайскую колонию. В то же время на рубеже II–III вв. этнические ханьцы из северокитайских областей массами мигрировали в Когурё, спасаясь от смут, наступивших в связи с развалом империи Хань. Это обогатило Когурё ценными людскими ресурсами. Наследник Хань, северокитайское государство Вэй, подчинило себе (не без помощи когурёсцев) Лолан, но потом совершило крупномасштабный поход против Когурё, желая устранить эту помеху китайской экспансии на северо-восток. В результате этой экспедиции столица Когурё была разрушена, страна потерпела громадный урон (244 г.). Это, однако, не остановило когурёсцев в их попытках избавиться от китайского присутствия на Ляодуне, успешно завершившихся в 313 г. разгромом Лолана и окончательной ликвидацией остатков китайского колониального владычества на землях протокорейских племен. В то же время значительное число китайцев Лолана продолжило жить на Ляодуне, став подданными Когурё и внеся позже громадный вклад в развитие ремесел, искусств и государственной системы.

После этого триумфа Когурё потерпело, однако, целую серию внешнеполитических неудач. В 342 г. его столица была сравнена с землей и опустошена карательной экспедицией сяньбийцев-мужунов — кочевников, основавших в Северном Китае династию Ранняя Янь. В 371 г. государь Когурё погиб в бою с войсками южнокорейского государства Пэкче. Выходом из внешнеполитического кризиса, в котором оказалось Когурё к концу III в., могло быть только дальнейшее укрепление государственной централизации, создание административных институтов по образцу китайских. Именно эти цели и преследовала политика государя Сосурима (371–384), восстановившего после всех поражений могущество Когурё.

Важным источником материальных и людских ресурсов для Когурё было попавшее в конце I в. в данническую зависимость от него протокорейское племя окчо, заселявшее Хамхынскую равнину на побережье Восточного (Японского) моря. По языку, обычаям и культуре окчо мало отличались от когурё, но шансов развить свою собственную раннюю государственность у них уже не было. Вожди окно были вынуждены отдавать большую часть прибавочного продукта в виде дани когурёсцам и тем самым лишались возможности сконцентрировать в своих руках ресурсы, необходимые для оформления более сложных политических структур. Политическая организация окчо остановилась на уровне небольших вождеств, которые китайцы сравнивали по величине с низшей административной единицей тогдашнего Китая — округом (сюань). Главы этих политий, вожди-косу, сами предпочитали именовать себя «старейшинами», тем самым подчеркивая традиционно-патриархальный характер своего статуса. В их обязанность входило собирать дань рыбой, солью, рабами и полотном и отправлять ее в Когурё. Интересным патриархальным обычаем окчо, зафиксированным у корейцев — особенно среди бедноты — и в более поздние времена, была особая форма брака, когда будущую невесту с ранних лет брали на воспитание в дом родителей жениха, а затем «выкупали» и выдавали замуж по достижении брачного возраста. Кроме этого, согласно китайской Истории Трех Государств (Саньго чжи, составлена в конце III в.), у окчо также были распространены «семейные» погребения, означавшие, что кости всех членов семьи перезахоранивали после их смерти в один деревянный «семейный» гроб. Этот обычай хорошо отражал традиционные кланово-племенные представления о семье как «коллективном 'я'», нерушимом едином целом.

Другим данником Когурё из числа протокорейских племен северо-восточных районов полуострова были тонъе (восточные е), покоренные когурёсцами к концу II в. Они обитали южнее окчо по морскому побережью, в районе современного города Вонсана (КНДР). Обладая значительным населением (около 20 тыс. дворов), тонъе сумели развить некоторые зародышевые элементы раннегосударственной организации. Так, вождь одной из политий тонъе получил от лоланцев титул вана и обладал аппаратом «помощников» — личных вассалов. Однако, как и в случае с окчо, данническая зависимость от Когурё лишала тонъе материальных ресурсов, необходимых для окончательного отделения элиты от масс и создания раннегосударственной структуры. Границы между политиями тонъе считались священными, их нарушители наказывались штрафом рабами и домашним скотом. Это говорит как о существовании у тонъе патриархального рабства, так и о слабости элементов общеплеменной организации (хотя у тонъе уже были общеплеменные праздники урожая, связанные с культом Небесного Божества). Воровства у тонъе, как отмечали китайские документы, почти не было, что возможно лишь при господстве общинной собственности и общинно-племенного уклада. Деревенские общины тонъе были экзогамными, т. е. избегали внутриобщинных брачных контактов. Дань, поставлявшаяся когурёсцам, включала шкуры морских животных, луки из березового дерева и низкорослых лошадей местной породы.

Соседом и соперником Когурё было раннее государство протокорейского племени пуё, располагавшееся в долине р. Сунгари (Северная Маньчжурия). Как уже говорилось, мифический основатель Когурё, Чумон, считался выходцем из Пуё, но это не мешало Когурё и Пуё ожесточенно соперничать друг с другом за контроль над маньчжурскими землями. Как и в Когурё, верховный вождь Пуё с середины I в. титуловал себя ваном, подчеркивая существование у пуё государственности. Но власть вана сильно ограничивалась советом племенных вождей — ка. Они имели даже право в случае природных бедствий призвать вана к ответу и предложить ему или отречься от престола, или покончить жизнь самоубийством. Представления о «священном царе» — о связи власти в социуме с гармонией в космосе и об ответственности правителя за природные бедствия — существовали в большинстве раннеклассовых обществ. В Пуё эти представления использовались аристократией для контроля над властью правителя. В спорных случаях арбитром в вопросе о престолонаследии также выступал совет знати. Основой могущества знати был контроль над традиционными племенными территориями и наличие множества лично зависимых (хахо), сидевших на господской земле или прислуживавших господину. В то же время Пуё имело уже зачатки территориальной администрации и центрального управленческого аппарата. До какой-то степени было кодифицировано и обычное право племенной эпохи. Убийцы, ревнивые жены и прелюбодейки карались смертью, воры наказывались тяжелыми штрафами, в столице существовали тюрьмы. Символом общегосударственного единства был, как и в Когурё, праздник урожая, справлявшийся в декабре. Принеся жертвы верховному божеству — Небу, — собравшиеся в столице представители местной знати решали судебные дела и объявляли амнистии. Название этого праздника — «Встреча [духов] с барабанами» (ёнго) дает представление и о его ритуальной стороне — песнях и плясках под аккомпанемент музыкальных инструментов. Из других обычаев Пуё интересен известный по Ветхому Завету левират — право младшего брата на жену старшего в случае смерти последнего.

Политически, государи Пуё старались наладить выгодные для них торгово-дипломатические отношения с Хань, формально признавая себя «внешними вассалами» Ханьской империи. Когда после краха Хань Лoлан обрел в начале III в. политическую автономию, Пуё вошло с ним в тесные союзнические отношения. Когда северокитайское государство Вэй напало в 244 г. на Когурё, пуёсцы выступили на стороне китайцев, снабжая последних продовольствием. Стремление правителей Пуё к тесным отношениям с Китаем вполне объяснимо. Именно перераспределение престижных китайских товаров в среде аристократии было для властей Пуё важнейшим источником авторитета. Однако после разрушительного набега сяньбийцев в 346 г. Пуё было вынуждено все более опираться на усилившегося к тому времени южного соседа — Когурё. К концу IV в. к Когурё отошла значительная часть южных территорий Пуё. Вскоре клан пуёского правителя мигрировал в Когурё, и Пуё прекратило своё существование в результате непрестанных сяньбийских набегов. В конечном счете, именно постоянные вторжения северных кочевых соседей лишили пуёсцев возможности подобное Когурё централизованное государство.

 

б) Южнокорейская племенная группа

махан

и проблема раннего Пэкче (I–III вв.)

Этнотопоним махан относился, как считается, к особой группе протокорейских племен, занимавшей в I–IV вв. обширные территории — от северных рубежей современной пров. Кёнги к северу до южного побережья Кореи к югу. В число территорий, заселенных некогда маханцами, включаются земли современных провинций Кёнги, Чхунчхон и Чолла. Население Махана, согласно китайским наблюдениям сер. III в., достигало примерно 100 тыс. дворов (т. е. около 400–500 тыс. чел.). Судя по сведениям китайских источников, к III в. пятьдесят четыре вождества Махана отличались очень высокой степенью дифференциации между собой. Те из них, что были расположены вдали от китайских владений, на крайнем юге полуострова (совр. пров. Чолла), «не знали церемоний коленопреклонения», «использовали лошадей и коров исключительно для жертвоприношений на похоронах» и «не ценили золота и серебра». В целом, в глазах китайцев, они «походили на толпу [бывших] заключенных и рабов». В то же время маханские вождества долины реки Ханган, поддерживавшие регулярные контакты с китайскими округами, считались китайцами «уже несколько усвоившими наши церемонии и правила». Другим источником цивилизационного влияния для обитателей долины реки Ханган (о чем китайские документы предпочитали не упоминать) было постоянное переселение в эти плодородные места групп когурёского и пуёского населения. По-видимому, именно в долине р. Ханган и к югу от нее, на территории нынешней пров. Юж. Чхунчхон, находились упоминавшиеся китайцами «сильные» вождества Махана, имевшие под своим контролем более 10 тыс. дворов каждое. Из вождеств более развитого северного Махана китайцы часто упоминали Мокчи (другое чтение — Вольчи) как общемаханского лидера, Это вождество находилось, скорее всего, в районе современного города Чхонан на севере пров. Юж. Чхунчхон. Правитель Мокчи вплоть до сер. III в. обладал значительным политическим и культурным влиянием на все южнокорейские племена в целом. Одним из источников влияния Мокчи был тот факт, что часть этиты этого вождества составляли беженцы из Чосона — носители более развитой протогосударственной культуры. Однако в итоге роль объединителя маханской племенной группы выпала на долю соперника Мокчи — вождества Пэкче с центром на месте современного г. Сеул.

Основание Пэкче позднейшие мифы приписывают двум сыновьям основателя Когурё Чумона, ушедшим на юг (уже знакомый нам по когурёскому мифу о Чумоне мотив!) из-за соперничества с предполагавшимся наследником отца. После прибытия в долину р. Ханган младший брат, Онджо, обосновался к северу от реки, в крепости Северный Виресон. Эта крепость локализуется в районе речки Чуннанчхон в северной части современного Сеула. Старший брат, Пирю, выбрал для поселения долину Мичхухоль на берегу Желтого моря (совр. город Инчхон). Затем, поняв, что место выбрано неудачно (земля на морском берегу была слишком болотистая), Пирю «умер от огорчения», а его соратники присоединились к Онджо. До этого момента владение Онджо именовалось Сипче. Это название буквально переводится как «десять перешедших». Так называли себя десять самых влиятельных приближенных Онджо. После воссоединения с группой Пирю название было изменено на Пэкче. Пэкче переводится как «сто перешедших», т. е. «все переселенцы». В древней Корее «сто» могло обозначать «все», «всё». Центр новорожденного Пэкче был перенесен на южный берег р. Ханган (район Сонпха совр. г. Сеул), в крепость, названную Южный Виресон. Предание показывает, как небольшие вождества долины р. Ханган, связанные общностью северного (весьма возможно, что именно когурёского) происхождения их правителей, постепенно объединяли свои силы. Традиционная хронология относит «основание» Пэкче к 18 г. до н. э. Конечно, говорить о существовании государства в столь ранний период вряд ли возможно. Однако переселение северян-когурёсцев на юг и захват ими гегемонии в вождествах долины р. Ханган вполне могли начаться где-то на рубеже нашей эры.

Рис. 29. Раннепэкческие «насыпные» каменные курганы когурёского типа (квартал Сокчхондон района Сонпха, г. Сеул).

Ранняя история сложного вождества Пэкче заполнена постоянными войнами с северными прототунгусскими кочевниками мохэ и соперничавшими с пэкчесцами вождествами Махана. В ходе войн Пэкче к началу III в. сумело утвердить свою гегемонию над районом современной пров. Кёнги, сплотив мелкие вождества этого района в достаточно сильную протогосударственную структуру. Завладев месторождениями железа в районе современных уездов Чхунджу и Чечхон пров. Сев. Чхунчхон, правители Пэкче сумели обеспечить свои дружины железным оружием, а общинников ханганской долины — разнообразными железными орудиями труда. Эти орудия (железные серпы, мотыги, лопаты) во множестве обнаруживаются в ранних пэкческих захоронениях и поселениях долины р. Ханган. Основным сельскохозяйственным продуктом раннего Пэкче был ячмень. Его культивировали преимущественно на «сухих», богарных полях. Под рис оставались в основном затоплявшиеся в разлив зоны «естественного» орошения. Однако крепнущая центральная власть активно поощряла строительство ирригационных сооружений и рисоводство на орошаемой земле. С укреплением зачатков протогосударственных структур в долине Хангана начинает к середине III в. вырабатывается и единый раннепэкческий стиль керамики — гладкие сосуды черного цвета, часто с крышкой. Сосуды демонстрируют явное влияние китайского и когурёского стилей. Явно напоминают когурёские и могилы раннепэкческой знати — каменные курганы в виде кучи камней, обычно насыпавшиеся на речном берегу.

Рис. 30а. Образец южномаханского сиру — керамического сосуда с отверстиями в дне. Сосуд помещали на котел с кипящей водой и использовали при варке на пару (преимущественно при приготовлении рисовых хлебцев — тток). Находка подобного сосуда при раскопках маханских жилищ (уезд Сунчхон пров. Юж. Чолла) свидетельствует о использовании маханцами техники варки на пару при приготовлении пищи.

Рис. 30б. Так выглядело протокорейское сиру (южная часть полуострова, I–III вв.) со стороны дна.

Середина III в. была временем резких перемен в политической ситуации в Пэкче. Правящая верхушка, укрепив свои позиции в процессе постепенного роста производительных сил в сельском хозяйстве и за счет активных сношений с китайскими округами, начала проводить более решительную централизаторскую и военно-экспансионистскую политику. Именно тогда в административном центре Пэкче, на низеньком холме на берегу р. Ханган, строится окруженная рвом крепость со стенами общей длиной около 3 км (ныне остатки этой крепости известны как «крепость Мончхон» в районе Сонпха г. Сеула). Эта крепость, способная вместить до 10 тыс. человек, стала символом оборонных возможностей пэкческих правителей, их власти и могущества. Остатки цзиньских сосудов, найденные на территории этой крепости, говорят об активных обменах с Китаем. Но, с другой стороны, администрация китайских округов стремилась усилить престиж вождей соперничавших с Пэкче маханских политий и тем сдержать рост влияния Пэкче. Эта политика вызывала понятное раздражение пэкческих правителей. Вскоре, накопив сил и воспользовавшись благоприятным случаем (китайские войска были отвлечены на войну с Когурё), Пэкче напало на Лолан и увело в плен большое число китайских поселенцев (246 г.). Последующая карательная акция китайцев заставила Пэкче вернуть пленных, но главный эффект был достигнут. Авторитет Пэкче среди маханских вождеств несравненно усилился.

Вскоре, к концу III в. (предположительно в 290–291 гг.), пэкчесцы сумели подчинить себе главного соперника в борьбе за гегемонию над северомаханскими землями — вождество Мокчи (Вольчи). Тем самым территория Пэкче расширилась, включив теперь большую часть современных провинций Кёнги и Чхунчхон, т. е. весь северный и центральный Махан. В своих взаимоотношениях с китайцами Пэкче сочетало активные торгово-дипломатические связи с государством Цзинь (импортируя передовые ремесленные технологии и «престижные товары») и китайскими колониями к северу с непрестанной борьбой против попыток администрации китайских округов «поставить на место» пэкчесцев. В ходе этой борьбы двое пэкческих правителей рубежа III–IV вв. погибли от рук китайцев. Однако в итоге желаемый результат был достигнут. В 313–314 гг. китайские округа были ликвидированы под ударами когурёских и пэкческих войск. Никто не мог более остановить властителей Пэкче в их стремлении установить свою гегемонию над всеми маханскими племенами.

Усилилась к тому времени и внутренняя структура пэкческой политии. Активный реформатор государь Кои (234–286) начал процесс объединения племенной аристократии в единый правящий класс. Были заложены основы единой общегосударственной ранговой системы. Знать, ранее всевластную на местах, начали назначать на центральные административные должности со строго очерченными полномочиями. Выработке единой консенсуальной политики и балансированию интересов формирующейся монархии и знати служили советы государя с представителями знати в Южном Зале (намдан) дворца. Насыпные каменные курганы правителей стали с конца III — начала IV вв. строиться в Пэкче по когурёскому образцу — в виде громадных ступенчатых пирамид из хорошо прилаженных друг к другу камней. Такие погребения, доступные лишь членам правящего дома, символизировали особое положение клана правителя в новой политической системе. Так Пэкче постепенно становилось более централизованным государством. Этот процесс, равно как и борьба за подчинение все еще сохранявших независимость южномаханских вождеств, завершился, однако, несколько позже, во второй половине IV в.

В то время, как политии северного и центрального Махана постепенно теряли независимость и подпадали под власть Пэкче, Южный Махан, и прежде всего густонаселенная долина р. Ёнсанган, оставался независимой конфедерацией более чем 20 мелких вождеств. Возглавляли ее влиятельные вождества долины р. Сампхоган (приток р. Ёнсанган). Отличительной чертой ритуальной культуры южномаханских вождеств стали с конца III — начала IV вв. погребения знати в урнах (онгванмё), над которыми сооружался земляной курган значительных размеров. Подобные погребения были известны во многих районах полуострова, но главным видом погребений знати они стали только в Южном Махане. Основой хозяйства южномаханских племен было высокопроизводительное рисоводство на орошаемых полях плодородной аллювиальной долины р. Ёнсанган и морского побережья. Широко распространились железные орудия труда и оружие. Уже с конца III в. южномаханские вождества начинают, соперничая с Пэкче, завязывать самостоятельные связи с Китаем (династия Цзинь) и протояпонскими племенами. Подчинение этого региона пэкчесцами началось только во второй половине IV в. Вплоть до рубежа V–VI вв. знать этого региона, признавая верховный суверенитет Пэкче, сохраняла определенную автономию.

О нравах и обычаях маханцев сер. III в. китайские источники сообщают немало любопытного. Известно, скажем, что важными в жизни маханцев были инициационные обряды. Подростки, желавшие получить признание в качестве полноправных членов взрослого коллектива, обязаны были в ходе общественных работ переносить тяжелые бревна на ремнях, вдетых под кожу спины, демонстрируя тем самым мужество и презрение к боли. Вообще отличительной чертой характера маханцев, как подчеркивали китайские наблюдатели, были смелость и выдержка. Как и протокорейские племена Севера, маханцы торжественными песнями и плясками справляли в десятом лунном месяце праздник урожая. Основным божеством признавался Бог Неба, служители которого, «небесные князья» (чхонгун), обладали значительной автономией от военно-политической власти вождей. Их святилища, сото, легко узнавались по деревьям с навешенными на них священными барабанами и бубенцами (они символизировали сакральную Вертикальную Ось Мира). Они обладали правом предоставления убежища всем беженцам, включая тех, кого обычное право раннеклассового общества признавало преступником. Такая дихотомия светской и духовной власти придавала обществу определенную устойчивость, необходимую в сложное и болезненное время социального расслоения и конфликтов. Среди некоторых маханских племен распространен был обычай татуировки.

 

в) Южнокорейские племенные группы

чинхан

и

пёнхан

и проблема ранних Силла (Capo) и Кая (I–III вв.)

Подобно тому, как Керубу объединило когурёские, а Пэкче — маханские племена, объединителем племенной группы чинхан на юго-востоке полуострова (современная пров. Сев. Кёнсан), стало сложное вождество Capo (более поздняя форма этого топонима — Силла). Оно контролировало плодородную Кёнджускую равнину по берегам р. Хёнсанган. К середине I в. до н. э. эту долину делили между собой шесть небольших вождеств, знать которых включала некоторое количество переселенцев из Чосона. Переселенцы с севера принесли как развитую культуру железа и навыки коневодства, так и чосонские мифологемы. Как и чосонские правители, знать вождеств Кёнджуской долины провозглашала своих предков «сыновьями Неба», якобы спустившимися с Неба на священные горы в окрестностях этой долины.

Где-то в середине или конце I в. до н. э. (традиционная дата — 57 г. до н. э.) вождества Кёнджуской долины были объединены в сложное вождество Capo. Согласно позднейшим мифам, инициаторами объединения выступили все шесть вождей Кёнджуской долины. Они собрались недалеко от священных гор Намсан в центре долины и начали молиться Небу о «даровании» им «государя». Далее, согласно мифу, Небо откликнулось на молитву. Свыше спустилась лошадь, даровавшая вождям яйцо, из которого родился божественный младенец Пак Хёккосе. Он и стал позже государем Capo. Женой рожденного Небом Пак Хёккосе была, согласно мифу, божественная девица Арён, рожденная похожим на курицу драконом из священного колодца. Как видно, по своей структуре этот миф соотносим с чосонскими и когурёскими мифами, связывавшими основание государства с браком Небесного и Земного/Водного божеств. «Основатель» Пак Хёккосе был, по-видимому, обожествленным предком клана Пак — влиятельного местного рода. Этот род контролировал священные места центральной части Кёнджуской долины и, инициировав объединение шести вождеств, некоторое время выдвигал из своей среды верховных вождей.

Как можно понять уже по имени Хёккосе («Освещающий Мир»), верховные вожди из клана Пак долгое время совмещали и верховные жреческие функции, отвечая за отправление культа главного божества чинханцев — Неба/Света. В то же время, как ясно видно из мифа, объединение шести вождеств было основано, скорее, не на военной силе клана Пак, а на консенсусе в среде племенной знати долины. Знать Capo желала, по-видимому, институциализировать и укрепить таким образом свое привилегированное положение. Гегемония клана Пак сильно зависела от поддержки со стороны других влиятельных кланов и не была неоспоримой. В I–III вв. на «троне» Capo попеременно находились также представители сильных кланов Ким и Сок, и к 356 г. он был окончательно «монополизирован» кланом Ким. В целом, Capo в I–III вв. управлялось племенной олигархией в значительной мере на консенсуальной основе и сохраняло сильные элементы синтеза между светской и духовной властью, вообще характерные для ранней государственности протокорейских племен.

Рост и развитие сложного вождества Capo проходили в процессе непрестанных военных столкновений как с соседними вождествами (прежде всего пёнханцами и маханцами), так и с китайскими поселенцами Лолана и протояпонскими племенами. В войнах против «внешних» племен Capo старалось выступать как защитник интересов всех чинханцев, тем самым привлекая на свою сторону и постепенно подчиняя себе соседние чинханские вождества. К концу II в. под контролем Capo уже оказалась значительная часть южных и центральных районов современной пров. Сев. Кёнсан (уезды Чхондо, Кёнсан, Кимчхон, Кунви, Ыйсон, и др.). К середине III в. владения Capo достигли на северо-западе района современного уезда Санджу, соприкоснувшись со сферой влияния Пэкче. Подчиняя чинханские вождества, Capo старалось привлекать местную знать на свою сторону, сохраняя в большинстве случаев ее привилегированные позиции, гарантируя ей права на ее прежние территории. Capo требовало лишь сохранять верность центру в военно-политическом отношении, посылать дань и выставлять дружины и ополчения в случае серьезной войны. В этом смысле контроль Capo над районом расселения чинхан сохранял к концу III в. сильный конфедеративный характер.

В процессе постепенного развития протогосударственных начал в Capo укреплялась гегемония знати Кёнджуской долины, и прежде всего привилегированных кланов Ким, Пак и Сок. Коллективным выразителем воли привилегированной верхушки был Совет Знати. Решениям этого Совета должен был подчиняться и верховный вождь — правитель Capo. Помощники верховного вождя — носители должностей каккана (высшая), ичхана и пхаджинчхана — назначались вождем и Советом Знати обычно из числа членов кланов Ким, Пак и Сок. Они обладали большими полномочиями в решении государственных дел и распоряжении воинскими силами, сохранявшими характер клановых дружин и племенных ополчений. Правитель, опиравшийся прежде всего на свой клан и его дружины, исполнял властные функции (ритуальные, юридические, общественные и военные) в совокупности в ходе церемониальных объездов страны («полюдье» — сунхэн), считавшихся важнейшим символом общеплеменной верховной власти. Во время «полюдья» взималась дань, собиралась информация о положении хозяйства общинников, оказывалась (из общеплеменного фонда) помощь нуждающимся, и, что очень важно, справлялись ритуалы жертвоприношений Горам и Морю, от которых, по представлениям чинхан, зависело плодородие земли. С течением времени, по мере активизации экспансионистской политики Capo, «полюдье» все более акцентирует военные функции — смотр дружин и укреплений на беспокойных окраинах. Как заместители правителя, обряд «полюдья» могли выполнять его личные подчиненные — «посланники» (саджа). Зачатки постоянной администрации в провинциях, в виде военачальников с дружинами, постоянно контролировавшими периферийную территорию из местного центра, появились у Capo лишь к концу II в.

Переломным пунктом в развитии раннегосударственных начал стал для Capo (как и для Пэкче) конец III в. В это время правители Capo значительно усилили свой авторитет, завязав торгово-дипломатические связи с китайской династией Цзинь и получив возможность перераспределять престижные китайские товары среди чинханских вождей. Связи с ослабевающим под ударами Когурё и Пэкче Лоланом теряют значение для чинханской знати, и Capo укрепляет свою позицию регионального лидера. Попытка знати юго-западного района Чинхана, во главе которой стояли потомки правителей присоединенного к Capo в конце II в. вождества Исо (уезд Чхондо пров. Сев. Кёнсан), напасть на центр Capo и ослабить сароское влияние на чинханскую периферию не увенчалась успехом (297 г.). После разгрома этого выступления гегемония Capo над племенами чинхан стала неоспоримой. Примерно с этого времени правители Capo начинают возводить себе громадные насыпные каменные курганы с деревянными гробами внутри. Этот тип могил, неизвестный доселе периферийной чинханской знати, внушал ей страх перед могуществом Capo и его верховных вождей. Раннее государство, основы которого были заложены к концу III в., еще более укрепилось позже, в IV в., с дальнейшим развитием внешних связей Capo и эскалацией межгосударственных войн на полуострове.

Рис. 31. Уткообразный сосуд (апхён тхоги) III в. Обнаружен на территории Кёнджуской долины (квартал Кёдон г. Кёнджу). Высота — 34,4 см. Обожжен при температуре 800–900 градусов, что сообщало глине прочность, сравнимую с прочностью черепицы. Отсюда и укоренившееся в южнокорейской науке название такой керамики — ваджиль тхоги, или «черепицеобразная керамика». Сосуды этого типа часто обнаруживают в чинханских и пёнханских погребениях. Видимо, они имели ритуальной значение и были как-то связаны с распространенным среди южнокорейских племен культом птиц.

В то время, как Capo стремилось к объединению чинханских племен, населявшие долину р. Нактонган (в основном современная провинция Юж. Кёнсан) племена пёнхан (или пёнджин), близкие родственники чинхан, по-прежнему оставались раздробленными. Но это вовсе не означает, что по интенсивности контактов с внешним миром (прежде всего китайскими округами) и развитию материальной культуры они отставали от чинхан. Скорее наоборот — ряд районов обитания пёнхан, и прежде всего устье р. Нактонган (современный город Кимхэ), издавна славились месторождениями железной руды. Уже в I–II вв. сильное вождество этого района, Куя (или Южная Кая), стало поставщиком железа для Лолана и протояпонских племен. Через гавани Куя проходил морской путь из Лолана на Японские острова, и вожди Куя активно использовали это обстоятельство для развития посреднической торговли и накопления богатств. Могилы вождей Куя конца II — начала III вв., раскопанные в поселке Яндонни под городом Кимхэ в 1990–1996 гг., показывают, что местную знать хоронили в роскошных деревянных склепах лоланского типа и клали ей в могилы китайские бронзовые зеркала, железные сабли, яшмовые бусы, и т. д. По уровню богатства элита Куя I–II вв. вполне могла соперничать с Capo. Однако, в отличие от Чинхана, другие пёнханские вождества, также разбогатевшие на посреднической торговле, были способны отстоять свою независимость от гегемонистских претензий Куя. В какой-то степени, Куя смогла объединить Пёнхан в подобие региональной конфедерации, но к началу III в. позиции этого вождества значительно ослабли, возможно, в связи с нестабильностью в отношениях с Лоланом. Идеологической базой для вождей Куя был миф о рождении основателя этой политии, Суро, верховным божеством Неба и Горой-Черепахой. Он схож по структуре с чосонскими, когурёскими и сароскими мифами об основании государства в результате брачных связей небесных и земных/водных божеств. Как и у чинханцев, у пёнханцев был сильно развит культ птиц. По их верованиям, в птицу превращалась душа человека после смерти. Умение исполнять обряды, частью которых было ритуальное «превращение в птицу», считалось важным для жреца или вождя.

В середине-второй половине III в. (примерно тогда же, когда Пэкче утвердило гегемонию над северным и центральным Маханом, a Capo — над большей частью Чинхана) в культурной и политической жизни Куя наступает резкий перелом. Появляется новый тип керамики — прочные (обжигавшиеся при температуре 1200 градусов) сосуды с двумя ручками, низеньким горлышком и круглым донышком, часто с подставкой. Этот стиль явно испытал цзиньское влияние. Погребения вождей (раскопанные, в частности, в районе Тэсондон г. Кимхэ, пров. Юж. Кёнсан) становятся несравненно богаче, чем прежде. В потустороннюю жизнь вождя сопровождают теперь по нескольку умерщевленных на похоронах (или совершивших самоубийство) слуг или дружинников. Такой же обычай существовал и в Capo, но там он возник позже, чем в Куя. В могилах начинают в массовом порядке встречаться предметы типично «северного» обихода — бронзовые котлы (чхондонбок) ордосского стиля, доспехи всадника и конские доспехи, связанные с развитой культурой металла и наездничества. Весьма возможно, что эти изменения в культуре были связаны с проникновением в пёнханский регион пуёских или когурёских групп, бежавших от опустошительных вэйских и сяньбийских нашествий III — начала IV вв.

Примерно с этого времени у Куя появились новые названия — Кымгван («Страна железа»), или Пон-Кая («Основная Кая»). Этнотопоним Кая стал все активнее вытеснять прежнее наименование пёнхан. Кымгван сумело к концу III в. институциализировать гегемонию над каяским регионом. Остальные вождества сохранили внутреннюю автономию, но вынуждены были смириться с определенной монополизацией кымгванцами внешних сношений и торговли. В это время Кымгван начало приобретать определенные черты раннего государства — унифицированную систему рангов и должностей для племенной знати, зачатки административных структур на местах, и т. д. Расширяется и география внешних связей Кымгван. Устанавливаются активные контакты с протояпонскими политиями центра о. Хонсю (Кинай), на развитие которых каяские эмигранты оказали значительное влияние. В следующем, IV столетии, ставшем временем расцвета Кымгван, этому раннему государству было суждено сыграть значительную роль в развитии межгосударственных отношений на полуострове.

Рис. 32. Латы (доспех)， защищавшие тяжеловооруженного кавалериста Кымгван. Обнаружены при раскопках в поселении Тхверэри под городом Кимхэ, датируются приблизительно началом IV в. Высота — 64,8 см. Обычно украшались птичьими перьями, что было связано с представлениями о птицах как символе Неба и посмертного существования.

В целом, в ходе многообразных контактов с внешним миром и активного внутреннего развития, к концу III в. у двух северных протокорейских племен — пуё и когурё — ранняя государственность достигла достаточно высокого уровня. Менее развитые гегемоны южнокорейских племен махан, чинхан и пёнхан — Пэкче, Capo и Куя (Кымгван) соответственно — сумели, сохранив сильные элементы племенного строя, заложить основы ран негосударственных институтов. Как мы видим, можно говорить, по крайней мере, о пяти очагах ранней государственности в протокорейской племенной среде. Однако в итоге, ко времени объединения полуострова (середина VII в.) лишь три государства — Когурё, Пэкче и Силла (более позднее наименование Capo) — оспаривали роль объединителя. Пуё, как уже говорилось, рухнуло в результате сяньбийских набегов, а Кымгван было присоединено к Силла в 532 г. Этот факт побудил традиционную корейскую историографию присвоить всему периоду I–VII в… наименование «эпохи Трех государств». Пуё и каяские ранние государства оказались, таким образом, исключены из «большой» древнекорейской истории. Значение истории пуё и пёнхан/Кая для понимания корейской древности в целом вполне осознается историками сегодня. Тем не менее, большинство историков предпочитает придерживаться традиционного наименования «Трех государств», прежде всего из соображений научной преемственности. Это наименование, при всей его условности, используется и здесь.

Источники и литература

 

а) Оформление зрелой государственности в Когурё и Пэкче и их борьба за гегемонию на Корейском полуострове (IV–V вв.)

С исчезновением с карты полуострова китайских округов (313 г.) Пэкче (куда иммигрировало немало проживавших к северу от долины Хангана китайских переселенцев) получило возможность еще более укрепиться и усилить свое влияние на полуострове. Государство начинает, по примеру династий Китая, все более активно вмешиваться в основной производственный процесс, мобилизуя десятки тысяч общинников на строительство больших по тому времени водохранилищ. Первый пример масштабных ирригационных работ зафиксирован в источниках под 330 г. Укрепив свое право распоряжаться рабочей силой подданных, сделав более регулярным сбор государственных податей с населения, ограничив эксплуатацию зависимых местной знатью и упрочив влияние наместников центра на периферии, Пэкче с воцарением государя Кынчхого (346–375), представителя новой линии правящей династии, перешло к активной экспансионистской политике.

Рис. 33. Политическая карта Корейского полуострова в конце IV — начале V вв. (Источник: Ким Бусик. Самгук саги. Т. 3. М.: Восточная литература, 2002. С. 444.)

Успешно отразив в 369 г. когурёский набег, Пэкче (при поддержке активно торговавших с маханцами и пёнханцами протояпонских политий) смогло навязать свою внешнеполитическую гегемонию ряду вождеств в бассейнах рек Ёнсанган и Сомджинган и по верхнему течению р. Нактонган. Оно сумело до какой-то степени занять позицию ведущего торгово-дипломатического партнера протояпонских племен на полуострове. При этом необходимо отметить, что вождества этих районов сохранили политическую самостоятельность и культурную самобытность. Их обязательства по отношению к Пэкче свелись к уступкам в торгово-дипломатической сфере и выплате нерегулярной дани. Обретенное пэкчесцами положение главного поставщика «престижных товаров» с континента на Японские острова было сильным ударом и по внешнеполитическим позициям Кымгван, начавшего ослабевать с того времени. Пэкче оформило свои новые отношения с господствовавшей в то время на Японских островах политией (видимо, протогосударством Ематай в районе Кинай), послав (скорее всего, в 372 г., хотя некоторые ученые сомневаются в этой дате) великолепный «семиветвистый меч» в подарок японскому правителю. С этого времени и до конца независимого существования Пэкче политические образования Японских островов становятся стратегически важными союзниками пэкчесцев, восприемниками передовой пэкческой культуры.

Рис. 34. Знаменитый «семиветвистый меч», хранящийся ныне в синтоистском храме Иси-но-ками в Японии. Сделан из железа. Длина — 74,9 см. В надписи на этом мече (61 иероглиф)остаются «темные места», позволяющие по-разному истолковывать дату и смысл «дарения».

Укрепив свой южный «тыл», государь Кынчхого в 371 г. атаковал главного соперника, Когурё, и одержал внушительную победу. Дойдя с 30-тысячным войском до района совр. Пхеньяна, он разгромил когурёсцев в битве, в которой пал также когурёский ван Когугвон. В результате Пэкче не только утвердило себя в качестве самого могущественного государства полуострова, но и захватило значительную часть территории бывшего китайского округа Дайфан (нынешняя пров. Хванхэ). Там, по-видимому, оставалось еще китайское население — искусные ремесленники и обученные грамоте выходцы из чиновных семей. Дальнейшему приобщению Пэкче к китайской культурной сфере способствовало установление с 372 г. тесных отношений с южнокитайской династией Восточная Цзинь (317—420) — центром передовых по тому времени техники и общественной организации. Связи с Цзинь внесли громадный вклад в развитие пэкческой культуры и практически утвердили Пэкче в статусе главного посредника в распространении «престижных товаров» из Китая в южной Корее и на Японских островах. В это же время, ориентируясь на «референтную» китайскую традицию, пэкческие власти привлекли интеллектуала китайского происхождения, Ко Хына (Гао Сина) к составлению первой истории Пэкче, «Исторических записей» (Соги; не сохранились). Одновременно пэкческая элита знакомится с популярными в Южном Китае в то время даосской философией и буддизмом. Первый буддийский храм был основан в столице Пэкче в 385 г. Символом мощи Пэкче конца IV в. считается величавый курган № 3 в сеульском районе Сокчхондон (возможно, могила вана Кынчхого). Однако к началу 390-х гг. бесконечные войны с Когурё, чрезмерные мобилизации населения на строительство дворцов и крепостей, а также борьба крупнейшего аристократического клана, рода Чин, против усиления монархии, значительно ослабили Пэкче изнутри.

Рис. 35. Курган № 3 в районе Сокчхондон (длина — 50 м，высота — 4 м)

Неожиданное усиление Пэкче было для когурёской элиты шоком и дало когурёской монархии повод заставить своевольную аристократию согласиться с дальнейшим укреплением центрального государственного начала. В правление вана Сосурима были осуществлены важнейшие реформы, преобразившие страну в «цивилизованное», по дальневосточным понятиям того времени, государство. Новые письменные законы (юллён), провозглашенные в 373 г., заложили юридические основы функционирования «регулярного» государственного аппарата в центре и на местах. Существовавшие доселе аристократические ранги и титулы были выстроены в единую систему. Столичную область (нэпхён) разделили на пять районов (пу), а собственно когурёскую (не иноэтническую) периферию (вепхён) — на 5 провинций и несколько десятков военно-административных районов с центрами в крепостях (сон), управлявшихся присланными из центра чиновниками. Главной их задачей была мобилизация населения в армию и на строительные работы (прежде всего строительство крепостей), а также сбор подушной подати зерном и полотном. Размер подати, как и в Китае, варьировался в зависимости от величины земельного надела. При этом аристократическое начало осталось в обществе достаточно сильным. Высшие ранги и соответствовавшие им должности давалась в основном выходцам из старой знати пу и верхушке китайских (и других иноэтнических) переселенцев. Присвоение наивысшего ранга тэдэро оформлялось решением совета столичной знати. Власть традиционной местной знати над населением не ушла в прошлое полностью, но была значительно ограничена.

Идеологической основой «регулярного» государства стало преподававшееся в основанной в 372 г. Высшей Государственной Школе (прототип государственных конфуцианских университетов будущих династий) конфуцианство. Общенациональным культом, базой для эмоционально сплочения полиэтнического населения страны, преодоления наследия племенной раздробленности и распространения грамотности был заимствованный из Северного Китая буддизм (372 г.). Когурё смогло теперь более успешно отбивать сяньбийские и пэкческие атаки. Однако период настоящего расцвета когурёской государственности и культуры пришелся на время царствования взошедшего на трон в 18-летнем возрасте племянника Сосурима, известного по посмертному титулу Квангэтхо-ван («Государь — расширитель земель»; 391–413). Подобно китайским государям того времени, он избрал и девиз для своего правления — Ённак («Вечная радость»).

22 года правления Квангэтхо-вана были увенчаны целой серией блестящих побед над соседями, сделавшей Когурё одним из крупнейших и сильнейших государств тогдашней Восточной Азии. Начав войну с главным соперником, пэкчесцами, с первого же года своего восшествия на престол, Квангэтхо одержал ряд внушительных побед, овладев значительными территориями в плодородной долине реки Есонган. Важным союзником Квангэтхо-вана в ожесточенной схватке с Пэкче стало государство Силла (Capo), столкнувшееся с пэкчесцами в ходе присоединения северо-западных районов Чинхана и страдавшее от нападений дружественных Пэкче протояпонцев. С 392 г. Силла признало себя «вассалом» (фактически младшим союзником) Когурё. В дальнейшем когурёское влияние значительно ускорило развитие силлаской государственности. Воспользовавшись в качестве предлога пэкческими и японскими атаками на Силла, Квангэтхо-ван в 396 г. совершил (с использованием как сухопутной армии, так и флота) масштабный поход на пэкческую столицу, осадил ее и в итоге вынудил пэкческого вана Асина принести унизительную клятву покорности. Формально Пэкче стало таким же когурёским «вассалом», как и союзное Силла.

Пэкче, однако, не желало смириться ни с этим унижением, ни с фактической потерей контроля над значительной частью долины р. Ханган. Укрепив союзнические связи с протояпонцами и каясцами, пэкчесцы готовились к решающей схватке с когурёским завоевателем. Но не терял времени и Квангэтхо-ван. Опять воспользовавшись японскими набегами на «вассальное» Силла как предлогом, он в 400 г. с 50-тысячной армией наголову разгромил вторгнувшихся на территорию Силла протояпонцев. Одновременно он помог силласцам взять под контроль стратегически расположенные на южном побережье полуострова к востоку и западу от Кымгван каяские земли (район совр. городов Чханвон и Тоннэ). С этого момента ослабленное Кымгван прекратило претендовать на гегемонию в среде каяских общин. Пэкче (вновь разгромленное когурёсцами в 407 г.) также утеряло большую долю своего влияния на полуострове. Отношения Силла с Когурё приобрели до какой-то степени характер действительного вассалитета. Силлаский государь не только отправлял в когурёскую столицу символическую «дань» (чогон), но также вынужден был смириться с присутствием когурёских гарнизонов в силласких землях и активным вмешательством когурёсцев во внутренние дела Силла (скажем, в вопросы престолонаследия). Одним словом, благодаря победам Квангэтхо-вана Когурё практически стало гегемоном южной части Корейского полуострова. Не менее значительными были и победы когурёсцев на севере. Были разгромлены киданьские племена, в состав Когурё вошли земли Восточного Пуё (низовья р. Тумэньцзян), данниками когурёсцев стали северо-восточные прототунгусские племена сушень. Завладев значительной частью маньчжурских земель, Когурё выросло в военно-политическую силу, с которой и правителям китайских династий приходилось разговаривать практически на равных. В то же время формально Когурё поддерживало «вассальные» отношения с той или иной китайской династией и в этот период. В правление Квангэтхо-вана Пхеньян украсился буддийскими храмами, а государев дворец в столице был заново отстроен. После смерти великого завоевателя, в 414 г., у его могилы была поставлена стела с надписью на классическом китайском языке (1802 иероглифа), подробно повествующей, в торжественном евлогическом стиле, о походах и подвигах покойного. Эта стела считается самым ранним из значительных памятников древнекорейской письменности.

Период правления сына Квангэтхо, государя Чансу («Долголетний»; 413–491 гг.), был своеобразным «золотым веком» когурёской государственности и культуры. В 427 г. столицу перенесли с берегов р. Амноккан к югу, в город Пхеньян (ныне — столица КНДР), центр плодородной равнины на реке Тэдонган. Этим ван стремился как укрепить своё влияние на центральную аристократию, не имевшую на новом месте тех «корней», что были у нее в долине Амноккана, так и активизировать когурёскую экспансию далее на юг, в долину р. Ханган. Чувствуя новую опасность, Пэкче заключило в 433 г. союз с Силла, желавшим ограничить чрезмерное, по мнению силласких государей, вмешательство могущественного северного соседа во внутреннюю политику. Вскоре (в начале 450-х гг.) Силла выходит из когурёской сферы влияния и начинает проводить самостоятельную внешнюю политику. Теснее сближаясь с Пэкче, Силла помогает теперь по мере сил пэкчесцам в борьбе против когурёских вторжений.

По отношению к китайским государствам ван Чансу проводил сложную политику, признавая себя формальным «вассалом» могущественной северной династии Поздняя Вэй (386–534 гг.) и в то же время поддерживая активные отношения с соперником Вэй, южной династией Сун (420–479 гг.) и сдерживая тем агрессивные притязания вэйцев. Используя этот факт, Пэкче пыталось обвинить Когурё в «неверности» вэйцам, заключить на этой основе антикогурёский союз с Поздней Вэй и тем спасти себя от надвигающейся угрозы когурёского нашествия. Дипломатические усилия, однако, не помогли пэкчесцам. В 475 г. 30-тысячная когурёская армия штурмом взяла пэкческую столицу и окончательно отняла у Пэкче долину р. Ханган и прилегающие земли. Пэкческий государь Кэро погиб. Пэкческая столица была перенесена из района современного Сеула на юг, в г. Унджин (ныне г. Конджу пров. Юж. Чхунчхон). Хотя обретенное при Квангэтхо-ване положение «старшего государства» по отношению к Силла и было утрачено, победа 475 г. сделала когурёсцев хозяевами большей части полуострова. Символом власти и могущества когурёской элиты того времени были вошедшие тогда в моду роскошные каменные гробницы в китайском стиле. Как и в Китае, стены усыпальниц нередко украшали высокохудожественные фрески. Часто эти фрески реалистично отражали жизнь когурёсцев.

Рис. 36. Стела Квангэтхо-вана (высота— 6,34 м). Ныне находится в Тунгоу (уезд Цзиань, пров. Ляонин. КНР). Текст стелы является ценнейшим источником по древнекорейской истории. Он содержит упоминания о событиях, совершенно проигнорированных более поздними историческими памятниками, равно как и богатейшую информацию по топонимике древней Кореи, административной системе Когурё. и т. д.

Что же послужило причиной сокрушительных поражений, понесенных Пэкче от когурёсцев в 396, 400, 407, и снова в 475 гг.? По-видимому, значение имело то, что вплоть до конца IV в. высшие должности были практически монополизированы кланом Чин, не дававшим монархии возможности эффективно завершить централизаторcкую политику вана Кынчхого. После 405 г. новый ван, Чонджи (405–420), опиравшийся на связанный с ним брачным альянсом знатный род Хэ, сумел ограничить влияние Чинов. Однако взамен он вынужден был смириться с возросшим влиянием клана Хэ во всех областях государственного управления. В следующее царствование (ван Куисин, 420–427 гг.) клан Хэ был потеснен другим знатным родом, Мок, пользовавшимся значительным влиянием на соседние с Пэкче каяские вождества. Затем, при ване Пию (427–455 гг.), Хэ опять восстановили свои позиции. Бесконечная борьба между тремя знатными кланами вносила хаос в государственное управление, не давая, скажем, возможности эффективно оказывать помощь голодающим во время неурожаев. Все это приводило к массовым эмиграциям населения в Силла и общему «кризису доверия» к власти. Пытаясь упорядочить администрацию, ван Чонджи ввел с 408 г. должность главного министра (санчвапхён) — «полномочного представителя» государя, наделенного значительными правами и полномочиями. Однако в итоге и эта должность оказалась в распоряжении всемогущего клана Хэ (429 г.). Аристократическая традиция оставалась господствующей в обществе.

Рис. 37. Фреска, изображающая «хозяина» гробницы. Обнаружена археологами КНДР при раскопках погребений в деревне Токхынни под городом Тэан (пров. Юж. Пхёнан) в августе 1976 г Из сохранившейся надписи ясно, что захороненный был китайским иммигрантом по имени Чжэнь (кор. Чин)，выходцем из окрестностей современного Пекина (в то время — территория государства Позднее Янь, существовавшего в 384–408 гг.). Он умер и был похоронен в 408 г. Занимая высокий пост в администрации Квангэтхо-вана (о чем говорит чиновничий головной убор из синих шелковых нитей) и управляя бывшими лоланскими территориями в окрестностях современного Пхеньяна, Чжэнь был полезен как авторитетный и лояльный лидер китайского населения бывшего Лолана. В то же время подобные ему знатные китайцы, не имевшие прочных «корней» среди когурёской аристократии，использовались и как орудие укрепления независимой от аристократической среды централизованной государственной власти.

Активными — но в итоге неудачными — были попытки государя Кэро (455–475) обуздать произвол аристократов и усилить централистские начала. Опираясь на поддержку клана Мок, Кэро стал назначать на все основные должности членов государева рода. По его ходатайству ближайший партнер (и формальный «сюзерен») Пэкче этого периода, южнокитайская династия Сун, присвоил целому ряду его близких родственников (и некоторым членам клана Мок) пышные китайские титулы, что должно было поднять их престиж. Одновременно в стране поощрялось развитие буддизма, универсалистские положения которого должны были, как надеялся Кэро, вытеснить традиционный аристократический клановый этос. Государство также активно использовало свое право на мобилизацию рабочей силы общинников: строились новые крепости на границах, а также роскошные дворцы для государя и его семьи. Однако итог этой политики был печален. Недовольные жесткой централизаторской линией государя, часто приобретавшей ярко репрессивный характер в отношении оппозиционной знати, многие аристократы предпочитали эмигрировать в Когурё. В глазах разоренных поборами и мобилизациями общинников государство теряло всякий авторитет. Выражением общего недовольства были популярные слухи о том, что чрезмерное дворцовое строительство ведется якобы по наущению втершихся в доверие государя когурёских шпионов, желающих разорить Пэкче. Так это было или нет, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Однако несомненно, что именно общая атмосфера недовольства в стране сделала возможной решительную победу когурёсцев в 475 г. Показательно, что, после того как пэкческая столица Хансон была взята когурёским войском, именно эмигрировавшие ранее в Когурё пэкческие аристократы нагнали и убили государя Кэро. Перед казнью государю публично трижды плюнули в лицо, что должно было лишить побежденного пэкческого вана последних остатков престижа. Этот эпизод хорошо показывает масштабы всеобщего недовольства, порожденного чрезмерно крутой централизаторской политикой.

Понеся громадные потери (колыбель Пэкче, долина р. Ханган, была утеряна, более 8 тысяч пэкчесцев уведены в когурёский плен), Пэкче, теперь уже со столицей в Унджине на реке Кымган, приступило с конца 470-х гг. к постепенному восстановлению пошатнувшейся государственности. Однако работа по укреплению централизации с самого начала натолкнулась на ряд препятствий. Сразу после переноса столицы на юг, воспользовавшись эмиграцией значительной части клана Мок в Японию, фактическую власть снова захватил род Хэ. Он вошел в союз с кланом Ён, представлявшим местную знать долины р. Кымган. Кланы Хэ и Ён не остановились перед тем, чтобы убить препятствовавшего им государя Мунджу (475–477) и возвести на престол своего малолетнего ставленника. В итоге, однако, их выступление было подавлено кланом Чин, вошедшим в союз с Пэк — могущественным родом из окрестностей Унджина. К концу 470-х гг. в среде пэкческой знати установилось определенное равновесие сил, что позволило монархии приступить к постепенному укреплению своих позиций.

Государем, сумевшим до какой-то степени восстановить пошатнувшееся после катастрофического поражения 475 г. влияние Пэкче, был Тонсон-ван (479–501), племянник трагически погибшего Мунджу. Заключив политический альянс с местной знатью долины р. Кымган (кланами Са, Ён и Пэк), Тонсон сумел в определенной мере политически изолировать наиболее опасную для монархии «старую» центральную знать (кланы Хэ и Чин). Как и его предшественник Кэро, Тонсон искусно поднимал престиж своих родственников и ближайших сторонников, рекомендуя их к присвоению пышных китайских титулов от номинального «сюзерена» Пэкче того периода, династии Южная Ци (479–502), наследовавшей Сун.

Традиции Кэро продолжались и в другом аспекте: государство активно пользовалось своими мобилизационными полномочиями, регулярно сгоняя общинников на строительство крепостей на границах и в окрестностях столицы, а также дворцов, мостов и роскошных павильонов в столице. Постоянно происходили также наборы в армию, смотры и тренировки войск. Эта политика, равно как и прочный союз с Силла, скрепленный браком государя с дочерью силлаского аристократа (493 г.), способствовали значительным успехам Пэкче в борьбе с когурёской экспансией. Дальнейшее продвижение когурёсцев на юг было практически остановлено. Наоборот, на юг активно продвигались сами пэкчесцы. Пэкческие форпосты в долине р. Ёнсанган, впервые появившиеся уже на рубеже IV–V вв., были дополнительно усилены. В регион стала активно проникать пэкческая материальная культура. Данником Пэкче стало вождество, контролировавшее о. Чеджудо (тогда назывался Тхамна), а торгово-дипломатические контакты с ранними государствами Японии стали еще интенсивнее. Однако, как и в случае с активной централизаторской политикой Кэро, чрезмерные мобилизации в войско и на стройки вызвали широкое недовольство населения, массовое бегство в соседние страны. Ситуацией воспользовался усилившийся род Пэк, организовавший убийство вана Тонсона. Как показывают неудачи централизаторских мероприятий Кэро и Тонсона, пэкческая монархия не смогла установить твердого контроля над верхушкой аристократии вплоть до конца V в.

Рис. 38. Образец пэкческой керамики из района Унджина — гладкий сосуд серого цвета с плоским донышком и расширенными «плечиками» (высота — 17 см). Обожженный при относительно низкой температуре, сосуд отличался хорошими абсорбционными качествами.

 

б) Постепенное развитие ранней государственности в Силла. Изменения в протогосударствах Кая (IV–V вв.)

Ранняя государственность, основы которой были заложены в Силла на рубеже III–IV вв., укрепилась в ходе преобразований конца IV в. Именно в это время трон Силла окончательно закрепляется за кланом Ким, составившим основу силлаской центральной аристократии как таковой. Базой влияния Кимов было их господствующее положение в двух центральных пу Кёнджуской долины — Кымнян (другое наименование — Тхак) и Сарян. Пу — полу автономные политии, созданные на основе вождеств племенной эпохи и управлявшиеся одним или, чаще, несколькими аристократическими родами. Как и в Когурё II–IV вв., они составляли в Силла IV–V вв. основу политической и административной структуры. Их дружины, являвшиеся костяком силлаской армии, контролировали завоеванную силласцами периферию. Их представители в Совете Знати оказывали решающее влияние на выработку важнейших политических решений. Традиционные поборы с рядовых членов пу были экономической основой существования аристократии. Другие аристократические роды Кёнджуской долины (прежде всего Пак и Сок), утратив влияние на центральные пу и права на трон, сохраняют с конца IV в. свое политическое влияние лишь в контексте брачных связей с Кимами. Окончательно монополизировав трон за своим кланом, правитель из рода Ким Нэмуль (356–402) принял новый титул марипкана («главенствующий вождь»). Следуя примеру Когурё, он установил в 381 г. дипломатические отношения с династией Ранняя Цинь (351–394), которая объединила большую часть Северного Китая. Кроме того, в этот период аристократия центральных пу Кёнджуской долины начала строительство гигантских насыпных каменных курганов с несколькими деревянными саркофагами, где вместе с хозяевами хоронили также принесенных в жертву на похоронах рабов. Все эти меры должны были поднять престиж клана Ким и поддерживавших его слоев аристократии. Но в то же время нельзя не отметить, что, укрепив описанным выше способом свое привилегированное положение, клан Ким и возглавляемые им центральные пу все равно вынуждены были вплоть до начала VI в. сохранять практически конфедеративные отношения с остальными четырьмя пу Кёнджуской долины. Марипканы признавали автономию этих четырех пу во внутренних делах, привлекали их к участию в управлении и считались с интересами их аристократии. И конечно же, на периферии у Силла существовали лишь зародыши администрации. В основном связь периферии с центром исчерпывалась выплатой дани.

С 392 г. Силла практически признает «сюзеренитет» Когурё. В столице Силла, Сораболь (ныне г. Кёнджу) активно воспринимается когурёская культура, сыновья силлаского государя посылаются заложниками в Когурё. Сами силлаские государи преподносят когурёским ванам ритуальную «дань» (чогон). На этот шаг силласцы пошли как в связи с усилением Когурё в правление государей Сосурима и Квангэтхо, так и из желания обезопасить себя от японских и пэкческих набегов и, особенно, от конкуренции со стороны конфедерации южнокаяских политий во главе с Кымгван. Именно конец IV в. был периодом наивысшего расцвета южнокаяских политий, вместе с Пэкче игравших роль главных торговых партнеров японских протогосударств на Корейском полуострове. Именно южнокаяская полития Тхаксун (по-видимому, располагавшаяся в районе совр. города Чханвон, пров. Юж. Кёнсан) сыграла роль посредника в установлении отношений между Пэкче и японцами в 360-х гг. Южнокаяские могилы этого времени изобилуют железным оружием, латами и кавалеристским снаряжением явно «северного» (пуёского или когурёского) типа, а также предметами роскоши и престижа (саблями с декорированными рукоятками, яшмовыми и золотыми украшениями, и т. д). Как раз в этот период вырабатывается отличавший позже Кая стиль керамики — неглубокие сосуды на высоких ножках или подставках, сосуды с выпуклыми боками и короткой шейкой, а также специфичные для этого региона сосуды с длинным горлышком и отдельно изготавливавшейся подставкой. Появление самостоятельного керамического стиля говорит о том, что в этот период в Кая начала складываться отдельная этнокультурная общность.

Союзники Кая — японцы — активно использовали каяскую территорию для нападений на Силла. Это спровоцировало в 400 г. масштабную карательную акцию со стороны «сюзерена» Силла, когурёского Квангэтхо-вана. Японцы были наголову разгромлены, а значительная часть южных районов Кая (прежде всего территория современного города Тоннэ близ стратегически важного устья р. Нактонган) подпала под влияние местных союзников Когурё — силласцев. Вскоре Кымгван, утеряв своё господствующее положение в среде южнокаяских политий и подвергнувшись нападению со стороны соседних каяских ранних государств, была вынуждена обратиться к Силла за военной помощью. Так, благодаря союзу с могущественным Когурё, было устранено серьезное препятствие на пути экспансии Силла в южном направлении.

V в. был для Силла временем стабильного развития производительных сил и культуры, а также серьезных постепенных изменений в социальной организации. Постепенно распространяется пахота на быках, дававшая более глубокую вспашку и несравненно лучшие урожаи. С 502 г. этот метод земледелия официально поощряется государством. Расширяется круг владельцев железных орудий сельскохозяйственного труда, прежде всего лопат и серпов. Как кажется, именно в этот период силласцы впервые знакомятся со снабженным железным сошником плугом. Государство организует крупномасштабные ирригационные работы на местах. Один пример масштабной мобилизации такого рода известен из источников под 429 г. В результате, в Силла, как и в Когурё III в., постепенно подтачиваются основы общинной собственности на землю. Поля, формально оставаясь общинным достоянием (и, в идеале, собственностью государства), реально переходят в распоряжение отдельных семей.

Рис. 39. Набор ритуальных бронзовых цилиндриков с язычками внутри (Кымгван, IV–V вв.). Видимо, подобного рода цилиндрические «колокольчики» играли роль священных музыкальных инструментов. Они использовались для призывания добрых духов и изгнания злых на религиозных церемониях. Похожие инструменты бытовали в описываемую эпоху и в районе Кинай в центре о. Хонсю (Япония). Длина — до 14 см.

В ходе этого процесса выделяется слой богатых крестьян (хомин). Владельцы часто недоступных для бедноты железных орудий труда и тяглового скота, они захватывают в свои руки общинное самоуправление, организацию общинного ополчения, и т. д. Одновременно беднейшие крестьяне начинают разоряться, переходя на положение батраков или бродяг. Расслоение в крестьянской среде ослабляет позиции традиционной знати пу, привыкшей опираться на традиции общинной солидарности. Но в то же время разложение кровнородственной общины укрепляет позиции государства, получившего возможность постепенно перейти к налоговой и мобилизационной эксплуатации каждого крестьянина индивидуально (вместо традиционных нерегулярных поборов с общины как целого). Процесс распространения железных орудий также в значительной мере контролировался государством, монополизировавшим основные железнорудные ресурсы и центры производства железа. Другим источником доходов для государства был открытый в 490 г. в столице рынок, где богатые крестьяне могли продавать свои продукты. Таким образом, постепенное развитие частной собственности и торговли, углубляющееся расслоение крестьянства способствовали, в конечном счете, укреплению государственной власти.

Рис. 40. Железный серп каяского производства, IV–V в. Обнаружен при раскопках в деревне Тоханни, уезд Хаман, пров. Юж. Кёнсан. Длина 16 см., ширина 3,6 см Похожие орудия использовались и силласкими крестьянами того времени.

Общему повышению роли государства в жизни общества способствовала и мобилизационная атмосфера, связанная со сложной и напряженной международной ситуацией V в. С середины V в. Силла избавилось от положения «вассала» Когурё, став в 433 г. союзником Пэкче и активно участвуя с 450-х гг., вместе с пэкчесцами и каясцами, в борьбе с продвижением когурёсцев на юг. Однако в связи с этим Силла начало подвергаться постоянным атакам когурёсцев и их союзников мохэ, и было вынуждено заняться строительством линии крепостей на своих северных и западных границах. Мобилизации на крепостное строительство и армейскую службу укрепляли роль военно-административной верхушки (рекрутировавшейся практически только из клана Ким) и способствовали постепенному формированию представлений о единстве, однородности силлаского социума, вне зависимости от традиционных родоплеменных подразделений. Тот же эффект вызывала и необходимость противостояния участившимся набегам японских пиратов, воспринимавшихся как старые, извечные враги Силла.

В процессе борьбы с японцами складывались легенды о преданных и отважных подданных, с готовностью пожертвовавших жизнью в борьбе с традиционным противником Силла, и эти легенды становились одной из основ нового, государственного самосознания. Особенно популярно было литературно дополненное и обработанное позже предание о правителе силласких земель на крайнем юге страны (ныне — г. Янсан в окрестностях г. Пусан), кане Пак Чесане. Он, согласно легенде, выручил в 418 г. из когурёского и японского заложничества братьев вана Нульджи (417–458), но был жестоко казнен (сожжен на костре) в отместку за это японцами. По преданию, в ответ на предложение японского государя предать Силла, стать японским подданным и тем сохранить себе жизнь Пак Чесан ответил, что он скорее готов стать «собакой или свиньей» в Силла, чем знатным слугой вражеского владыки. Эта модель поведения стала референтной для силлаского патриотизма на долгое время и была активно использована правящим слоем позже, в ходе боев за объединение полуострова под властью Силла. Другим способом обеспечить эмоциональное единение силласцев было основание в 487 г. (по другим источникам, даже ранее) Дворца Богов (Сингун) — центрального общесиллаского храма. Построенный на месте рождения легендарного Пак Хёккосе, он был посвящен обожествленным предкам кланов Ким и Пак и божествам Неба и Земли в целом. Так закладывались основы силлаской этно-культурной идентичности.

О том, какой уровень роскоши был необходим для поддержания престижа владык Силла этого времени, можно судить по материалам раскопок расположенных в основном в центре современного г. Кёнджу насыпных каменных курганов с деревянными саркофагами. Предположительно, это погребения силласких правителей V — начала VI вв. Верования того времени требовали снабжать покойных всем необходимым для загробной жизни, представлявшейся продолжением земного существования. Поэтому обстановка погребений дает представление о том, какими благами покойные пользовались при жизни. Так, один из самых известных силласких курганов этого времени, Гробница Небесной Лошади (Чхонмачхон; названа так исследователями по найденной в гробнице детали конской сбруи с великолепным рисунком летящей лошади), представляет собой круглую по форме каменную насыпь 6-метровой высоты. Над ней сложен земляной курган (общая высота — 12 м, радиус — 51 м). В саркофаге под насыпью (мёгвак) найдены прекрасная золотая корона, золотая шапка, наборный золотой пояс с множеством ювелирно выделанных подвесок различной формы (рыбы, ножики, и т. д.), сосуд из голубого стекла, предметы конской сбруи, оружие, и т. д. Все эти предметы, в которых явно чувствуется китайское, скифо-сибирское, а иногда даже и романо-переднеазиатское (как в случае со стеклянными сосудами) влияние, использовались погребенным (видимо, одним из государей Силла V в.) при жизни для утверждения личного и династийно-кланового престижа. Золотые короны и пояса, роскошные сабли, редкие и драгоценные для того времени стеклянные сосуды, а часто и кости десятков умерщевленных на похоронах людей (рабов или слуг) обнаружены и в других громадных погребениях этого периода: Кургане Золотой Короны (Кымгванчхон), курганах Собончхон и Хваннамтэчхон. Неудивительно, что, зная о роскоши, окружавшей силласких владык того времени, японцы называли Силла «страной золота и серебра».

Рис. 41. Так выглядит сейчас раскопанная в 1973 г. и позже превращенная в музей Гробница Небесной Лошади

Рис. 42. Изображение летящей небесной лошади, давшее название знаменитому кургану. Образ летящей лошади («гибрид» лошади и птицы) был, по-видимому, связан с издавна существовавшим у чинханских племен культом верховного небесного божества. Возможно, однако, что влияние на данный образ также оказали и китайские представления о фантастическом животном цилинь (кор. кирин) с туловищем лошади, копытами оленя, рогами, головой дракона и медвежьим хвостом. Считалось, что цилинь появляется на земле с приходом на нее совершенно мудрого властителя. Изображения цилинь встречаются на фресках Когурё; возможно, что ее образ повлиял и на искусство Силла.

Усиление Силла в V в. влекло за собой расширение силлаской экспансии на юг, в южно-каяские области, постепенное вовлечение небольших ранних государств южнокаяского региона (прежде всего Кымгван) в орбиту силлаской дипломатии, политики и культуры. Однако это вовсе не означало утраты каясцами политической самостоятельности и этнокультурной самобытности. Вместо Кымгван центром притяжения для северных и центральных каяских политий (верхнее течение р. Нактонган, районы современных уездов Корён, Хапчхон, Ыйрён, Кочхан и Санчхон провинций Северная и Южная Кёнсан) стало усилившееся к концу V в. раннее государство Тэгая. Буквально его название переводится как «Большая Кая». Располагалось оно в центре современного уезда Корён. Укреплению Тэгая способствовало временное ослабление Пэкче после катастрофического поражения, понесенного от когурёсцев в 475 г. Избавившись от навязанной пэкчесцами еще во времена Кынчхого-вана «опеки», северные каясцы, и прежде всего Тэгая, смогли уверенно выйти на сцену в качестве самостоятельной военно-политической и культурной силы.

В 479 г. государь Тэгая, подобно пэкческому, завязывает дипломатические отношения с китайской династией Южная Ци и получает от китайцев формальную инвеституру (хотя и более низкого ранга, чем ван Пэкче). Это символизирует вхождение Тэгая в ряды «цивилизованных» государств Восточной Азии того времени. Вместе с Пэкче и Силла, Тэгая становится частью антикогурёского альянса, и на равных с двумя могущественными соседями участвует в борьбе с продвижением когурёсцев на юг. Как и ранее Кымгван, Тэгая завязывает традиционные для каяских политий тесные контакты с японцами. Впрочем, даже более тесными, чем у Тэгая, были связи с японцами у другой северокаяской политии, Ара. Имевшая также другой вариант названия, Алла, эта полития располагалась на территории современного уезда Хаман провинции Южная Кёнсан. На ее землях с 20-30-х гг. VI в. даже расположилась постоянная торгово-дипломатическая миссия японского раннего государства Ямато.

В культурном отношении, Тэгая и окружающие ее северокаяские политии вырабатывают свой оригинальный стиль в керамике — сосуды с длинным горлышком и крышкой, часто с приделанной подставкой. Это является важным свидетельством формирования определенной этнокультурной общности. Активную культурную политику проводил тэгаяский правитель Хаджи (другой вариант этого имени — Касиль), получивший от Южной Ци официальную инвеституру. Желая ритуальным путем закрепить единение северокаяских политий вокруг Тэгая, он инициировал собирание ритуальной музыки северокаяских земель и ее переработку в единый общекаяский музыкальный «канон». Эта «каноническая» музыка исполнялась на каягыме («каяской цитре»). Каягым, новый музыкальный инструмент, вскоре вошедший в сокровищницу древнекорейской музыкальной культуры, был создан в Тэгая музыкантом Урыком на основе китайской двенадцатиструнной цитры. Тот факт, что власти Тэгая имели возможность проводить столь активную культурную политику, показывает существенный рост экономических ресурсов и политического влияния этой политии. Вскоре, в начале VI в., Тэгая, наравне с Силла и Пэкче, станет одним из главных игроков на политической сцене южной Кореи.

Рис. 43. Могилы тэгаяских государей и знати, расположенные в районе Чисандон города Корана. В нескольких из этих громадных курганов были обнаружены золотые короны, роскошные сабли, кавалеристское снаряжение и многочисленные останки погребенных вместе с хозяевами слуг и рабов.

Рис. 44. Золотые короны Силла (сверху; найдена в Гробнице Небесной Лошади) и Тэгая (снизу). Сличение этих двух памятников дает хорошее представление о различиях в ритуальных убранствах силласких и каяских владык. На силласких коронах обычны украшения в форме деревьев с 3–4 уровнями ветвей и стилизованных оленьих рогов. Эти украшения несут на себе отпечатки шаманских представлений о Мировом Дереве в центре мира (каковым в ритуале считался государь), а также связаны со свойственным всем древним корейцам культом оленя. Тэгаяская корона украшена стилизованными изображениями стеблей травы с тремя уровнями листьев. Это связано с представлениями о трехчастной структуре мира Небо, Земля и Подземное царство.

 

в) Когурё, Пэкче и Силла в VI в. Усиление Силла

К середине VI в. Когурё продолжало оставаться сильнейшим государством региона, заслуженно известным и как центр ремесла, торговли и культуры. Но во внутриполитической структуре Когурё происходят серьезные изменения. Автократическая власть монарха ослабевает, и все более важную роль в политике начинает играть Совет Знати. Он представлял прежде всего центральную столичную аристократию — обладателей высших рангов и должностей. Между клановыми кликами («партиями») в Совете часто случались распри, иногда заканчивавшиеся масштабными вооруженными побоищами и жестокими «чистками» в отношении проигравших. Иногда (по сообщениям японских источников) жертвами междуусобной борьбы в аристократической среде становились и государи. Престиж государевой власти падает, среди ее функций повышается роль ритуально-представительной. Все большее значение в деятельности государя приобретают священные охоты, жертвоприношения обожествленному предку династии Чумону, и т. д. Реальные же полномочия постепенно оказываются в руках преобладавших в Совете аристократических клик, иногда родственников ванских жен.

Определенное ослабление государственной мощи Когурё, вызванное этими переменами, дополнялось внешнеполитическими осложнениями. Северный Китай вступил в 530-е гг. в полосу смуты, вылившейся в войну между двумя наследниками государства Вэй — Западным и Восточным Вэй. Это не могло не сказаться на безопасности когурёских границ. Затем, с основанием в 552 г. Тюркского каганата, преобладающей силой в Великой Степи к северу от Китая становятся тюрки. Как сами тюрки, так и их маньчжурские союзники (племена кидань и мохэ) начинают тревожить Когурё своими набегами. Положение изменилось после поражения, нанесенного тюркам империей Суй (583 г.). Последней вскоре (589 г.) удалось объединить под своей властью весь Китай, закончив тем самым продолжавшийся почти четыре столетия период раздробленности и владычества «варварских» династий на Севере. Однако очень скоро Суй, желавшая вернуть у Когурё принадлежавшие некогда ханьской династии ляодунские земли и, по возможности, полностью подчинить и само Когурё, превратилась сама в серьезнейшую угрозу для когурёской государственности. Таким образом, в VI в. Когурё, при всем его несомненном могуществе, не имело возможностей для проведения активной внешней политики на юге полуострова. Как скоро выяснилось, оно не было даже способно эффективно защищать свои южные рубежи от Пэкче и Силла. Однако, несмотря на все политические осложнения, VI в. был временем активного развития когурёской культуры, расцвета когурёского буддизма. В Когурё приезжали учиться силлаские монахи, а сочинения когурёских буддистов пользовались популярностью даже в Китае. На фресках когурёских гробниц этого времени буддийские мотивы становятся явно более выраженными.

Рис. 45. Изображение буддийского символа, лотоса, из гробницы № 4 в поселении Чинпхари под Пхеньяном (конец V в.). Считалось, что лотос, растущий среди мутных вод, сам остается при этом чистым. В глазах верующих он символизировал жизнь верного заповедям буддиста среди грехов и соблазнов этого мира.

По контрасту с определенным ослаблением Когурё, главный соперник когурёсцев, Пэкче, переживало в VI в. период культурного и социально-политического расцвета. После более чем столетия внутренних конфликтов в Пэкче начали, наконец, вырисовываться очертания централизованной монархии и более или менее унитарного и сплоченного правящего класса. В правление Мурён-вана (501–523), государство, поставленное в сложные условия чередой неурожаев, эпидемий и других бедствий, нашло определенный компромисс между насущной потребностью в централизации и упорным желанием аристократических фамилий сохранить свои прерогативы. С одной стороны, именно в этот период страна обрела единую систему управления на местах. Вся периферия была поделена на 22 «губерний», управлять которыми посылали в основном членов государева клана. «Губернии» эти назывались тамно, от пэкческого слова тара — «окружной город». Конечно, «посланцы центра» и их дружины не могли полностью заместить местную знать и общинно-территориальное самоуправление, но влияние их было весьма значительным. Как раз с этого времени традиционные формы погребений в юго-западных районах Пэкче (былые маханские вождества района р. Ёнсанган) полностью уступают место типичным для центральных областей гробницам с каменной погребальной камерой (соксильбун). Это говорит о явном усилении влияния центра на места. С другой стороны, на важнейшие посты выдвигаются представители как «старой» (роды Хэ и Мок), так и «новой» (род Са) знати. Государство, таким образом, находит определенный компромисс со всеми основными группировками господствующего класса. Чтобы придать устойчивость властной структуре в целом, государство проводит обширные ирригационные работы, сажает бродяг и безземельных на вновь освоенные земли и тем самым укрепляет свою налоговую базу. Во внешней политике, Пэкче удается отбить у когурёсцев некоторую часть земель Ханганской долины и вести активную экспансию в окраинных каяских районах долины р. Сомджинган (уезды Имсиль и Намвон пров. Сев. Чолла). Пэкче поддерживает тесные отношения как с японским ранним государством Ямато, так и с южно-китайским царством Лян (502–557). К концу своего правления (521 г.) Мурён-ван горделиво заявлял лянскому владыке, что Пэкче «вновь стало сильным государством», и эта самооценка кажется достаточно реалистичной. Роскошь, окружавшая проставленного государя при жизни, хорошо видна по множеству драгоценных вещей, найденных археологами в 1971 г. при раскопках гробницы Мурён-вана. Сама эта гробница, с типичной для Лян кирпичной погребальной камерой в форме арки, и множество найденных в ней китайских вещей, говорят об интенсивности усвоения пэкчесцами южно-китайской культуры.

Рис. 46. Кирпичная погребальная камера гробницы Мурён-вана (высота 3,14 м) и золотое украшение парадною головного убора государя (высота — 30,7 см).

С приходом к власти сына Мурёна, государя Сона (523–554), Пэкче вступило в эпоху успешной административно-политической централизации и культурного расцвета. Новый государь перевел в 538 г. столицу в город Саби (ныне г. Пуё пров. Юж. Чхунчхон) и официально переименовал страну в «Южное Пуё». Впрочем, в обиходе название Пэкче продолжало быть общеупотребительным. Перенос столицы замышлялся уже государем Тонсоном, желавшим избавиться от чрезмерного влияния унджинских аристократических кланов, но цель эта была достигнута лишь ваном Соном почти через полстолетия. Новая столица была разделена на пять районов (пу), каждый из которых выставлял по 500 воинов. Также на пять «провинций» (пан) во главе с присылаемыми из центра верховными администраторами (паннён) и их помощниками (панджва) была разделена вся территория страны. «Провинции», в свою очередь, делились на 7-10 уездов (кун), состоявших из округов с центрами в крепостях (сон). Главной обязанностью провинциальных администраторов был сбор налогов и мобилизация населения в армию и на трудовые повинности. Каждый уезд выставлял около 1000 ополченцев, и соответственно «провинция» — около 10000. Эта новая единообразная и разветвленная административная система позволяла государству значительно жестче контролировать население страны, практически исключив традиционную знать из местного управления. Впрочем, значительная часть местной знати была привлечена к работе в центральном административном аппарате.

В делах центральной администрации государь по-прежнему не был единовластен. В важнейших делах он вынужден был учитывать мнение Совета Знати, состоявшего из представителей 8 знатнейших фамилий с наивысшим рангом чвапхёна. Однако значительная часть повседневной административной работы выполнялась 22 центральными ведомствами (пуса) — Законов, Внешних сношений, Уголовных дел, Налогов, Военных дел, и т. д. Начальники этих ведомств (чанса), сменявшиеся через каждые три года и полностью подконтрольные государю, часто были выходцами из местной «второстепенной» знати или эмигрантских фамилий, всем обязанными верховной власти и целиком ей преданными. Общее усиление централизованных властных начал чувствовалось и в углубившемся влиянии китайских конфуцианских и буддийских идей. Космический трансцендентализм этих развитых философско-религиозных учений подчеркивал внутреннее единство и имманентную иерархию всех явлений материального и духовного мира. Различия между ними объявлялись поверхностными и несущественными. Подобные концепции позволяли преодолеть традиции аристократически-кланового партикуляризма, создавали основу для представлений об общегосударственном единстве. Государь, как хранитель и покровитель буддийского учения и образец конфуцианских добродетелей, возвышался теперь в фигуру, несравнимую по масштабам с окружавшими его замкнутыми мирками кланово-племенных традиций. Традиционные культы богов плодородия, морских драконов и священных гор сохранили значительное влияние, но подверглись серьезному «огосударствлению», т. е. систематизации и обработке в духе китайских традиций и философии.

Рис. 47а (слева). Типичная для Пэкче VI в. глиняная чернильница. Диаметр 23,5 см. Чернильницу поддерживали 19 искусно орнаментированных ножек. Находка этой и подобных чернильниц на месте пэкческой столицы Саби говорит о широком распространении в Пэкче грамотности и письменной культуры.

Рис. 47б. Вотивная бронзовая статуэтка Будды Шакьямуни и двух прислуживающих ему бодхисаттв (т. н. «буддийская троица»). Высота 8,5 см. Она была, судя по сопроводительной иероглифической надписи, отлита неким Чон Дживоном, молившимся о том, чтобы его умершая жена не перевоплощалась после смерти в «трех плохих мирах» (аду, мирах животных и голодных духов). Особой художественной выразительностью отличается «огненный» нимб Будды — символ его божественной энергии. Частые находки таких статуэток в пэкческих памятниках VI–VII вв. говорят о распространении буддистских верований среди широких слоев населения.

Внешние связи Пэкче периода правления Сон-вана отличались необычной широтой и интенсивностью. С одной стороны, Пэкче поддерживало очень тесные отношения с династией Лян, приглашая оттуда мастеров для украшения новой столицы, специалистов по конфуцианскому этикету, древнекитайской канонической поэзии и буддийским писаниям. С другой стороны, захватив к 530-м гг. у каясцев практически весь торговый путь по р. Сомджинган и порт Таса (ныне Хадон) в устье этой реки, Сон-ван установил тесные контакты с Японией, посылая туда пэкческих техников и специалистов по медицине, астрономии, астрологии и конфуцианским канонам (некоторые из них — интеллигенты китайского происхождения). Именно в его правление (и, скорее всего, через пэкческие официальные миссии) японцы начали заимствовать у Пэкче буддийские идеи и ритуальные предметы, что положило начало распространению буддийской религии на Японских островах. По традиционной версии, оспариваемой многими учеными, это произошло в 552 г. Дипломатический замысел Сон-вана заключался в использовании японской помощи для дальнейшей экспансии в северно-каяские районы и для активной борьбы с Когурё за возвращение долины р. Ханган.

Однако результаты усилий пэкческого государя были, скорее, противоположны его намерениям. Учрежденная по его инициативе торгово-дипломатическая миссия Ямато в каяском раннем государстве Ара защищала не пэкческие, а каяские интересы и все больше принимала просилласкую линию. Она стремилась играть роль посредника в отношениях между Силла и северокаяскими политиями. Силла же, поглотив уже в начале 530-х гг. южнокаяские владения (Кымгван — в 532 г.), медленно, но неуклонно углубляла в 540-е гг. свое влияние на стратегически важный северо-каяский регион. Ведя активную закулисную борьбу с Пэкче, Силла продолжало использовать пэкчесцев как союзников в борьбе с продвижением Когурё на юг. Конфликт Пэкче с Силла, обусловленный прежде всего столкновением экспансионистских амбиций обоих государств в каяском регионе, вылился наружу в 550–553 гг. После того, как Силла и Пэкче в ходе совместной военной акции отняли у Когурё долину Хангана, Силла, заключив (с точки зрения пэкчесцев, крайне вероломно) тайный союз с Когурё, изгнало из ханганской долины пэкческие войска. Вся эта территория была превращена в силласкую область под названием Синджу.

Беспредельно разгневанный (ведь возвращение ханганских земель, колыбели пэкческой государственности, было делом чести для его династии!), Сон-ван усилил свою армию отрядами каяских и японских союзников и напал в 554 г. на Силла. Однако битва под силлаской крепостью Квансансон (ныне город Окчхон) закончилась для пэкческого владыки трагически. Силласцы, успевшие стяжать расположение большей части северо-каяской знати, наголову разгромили пэкческие войска, сам же Сон-ван попал в засаду и был убит. По японским источникам, силласцы поручили обезглавить пэкческого государя рабу, чтобы как можно сильнее унизить своего врага. Долина Хангана стала органической частью силлаского государства, а северо-каяские политии были присоединены к Силла к 562 г. Ставка на японскую помощь, сделанная Сон-ваном, была трагической для судеб Пэкче ошибкой. Ямато не располагало реальными средствами для эффективной помощи своим континентальным союзникам. Другой серьезной ошибкой Сон-вана была явная недооценка возможностей Силла и серьезности силласких экспансионистских амбиций. В итоге поражения 554 г. экспансия Пэкче на восток (в каяские районы) и север (в долину р. Ханган) оказалась крайне затрудненной.

Рис. 48. Массивный (высота — 74 см) аркообразный гранитный реликварий, сделанный (судя по надписи) в 567 г. по заказу сестры Видок-вана (554–598). Реликварии (cарихам), ящички для мощей Будды или буддийских подвижников, являлись в Пэкче (как и в Китае) предметом особого культа.

Поражение и гибель Сон-вана — и практический крах его внешне-политической линии — сильно подорвали авторитет монархии внутри страны. Вновь усиливается аристократия, сумевшая теперь обеспечить себе преимущественное право на высшие назначения в системе 22 центральных ведомств. Попытки монархии приподнять свой престиж через военный реванш совершенно не имеют успеха. Силла способно было с середины VI в. эффективно отражать пэкческие атаки на пограничные территории. Потеряв Силла как союзника в борьбе против Когурё, Пэкче вынуждено было изменить свою политику в отношении китайских государств и сконцентрироваться на укреплении связей не с южными (как раньше), а с северными династиями — соседями и потенциальными противниками когурёсцев. Особенно стремились пэкческие правящие круги к тесному союзу с объединившей Китай в 589 г. империей Суй (наследница предыдущего формального «сюзерена» Пэкче — государства Северное Чжоу, 557–581). Они надеялись, что последняя разгромит Когурё и тем кардинально изменит всю ситуацию на полуострове. Пэкче предлагало суйцам даже план совместного нападения на Когурё. Однако надежды пэкческой монархии опять оказались в итоге несостоятельными. Когурёсцы сумели разгромить суйские полчища, что в итоге привело Суй к падению.

Активные контакты с Китаем способствовали дальнейшему развитию в Пэкче второй половины VI в. буддизма, расцвету буддийского искусства (особенно скульптуры), своеобразно трансформировавшего пришлые стилистические каноны. Интересно, что, подражая покровительствовавшим буддизму китайским правителям, пэкческий ван Поп (599–600) издал в порыве религиозного энтузиазма даже официальный указ о запрещении убивать животных и заниматься охотой и рыбной ловлей. Ясно, что этот указ не был рассчитан на строгое соблюдение. Однако сам факт его издания говорит о том, насколько буддизм к тому времени преобладал в сознании пэкческих правителей над традиционными местными культами, в которых ритуальные охоты и жертвоприношения играли важную роль.

В то время, как в Когурё и Пэкче к концу VI в. централизованные монархии были вынуждены пойти на ряд уступок аристократическому обществу, в относительно отсталом Силла только закладывались первые основы централизованной системы управления. К началу VI в. стержнем общественной и административной организации Силла по-прежнему оставались полуавтономные пу. Каждое управлялось своей собственной традиционной аристократией. Государь и его ближайший помощник кальмунван (можно интерпретировать как «государев помощник»), назначавшийся из числа ближайших государевых родственников, прямо контролировали лишь два центральных пу — Кымнян и Сарян соответственно. Государев клан также сумел монополизировать за собой право на назначение провинциальных управителей и воевод (тоса и кунджу). Они отвечали не только за администрацию и оборону, то также и за сбор (пока что не очень регулярных) поборов в пользу центральной власти. Отчужденный таким образом прибавочный продукт «с мест» попадал на склады клана Ким в столице и использовался позже для перераспределения в пользу других аристократических кланов центра, оказания помощи крестьянам в случае природных бедствий, внешнего обмена, и т. д. Заведовал государевыми складами член клана Ким, имевший должность пхумджу (буквально — «хозяин амбаров»). Хотя система отчуждения и перераспределения прибавочного продукта и находилась в руках клана Ким, решения по всем серьезным вопросам принимались Советом Знати, состоявшим из 6–7 представителей сильнейших пу. В этот совет, на правах «первых среди равных», входили и государь вместе с кальмунваном. Как государь, так и все члены этого совета одинаково титуловались «ван», что подчеркивало самостоятельность и достоинство силласких пу и их знати.

Первые шаги в сторону централизации были сделаны в начале VI в. государем Чиджыном (500–514). Он стремился прочнее опереться на богатых крестьян и горожан, недовольных самоуправством знати и видевших в усилении централизованного государства больше возможностей для социального роста. Чиджын открыл в столице новый рынок и принял ряд мер к поощрению пахоты на быках, строительству судов для перевозки товаров, и т. д. Мероприятия Чиджына по переселению столичного, «коренного» силлаского населения на окраины страны способствовали укреплению единородности силлаского общества. Ориентируясь на «цивилизованные» конфуцианско-буддийские нормы, Чиджын принудил знать пу отказаться от старой традиции убиения на похоронах и сопогребения вместе с аристократами рабов и зависимых людей. Тогда же привилась в Силла и другая «цивилизованная» традиция — давать государям после смерти посмертные храмовые имена (кор. сихо) отличавшие их от «простых смертных». Однако по-настоящему радикальные реформы начались в правление сына Чиджына, государя Попхына (Попхын — посмертное храмовое имя, личное имя было Вонджон; 514–540). Именно при Попхыне Силла окончательно вошло в круг «цивилизованных» (т. е. до определенной меры централизованных и китаизированных) государств Восточной Азии того времени.

Важнейшей из административных реформ Попхына была «регуляризация», т. е. дальнейшая централизация и китаизация управленческого аппарата. Опубликование в 520 г. письменных законов китайского типа (юллён) означало складывание силлаской ранговой структуры из 17 рангов для центральных чиновников и 10 (по другим материалам — 11) «провинциальных рангов» (веви) для администраторов на местах (на уровне деревенских старост — чхонджу, помощников окружных правителей, и т. д.). Каждому рангу (как и в Китае) соответствовала теперь служебная одежда определенного цвета (к сер. VII в. высшим цветом считался фиолетовый), а также права на определенные предметы роскоши. Аристократы сильнейших пу с самого начала практически монополизировали высшие ранги в новой структуре. Однако они воспринимались теперь уже не как полунезависимые и равноправные государю «хозяева» традиционных политий, а как «государевы слуги», обязанные верностью государевому клану Ким.

Государя теперь начинают, подобно могущественному владыке Когурё, именовать «великим государем» (тэван). Он избавляется от необходимости лично участвовать в Совете Знати. Вместо него этот Совет возглавляет теперь сандэдын — «старший» аристократ. Доводя до государя волю знати, сандэдын в то же время и воздействовал на настроения аристократии в нужном монархии направлении. Государь же, из «первого среди знатных», становится верховным властителем, несравнимым по положению и престижу даже с могущественнейшими из своих знатных «вассалов». Он, подобно китайским владыкам, становится также верховным распорядителем времени: с 536 г. Попхын начинает, подражая китайским династиям, провозглашать свои собственные «девизы правления» (кор. ёнхо). Благодаря усилиям Попхына, Силла начинает восприниматься соседями как одно из «цивилизованных государств» китайского типа.

Некогда полунезависимые политии, пу теперь довольно быстро перерождаются в административные районы столицы. Их органы самоуправления вытесняются централизованной государственной администрацией. Основой влияния аристократии становится уже не господство над тем или иным пу, а владение наследственной землей (сигып — «кормленым наделом»), брачные и родственные связи с государевой семьей и служебное положение. Из должностей особое значение приобретает пост начальника учрежденного в 517 г. Военного Ведомства (Пёнбу), в руках которого концентрируется власть над силлаской регулярной армией.

Новая административная структура обладала большими, чем замкнутые пу прежних времен, возможностями к включению в свой состав знати вновь присоединенных земель. Так, согласившийся на добровольное присоединение к Силла государь южно-каяской политии Кымгван, Кухён, был приписан ко второму по значению пу, Сарян. Это было возможно теперь, поскольку пу стали административными районами, и принадлежность к ним уже не ассоциировалась с кровнородственными связями. Его земли были сохранены за ним как наследственная собственность клана (сигып), а его сыновья дослужились до наивысшего, первого ранга. Перспектива сделать подобную карьеру была соблазнительной для многих представителей периферийной знати. Это гарантировало необходимое для дальнейшей экспансии единство среди достаточно разнородного (состоящего из центральной и гетерогенной местной аристократии) привилегированного класса Силла.

Для «великого государя», поставившего себя несравнимо выше старой племенной знати и управляющего пестрыми по происхождению и традициям подданными, старая родоплеменная религия Силла, сводившаяся к поклонению локальным божествам Кёнджуской долины, была уже слишком узкой и примитивной. Она практически уравнивала обожествленных предков государя с предками других знатных кланов (все они считались «спустившимися с Неба»), тем самым давая последним основания для сопротивления централизационной политике. Гораздо более привлекательным выглядел для центральной власти буддизм. Его универсалистские догматы позволяли сплотить воедино разнородное население молодого и растущего государства. Идея же превосходства Будды и монашеской общины (и, как подразумевалось, покровительствующей им государственной власти) над традиционными природными божествами была нужна для утверждения авторитета монархии по отношению к аристократии и ее старым родоплеменным культам. Наконец, буддизм был незаменим в начатых с 521 г. дипломатических отношениях с активно пробуддийской южнокитайской династией Лян. Оставайся Силла небуддийской страной, силласцы были обречены на второстепенное положение в лянской дипломатической иерархии, по сравнению с активно покровительствовавшими буддизму Пэкче и Когурё.

Все это, а также существование в провинциях и столице значительных буддийских общин (основанных ранее когурёскими миссионерами), не могло не побудить Попхына к официальному санкционированию буддийского культа. Однако путь к признанию буддизма не мог быть простым. Аристократия, авторитет которой основывался на культах «сошедших с Неба» божественных предков, вряд ли могла легко согласиться с буддийским тезисом, что «монаху, достигшему просветления, даже небесные боги завидуют». Активными сторонниками буддизма был, прежде всего, сам монарх и его ближайшее окружение. Значительную часть последнего составляли незнатные люди, полностью преданные верховной власти. Они искренне желали, чтобы власть опиралась на универсалистские, не связанные с родоплеменными ценностями нормы — такие, как, скажем, проповедуемые буддистами справедливость и милосердие. Именно энергия этой группы, ее готовность к самопожертвованию, и помогли Попхыну провести, через все трудности и препятствия, крупнейшую религиозную реформу в силлаской истории.

Согласно позднейшим источникам, в 520-е гг. Попхын-ван предпринял несколько попыток уговорить Совет Знати согласиться на официальное принятие буддизма, но натолкнулся на отчаянное сопротивление. Аристократы и слышать не хотели о государственной санкции на проповеди «странных бритоголовых людей в чужеземных одеждах» (монахов). Отчаявшись, сторонники буддизма из числа ближайших личных помощников государя решились в 527 г. на крайне рискованный шаг. С согласия вана, они начали строительство буддийского храма в священном для силласцев Лесу Небесного Зеркала (Чхонгённим), тем самым декларируя принятие буддизма де-факто. Разъяренные аристократы твердо потребовали у государя наказать виновных. Опасаясь, что инцидент приведет к серьезным политическим осложнениям для Попхына, один из преданных буддистов дворца, молодой чиновник из клана Пак, Ичхадон (другой вариант записи этого имени — Ёмчхок), взял всю вину на себя. Далее, гласит предание, приговоренный к смерти Ичхадон предупредил разгневанную знать, что гибель его во имя веры будет сопровождаться чудом. Когда мученику отрубили голову, из шеи якобы фонтаном брызнула кровь молочного цвета, что и заставило аристократов согласиться на принятие буддизма. Что еще, по логике предания, могли сделать они, если Будда, подобно местным божествам, «обладал властью чуда»?

Конечно, верить этому преданию буквально достаточно трудно, особенно если учесть его поразительное сходство с более ранними индийскими буддийскими легендами о жестоких царях и праведных мучениках. Но можно предположить, что, для более легкого восприятия чуждой и далекой от силласких традиций религии, ранние силлаские буддисты действительно были вынуждены прибегать к авторитету магии, утверждая достоинство и престиж своей веры с помощью историй о «чудесах» и «божественном вмешательстве» в судьбы верующих. Мученичество Ичхадона в какой-то степени помогло преодолеть сопротивление знатных консерваторов, но неприятие по отношению к новой религии все равно осталось в обществе сильным. Строительство первого большого общегосударственного храма, Хыннюнса, было завершено лишь в 544 г., и тогда же силласцам было официально разрешено уходить в монахи. Вплоть до смерти Попхына в 540 г. буддизм, по сути, оставался на положении дворцовой религии. Но события 527 г. все равно считаются поворотным моментом в судьбах силлаского буддизма. Посмертное храмовое имя первого силлаского буддиста на троне, Попхын, буквально означает «подъем [буддийского] закона». Это говорит о признании потомками его заслуг в деле укоренения в Силла новой веры.

Реформы Попхына были активно продолжены его преемником, государем Чинхыном (540–579), заложившим основы силлаской военно-государственной мощи. Из всех деяний Чинхына современников более всего впечатляло беспрецедентное расширение территории Силла. Действительно, Чинхын и его ближайший сподвижник, могущественный военный министр (пёнбурён) Исабу, сумели успешно провести экспансионистскую кампанию, сравнимую разве что с успехами когурёского Квангэтхо-вана. В 550–553 г. Исабу без особенных потерь для Силла завладел стратегически ключевым районом Корейского полуострова — долиной р. Ханган, уже не одно столетие бывшей предметом ожесточенных войн между Пэкче и Когурё. Секрет его успеха был прост. Вначале, в союзе с Пэкче (традиционным, с 433 г. союзником Силла в антикогурёской борьбе), Силла отняло у Когурё часть долины. Затем же, войдя в тайный союз с Когурё, силлаское войско изгнало пэкческие гарнизоны из той части долины, что была захвачена Пэкче. Колыбель пэкческой государственности, долина Хангана оказалась включена в состав Силла как Синджу («Новая область»). Эта акция Силла (закономерно расцененная пэкчесцами как предательство), равно как и активная подготовка силласцев к аннексии северо-каяских земель (которые Пэкче считало своей сферой влияния), спровоцировала пэкческо-силласкую войну 554 г. В итоге относительно короткой войны пэкческое войско было наголову разгромлено. Аннексия северо-каяских земель, проведенная силласцами после этой победы, в 554–562 гг., была во многих случаях полудобровольной. Силласцы сохранили многие привилегии каяской аристократии и дали ей возможность служить на заметных постах в быстро расширявшейся бюрократической системе Силла. После того, как к 562 г. все имевшиеся очаги каяского сопротивления были без особых жертв подавлены, Силла оказалось полным хозяином практически всей территории нынешних провинций Южная и Северная Кёнсан, Северная Чхунчхон и Кёнги. Тем самым Силла получило как плодородные и густонаселенные земли, так и полный контроль над торговым путем по р. Нактонган и выход к портам на Желтом море.

Рис. 49. Массивная (более чем метровой высоты) гранитная стела, поставленная в 818 г. в память мученичества Ичхадона. Пять сторон стелы занимает пространная надпись, повествующая о подвиге мученика. На шестой стороне мы видим рельефно выбитую сцену казни Ичхадона, с фонтаном белой крови, бьющим из шеи. Стела хранится в Кёнджуском Государственном Музее.

Не ограничившись этим, силласцы организовали крупномасштабный поход на север, по побережью Восточного (Японского) моря, и отняли у слабеющего Когурё старые земли племен окчо и тоне в современных провинциях Канвон и Южная Хамгён. В результате кампаний Чинхын-вана и Исабу Силла практически завладело большей частью земель Корейского полуострова. Когурё по-прежнему имело большую, чем у Силла, территорию, но только потому, что владело значительной частью Южной Маньчжурии. По ходу расширения силлаской территории Чинхын-ван устраивал торжественные ритуальные объезды (сунхэн) вновь завоеванных земель, собирая информацию об их населении, хозяйстве и культуре. Кроме того, он знакомился с местной знатью, упорядочивал местную администрацию, и, в целом, ритуально закреплял новые владения как часть силлаской территории. Четыре громадные каменные стелы с пышными иероглифическими надписями, поставленные Чинхыном в память этих объездов, сохранились до нашего времени.

Для регулярного управления покоренными территориями, силласцы делили их на «области» (чу), имевшие, скорее, характер военно-административных округов. В центре каждой «области» дислоцировалась присланная из центра бригада (чон), командир которой (кунджу) был одновременно и верховным администратором «области». Каждая «область» имела в своем составе несколько небольших «округов» (кун). В каждом из них, в свою очередь, дислоцировался присланный из столицы полк (тан). Его командир (танджу), обычно в сотрудничестве с местной элитой (поселковые старосты — чхонджу), получавшей от Силла «провинциальные ранги» и считавшейся причисленной к силласкому чиновничеству, осуществлял все основные административные функции на местах. Прежде всего, его главными обязанностями были сбор налогов (теперь уже достаточно регулярных) и мобилизации в армию и на принудительный труд (строительство крепостей, плотин, и т. д.). Часто знать из одной, присоединенной ранее, территории направляли служить военачальниками-администраторами на другие завоеванные земли. Так, одним из первых верховных администраторов области Синджу (долина р. Ханган) стал сын покорившегося Силла ранее последнего государя южно-каяской политии Кымгван. Верховная власть также осуществляла частые переселения столичных жителей («коренных силласцев») на вновь покоренные земли, а иногда переселяла и население одной покоренной территории на другую. Таким образом, население «перемешивалось», постепенно теряя связь с досиллаской местной родоплеменной традицией и приобретая новую идентичность — подданных Силла.

Рис. 50. Гранитная стела полутораметровой высоты. Поставлена Чинхын-ваном на перевале Мауннён (уезд Ивон пров. Юж. Хамгён) в память об объезде самой северной части силласких земель в 568 г. В надписи на стеле (460 иероглифов) Чинхын-ван с гордостью повествовал о завоеваниях новых земель и укреплении «дружбы с соседями». Имелось в виду, по-видимому, тайное соглашение с Когурё, заключенное после разрыва с Пэкче. Интересна вводная часть стелы, объясняющая, как ван понимал конфуцианские принципы, а также перечисление имен, рангов и должностей сопровождавших Чинхына членов Совета Знати (тэдынов), чиновников и монахов в конце надписи.

Процессу складывания единой силлаской этнокультурной общности должна была помочь и идеологическая политика Чинхына. При всей ее разносторонности, она преследовала одну главную цель — формирование комплекса универсалистских концепций, которые заставили бы одинаково идентифицировать себя с силлаской государственной структурой и старых, и новых подданных в равной степени. Наиболее заметной для современников была невиданная прежде по масштабам поддержка, оказываемая Чинхыном буддизму. Именно в его правление, начинают отправляться в Китай на учебу силлаские монахи. Из Китая они привозили с собой по возвращении и новые предметы культа (мощи Будды и подвижников — шарира, статуи Будды, и т. д.), и переведенные на классический китайский язык буддийские писания, и, самое важное, новые идеи и представления о космогонии, идеальных моделях государства и общества.

В то время среди китайских буддистов было популярно заимствованное из Индии представление об идеальном государе как чакравартине. Чакравартин (буквально — «вращающий колесо» [буддийского Закона-дхармы]) — это универсальный монарх, объединяющий мир на основе религиозно-этических принципов (справедливости и милосердия, прежде всего). По возможности, он делает это без применения насилия (по крайней мере, ненужного), с помощью «божественных сил» и выдвинутых по способностям «мудрых советников». В реальности, эта концепция требовала от правителя взвешенной и разносторонней «кадровой политики», предоставления возможностей для социального роста способным людям из самых разных общественных слоев. Кроме того, правитель, желавший показать себя как чакравартин, должен был покровительствовать буддийской общине-сангхе. Это «гарантировало» хорошую карму и благосклонность «божественных сил». В целом, от чакравартина ожидалось преимущественное использование идеологических и политических, но не насильственных методов управления. Концепция эта привлекала Чинхын-вана. В государстве, большая часть земель которого была присоединена в течение одного поколения и еще не ассимилирована до конца, методы чакравартина, особенно такие, как «возвышение достойных» (т. е., привлечение местных элит на сторону Силла) и покровительство сангхе (в которую входили уроженцы разных областей), были гораздо более безопасны, чем чрезмерное насилие, провоцирующие сопротивление на окраинах. Впрочем, популярные в Китае и Силла представления о чакравартине не отрицали и необходимости, в «крайних случаях», завоевательных походов и карательных экспедиций. Кровопролитие оправдывалось как «неизбежное зло» в процессе «умиротворения мира».

Как «истинный» чакравартин, Чинхын-ван предпринимает немало усилий для «вознаграждения заслуженных» (т. е. сторонников Силла) на вновь завоеванных землях. Он привлекает на службу в Силла талантливых и лояльных когурёсцев и каясцев. Среди них — будущий глава силлаской сангхи когурёский монах Херян и известный каяский музыкант Урык. Строятся новые буддийские монастыри в столице. Так, новый дворец государя был перестроен под буддийский монастырь Хваннёнса — Храм Божественного Дракона. Организуются невиданные раньше в Силла буддийские церемонии — скажем, поминальная служба по погибшим в боях с Пэкче воинам (572 г.). Как и подобает чакравартину, «подвижнику на троне», Чинхын к концу жизни вместе с женой формально уходит в монахи.

Однако покровительство сангхе сочетается у силлаского чакравартина со стремлением контролировать эту новую социальную силу. Приближенные ко двору монахи начинают с 551 г. назначаться «начальниками монахов в государстве», отвечая теперь перед государем за лояльность буддийской общины и хорошее соблюдение ею заповедей. В отношении надзора над буддистами, на Чинхын-вана большое влияние оказал пример северных династий Китая, с которыми были установлены отношения с 564 г. Там монахи были полностью подконтрольны властям и часто служили орудиями государственной политики.

Концепция чакравартина, в том виде, в котором она была принята Чинхыном, явно носила скорее политико-идеологический, чем религиозный характер. По сути, она кощунственно оправдывала завоевательные войны как «неизбежное зло», делая из завоевателя «справедливого вселенского государя». Однако сама идея опоры Власти на универсальные этические ценности, вместе с призывом к единению всех общин и слоев вокруг олицетворяемых ныне силласким троном «моральных истин», несомненно, при всех ее демагогических элементах, сыграла громадную роль в развитии религиозно-этических основ силлаской этнокультурной общности.

Одновременно с «освящением» трона через обращение к буддийской этике Чинхын-ван активно использует и популярную среди китайских верхов того времени конфуцианскую моралистическую фразеологию. Так, вступительные части к знаменитым стелам Чинхын-вана (поставленным в честь объездов им новых земель) испещрены цитатами из конфуцианских канонов и историй (в основном из Канона Документов — Шуцзин). Они описывают «благодетельное воздействие» «согласных Небесному Пути» «добродетелей» вана, «преобразующих» весь космос, в том числе и жителей «четырех сторон света». Однако практический итог «взращивания и воспитания» ваном «старых и новых подданных» все тот же, что и у «этического преобразования мира» чакравартином — вознаграждение во время объезда тех, кто «проявил преданность и верность, смело сражаясь с врагами ради государства» (т. е. силласких воинов и просилласких жителей покоренных районов). Скорее всего, именно конфуцианские и буддийские принципы освящались также и в первой письменной истории Силла, составленной комитетом под руководством аристократа Кочхильбу (одно время бывшего буддийским монахом и учившегося у когурёского проповедника Херяна) в 545 г.

Как конфуцианство, так и буддизм использовались Чинхыном как идеологии универсалистской централизованной государственности. Подобная «однонаправленность» сделала возможным их одновременное применение для воспитания силлаской молодежи в организации хваран («цветущая молодежь»). Эта организация сформировалась при Чинхын-ване на основе более ранних половозрастных объединений юношей и девушек, восходивших к «молодежным союзам» догосударственной эпохи. Состояла она из отдельных отрядов подростков 13–17 лет, возглавлявшихся 17-20-летними наставниками (хваран, или куксон) из высших аристократических семей и буддийскими монахами более солидного возраста (сыннё нандо). При Чинхын-ване какое-то время существовала организация хваранов-девушек, видимо, жриц традиционных культов (вонхва). Однако она скоро была ликвидирована, возможно, в результате усилившегося конфуцианского влияния. Членство в хваран стало привилегией мужчин. Членами организации хваран (нандо, «последователи») были в основном юноши из знатных семей, но иногда (в виде исключения) и простолюдины. Обучались они всему тому, что входило в комплекс необходимых знаний и умений для элитарного силласца конца VI в. — буддийским и конфуцианским (Шуцзин, Канон Песен — Шицзин, Канон Ритуала — Лицзи, и т. д.) писаниям, поклонению местным божествам моря и гор, военному искусству, и т. д. После окончания «курса» личные связи с влиятельными наставниками (куксон) могли помочь бывшему нандо в поступлении на государственную службу и продвижении в звании. В этом смысле организация хваран, хотя пока что очень непоследовательно и нерегулярно, выполняла функции Высшей Государственной Школы (типа той, что основал в Когурё государь Сосурим).

Основой этики хваран была полная, абсолютная преданность государству и товарищам, а также готовность в любой момент пожертвовать жизнью ради других. По сути, юношей обучали конфуцианским и буддийским добродетелям верности и самопожертвования, «скоррректированным» в нужном завоевателю Чинхыну и его наследникам направлении. Это делало возможным эффективное использование отрядов хваран в военных действиях. Подростки-хвараны, полностью находившиеся под влиянием внушаемых им государственнических ценностей, по первому приказу с радостью бросались на вражеские копья и храбро гибли в неравных схватках, воодушевляя жертвенной смертью силлаские армии. Организация хваран, воспитывавшая будущих лидеров общества в духе поставленной на службу трону конфуцианско-буддийской этики, была необходимым идеологическим компонентом централизованного государства Чинхын-вана.

Окончательно централизованная государственность (с сильным аристократическим элементом) оформилась в Силла в конце VI в. в правление внука Чинхына, государя Чинпхёна (579–632). Чинпхён и его главный помощник, сандэдын (председатель Совета Знати) Норибу (старый сподвижник Чинхына), активно приступил к формированию давно уже существовавших у Когурё и Пэкче центральных государственных учреждений. Были основаны главные центральные ведомства — Вихвабу (занимавшееся кадрами и общей организацией госслужбы; 581 г.), Чобу (занимавшееся взиманием налогов; 584 г.), Ебу (Ведомство Ритуалов и Дипломатии; 586), Ёнгэкпу (Дипломатическое Ведомство, занимавшееся преимущественно отношениями с Японией; 591 г.), и другие. Одновременно появлялись и специализированные ведомства, занимавшиеся изготовлением того или иного вида снаряжения (кораблей, колесниц, телег, и т. д.) для армии и дворца. В ведомствах оформлялась, по китайскому образцу, иерархическая структура подчиненности, разрабатывались и совершенствовались правила повышения по службе. Интересно, что при этом начальниками одного и того же ведомства могли назначаться несколько сановников, обязанных все важные решения принимать коллективно (подобно тому, как это делалось на Советах Знати). Таким образом, государство могло примирять амбиции соперничавших аристократических семей. Крепнет и армия — организованная из столичных жителей в 583 г. гвардейская часть («Полк Присягнувших [на верность]» — Содан) взяла на себя охрану дворца. В столице силами согнанных из провинции крестьян и ремесленников чинятся старые и строятся новые крепости. Это требует еще более четкой организации мобилизационных структур в обществе.

Следует заметить, что активное использование буддийско-конфуцианских концепций для сплочения населения и организация регулярных армии и чиновничества вовсе не означали преодоления аристократической натуры силлаского общества, предоставления всем силласцам равных возможностей. Наоборот, именно в последние десятилетия VI в. силлаское общество окончательно оформляется в сословия. В принципе, как и большинство других раннеклассовых обществ, Силла имело три сословия в широком смысле слова — аристократов, свободных простолюдинов, и неполноправных (прежде всего, частных и государственных рабов). Абсолютное большинство населения составляли свободные простолюдины. Проводившаяся Чинхын-ваном и его наследниками политика «перемешивания» населения и внедрения универсалистских идеологий в общество действительно привела к значительному стиранию различий между «коренными» силласцами и «некоренным» (покоренным) населением. Однако обособленный статус аристократии и внутренние деления внутри этого сословия оказались к концу VI в., наоборот, еще жестче закрепленными.

Высшей прослойкой (статусной группой) аристократического сословия считалась сонголь («священная кость»). Возможно, под сонголь имелись в виду члены того ответвления правящего клана Ким, которое, с точки зрения доминирующих дворцовых клик конца VI в., обладало правом на престол, т. е. потомки наследника Чинхын-вана Тоннюна (Чинпхён, его братья, и их потомство, в том числе и женское). Однако полной ясности в этом вопросе пока нет. Титуловали «священной костью» и «государей» архаических времен (до начала VI в.), но, скорее всего, ретроспективно. К чинголь («истинная кость»), аристократической прослойке рангом ниже, относились, по-видимому, члены правящего клана Ким и знатных семей столицы, связанных с ним брачными альянсами (прежде всего Пак). Также к этой группе причисляли и некоторые провинциальные знатные кланы — в основном потомков правителей некогда независимых политий, добровольно покорившихся Силла. Лишь чинголь имела право на получение высших пяти служебных рангов, а, следовательно, и высших должностей в государственном аппарате (доступных лишь носителям этих рангов).

За чинголь шли полуаристократические прослойки юктупхум («шестой головной разряд»), одупхум («пятый головной разряд») и садупхум («четвертый головной разряд»). Существует предположение, что принадлежность к каждой из этих прослоек ограничивала пределы возможного карьерного роста. Согласно этому предположению, юктупхум имели право на 10-6 ранги, одупхум — лишь на 12–10 ранги, и садупхум — только на 17–12 ранги. Предположение это весьма популярно в корейской научной литературе, но материалами источников полностью не подтверждается. Ясно лишь, что члены полуаристократических групп служили на средних и низших должностях, часто там, где требовались специальные знания. Никто, кроме чинголь («настоящей» аристократии) и этих трех полуаристократических прослоек, не имел права на службу в госаппарате. Таким образом, аристократия практически монополизировала за собой управленческую сферу. За каждой из прослоек было законодательно закреплено право на определенный цвет и фасон служебной одежды, размер жилищ, тип колесниц и сбруи, и т. д.

В обществе, официально проповедовавшем равенство перед лицом универсального монарха (чакравартина) и право добродетельного и образованного на участие в управлении (важное положение послеханьского конфуцианства), на практике социальный статус индивидуума в основном определялся по рождению. Коренное противоречие между универсалистской идеологией и аристократическими реалиями силлаского общества правящие слои пытались разрешить идеологически, популяризируя «философию судьбы». Согласно этим представлениям, место человека в обществе якобы уже до его рождения определено «божественными силами», и, следовательно, сословная система соответствует идеальному космическому миропорядку. Часто идеология такого плана подкреплялась тенденциозным истолкованием буддийской теории кармы. Рождение аристократом рассматривалось как якобы результат накопления «кармических заслуг» в предыдущих жизнях. Однако, чем глубже проникали буддизм и конфуцианство в силласкую среду, чем шире распространялись грамотность и информация об окружающем мире в целом, тем сильнее чувствовались в полупривилегированных и непривилегированных слоях тенденции к критическому восприятию реалий «закрытого» аристократически-сословного общества.

Особенно серьезной была оппозиция привилегиям чинголь со стороны юктупхум и одупхум. Эти прослойки отличались высокой образованностью, хорошим знакомством с конфуцианской теорией и реалиями значительно более «открытого» и меритократического китайского общества. Позже, после основания в Китае «космополитичной» династии Тан (618 г.), часто принимавшей иноземцев на службу, некоторые члены прослоек юктупхум и одупхум даже эмигрировали в Китай. Они желали найти там применение своим административным и военным способностям, не дававшим им желаемого продвижения по службе в Силла. Другим выражением меритократических идеалов этих «лишних людей» аристократического Силла было их активное участие в религиозных буддийских движениях, акцентировавших метафизическое равенство духовных сущностей всех людей, равную возможность для всех овладеть высшей, вне-мирской истиной. Позже, к концу IX в., всеобщее недовольство жестким сословным и внутрисословным делением стало одной из главных причин социально-политического кризиса, приведшего в итоге к распаду и гибели Силла.

С 594 г. Силла становится формальным «вассалом империи Суй», объединившей к 589 г. практически весь Китай. Отношения с Суй имели для Силла особое значение. Эта китайская династия с начала 590-х гг. собиралась организовать крупномасштабную экспедицию для уничтожения Когурё. В связи с этим Силла хотело воспользоваться случаем и войти в союз с китайцами. В итоге силласцы желали получить, в случае успешного завершения войны, земли Когурё на Корейском полуострове: Китай претендовал, прежде всего, на когурёские владения на Ляодуне. Такую же политику проводило в этот период и Пэкче. Поддерживая активные связи с Суй, Силла посылало туда целый ряд монахов на учебу. Силлаские государи копировали пробуддийскую политику суйских императоров, считавших буддийское учение духовным стержнем государства, основой для объединения громадной разноплеменной империи вокруг суйского трона. В это время в Силла возводятся на средства двора новые столичные монастыри. Приближенные ко двору образованные монахи (в основном те, кто побывал на учебе в Китае) становятся политико-дипломатическими советниками государя, расцветает буддийское искусство. Другой интеллектуальной «модой» этого периода был философский даосизм, аристократические адепты которого стремились к еще более активному усвоению достижений китайской культуры, преодолению «узости» силлаской традиции. В целом, именно в конце VI в., в процессе широкого и многостороннего восприятия характерного для Китая буддийско-конфуцианско-даосского синтеза, постепенно начинают закладываться основы «высокой» культуры новой силлаской этнокультурной общности, политически оформленной завоеваниями и реформами Чинхына и Чинпхёна.

 

г) Ситуация на Корейском полуострове в VII в. Объединение Корейского полуострова под властью Силла

Оставаясь сильнейшим из протокорейских государств, Когурё испытывало на рубеже VI–VII вв. серьезные внутриполитические затруднения. При общем сохранении налаженной Чансу-ваном централизованной системы управления, аристократия сумела отвоевать, за счет власти монарха, немало прерогатив. Постепенно к концу VI в. на первый план в государственном управлении опять выдвинулся Совет Знати. Председатель этого Совета, тэдэро (1-й ранг), избиравшийся аристократами без особого вмешательства со стороны государя, брал на себя значительную часть функций центральной власти. Опирался он прежде всего на своих личных сторонников из числа знати и чиновничества. Подобная система не могла не приводить к частым столкновениям между аристократическими группировками, желавшими посадить «своего» претендента на пост тэдэро. Это уменьшало эффективность государственного управления в целом. В результате, скажем, предпринятые когурёской армией под командованием знаменитого полководца Ондаля в 590-х гг. попытки вернуть у Силла долину Хангана закончились провалом, а сам Ондаль погиб в битве.

Формально, конечно, государь оставался носителем верховной власти. Однако на практике его роль все больше сводилась к организации религиозных церемоний в честь священных предков династии (Чумона и его матери, Богини Плодородия), сакральных весенних охот, и т. д., а также к улаживанию конфликтов между соперничавшими аристократическими группировками. Можно сказать, что политическая структура Когурё постепенно эволюционировала в сторону системы, которая после стала известна в средневековой Японии как сёгунат. В такой системе государь как верховный жрец и носитель формальной власти уступает реальную (прежде всего военную) власть сильнейшему из представителей аристократии.

Рис. 51. Позолоченная бронзовая статуэтка Авалокитешвары конца VI в., найденная в квартале Самяндон г. Сеула в 1967 г. Авалокитешвара (кор. Кваным) бодхисаттва милосердия, часто изображаемая на Дальнем Востоке в облике женщины. Высота — 20 см. Общий стиль изображения — подражание суйскому, что говорит об активных связях силласких земель в долине р. Ханган с Китаем в конце VI в. В левой руке бодхисаттвы — сосуд с чистой водой (кундика), используемой в буддийских ритуалах омовения. Правая рука зафиксирована в мудре (жесте) проповеди, т. е. бодхисаттва представлена прежде всего как носитель буддийской истины. Круглое, мягкое лицо, тонкая улыбка, нежно ниспадающие линии одежды как бы зрительно, фигурно воплощали абстрактные универсальные категории буддийского учения — доброту, милосердие, самосовершенствование. Буддийские философия, искусство и культ помогали объединению гетерогенного населения страны в одну этнокультурную общность.

Империя Суй, стремившаяся восстановить величие ханьского Китая и вновь захватить бывшие лоланские территории, рассматривала все эти изменения в когурёской политии (а равно и неспособность Когурё справиться с силласкими гарнизонами в долине р. Ханган) как проявления слабости своего восточного соперника. Не могла не воодушевлять суйского Вэнь-ди также и готовность Пэкче и Силла прийти китайским войскам на помощь. Поэтому, воспользовавшись в качестве предлога нападением союзных Когурё племен мохэ на Ляоси в 598 г. (имевшим явно превентивный характер), Вэнь-ди выслал в поход на Когурё 300-тысячную армию, подкрепленную морским флотом. Итог агрессии оказался, однако, далек от желаемого. Армия на суше еще до столкновения с когурёскими силами начала страдать от голода и эпидемий, а флот был раскидан бурями. В результате суйцы отступили без особых успехов, потеряв погибшими 80–90 % личного состава.

Столкнувшись в лице Суй с сильным противником, Когурё прибегло к целому ряду военно-дипломатических мер. Когурёский государь Ёнъ-ян (590–618) пошел на целый ряд символических уступок, признавая себя «виновным» в «прегрешениях» перед номинальным «сюзереном» (Суй) и прося о мире. Формально он был «прощен» и мир был «дарован», но на самом деле (и когурёсцы прекрасно знали об этом) Суй приступила к активной подготовке следующего этапа агрессии. Используя передышку, когурёсцы нанесли военные удары по потенциальным союзникам Суй, Силла и Пэкче, и попытались завязать более тесные отношения с потенциальным противником Суй, Восточно-тюркским каганатом. К этому же времени (608 г.) относится и активизация обменов Когурё с Японией, куда направлялись когурёские монахи, обучавшие японцев изготовлению бумаги, чернил, ирригационных механизмов, и т. д. Кроме дипломатии, когурёсцы делали упор и на укрепление внутренней сплоченности правящего класса. Именно в это время (600 г.) ученый Ли Мунджин составляет новую версию истории Когурё (хронику Синджип), в которой, по-видимому, более явственно выделялась традиция антикитайской военной борьбы.

Следующее нашествие было начато в 612 г. сыном Вэнь-ди, императором Ян-ди, горевшим желанием отомстить за «позор» отца. На Ляодун была направленная невиданная еще в истории войн Китая с неханьскими народностями двухмиллионная армия. Еще большее количество мобилизованных занималось подвозом продовольствия. К когурёской столице Пхеньяну послали суйский военно-морской флот. Однако «блицкрига» не получилось. Осажденные когурёские крепости Ляодуна упорно оборонялись, не давая главным силам суйцев продвинуться дальше на юг, в центральные районы Когурё. Потеряв терпение, суйский владыка послал ударные части (всего 300 тыс.) в поход прямо на Пхеньян, но результат был печален. Заманенные выдающимся когурёским военачальником Ыльчи Мундоком в ловушку и истощенные многодневным переходом по враждебной территории, суйцы были наголову разгромлены в битве на р. Сальсу (теперь называется Чхончхонган). В итоге из всех ударных частей уцелело лишь 2700 человек, и суйцы отступили с Ляодуна без каких-либо существенных результатов.

Еще одна агрессия в следующем, 613 г., закончилась таким же провалом. Суйцы не сумели взять когурёских крепостей на Ляодуне, и в итоге вести о начавшихся мятежах на юге Китая заставили императора в спешке отступить с когурёской территории со своей гвардией, оставив большую часть армии на уничтожение когурёским войскам. Позорный провал бессмысленной (как считали даже многие сановники суйского владыки) агрессии на северо-востоке и неисчислимые жертвы мобилизованного в войско крестьянства привели в 614–618 гг. к цепи народных восстаний и сепаратистских мятежей, закончившихся в итоге падением Суйского дома (618 г.). По некоторым данным, в 618 г. клонившаяся к гибели Суй в последний раз попыталась разгромить Когурё, но, естественно, безуспешно. В конечном счете, героическое сопротивление когурёсцев китайской агрессии спасло формировавшиеся на полуострове этнокультурные общности от ассимиляции с ханьским этносом, внеся решающий вклад в падение Суйской династии.

Объединение Китая под властью империи Тан (завершено приблизительно в 624–628 гг.) означало, что угроза для Когурё сохраняется по-прежнему. Официально «признав» ошибки чрезмерно агрессивной предшественницы, Тан на самом деле продолжала суйскую политику. Укрепляя отношения с южными соперниками когурёсцев (особенно Силла), Тан готовилась к новым походам на северо-восток. Когурёсцы, в свою очередь, также проводили двойственную политику. С одной стороны, они признавали себя формальными «вассалами» Тан и делали ряд дружественных жестов в танскую сторону. С другой стороны, Когурё активно готовилось к обороне от ожидавшихся танских нашествий. Из мер, предпринятых Когурё в 620-е гг. для установления добрых отношений с Тан, можно выделить возвращение в Китай части пленных, захваченных во времена суйских кампаний, и официальное принятие даосизма, тогда находившегося под покровительством Танского дома (считавшего Лao-цзы, основателя этого учения, своим предком). Последняя мера, в частности, вызвала серьезное недовольство значительной части буддийского монашества, ибо часто дело доходило до передачи буддийских храмов под даосские святилища. В то же время с 631 г. Когурё возводит на своей северной границе оборонительную линию более чем в 100 км длиной (своеобразную «уменьшенную копию» Великой Китайской стены), надеясь таким образом эффективнее отбить ожидаемые нападения. Вскоре опасения когурёсцев по поводу танской политики подтвердились.

В 642 г. губернатор Восточной области Ён Гэсомун устроил силами областных войск государственный переворот. Ён Гэсомун, член известного и богатого аристократического рода, был, по-видимому, недоволен чрезмерно мягкой, как ему казалось, политикой государя Ённю (618–642) по отношению к Тан. Вана свергли и убили, большинство противников клана Ён в аристократически-чиновничьей среде было также физически уничтожено. Ваном стала креатура Ён Гэсомуна — племянник Ённю, Поджан. Однако практически монарх был оттеснен на положение символической фигуры. Вся реальная власть сосредоточилась в руках провозгласившего себя тэмакниджи (верховным министром) и председателем Совета Знати Ён Гэсомуна, который практически играл роль военного диктатора. Оправданием для установления подобной системы (практически идентичной с более поздними сёгунатами Японии) было, конечно же, чрезвычайное положение, сложившееся в результате постоянных китайских агрессий.

Однако, в свою очередь, переворот Ён Гэсомуна послужил для танского императора Тайцзуна (626–649) предлогом к нападению на Когурё. Интересно, что Тайцзун также пришел к власти путем военного переворота — через убийство собственных братьев. В этом отношении он вряд ли имел моральное право упрекать Ён Гэсомуна в «измене законному правителю» и «узурпации». Союзником Тайцзуна стало Силла. Попытки силласцев заключить с Когурё союз против Пэкче потерпели провал (642 г.), и силласцы сделали ставку на союз с Китаем одновременно против Когурё и Пэкче. Они желали таким путем полностью избавиться от соперников на Корейском полуострове. В 644–645 и 647–648 гг. 200- и 300-тысячные армии Тайцзуна вторгались на Ляодун, но каждый раз останавливались перед упорным сопротивлением когурёских крепостей (в 645 г. особенно прославилась своей обороной крепость Анси) и непривычным холодным климатом и были вынуждены отступать с серьезными потерями.

Несло потери и Когурё. После похода 644–645 гг. в китайский плен было угнано до 70 тыс. когурёсцев. Результатом беспрерывных мобилизаций и войн были для когурёсцев участившиеся голодные годы, общая деморализация, бегство значительного числа населения (включая членов привилегированного класса) в Пэкче и Силла. Стремясь предотвратить окончательное истощение ресурсов страны, Ён Гэсомун делал все возможное для улучшения отношений с Китаем, но безрезультатно. Китайские набеги продолжались (655 г.). Итогом более чем полустолетней китайской агрессии была гибель Когурё в результате войны против Тан и Силла в 660–668 гг. Нельзя не отметить, что героическое сопротивление когурёсцев предотвратило включение Корейского полуострова (или, по крайней мере, значительной его части) в состав Китая в период «пика» китайской экспансии в конце VI в. и тем самым сохранило самобытность формирующегося корейского этноса.

Рис. 52. Так современные корейские художники изображают великого когурёского полководца Ыльчи Мундока, победителя суйских войск в битве при Сальсу. Известно, что Ыльчи отличался не только военными, но и литературными талантами. Сохранилось составленное им китайское стихотворение, в котором Ыльчи, уговаривая суйского военачальника не предпринимать бессмысленный поход на Пхеньян (в итоге закончившийся гибелью и пленением 300 тыс. китайских солдат), писал:

«Божественные планы [Ваши] проникают в [тайны] Небесной грамоты,

Дивными расчетами [Вашими] изведаны очертанья земли.

Военные победы и заслуги [Ваши] уже высоки,

Так не желаете ли вспомнить о мере и остановиться?»

В Пэкче в первой половине VII в. была восстановлена и укреплена политическая стабильность. Монархия и аристократия сумели прийти к обоюдно удовлетворительному компромиссу. С одной стороны, властный и расчетливый ван My (600–641), герой многих позднейших легенд, гарантировал привилегированное положение аристократии. Он назначал преимущественно выходцев из этой среды (носителей высшего ранга чвапхёна) на ключевые должности в государственном аппарате. С другой стороны, аристократы в целом согласились на значительное усиление полномочий монархии. Представители основных знатных кланов (Са, Кук, Ён, Хэ, и др.) принимали самое активное участие в военных и внешнеполитических предприятиях Му-вана. Определенная мера внутреннего политического согласия позволила Пэкче в этот период развить значительную внешнюю активность. С переменным успехом шла непрерывная война против Силла: важной целью пэкческой политики оставалось возвращение утраченных в 475 г. и так и не отвоеванных Сон-ваном в 550–554 гг. территорий в долине р. Ханган. В 602 г. Пэкче потерпело от силласцев масштабное поражение, потеряв около 40 тыс. человек (по некоторым оценкам, две трети пэкческой армии). Однако Му-ван сумел использовать эту катастрофу как стимул к объединению всех слоев и группировок правящего класса перед лицом внешней опасности. Далее, в 620-е гг., Пэкче одержало несколько побед над силласцами, но поставленной цели — возвращения долины Хангана — достигнуть не смогло.

На дипломатическом поприще активно развивались отношения со вновь объединившей Китай империей Тан. С 621 г. пэкческие посольства направлялись в Тан практически ежегодно, а с 640 г. сыновья пэкческих аристократов получили возможность постигать основы конфуцианства в танской Высшей Государственной школе (Госюэ). В отношениях с Японией Пэкче проводило достаточно твердую линию, стремясь помешать налаживанию прямых связей между японцами и Китаем и тем самым сохранить за собой практическую монополию на распространение континентальной культуры на Японских островах. Пэкче продолжало посылать в Японию мастеров и специалистов. В частности, именно пэкчесцы впервые занесли на Японские острова технику изготовления черепицы, необходимой для строительства буддийских храмов.

Выражением стабильности и расцвета аристократической культуры Пэкче в период правления Му-вана стало строительство ряда крупных государственных буддийских храмов, в том числе Храма Будды будущего Майтрейи (Мирыкса), в родных местах государя к югу от столицы (ныне уезд Иксан, пров. Сев. Чолла). Построил Му-ван также и Храм Возвышения Государя (Ванхынса) на берегу реки Кымган в столице. По буддийским представлениям, Будда будущего должен после объединения чакравартином мира прийти на землю, чтобы спасти человечество от всех страданий. Обращаясь к этому культу, Му-ван подчеркивал, что он не в меньшей степени, чем силлаские государи Чинхын и Чинпхён, может считаться чакравартином — покровительствующим буддийской общине справедливым универсальным правителем.

Еще одной чертой, сближавшей пэкческий государственный буддизм с силласким, была общая вера в то, что будды и бодхисаттвы могут магическим образом защитить государство от врагов, при условии покровительства правителя буддийской общине. Другой интеллектуальной и религиозной «модой» в среде аристократии стал даосизм. В какой-то степени даосизм даже потеснил буддизм. Но в то же время даосские представления в значительной мере слились с буддийскими идеями, особенно в искусстве. Явно под влиянием даосской «моды», ориентируясь на покровительствовавшую даосизму Тан, Му-ван вырыл в 634 г. к югу от дворца большой пруд, насыпав там искусственную гору (копию священной даосской горы Фанчжан, места обитания бессмертных) и настроив беседок и павильонов. Активно развивалось буддийское искусство и в провинциях. Именно в этот период в Пэкче начали создавать рельефные наскальные изображения будд и изготавливать большие буддийские статуи из гранита.

Рис. 53. Сохранившаяся до нашего времени каменная пагода Храма Майтрейи. Это самое древнее из сооружений подобного рода в Корее (до этого пагоды изготовляли из дерева). Сейчас высота сохранившегося сооружения не превышает 14 м, но в оригинальной форме пагода имела 9 этажей и была значительно выше. Храм всего состоял из трех пагод (одна посередине — деревянная, две по бокам — каменные) и трех залов для поклонения, но до нас дошла, хотя бы и в полуразрушенном виде, только эта (западная) пагода. Основанный Му-ваном, этот храм считался одним из самых крупных буддийских святилищ на всем Дальнем Востоке.

Рис. 54. «Буддийская триада» — изображения юного, светло улыбающегося Будды (в центре), Будды будущего Майтрейи (слева) и Бодхисаттвы Света Дипамкара (справа) на гранитной скале в уезде Сосан пров. Юж. Чхунчхон. На стиль этих культовых изображений первой половины VII в. явно повлияли рельефы буддийских пещерных храмов Китая.

В 641 г. к власти пришел последний пэкческий государь — сын Му-вана, получивший после смерти храмовое имя Ыйджа (641–660). С его воцарением политическая стабильность в стране была довольно быстро разрушена. В 642–643 гг. новый государь предпринял целый ряд решительных — и непродуманных — мер, определивших судьбу страны в следующие десятилетия. Целый ряд представителей аристократии (около 40 человек), настаивавших, по-видимому, на более осторожной внешней политике, был «вычищен» из столицы (сослан на дальние острова). Пэкче вошло в союз с захватившим в Когурё власть военным диктатором Ён Гэсомуном и предприняло решительную атаку на Силла. Взяв штурмом несколько силласких крепостей в современном уезде Хапчхон (пров. Сев. Кёнсан), пэкчесцы убили коменданта одной из них, Ким Пхумсока. Ким Пхумсок был зятем могущественного силлаского аристократа Ким Чхунчху (будущего государя Тхэджон-Мурёля), и его смерть была воспринята как государственное унижение. В следующем, 643 г., пэкческие и когурёские войска совместно попытались взять силлаский порт на Желтом море, Танхансон (побережье залива Намянман), и тем пресечь силласко-танские контакты. Их остановил, однако, решительный протест танского Китая.

Рис. 55. Пэкческая бронзовая курильница, обнаруженная в 1992 г. в развалинах государственного буддийского храма Нынсанниса в пэкческой столице Саби (ныне г. Пуё). Этот шедевр пэкческого ремесла изображает священную Вселенную такой, какой ее рисовала синтетическая буддийско-даосская космология. Подставка курильницы выделана в форме дракона, а навершие представляет собой фигуру феникса. И дракон, и феникс считались «благовещими», священными существами, важными элементами «истинного», сакрального мира даосов. Нижняя часть курильницы изображает многолепестковый лотос (буддийский символ чистоты среди мирской грязи), а верхняя (крышка) — пять священных даосских гор. Среди гор бродят, играя на различных музыкальных инструментах, бессмертные, познавшие истину отшельники, летают сказочные птицы, ездит на слонах буддийские архаты. Заметны и реалистические изображения охотников и воинов. Высота курильницы 64 см.

Меры 642–643 гг. практически «привязали» Пэкче к жесткой антикитайской и антисиллаской политике Когурё, сделав Ыйджа-вана заклятым врагом Силла. В то же время, лозунг «отомстим за Ким Пхумсока!» эффективно сплотил силласкую элиту вокруг противоборства с Пэкче. Осложнены были, вдобавок, отношения Пэкче с Японией, недовольной жесткими мерами в отношении аристократов, близких японскому двору. Чтобы избежать гибели, новые союзники — Когурё и Пэкче — должны были теперь нанести решительное поражение Силла и остановить продвижение Тан на северо-восток. Однако Тан была крупнейшим и сильнейшим государством всего тогдашнего мира, а Силла, благодаря успехам Чинхын-вана, уже владело большей частью полуострова. Учитывая неравенство экономических и военных возможностей, цели когурёско-пэкческой коалиции были вряд ли реалистичными, и события очень скоро показали это.

В 645–649 гг., воодушевленный удачами Ён Гэсомуна в борьбе с танским Китаем, Ыйджа-ван совершил несколько крупномасштабных экспедиций на западные пограничные районы Силла, но особых побед не добился. Талантливый силлаский полководец Ким Юсин (595–673) с успехом противостоял пэкческим атакам. Крупная неудача постигла Ыйджа-вана и на дипломатическом фронте. Империя Тан, заключив в 648 г. формальный военно-политический союз с Силла, стала с 651 г. открыто угрожать пэкчесцам войной в случае продолжения атак на силлаские пределы. Определенное улучшение в 653 г. отношений с новым режимом, пришедшим к власти в Японии после переворота Тайка (645 г.), вряд ли могло оказать Пэкче серьезную реальную помощь. Скромные возможности Японии, окраины тогдашнего дальневосточного мира, вряд ли были сравнимы с мощью танской империи. Внутри страны знать начала протестовать против чрезмерной, с ее точки зрения, концентрации власти в руках вана и его любимцев и нереалистичной внешней политики. Это привело в 656 г. к новым «чисткам» — репрессиям против столичной аристократической среды.

Основной опорой автократического режима Ыйджа-вана стала государева семья и чиновники незнатного происхождения, выдвинувшиеся благодаря личным способностям и безграничной преданности монарху. В 657 г. сорока побочным сыновьям государя был присвоен высший ранг чвапхёна — мера, в истории Пэкче беспрецедентная. Ряд же «старых» аристократов практически саботировал жесткую автократическую политику. Некоторые из них даже тайно сносились с силласцами, предвидя вероятное поражение своего правителя и будущую оккупацию страны силласкими войсками. В итоге, когда в 660 г. более чем 50-тысячная силлаская армия, в союзе со 130-тысячным китайским войском, атаковала Пэкче, решительно и до конца сражаться с завоевателями были готовы лишь личные любимцы государя. Одним из них был организовавший 5-тысячную дружину смертников воевода Кебэк, который даже убил своими руками перед боем жену и детей, чтобы они только не попали в плен. Однако их героических усилий было, конечно, недостаточно. В итоге Пэкче было разгромлено превосходящими силами врага.

В чем была основная причина поражений, понесенных когурёско-пэкческим альянсом и приведших эти два государства к разгрому? Выросшее на борьбе с северо-китайскими династиями и успешно отразившее суйскую агрессию, Когурё явно недооценило общую мощь нового противника — Танской империи. Когурёсцы были нереалистичны в оценке боеспособности танской армии, включавшей в себя мобильную и отчаянно храбрую тяжеловооруженную кочевую (в основном тюркскую) конницу и оснащенной самыми передовыми по тому времени стенобитными и камнеметными орудиями. Недооценили когурёсцы и серьезность завоевательных планов первых танских императоров, видевших в покорении «Восточного Заморья» (как тогда называли Корею) стратегически важный пункт общей мироустроительной программы («умирения» всех «варварских» окраин, входивших когда-то в сферу влияния Хань).

Пэкчесцы, привыкшие видеть в Когурё сильнейшую державу региона и доверявшие способности когурёсцев справиться с очередной волной китайской экспансии, недооценили военные возможности Силла. Им было трудно поверить, что силлаская армия сможет когда-либо продвинуться к пэкческой столице. Наконец, жесткие авторитарные режимы Ён Гэсомуна и Ыйджа-вана внесли определенный раскол в ряды правящих классов двух государств. Целый ряд когурёских и пэкческих аристократов предпочли в итоге силлаское или танское владычество суровому ограничению их привилегий автократическим правительством. В целом, можно сказать, что поражение Когурё и Пэкче было обусловлено как геополитической недальновидностью правящих кругов этих государств, так и расколом в их рядах.

Рис. 56. Стела, поставленная аристократом Сатхэк Чиджоком в 654 г. в его родных местах (ныне деревня Кванбук уезда Пуё, пров. Юж. Чхунчхон), недалеко от пэкческой столицы. Отстраненный от дел властным Ыйджа-ваном после не слишком удачного посольства в Японию, Сатхэк Чиджок увлекся на покое буддизмом. Как сообщается в надписи на стеле, он построил на свои средства зал для молебнов и проповедей и пагоду, «милосердный, величавый облик» которых «словно источал божественный свет». Сохранившийся от надписи текст (4 строчки по 14 иероглифов) вообще изобилует цветистыми оборотами, бывшими в моде в Китае во времена Южных и Северных Династий. Высота сохранившегося фрагмента стелы — 109 см.

Первая половина VII в. была для Силла периодом, когда завершалось оформление основных институтов централизованного государства (аристократический элемент в котором оставался достаточно сильным). 600-620-е гг. были отмечены относительной внутриполитической стабильностью. Чинпхён-ван, один из «долгожителей» на силласком престоле (579–632), сумел сплотить вокруг своего трона все значительные аристократические группировки. Кроме того, атмосферу внутренней сплоченности создавала и постоянная внешняя напряженность. Не прекращались войны с Пэкче (часто достаточно победоносные для силласцев), Когурё не оставляло надежд на возвращение отобранных Чинхын-ваном земель в центральной и северной части полуострова.

Естественной в этой ситуации была политика союза с главным противником когурёсцев, империей Суй. Известно, что силлаский государь дважды (608 и 611 гг.) формально просил Суй об организации экспедиций против Когурё, как якобы «угрожающего» «верному вассалу» Суй, Силла. Это давало Суй возможность формально преподносить агрессию против Когурё как «карательный поход» на «взбунтовавшихся варваров». Неудача суйской агрессии и последовавшая гибель самой суйской династии были для Силла большим ударом. Однако с основанием Танской империи Силла поспешно восстановило себя в качестве формального «вассала» Китая (621 г.) и с середины 620-х гг. постепенно вело дело к оформлению с Тан антикогурёского военного союза (с 640-х гг. также приобретшего антипэкческий характер).

Используя централизованную администрацию Суй и Тан в качестве примера, Чинпхён-ван сделал немало для упорядочения силласких управленческих структур. Дипломатическое Ведомство (Ёнгэкпу) было разделено на два, отвечающие теперь специально за отношения с танским Китаем и Японией (621 г.). Организован был, по китайскому образцу, Дворцовый Секретариат (Нэсон), заведующий всем усложнившихся дворцовым хозяйством (622 г.). Создали и специальное ведомство по награждениям отличившихся чиновников зерном (Сансасо; 624 г.). Укрепилась еще более и армия. Шесть дислоцируемых в провинциях бригад (чон) были дополнены особой вспомогательной частью (кунсадан; 604 г.), специальным ударным пехотно-кавалеристским полком (кыптан; 607 г.) и другими вновь образованными частями и соединениями. Все эти реорганизации позволили силласкому войску совершить ряд удачных экспедиций, захватив, скажем, в 629 г. важную когурёскую крепость на северной границе. В этом походе впервые прославил себя потомок клана правителей южно-каяской политии Кымгван, Ким Юсин, которому впоследствии суждено было сыграть немалую роль в военно-политической истории Силла VII в.

Духовным лидером правящего слоя Силла этого периода был буддийский монах Вонгван (?-630). Выходец, скорее всего, из среды юктупхум, он получил блестящее каноническое образование в суйском Китае и сделал там карьеру толкователя сутр и проповедника. Вернувшись по особому распоряжению Чинпхён-вана в Силла в 600 г. в ореоле своей суйской славы, Вонгван занял при дворе практически позицию личного государева секретаря. Именно ему, как лучшему знатоку классического китайского письма в Силла, поручали составление важнейших государственных и дипломатических документов.

Канонически, буддизм Вонгвана основывался на идеях популярной в Китае уже с IV в. «Нирвана-сутры». Она давала всем живым существам, как носителям мистического духовного начала буддхаты («природы Будды»), надежду на конечное избавление от иллюзии профанической реальности и обретение просветления. Развитием этих идей было другое важное для Вонгвана и его круга представление — концепция татхагата-гарбхи («зародыша Так Пришедшего», т. е. Будды). Татхагата-гарбха — это затемненное мирскими иллюзиями чистое и истинное («просветленное») духовное «семя», образующее основу человеческого сознания. Эта основа может — и должна — быть очищена от наслоений неизбежной в профаническом мире суетной грязи, причем процесс очищения (особенно в более поздних версиях теории) часто сводился к осознанию недвойственности, изначального единства «просветленного» и профанического миров, и конечной нереальности последнего.

Подобные идеи придавали независимую ценность каждому человеку, вне зависимости от его происхождения и социального статуса, но в то же время и примиряли непривилегированных и приниженных с реальностью. Все равно истинный, «просветленный» мир был, согласно этому учению, рядом для каждого, а все ужасы профанического бытия (войны, социальное неравенство) объявлялись не более, чем иллюзорным сном. Примерно такое сочетание метафизического универсализма в теории с принятием «мирских» реалий на практике и было нужно поддерживавшей Вонгвана правящей элите Силла. Универсалистские постулаты помогали объединить пестрое, разнородное население вокруг покровительствовавшего буддийской общине трона, а философское «снятие» проблемы несовершенства реального, посюстороннего бытия — примирить жертв нескончаемых войн и мобилизаций с их незавидным положением.

Однако нельзя не отметить также, что усиленное внимание Вонгвана к этике, его уважение к каждому человеку (по преданию, он со всеми разговаривал, вежливо улыбаясь, вне зависимости от статуса собеседника), не могли не содействовать «привитию» в достаточно жестокой силлаской среде VII в. этических универсалий, характерных для духовно развитых, «классических», обществ. Именно от Вонгвана берут, в частности, начало «покаянные ассамблеи». На них участники, люди самого разного происхождения, гадали о совершенных ими в разных перерождениях грехах, приносили покаяние и обещали друг другу не грешить впредь. Подобные собрания «вводили» сложные этические представления о грехе и очищении через покаяние в самую плоть никогда не знавшего ничего подобного силлаского общества.

Впрочем, Вонгван, исходя из постулата о имманентности зла профаническому миру (и нереальности, иллюзорности этого мира с точки зрения продвинутого адепта), рассматривал творимое на службе государству насилие как «вынужденный проступок», неизбежный для мирянина (а часто и для монаха) и потому простительный. Так, будучи призван разработать этические заповеди для членов организации хваран, Вонгван согласился с тем, что, как миряне, находящиеся на государственной службе, нандо имеют этическое право на насилие (прежде всего убийство на войне) и, более того, обязаны проявлять храбрость в сражениях. Порочным же, с его точки зрения, являлось насилие чрезмерное, ненужное или противоречащее ритуальной практике. Эта логика хорошо служила и самому Вонгвану. В 608 г. он согласился написать для Чинпхён-вана письмо к суйскому императору с просьбой об отправке войск против Когурё. Оговорив, что в принципе, монах не должен искать жизни за счет других живых существ (т. е. обращаться к насилию в любой форме), Вонгван добавил, что, как подданный вана, он не имеет права на отказ (т. е. насилие по отношению к врагам государства входит в круг обязанностей подданного).

Вся эта сомнительная «этическая» эквилибристика хорошо показывает процесс приспособления радикальных пацифистских норм «идеального» буддизма (строго запрещавшего монахам любое, даже косвенное участие в насилии, о чем Вонгван хорошо знал) к требованиям военно-дипломатической государственной машины Силла, для которой Вонгван был специалистом по составлению дипломатических документов, и не более. Однако осуждать компромиссы Вонгвана достаточно сложно. Лишь готовность к сотрудничеству с государственным аппаратом могла гарантировать выживание силлаской буддийской общине.

Рис. 57. Монашеское надгробье (ступа) на могиле Вонгвана (деревня Туюри волости Анган, уезд Кёнджу, пров. Сев. Кёнсан). Когда-то здесь, под горой Самгисан, стоял монастырь Кымгокса, в котором Вонгван жил в юности. С этими местами связан ряд легенд. Рассказывается, в частности, что отправиться на учебу в Китай Вонгвану помог дух горы Самгисан, крайне враждебно относившийся к соперникам Вонгвана из эзотерических буддийских сект. Эти легенды отражают сложный процесс адаптации буддизма к силлаской религиозной среде.

В правление старшей дочери Чинпхёна, государыни Сондок (632–647), государственными делами вершили в основном две группы аристократов — «старая», консервативная фракция, возглавлявшаяся Ыльдже (фактически игравшим роль первого министра) и Альчхоном (назначенным в 637 г. главнокомандующим — тэджангуном), и «молодая» группа. Лидерами последней были талантливый полководец Ким Юсин, внук государя Чинхына по боковой (не принадлежавшей к сословной группе сонголь) линии Ким Ёнчхун и сын Ёнчхуна, Ким Чхунчху. «Молодая» фракция придерживалась, судя по всему, радикальных экспансионистских взглядов во внешней политике. Она считала необходимым и возможным нанести окончательное поражение Пэкче и Когурё с помощью танских войск и затем объединить вокруг Силла большую часть земель полуострова. Во внутренней политике эта группа считала идеалом централизованную бюрократическую государственность танского образца и стремилась к значительному ограничению в пользу монархии традиционных для Силла аристократических привилегий. Неудивительно, что в области идеологии «знаменем» этой группировки было раннетанское конфуцианство, с его центральной идеей ритуала-ли — унифицированных норм взаимоотношений «преданных и послушных» чиновников с сакрализованной государственной властью. По мере того, как непрерывные войны с Когурё и Пэкче создавали в стране напряженную обстановку «осажденной крепости» и все более сближали Силла с Танской империей как главным потенциальным союзником, позиции группы Юсина-Ёнчхуна заметно крепли. Однако решающую роль в захвате этой группой государственной власти сыграли события 642 г.

В этом году к власти в Когурё путем государственного переворота пришла решительно антикитайски настроенная группировка Ён Гэсомуна. Вошедший с ней в антисиллаский (и, по сути, антитанский) союз новый ван Пэкче, Ыйджа, совершил серию крупномасштабных нападений на Силла, взяв в том числе и крепость Тэя (Хапчхон) — стратегически важную цитадель на западных рубежах Силла. Комендант этой крепости, Ким Пхумсок, и его жена Котхасо — дочь сына Ким Ёнчхуна, Ким Чхунчху — сдались в плен и были убиты пэкчесцами. Потеря крепости Тэя (и еще более чем 40 крепостей в том же регионе) поставили Силла под серьезную угрозу. Кроме того, гибель дочери и зятя накладывала, с точки зрения силлаского аристократического этоса, на Ким Чхунчху и весь его клан обязательство мести по отношению к пэкческому правителю. Отныне Ким Чхунчху, его клан и политические союзники (прежде всего Ким Юсин) получают в свои руки прекрасное эмоциональное оправдание своих планов по уничтожению Пэкче, а также и предлог добиваться верховной власти в стране. Ведь отомстить такому «кровнику», как пэкческий ван, можно было, только имея контроль над всеми ресурсами силлаского государства. И конечно же, группе Чхунчху-Юсина были остро необходимы внешние союзники. Сокрушить вошедшее в альянс с когурёсцами Пэкче в схватке «один на один» было вряд ли реальным.

Первым побуждением Ким Чхунчху было попытаться «вбить клин» в едва оформившийся пэкческо-когурёский альянс и перетянуть Когурё на силласкую сторону идеей совместного сокрушения Пэкче. С этим предложением Чхунчху поехал в 642 г. к Ён Гэсомуну в когурёскую столицу Пхёньян. Это было, несомненно, актом личного мужества, если учесть враждебные отношения двух стран. Однако реакция когурёсцев была, как и следовало ожидать, резко негативной. От Чхунчху потребовали вернуть захваченные еще Чинхын-ваном когурёские земли, т. е. прежде всего долину Хангана. Учитывая громадное стратегическое значение долины Хангана для Силла, условие это было практически невыполнимо. Чхунчху попал в тюрьму и едва избежал казни. Немалых усилий стоило ему вырваться из Пхеньяна.

После того, как Чхунчху и его окружению стало ясно, что, в условиях когурёско-пэкческого альянса, у Силла на Корейском полуострове нет союзников, силлаская верхушка берет курс на решительное сближение с Тан. Практически оформив военный союз с танским императором Тайцзуном, Силла послало 30-тысячную армию напасть на Когурё с тыла во время китайской агрессии против этого государства в 645 г. В процессе беспрецедентного в силлаской истории сближения с Китаем группировка Юсина-Чхунчху подбирается все ближе к вершинам государственной власти. Юсин производится в головного воеводу (тэджангуна) и отвечает за ведение войны с Пэкче, а Чхунчху становится главным дипломатическим представителем Силла за рубежом. Его визит в Японию в 647 г. обеспечивает Силла относительно спокойный тыл на юге. Возвышение «молодой группировки» вызвало понятную озабоченность части консервативных «старших» аристократов, явственно опасавшихся чрезмерного крена в сторону государственной централизации. Итогом растущего внутриполитического напряжения стали события 647–651 гг., в значительной степени определившие судьбы Силла во второй половине VII столетия.

Рис. 58. Памятная стела, поставленная в 1525 г. на месте древней крепости Тэя в честь Чукчука (имя переводится как «бамбук») — храброго силлаского воина, героически погибшего в 642 г. при штурме крепости пэкчесцами.

В 647 г. официальный лидер силлаской аристократии, председатель Совета Знати (сандэдын) Пидам, поднял в столице вооруженный мятеж против государыни Сондок и группы Юсина-Чхунчху, которой, с его точки зрения, государыня чрезмерно покровительствовала. Вскоре после начала мятежа государыня скончалась. Точных свидетельств об этом нет, но кажется возможным, что она была убита мятежниками. Видимо, у Пидама были серьезные шансы на победу. Однако после ожесточенной и кровопролитной борьбы войскам Юсина все же удалось разгромить выступление. После этого победители устроили масштабную «чистку» в рядах силлаской знати (казнено было более 30 человек). Избавившись от самых активных оппонентов, Юсин и его группа возвели на престол двоюродную сестру покойной государыни, известную по посмертному храмовому имени Чиндок (647–654). Новым Председателем Совета Знати стал лояльный Юсину «старый» аристократ Альчхон. Реальная же власть фактически перешла в руки дуумвирата Юсин-Чхунчху.

В то время, как Юсин вел активные боевые действия на пэкческих границах, Чхунчху лично в 648 г. посетил Китай, был обласкан танским Тайцзуном и окончательно оформил военный и дипломатический союз с Тан. Силла, в знак формального «вассалитета» по отношению к Танской империи, обязалась использовать танские «девизы правления» (и не провозглашать своих собственных), ввести китайские одеяния в качестве придворной формы и посылать членов правящего клана в заложники в Тан. Китай же, в свою очередь, согласился на посылку войск против Пэкче, и заручился силласким обязательством помочь в следующей войне против Когурё. В 651 г. государыня Чиндок, по танскому образцу, начала принимать ритуальные новогодние приветствия от сановников, что символизировало превращение аристократов в «преданных слуг» автократического государства. В том же году государственная дисциплина была укреплена с образованием нового Центрального Ведомства (Чипсабу), начальник которого (чунси), как «правая рука» государя, получал практически диктаторские полномочия. Первым начальником Центрального Ведомства стал преданный союзник Юсина, полководец Чукчи (как и Юсин, выходец из рядов организации хваран). В результате этих преобразований Силла фактически превратилось в военный лагерь, все ресурсы которого диктаторская группа Юсина-Чхунчху направляла на решение амбициозной военно-политической задачи — разгром, с танским содействием, Пэкче и Когурё.

После смерти государыни Чиндок в 654 г., представителей группы сонголь, способных претендовать на престол, не нашлось. Государственная власть официально перешла в руки члена группы чинголь, Ким Чхунчху. Потомкам он известен также под храмовым именем Тхэджон-Мурёль («Великий Воинственный Предок»; 654–661). Чхунчху и связанный с ним «двойным брачным альянсом» Юсин (Чхунчху был женат на сестре Юсина, а Юсин — на дочери Чхунчху) стали полновластными хозяевами страны, судьба которой была поставлена на карту. Поражение танско-силлаского альянса, не так уж и невероятное в свете прошлых побед Когурё над Суй и Тан, вполне могло означать гибель Силла и объединение полуострова военным диктаторским режимом Ён Гэсомуна.

Что же представляла собой духовная жизнь силласцев в этот период нескончаемых войн, политических потрясений и радикальной китаизации общества «сверху»? После смерти Вонгвана наибольшим авторитетом среди правящей верхушки пользовался буддийский монах Чаджан, сын влиятельного аристократа Ким Мурима. Имея по рождению все права на завидную военно-чиновную карьеру, Чаджан предпочел — вопреки настоятельным увещеваниям высоко ценившего его способности государя — уйти в монахи и отправится на учебу в танский Китай (636–643).

В Китае Чаджан, одним из первых среди силласких буддистов, познакомился с начавшим набирать популярность учением секты Хуаянь («Величие Цветка»; кор. Хваом). Доктрина Хуаянь основывалась на привезенной в Китай из буддийских городов-государств Великого Шелкового Пути санскритской Аватамсака-сутре (вскоре переведенной на классический китайский). Она рассматривала мир как единое и в то же время бесконечно разнообразное духовно-материальное целое, радикально снимая философское противоречие между «общим» и «частным»; «абстрактно-духовным» и «конкретно-вещным». С точки зрения Хуаянь, каждая песчинка, оставаясь собой, отражала в себе в то же время всю бесконечно прекрасную духовную Вселенную, с ее нескончаемым множеством «просветленных» — будд. Чаджана, как и танских императоров, эта доктрина привлекала как философское обоснование идеи единой централизованной государственности. Каждый элемент нового политического целого (скажем, инородная для Силла пэкческая или когурёская община) мог быть органически связан с центром, не отказываясь от своего исконного «я» — традиций, обычаев, привычек. Вскоре, благодаря усилиям Чаджана и его учеников, Хуаянь сделалась одной из важнейших духовных сил в Силла.

Другим элементом танской буддийской жизни, пришедшимся по нраву Чаджану и его дворцовым покровителям, была униформная монашеская дисциплина китайской сангхи. Поведение китайских монахов подчинялось строгим дисциплинарным правилам винаи, что повышало авторитет буддийской общины и покровительствующей ей государственной власти, а заодно и сводило на нет возможности для антиправительственных выступлений под буддийскими лозунгами. Наконец, видя, как понизился статус буддийских монахов в Китае по сравнению с суйскими временами (танский двор во многих случаях предпочитал покровительствовать даосам), Чаджан усвоил важный урок. Чтобы пользоваться государственными ресурсами, сангха должна активно сотрудничать с государственной властью, оказывать правящим кругам услуги в культово-идеологической области и тем сделать себя незаменимым элементом существующей политико-социальной системы. Именно теснейшая связь с «текущей» политикой стала важнейшим элементом буддизма Чаджана и его многочисленных последователей.

Возвратившись в Силла с множеством сутр и буддийских культовых предметов, Чаджан, назначенный «Великим Начальником над монахами в государстве» (тэгуктхон) ретиво принялся ставить религию на службу государственной политике. В 645 г., в связи с заключением союза с Тан и началом «тотальной» войны против Пэкче и Когурё, Чаджан предложил поставить в центральном государственном храме Хваннёнса (Божественного Дракона) громадную девятиэтажную пагоду. За образец он хотел взять подобные монументальные сооружения в суйских столичных храмах. По мнению Чаджана, это должно было обеспечить Силла магическое покровительство «божественных сил» и облегчить завоевание пэкческих и когурёских земель, а также защитить страну от возможных японских атак с тыла. Предложение Чаджана было, при активной поддержке группы Юсина-Чхунчху, принято Советом Знати. Пагоду строили силами мобилизованных силласких крестьян, под руководством приглашенного из Пэкче архитектора Абиджи (что должно было символизировать объединительные амбиции силласцев). Громадное сооружение (высотой 70–80 метров) доминировало теперь над столицей, внушая ее обитателям трепет перед могуществом государственной власти.

Чаджан официально объявил также, что Силла кармически связана с буддами прошлого и настоящего. На месте храма Хваннёнса якобы проповедовал некогда, в незапамятные времена, будда Кашьяпа (одно из прошлых воплощений будды Шакьямуни), а горный массив Одэсан на севере страны — обиталище бодхисаттвы мудрости, Манджушри (один из главных героев Аватамсака-сутры). Пропаганда подобного рода была призвана обосновать силлаские претензии на объединение полуострова и оправдать бесконечные жертвы, приносившиеся подданными Силла на алтарь завоевательных амбиций правящей верхушки. Наконец, Чаджан возвел к югу от столицы новый монастырь, Тхондоса, сделав его центром дисциплинарной жизни силлаской сангхи. Именно здесь силлаские монахи обязаны были теперь принимать посвящение и приносить клятву в соблюдении монашеских заповедей.

Несмотря на весь государственнический пыл Чаджана, карьера его складывалась достаточно неровно. Его влияние достигло пика в период правления государыни Чиндок, но с приходом к власти Ким Чхунчху знаменитый монах оказался отстраненным от политической жизни. По-видимому, группа Юсина-Чхунчху опасалась, что знатные родственники Чаджана могут стать потенциальными политическими соперниками. Кроме того, Юсин предпочитал покровительствовать эзотерическим буддийским сектам, молитвы и тайные ритуалы которых должны были прямо влиять на военные успехи в завоевательных походах. Вообще, даже будучи буддистами в личной жизни, Юсин и Чхунчху явно отдавали предпочтение танскому конфуцианству в качестве государственной идеологии. Некоторые члены их близкого окружения (скажем, специалист по составлению дипломатических документов Кансу — как и Ким Юсин, потомок каясцев) открыто называли буддизм «внемирской» религией, требуя тем самым ограничить щедрость двора по отношению к сангхе. В связи со всеми этими изменениями в идеолого-политической обстановке, Чаджану пришлось провести свои последние годы в отдаленном провинциальном монастыре.

Рис. 59. Примерно такой видится южнокорейским ученым громадная деревянная пагода монастыря Хваннёнса, возведенная по инициативе Чаджана.

По буддийскому преданию, смерть знаменитого монаха была трагичной. Манджушри объявил ему во сне, что желает видеть его, но в назначенный час взору Чаджана предстал лишь старик-нищий с мертвым щенком в котомке. Чаджан и его ученики решили, что нищий, посмевший прийти к знаменитому наставнику, — не более, чем сумасшедший. Лишь когда пришелец объявил Чаджана «не готовым к просветлению» и растворился в воздухе «в ореоле драгоценного света», поняли монахи с запозданием, что это-то и был великий Боддхисаттва Мудрости! С горести, повествует предание, Чаджан бросился со скалы и разбился насмерть. Эта поучительная легенда хорошо показывает, как относились к политизированному буддизму Чаджана и аристократическому высокомерию «начальника монахов в государстве» многие простые монахи и миряне. Однако многостороннее включение буддизма в государственную идеологию, столь решительно проведенное Чаджаном, несомненно, оставило важный след в силлаской религиозной традиции.

Рис. 60. Так изображают в современной Южной Корее инициатора экспансионистской политики силлаской верхушки сер. VII в., грозного полководца Ким Юсина. В позднейшем корейском фольклоре Юсин остался как сказочный герой, обладавший сверхъестественными способностями (умевший, скажем, угадывать будущее, превращать себя в птиц и зверей, и т. д.). Литературные предания рисуют его, в полном согласии с конфуцианскими агиографическими канонами, образцово почтительным сыном и преданным подданным. Широкую известность, в частности, получил эпизод, когда Юсин, возвратившись из одного похода и торопясь выступить в следующий, отказался даже повидаться с женой и детьми, ждавшими его у домашних ворот (т. е. пожертвовал личным благом ради общего).

Рис. 61. На этом месте в центре силлаской столицы, стояла некогда, по преданию, усадьба клана Ким Юсина (Чэмэджон). Сейчас здесь находится установленная в 1872 г. памятная стела.

Развязка более чем столетия войн между Силла и Пэкче наступила в 660 г. К этому времени Тан уже замирила тюрков Западного края, поставила район Великого Шелкового Пути под свой полный контроль и тем развязала руки для новых войн на северо-востоке. Громадная 130-тысячная армия под командованием прославившегося в сражениях с тюрками полководца Су Динфана была послана морем на Корейский полуостров для уничтожения Пэкче. В помощь Су Динфану поспешила 50-тысячная армия Силла под началом Ким Юсина, ставшего к тому времени Председателем Совета Знати (сандэдыном).

Пэкческое войско преградило силласцам дорогу на равнине у горы Хвансан (ныне волость Ёнчхон уезда Нонсан пров. Юж. Чхунчхон). Ядро его составил отряд смертников под командованием лично преданного вану Ыйджа полководца Кебэка. В завязавшейся неравной битве пэкческое войско было наголову разгромлено, а полководец Кебэк погиб. Сохранилось предание о том, что в этой битве силласцы применили «психологическое оружие». Сын одного из силласких генералов, хваран Кванджан (позже ставший героем народных преданий), бросился по велению отца в одиночку на вражеские ряды и мужественно погиб. После этого отец поднял его отрезанную голову, показал ее силласким воинам и прокричал: «Посмотрите на лицо моего сына! Он счастлив тому, что погиб ради государства!». Став свидетелями смелости и преданности молодого бойца, силлаские войска якобы преисполнились боевого пыла и в яростной атаке разгромили противника. Так это было или нет, этот рассказ хорошо передает некоторые черты государственнической этики Юсина и его окружения.

Одержав победу при Хвансане, силлаские войска, соединившись с танскими частями, быстро атаковали оставшуюся практически беззащитной пэкческую столицу. После упорной обороны Ыйджа-вану пришлось сдаться на милость победителей. Особого милосердия, однако, силласцы не проявили. Так, сын Ким Чхунчху Поммин при стечении войска и народа торжественно унизил пэкческого наследника Юна, плюнув его в лицо. Он обвинил побежденного пэкческого владыку и его клан в жестокости — убийстве своей сестры Котхасо и ее мужа Пхумсока в 642 г. Тут же были жестоко казнены (разорваны на части) силласцы, предательски содействовавшие в 642 г. падению крепости Тэя. Все эти бесчеловечные жестокости означали, что официально поставленная группой Юсина-Чхунчху цель — отомстить за поражение 642 г. и гибель родных — успешно выполнена.

Часть бывших сановников Пэкче была (с понижением в чине) принята на силласкую службу, но сдавшуюся государеву семью, 88 пэкческих аристократов и более чем 12 тыс. жителей китайцы отправили в Тан. В бывшей столице Пэкче стал 10-тысячный танский гарнизон, а территория страны была разделена на пять наместничеств, перешедших под прямое китайское управление. Главным китайским администратором в бывшей пэкческой столице стал танский воевода Лю Жэньюань. Над значительной частью территории Корейского полуострова нависла реальная угроза китайского ига.

Реальность иноэтнического порабощения всерьез всколыхнула ослабленное социально-политическими конфликтами пэкческое общество. Практически сразу после падения столицы один из членов правящего семейства, Поксин, вместе с буддийским монахом Точхимом (видимо, претендовавшим на роль духовного лидера движения) поднял на севере и западе страны оставшиеся пэкческие гарнизоны. Восставшие засели в крепости Чурюсон (ныне волость Хансан уезда Сочхон, пров. Юж. Чхунчхон), угрожая расположившимся в центре страны танским и силласким войскам. Вскоре, в 661 г., войско Поксина осадило оккупированную вражескими войсками столицу, и лишь прибытие из Тан свежих подкреплений под командованием Лю Жэньгуя спасло танско-силлаский гарнизон от полного разгрома. Вслед за тем, в 662 г., Поксину, усилившему свою армию за счет многочисленных добровольцев, удалось разгромить спешившие на выручку гарнизонам Лю Жэньгуя и Лю Жэньюаня силлаские подкрепления. Танские оккупанты опять оказались изолированными в центральных районах Пэкче.

Однако войско пэкческих патриотов ослабили внутренние распри. Поксин, опасаясь возросшего влияния Точхима, предпочел избавиться от чрезмерно активного буддийского монаха. Однако вскоре сын Ыйджа-вана Пуё Пхун, провозглашенный повстанцами новым государем, убил и самого Поксина, дабы сконцентрировать всю власть в своих руках. В итоге танские войска, усиленные прибывшими из Китая свежими подкреплениями, сумели прорвать блокаду, соединиться с силласкими силами и начать активную кампанию по «замирению» бывших пэкческих земель.

Решающая битва произошла в 663 г. под Чурюсоном, и силласко-танское войско сумело наголову разгромить как самих пэкческих повстанцев, так и пришедший им на выручку японский флот (Япония, видимо, опасалась, что волна танской экспансии дойдет и до Японских островов, и хотела нанести превентивный удар). Разуверившись в перспективах движения, неудачливый «государь» Пуё Пхун бежал в Когурё. Лишь несколько отрядов, с центром в крепости Имджонсон (волость Тэхын уезда Есан, пров. Юж. Чхунчхон), пытались продолжать сопротивление, но безуспешно. Часть из них была разбита в бою, а кого-то китайцы сумели и переманить к себе на службу посулами. К концу 663 г. на разоренных пэкческих землях сопротивление практически прекратилось.

Рис. 62. Стела, поставленная Лю Жэньюанем в бывшей пэкческой столице в 663 г. в память о разгроме движения за восстановления Пэкче. Высота — 335 см. Содержит подробное описание военных действий 660–663 гг.

Китайцы извлекли урок из происшедшего. Вместо Лю Жэньюаня главным администратором бывшего Пэкче был назначен ставший танской марионеткой сын Ыйджа-вана, Пуё Юн. Конечно, главной опорой его режима были оставшиеся на пэкческих землях танские войска (под командованием Лю Жэньгуя). Однако попытка — и небезуспешная — привлечь на китайскую сторону часть пэкческой правящей семьи и знати знаменовала новый, более реалистичный и долгосрочный подход Тан к «умиротворению» вновь завоеванной колонии. В 665 г., под танскую диктовку, Пуё Юн заключил с Силла формальный мир, скрепленный торжественным ритуальным жертвоприношением белой лошади на священной горе Китая, Тайшань. На самом деле, это действо оказалось лишь прелюдией к новым конфликтам. Силласцы вовсе не желали спустя рукава взирать на превращение части полуострова в китайскую колонию, и уже через пять лет былым союзникам суждено было стать врагами. Пока, однако, «трещины» силласко-танского альянса еще не выдавали себя, ибо союзникам осталась самое трудное — уничтожение Когурё.

Рис. 63. Скала Накхваам («Опавших Цветов») на реке Кымган, под столичной крепостью Пэкче. По преданию, в трагические дни падения пэкческой столицы в 660 г., 3 тысячи дворцовых женщин Ыйджа-вана предпочли броситься с этой скалы и разбиться насмерть, но не сдаться на позор врагу. Это предание (явно сильно преувеличенное — ван вряд ли имел столь многочисленный штат наложниц и служанок) в символической форме отражает травму, которую оставили в коллективном сознании пэкческих жителей насилия силласко-танских войск над беззащитными семьями жителей покоренных земель

Рис. 64. Чорёндэ — «Скала, с которой ловили дракона», расположенная недалеко от бывшей пэкческой столицы. По преданию, желая усмирить постоянно насылавшего на танских завоевателей бури и шторма дракона реки Кымган, китайский полководец Су Динфан поймал его на гигантскую удочку, используя в качестве наживки белую лошадь. Выщербы на скале Чорёндэ, как считается, не что иное, как следы драконьих лап. Это предание, по-видимому, отражает негативное отношение простых пэкчесцев к активно проводившейся китайскими завоевателями политике «переманивания» на свою сторону части пэкческой аристократии. Именно белую лошадь использовали в жертвоприношении, закрепившем подписание Пуё Юном и силласцами продиктованного танским владыкой мира. В подобных ритуальных актах пэкческие крестьяне и горожане вполне могли усмотреть хитроумную «приманку» китайской стороны.

Поход против Когурё был объявлен сразу же после разгрома Пэкче, в 661 г. Интересно, что эта акция встретила определенную оппозицию даже в среде танских сановников. Разочарованные более чем полувековым опытом бессмысленных и безрезультатных войн с когурёсцами, они считали новый поход неоправданной тратой сил, тем более что реальной стратегической угрозы блокированное танцами и их силласкими союзниками с юга и севера Когурё уже не представляло. Император, тем не менее, решился на выступление, исходя, как кажется, скорее из престижно-символических, чем из реальных политических соображений. Уничтожение «зазнавшихся варваров» должно было продемонстрировать мощь и непобедимость «Небесной Империи» и мироустроительную роль ее правителей, «Сыновей Неба», видевших себя единственными легитимными властителями всего цивилизованного мира.

Однако предостережения осторожных и реалистичных сановников оправдались. Танская армия (около 50 тыс. чел.) под командованием победителя пэкчесцев, Су Динфана, сумела дойти до Пхеньяна и осадить его, но взять города не смогла и принуждена была отступить. То же самое, но в худшем варианте, повторилось и в следующем, 662 г. Су Динфан не смог довести до конца осаду Пхеньяна из-за холодов и недостатка продовольствия. Ряд крупных китайских отрядов был жестоко потрепан когурёскими частями. В сражениях 662 г. роль силлаского войска свелась к доставке продовольствия армии Су Динфана. Основное бремя в борьбе с Когурё несла Танская империя.

Очередное поражение, понесенное от «северо-восточных варваров», было серьезным ударом по танскому престижу и мироустроительным амбициям. Но и Когурё победа досталась нелегко. Более чем полустолетнее противоборство с китайскими империями вконец истощило страну. Политическую волю элиты к продолжению этого героического — и разорительного — противостояния поддерживала лишь железная хватка военного диктатора Ён Гэсомуна. Однако положение режима Ён Гэсомуна становилось все более безнадежным. Особенно сильным ударом был провал движения за восстановление Пэкче, означавший, что больше Когурё не на кого опереться в регионе. Переломным моментом явилась смерть Ён Гэсомуна в 666 г. и разгоревшаяся сразу после этого борьба между его сыновьями за наследие отца. В итоге старший сын Ён Гэсомуна, Ён Намсэн, был отстранен от власти и вынужден бежать вместе со своими сторонниками в Китай и сдаться на милость Тан. Серьезно расколов когурёский правящий слой, этот инцидент дал китайцам «законный» предлог для новой агрессии, которую теперь можно было преподносить как «войну против узурпаторов».

В итоге масштабной танско-силлаской операции 667–668 гг. (силлаское войско играло, скорее, вспомогательную роль) Пхеньян был взят и Когурё как государство — сокрушено. Когурёские территории были переформированы в военное наместничество «Умиротворенный Восток» (Аньдун духуфу). Наместником назначили китайского полководца Сюэ Жэньгуя, сразу же приступившего к карательным операциям против рассеянных по провинциям отрядов когурёского сопротивления. Часть бывшей когурёской элиты была «награждена» танскими титулами и тем переманена на китайскую сторону. Но к управлению бывшими когурёскими землями коллаборационистов, как правило, не допускали, закономерно опасаясь, что они вновь изменят свою ориентацию и перейдут на сторону антитанского сопротивления.

Жестокие карательные походы танских войск, их бесчеловечные акции по искоренению потенциальных «бунтовщиков» (в частности, около 40 тыс. когурёсцев было насильственно переселено в глубь Китая) не могли не вызвать массового недовольства. Оно перешло в 670 г. в вооруженное народное выступление под руководством когурёского аристократа Ком Моджама. Восставшие громили танские гарнизоны и расправлялись с китайскими чиновниками. Чтобы придать выступлению легитимность, Ком Моджам провозгласил одного из просил ласки настроенных родственников последнего когурёского вана, по имени Ансын, новым государем. Силла вскоре начало активно помогать восставшим, что позволило им одержать ряд внушительных побед над танскими оккупантами. Вскоре Ансын был официально провозглашен когурёским ваном силласцами. После нескольких неудачных битв с танскими подкреплениями, Ансын, не желавший делить власть с Ком Моджамом, убил последного и бежал в Силла. Там ему был дан удел в кормление и младшая сестра силлаского государя Мунму (личное имя — Поммин; 661–681) — в жены. Все эти акции практически означали расторжение силласко-танского союза и объявление силласцами войны Танской империи. Что же сделало недавних союзников врагами? Какие детали послевоенного «устроения» бывших пэкческих и когурёских земель вызывали недовольство Силла? Наконец, что давало силласцам уверенность в возможности победить Тан — крупнейшую державу тогдашнего мира?

В принципе, силласцы, сознательно шедшие на непомерные жертвы ради объединения полуострова под своей властью, не могли согласиться на переход значительной части протокорейских территорий под перманентное китайское управление. Китайские гарнизоны на пэкческих и когурёских землях означали, что любое ухудшение в отношениях с Тан — или очередная вспышка экспансионистских амбиций танских правителей — могли привести к вражеской атаке на Силла с севера и запада одновременно, что было чревато гибелью государства. Силлаские правители также хорошо знали, что в тайную «программу-максимум» Тан входило и подчинение Силла — перевод его на положение военного наместничества, управляемого местными марионетками китайцев и танскими военачальниками. Знали они и то, что танские военачальники предпринимали неоднократные попытки переманить золотом и посулами силласкую знать на свою сторону (такого плана предложения делались, скажем, Ким Юсину, но без особого успеха). Переход на китайскую сторону значительной части пэкческой и когурёской аристократии не мог не насторожить силлаские верхи. Это говорило о том, что для значительной части протокорейской элиты иноэтническое владычество было, при условии сохранения привилегий местной знати, приемлемым вариантом, и что коллаборационисты могут найтись и в Силла. Все эти обстоятельства делали для силласких правителей войну за изгнание танских гарнизонов с полуострова неизбежной.

Веру же в победу им давало не утихавшее антикитайское сопротивление на оккупированных пэкческих и когурёских землях, показывавшее силу этнических эмоций среди общинников и определенной части элиты. Для Силла, этнически и культурно близкого (хотя и не идентичного) к Когурё и Пэкче, союз с повстанцами должен был стать залогом победы в неравной схватке с гегемоном тогдашней Восточной Азии. При этом важно подчеркнуть, что, воюя с Тан, Силла вовсе не отрицало танской китаецентричной модели мира. Наоборот, оно продолжало считать себя формальным «вассалом» «Небесной Династии». Танская культура продолжала оставаться референтной для силласких верхов, а их интерес к конфуцианству как средству достижения общественного единства, скорее, даже углубился.

Рис. 65. Слева: могила государя-объединителя — Тхэджон-Мурёль-вана (личное имя Ким Чхунчху). Высота — 11 м, диаметр — 110 м. Могила расположена в западной части бывшей силлаской столицы, под горой Сондосан («Божественных Персиков»). Справа: постамент памятной стелы, посвященной Тхэджон-Мурёль-вану. По тогдашней общерегиональной «моде». постамент имел вид черепахи символа долголетия и счастья. Над черепахой — изображения шести драконов (черепаха символизировала женское начало, а драконы — мужское). Сама стела, текст которой был, по преданию, написан Ким Инмуном (брат Ким Чхунчху), не сохранилась.

Прямые военные действия между Силла и Тан начались в 671 г. С самого начала усилия Силла были сфокусированы на изгнании танских войск с бывших пэкческих земель, откуда китайские гарнизоны могли легко угрожать центральным районам самого Силла. Успехи силласцев, достигнутые благодаря помощи местного населения, вызвали крайнее недовольство китайского военачальника Сюэ Жэньгуя, который направил Мунму-вану раздраженное послание с обвинениями в измене и «мятеже» против китайского «сюзерена». Вполне в нравах той эпохи, Сюэ Жэньгуй обвинял Мунму в самом страшном для конфуцианца проступке — сыновьей непочтительности. Новый силлаский государь, утверждал китайский полководец, не имел морального права изменять прокитайскую политику покойного отца.

В ответном послании Мунму-ван решительно отвергал обвинения в «измене вассальному долгу», подробно перечисляя заслуги силласких владетелей «на службе» Тан и объясняя начало военных действий против танских войск атаками пэкческого марионеточного режима Пуё Юна на силлаские пределы и необходимостью предотвратить потенциальное нашествие танских войск на Силла. Письмо Мунму-вана, отличавшееся изысканностью витиеватого дипломатического слога, ясно указывало на основную линию силлаской внешней политики. Силла оставалось органической частью китаецентричной системы («вассалом Тан»), но в то же время не отказывалось от защиты своих реальных интересов — в том числе и вооруженным путем — от чрезмерных амбиций Тан (прежде всего территориальных). Как показало время, это мудрое сочетание культурного конформизма (подрывавшего легитимность танской экспансии) и независимой линии в реальной политике обеспечило Силла итоговый успех.

Уже в 671 г. Силла сумело захватить бывшую пэкческую столицу с окрестностями и создать в этих местах область (чу) Собури, ставшую форпостом в борьбе с танскими оккупантами. Однако на когурёских землях события разворачивались в значительно менее благоприятном ключе. В Пхеньяне были расквартированы 400 тыс. танских солдат. Они жестоко расправлялись с когурёским антикитайским сопротивлением и успешно уничтожали силлаские отряды. Победы танских войск и щедрые китайские посулы привлекли отдельных членов силлаской элиты на сторону Тан. В 673 г. силлаские власти были вынуждены устроить «чистку» прокитайской группировки, жестоко покарав многих ее членов. В том же году Тан начала активно использовать союзные войска кочевых племен Севера — мохэ и киданей — против Силла. Это вынудило силласцев восстановить пограничную службу, упраздненную было после разгрома Пэкче и Когурё. В стране вновь стала чувствоваться мобилизационная атмосфера, значительно ослабшая после триумфов 660-х гг. Напрягая последние силы, Силла одержало в 675–676 гг. ряд решительных побед над танскими войсками, освободив от оккупантов южные пределы Когурё (вплоть до р. Йесонган на севере) и практически всю бывшую пэкческую территорию. Особенно важен был разгром силласцами в ноябре 676 г. танского флота в устье р. Кымган, означавший полное изгнание танцев с пэкческих земель.

Танская политика в отношении «непокорного вассала на северо-востоке» была достаточно противоречивой и колеблющейся. Император Гаоцзун то «снимал с должности» «провинившегося вассала» Мунму и «назначал» силласким государем бывшего в Китае в заложниках брата Мунму Ким Инмуна (674 г.), то «восстанавливал» Мунму «в должности». Последнее происходило после того, как танский император принимал «извинения» «провинившегося» и убеждался в невозможности разгромить силласкую армию и удержать вновь приобретенные владения на Корейском полуострове (675 г.). В конце концов, озабоченные осложнившимися отношениями с другими «окраинными народами» и поняв бесперспективность затяжной войны против Силла, танские правители предпочли перенести военное наместничество «Умиротворенный Восток» на Ляодун. Практически (но пока что не формально) они признали, таким образом, земли Корейского полуострова к югу от р. Тэдонган силласким владением. Определенная напряженность в отношениях Тан с Силла сохранялась вплоть до начала VIII в. (официальное признание Тан новые границы Силла получили лишь в 735 г.), но все это время Силла формально оставалась «вассалом» Тан и продолжала активно заимствовать танские культурные достижения (скажем, новый календарь — в 674 г.).

Когурёские земли к северу от р. Тэдонган оставались владением Тан (по крайней мере, формально) вплоть до конца VII — начала VIII вв. После их захватило основанное в 699 г. когурёскими и мохэскими выходцами новое государство Бохай (корейское произношение — Пархэ). Вскоре во владение Бохай перешла и значительная часть главного предмета территориальных вожделений Тан — когурёской Южной Маньчжурии. «Внутренними вассалами» Тан остались кидани юго-западной Маньчжурии, но этот «вассалитет» был явно формальным. Громадные жертвы, принесенные Суйской и Танской империями на алтарь экспансии на северо-востоке, оказались практически бессмысленными.

Объединение под властью Силла большей части Корейского полуострова (вплоть до р. Тэдонган на севере, включая покорившийся в 662 г. остров Чеджудо на юге) означало, что созданы государственно-политические рамки, в которых могло теперь начаться формирование нового, корейского, этноса, унаследовавшего культуру всех трех основных протокорейских групп (когурё, пэкче и силла). Естественно, что ведущую роль в этом процессе играл силлаский этнокультурный компонент. Тому факту, что значительная часть земель протокорейских народностей перешла под контроль одного из протокорейских государств (Силла), избавившись от угрозы танской оккупации и став территориальным фундаментом для дальнейшего развития самостоятельной местной культуры, нельзя не придать большого значения.

Но одновременно нельзя закрывать глаза и на менее приятную сторону исторической реальности. Объединение протокорейских земель шло силовым путем и сопровождалось изнурительными непрерывными войнами, губительно отражавшимися на жизни наиболее незащищенных групп населения, подрывавшими экономику и культуру всех трех государств древней Кореи. Продолжавшиеся более века войны против Силла сделали враждебность к силласцам органической частью коллективной идентичности населения пэкческих и когурёских территорий. Это, в сочетании с достаточно замкнутой натурой доминируемого прослойкой чинголь сословного силлаского общества, весьма затруднило интеграцию бывших пэкчесцев и когурёсцев в состав нового, объединенного этноса. Вплоть до гибели Объединенного Силла (конец IX — начало X вв.) бывшие когурёсцы и пэкчесцы оставались отдельными субэтносами в составе силлаского этноса (корейского этноса в зачаточной стадии). При первой же возможности — предоставленной внутренним кризисом в силласком центре — они активно поддержали сепаратистские мятежи на окраинах под лозунгами «восстановления Пэкче и Когурё». Все это показывает, что насильственное объединение «сверху», жестокими военно-политическими методами, вовсе не обязательно влечет за собой настоящую интеграцию гетерогенных этнокультурных групп, создание действительно единого национально-культурного пространства. Процесс слияния бывших силласцев, пэкчесцев и когурёсцев в единый корейский этнос растянулся после гибели Объединенного Силла (935 г.) еще на несколько столетий, завершившись лишь в XIII–XIV вв., в процессе совместного, общеэтнического сопротивления монгольским завоевателям.

Важный момент, о котором следует упомянуть в связи с исторической оценкой объединения части Корейского полуострова под властью Силла, — вопрос о природе танско-силлаского союза и легитимности действий силласких правителей, привлекавших танские армии для решения конфликтов с другими протокорейским и государствами. Этот вопрос поднимается как официальной северокорейской историографией, так и ультранационалистическими историками Южной Кореи. И те, и другие обвиняют Ким Юсина и Ким Чхунчху в «национальной измене», характеризуя как «преступное» применение «внешних сил» против «соотечественников». В связи с этим необходимо напомнить, что сегодняшние националистические критерии не должны применяться к событиям VII в., к раннеклассовым обществам, элита которых говорила на разных языках, придерживалась различных обычаев и вовсе не считала друг друга «соотечественниками» (хотя определенное сознание близости всех прото корейских этносов уже выработалось, что помогло Силла привлечь недавних противников — население Пэкче и Когурё — на свою сторону в войне против Тан в 670–676 гг.). Когурё позволяло себе в начале VII в. проводить жестко антисуйскую и антитанскую линию не потому, что было «патриотичнее» Силла или Пэкче (которое, как и Силла, искало союза с Суй против Когурё), а просто потому, что было сильнее, имело опыт борьбы с китайскими династиями (формальным «вассалом» которых оно, тем не менее, оставалось) и желало подтвердить свой статус регионального лидера. Именно этот статус Силла, с китайской помощью, и хотело отнять у северного соседа.

То, что Силла, активно используя альянс с Тан, не забывало и о собственных интересах, прекрасно показывает кампания 670–676 гг. Попытки интерпретировать политику VII в. с точки зрения национальных критериев наших дней абсолютно абсурдны и не имеют никакой исторической ценности. Нельзя не согласиться, конечно, с тем, что развязанные силласкими правителями с сер. VI в. завоевательные войны против Когурё и Пэкче велись в интересах господствующего класса Силла, желавшего укрепить налоговую базу аппарата власти и повысить статус своего государства в системе международных отношений. Союз с Тан, подразумевавший тотальную войну против Пэкче и Когурё, был заключен группировкой Юсина-Чхунчху, преследовавшей, кроме государственных, и более узкие фракционные интересы. Война и всеобщая мобилизация помогали монархии обрести практически автократические полномочия, на которые ей бы иначе было весьма трудно рассчитывать в аристократическом обществе. Несомненно, война являлась трагедией для населения полуострова, более чем сто лет (середина VI — середина VII вв.) не знавшего практически ни одного спокойного года и регулярно подвергавшегося насилиям, грабежам и мобилизациям. Как уже говорилось, для бывшего населения Пэкче и Когурё психологическим итогом войны были сильные антисиллаские эмоции, в итоге давшие о себе знать в процессе распада и гибели самого Силла. Однако в то же время нельзя отрицать и историческое значение событий середины VII в., создавших, при всей их трагичности, основу для формирования единого корейского этноса и новой, корейской культуры.

Источники и литература

А) Первоисточники:

1. Чэнь Шоу. История Трех Государств (Саньго чжи): Пак М. Н. «Описание корейских племен начала нашей эры (По Саньго чжи)» // Проблемы востоковедения, 1961, № 1; То же — Российское корееведение. Альманах № 2. М., 2001. С. 17–22.

2. Ким Бусик. Самкук саги. Изд. текста, пер., вступит, статья и коммент. М. Н. Пака / Отв. ред. А. М. Рогачев. М., 1959 (Памятники литературы народов Востока. Тексты. Большая серия. I); М., 1995 (кн.2).

3. Lee, Р. Н. and de Вагу, Wm. Т. (eds.). Sourcebook of Korean Tradition. New York: Columbia Un-ty Press, 1997, Vol. 1, pp. 56–77.

Б) Литература:

1. Воробьев M. В. Корея до второй трети VII века. СПб, 1997. С. 113–247.

2. Lee, Ki-dong. «Bureaucracy and Kolp'um System in the Middle Age of Silla» // Journal of Social Sciences and Humanities, Vol. 52, 1980, pp. 31–58.

3. Lee, Ki-dong. «Shilla's Kolp'um System and Japan's Kabane System» // Korean Social Science Journal, Vol. 11, 1984, pp. 7-24.

4. Pankaj, N. M. «The Buddhist Transformation of Silla Kingship: Buddha as a King and King as a Buddha» // Transactions of the Korea Branch of the Royal Asiatic Society, Vol. 70, 1995, pp. 15–35.

5. Sasse, W. «The Shilla Stone Inscription from Naengsuri, Yongil-gun» // Korea Journal, Vol. 31, No. 3, 1991, pp. 31–53.