1

…Солнечные блики пляшут на воде в пруду. Рябь от легкого теплого ветра бежит от берега. В старом парке людно и шумно. Все скамейки заняты. Детский смех, размеренные разговоры… Мне здесь лет пять, не больше. Платье в мелкий голубой цветочек с рюшами и крылышками… Отчего-то я знаю, что мама шила мне его сама. Мама здесь же, вон она — в батистовой, легкой блузе, в молочного цвета юбке, которую я очень любила примерять перед зеркалом, натянув ее подмышки, и говорила "мама… я Золушка…", а мама смеялась и отвечала: "конечно, ты — моя маленькая Золушка".

Я иногда оглядываюсь на нее, вижу ее и опять принимаюсь подметать в своем доме. Дом мой огорожен четырьмя палочками, там у меня хранятся очень важные вещи: ведерко для песка, пупсик, носовой платок, который сейчас укрывает Ирочку, моего пупса, и дудка… Дудку, серую, почерневшую в некоторых местах, я таскала везде за собой, и теперь она стояла рядом с Ирочкой, выполняя роль стража.

Закончив подметать дом, я поворачиваюсь к маме, и кричу:

— Мама, смотри, у меня порядок в доме…

В эту минуту за моей спиной, я сейчас это вижу отчетливо, словно мне кто-то показывает его, появляется человек. Странное, очень белое лицо, белая мучнистого цвета рука протягивается к моему дому, и забирает самое важное из него — старую дудку… Она исчезает мгновенно в кармане прохожего, я оборачиваюсь, замечаю пропажу и еще некоторое время вижу его высокую фигуру в толпе, кричу маме, она подходит, но прохожего уже и след простыл…

— Мы купим новую дудочку, Олюшка, не плачь…

Но я горестно мотаю головой и говорю сквозь слезы:

— Нет, мне нужна моя дудочка…

…Я проснулась. Сквозь плотно задернутые шторы пробрался солнечный луч. Разрезая ночной сумрак комнаты на две части, он прочертил светлую полосу на стене, на лице Сато… Клоун поднял голову и посмотрел на меня:

— Доброе утро, Олие, — проскрипел он.

Я улыбнулась, хоть какое-то неприятное чувство и шевельнулось во мне при звуке его голоса. И обернулась к Милиену. А его не было. Одеяло было откинуто, вместо Мильки валялся его длинный синий носок.

— Милиен… — позвала я, вытянув шею, думая, что тот сидит, спрятавшись, где-нибудь за высокой кроватью.

Тишина. Голова Сато была по-прежнему запрокинута, словно она, откинувшись, так и повисла на мягкой тряпичной шее.

Я снова посмотрела на него, уже внимательнее. Но его синие, почти круглые глаза ничего не выражали, а улыбка до ушей показалась мне на этот раз какой-то отчаянной. Иногда, когда человек вот так очень уж ярко улыбается, на него бывает больно смотреть. Вот и мне было отчего-то больно смотреть на милькиного клоуна…

Да, комната была пуста. Если не считать Сато… А не считать его я уже не могла.

Посмотрев на себя и свою мятую одежду, я, вздохнув, решила сегодня же обратиться с просьбой к Брукбузельде подыскать мне хоть что-нибудь. И, зачем-то поправив голову клоуна, вышла из комнаты.

Спустившись вниз, я нашла Брукбузельду на кухне. В кастрюльке пыхтела каша, большой, с начищенными боками чайник шумел во всю, горка золотистых оладий на белом блюде исходила теплым духом молока, муки и масла…

Стащив одну оладью, ткнув в стоявшую рядом в миске сметану, я засунула ее в рот… Брукбузельда оглянулась на меня и рассмеялась.

— Проголодалась? Бери чашку, наливай чай…

Обхватив большую белую кружку руками, я некоторое время следила за прыгающим зайчиком на янтарной поверхности чая и таскала одну за другой оладьи.

Брукбузельда, шикнув на поползшую было из кастрюльки кашу, и, вернув ее тем самым в родные берега, наконец, сняла ее и отставила на край печи — допревать.

— Где все, Бру? — спросила я ее, когда она подсела ко мне, сложив руки перед собой на столе.

Была она вся такая аккуратненькая, круглолицая… Светлые длинные волосы были подобраны кверху шпильками. Она опять засмеялась. Небольшие ее глаза, лучистые и добрые, смотрели на меня открыто… От этого взгляда мне становилось понемногу легче, странный сон и жуткий Сато со своим утренним приветствием отступали.

— Принц Милиен, только проснулся, сразу потащил Никитари в конюшню. Он так расстроился, что вчера его не разбудили, а унесли спать… — полная ручка Брукбузельды поправила видный только ее глазу непорядок в ряду тарелок и ложек на столе, — а король еще не появлялся… — добавила она очень сдержанно. И осторожно сказала: — Мне Никитари сказал, что ты из Асдагальда.

Я отметила, что сегодня она назвала Харзиена королем. И отхлебнула чай. Вкусный… Черный чай. Ее второй вопрос застал меня врасплох. Значит, я из…

— Как ты сказала, Брукбузельда? Асгадальда?

— Асдагальд, земли людей… — повторила Бру. Она пожала плечами: — Почему ты спрашиваешь? Разве ты сама не знаешь, откуда ты?

— Я то знаю, — улыбнулась я, — вот только как это у вас называется, я не знаю… Теперь буду знать. И что — много у вас таких, как я?

Ее тонкие бровки удивленно вспорхнули вверх.

— Что ты?! Я, по крайней мере, не видела никогда! — воскликнула она, — только вот чай, да разные штуковины диковинные от вас привозят торговцы, навроде кофемолки, мясорубки… Придумают же люди! Но оно и понятно, как же прожить без магии?! — рассмеялась она, — как ланваальдцы?!

Пока я переваривала сказанное, которое совсем неожиданно ответило сразу на несколько моих мучительных вопросов, она продолжала меня забрасывать ворохом все новых известий.

— Да и откуда взяться у нас людям, — говорила Бру, сыпля коричневый сахар в чай, — им никогда не пересечь границу своего мира. И у нас не каждому по силам это. — Тут она вдруг зашептала: — Только дьюри и могут, поэтому Элизиен и жил на отшибе в своей хибаре, торговцы захаживали к нему частенько.

— Понятно, — глубокомысленно протянула я, хотя это скорее было наоборот, ведь если дьюри такие всесильные, то почему бы им самим дверь к ошкурцам не закрыть.

Но спрашивать у Брукбузельды я не решилась, потому как неизвестно, до куда простирается ее посвященность в королевские дела. Пока же Бру о моей дудке молчала. Но об одной вещи мне ее очень хотелось расспросить.

— Бру, а ты уверена, что вместо Сато всегда говорит принц? — спросила я.

Она удивилась и, озадаченно на меня посмотрев, пожала плечами.

— Ну-у, — протянула она, — а почему ты спрашиваешь?

— Так ведь он со мной сегодня поздоровался, а Милиена в комнате не было… — ответила я и посмотрела в окно.

Сразу как только зашла в кухню, я поняла, что что-то не так. И во время разговора я несколько раз ловила себя на мысли, что мне что-то мешает… Сейчас же я, наконец, поняла, что мешало мне именно окно.

Вчера вечером было темно, и его темный квадрат меня никак не привлекал, да и что там может быть, если в замок мы вошли в непролазной чаще… Та же чаща…

А за окном, за легкой голубой занавесью, виднелся город. Это для меня было большой неожиданностью, примерно такой же, как приветствие Сато… с тем только отличием, что неожиданность эта была приятная и таинственная.

Мне видна была только черепичная крыша дома напротив, небольшая мансарда да башня. А на башне были часы, и стрелок на них было четыре… Ну, зачем им четыре стрелки?..

 

2

Подойдя к окну, я отвела штору в сторону. Дом напротив был в один этаж. Внизу был двор, мощенный гладким красноватым камнем, дальше кованые массивные ворота. Часы же теперь были хорошо видны.

— Бру, а почему на часах четыре стрелки? — спросила я, не дождавшись ответа на свой предыдущий вопрос, и обернулась.

За столом сидел сам король собственной персоной. Брукбузельда суетилась с кашей возле него, а под ногами у нее вился серый кот. Его круглые глаза хитро сверлили ее спину, когда она отворачивалась от него, пушистая спина выгибалась дугой и терлась об ее ноги…

— Ники! Что б тебя!.. — в сердцах проговорила Бру, перешагивая через кота в очередной раз, а кот, запрыгнув тяжеловато на лавку, едва не свалившись назад, замер, моргнув на меня желтыми сонными глазищами.

Через мгновение удлинились его лапы, потом появились волосатые уши Никитари, и вот уже сам приятный домохозяин замка короля дьюри сидел на лавке.

— А потому что это и не часы вовсе, — проговорил он, пододвигая к себе оладьи, — это очень древняя башня, ей уж лет восемьсот с лишком… Милиен, вымой руки и садись…

Милиен, разрумянившийся и шумный, уже плескался в воде в большой умывальне рядом с кухней. Его было видно в открытую дверь, по краю голубой фарфоровой раковины возле него прыгал на тонких ножках белый олененок.

— Сразу слепил из глины, как только вернулись из конюшни… — рассмеялся Никитари, кивнув Харзиену на брата, — золотые руки у парнишки… и доброе сердце.

Харзиен улыбнулся.

— Он очень похож на маму… До сих пор вспоминаю, какие сказки она мне рассказывала перед сном, — проговорил он, — с волшебными оленями, принцессами… Да… — он оборвал себя на полуслове и замолчал.

Милька пробежал вприпрыжку к столу, уселся и принялся быстро есть. Потом вдруг хитро взглянул на меня, и из руки его побежал ко мне олененок. Словно теплая рука чья-то коснулась моего сердца, — этот мальчишка становился мне все дороже.

Поставив ладони на столе на пути игрушки, я улыбнулась. Ему совсем не с кем играть, но он не докучает никому… И словно пытается меня приободрить. Словно чувствует мое отчаяние. Игрушка уже добралась до ладони, пробежала по ней, раскрытой, и побежала назад… А Милиен, проглотив две ложки, следил за ней во все глаза.

— Так вот, Олие, — заговорил опять Никитари, наблюдая за нами, — ты спросила про башню…

Я быстро кивнула головой. И он продолжил:

— Башня Валиенталя показывает, какой мир сейчас открыт… — Никитари вдруг пошевелил своими волосатыми ушами, такого я никогда не видела и хмыкнула, а он, как ни в чем ни бывало, говорил: — самая неподвижная стрелка — в Асдагальд — этот мир закрыт от нас навсегда, иногда открывается Гурмавальд, но лучше бы этого не случалось никогда — его голубые туманы приносят в наш мир безумие, и тогда рождаются уродливые дети, Ошкур навсегда был закрыт флейтой Валиенталя…

— Ты же сказал, что имя этого волшебника давно забыто? — я искоса поглядела на сидевшего сбоку от меня дьюри.

Он задумчиво катал по столу кухонный нож, ладонью поглаживая его по круглой рукояти. Обернувшись ко мне и прищурившись на солнце, он кивнул:

— Валиенталь означает всего лишь добрый волшебник на старом дьюри, — проговорил он.

— Так вот Ошкур до недавнего времени был закрыт, но Ангерат открыл его, и стрелка вместо черной половины показывает белую, — что означает, что этот мир открыт для нас, — Никитари, рассказывая все это, лениво следил за мухой, ползающей по столу, и сейчас прихлопнул ее рукой и смахнул со стола, — вот такие часы-нечасы у нас, Олие…

— Но ведь есть еще одна стрелка, четвертая, — я стояла теперь к ним спиной и видела, что именно эта стрелка была ближе остальных к белому.

— А когда эта стрелка окажется на белом, мы с тобой уйдем из затерянного города, — голос дьюри раздался совсем рядом, за моей спиной, когда он подошел, я не слышала.

Затерянный город, значит. Вот и я — затерянная… в непонятных мирах, городах… в себе.

— Как же мы вернемся сюда, ведь часы эти только здесь? — тихо спросила я.

— Будешь со мной, вернешься… — сказал он и отошел.

Вау… Но, думаю, это было лишь предложение быть в союзниках… Не больше.

А Брукбузельда, убирая со стола, мне в спину пробурчала:

— Я вот все думаю, Олие, что ж ты у нас как бродяжка-то одета? Или, может, надо так?

Дьюри рассмеялся — первый раз за все утро. Я тоже отошла от окна и села напротив него.

— Отчего же… Ты, Брукбузельда, подыщи что-нибудь ей, но сильно не усердствуй, — сказал Харз, с усмешкой разглядывая мое одеяние.

— То есть король считает — и так сойдет, Бру, просто дай чистый носовой платок, ну, и пару носков в придачу… — не без ехидства добавила я.

Брукбузельда сдержанно хихикнула и поглядела на короля. А тот невозмутимо добавил:

— Что-нибудь подходящее для ярмарки…

Никитари оживился:

— Так вы отправляетесь на ярмарку в Гигасе?! Привези ты мне оттуда кофемолку асдагальдскую, ту, что с дивной мельничкой… Очень мы с моей Брушенькой, любим кофей ихний пить после обеда, а старая кофемолка сломалась…

Брукбузельда всплеснула руками.

— Совсем ты, Ники, обленился, уж, мух не давишь, смотрю я! Мы уж по-старинке как-нибудь, поколдуем-разотрем… — затараторила она, переводя смущенный взгляд с ухмыляющегося лица Никитари на улыбающегося Харзиена.

— Хорошо, учитель, — ответил он. — Привезу тебе кофемолку асдагальдскую… А Милиен в этот раз с вами останется. Слышишь, брат?

Милька, зажав прыгучего олененка в кулаке, не сводил глаз с Харзиена, и сейчас только кивнул головой в ответ.

— Ну и хорошо, — повторил дьюри и посмотрел в окно. — Пора собираться, О…

 

3

Оказалось, что никто не знает, когда точно та или другая стрелка перейдет на светлое поле этих странных часов, сколько она там пробудет. И те, кто жили в затерянном городе, старались никогда не покидать его.

Сейчас, пока Брукбузельда торопливо забрасывала меня тряпками, какими-то башмаками, сапогами с очень длинными и короткими голенищами, со шнуровкой и с пуговицами… я вдруг опять вспомнила сон… и белое лицо словно наяву встало передо мной, и я вздрогнула…

— Чего это ты? — удивилась Бру. — Примеряй, давай… Вот, смотри, какие сапожки с пуговками, а каблучок какой…

Я же потянулась за мягкими длинными сапогами. Коричневая кожа-чулок сразу приятно обхватила ногу… Вон тот длинный пуловер… и, пожалуй, нужна легкая туника и лосины…

— Лосины, — рассмеялась Брукбузельда, всплеснув руками, когда я ей объяснила, что мне нужно, — что за дрянное название! Крейзы… — и она зашептала укоризненно, — но это же все мужская одежда! Хотя по лесу шататься в наших юбках тоже не резон… Но! Когда ты вернешься, я тебя наряжу как принцессу, я приготовлю тебе белое платье, собранное под грудью, заколю в твои волосы жемчуг, и заставлю надеть атласные туфельки, и ты забудешь про свои крейзы и готы…

— Обязательно, — пропыхтела я, натягивая сапоги поверх их крейзов, нет, это не лосины, конечно, но сапоги просто класс. — Ты заколешь мне в туфельки жемчуг, и я забудусь в платье и готах…

— Хи-хи, — захихикала Брукбузельда, — какая ты смешная, Олие, у вас все такие странные?

— Нет, Бру, все люди как люди, но есть больные на всю голову, оттого-то я, похоже, и здесь…

— Тебе у нас плохо, — очень серьезно спросила она, прижав к груди платье, которое я только что отвергла, — наверное, ты скучаешь? У тебя там остался… он?

Сдержанное покашливание раздалось у двери. Привалившись к косяку, спиной к нам стоял дьюри. Надо же подслушивает, но не подглядывает… По-королевски…

— Пора уходить, О. — Сказал он.

— Иду. — Шаря глазами по вороху одежды и прихватывая мелочи, я уже у двери глянула на Брукбузельду и сказала ей: Спасибо тебе, Бру!

И вышла, а Харзиен пошел быстро впереди меня. Остановившись перед оружейной комнатой, он сказал, махнув рукой в сторону оружия:

— Бери вон тот меч, пару тех ножей, и еще… пригодится.

Он протянул мне руку, и в протянутую мою ладонь заструилась легкая кольчуга. Она уместилась вся в моей ладони.

— Надень. И плащ. Меч — на пояс, ножи — тоже. — Он говорил коротко, сам уже стоя в плаще, наблюдая, как я неумело креплю меч, ножи… — Твоя задача номер один, запомни, не лезть на рожон, твоя задача номер два не быть беззащитной, когда меня нет, а такого, надеюсь, не случится.

Видя, как я запуталась в тончайших металлических кольцах, он забрал кольчугу, и, быстро расправив ее над моей головой, отпустил. Невесомая вещица упала и словно потекла по мне. Бросив мне плащ, черный, плотный, скрывший меня почти всю, он уже уходил по направлению к выходу, через который мы пришли.

Здесь было сумрачно. В свете факелов все также плавилось старое зеркало, а на входе в большую залу сидел кот. Его глаза кругло уставились на меня, словно хотели мне напомнить что-то очень важное…

Когда рука моя легла на круглую ручку открытой двери, и в нее повеяло лесным прелым духом, и мы готовы были покинуть этот затерянный город, старый кот оказался у наших ног, путаясь и ластясь.

— Ну, что ты, — прошептал дьюри, — с чего ты взял?.. Мы обязательно вернемся сюда…

Опять ступеньки, опять шиповник… Дьюри уже ждал меня на тропе.

— Здесь недалеко селение, — проговорил он, — дойдем, купим лошадей…

Он пошел впереди.

Ветра почти не было. Пахло прелым листом и старым деревом. Паутина блестела на кустах каплями то ли вчерашнего дождя, то ли не высохшей ночной росы… Птаха малая следовала за нами и чвикала, чвикала…

Последний день, день, когда погиб Элизиен, встал живо перед глазами. Тот же лес, те же звуки, те же запахи… а его нет… Человек приходит в этот мир зачем-то, что-то ищет, к чему-то идет… и погибает… Что это значит, — что он дошел? Или его остановили на полпути? Кто это знает? Кто отмеривает, кому сколько шагов идти до края?

— Дьюри, кто такой ардаган? — спросила я в спину Харзиена.

Он удивленно на меня оглянулся.

— Крылатые ардаганские скакуны? — быстро спросил он, не останавливаясь, — откуда ты про них знаешь?

— Элизиен говорил… — ответила я ему в спину.

Харзиен промолчал. Он шел, ступая быстро и тихо, скользя между деревьями словно тень. Я со своим плащом, мечом кое-как справлялась, продираясь вслед за ним через кустарник, чертыхаясь и кляня все на свете, свою глупость, любопытство и еще черт знает что… все то, что заставило меня оказаться здесь. Чучело огородное с мечом и забралом!..

Дьюри в эту минуту вдруг оглянулся и, что-то шепнув, исчез…

Не успела я даже что-то подумать, как меня дернула неведомая сила, приподняла и засунула обратно в кусты. "Будь здесь", — слова дьюри над ухом заставили вздрогнуть. Чувствовалось его присутствие рядом, даже еле слышалось дыхание, но видно не было. Посмотрев на себя, я не увидела ничего… Невидимы?..

И вот тут-то уже и я услышала, что кто-то идет по тропе.

Как в дурном сне, я смотрела на существо, появившееся вдруг на тропе, больше напоминающее гору мышц, одетое в военную униформу. Оно и не пыталось идти тише, это ему и не требовалось. Казалось сам лес затих, видя этого урода внутри себя… Откуда здесь в стране лесов и озер это чудовище? Тряхнув головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение, я видела одутловатое неприятное лицо с металлическим глазом-окуляром, бешено вращавшемся в своей орбите. Отвратительные грубые швы вокруг глазного инородного яблока были красными, будто глаз был вшит всего лишь неделю назад. Рука в черной беспалой перчатке лежала на короткоствольном автомате, и металлические пальцы поигрывали лениво на его стволе. Когда это почти двухметровое чудовище прошествовало мимо нас, повернувшись к нам спиной, жуткая, рваная рана на ней, сверкнувшая холодным металлическим блеском в порванной куртке, заставила меня вздрогнуть.

Глупая фраза "он совсем робот" пролетела в моей голове. Если в начале я думала, что это человеческое существо, достигшее невиданных высот в пересадке органов, то теперь с ужасом поняла, что это груда металла, лениво маскирующаяся под живое существо. И вот этому противостоят дьюри… Никитари… Брукбузельды… Милька?!..

Шаги инородного тела еще долго были слышны в притихшем лесу. Резкий звук автоматной очереди разрезал вдруг эту березовую тишину, осыпавшись треском сучьев и шорохом листьев. И все стихло…

Я оглянулась, отыскивая глазами Харзиена. Он оказался совсем рядом.

— Ошкур… — коротко сказал он.

— Меч против автомата… — проговорила я, растерянно глядя в его глаза, — страшная война. Война на уничтожение…

— Взяв оружие Ошкура, дьюри теряют свое прошлое и будущее… — тихо ответил Харз. — Так погибли многие дьюри. Магия не подчиняется больше тем, кто берется за это оружие. Ошкур это будущее Асдагальда. Если бы люди могли увидеть свое будущее…

Он не договорил. Потянув меня за руку, он просто пошел вперед. А его слова еще долго бродили в моей голове. Будущее мира людей… Неужели все наши стремления к высотам медицины, науки скатятся вот к такому уроду, шествующему по мирной стране с автоматом наперевес?..

— Тогда получается, что мир дьюри это?.. — тихо спросила я, не надеясь, что меня услышат.

— Одно из ваших прошлых… — ответил Харзиен.

 

4

Вскоре мы свернули с тропы и пошли вдоль склона холма, поросшего кустарником с душистыми бело-серыми метелками. Я продиралась через него вслед за Харзиеном и в душе радовалась, что надела высокие сапоги и плащ…

Лес здесь уже заметно поредел. А дальше внизу виднелось большое желтое поле… И длинный хвост пожарища на горизонте справа заставил нас остановиться.

— Это в Меновице… — проговорил Харз, с тревогой глядя на дым. — Значит, оттуда шел ошкурец. И это значит, что там теперь живой души не осталось… И мертвой тоже… — тихо добавил он.

Не понятны мне были последние слова, но спрашивать не хотелось. Зловеще прозвучали они. А Харз пошел быстрее, он словно спешил в это пекло. Дыма становилось все больше, и вот уже, обогнув холм, мы с небольшого обрыва увидели всю выжженную дотла деревню.

Деревня-то уже и не горела, лишь черный дым стелился над пожарищем, торчали обломки стен, печных труб… Горело же сено в небольших стожках, рассыпанных по всей округе, и чадило едким дымом…

Некоторое время Харзиен молчал. Закрыв глаза, он некоторое время стоял неподвижно. Потом начал спускаться вниз, проговорив:

— Ни живых, ни мертвых… Никого.

Еле обозначенная тропинка вилась вниз холма. По узловатым корням кустарника легко было идти, но смрадный дым тянулся удушливо с поля, и тяжело было дышать… Черным саваном висела копоть над выжженной деревней, и целые тучи золы носились в воздухе…

На краю деревни дьюри остановился. Губы его шевелились. И казалось, что он будто разговаривает с теми, кто здесь жил совсем недавно. Словно прощается с ними…

Харзиен выдернул из-за голенища сапога тонкую палочку и чиркнул ею об сапог. Затеплившийся огонек заиграл, затрепетал, то опадая, то вспыхивая…

И потянулись на огонек тени. Они выходили из-под земли, почерневшие, обугленные. Выбирались тяжело, стеная и крича от боли, разевая страшные рты… Тянулись к маленькому всполоху, протягивали к нему обожженые руки, словно хотели согреть свои сожженные тела… Их было множество. Люди молодые и старые, женщины и дети… они все шли и шли к огню дьюри… светлея ликом, теряя страшные раны, они становились прозрачными, легкими. И ветер подгонял их воздушные, невесомые тела, поднимал над землей…

Они кружились вокруг меня, незнакомые, что-то говорили мне, просили о чем-то, я слышала гул их голосов, или это ветер поднялся над пепелищем и образы умерших пришли ко мне средь бела дня?.. И больше ничто не держало эти тела. Словно страшная тяжесть темной смерти покидала их, оставалась здесь, в руках дьюри. Будто огонь, зажженный им, поднимал их все выше и выше. И каждый норовил задеть его. Они прикасались к нему, шептали на ухо свои тайны, а он кивал им в ответ. И лишь шептал иногда:

— Свет с вами… Прощайте…

Ноги уже не держали меня. Сев прямо на траву, я все смотрела и смотрела на него. И потеряла счет часам и минутам.

А тени становились все светлее, словно страшный жар покидал их. И они уходили вместе с легким вечерним ветром, пришедшим из леса и сливались с небом…

Наконец, дьюри словно очнулся. Он посмотрел на меня и тихо сказал:

— Надо идти…