1

…Костер горит ярко. И оттого лес, обступивший небольшую поляну, кажется еще темнее. Треск насекомых и надоедливый, тонкий звон комаров… Совсем близко слышно ручей. Он бежит говорливо по корягам, по корням деревьев… Чья-то рука протягивается ко мне и поправляет наброшенное на меня одеяло…

— Откуда здесь взяться одеялу, Олие… — голос дьюри заставил меня вздрогнуть.

Ощупывая потихоньку тяжелую, теплую вещь, укрывавшую меня, я, надеясь, что меня не видно в темноте, по-дурацки улыбаюсь. Сама с собой. От радости. Потому что жива, потому что не в Ошкуре, потому что флейта была со мной, я чувствовала, как рука занемела, оттого, что сжимала до боли дудку, и потому что…

— Я знаю, почему, О… — опять сказал он, и я увидела в профиль его лицо, обращенное к огню.

— Хватит подслушивать мои глупые мысли, — ответила я шепотом, голоса у меня почему-то нет.

И улыбаюсь. Тихо смеюсь, уткнувшись в плащ Харзиена. Он обернулся ко мне, теперь, в тени, его не видно совсем.

— Они не глупые, они — простые, — ответил дьюри и опять отвернулся к огню. — Простые мысли, — это редкость теперь. — И вновь посмотрел на меня, — на ярмарке за них дали бы высокую цену.

Я перестала глупо улыбаться в свое одеяло.

— И что — сколько дают за килограмм? — прошептала я и попыталась откашляться.

Не тут-то было, голос не возвращался.

— Ну, не килограмм, конечно, — говорил дьюри, — пинта простых мыслей у тианайцев, например, стоит доброго коня, ланваальдцы же любят их и напиваются до отвала, поэтому выбивают их из всех, кого встречают на пути…

— А дьюри, что делают с ними дьюри? — прошептала я. — Они варят из них зелье, и врачуют тяжкие раны?

Харзиен усмехнулся и ответил:

— А ведь ты угадала… Дьюри и геммы лечат ими. И живой водой. Как тебя, например. Познакомься, О, — гемма Лой.

"Кажется, тебе пора встать, сколько можно валяться, к тому же здесь оказывается уйма народу". Кое-как оторвавшись от земли, я, по-прежнему кутаясь в плащ, уселась, привалившись к стволу дерева, растущему рядом. Спрятав заветную флейту в складках плаща дьюри, я протянула замерзшие руки к костру и удивленно уставилась на того, кого, видимо, дьюри назвал геммой. И кивнула головой.

— Это вы лечили меня? — спросила я, подумав при этом, что гемма похож ужасно на Никитари.

Гемма пошевелил невозмутимо волосатыми ушами.

— Лечу, — уточнил он.

Я поежилась. Холодно. Трава была сырая от росы. Но ощущение радости не проходило. Как же я люблю лес… Ночные звуки, дурманящий дух неизвестных мне трав… неведомые шорохи в траве, в ветвях деревьев… ночная птица вскрикивает где-то… Мама ее называла смешно "сплюшка… сплюшка кричит, не бойся, Олюшка…", а я не боялась, ведь мама со мной. Я и сейчас не боялась, ведь со мной дьюри. И еще этот… гемма. Значит, Никитари — гемма…

— Да ведь, дьюри? — с ехидцей спросила я вслух, понимая, что Харзиен самым наглым образом сейчас читает мои мысли.

— Нет, О. Никитари — не гемма. — Ответил Харзиен негромко. — Гемма значит — лекарь.

Ну и пусть читает, ему можно.

— Тяжко вам со мной, наверное, пришлось, гемма Лой? — спросила я, глядя на сидящего неподвижно невысокого мужчину.

— Совсем немного, ты не тяжелая. — Последовал короткий ответ.

Не тяжелая… Как будто я об этом спрашивала… Чудак какой…

— Мне одно время довелось ухаживать за своей бабушкой после операции, — усмехнулась я, — и поэтому я знаю, что такое — бессознательный больной… Это не только благородное занятие, но и очень тяжелое, и неблагодарное к тому же, потому что пациент в отключке. Поэтому спасибо вам, гемма Лой.

Его волосатые уши шевельнулись в мою сторону, и я поняла, что моя благодарность принята.

На гемме был вязанный, сильно или растянутый, или с чужого плеча бредень, который с трудом можно было назвать свитером, и длинный жилет, вывернутый мехом наружу… Этот гемма будто изрядно потрепан. Всклокоченные седые волосы на голове его торчали сногсшибательным коком. Когда он иногда протягивал руки к огню, открытыми ладонями к пламени, то становилось видно, что руки его с тыльной стороны тоже волосаты.

На его невозмутимом морщинистом лице словно застыла улыбка. Глаза сонно щурились. Интересно, Лой тоже превращается в кошку?

— Лой — лекарь, — заговорил вдруг гемма, — зачем ему быть кошкой, но Лой — гемма, и поэтому он может быть, кем захочет.

— Значит, у вас тут все худо или бедно приколдовывают, — улыбнулась я, обратившись к Харзу. — А я думала, одни дьюри такие крутые.

— О хочет есть, — вдруг проговорил гемма и встал.

Беззвучно рассмеявшись, голос все не возвращался, я глядела, как он принялся доставать из мешка белые печеные луковицы, кусок соленого мяса, тонкую лепешку, и удивлялась.

— Вот это я понимаю. Лой, как вы это определили? — спросила я.

— Ты злишься. — Ответил коротко Лой.

— Синий свет… — проговорил дьюри.

Ох ты, блин… Еще понятней стало. Ну, знаю я, что утопленница… Объяснение Лоя мне, пожалуй, ближе.

— От человека, от растения, от всего живого идет свет… — дьюри, ответил, улыбаясь, — если быть внимательным и хотеть это видеть, ты увидишь, что голодный человек светится синим светом, здоровый, спокойный человек — светлым, желтым… У больного человека свечение рваное…

А гемма протягивал мне уже кусок мяса, завернутый в лепешку. Вдруг его рука остановилась. Лой потянулся другой рукой в сторону. Там в темноте он что-то сорвал на ощупь. Воткнул это в середину моего бутерброда и кивнул головой, качнув свой восхитительный, седой кок.

Лепешка оказалась совсем пресной, но она прекрасно дополняла ужасно пересоленное мясо, травка же была жесткой, и, попадаясь на зуб, скрипела…

— ЧУдная травка, — пробормотала я, в очередной раз скрипнув зубами на ней.

Гемма довольно и беззвучно рассмеялся.

— Неужели всесильный гемма боится шишиллу и поэтому так тихо смеется? — мне вдруг вспомнился Элизиен.

— Ошкур. — Коротко ответил Лой, перестав смеяться.

Ошкур… Страшное место…

— Харзиен, как ты меня вытащил оттуда? — прошептала я. — Это страшное место со вскрытыми головами и оживленными кусками плоти, с трансформерами, ползающими по черным безжизненным полям и ищущим живую воду… Элизиен сказал, что мне нельзя идти в Вересию.

Харзиен слушал меня. На его лице играли неясные тени от костра. И, казалось, что неведомые древние силы сейчас слушают меня вместе с ним.

— Было трудно найти тебя, — ответил дьюри, гемма согласно кивал головой как китайский болванчик, — но, когда ты умудрилась достать древний тианайский меч, принадлежавший Илено, гемма Лой сообщил мне, что оружие древних разбужено. Это могла сделать только Лессо, дочь Илено. Но Лессо ушла в мир мертвых, отдав тебе свою силу. Дальше все было бы просто, если бы Ошкур не вживил в тебя свой глаз. Помог гемма Лой, это великий лекарь. Он рассказал мне о древнем обряде очищения.

— Застывшая вода… — пробормотал гемма, все также соглашаясь с каждым словом дьюри.

— Застывшая вода? — переспросила я, — это была вода?

— Остановленная на время живая вода, — пояснил Харзиен, — она позволяет делать удивительные вещи…

— Удивительные вещи, — повторила я.

И вытянула руку, и показала лежавшую на ней флейту. Она была совершенно цела. Даже следов прежнего тончайшего распила на ней не было.

 

2

Дьюри долго смотрел на меня, словно хотел забраться в самые отдаленные закоулки моей памяти, будто хотел увидеть, что я что-то вспомнила. Я же покачала отрицательно головой.

— Ничего, — прошептала я, — ничего мне не приходит в голову, Харзиен. А просто так сыграть на своей флейте я боюсь, вдруг закрою не тот мир, или открою путь чудовищам пострашней Ошкура…

Он кивнул головой.

— Олие, ты просто не знаешь, что после того, как ты достала меч тиану, все изменилось, — дьюри по-прежнему смотрел на меня, мне же было не по себе под его пристальным взглядом.

— Тогда мне бы пришлось уйти и оставить ошкурцам флейту. — Растерянно пожала я плечами, — их флейту. Свою я нашла распиленной пополам, — им хотелось знать, как она устроена. Им было все равно, что я забрала свою, никто даже не остановил меня, хотя я чувствовала, что за мной следят, меня вели спокойно и расчетливо. Ты понимаешь, что если бы их флейта у них осталась, вы бы никогда не закрыли бы их мир? Они бы вновь и вновь приходили к вам за вашей водой, разрушая ваш мир.

— Ты думаешь, они не смогут ее сделать вновь? — щурясь от дыма, спросил Харз.

— Думаю, нет, — ответила я, — мне кажется, эту флейту мог сделать только человек…

— О права, — вдруг заговорил гемма, — еще в пору прихода людей из Ошкура они похвалялись тем, что силой ума достигли таких высот, каких нам со своей магией не достичь никогда. Тогда все восхищались их железными птицами. Но дьюри говорили своему народу, что у нас есть ардаганы и древние драконы. Так вот тогда же речь зашла о серебряной флейте, на что люди отвечали, что смогли открыть наш мир благодаря своему собственному изобретению. — Лой пошевелил ушами, видимо разволновавшись, — теперь становится ясно, что свою флейту люди сделали, используя нашу.

— Но ты, О, не поняла самого главного, — улыбнувшись, проговорил Харзиен, — с тех пор как ты разрушила флейту Ошкура, их нет в нашей стране. Лишь те, которые не успели уйти…

— Да? — удивилась я, — значит, я ни в чем не виновата, и я не навлекла на вас новые бедствия?! Честно говоря, Харз, ты изрядный… хитрец! — хмыкнула я. — Нет, чтобы сразу сказать. Но тогда, это означает, что их мир закрылся?

Гемма Лой вновь закивал головой.

— Похоже на то, вовремя ты сделала оттуда ноги, — засмеялся он беззвучно, — а то пришлось бы тебе самой выбираться оттуда.

Он замолчал и потянулся за хворостом. Костер почти прогорел, угли тлели и радостно вспыхнули огнем, скручивая сухие ветки. Дрова затрещали, распространяя приятное тепло. Начинался рассвет, и становилось холоднее.

А мне не хотелось даже думать о том, что было бы, если я осталась бы в Ошкуре.

Над темной стеной леса посветлело, и в предрассветных сумерках над поляной носилась летучая мышь, прочерчивая черной полосой серое, набухшее дождем небо.

Гемма дремал, сидя. Его уши и щеки обвисли, как у старого кота. Дьюри спал, уронив голову на руки. Мне же было не до сна. Потому что в слабом утреннем свете становилось ясно, что буквально в пяти шагах деревня.

В густом тумане среди деревьев вокруг нас виднелись дома. Небольшие, под соломенными крышами, они словно стайка нахохлившихся больших птиц расположились вдоль опушки леса.

Вдалеке прогремел гром, глухими раскатами перекатываясь где-то за лесом. И пошел дождь. Крупный, теплый, он застучал по листьям. Дьюри проснулся и, подставив лицо дождю, улыбнулся:

— Хорошо-то как… Пошли в дом, Лой!

Гемма, кряхтя поднялся и пошел к одному из домов. Харз, схватив меня за руку, потащил меня вперед плетущегося сонно геммы.

— Пошли быстрее, тебе надо в тепло! — крикнул он мне.

Вбежав на небольшое крыльцо первого с краю дома, я остановилась. Дождь, прошумев первой сильной волной, теперь сеялся мелко, легкий туман шел от теплой земли.

— Грибной дождь… — проговорила я, — дома у нас сейчас грибная пора…

— На весь день зарядил, — подхватил мои слова гемма. — Ну, пошли в дом, будем чай пить с пирогами…

 

3

Дом оказался теплым и уютным. Пахло чем-то вкусным, сладким… Домотканые пестрые коврики лежали повсюду в большой комнате. Печь правильной квадратной формы стояла прямо посредине. Вокруг нее, вдоль стен, располагались лавки из светлого, грубо оструганного дерева, такой же буфет с гнутыми ножками. Чувствовалось, что все здесь сделано своими руками. За теплой печкой стоял стол.

Маленькое существо, спавшее на нем, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к печке, зашевелилось.

— Опять ты спишь на столе, Ос! — воскликнул недовольно гемма. — Я же просил тебя этого не делать… Маленький он, тепла ему не хватает, вот и топим печку все лето…

Сонное лицо уставилось на меня. Смышленые глаза хитро блестели. Ос вдруг потянулся всем небольшим своим телом, и стало видно, как он мал. Очень мал — с обычную кошку.

— С самого рождения расти перестал, — проговорил опять гемма, беря под мышки малорослика и опуская его на деревянную маленькую кровать, стоявшую здесь же за печкой, — и ноги слабые у него… В тот год, как ему родиться, туманы у нас стояли страшные, с Гурмавальда… И мать его померла от паучьей чумы… Много тогда народу померло.

Ос же сидел теперь на кровати и болтал тонкими ножками. Короткие штаны не скрывали их, руки у него тоже были белые, хрупкие, словно фарфоровые, сам же он, слушая свою историю, теперь с вызовом поглядывал на меня.

— Что это вы, гемма Лой, словно оправдываетесь, — тихо прошептала я, все кутаясь в длинный мокрый плащ, — что ж я зверь какой? Вы мне лучше что-нибудь из одежды дайте, а то я вашего сынишку напугаю своими лохмотьями…

— Это меня-то, — расхохотался вдруг Ос громко. — Даже не надейся! Отец, она говорит, что напугает меня! Ты слышал? — видно было, как мальчишка с пушистыми ушами хорохорился изо всех сил, и больно было на него смотреть.

Лой же, рывшийся в тряпье, забравшись чуть ли не целиком в кованый железом сундук, что-то невнятно пробубнил ему в ответ.

А мне оставалось лишь развести руками удивленно, на что дьюри, усмехнувшись, сказал:

— Ос, накрывай на стол… Есть хочется!

Ос посерьезнел и, щелкнув длинными тонкими пальцами лохматой ручки, что-то шепнул. На стол плавно опустилась тарелка с нарезанным мясом, попадали лепешки, пироги, большой же пирог с вареньем плюхнулся начинкой вниз. Ос зыркнул серыми лукавыми глазами в спину отца и быстренько перевернув руку ладонью вниз, заставив, похоже, тем самым пирог перевернуться. Начинка вся осталась на столе. Но Оса это не смутило. Сделав руку лопаткой, он будто подцепил варенье со стола и плюхнул все это на пирог. И вздохнул с облегчением.

Дьюри, тихо посмеиваясь, уже взял солидный кусок мяса с аппетитными прослойками жира и, завернув в лепешку его, принялся есть. А гемма бросил мне вещи и покосился на сына:

— Молодец, сынок… — видя же, что я со своими тряпками не знаю, куда спрятаться, добавил: — мизере…

Я почувствовала, что покраснела. Но этого уже никто не видел. Я уже стала невидимой. Сама ведь смогла бы, наверное, воспользоваться этим заклинанием.

На всякий случай уйдя за печку и быстро переодевшись, я провела рукой по шее, груди, там где во сне был багровый толстый рубец. Ничего…

По толстому стеклу барабанил дождь. В доме была тишина. Лишь гемма Лой вздохнул шумно, и придвинул стул к столу, да под Осом скрипела деревянно кровать, оттого что он болтал ногами.

Одежда была мне впору. Серое вязаное пончо, по-другому не знаю как назвать эту вещь, и штаны. С удовольствием почувствовав себя вновь одетой, я вышла и, подтащив тяжелый табурет к столу, потянулась за мясом. Гемма Лой улыбнулся, пошевелив ушами:

— Оказывается, Харзиен, хозяйка флейты прехорошенькая! Ишь ракраснелась вся. Да-а… — протянул он глубокомысленно, глаза его прищурились, — если бы не война, милая моя, не бродить бы тебе по лесам да пустошам нашим, а жить в замке короля дьюри да радовать нас красотою и добротой своею…

— Если бы не война, гемма Лой, — ответила я, с удивлением замечая, что голос мой начинает меня слушаться, то ли оттого, что в тепле я оказалась, то ли раны в груди затягивались постепенно, и добавила уже громче: — не увидеть бы никогда мне ни Вересии, ни короля дьюри, никого из вас… Нет худа без добра, как говорит моя бабушка.

Харзиен слушал меня и молчал. А гемма ответил:

— Мудрая женщина, верно подмечено.

Ос же звонко перебил его:

— Значит, по вашему, если воин в бою погиб, то ему от этого какое-то добро есть?

Лой обернулся к сыну.

— Ты еще молод, сынок…

— Есть добро, Ос, — сказал Харз мягко, — его любимая, дети его, родители жить будут… Если же и они все погибли, то и тогда добро есть: он выполнил свой долг перед ними, он умер, защищая их…

— Все красивые слова! — крикнул Ос, разозлившись, — мне?! Мне — какое добро в том, что я — урод? — голос его сорвался.

И он заплакал, заплакал тихо. Белые, тонкие руки мальчика вскинулись к лицу, закрывая его.

Все молчали. Гемма торопливо подошел к сыну, и попытался обнять его, но мальчик изо всех сил отбросил его руку. Лой тяжело опустился на кровать рядом с Осом. Сгорбившись и опершись на руки, он смотрел в пол и молчал…

— Нет никакого добра в том, Ос, — проговорила я в наступившей тишине, мой прорезавшийся голос показался мне неприятно громким, и я добавила тише: — это — несчастье…

Ос вскинул голову и сейчас смотрел на меня, прищурившись зло и жадно ловя каждое мое слово, словно намереваясь вцепиться в меня, лишь только я замолчу.

А говорить ничего не хотелось. И так много сказала. Может быть зря. Не люблю говорить. Слова, если их много, теряют свою ценность и звучат фальшиво. И режут больно этой фальшью.

Маленький Ос, сжавшись всем хрупким телом, словно его били, молчал. И все молчали.

Стало слышно, как дождь шуршит по соломенной крыше, стекает с нее и каплями ударяется о мокрую землю. По лесу пробежал ветер, и еще, и еще раз… И солнце, прорвавшись сквозь тучи, выглянуло и заиграло на мокром окне, на железном чайнике, на глиняных кружках, облитых глянцем.

— Вот и дождь кончился, сынок… — тихо проговорил Лой.

 

4

А я вышла на крыльцо. Тяжело видеть чужую боль, особенно когда ничем не можешь помочь или что-то изменить.

Глубоко вдохнув лесной, пахнущий дождем, мокрым деревом, листвой воздух, мне не хотелось никуда уходить. Так бы и остался на этой поляне, в одном из этих домов под соломенными крышами, с уютными крылечками, маленькими окнами с толстым желтоватым стеклом… вдали от жестокого Ошкура, выжженных деревень, страха и боли.

Солнце припекало все сильней, поднявшись уже над лесом. А я села прямо на теплый деревянный пол крыльца и, откинувшись на беленую стену дома, уже не думала ни о чем.

Но вот дверь в дом открылась, и появился тот, которого я бы хотела взять с собой в ту жизнь, где мне только что было так хорошо.

— Ты меня звала? — тихо спросил дьюри.

— Нет, — улыбнулась я.

— Я ошибся, — пожал плечами он.

Но не ушел. Он сел рядом, положив локти на колени. И некоторое время молчал. А потом я услышала его:

"Мне хорошо с тобой, О"

Повернувшись к нему, я долго смотрела на дьюри, но он молчал и улыбался… глазами… И опять я услышала его:

"Даже когда ты молчишь… Почему?"

А я подумала в ответ:

"Почему тебе хорошо со мной, или почему я молчу? — и рассмеялась, то ли оттого, что не выдержала пафосности этой минуты, то ли оттого, что не знала ответ на этот вопрос… — А может быть, я хочу, чтобы ты сам ответил на этот вопрос…"

Но то, что я услышала в ответ, заставило меня покраснеть:

"Как можно объяснить, отчего тот или другой человек начинает нравиться тебе? Видимо, что-то совпадает… Вдруг, понимаешь, что даже паузы в предложениях делаешь с ним в одном и том же месте… И взгляды, коснувшись друг друга, не бегут быстрее прочь, заменяя случайное прикосновение дурацкой улыбкой, а словно проходят насквозь, выжигая горячую дорожку в тебе… и ты начинаешь приглядываться к тому, кто вызвал это странное ощущение… "

— Зачем тебе мои глупые мысли? — сказала я вслух, чувствуя как горит лицо и бешено колотится сердце.

— Я люблю тебя… — тихо сказал дьюри.

…А солнце уже спряталось вновь. И глухие раскаты грома громыхнули над лесом. Дождь радостно застучал вновь по листьям, по траве, зашуршал по соломенной крыше. Он шел и шел… по мне, по нему, по его и моим рукам… А нам было все равно. Нам было хорошо в этом дожде. Где никому не было дела до нас…