1

Так пошло прахом мое превеликое счастье, и все было потеряно. Я долго не мог опамятоваться, когда столь неожиданно был изгнан из Турции. Часто размышлял над учением о душе, из опыта почерпнутом, полагал, что все эти сверхъестественные вещи были всего навсего естественным сном, и уж, разумеется, натура изобилует такими таинствами, которые находят совершенно естественное объяснение, однако же разум наблюдателя останавливается перед ними в недоумении. Я размышлял по всякому и о корешке, и его диковинная сила и свойство порой казались мне преуморительной химерой. Часто впадал в идеализм, представляя себе, что вся действительность одно лишь дурацкое мое воображение; ибо с тех пор довелось мне читывать в книгах, что и впрямь есть люди, которые совершенно особливо существуют в свете только для самих себя, и все остальное равным образом вращается вокруг них только в их фантазии. Ударился в сие пагубное лжеучение, и полагал, что могу, часом, принадлежать к этой удивительной секте. Когда же я вновь взирал на обступившие меня со всех сторон деревья и давал себя знать мой голодный желудок, то видел, что не прав.

2

Снова странствовал на удачу и потерял всякую охоту к работе. Так легко может статься со всяким, особливо ежели кто, вроде меня, был избалован художнической жизнью; я же донельзя пристрастился к искусству, так что мое ремесло казалось мне чем-то низменным. Дошло до того, что был принужден нищенствовать, дабы снискать пропитание. В сих обстоятельствах не малые претерпел неудобства.

Так дошел до самой Сибири, где жестокая стужа. Там мне опостылело просить милостыню. Снова сунулся к портным в намерении продолжать свое ремесло; но никто не помышлял дать мне работу. При том узнал (и увидел воочию), что в этих местах носят меха, которые я не умел шить. Все это из-за стужи. Так впадал во все большую нужду. А вдобавок в это время по случаю войны набирали множество солдат, так что опасался попасть в рекруты, перед чем с самой колыбели испытывал большой страх. В сих обстоятельствах не знал куда и податься.

3

Так все дальше и дальше углублялся в Сибирь и под конец решил предаться отчаянию. Однако, малость одумался и рассудил, что то будет последнее мое прибежище. Несчетное число раз выдергивал я различные корешки и пробовал, не смогу ли в кого-нибудь превратиться: но все тщетно.

Однажды вечером добрел до постоялого двора и был так утомлен, что не мог и шагу ступить далее. Я обратился к хозяину, но, быть может, внешность моя представилась ему не совсем казистой, ибо он не хотел меня пустить, сказывая, что все уже занято постояльцами. Я тоже слышал, как они веселились и стучали кружками, что побудило во мне удвоенное желание сюда завернуть. Хозяин по началу вовсе не хотел добром поговорить со мною, так что даже дошел до того, что захлопнул дверь перед самым моим носом, а это меня весьма ожесточило, и я стал еще настойчивее в своих просьбах.

Наконец, он умягчился и посулил место на лежанке, где я мог и переночевать. Мне его предложение как нельзя пришлось по душе, и я последовал за ним в горницу, где ублажил себя водкой и пивом такою мерою, что приступил к хозяину с прилежными просьбами все же отвести мне постель, ибо за свое странствование долго был принужден обходиться без подобных удобств. Обозвал меня ослом и невежей, который никогда ничем не доволен; и при всей такой грубости некоторым образом был прав. Тут я завел совсем иной дискурс и ввернул в беседе, что мне уже однажды привелось быть фаворитом короля и императора, чем привел хозяина в такое изумление, что он с необычайной жадностью стал внимать моим рассказам.

Тут он запел по-иному и признался, что у него есть в запасе еще постель, но не смеет предложить ее ни одному добропорядочному человеку, ибо комнату, где она стоит, посещает призрак в облике кошки. На что сказал, ежели он только предоставит мне постель, то готов свести знакомство и с этим призраком; самому частенько приводилось быть кошкою и уж знаю, какое тут словцо надлежит молвить, так что мне нечего страшиться. Кошка, мол, полезное домашнее животное, и приводил тому подобные забавные и остроумные доводы; ибо думал, что хозяин наговаривал все для того только, чтобы меня напугать. Так как хозяин уверился в моей необычайной отваге, то и отвел меня в эту сумнительную комнату.

4

Выказал такую смелость, ибо был твердо убежден, что все это дело с призраком не взаправду; а вообще-то я страсть как боялся привидений, но полагал, что он просто не хотел пустить меня на эту постель.

И вот остался я один и раздумался о словах хозяина, и так как вид у комнаты был не жилой и запущенный, а давно уже наступила ночь и никого кроме меня не было, то начал порядком раскаиваться в своих смелых речах. Но потом рассудил, что теперь настало просвещение – призраки упразднены и тому подобное. Что только в средние века насаждали суеверия, чтобы управлять грубыми простодушными людьми; наше время давно с этим покончило. Вот и теперь в своем государстве поставил особых людей, которые обязаны каждодневно обличать суеверия и печатать о том книги (преутомительное дело!); дабы любезные мои подданные не совсем закоснели в природной своей глупости.

Но тогда мне пришлось довольно солоно.

5

Все еще находился один в комнате и не было ни слыхать, ни видать никаких призраков, а тем паче кошек. От этого мне становилось все боязней, и я, наконец, решил лечь в постель. Исполнил сие намерение, истово помолившись и спев псалом. Скоро и в самом деле заснул и спал весьма славно. Кроме разве того, что по прошествии некоторого времени вновь пробудился, заслышав подле дверей какой-то шум, как если бы кто гремел цепями. По-началу думал, уж и впрямь не помянутая ли кошка; однако ж успокоил себя снова, представив, что хозяин или служанка, нет сомнения, вознамерились меня напугать. Успокоил тем себя и заснул снова, ибо я, как уже о том сказано, никак не верил в привидения.

Заснул это я снова и вдруг слышу совершенно явственно, что отворяется дверь ко мне в комнату; конечно, я пробуждаюсь, чтобы поглядеть, кто бы это мог быть. Ну, ладно! Но там никого не было; я это мог видеть несомнительно и с полной отчетливостию, ибо той ночью ярко светил месяц. Тут меня снова обуял страх, и я подумал, что подобные обстоятельства могут всякому показаться весьма сумнительными, а особливо ежели перед тем наслушаться разных разностей о привидениях. Меж тем и в самом деле, покуда я так размышлял, явилась большая черная кошка и, странно выгибая спину, принялась шнырять по комнате; но, впрочем, ничего знаменательного не совершала.

Я не больно-то был склонен долго тревожить себя подобными церемониями, ибо ужасть как хотел спать, к тому же всякие привидения были мне до чрезвычайности несносны, и я все еще полагал, это не что иное как самая бесподдельная натуральная кошка. Того ради не стал особо чиниться, а не говоря худого слова, схватил палку и бросился на кошку. Ибо думал, что хозяин пустил ее ко мне в комнату потехи ради.

Только хотел хорошенько благословить эту кошку вдоль спины, как она неожиданным образом поднялась на задние лапы и вскарабкалась пo гладкой отвесной стене. Мне это ни мало не попритчилось, хотя бы и сам, будучи кошкою, мог выкинуть подобный кунстштюк; ибо при тех когтях, что у кошки в лапах, нечто подобное вовсе не кажется сверхъестественным. Но то, что произошло потом, я бы никак не смог учинить. Вдруг, без дальних околичностей, с превеликим треском разверзся потолок, и кошка с ужасающим фырканьем проскочила на чердак.

Я сразу встал и долго не знал, что мне и подумать; но так как комната приняла прежний вид, то снова лег на боковую и безмятежно заснул.

6

Однако мне уж было суждено еще раз в эту ночь пробудиться; не прошло и часу, как тот же самый шум послышался снова. Я тотчас же собрался с духом и, глядите, опять объявилась никто иная, как та самая преждепомянутая черная кошка. Озлился, что мне все время такая во сне помеха; но тут не могли помочь кислые мины, ибо кошка нимало о том не справлялась, а, напротив, подняла такую ужасающую возню и кутерьму, что можно было подумать, всему свету пришел конец.

Когда я таким образом лежал, трепеща от страху, кошка молвила внятным голосом: «Не бойся, друг!». Услышав, что эта самая кошка да еще заговорила по-человечески, я от страху заполз под одеяло и что есть мочи зажмурился и заткнул уши. Но кошка сказала в другой раз: «Не бойся, высокочтимый друг!». На это я тотчас же ответил: «Тут уж пусть сам черт не боится! Уходи, дел с тобой не хочу иметь!».

Крепился и втайне думал, быть может, за кошкой скрывается какой-нибудь искусник, который подобно мне обладает чудодейственным корешком, и, значит, спросил без обиняков: «Ежели вы, высокочтимый господин друг, искусник, то непромедлительно о том объявите, ибо я тоже некогда снискивал себе пропитание искусством; товарищи не должны причинять друг другу зла; напротив, хотел бы уж лучше утрудить вас просьбою: уступите мне кусочек вашего корешка, чтобы я снова был в состоянии продолжать старое ремесло, ибо до сего дня у меня не было недостатка в добром намерении приняться за работу, а я был лишен необходимого орудия моего ремесла, каковое было мною однажды потеряно, когда я свыше всякой меры напился».

Кошка только глаза выпучила от удивления, когда я завел такие речи. «Что ты там сочиняешь, – воскликнула она, – о каком таком корешке? Я вовсе не искусник, а, напротив, злополучный призрак, тоскующий об избавлении от своей участи, чего могу достичь не иначе, как только с твоею помощью. Ежели ты к тому же еще искусник, то тем лучше для тебя: счастлив человек, – теперь я это знаю по опыту, – которому не пришлось побывать в кошачьей шкуре».

Всегда замечал, что ни один человек не бывает вполне доволен своей участью, и это наблюдение подтвердилось и здесь. Вообще искони стремился во время путешествий приумножать свое познание людей, и когда так путешествуют, то путешествия бывают весьма полезны для юношества.

А что касается до избавления, то не хотел быть к этому причастен, о чем не обинуясь и сказал кошке, что это, мол, не моя должность, что не хочу соваться не в свое дело и еще много другого. Я де человек, который от самой юности не приучен к таким делам и по незнанию чего доброго могу еще только умножить беду.

Кошка, услышав, что я напрямик отказал в ее просьбе, прикинулась такой горемычной, так визжала и мяукала, что могла бы и камень склонить к сожалению, точно так же и я, конечно, растрогался и стал уверять, что рад служить ей во всем, в чем только могу. На это кошка сказала, лишь бы только я ей доверился, а она-то уж сделает меня счастливым; она как раз хочет мне открыть клад. Со всевозможной учтивостью поблагодарил за расположение и, сняв ночной колпак и свершив обязательный поклон, молвил при этом таковые слова: «Доверься черт вашему отродью, я-то уж знаю, чем это пахнет – искать клады. Первым делом, частенько там ровно ничего нет, и я могу порассказать славные историйки о плутнях кладоискателей; а во-вторых, ваш брат готов перервать глотку, даже когда клад и на самом деле есть; уж я-то знаю, это прямо ваша страсть; в-третьих, я вас, досточтимая кошка, едва не огрел дубиною, ибо не знал вашего звания, как призрака, и потому свершил тяжелый проступок против этикета и добрых правил приличия, за что вы, нет сомнения, вознамерились мне отплатить. Итак, мне очень прискорбно, что не смогу иметь чести открыть клад и тем способствовать вашему избавлению».

Тут кошка, приметив, что ей придется уйти не солоно хлебавши, начала прежалостным образом визжать и умильно меня просить. Уверяла, что она честный до мозга костей призрак и никакого за ней коварства или злых козней не водится; также и перерывать глотку ей прямо ни к чему, а вовсе, напротив, не желает ничего иного, как быть мне полезной, также давно простила мне побои и хочет только, бедная душа, найти успокоение в могиле и т. п.; ибо стезя заблуждений ей ненавистна, всегда была привержена к тихой простой домашней жизни и хотя надеялась на загробную жизнь, но только не в облике кошки. И еще немалое употребила красноречие, чтобы склонить меня.

Я все еще не доверял ей, ибо знал, что кошки – коварные твари, в чем ее и упрекнул. Но она была скора на ответ и просила неотступно, пусть не смущает меня ее внешность; это дело не значащее, ибо по истинной своей сути и происхождению она всего лишь злополучная человеческая душа, что заклята вместе с кладом и только тогда обретет покой, когда это роковое сокровище будет мною откопано. Должен положиться на ее слово, со мною ничего дурного не приключится.

Принял намерение провести время в болтовне до тех пор, покуда по близости не прокричит петух или, наконец, не забрезжит утро, ибо тогда буду в совершенной безопасности от призрака. Ну, и попросил ее поведать мне свою историю, как это в обычае, и открыть, как это так случается, что нельзя найти покой после смерти, и тому подобное. Но кошка, верно, хорошо приметила лукавый мой умысел и принялась неутешно плакать и заклинать меня снова, положив лапу на сердце, в уверении своей невинности, одним словом, приняла вид столь горестный, что я проникся к сему призраку большим доверием.

Стало быть, потребовал, чтобы она выдала мне вексель, где бы черным по белому было прописано, что она не причинит мне никакого ущербу и что при открытии сокровища не будут замешаны никакие адские сонмища; я хлопочу не о самом себе, мне кажется необходимым запастись подобным ручательством только ради любезной моей шкуры.

На что кошка вся выгорбилась и сказала озлившись: уж не вздумал ли я ее дурачить; ежели хочешь избавлять, так избавляй, тем более, что и дело то плёвое, а не то она презентует это огромное сокровище кому другому. Тут в комнате нет ни бумаги, ни пера, ни чернил, да и вообще все эти околичности еще чего доброго пробудят хозяина. Дает же она мне, опричь всего, свое слово, что мне ничего не приключится; видно, мне еще мало доводилось иметь дело с призраками или я нарывался на сущих висельников, ежели я так несправедлив ко всей их братии; довольно и того, что люди мошенники, вовсе нет нужды относить это и к привидениям; сатана со всем своим сонмищем не имеет к ней никакого касательства, она живет приватно, и по сути дела блаженная душа, а что по части призраков, так это не в счет. Вот ее лапа, что мне ничего не приключится. А поведать повесть свою ей, право, недосуг.

Подал ей руку, а сам все время думал, не начнет ли сия злополучная особа еще царапаться, однако она вобрала когти; после чего поспешно оделся и в самом деле пошел с нею.

7

Мы пошли двором, кошка впереди, ибо я не знал дороги к тому месту, где был клад. Позади конюшни должен был взять топор и вырубить порожек. Скоро от беспрестанных ударов посыпались искры, и дело закипело.

По прошествии некоторого времени показалась большая глиняная кубышка, полнехонька славными блестящими дукатами. Кошка сказала, что отныне она избавлена от чар и вручила мне цидулку, наказав ее не развертывать, а не то все мое счастье разом минется. После чего, забрав клад, удалился, а позади меня раздался столь ужасающий удар грома, что я со страху упал наземь; при том однако ж не выпускал кубышку, крепко обхватив ее обеими руками. Благополучно воротился в свою комнату, после чего дополна набил карманы дукатами, а кубышку схоронил в постели. Поутру расплатился за попойку и покинул то место.

8

Тут я зажил в роскоши, ибо богатство мое простиралось не на одну тысячу ефимков, так что отныне был избавлен от всякой нужды, а также не имел надобности снова вспоминать свое ремесло. Был, значит, всегда весел и ублажал утробу на славу. Ведь мне вообще издавна было не по сердцу в чем-либо терпеть недостачу, ибо, что там не говори, а своя рубашка ближе к телу.

Теперь меня ничто больше не мучило, кроме любопытства, что же это такое могло быть вложено в цидулку. На ощупь было там что-то твердое. Однако ж не имел мужества посмотреть, ибо предостережение призрака все еще не сходило с памяти, так что был принужден искать рассеяния в яствах и напитках. При всех превратностях бытия всегда находил надежное утешение в различных съестных припасах и дивился неизреченной благости и премудрости вышнего. Сколь непреложно, что некое доброе существо властвует над нами и уготовляет нам блаженство на стезях наших, как бы чудно они порою ни вилися.

Любопытство – большой порок. Однажды после полудня, когда я шел приветливой местностью, заложив (как это у меня в обыкновении) руки в карманы, вдруг, неприметно для самого себя, развернул эту таинственную цидулку. Тут в облаках поднялся такой гром, шум и треск, словно все небо было готово на меня обрушиться, и, глядите, от всех моих славных денежек не осталось и следа.

9

Правда, теперь я знал, что находилось в цидулке, но в том малое было для меня утешение, ибо в руке у меня остался всего лишь маленький блестящий камешек. Оглядывал его со всех сторон и заливался горючими слезами.

Вот я опять сделался беден, как только когда либо был, и никаких видов на новое благополучие! Однако ж не утратил оттого мужества, а возложил все упование на провидение, ибо был убежден, что оно снова другим и наилучшим образом обо мне позаботится.

10

Был, как уже сказано, весьма расстроен и совсем не знал, что предпринять, так что почти утратил всякую надежду, а порой собирался повеситься. А иногда, конечно, помышлял, что все должно пойти по-иному и к лучшему; но меж тем не мог о том знать наверное.

Итак снова был принужден сносить голод и нищету, ибо у кого нет денег, тот всеми покинут, а нужда чувствительнее тому, кто однажды вкусил от радостей благосостояния.

Частенько думал, что в оставшемся у меня камне, быть может, таится какая-нибудь чудесная сверхъестественная сила, ибо он все же достался мне от призрака, оттого не щадил усилий, чтобы открыть в нем какое либо свойство, которое дозволяло бы мне снова с миром вкушать хлеб свой. Полагаю, что в тогдашних моих обстоятельствах не было почти ничего на свете, на что бы я не мог решиться, ибо чувствовал непоборимое желание вызволить себя из такого злополучия. Однако ж принужден был довольно долго еще коснеть в оном.

Тогда я до чрезвычайности предался занятиям естественной историей, особливо же налег на так называемую экспериментальную физику.

Беспрестанно производил опыты, на что же в самом деле мог сгодиться сей камень; то хотел с помощью его превратиться сам, то полагал, что он обладает силой превращать другие материалы в золото; но он взаправду ни к чему не обнаруживал годности, так что все мои штудии были пустым провождением времени. Что меня часто весьма злило.

Тогда я уразумел, сколь доброе дело наука, тут тебе ни куснуть, ни пожевать, нет ничего ни на теле, ни в теле, ежели не считать души, кою я неутомимо упражнял. Дошло до того, что я снова стал нищенствовать, причем должен был изрядные плести небылицы, дабы склонить людей к состраданию, участию, человеколюбию и тому подобному. Часто выдавал себя за калеку или погорельца; также иногда прикидывался, будто не могу говорить, что мне легко давалось, ибо во многих местах и без того не владел языком. Так что у меня все время было много хлопот, как бы честно пробиться в сем мире.

С тех пор, однако, видеть не мог кошек, что, конечно, большой психологический феномен, ибо до приключения с призраком я был к ним обыкновенно весьма расположен. Но я внутренне был в большой досаде, что мои сокровища снова исчезли, хотя я сам был тому виной. Впрочем часто думал, что ежели бы сия тварь не всучила мне камень, то со мною не стряслось бы такое несчастие.

Не мало и того, что при всех моих злоключениях ни разу не впал в подлинное отчаяние. Но великий человек не должен быть игралищем судьбы, и от самого младенчества во мне были заложены семена и задатки моего теперешнего величия.

Пока принужден был довольствоваться помыслами и фантазией, когда порою чувствовал великий аппетит к различным утонченным яствам и напиткам.

11

Пришло наконец время изведать мне силу и добрые свойства камня; ибо случилось, что я попал в диковинную местность, а именно близ развалин некоего замка; горы были пустынны и полны дикими скалами. Пришел в страх и робость, когда проходил этой местностью, подобно какой еще не видывал. Но каково мне было, когда на самой вершине горы я увидел различные странные существа в самых диковинных позитурах; они скакали и плясали с ужасающими ужимками. Не иначе, как эти персоны представляли собою привидения, и когда я это уразумел, то пришел 6 совершенный ужас.

12

Будучи ввергнут в такую робость, захотел испробовать на сих тварях действие моего камня, и, глядите, тут мне сверх ожидания посчастливилось. Призраки, поднявшие перед тем неимоверный шум, вдруг затихли и были заворожены так, что не могли шелохнуться. Я тотчас приметил, что этот кунстштюк произвел камень, отчего преисполнился великой радостью и стал размышлять, как мне это обратить себе на пользу.

Все еще робел, однако ж стал не без труда взбираться на гору и по прошествии некоторого времени очутился наверху. После чего произвел самоличный осмотр всем привидениям и обнаружил фигуры всевозможных мастей. Испытывал не малую радость оттого, что ни один из сих злых духов не мог причинить мне вреда, а скорее все они предо мной трепетали и ужасались. Чего со мной доселе еще не случалось.

Приметив, что дела обстоят столь хорошо, я их снова освободил и дозволил им продолжать свои забавы и увеселения. После чего они поблагодарили за дозволенные вольности и вновь принялись за прерванные кадрили и английские танцы.

13

Справился, что означают эти празднества, и как это, будучи, как я отлично вижу, привидениями, они проводят свое время в прыжках и плясках.

Один из них, по-видимому, старейший и разумнейший, выступил вперед и сказал: «Сударь, вы, по-видимому, прибыли из дальних мест, и потому я хочу вас обо всем уведомить. Вы обладаете камнем, который нас неволит делать все, что вы нам повелите, и посему я принужден вам отвечать, что вовсе не в моем обычае. Мы все, с позволения сказать, состоим под началом известного всему свету сатаны, именуемого также дьяволом; сей изверг уже с давних пор в наказание заворожил нас на этой горе и только один день в году позволяет нам предаться веселию. Как раз сегодня и настал этот Mardi gras, коли вам будет угодно, то примите участие в наших танцах».

Поблагодарил привидение за учтивость, но тут же сказал, что отродясь не был хорошим танцором и всегда обходился без подобных изъявлений радости. На что все они выразили сожаление и уверяли, что ни один из них, кого я вызову, мне ни в чем не откажет.

Тут я почувствовал свою силу и таланты и сказал: теперь я надеюсь подчинить своей власти даже самого дьявола; на что тот, старший, отвечал, что с моим камнем в том ничего нет мудреного.

14

Ну я не стал долго мешкать, а принялся заклинать сатану, который тотчас же и явился передо мною в образе свирепого льва и так ужасно рыкал, что эхо гремело в горах. Но мне было мало печали до его рыка. Спросил, значит, меня вышепомянутый дьявол, сверкая огненными очами: вознамерился ли я заключить с ним договор и собственною своею кровью подписать на себя закладную. Принужден был рассмеяться, хотя это и был сам сатана, и спросил его своим чередом: неужто он думает, что я такой дурень, и осмеливается делать мне подобные предложения, когда он и без того уже в моей власти. Своим верховенством над духами я обязан некой, известной мне, кошке, которой оказал незначительную услугу, а она мне таким манером засвидетельствовала свою признательность.

15

Недолго думая велел, значит, самому сатане обвести меня к какому-нибудь кладу, что схоронен на дне обвалившегося колодца; означенный клад он должен был самолично достать и мне вручить. Преисполнился еще большей отвагой и указал ему (сатане), чтобы впредь, буде мне когда еще придет на ум его вызвать, он не утруждал себя, являясь ко мне в образе льва, а принимал бы облик порядочного рассудительного человека. В чем он должен был дать мне руку. Удалился в превеликой досаде, что я его так покорил.

16

Отправился в путь и с помощью услужающих духов никогда не терпел недостатка в деньгах; ибо стоило мне того пожелать, как я выхожу, вызываю и приказываю достать клад. Зажил в довольстве и промыслом небес снова достиг того, что не надо было работать.

17

Завел экипаж, лошадей и лакеев и стал разъезжать по свету; повсюду принимали меня как знатного господина, ибо люди думали, что я граф, министр или еще какая-нибудь важная птица. Но этого ничего не было, однако ж мог убедиться, что в сей земной жизни самое главное деньги.

18

Как был я теперь человек имущественный и зажиточный, то завел себе также дурня или же так называемого шута. Сказанному человеку надлежало все время прикидываться глупцом, хотя он в сущности был умнее меня. Ему не приходилось ни о чем другом думать, как только о своих шутовских проделках, тогда как я предавался сериозным занятиям, чтобы потом искать рассеяния и отдохновения. Что было чрезвычайно необходимо, дабы под конец не впасть в меланхолию, к чему по своему темпераменту имел не малую склонность; но еще большую к флегме.

19

Принял другое имя и нарек себя Тунелли, ибо в юности все меня бывало звали Тонерль. Порядком растолстел и вошел в тело, чему, нет сомнения, немало способствовал беспечальный образ жизни, ибо охотно оказывал честь яствам и напиткам и по пяти-шести раз на дню обедал, что должно быть весьма хорошо для здоровья; однако ж никогда не переступал меры.

Увидав, что мне так повезло, стал производить все большие издержки. А как деньги израсходуются, велю лишь заложить лошадей. В лесу или в поле прикажу остановиться под тем предлогом, что расположен предаться созерцанию красот натуры или насладиться видом местности и тому подобное. С такою отговоркою отойду в сторону и, не обинуясь, вызову дьявола, который непромедлительно является в облике изящного и благородного кавалера и вручает мне алмазы и ювелирные изделия. Проворно рассовываю драгоценности по карманам, сажусь в карету и еду дальше.

20

По прошествии некоторого времени прибыл в большой и великолепный город, который, как я справился, назывался Монополис. Велел разведать о самой лучшей гостинице и остановился со всей челядью в «Золотом Драконе».

Хозяин, по-видимому, был человек разумный и просвещенный; тотчас же приказал ему приготовить обед из одних деликатесов и хорошенько смотреть, чтобы ни в чем не было упущения. Хозяин рассыпался в любезностях и всей душой уверял в полнейшей преданности и неусыпном рачении.

Пребывая в великолепных своих покоях, едва мог дождаться, как поспеют с едой. Меж тем велел своему арлекину на скорую руку потешить меня различными дурачествами, что меня,– хотя малый и прилагал все старания, – на сей раз не особенно развлекало, ибо я был весьма голоден.

Наконец пришло время, был накрыт большой стол и уставлен отменными яствами. Тут сердце мое взыграло, и я снова сделался весел, так что принялся изрядно шутить. Ибо всегда держался того мнения, что веселость и остроумие надлежит, собственно, приберегать для обеденного времени, а помимо него и то, и другое пропадет попусту. Пригласил, значит, хозяина, не чинясь, сесть за стол и откушать вместе со мною. Хозяин едва не лишился чувств со страху, что ему оказано столь благосклонное снисхождение, ибо почел меня за герцога или другое подобное существо. Не переставал понуждать его и объявил, что я всего только странствующий портняжка. На что хозяин даже перекрестился от радости, что я преисполнен такого доброго юмора, и засмеялся во всю глотку на мою острую выдумку, за какую почел мои слова. Под конец оставил его при том мнении, что я благородный кавалер, ибо люди привержены к подобным предрассудкам.

После неотступных просьб хозяин наконец сел рядом со мною, ибо я всегда охотней ем в обществе. Должен сказать, ел он с большим аппетитом. Дурень вытворял перед нами обоими дурацкие шутки, и я был не единственный, кто им смеялся, а также и хозяин, что мне было весьма по душе; ибо доказывало, что дурень и впрямь был изрядный и презрения не достоин.

За столом пустились в различные материи. Хозяин много рассказывал о свойствах той местности и жителей; о вкусе, который там господствует, о театре и тому подобном; я не очень-то вслушивался, ибо усердствовал над кушаньями. Однако ж мне было весьма приятно, что кто-то в моем обществе о чем-то там говорит, дабы и душа, которой ничего более существенного нельзя предложить, также получила бы некоторую пищу.

Так завел он речь и о короле той страны. Тут я стал слушать прилежнее, да в том и не было особого дива, был уже сытёхонек. Битых три часа просидели вместе. Мне взошла на ум дельная мысль. Справился, каков таков отечества отец, какой комплекции, любит ли поесть и что предпочитает – мясо или рыбу, каков нравом, меланхолик или же доволен жизнью.

При сем заметил, что хозяин восторженный патриот; ибо на все лады выхвалял своего властелина, так что мог заключить, сколь благоденствуют подданные подобной страны. Спросил далее хозяина, не поставит ли король в немилость, ежели я завтра всепокорнейше попрошу его пожаловать в трактир к моему столу. Хозяин ответил: король вестимо почтет за честь, ибо до такой степени любим среди низших, что ему доставляет сущую радость всякая низость. Притом любит домовитость и охотно беседует с чужестранцами: также весьма бережлив, а значит, не преминет принять мое приглашение.

Чья радость могла превзойти мою! Тотчас же отрядил своего егеря и велел ему от имени венского кавалера Туннели просить Его Величество завтра к обеду.

Егерь воротился с ответом, что король столь прост в обхождении, что прибудет.

21

Сколь удивительна судьба! Намедни еще просил милостыню, а тут принимаю в гости знаменитого короля. Едва мог дождаться, пока он прибудет.

Приказал приготовить обед, который не стыдно было бы предложить любому монарху на свете. Король прибыл в собственной карете, и я дозволил себе смелость самому вывести его из экипажа. Я все так устроил, что едва Его Величество вошли в залу, навстречу им уже дымились блюда, на что они соизволили милостиво улыбнуться и собственноручно похлопать в ладоши. Был тем чрезвычайно возбужден к еде, что и у короля вызвало двойной аппетит.

Должен был рассказать, в каких странах бывал, и потому говорил о Польше, Персии, Турции и Сибири. Однако ж мудро умолчал о своем звании и выпавших на мою долю приключениях, ибо это, чего доброго, могло мне повредить. Давно уже держался тонкой политики и умел применяться ко всякому званию, с каким доведется иметь дело.

Роспили также немало бутылок изрядного вина, после чего король пришел в отменное расположение духа. Однако ж, сказать по правде, и я не давал иссякнуть своему остроумию, дабы развеселить августейшего сотрапезника, что и было отмечено его благосклонным вниманием и неоднократным смехом. Сдается мне, что от почестей, радости и вина малость захмелел.

Рассказал королю о красивой горе, которую видел неподалеку от города и которая мне, в рассуждении окрестностей и открывающегося взору вида, до чрезвычайности понравилась. Король был того же мнения, сказав, что и он проехал немало земель, однако ж столь красивой горы нигде не встретил. Не уступит ли он ее мне куплею? Правитель пораздумал и сказал: жаль будет ему горы! Помыслил, что колеблется он из притворства, чтобы повыгоднее учинить сделку, как оно потом и оказалось. Ему любо уступить мне гору, сказал он, затем, чтобы я с его дозволения возвел на ней великолепный замок, но ему просто зарез – отдать ее меньше, чем за два миллиона; это самая последняя цена, он не скинет с нее ни пфеннига; притом еще оговаривает, что после моей смерти или, иными словами, кончины, гора снова отойдет к его королевству.

Что мне два миллиона? – Итак, мы ударили по рукам, трактирщик прихлопнул сверху, и сделка состоялась.

Велел заложить карету и отправился вместе с королем обозревать свое имение. Когда протрезвился, то отлично приметил, что меня одурачили; ведь я получил гору всего лишь в пожизненное владение за мои-то славные два миллиона! Трактирщик тоже похохатывал и качал головою.

Что ж тут поделать? Как-никак впервые вошел в сделку с королем. Решил впредь поступать осмотрительнее.

22

Возвел великолепный замок на самой вершине горы, издержав свыше миллиона, ибо не очень-то трясся над деньгами, полагаясь в случае нужды на черта. Итак, за короткое время израсходовал уйму денег.

Когда помянутый замок был готов, я назвал его Тунелленбург; себя же самого – граф Тунелли. Умолчу о празднествах, что были даны мною при освящении замка, не упомяну о речи, что плотник держал с крыши в мою честь, обойду стихи, что пели мне за здравие. Все это обнаружило бы с моей стороны слишком много тщеславия, ежели бы я пустился в пространное описание. Скажу лишь коротко, что прославился по всей стране, и меня почти боготворили. Да в том и не было дива, ибо давал всем почувствовать, что за мной водятся деньжата.

Впрочем, и сам ни в чем не терпел недостачи; также нередко обедал у вышеупомянутого трактирщика, ибо он был чрезвычайно искусный повар и, как сказано, человек весьма просвещенный. Теперь жизнь пошла совсем иначе, чем в те времена, когда был принужден ради хлеба насущного превращаться во всевозможных зверей, дозволять, чтобы в меня стреляли, тащили через море хищные птицы, и тому подобные неприятности.

23

Король уже не раз меня спрашивал, отчего я не женюсь? Лучше ведь, нежели вести столь одинокую жизнь?

Меня самого тревожило, что я еще ни разу в жизни не был влюблен. Происходило, вероятно, оттого, что все время был слишком отвлечен заботами о пропитании.

Когда же мы вели о сем беседу, я как раз глядел из окна дворца. А мимо меж тем проходит весьма привлекательная девица, и едва я только ее увидел, как сердце мое вострепетало (мы уже отобедали), чувства воспламенились, словом, я сделался влюблен. Показал королю на девицу в том мнении, что я бы всего охотнее избрал ее своею супругою. Король выразил свое одобрение и сказал, что и ему она весьма приглянулась. Послал он, значит, от моего имени камер-гусара пригласить ее ко двору, где некий кавалер желает с нею вести беседу.

Однако девица попалась с перцем, сказала, что делать ей во дворце нечего, она де уже знает господина короля и вовсе не таковская, и еще много подобных выражений; после чего пошла своей дорогой. Я страх как перепугался, что совсем потеряю ее из глаз, и так выл и причитал в окне от любви, что растрогал короля до слез. С плачем обнял он меня и старался успокоить, также немедля послал двенадцать стражников, чтобы они силой привели во дворец строптивую девицу.

Она дрожала и трепетала и ничего доброго себе не чаяла, отчего стала в моих глазах привлекательнее. Меня всегда радовало, ежели люди передо мной трепещут, а я потом их прощу и ничего им не сделаю. Так и моей возлюбленной мнилось, что во дворце придется ей расстаться с младой жизнью, и оттого прямо упала с облаков, когда я в пламенных выражениях открыл ей свою любовь и преклонение перед ее красотой. Она совсем остолбенела. А мы с королем так радовались, что не могли удержаться от зычного смеха.

24

Девица бросила на меня нежный взор, и я по многим приметам заключил, что она исполнилась ко мне истинной и неподдельною любовию, только не осмеливается ее открыть; ибо я был собою красавец, осанистый и дородный; сверх того, с большой звездой на груди, орденом через плечо и брильянтовыми перстнями на пальцах; одним словом, она разом смекнула, что я важная птица, а также что за мною водятся немалые деньжата. Призналась мне, значит, в сердечной склонности, и еще в тот же день во дворце состоялось наше венчание и свадьба. Родители же моей супруги не должны были ни о чем знать, ибо я готовил им неожиданную радость.

Изрядно попировав и повеселившись, все отправились в великолепный Тунелленбург, где на скорую руку снова был задан банкет. Потом велел устроить великолепную охоту: однако, как и прежде, был незадачливым стрелком.

25

Прожил со своею супругою много недель в чрезвычайном довольстве и покое; она ела те же яства, какие мне самому больше всего были по нутру и с тою же охотою; и мы жили, так сказать, душа в душу. Вкушал, значит, в полном блаженстве радости брачного состояния и только дивился, как это мне раньше не пришло в голову; теперь у меня всегда было с кем поболтать и не было нужды искать рассеяния за порогом дома.

Когда первый пыл любви прошел, я подумал об отце моей супруги, что он, верно, неутешен в потере дочери, ибо вовсе не знал, куда она подевалась; так как я строго настрого запретил о том ему объявлять по причине тайно уготованной радости.

Итак, приказал, наконец, этому купцу явиться в замок. Он меня вовсе не знал и дивился, зачем это я его призываю. Выглядел совсем больным, бедняга, когда пришел, и я принужден был рассмеяться от радости, подумав, как скоро его страх минуется. Он принес драгоценные камни, полагая, что я намерен купить себе подобные pretiosa и для того его и позвал. Он разложил их передо мною с великой покорностью и смирением; и ему было нимало невдомек, что я его зять.

Осмотрев их должным образом, дал ему несколько своих алмазов, величиною с добрый кулак, и спросил, нет ли у него такого сорта. Он пришел в испуг от столь великих камней и отвечал, что подобных алмазов ему доселе и видывать-то никогда не приходилось, не говоря уже о том, чтобы владеть. Других мне не надобно, а коли у него нет алмазов такого размера, то я ему дарю все те, что он как раз держит в руках.

Купец прямо не знал, на земле он или на небе; пялил на меня глаза и не мог взять в толк, что я за человек. Принужден был в душе рассмеяться и не мог сдержать себя от радости. Усадил его рядом с собою и велел принести из погреба несколько бутылок наилучшего вина.

При виде сего мой неведомый тайный тесть, казалось, немного поуспокоился и утешился. Он пил во всю, и я до тех пор потчевал его, покуда не приметил, что своим чувствам он уже не владыка. Тут, дабы его радость и счастье достигли величайшего апогея, должна была внезапно войти моя супруга.

Столь нечаянно увидев свою дочь, старик затрепетал от восторга; он хотел встать и обнять ее, как то и подобает отцу, но его так развезло, что он растянулся на полу во весь рост. Не припомню, чтобы я в жизни еще так радовался, как в тот вечер, когда вновь соединились любящие сердца.

Но никаким пером не описать и не изложить, какие дурачества стал вытворять старик, когда услышал, что его дочь стала моею супругою, а сам я его зятем. Восторгам не было конца: он ломал руки и скакал как козел. А я от смеха и радости все время держался за живот и бока.

Должен был с нами обедать, должен был с нами выехать на охоту, куда он еще менее годился, чем я сам; затем снова пить, смотреть на фейерверк, одним словом, вкусить все наслаждения земли.

Отчего под конец раздосадовал, сказав, мы должны его отпустить, ради его жены, которая не знает, куда он подевался; сперва я похитил у них дочь, а теперь его самого от жены, а она чай до смерти напугалась.

Он так долго ругался и чертыхался, что я, под конец, увидел его правоту и милостиво отпустил домой.

Заснул, представляя себе, как должна быть теперь счастлива вся семья.

26

Должен был показать супруге все свои сокровища, все алмазы, перстни и прочие драгоценности. Но больше всего благоволила она к наличным деньгам: следствие ее воспитания и купеческого происхождения.

Решил, значит, ее порадовать и сказал, что мне надобно на часок съездить за город, чтобы получить доходы с больших имений в Германии.

Вот, значит, поехал, вылез в лесу из кареты и вызвал дьявола. Он уже знал, за какой я к нему нуждой, и явился со множеством драгоценных камней. По обыкновению в человеческом облике, как ему было наказано. Я сказал, что ежели ему не в убыток, то на сей раз хотел бы получить от него наличными в дукатах. Идет, ежели я согласен потерять три процента с цены камней. Принужден был пойти на эту сделку, ибо мне была надобна звонкая монета. Не прошло и четверти часа, как дьявол, обливаясь потом, приволок двадцать мешков дукатов. Отдал ему драгоценные камни, однако ж припрятал два самых лучших перстня, так что не потерпел на этой мене убытка.

Воротился в замок, где супруга две недели кряду тешила себя тем, что считала дукаты. Жили весьма спокойно и за столом были всегда веселы и довольны.

27

Около этого времени посетили нас родители моей супруги. Стояла прекрасная погода, и я был, как водится, в отменном расположении духа, отчего мне это посещение было весьма любезно и приятно. Но еще больше обрадовало меня то обстоятельство, что их сопровождало более двухсот особ из города, которые привели с собой музыкантов и подняли неимоверную кутерьму – и все это в честь меня и моей госпожи супруги. Утешно было внимать из окна музыке, отражаемой далеким эхом.

Днем задал большой и великолепный пир, который доставил мне большую честь. Все так уписывали, что даже у булыжника мог разгореться аппетит, не говоря уже обо мне. При том получил множество поздравлений и внимал слышавшимся отовсюду комплиментам. Также довольно показал свое благоволение; ибо, когда празднество окончилось и настал вечер, каждая из двухсот персон получила от меня драгоценный перстень с великолепным алмазом. Потом весь город досадовал, что упущен такой случай.

28

Счастье непостоянно. Прошло немного времени, как вдруг моей дорогой супруге приключился незначительный недуг. Нимало не мешкая, тотчас же послал к лейб-медику короля с посулом, что осыплю его деньгами, ежели он возьмется ее лечить. Услыхав про такое обещание, лейб-медик привел еще четверых приятелей, и все вместе составили Collegium medicorum, много издержал денег, и не прошло двух недель, как моя обожаемая супруга скончалась.

Оплакивал, как то приличествует, и едва не впал в отчаяние, так что королю и многим сановникам было довольно хлопотно меня утешать.

29

Так как ничем уже нельзя было пособить, то склонил наконец слух свой к утешениям челядинцев; очень уж они на меня наседали. Позаботился лишь устроить бывшей моей супруге приличное погребение, дабы меня ни в чем нельзя было укорить. Было совершено со всею пышностию, ибо ее похоронили в городе в главном соборе с факельным шествием и в сопровождении множества людей, проливавших неисчислимые слезы.

Но тем не довольствовался, а воздвиг ей великолепный монумент из настоящего мрамора, к чему велел сделать приличествующую латинскую надпись. Все позолочено, стоило также не малых денег, но зато было самого возвышенного вкуса.

30

По совершению похорон устроил великолепные поминки, дабы супруге моей были оказаны все почести. Позаботился о самых отменных яствах, и все сошло к моему и всеобщему удовольствию. Также нимало не жалел вин, что принесло мне чистосердечную радость.

31

С королем был по-прежнему в чувствительной дружбе. Часто вместе ели, и его величество неустанно утешал меня, превосходно все изъяснял о необходимости сопряжения вещей, о роке и тому подобном, из чего я, почитай, не понимал ни слова.

Также старался рассеять меня различными забавами и беседами, дабы отвратить меня от отчаяния. Так однажды рассказал он мне, что изловили множество воров и убийц, и он покуда еще не решил, повесить ли их или лучше помиловать. Я подивился столь дурному и чересчур человеколюбивому его воззрению. Сказал напрямик, что он никудышный король, ежели не находит надлежащего удовольствия в лишении жизни, и в будущем не сможет править с надлежащей твердостью. Видно по всему, что ему не привелось побывать в хорошей переделке с разбойниками; пусть только с ними познакомится, вот тогда увидит, что против этих исчадий нет надежного средства окромя виселицы. Самого однажды эти твари чуть не подстрелили на дереве, когда б по счастью не выручил сам себя удачной выдумкой.

Одним словом, урезонивал короля до тех пор, покуда он не издал милостивого соизволения, что все плуты будут повешены, дабы водворить в стране благостный мир. Также возымел желание поглядеть на этих бедняг и посетил их с королем. При сем случае они надеялись получить помилование, однако ж весьма в том обманулись: мы оба сказали им напрямик, что им назначено в сей жизни висеть на виселице; при этом и я ввернул несколько прекрасных изречений о необходимом сопряжении вещей. Плуты же оттого вовсе пришли в уныние.

Немало был изумлен, увидев среди них двух дюжих молодцов, что некогда хотели меня ограбить неподалеку от Польши. Не обинуясь, дал им себя признать и заметил, что им отныне придется оставить свое обыкновение снимать людей с деревьев выстрелами. Был несказанно доволен, что мог хорошенько отомстить этим тварям, ибо натерпелся через них страху свыше всякой меры.

На следующий день всех их казнили, опричь тех двух моих знакомцев, ибо они нашли способ удрать из тюрьмы. Поглядел, как всех их вздернули, и отправился с веселым духом домой, ибо не знал, что предстоит мне ночью.

Верно, было около полуночи, когда я заслышал какой-то треск, словно где случился пожар. Ан, и в самом деле был пожар, и я оттого пробудился. Все было объято пламенем, уже и обои занялись, я кинулся к одеже и едва спас штаны. Все остальное, а также и мой превосходный утешительный камешек, погорело. Сбежавшие ракальи и подложили огонь.

И вот стоял я в одной рубашке и штанах под окнами своего замка, меж тем как пламя спокойно пожирало все. Слуги с воплями метались вокруг и, так как я был совершенно безутешен, то тотчас же рассчитал их всех на месте. Сказал, что обнищал и погорел, остался без средств и, значит, не могу их дальше держать. Ушли, обливаясь слезами, и клялись правдой и честью, что во всю жизнь не приведется им больше увидеть столь прекрасных кушаний, не говоря уже о том, чтоб их отведать.

32

В сих обстоятельствах не мог принять иного решения, как только переселиться на день в ближайший лес, ибо не желал в своем нагом одеянии разгуливать по улицам резиденции.

Ботанизировал в сердечном сокрушении.

33

А когда стемнело, отправился в город к своему тестю, купцу. Сей полагал, что я верно рехнулся от тоски или скуки, ежели, будучи графом, прибежал к нему в таком одеянии. Скоро, однако, объяснил ему причину и поведал о камне и его свойствах, о дьяволе и прочем, одним словом, открыл ему все, и что теперь я всего лишь бедный погорелец; после чего недоумение его рассеялось, но зато он был изумлен до чрезвычайности.

34

Король, коего я письменно уведомил о случившемся со мной несчастье, засвидетельствовал мне свое соболезнование в собственными их высокими руками составленной грамоте, через что обрел некоторое успокоение.

Купец, бывший мой тесть, на свой большой достаток, который он приобрел большею частью от меня, снарядил два корабля, бывшие в ту пору как раз на море. Прошло немного времени, и мы получили известие, что одно судно разбилось, а другое уведено морскими разбойниками.

35

Надо было только поглядеть, что сталось с купцом при подобных известиях, а по мне и тогда можно было заметить, что я большой философ, который уже привык сносить неисчислимые бедствия с примерным терпением. Однажды потерял корень своего счастья, а теперь у меня сгорел даже камешек.

Купец взвел на меня такую напраслину, будто я колдун и повинен в смерти его дочери, да и в кораблекрушении. Одним словом, с отчаяния не больно-то со мною церемонился, а вышвырнул за порог.

36

По его навету и король возымел те же подозрения насчет колдовства. Наслал, значит, на меня полицейского и велел спровадить за границу с коротким, однако ж, вразумительным наставлением, что в случае, ежели я осмелюсь снова ступить на его землю, он прикажет меня вздернуть на площади.

Духом омрачен, оставил сию страну.

Конец второго отделения