ПРЕДИСЛОВИЕ

Не столь давно в здешнюю гостиницу, именуемую «Hôtel de Brandenbourg» завернул чужестранец, который по своей внешности и повадкам с полным правом мог быть назван немного странным. Мал-малехонек и притом еще из худых худой, коленки заметно вывернуты вовнутрь, а ходил он по улицам или, скорее, припрыгивал с куриозным и, можно сказать, неприятным проворством, одетый ни на кого не похоже и платье самого необычного цвета, к примеру лилового, чижиково-зеленого и т. п., которое, невзирая на его худобу, сшито было слишком узко, а в довершение всего малюсенькая круглая шляпа с блестящей стальной пряжкой сидела совсем криво, свисая на левое ухо. Причесывать и пудрить себя Малыш приказывал неизменно каждый день, и самым красивым манером, а его мягкая студенческая косичка девяностых годов была заплетена по моде, обличающей бурного гения (смотри у Лихтенберга о студенческих косицах и т. д.). Далее, Малыш был чрезвычайный лакомка; он приказывал готовить ему самые вкусные блюда и ел и пил с непомерным аппетитом. А когда досыта наестся и напьется, то его рот превращался в подобие ветряной мельницы или фейерверочного колеса. Одним духом болтал он о натурфилософии, редкостных обезьянах, театре, магнетизме, новоизобретенных болванках для чепцов, поэзии, компрессорных машинах, политике и множестве различных других вещей, так что довольно скоро было примечено, сколь набит он был ученостью и мог бы довольно блистать на литературно-эстетических чаепитиях. Вообще чужеземец был чрезвычайно искусен во всем, что касалось светской беседы, и когда случалось ему пропустить лишний стаканчик муската (вино, которое он предпочитал всем прочим), то впадал в приятное расположение духа и обнаруживал на редкость откровенный немецкий нрав, хотя и уверял, что принужден кое-что скрывать, по причине Китая, где он прошлым летом увяз с одним дельцем, однако надеется ловко из него выпутаться. И хотя не желал сказать напрямик, какой он веры и кто по имени и званию, все же в благодушные минуты проскальзывали у него кое-какие важные признания, которые, впрочем, снова задавали новые неразрешимые загадки. Так, к примеру, он намекал, что еще будучи искусником в некоем художестве, доставлял себе роскошное пропитание, а потом таинственным образом достиг весьма высокого поста, который всякому доставлял куда больше, чем кусок хлеба насущного. При этом разводил руками, словно хотел снять с кого-либо мерку, каковую пантомиму он чрезвычайно любил и охотно повторял, а притом кивал с загадочной миной по направлению к Арапской улице, полагая, что, ежели пойти по ней вниз и так двигаться все вперед и вперед, то под конец выйдешь на обсаженную по обеим сторонам кустами ежевики небольшую проселочную дорогу, которая, оставив по левую руку Кохинхину, прямехонько выведет на большой луг, а, перейдя его, попадешь в превеликое и преизящное государство. И он то уж хорошо знает, кто там был в свое время прославленным императором и повелевал чеканить изрядные золотые монеты. А притом крошечный чужестранец побрякивал золотыми в кошельке и посматривал с эдакой хитрецой, что могло взойти на ум, уж не был ли помянутый император за лугом, чего доброго, не кто иной, как он сам.

И по правде, лицо его, обыкновенно сморщенное, как намокшая перчатка, порою разглаживалось, как солнце, так что у него во взоре появлялась некая благосклонность, которою высокие особы частенько долгое время довольствуют целые толпы бедняков, а с золотыми монетками, которых у него была уйма, тоже дело обстояло не так просто. Чеканка была такова, что ее нельзя было отнести ни к одной мыслимой рубрике иностранных денег. На одной стороне находилась надпись, которая казалась почти китайской. А на оборотной на щите, покрытом тюрбано-подобной короной, помещен крылатый ослик. А посему хозяин гостиницы не хотел принимать в уплату эти неведомые никому монеты, покуда Генерал-вардейн монетного двора господин Лоос не уверил его, что золото сказанных монет столь чисто, что чеканить из него деньги можно только из чванства.

А если бы и впрямь хотели принять его за путешествующего инкогнито азиатского властелина, то и тут в свою очередь наталкивались на кричащие противоречия в его повадках. Частенько имел он обыкновение высоким визгливым голосом горланить песни, не очень-то принятые в благородном обществе, как например: «Под вечер, под вечер с получки недельной», или «В Берлине, в Берлине, где липы цветут», или «Портняжке приспичило в Панков попасть» и т. д.

Также влекло его с неудержимой силой посещать известные танцевальные залы, где веселятся с расфуфыренными девицами. Оттуда его обыкновенно вышвыривали со стыдом и срамом, ибо, кружась, он никак не мог попасть в такт и портил фасон яично-желтых шнурованных башмаков самой поворотливой кухарке. Но что окончательно сломило его репутацию, так это, когда он на Жандармском рынке, в базарное утро внезапно, словно обуянный злым бесом, запустил руку в бочку с сельдями и, вытянув одну, стал поедать, приплясывая на одной ноге. Что толку, ежели он великодушно одарил разбушевавшуюся селедочницу крылатым ослом? Всяк поносил его, как беспутного человека, лишенного страха божьего. Погибла репутация, и тут не пособит ни один осел!

Спустя несколько дней после сего происшествия диковинный чужестранец также покинул Берлин. К немалому удивлению трактирщиков и всех тех, кто как раз в то время глазел из окошек, он отбыл в посеребренной сверху до низу карете, подняв пыль столбом.

А еще через несколько дней в ресторации «Отеля де Бранденбург» зашла речь об этом странном постояльце, и господин Краузе упомянул, что в письменном столе в покое, который тот занимал, найден свиток исписанной бумаги, который он сберег. По моей просьбе я заполучил этот свиток. Каково же было мое удивление, моя радость, мой восторг, когда я, едва взглянув на манускрипт, тотчас же убедился, что чужестранец был не кто иной, как прославленный, провозглашенный императором Аромата портняжка-подмастерье Абрагам Тонелли, чье достопамятное «Жизнеописание» много лет назад было предложено читающему свету в восьмом томе «Страусовых перьев». Немалого примечания достойно, что теперешние мемуары начинаются как раз с того места, где кончалось помянутое «Жизнеописание», и посему довольно точно к ним подходят. Возможно, что Тонелли в Берлине разыскивал прежнего редактора «Жизнеописания» (Людвига Тика) и не нашел. Но раз уже судьбе было угодно вручить мне его манускрипт, то я усмотрел в этом веление принять на себя его редакцию, к чему ни господин Абрагам Тонелли, ни господин Людвиг Тик не могут отнестись неблагосклонно.

Итак, предлагается здесь:

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО ЖИЗНЕОПИСАНИЯ АБРАГАМА ТОНЕЛЛИ

ОТДЕЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

1

Ложь – большой порок, особливо же потому, что она противна правде, которая есть большая добродетель. Также сам никогда не врал, словно мне от того была корысть. Обладаю довольно солидной совестью, которая меня иногда больно бьет по загривку. Вот и сейчас понуждает меня признаться, что наврал, когда сообщил свету, как я постарел и поседел, а все еще счастлив, и как исполнились идеальные грезы моей юности. Был, когда писал, молодым пригожим малым, с розовыми щеками, однако сильно их пудрил. Поедал чешских фазанов, да к тому же запивал мускатом. Это и почитал идеальными грезами моей юности. Хотел тем похвастать, что всего достиг, чего намеревался, и теперь счастлив до конца дней своих. Малость замутил свою старую историю. Не помышлял о Крезе и вообще превознесся как дурак, и, как уже сказано, все налгал, кроме того, что обладал отличным аппетитом, который и посейчас сохранил. Испытал, вскоре после того как наврал, большое несчастье, нужду и муки, чего ради принужден был оставить и забыть все свое великолепие. О сколь должен бренный человек склонять свою выю перед капризной суровостью беспрестанно изменчивой судьбы! О обманчивый блеск счастья, как скоро, как внезапно блекнешь ты от ядовитого дыхания злополучия! Вот так-то, а не иначе и ведется на белом свете!

2

Будучи императором Аромата, обладал прекрасной, чрезвычайно красивой императрицей. Была притом сущим ангелом и умела петь и играть, так что сердце в груди играло от радости. Также мило танцевала. Помыслил, когда миновал медовый месяц, что мне надлежит прибрать на хранение драгоценные жемчуга, о чем и попросил супругу. Отказала с насмешкою. Сдержал досаду и заметил, что супруге должно по великой любви ко мне не перечить моей воле. Но супруга вновь наотрез отказала, распалилась гневом и засверкала очами. Никогда еще не видывал таких глаз у женщин и должен был помыслить о черной кошке. Три дня ходил повесив голову и однажды во время обеда, когда императрица как раз разрезала жареного молочного поросенка, который был переперчен, пролил слезы неудовольствия. Сие растрогало супругу, и она сказала, что мне надобно не принимать столь близко к сердцу утрату жемчугов, хотя бы их можно было обменять на все сокровища мира, и она будет мне их иногда давать позабавиться. Добрый, честный нрав был у нее, императрицы!