Центральный комиссариат Каирского гувернората был похож на заброшенный дворец покойного шейха. За высокими черными решетками — темный фасад, отделенный от улицы еще и садиком, где пальмы стоят вперемешку то ли с фургонами торговцев овощами, то ли с полицейскими автомобилями — разницы между ними никакой. Хотя… хотя есть разница: у последних на крыше — синие проблесковые маячки и, соответственно, крякалки, спецсигналы на два тона. У подножия лестницы в один марш — шестеро часовых: белые сорочки, на форменных фуражках — золотой орел Саладина, такой же, как на государственном флаге, на ремне за спиной — египетские винтовки с металлическим, напоминающим костыль прикладом. Мгновение — и вся шестерка как один человек ударяет ребром ладони о грудь: из дверей вышел плотный мужчина с тремя звездочками на погонах.

Хасан Нуреддин положил пухлые руки на бедра и шумно втянул носом загазованный пыльный воздух. Маленькие черные усики, темные, как перезрелые финики, глаза под густыми бровями, изрытые оспой щеки, держится очень прямо. Комиссар подождал, пока Шарко и Нахед Сайед поднимутся к нему, вежливо пожал руку своему французскому коллеге и даже удостоил его вялого «добро пожаловать». По всей видимости, молодая женщина интересовала его куда больше парижанина: ей он что-то сказал по-арабски, что та выслушала, наклонившись вперед, причем улыбку ее во время беседы с Нуреддином Шарко назвал бы скорее натянутой или вымученной. После «беседы» с переводчицей толстый важный, будто палку проглотивший египтянин развернулся на 180 градусов и скрылся за дверью. Шарко обменялся с Нахед взглядом, не требовавшим расшифровки, и они двинулись вперед — за хозяином здешних мест.

Из гигантского вестибюля с многочисленными дверьми и столами, у каждого из которых, видимо, имелось какое-то свое назначение, охраняемые полицейскими лестницы вели в подвал. Оттуда, снизу, доносились женские голоса: отдельные возгласы и хоровое пение — все разом. Шарко раздавил на предплечье москита — уже пятого, хотя он вымазал на себя, кажется, не меньше тонны крема. Эти зверюги проникают повсюду и, похоже, обладают иммунитетом к любому способу защиты от них.

— О чем поют эти женщины?

— «Тюрьмой идею не победить!» — прошептала Нахед. — Это студентки, они протестуют против запрета «Братьям-мусульманам» баллотироваться на выборах.

Оглядев столы, Шарко нашел, что каирская полиция оснащена вполне современными средствами: компьютеры, Интернет, все необходимое, чтобы делать фотороботы, — но работают здесь, как ему показалось, еще по старинке. Мужчины и женщины (большая часть женщин — с закрытыми лицами) стояли группками у дверей кабинетов, время от времени одна из этих дверей открывалась — и самые шустрые проникали туда первыми. Все тут напоминало приемную врача, вот только понятия «очередь» посетители, похоже, не знали.

Шарко и его спутнице пришлось отдать охраннику свои мобильные (а вдруг бы им захотелось что-нибудь сфотографировать или записать на диктофон?) — и их пропустили в кабинет, напомнивший парижанину залы Версаля: огромный, поражавший масштабностью и роскошью. Пол тут был мраморный, везде стояли вазы — в форме каноп или сосудов минойской эпохи, позолоченная бронза, стены украшали гобелены с фигурами… Под потолком крутился, гоняя пропыленный насквозь воздух, громадный вентилятор. Шарко про себя улыбнулся: все вокруг — национальное достояние и принадлежит государству, а вовсе не толстяку-честолюбцу, который сейчас тяжело плюхнулся на стул и закурил сигару местного производства. Большинство каирцев носит свои жиры с достоинством, но только не этот тип!

Египтянин протянул обе руки с открытыми ладонями к двум стульям, Шарко и Нахед сели, и переводчица сразу же достала из сумки блокнот с авторучкой. На молодой женщине было длинное платье цвета хаки и туника в тон, слегка приоткрывавшая загорелую шею. Главный инспектор полиции города Каира уставился на Нахед своими свинячьими глазками и принялся откровенно ее рассматривать. Здесь, кажется, любят показать, что ценят женскую красоту, не то что на улице, где стоит какому-нибудь существу женского пола, не занавесившему физиономию, попасться на глаза мусульманину, как раздается осуждающее шиканье.

Инспектор пригладил свои усики, взял в руки лежавший перед ним на столе лист бумаги и стал зачитывать вслух имевшийся там текст. Он читал, а Нахед заполняла блокнот стенографическими значками. Наконец Нуреддин сделал паузу, и молодая женщина перевела записанное:

— Он сказал, что вы — специалист по серийным убийствам и особо сложным преступлениям. Сказал, что вы больше двух десятков лет служите в уголовном отделе французской полиции. Сказал, что это впечатляет. И спросил, как там Париж.

— Париж еле дышит. А как тут Каир?

Главный инспектор улыбнулся, не выпуская из зубов сигары, и продолжил. Нахед умолкла, но, дописав очередной фрагмент речи, заговорила снова:

— Паша Нуреддин сказал, что Каир содрогается в ритме покушений, из-за которых трясет весь Ближний и Средний Восток. Он сказал, что Каир задыхается в исламистских сетях, куда более опасных, чем свиной грипп. Он сказал, что здесь выбрали не ту мишень, когда решили массово забивать и сжигать свиней на территории города.

Шарко вспомнил отдаленные черные дымы по периметру города: стало быть, это жгли забитых свиней. Ответил он на автомате — и чуть не блеванул от собственного ответа:

— Согласен с вами.

Нуреддин покачал головой, изрыгнул еще пару проклятий и наконец подвинул к парижанину старенькую папку:

— Он говорит: здесь, в этой папке, все, что есть по вашему делу. Это досье тысяча девятьсот девяносто четвертого года. В компьютерах искать бессмысленно — дело слишком давнее. Он говорит: вам еще повезло, что эту папку удалось найти.

— Наверное, мне следует поблагодарить?

Нахед перевела, что комиссар Шарко бесконечно благодарен главному инспектору.

— Он говорит: вы можете изучить материалы здесь, на месте, прямо сейчас, а если захотите — можете вернуться завтра. Двери для вас всегда открыты.

Ну да, конечно, двери-то открыты, но они бронированные и перед ними — церберы, которые ни малейшего жеста твоего не упустят. Шарко кивком поблагодарил, снял с папки резинки и открыл ее. Внутри оказался прозрачный файлик, где, по всей видимости, хранились сделанные на месте преступления фотографии. Кроме них, в папку были сложены всякие бумажки: акты, протоколы, карточки со сведениями о девушках — судя по всему, жертвах… Десятки и десятки страниц, заполненных арабской вязью.

— Попросите, пожалуйста, комиссара рассказать мне об этом деле… От одной только мысли о том, что вам придется все это переводить, меня начинает подташнивать.

Нахед повиновалась. Нуреддин с томным видом затянулся сигарой и выпустил облако дыма.

— Инспектор сказал, что все это было слишком давно и он толком ничего не помнит. Он подумает.

Шарко почудилось, что его поместили куда-то в середину одного из комиксов о Тинтине под названием «Сигары фараона», и он оказался лицом к лицу с толстяком Растапопулосом. Все это было бы смешно…

— Думаю, вид девушек, тела которых так изувечены, а черепа вскрыты, должен был запечатлеться в памяти!

Нахед бросила на комиссара недовольный взгляд, но тем не менее передала его реплику египетскому полицейскому, и тот начал говорить. Говорил Нуреддин медленно, с паузами, оставляя время для перевода.

— Он сказал: теперь я что-то припоминаю… Он тогда уже руководил бригадой… Он сказал, что эти девушки погибли с интервалом в один или два дня. Первая жила в квартале Шубра — на севере города, вторая — в нелегальном квартале близ цементных заводов Тора, на краю пустыни, третья — неподалеку от трущоб Эзбет-эль-Нахль, в квартале тряпичников. Он сказал, что полиции не удалось установить никаких связей между жертвами. Девушки не были знакомы друг с другом и учились в разных школах.

Названия кварталов Шарко ровно ничего не говорили. По спине у него стекал пот, и комиссар подергал рубашку, чтобы просохла. Ветерок от вентилятора был приятен, но пить хотелось до смерти. Похоже, гостеприимство — не самая характерная черта местных полицейских.

— Подозреваемые, свидетели?

Толстяк покачал головой и снова заговорил. Нахед, поколебавшись, принялась переводить.

— Ничего определенного. Он помнит только, что всех девушек убили вечером, когда они возвращались домой, и что тела были найдены поблизости от мест, из которых они были похищены. То есть всякий раз — в нескольких километрах от квартала, где девушка жила. На берегу Нила, на краю пустыни, в зарослях сахарного тростника. Все детали — в актах и протоколах.

Неплохо для человека с такой ослабленной памятью. Шарко немножко подумал. Все три места — уединенные, убийца мог спокойно делать там, что ему угодно. Что же касается способа убийства и измывательств над трупами — то тут столько же сходства с бойней в Нотр-Дам-де-Граваншон, сколько и различий.

— Вы можете дать мне карту города?

— Он говорит, что сейчас даст.

— Спасибо. Мне хотелось бы изучить эту папку у себя в гостинице, такое возможно?

— Нет, он говорит, нельзя. Документы нельзя выносить отсюда. Таков порядок. Зато вы можете сделать сколько угодно выписок и — естественно, после проверки — вам могут прислать факсом те листы дела, которые вас заинтересуют.

Шарко попытался двинуться дальше, чтобы определить таким образом границы территории, допуск на которую ему дозволен.

— Мне хотелось бы завтра поехать туда, где были совершены похищения и убийства. Дадите сопровождающего?

Толстяк пожал жирными плечами в звездах.

— Он сказал, что все его люди очень заняты. И он никак не может понять, зачем вам ехать на места, которых давно не существует: Каир сильно разросся. Каир разрастается, как плесень.

— Плесень?

— Он так выразился… Он спрашивает, почему вы, европейцы, настолько им не верите, что хотите переделывать по-своему то, что ими уже сделано.

Тон египтянина оставался вроде как беззаботным, но в голосе его прозвучали новые нотки: властные. Здесь он у себя, на своей земле, на своей территории.

— Просто мне хочется понять, каким образом бедные девушки попали в лапы гнусного убийцы. Представить себе, как этот хищник перемещался по городу. Любой убийца оставляет после себя запах, который не рассеивается и спустя много лет. Запах порока и извращения. Я хочу попытаться учуять этот запах. Я хочу побывать там, где произошли убийства.

Шарко не сводил черных глаз с молодой женщины и говорил так, будто слова его предназначены только Нахед. Она перевела сказанное французом-аналитиком на арабский. Нуреддин резким жестом раздавил в пепельнице едва прикуренную сигару и встал.

— Он говорит, что не понимает ни вашего ремесла, ни ваших методов работы. Здешние полицейские ничего не вынюхивают, для этого есть собаки, а люди — действуют, люди искореняют паразитов. Он не хочет ни возвращаться к ушедшим в прошлое делам, ни раздирать зарубцевавшиеся раны, которые Египет намерен забыть. У нашей страны хватает забот с терроризмом, экстремизмом и наркотиками. — Нахед глянула на хилое досье. — Все — в этой папке, ничего, кроме этого, он сказать вам не может. И сделать для вас он тоже ничего больше не сумеет — дело слишком старое. Рядом есть свободный кабинет, он предлагает вам встать и пойти туда…

Шарко ничего не оставалось, кроме как послушаться, но прежде чем уйти, он достал распечатку телеграммы, полученной из Интерпола, сунул ее под нос главному инспектору Центрального комиссариата и попросил Нахед, чтобы та перевела слово в слово следующее:

— Вот телеграмма, которую прислал в Интерпол инспектор по имени Махмуд Абд эль-Ааль. Именно он руководил когда-то следствием по делу о трех убийствах. Комиссар Шарко хотел бы поговорить с ним.

Египтянка перевела сказанное парижанином на арабский.

Нуреддин насупился, оттолкнул листок, чтобы не видеть его, и только что не выплюнул с возмущением какую-то фразу.

— И тут перевожу слово в слово, — уточнила Нахед. — «Этот сукин сын Абд эль-Ааль мертв».

Шарко показалось, что он получил прямой удар в солнечное сплетение.

— Каким же образом он умер?

Высокопоставленный египтянин оскалил зубы и зарычал. Над тесным воротничком его форменной рубашки вздулись синие вены.

— Он говорит, что обгоревший труп этого человека нашли в самой глубине грязной улочки в Сайеда-Зейнаб несколько месяцев спустя после интересующего вас убийства. Исламские экстремисты сводили счеты, полагает паша Нуреддин, потому что, когда полицейские производили обыск в квартире Абд эль-Ааля, они нашли среди его бумаг хартию исламистского движения, некоторые абзацы которой были обведены его рукой. Абд эль-Ааль был предателем, а в нашей стране все предатели в конце концов подыхают как собаки.

В вестибюле Нуреддин поправил решительным жестом форменный берет с кокардой, положил руку на плечо Нахед, склонился к ней и стал что-то шептать молодой женщине прямо в ухо. Она уронила блокнот. Нашептавшись — а случилось это не так уж скоро, — толстяк развернулся и пошел к лестнице, ведущей в подвал, где все еще пели.

— Что он сказал? — спросил Шарко.

— Что карта местности ждет вас в том кабинете, куда мы сейчас пойдем.

— Это не могла быть только одна фраза — он говорил слишком долго!

Нахед нервным жестом откинула волосы за спину.

— Просто так кажется…

Она провела парижанина в комнату с минимальными удобствами: письменный стол, стулья, доска на стене, немного канцелярских принадлежностей и оргтехники. Компьютера нет. Закрытое наглухо окно выходит на улицу Каср-эль-Нил. Шарко нажал на выключатель подвешенного под потолком вентилятора.

— Еще и вентилятор не работает! Он нарочно сплавил нас именно в этот кабинет!

— Нет-нет, как вы можете так думать! Чистая случайность.

— Конечно-конечно, случайность! У подобных людей не бывает никаких случайностей.

— Я чувствую, что с первой минуты, как приехали, вы все время… все время в чем-то нас подозреваете, комиссар.

— Просто так кажется…

Француз заметил неподалеку от двери охранника. Понятно: за ними установлена слежка. Очевидно, такова инструкция.

— Можно сделать ксероксы?

— Нет. Здесь все защищено кодами. И пароль для работы с USB-портами и дисководами выдается только офицерам. Отсюда никогда ничего не выходит.

— Еще бы! Разумеется: государственная тайна! Ладно, обойдемся как-нибудь.

Шарко открыл папку, взял файлик со снимками, но не сразу решился их вынуть. Он сам был не в лучшей форме, да и Нахед казалась взволнованной.

— Выдержите? — спросил он.

Она молча кивнула. Комиссар разложил на столе фотографии. Молодая женщина сделала над собой усилие, посмотрела и прикрыла рот ладонью:

— Это чудовищно!

— В противном случае меня бы здесь не было.

Десятки снимков показывали смерть во всем ее безобразии. Фотографии наверняка были сделаны всего через несколько часов после убийства, но жара ускорила разложение тел. Шарко внимательно всматривался в этот ужас. Останки были брошены как попало, разодранные, изрезанные ножом, никакого особенного желания выстроить мизансцену за этим не читалось. Полицейский изучил карточки со сведениями о девушках, фотографии жертв, предоставленные их семьями. Снимки плохого качества, сделанные дома, на улице, в школе. Совсем юные девочки — живые, улыбчивые. Можно найти общее: все они одного возраста — пятнадцать-шестнадцать лет, у всех черные волосы и темные глаза. Глядя на висящую на стене карту Каира с названиями улиц, написанными по-арабски, аналитик протянул карточки с информацией о девушках Нахед и попросил ее перевести, что там написано. Каир… монстр цивилизации… Каир, пропоротый с севера на юг Нилом, окруженный с востока и юго-востока холмами Макаттам, а с юга — песками, песками и песками, однообразие которых нарушают лишь руины древнего города…

По мере того как Нахед называла ключевые места действия, комиссар находил их на карте и помечал цветными кнопками. Тела жертв были обнаружены на расстоянии примерно пятнадцати километров одно от другого, и располагались они по дуге окружности, замыкающей в себе город с пригородами. Квартал тряпичников на северо-востоке, берег Нила в том месте, где река на северо-западе раздваивается, — в пяти километрах от полицейского участка, — белая пустыня на юге. Все девочки из бедного или беднейшего класса населения, все учились в школе. Нахед знала Каир как свои пять пальцев. По одному только номеру школы она точно определяла, где, в каком квартале, эта школа расположена. Шарко заинтересовался огромным пространством, которое занимали самые большие в мире цементные заводы, поблизости от которых обитала при жизни одна из жертв.

— Вы упомянули, со слов Нуреддина, нелегальный квартал рядом с цементным заводом. Поясните, что это за квартал.

— Это даже не квартал, а несколько кварталов времянок, построенных для себя бедняками, не учитывавшими, естественно, ни принципов современной городской архитектуры, ни возможностей современного коммунального хозяйства. Там нет никаких удобств: нет питьевой — да и просто сколько-нибудь очищенной — воды, нет канализации, никто не убирает мусор. В Египте много таких кварталов, и города сильно разрастаются за их счет. Государство строит ежегодно около ста тысяч домов — главным образом для людей с низким и средним уровнем дохода, тогда как с учетом демографического роста требуется семьсот тысяч.

Она говорила, он записывал. Записывал все подряд: имена и фамилии девушек, названия мест, где были обнаружены трупы, географическое положение…

— А скажите, такие кварталы можно назвать трущобами?

— Хуже трущоб Каира не придумаешь, для того чтобы поверить в существование подобного, надо их увидеть. Вторая жертва, та, которую звали Бусайна, жила неподалеку от одного из трущобных районов.

Комиссар снова вгляделся в снимки, он рассматривал лица, отыскивая физические особенности. Он отказывался верить, что три смерти подряд — простое совпадение, дело случая. Убийца перемещался по городу, чтобы попасть из одного квартала в другой. Три девушки из бедных семей, не сказать чтобы хорошенькие, скорее такие, что не привлекают внимания… Почему именно эти три? Может быть, убийца по роду деятельности привык находиться рядом с бедняками? Может быть, он раньше встречал этих девушек? Что-то общее… у всех трех обязательно должно найтись что-то общее, что-то, что их связывало.

Часом позже Нахед взялась за протоколы аутопсии — тексты узкоспециальные и потому особенно трудные для перевода. Она зачитывала только основное, в том числе — сведения о том, что во всех трех случаях в телах жертв были обнаружены следы мощного обезболивающего: кетамина. Что касается времени смерти, опять-таки во всех трех случаях это была глубокая ночь. А самым, пожалуй, интересным из всего услышанного стали для Шарко заключения о причинах смерти. По мнению египетских судмедэкспертов, многочисленные ножевые ранения были посмертными, а погибли девушки из-за того, что им вскрыли черепа и конечно же изъяли мозг и глазные яблоки.

То есть получалось, что верхушки черепов отпиливали у еще живых девушек, а ножом их кромсали только потом…

Нахед замолчала, глядя пустыми глазами, вид у нее был мрачный. Шарко вытер лоб платком, теперь он хорошо представлял себе сценарий убийства. Сначала, вечером, преступник должен был похитить девушку, ввести ей каким-то образом обезболивающее, увезти с места похищения и только затем, взяв в руки свое смертоносное орудие, приступить к самому ужасному. Чем он был вооружен? Совершенно точно: медицинской пилой, скальпелем для вылущивания глазных яблок и ножом с широким лезвием, чтобы наносить раны. У него наверняка была машина, он прекрасно ориентировался в городе и, скорее всего, заранее намечал маршруты. Почему… или зачем он уродовал тела post mortem? Непреодолимое стремление лишить свою жертву признаков принадлежности к человеческому роду? Жажда обладания? Или он чувствовал такую страшную ненависть, что выплеснуть ее мог только в акте окончательного разрушения?

Как ни тяжело было работать в этой душегубке, комиссар выкладывался полностью, сопоставляя полученные здесь и во Франции данные. Из сравнения выходило вот что: здесь, в отличие от Граваншона, речь шла все-таки о ритуале, здесь имело место организованное преступление, и здесь преступник не старался спрятать тела. К тому же убийца вскрывал черепа еще живых жертв, что и стало причиной смерти. Во Франции причиной смерти почти у всех стали пулевые выстрелы — хаотичные, если опираться на выводы трассологов о местах проникновения пуль в тело. Да, и не забыть о тщательности, с какой были обработаны граваншонские останки: об отрубленных руках, вырванных зубах.

Две серии убийств — по ряду признаков близких, но далеко отнесенных одна от другой в пространстве и времени. Существует ли реальная связь между ними? А если он с самого начала идет по ложному пути? А если — может ведь такое быть, в конце-то концов! — свою роль в этой истории сыграл случай? Шестнадцать лет… шестнадцать долгих лет…

Нет, не может все это быть делом случая! Шарко носом чуял неуловимую связь между сериями: и там, и там в наличии одно и то же дьявольское стремление добраться до двух самых важных органов человеческого тела и изъять их, изъять мозг и глаза.

Почему три девушки — в Египте?

Почему пятеро мужчин, среди которых один азиат, — во Франции?

Шарко проглатывал одним духом воду, которую ему регулярно подавала переводчица, и все глубже погружался в преисподнюю. Египетский бог солнца Ра при этом методично поджаривал ему спину, он истекал потом. Снаружи бушевал песчаный ад, снаружи были пыль, москиты, и он томился, он тосковал о своем номере с кондиционером и противомоскитной сеткой.

К несчастью, остальные документы оказались чистейшим вздором, пустой болтовней. Расследование вели спустя рукава. Показания свидетелей: родителей, родственников, соседей — хотя на них и стояла печать прокурора, представляли собой всего лишь несколько разрозненных листочков бумаги, заполненных от руки. Две девушки возвращались с работы, третья шла домой из квартала, где обычно выменивала козье молоко на ткань. Был еще список опечатанного имущества — совершенно бесполезный. Похоже, в этой стране дела об убийстве ведутся примерно так, как во Франции дела о хищении радиоприемника из машины.

И именно здесь, он чувствовал, что-то не срасталось, что-то было не так…

— Скажите, а хотя бы в каких-нибудь документах вам встречалось имя Махмуда Абд эль-Ааля? Стоит ли где-то, кроме этих нескольких страничек, его подпись? — спросил комиссар у Нахед.

Та быстренько просмотрела исписанные листки и покачала головой:

— Нет. Но вы не удивляйтесь тому, что дело выглядит легковесным. Здесь досье всегда такие, потому что бумагам предпочитают действия. Размышлениям — репрессии. Тут все делается вкривь и вкось, все разъедено коррупцией. Вы даже представить себе не можете, до какой степени.

Шарко достал распечатку телеграммы, полученной из Интерпола.

— Вот видите, до Интерпола эта телеграмма дошла больше чем три месяца спустя после того, как в Каире обнаружили тела девушек. И послать ее мог только инспектор, причастный к делу, заинтересованный в нем и очень настойчивый. Порядочный, неподкупный, верный своим ценностям и, возможно, желавший идти до конца.

Он взял со стола пожелтевшие листочки бумаги, бросил их обратно.

— …И при этом меня пытаются убедить, что кроме такой вот ерунды ничего нет, да и не было? Так-таки и ничего? Никаких записей этого инспектора? Даже копии пресловутой телеграммы? Куда девалось все остальное, что должно было быть в этой папке? Вот хотя бы, для примера, где материалы расследования по поводу кетамина, которое наверняка велось, где результаты допросов в аптеках, в больницах?

Нахед пожала плечами, на большее ее не хватило. Лицо молодой женщины было серьезным. Шарко покачал головой, приложил руку ко лбу.

— А знаете, что самое странное? То, что Махмуд Абд эль-Ааль оказался покойником. Удивительно, да?

Переводчица встала, подошла к застекленной двери, выглянула в холл. Охранник стоял не шевелясь.

— Не знаю, что вам ответить, комиссар. Мое дело — переводить, не более того, и…

— Я заметил, как достает вас Нуреддин, как вы всеми способами стараетесь от него увильнуть… и насколько безуспешно стараетесь, тоже заметил. Это что такое? Обмен любезностями? Услуга за услугу? Или обычай вашей страны, который вынуждает вас уступать требованиям этого жирного студня?

— Ничего похожего.

— Я несколько раз видел, как вас пробирает дрожь, пока вы смотрели на эти снимки, когда переводили описание подробностей дела. Вы ровесница погибших девочек. Вы тогда ходили в школу, как и они.

Нахед закусила губу, сжала руки так, что костяшки пальцев побелели. Пряча глаза от парижанина, она взглянула на часы:

— У нас уже скоро встреча с Микаэлем Лебреном, и…

— …и я не собираюсь идти на эту встречу. На то, чтобы выпить французского вина, у меня будет достаточно времени во Франции.

— Он может обидеться.

Шарко взял со стола фотографию улыбающейся девочки и положил ее перед Нахед.

— Мне плевать на дипломатию и птифуры. Вам не кажется, что погибшие девочки заслуживают того, чтобы мы ими заинтересовались, имеют на это право?

Повисла тягостная пауза. Нахед была настоящей красавицей, а Шарко знал, что у таких красивых женщин сердце обычно холодное. Но в сердце этой египтянки он чувствовал незаживающую рану, открытую рану, и из-за этого взгляд ее агатовых глаз порой затуманивался.

— Ладно. Чем я могу быть вам полезна, комиссар?

Комиссар, в свою очередь, подошел к двери, выглянул и понизил голос:

— Ни один из работающих в этом комиссариате полицейских не станет со мной разговаривать. Лебрен — сотрудник посольства, стало быть, руки у него связаны. Найдите мне адрес Абд эль-Ааля. Скорее всего, у него были жена, дети… братья… Мне хотелось бы с ними поговорить.

Помолчав, Нахед кивнула:

— Попытаюсь, но вы…

— Можете быть уверены, я умею держать язык за зубами и вас не подведу. Когда мне вернут мобильник, позвоню Лебрену, скажу ему, что неважно себя чувствую — жара, усталость… — и извинюсь за то, что не смогу прийти. Скажу, что завтрашний день намерен снова провести в комиссариате, чтобы доделать все, чего требует моя командировка. А вам предлагаю встретиться со мной в отеле в двадцать часов. Надеюсь, у вас уже будет адрес.

Она поколебалась.

— Нет… не в отеле… Вы возьмете такси и… — она нацарапала несколько слов на клочке бумаги, протянула ему, — и дадите водителю эту бумажку. Он поймет, куда вас отвезти.

— Куда же?

— К церкви Святой Варвары.

— Святой Варвары? Как-то не очень по-мусульмански звучит!

— Церковь находится в коптском квартале старого Каира, на юге города. Варварой звали юную девушку, которую мучили и казнили за то, что она попыталась обратить своего отца в христианство.