Мистраль ближе к вечеру яростно дул, выл и осыпал загорелые лица прохожих водяной пылью со Средиземного моря. Шарко и Люси, он в кое-как починенных солнечных очках и с сумкой, она — с рюкзачком на спине, решили дойти по Канебьер до отеля пешком: в этот час и в это время года здесь скапливается столько туристов, что на машине к старому порту не подъехать. Переполненные террасы кафе, плоскодонки и яхты на рейде — все выглядело празднично.
М-да, празднично для всех, кроме них. Всю дорогу до Марселя они ни секунды не говорили ни о чем, кроме дела: смертоносная бобина, паранойя Шпильмана, таинственный канадский аноним… Запутанное, каверзное дело, в котором невозможно связать один след с другим, одни выводы с другими. Теперь единственную надежду распутать этот клубок они возлагали на Жюдит Саньоль.
От «Софителя», четырехзвездочной гостиницы, в которой поселилась старая актриса, открывался прекрасный вид на Старый порт и на Бон-Мер, «Матушку-Заступницу» — великолепную базилику Нотр-Дам-де-ла-Гард. Перед зданием — пальмы, дорогие машины, носильщики… Дама за стойкой регистрации сообщила приезжим журналистам, что мадам Саньоль вышла прогуляться и просила подождать ее в баре гостиницы. Люси озабоченно посмотрела на часы.
— Меньше двух часов до отъезда… Последний поезд из Парижа в Лилль отправляется в одиннадцать вечера. Если мы не успеем в Сен-Шарль на экспресс в восемнадцать двадцать восемь, я не смогу добраться домой.
Шарко двинулся в сторону бара.
— Этим людям нравится, когда их ждут. Иди сюда, хоть панорамой полюбуемся.
Администраторша пришла за ними в кафе при бассейне около половины шестого. Мадам Саньоль ждет их у себя в номере. Люси уже кипела от злости. Прижав к уху мобильник, она отошла в уголок. Разговор с матерью получился легче и приятнее, чем она думала: Жюльетта хорошо и много ела, пищеварение у нее налаживается, стало уже почти нормальным, если и дальше останется так, ее выпишут послезавтра. Ну наконец-то! Конец туннеля!
— А до завтра-то ты точно управишься? — спросила Мари Энебель.
Мама в своем репертуаре. Люси глянула на оставшегося за столиком в одиночестве Шарко.
— Посмотрим…
— Где собираешься ночевать?
— Устроюсь как-нибудь. Дашь мне Жюльетту?
Она обменялась с дочкой несколькими «их» словечками и с улыбкой на губах вернулась к спутнику в ту минуту, когда он доставал бумажник.
— Бросьте, — сказала она. — Я сама.
— Как хочешь… Я собирался выложить ровно столько, сколько надо по счету.
Люси, поморщившись — двадцать шесть евро пятьдесят сантимов, однако! — заплатила за пиво и бокал мятного лимонада, чего уж тут… И они пошли к лифту.
— Как твоя дочка?
— Скоро должны выписать.
Комиссар медленно покачал головой, ему даже почти удалось улыбнуться.
— Как хорошо.
— А у вас есть дети?
— До чего же симпатичный тут лифт…
Поднимаясь в «симпатичном лифте», они не сказали друг другу ни слова. Шарко не отрывал глаз от зажигавшихся и гаснущих на панели огоньков, а когда дверь наконец открылась, вроде бы вздохнул с облегчением. По длинному, устланному ковром коридору они тоже шли молча.
Увидев в дверном проеме Жюдит Саньоль, Люси была ошеломлена. Надо же! Эта порнозвезда пятидесятых в свои почти восемьдесят сохранила тот же сумрачный, проникающий в самую душу взгляд, какой у нее был в фильме! Черная, сливающаяся со зрачками радужка, завитые волосы цвета стали падают на обнаженные загорелые плечи… Простое легкое платье из синего шелка, вишнево-красный лак на ногтях босых ног… Видны, конечно, следы неоднократного вмешательства пластических хирургов, но все равно трудно не признать, что когда-то эта женщина была настоящей красавицей.
Жюдит пригласила их на террасу, заказала по телефону бутылку «Вдовы Клико». Проходя по номеру, Люси заметила, что постель не застелена, а у комода валяются мужские трусы. Наверное, жиголо, которому старуха платит за услуги.
Усевшись, актриса скрестила ноги, как усталая старлетка. За опоздание не извинилась. Шарко не стал финтить, достал из кармана служебное удостоверение и показал ей.
— Мы не журналисты, мы полицейские. Пришли поговорить об одном старом фильме, в котором вы снимались.
Люси тихонько вздохнула, Жюдит насмешливо улыбнулась:
— Так я и думала! Журналистов, которые мною бы интересовались, в природе не существует, да и не было никогда.
Она несколько секунд рассматривала свои ухоженные, наманикюренные ногти.
— Я перестала сниматься в тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Это было слишком давно, и вряд ли стоит ворошить старые истории.
Шарко вынул из портфеля диск и положил его на стол.
— Тысяча девятьсот пятьдесят пятый — это именно то, что нам нужно. Нас интересует фильм, записанный на этом DVD. Моя коллега взяла оригинальную бобину у сына коллекционера, Влада Шпильмана. Это имя вам что-нибудь говорит?
— Абсолютно ничего.
— Я заметил в вашем номере DVD-плеер и экран. Разрешите показать вам фильм?
Она смерила Шарко с головы до ног точно таким же высокомерным взглядом, каким смотрела на кинооператора в начале старой короткометражки.
— Пойдемте, вы же все равно не оставили мне выбора.
Жюдит сунула диск в плеер, не прошло и десяти секунд — начался фильм. На экране появилась двадцатилетняя актриса: костюм от «Шанель», темная помада на губах, пристальный взгляд глубоких темных глаз прямо в объектив. Зрелище явно не показалось семидесятисемилетней женщине очень уж приятным: по лицу ее проскользнула тревога. После эпизода с разрезанным глазом она схватила пульт и нажала на «стоп», резким движением встала из кресла и отправилась на террасу — налить себе шампанского. Шарко и Люси, переглянувшись, пошли за ней.
Голос старой дамы прозвучал сухо:
— Чего вы от меня хотите?
Шарко оперся спиной на перила балюстрады — порт с яхтсменами, наводившими глянец на свои кораблики, был где-то внизу, адское солнце жгло затылок.
— Значит, это и есть ваш последний фильм?
Она, не разжимая губ, кивнула.
— Мы пришли к вам за информацией. Что вы можете сказать о съемках этой короткометражки? В чем идея фильма, кому он адресован? Что вам известно о девочке, детях и кроликах?
— Каких еще детях и кроликах? О чем вы говорите?
Люси достала фотографию девочки на качелях и протянула актрисе:
— Вот эту девочку вы когда-нибудь видели?
— Нет… Нет, точно никогда! А что, она тоже снималась в этом фильме?
Люси снова спрятала снимок. В общем-то с разочарованием. Очевидно, сцены с Саньоль снимались отдельно, независимо от эпизодов с детьми. Жюдит пригубила шампанское, отставила бокал и начала говорить. Глаза ее были совершенно пустыми.
— Понимаете, я ничего не знала и до сих пор ничего не знаю о фильме, в который пригласил меня Жак. Предполагалось, что я сыграю несколько любовных сцен, он обещал мне заплатить за это громадные деньги, а я в то время очень нуждалась и согласилась бы на любую роль. А на то, что он потом сделает с моими кадрами, мне было наплевать. Когда занимаешься таким делом, каким занималась я, особо не выбираешь, и лучше не задаваться вопросами.
Она взглянула на бутылку:
— Налейте себе шампанского. При такой жаре оно недолго останется холодным. Бывали времена, когда мне пришлось бы вкалывать целый месяц, чтобы купить такую бутылку…
Шарко не заставил себя уговаривать. Он наполнил два бокала и протянул один Люси. Она кивком поблагодарила. В конце концов, после всех перипетий этого дня немного выпить им не повредит. Жюдит тем временем потихоньку вспоминала…
— Вот не думала, что когда-нибудь снова увижу эти кадры…
— Кто режиссер?
— Жак Лакомб.
Люси поспешила записать фамилию в блокнот. Наконец-то у них появились данные для проверки, для поиска, даже ради этого одного стоило сюда приехать!
— Мы познакомились в сорок восьмом, ему только-только исполнилось восемнадцать, и у него было полно грандиозных идей. В то время он снимал шестнадцатимиллиметровой камерой ЕТМР16 представления фокусника в театрике «Три гроша» — был такой в Париже, а я одевала и гримировала «красоток кабаре» — тамошних танцовщиц.
Старая актриса говорила и иллюстрировала свои слова жестами.
— Яркая помада, блондинистые парики, черные кружевные полупрозрачные платья, а главное — длинная сигарета «Вог»… Знаете, а ведь это была моя идея — с сигаретой, и тогда это вызвало восторг у публики.
Она на секунду отвела взгляд.
— Мы с Жаком целый год любили друг друга, и это было дивно, так красиво… Он казался мне умницей, человеком, опередившим свое время. Высокий, темноволосый, глаза — просто океан, можно утонуть. Он напоминал Алена Делона.
Она снова глотнула шампанского, похоже даже не ощутив его вкуса.
— Жак действительно был не таким, как все, он был в кино истинным экспериментатором. Для него существовало два способа видеть фильм: считывать с экрана информацию, то, что написано в сценарии, то есть историю, и — вот это было главным! — считывать с экрана все, что есть на носителе информации, на пленке. Обычно кинематографисты либо используют эту вторую возможность недостаточно, либо вообще не подозревают о том, что она существует, а Жак работал именно с пленкой. Что-то такое на ней процарапывал, дырявил ее, прожигал, чертил полоски, линии… Пленка, как он считал, это не только светочувствительный слой, это еще и место, где можно сохранить, зафиксировать изображение, территория, на которой можно творить, создавать искусство… Видели бы вы его с этой пленкой! Лицо такое, будто он обнимает любимую женщину!
Она улыбнулась — словно бы самой себе.
— На Жака сильно повлияло более раннее европейское кино, например опыты сюрреалистов с наложением одного образа на другой, с двойной экспозицией. Луиса Бунюэля или Жермен Дюлак… Ведь эпизод с разрезанным глазом из начала этой короткометражки — прямая цитата из совместного фильма Бунюэля и Сальвадора Дали «Андалузский пес»… Такой у Жака был способ обозначать, чье влияние он испытывал.
Люси старалась записывать как можно подробнее, а старая дама продолжала:
— Кроме того, Жак был очень близок с кругом магов, иллюзионистов. Его совершенно околдовал уже покойный к тому времени Гарри Гудини. Помню, Жак иногда увеличивал скорость съемки, чтобы «разложить» жест актера, проникнуть в его тайну. Он запирался в студии в Баньоле и целыми часами, целыми днями возился со своими рабочими позитивами, стараясь разобрать их по косточкам и очистить. Его очень интересовала порнография, тут он опять-таки анализировал кадры, стараясь понять, с помощью какого механизма образ рождает наслаждение. Он развивал искусство монтажа, имея в своем распоряжении исключительно допотопную технику, и он изобрел собственную систему каше, работы с оптикой. Он создал бесчисленное множество крохотных экспериментальных фильмов, эти крохи длились не больше нескольких минут, но ему удалось удерживать это время наше внимание и раскрывать наше собственное отношение к искусству и к насилию. Всякий раз, как я видела его короткометражки, они меня покоряли, потрясали, волновали до глубины души. Но ни публику, ни собственно кинематографистов нисколько не интересовали его талант и его работа. И Жак сильно страдал из-за того, что не был признан.
Люси, пользуясь выгодным для них с Шарко поворотом воспоминаний, поспешила вмешаться:
— А он объяснял вам подробности того, как он все это делает технически? Говорил, например, о скрытых изображениях?
— Нет-нет, он никогда не делился своими профессиональными секретами, это было неприкосновенно, это был его тайный сад. И даже сегодня современным кинематографистам-экспериментаторам, посмотревшим некоторые его всплывшие на поверхность фильмы, не удалось разгадать, что он делал, чтобы добиться таких эффектов.
— А что было дальше?
— Дальше дела у Жака пошли хуже некуда. Ему никак не удавалось пробиться, продюсеры им гнушались. Я видела, что он накачивается водкой и прибегает к тяжелым наркотикам, работая день и ночь, лишь бы не сойти со своей дороги. Я была не нужна ему больше, и мы разошлись… Сердце у меня было разбито…
Она отвернулась, долго смотрела на корабль, выходящий из гавани, потом снова заговорила:
— Когда мы еще встречались, он открыл мне мир кино, буквально привел за руку к киношникам и свел со всякими сомнительными личностями. Я была неплохо сложена, с несколько впалой грудью, в стиле Гарбо, то что надо по тем временам. Надо было на что-то жить, ну и я стала сниматься в эротических фильмах…
Она вздохнула. Шарко решил, что хотя бы шампанского надо урвать как можно больше, и снова себе налил. Такой бокал, думал он, стоит не меньше тридцати евро, и каждый глоток казался ему вкуснее прежнего.
— Через год, в пятидесятом, Жак уехал в Колумбию снимать свой первый и единственный полнометражный фильм «Глаза леса». Деньги, которые ему удалось для этого раздобыть, оказались просто смешными, их едва хватило на то, чтобы арендовать технику и нанять небольшую команду колумбийцев. Этот фильм его добил, из-за него у Жака была куча проблем с французским правосудием, он чуть не угодил в тюрьму.
— Никогда не слышал такого названия… Вы сказали «Глаза леса»?
— Где вам было услышать? Этот фильм так и не появился на экране — цензура зарубила. А сегодня его, наверное, уже не найдешь: оригинал и все копии уничтожены — или растворились в воздухе. Мне-то Жак, закончив монтаж, показал свой фильм… — Гримаса гадливости. — Оказалось, он о каннибалах! Фильм был одним из первых на эту тему, и Жак страшно им гордился. А я не понимаю, как можно гордиться подобным ужасом! Никогда больше не видела такого мерзкого, такого отвратительного фильма!
Голос Жюдит стал хриплым. Шарко вернулся за стол, сел рядом с Люси.
— А почему проблемы с правосудием?
— «Глаза леса» снимали в Колумбии, я уже говорила, экспедиция продлилась долго, несколько месяцев — в жару, под дождем, среди жутких насекомых… Они были совершенно отрезаны от мира. В те времена снимать было куда труднее, чем сейчас: камеру, вообще всю технику, палатки — всё несли на себе… Некоторые колумбийцы заболели, Жак мне рассказывал: болотная лихорадка, лейшманиоз…
— Так правосудие-то тут при чем?
Она сморщила нос, показав зубы — столь же прекрасные, сколь и искусственные.
— В последней трети фильма женщину сажают на кол, и кол этот протыкает ее от ануса до глотки. Целый эпизод… ужасающий в своем натурализме. Жаку пришлось доказывать перед судом, что его колумбийская актриса жива, и объяснять, как это все было снято.
Жюдит снова налила себе шампанского. Похоже, она разволновалась сильнее прежнего. Теперь Шарко видел перед собой потрепанную птичку, жалкую старуху, которая пытается остановить время, но ей это никак не удается.
— Он вернулся из этой проклятой страны не таким, каким уехал. Перестал быть самим собой. Так переменился, словно эти джунгли и эти тени околдовали его, и ему уже не стряхнуть с себя чар. Жак снимал среди дикарей, среди племен, которые впервые в жизни видели цивилизованного человека. Не могу забыть один из многочисленных в его фильме кошмарных планов: берег реки, и вдоль всего берега — насаженные на частокол человеческие головы. Одному богу известно, что там происходило, в глуши этой дикой страны…
Она потерла руки, будто они замерзли.
— Провал картины стал для Жака новым и очень сильным ударом. Для французской кинематографии его больше словно бы и не существовало. Но между нами связь сохранилась, мы остались друзьями, и я всегда надеялась снова завоевать его. А потом, через несколько месяцев, он пропал, от него долго не было никаких вестей. Я не выдержала, пошла к нему в студию. Оказалось, он внезапно уехал — со всей своей техникой, со всеми своими пленками. Его самый верный ассистент сказал, что Жак отправился в Соединенные Штаты. Вот так вот — нежданно-негаданно.
— А зачем отправился, этот ассистент вам сказал?
— Напустил тумана… Якобы у Лакомба там назревает какой-то серьезный проект… Якобы кто-то там видел его фильмы и захотел работать с ним… Больше ничего узнать не удалось, и больше никто никогда ничего о нем не слышал.
— Никто, кроме вас.
Она кивнула. Глаза у нее были пустые.
— А я — в пятьдесят четвертом, три года спустя. Три года ничего, никаких новостей, и вдруг — звонок. Жак просит приехать к нему в Монреаль, у меня там будет несколько съемочных дней, обещает заплатить по-царски. А я в это время работала как вол, чаще раздевалась перед камерой, чем в жизни, и получала за это жалкие гроши. Мне было ничуть не стыдно сниматься нагишом, наоборот, я внушала себе, что это — лучшее средство стать звездой, но вы же знаете, что такое — утраченные иллюзии… В моей жизни произошло то же, что в жизни Жака, я проиграла, мне не удавалось сняться нигде, кроме убогих третьестепенных картин для сексуально озабоченных бедолаг. Я дико нуждалась в деньгах, ну и, естественно, согласилась не задумываясь. Кроме того, это же была для меня возможность снова увидеть Жака, а может быть, и начать с ним все сначала, понимаете? Я попросила прислать мне сценарий, он сказал: в этом нет необходимости, и я как в воду бросилась. Он прислал мне аванс, половину гонорара, оплатил перелет, и вот я уже в Канаде…
Волнение теперь не покидало старую актрису. Люси и Шарко глаз не сводили с ее губ, Люси даже перестала записывать. От шампанского Жюдит захмелела, настроение у нее поминутно менялось: то ее охватывала ярость, то накатывала нежность, то становилось видно, что ей страшно. Больше полувека мадам Саньоль держала свои чувства глубоко внутри, теперь они прорвались наружу.
— Едва ступив на канадскую землю и увидев глаза Жака, я поняла, что сделала ошибку. Ни у одного мужчины на свете никогда я не видела такого взгляда. Похотливый — и при этом холодный, безразличный. Он постригся почти наголо, выглядел каким-то грязным. Он даже не обнял меня! Женщину, с которой проводил такие волшебные ночи! Он просто отвез меня на съемочную площадку, даже и не подумав объяснить по дороге, где пропадал столько лет, что делал все это время… Мы приехали на заброшенную ткацкую фабрику, где-то поблизости от Монреаля, точно не знаю. Там не было никого, кроме нас с Жаком, его камеры, остальной его техники и людей в перчатках и черной одежде. Лиц я не видела — все были в масках-капюшонах. Еще там были матрасы и запас пищи на несколько дней. Под жилье был приспособлен дальний угол склада… Я поняла, что придется день и ночь находиться в этом мрачном месте. И в этот момент услышала его голос: «Ты раздеваешься догола, Жюдит, ты танцуешь, и ты слушаешься меня во всем». Была осень, я замерзала, боялась, но действительно слушалась: мне же заплатили. Это длилось три дня. Три дня ада. Думаю, вы видели сексуальные сцены в этом фильме, стало быть, знаете, что там происходило…
— Нет, целиком этих сцен мы не видели, — возразил Шарко. — Только стоп-кадры, причем скрытые. Сублиминальные образы.
Старая дама с трудом сглотнула.
— Еще один его трюк. Очередная ловушка.
Комиссар наклонился вперед:
— Давайте поговорим о других эпизодах. Вы лежите в траве, обнаженная, лежите неподвижно — как мертвая.
Жюдит напряглась.
— Это была вторая большая часть съемок. Я должна была неподвижно лежать голой на лужайке около фабрики. На улице тогда было максимум пять градусов тепла. Двое мужчин — из тех, с которыми мне приходилось до этого заниматься любовью, — нарисовали у меня на животе ужасную, тошнотворную рану. Но я не могла лежать неподвижно: меня трясло, у меня зубы стучали — и Жак страшно разозлился. Он достал из кармана шприц, велел мне протянуть руку, он… — актриса поднесла ладонь ко рту, — он сказал, что после укола я перестану мерзнуть и трястись… и еще у меня расширятся зрачки, как у настоящего трупа.
— И вы позволили сделать себе такой укол?
— Да. Я прилетела издалека, мне хотелось получить вторую часть обещанной суммы и хотелось, чтобы Жак был мной доволен. Мы ведь столько времени прожили вместе, я думала, что хорошо его знаю. Когда он сделал мне этот укол, я сразу почувствовала, что отключаюсь, что рвется связь с миром, мне больше не было холодно, и я почти совсем не могла двигаться. Меня положили на траву.
— Не представляете, что он ввел вам, какой препарат?
— Думаю, ЛСД. Странно… Именно эти три буквы, значения которых я в то время не знала, приходили мне в голову всякий раз, как я вспоминала эту сцену, в течение многих недель после съемки. Наверное, их произносили, пока я была в отключке.
Полицейские взглянули друг на друга. ЛСД… Экспериментальный наркотик, применявшийся в программе «Artichoke», которой была посвящена одна из книг украденной библиотеки Шпильмана.
— …Жак всегда хотел добиться полного реализма, полного совершенства. Грима ему оказалось недостаточно, и…
Жюдит поднялась и внезапно задрала платье, нисколько не стесняясь наготы. Ее загорелый живот был покрыт белесыми шрамами, напоминавшими забравшихся под кожу пиявок. Шарко со вздохом сдвинулся вместе со стулом назад, Люси, сжав губы, сидела как каменная. Испещренное следами перенесенных страданий, одряхлевшее тело актрисы выглядело под марсельским солнцем не просто ужасно — даже как-то зловеще.
Жюдит отпустила край юбки, платье снова прикрыло колени.
— Когда они резали мне кожу, я не чувствовала боли, я даже не понимала, что со мной происходит, я была, как… я как будто галлюцинировала… Жак снимал час, другой, третий, прибавлялись все новые разрезы. Поверхностные, кровь не текла, и тогда эти люди стали добавлять в раны краску из коробочки с гримом. Когда Жак кромсал меня, в его взгляде было что-то страшное, что-то чудовищное, и я вдруг поняла…
Полицейские затаили дыхание: только бы она не перестала рассказывать!
— Я вдруг поняла, что та колумбийская актриса, конечно, была на самом деле убита. Он не бросает своего дела на полпути, это же очевидно.
Шарко и Люси переглянулись, Жюдит чуть не плакала.
— Не знаю, как он выкрутился тогда во Франции на суде, наверное, обманул их, показал им двойника несчастной женщины, и они ничего не поняли, но что касается меня — мне он не солгал. Он действительно дал мне эти деньги.
Люси крепче сжала карандаш. Жак Лакомб, должно быть, разбогател, раз смог выплатить Жюдит большую сумму. Но если ему удалось-таки пробиться со своими фильмами в США и обзавестись какими-никакими средствами, что он тогда делал в Квебеке, на этой заброшенной фабрике? Зачем снимал эти кошмарные сцены?
— Я вернулась во Францию вся изуродованная, но теперь мне было на что жить, я смогла выбраться из ямы. А потом мне повезло: я встретила хорошего человека, который видел мои фильмы, но, несмотря ни на что, полюбил меня.
Какая бы она ни была богатая, эта женщина вызывала жалость… Люси тихонько спросила:
— И вы так и не заявили в полицию? Даже не пожаловались?
— А чем бы мне это помогло? Все равно меня уже изуродовали, а сообщи я в полицию — не получила бы второй половины обещанных денег и потеряла бы всё.
Комиссар посмотрел в глаза Жюдит:
— Вы понимаете, зачем снимались эти сцены?
— Нет. Я же вам сказала, что не знаю содержания…
— Я не о содержании фильма. Я о Жаке Лакомбе. О Жаке Лакомбе, который вспомнил о вас после столь долгой разлуки. О Жаке Лакомбе, который склонялся над вами, чтобы вас изуродовать. О Жаке Лакомбе, который снимал вас в рискованных позах… Зачем ему было снимать такие эпизоды? Какая у него, по-вашему, была цель?
Она задумалась, нервно теребя кольцо с огромным сапфиром на среднем пальце.
— Думаю, комиссар, цель у него была единственная: формировать извращенцев…
Она замолчала и, казалось, надолго, но все-таки продолжила:
— …и дарить этим извращенцам власть, секс, смерть, пользуясь средствами кино. Жаку было недостаточно только шокировать созданными им образами, только провоцировать удивление или ужас. Ему всегда хотелось, чтобы образы воздействовали на поведение человека, меняли людей. Такую цель он себе и ставил в своих произведениях. Наверное, потому он и порнографией интересовался… Ведь чем занимается мужчина, когда смотрит порнофильм?
Она показала это жестом — весьма недвусмысленно.
— Изображение прямо воздействует на его неосознанные стремления, на его либидо, образ проникает в него и дает приказ действовать. Вот этого-то Жак в глубине души и жаждал. Там, в Канаде… стоило ему заговорить о возможностях изображения, он тут же вспоминал какую-то странную штуку…
— Что за штука?
— Она называется синдром Е. Да, так, синдром Е.
Шарко почувствовал, как у него все внутри сжимается. Второй раз он слышит это название, и второй раз оно связано со смертельной опасностью.
— А что она собой представляет?
— Понятия не имею. Просто он все время повторял: «синдром Е, синдром Е…» Как будто у него это навязчивая идея. Как будто он ищет нечто недостижимое.
Люси записала сказанное и обвела термин «синдром Е» кружком. Потом обратилась к Жюдит:
— Не показалось ли вам, что у Лакомба есть сотрудник? Врач или ученый?
Та кивнула:
— Да-да. Туда приходил осмотреть меня один человек, он точно был врач. Именно этот человек приносил шприцы с ЛСД. Они с Жаком были очень хорошо знакомы, думаю, они были сообщниками…
Кинематографист, врач… Полное соответствие профилю убийц в Каире, убийц Клода Пуанье. Но по словами Люка Шпильмана, к нему приходил мужчина лет тридцати, это ни в коем случае не мог быть Жак Лакомб, которому сейчас гораздо больше, он уже старик. Кто же тогда? Некто, помешанный на его творчестве? Наследник его безумия?
— …только все это было слишком давно, слишком давно для того, чтобы я могла еще что-нибудь вам рассказать. Уже полвека прошло, и все случившееся тогда живет в моей памяти какими-то обрывками. Кусочками. Сегодня, зная, к каким последствиям приводит употребление этой гадости, ЛСД, я понимаю, как мне повезло: я ведь до сих пор жива.
Шарко допил шампанское и встал.
— Нам бы все-таки хотелось, чтобы вы посмотрели фильм целиком: вдруг что-то еще всплывет в памяти?
Она вяло согласилась. Полицейские видели, что старая актриса очень взволнована.
— Но что ж он такое сделал, Жак, чтобы вы заинтересовались им спустя пятьдесят пять лет?
— Пока, к сожалению, не знаем, но ведется следствие по делу об этом странном фильме.
После просмотра Жюдит надолго замерла, потом взяла из портсигара длинную сигарету, прикурила и выдохнула спираль дыма.
— Да, он весь в этом фильме, это его манера снимать, его одержимость, игра света и тени, липкая атмосфера… Попробуйте найти другие его короткометражки, эти его crash movies, посмотрите их — сразу поймете.
— Мы это сделаем. Скажите, больше нет ничего в этой ленте такого, что вам бы о чем-то напомнило? Декорации, лица детей?
— Нет, к сожалению, нет.
Казалось, она говорит искренне. Шарко достал из бумажника чистую карточку, написал на ней свое имя и номер телефона.
— На случай, если вспомнятся еще какие-то подробности.
Люси тоже дала ей свою визитку.
— Главное — не стесняйтесь.
— А Жак еще жив?
Шарко ответил ей в тон:
— Первым делом постараемся это узнать и найти его.