Тысячи раз Спиритавичюс убеждался в справедливости гениальной народной пословицы: «На бога надейся, а сам не плошай», не единожды директор давал себе клятву: ни за что не поддаваться соблазнам и уговорам лучших друзей и знакомых; во всех случаях, если брать – то сухим пайком, а еще лучше чистоганом. Но избежать возлияний было невозможно, от них никак нельзя было отвертеться. Все столичные домовладельцы, фабриканты и оптовики знали слабую струнку Спиритавичюса, искусно играли на ней и безжалостно плели вокруг него тенета.
У чиновников балансовой инспекции было столько поводов для грехопадения, что их стойкость и физическая выдержка просто поражала. Они получали такое количество предложений приятно провести время, что даже малую толику из них они не могли принять. Спиритавичюс приказал своему секретарю вести регистрацию всех телефонных приглашений и составить расписание попоек и увеселений, чтобы на перерывы для сна приходилось хоть три часа в сутки. Наконец было решено сортировать вызовы по профилю предстоящего угощения с учетом особенностей желудков чиновников, так как организмы помощников Спиритавичюса не всегда выдерживали смесь водки и вина. Но поскольку добрых пять сотен приглашений приходилось всего на пять человек, то календарь увеселений, составленный Плярпой, невозможно было соблюдать, и его предали забвению. Не желая огорчать своих хлебосольных клиентов, старшие чины инспекции в меру своих сил разъезжали из одного конца столицы в другой, мчались от одного стола к другому, пока все это вошло в привычку, алкоголь стал необходим не только для пищеварения, но и для вконец расшатавшейся нервной системы. Постепенно горячительные напитки стали тем фундаментом, на котором зиждился весь авторитет персонала балансовой инспекции. Если у кого-нибудь из чиновников было подавленное настроение, умудренный опытом Спиритавичюс незамедлительно ставил диагноз и давал прекрасный рецепт: «Клин клином вышибай».
В это утро тяжкий недуг донимал самого инспектора.
Зазвонил телефон. Спиритавичюс поднял трубку и неохотно отозвался:
– Алё… Мое почтение! Что, вашему предприятию уже пять лет? Ах, как бежит время! Стареем, господин директор! Что? Знаете… как бы вам сказать?… Не могу. Как говорят русские: «Был конь, да изъездился». Было бы неплохо развлечься в вашем обществе, вспомнить старое, но… Пощадите, господа, мои седины. Пожалейте вашего покорнейшего слугу, который всегда был о вас наилучшего мнения… который прилагал все усилия, чтобы вам было хорошо в нашем убогом захолустье. На этот раз пас… Выпейте за мое здоровье. Мне хотелось бы хоть один вечер побыть со своей семьей. К тому же, завтра у меня заседание комиссии. Может быть, я вместо себя пришлю кого-нибудь помоложе?… Честное слово – чертовски хочется, да здоровья нет. Нет… не звоните… ничего не выйдет… Разве что без этого…
– Слыхали? – прикрыв рукой трубку, оглядел Спиритавичюс сгрудившихся возле стола помощников. – Просят в «Версаль». Всех до единого… Говорят, новая программа: балерины из Берлина.
– ???
Ресторан гудел, как пчелиный улей.
В невысоком продолговатом зале звуки джаза сливались со звоном бокалов, раскаты смеха мешались с клубами дыма. От спертого воздуха и запаха пота было до одури душно. По диску вертящегося пола скользили нетвердо держащиеся на ногах пары, иногда освещаемые отблесками разноцветных фонариков. Бесформенная масса кружилась в танце и, подчиняясь приглушенному кудахтанью саксофонов, меняла очертания, то стекаясь к центру, то расползаясь в стороны.
В узких проходах между столиками носились кельнеры в белых куртках. Их спины изгибались в зависимости от того, сколько было заказано напитков и закусок; чем большая сумма значилась в счете, тем ниже склонялась голова кельнера, тем дальше провожал он своего гостя. Жители молодой столицы проявляли такую щедрость к слугам Бахуса, что за несколько лет независимой жизни многие кельнеры построили себе особняки.
В нише возле стены сверкал, похожий на алтарь, огромный буфет, за стеклянными дверцами и зеркальными украшениями которого притаился ряд бутылок со всемирно-прославленными напитками. Одни из них были с тонкими горлышками, но с толстыми донышками, другие – четырехгранные, похожие на пузырьки из-под чернил, третьи – высокие, украшенные различными орнаментами и позолоченными этикетами. На французском, английском, итальянском, немецком языках бутылки взывали к гражданам нового государства, а те, несмотря на то, что не были полиглотами, прекрасно разбирались, к какой стоит приложиться. Бутылки нетерпеливо ждали человека денежного, человека неудовлетворенного, которого вино хоть на одну ночь может сделать могущественным, свободным и веселым до сумасшествия.
Появившегося в дверях Спиритавичюса с помощниками обер-кельнер удостоил необычайно низкого поклона, поклонился им и сам хозяин ресторана; обер незаметно провел гостей через зал, мимо сверкающего хрусталем буфета и поднялся с ними во флигель гостиницы. Крупный промышленник, праздновавший пятилетие своего дела, ввел дорогих гостей в уютный кабинет, который был изолирован так тщательно, что хоть ты тут из пушек пали – никто не узнает. У заваленного снедью стола расположились пожилые мужчины в черных фраках с белой крахмальной грудью, со строго подстриженными бородами. Лица их недвусмысленно говорили, что тут им лучше, чем дома. Толстые двойные портьеры на окнах и дверях хорошо сочетались с окраской и орнаментом стен; много интересного видели эти стены на своем веку! Если бы они внезапно заговорили, каково было бы нашим ушам?
Но мы не позволим говорить стенам. Мы предоставим слово уже известным нам государственным мужам.
Близился рассвет. Спиритавичюс похрапывал в кресле. Ворочался, глотал слюну и снова засыпал. Пискорскис с Пищикасом, бледные, изморенные черным кофе, крупником и табачным дымом, с нездоровым блеском в глазах выуживали вилками жалкие остатки закусок из тарелок. Уткин лежал, обняв спинку дивана, и бормотал сквозь сон:
– Уважаю тебя, ж-ж-женщина… Уважаю за то, что ты такая, какая есть. Лобызай, обнимай меня – тебе за это заплачено. Ха-ха. Чту!.. Ты человек, и я человек. Ты продаешь себя. Ну и продавай! За кусок хлеба… А кто я? Кто мы все такие?! И мы за кусок хлеба… продаемся!., за серебреники!., меня все уважают! А почему тебя никто не уважает? Ну, ладно, пей, лобызай… преклоняюсь перед тобой, ж-ж-женщина!..
Уткин, видимо, хотел привстать, но поскользнулся и, опустившись на одно колено, поднял вверх руку, приложил вторую к груди и глупо захохотал:
– Балерина!.. Артистка!.. Ха-ха-ха!.. За серебреники… Кому? Мне, подлецу! Я не достоин твоего мизинца!.. Погоди, погоди… Что я тут болтаю? Я недостоин одного твоего идиотского взгляда! Прочь!!! Прочь от меня, шлюха!.. – тут он свалился на пол и начал вопить и извиваться.
Пискорскис в подобных случаях был незаменим. Он преспокойно смочил салфетку сельтерской, обвязал голову Уткина и, влив ему в рот стопку водки, сказал:
– Господин Уткин… Очнись!.. Проказницы давно убежали. Опоздал…
– Убежали, говоришь?… Все от меня бегут. Кто я? Продажная шкура, лицемер!.. Что сказала бы Верочка, если бы узнала? Убила бы, господа. Ей богу, убила бы… Она дико ревнива!
– Знаю, знаю! – подняв голову, проговорил Спиритавичюс. – Пока ты со мной, можешь не беспокоиться. Я старый волк. Пить надо умеючи, юноша! – поднявшись и накинув визитку, Спиритавичюс воззрился на стол:
– Ишь ты! Все вылакали! Директор долго нажимал на кнопку звонка и, когда появился запыхавшийся кельнер, уставился на него мутными глазами:
– Ну, чего раззявился?
– К вашим услугам, господин директор!
– Коли не врешь, отвечай, кто я таков?
– Вы являетесь господином директором, господин директор!
– Верно. А какое у нас теперь время года?
– Зима, господин директор, хи-хи-хи…
– Знаю, что зима. Что теперь – вечер или утро, идет снег или нет?
– Идет, господин директор. А день у нас среда, одиннадцатый час.
– Утра или вечера?
– Скоро и вечер настанет!
– Ладно, ты славный парень. Хорошо… А теперь скажи, что нам делать? Говори, что теперь делать? Слушаю.
– Не могу знать…
– Ага!.. Не знаешь… Всю ночь знал? То-то и оно. А теперь не знаешь? Должен знать. Повторяю: говори, что мне теперь делать?!
– Еще один графинчик, господин директор.
– Верно! Ты мне, шельма, начинаешь нравиться! Графин, да побыстрей… и горячую яичницу.
– Во всем должен быть порядок… – бормотал, еле держась на ногах, Уткин. – Порядок прежде всего! Пить-то нечего, господин обер! Графин пустой…
– Пить… Кто говорит, что пить нельзя? Но надо знать меру. Всюду должен быть порядок.
На столе, беспорядочно загроможденном посудой, мгновенно появился графин. Яичница, заверил кельнер, будет готова через несколько минут.
– Вот это мне по нутру! – сказал Спиритавичюс, проводя ладонью по усам. – Обожаю людей, которые любят порядок и знают, что к чему. Кельнер, налей еще по одной и позвони моему секретарю, чтобы он сей миг явился сюда со всеми монатками. Ясно? Ну, кругом марш!
Лица чиновников опухли, лоснились от пота, веки набрякли, руки почернели. Хлебосольный промышленник, пригласивший в ресторан чиновников инспекции, незаметно покинул разгулявшуюся компанию. Чуть позже явились ярко накрашенные дамы. Они отплясывали какие-то эксцентричные танцы, забирались на колени к мужчинам, и наконец алкоголь сделал свое. Осоловевшие чиновники потеряли счет времени, и никто из них, как ни силился, не мог припомнить всех подробностей. К тому же и кельнер сменился.
Собутыльники в смятых пиджаках, со спутанными волосами, купали развязавшиеся галстуки в жидкой яичнице и ждали вестей из инспекции. Хоть помощники куролесили с самим Спиритавичюсом и чувствовали себя хозяевами положения, каждый, не считая храпевшего в кресле Уткина, о чем-то думал, гадал, что теперь делается в инспекции, в семье и вообще в мире, с которым его разлучил нечистый дух наслаждений. Трудно трезвому уразуметь пьяного. Как ни мерзка и убога жизнь пьяницы, она представляется ему во стократ более возвышенной, чем мелочное прозябание трезвенников. Человек, взирающий на мир сквозь стекло бутылки, кажется самому себе смелым, всемогущим и всеведущим. Он чувствует себя раскованным, свободным от ярма повседневных забот, он плавает в мечтах, как рыба в воде. Алкоголь вновь делает человека молодым, возвращает к минувшим счастливым дням юности, дарит ему вновь забытые чувства и переживания, – ведь ежедневная проза будней никак не укладывается в его мечтания! Одурманенному винными парами человеку – море по колено. Что с того, что под рукой нет врага! Он крушит посуду и мебель, чтобы доказать, на какие подвиги способен. И мнится ему – он богач; он швыряет на стол последние гроши так же гордо, как толстосум хрустящую сотню; он и мысли не допускает, что завтра у него не будет хлеба. Такой человек считает, что постиг всю премудрость бытия; он с необыкновенной легкостью решает сложнейшие проблемы и приходит в ярость, если кто-нибудь не соглашается с ним. Алкоголь делает человека юношей, донжуаном и джентльменом. Он смотрит на всякую красивую женщину жадными глазами, забывая, что дома его ждут жена и дети. Винные пары открывают какие-то таинственные клапаны, вызывают в сознании манящие миражи, видения, которые только через длительное время отступают перед головной болью. Человек вновь стремится избавиться от подавленного состояния, вернуть исчезающие миражи, и так постепенно втягивается в пьянство, становится неизлечимым алкоголиком.
Но чиновники балансовой инспекции не были просто алкоголиками, в этом отношении они значительно продвинулись вперед, пройдя хороший курс обучения у своего директора. Тот утверждал: «Главное – система. На работе отдыхай, на досуге работай». В настоящее время они были настолько уверены в себе, что тут же решили бы все служебные дела, но отправиться в инспекцию было выше их сил. Поэтому все чрезвычайно обрадовались, когда в отдельном кабинете появился Плярпа.
Секретарь балансовой инспекции был по занимаемой должности служащим значительно более низкого ранга. Вообще все чиновники делились на разряды, в зависимости от которого находилось их материальное благополучие. Плярпа был чиновником восьмого класса, в то время как его подчиненные – пятого, помощники Спиритавичюса – десятого, а сам директор – четырнадцатого. К голосу Плярпы в инспекции прислушивались только низшие чины, зато, когда говорил старший, он сам немел. Если Спиритавичюс утверждал, что Плярпа болван, тот не перечил. Он знал, что так оно и есть. При помощниках он иногда осмеливался поднять голос, однако, движимый инстинктом самосохранения, немедленно шел на попятный. Отличительной чертой Плярпы было умение вовремя капитулировать, и поэтому он прочно прижился в инспекции. Спиритавичюса Плярпа боялся пуще огня, несмотря на то, что директор ценил его, как незаменимого, по-собачьи преданного работника, и доверял ему все, вплоть до семейных тайн. Секретарь всегда знал, где и в каком состоянии пребывает Спиритавичюс. Он допускал к нему только тех, кого можно было допустить, оберегал от нежелательных посетителей и моментально ориентировался в любой ситуации.
Дорога от инспекции до «Версаля» была исхожена неутомимыми ногами Плярпы, а у буфета, который он именовал алтарем, Плярпу всегда ждала полная стопка, платить за которую ему не приходилось. В этом здании он знал все, даже самые тайные входы и выходы, и был на короткой ноге со всеми кельнерами; вместе с ними Плярпа частенько перетаскивал своего шефа в извозчичью пролетку или такси. В критические моменты Спиритавичюс и его помощники ждали Плярпу, как мессию. Они знали, что тот выпутает их из самых щекотливых положений. – Первым делом, господин секретарь, одну штрафную! – заявил, наполняя рюмку, Спиритавичюс. – Ну, ну, не ломайся, как девка! То-то и оно!
– Валяй вторую! – наполнив опустевшую рюмку, предложил Уткин. – Сказано тебе – валяй!
Плярпа не возражал. Скупо улыбнувшись, он опрокинул три рюмки, отщипнул кусочек хлеба, понюхал и выжидающе посмотрел на директора.
– А ну-ка, умник, отвечай, где мы сейчас находимся? – приказал Спиритавичюс. – Молчишь?… Дать ему еще одну. Вот так… Закуси… А теперь говори.
– Господин дир…
– Говори, если начальство спрашивает!
– Господин директор отбыл по служебным делам, а господа помощники в департаменте! – выпалил Плярпа.
– Молодец! Еще одну… А теперь, господин секретарь, говори, где мы в настоящее время должны быть? Отвечай по форме!
– Господин директор. Уже двенадцать. Пора горло промочить.
– Сразу видно – моя школа, господа. Способнейший из моих учеников! А сейчас, господин секретарь, скажи, что делается в инспекции?
– Все в ажуре, господин директор. Мой аппарат работает. Посетителей не так уж много. Бывает и погуще.
– Браво! Слыхали, господа? А сейчас всерьез: тащи переписанные бумаги и корреспонденцию, а на моей двери вывесь… то да се…
– Корреспонденция и бумаги при мне, – кинулся Плярпа к портфелю и удовлетворенно улыбнулся. – Извольте подписать. А то да се висит со вчерашнего дня: «Приема нет».
– Страшный ты человек… мои мысли читаепть… – откинулся в кресле Спиритавичюс.
Было хмурое утро. За окном падали мягкие, легкие снежинки. Бодрящий зимний воздух врывался в форточку. По улице взад и вперед сновали люди; каждый спешил по своим делам. То тут, то там бренчали бубенцы извозчиков, слышалось конское ржание, которое заглушал шум такси и грузовиков.
– Знаешь что, господин секретарь, – говорил, копаясь в бумагах, Спиритавичюс. – Брось-ка всю эту писанину обратно в торбу. Успеется! Я не старая дева, чтоб отвечать на всякие охи да вздохи.
– А что с ними дальше делать, господин дир…
– Делай что хочешь, только не морочь мне голову!
– Госпо… господин директор… эту бумажку надо бы подписать… Как-никак срочная, – показал Пискорскис пальцем на резолюцию.
– Хотелось бы знать, куда это ты, сударь, так торопишься? Работа не медведь, в лес не удерет, господин Пискорскис. Поспешность нужна при ловле блох. То-то и оно…
– А в чем там дело, господин директор? – поглядывая на груду бумаг, спросил Пискорскис.
– Ни в чем… давай сюда. Тут, господа, никакого дела, сплошное безделье. А что там у тебя еще? Говоришь, уже подписано? Ну а там что, господин секретарь? – торопил Плярпу Спиритавичюс.
– Корреспонденция, которую вы велели нести назад, господин дир…
– Ну и катись! Ясно?
– Ясно, господин директор.
– Ну, господин секретарь, скажи-ка мне, где мы сейчас находимся? Вот мы… с господами помощниками?…
– Господин директор отбыл по делам службы, а господа помощники в своих районах.
– То-то и оно.
Уткин, который все это время не интересовался разговором, с трудом встал, хлопнул Плярпу по плечу и, подняв палец вверх, произнес:
– В поте лица будешь добывать хлеб свой!
Плярпа, стиснув зубы, подхватил портфель, щелкнул каблуками и скрылся в дверях.
Было уже после полудня. После шумной, веселой ночи и тяжелого утреннего похмелья чиновники балансовой инспекции почувствовали голод. Они решили заказать обед за счет предприятия, справлявшего юбилей, и разойтись: кто на заседание, кто к семье, а кто по другой проторенной тропке…
– Сухим из воды не выйдешь, – сказал, потирая руки, Спиритавичюс. – Еще один круг, и домой!
– Ну, приятель! – обратился он к кельнеру, согнувшемуся в поклоне. – От нас так просто не отделаешься. Мы еще немного прибавим к счету…
– Я думаю, что это доставит удовольствие хлебосольному юбиляру, – подмигнул кельнеру Пискорскис.
– Принесите-ка нам, – процедил Спиритавичюс, – селедочку… В уксусе или в масле?… И так и эдак! Прекрасно! Неплохо было бы для закусочки маринованных боровичков… А как насчет винегрета?
– Аппетит разыгрывается, господин директор, – потер руки Уткин. – Что бы тут из горяченького заказать… Угу!.. Аж дрожь пробирает! Отбивную, господа, или зразы?…
– Каждому свое, хотите заразу, пусть будет зараза, – сказал, широко улыбаясь, Спиритавичюс. – А к заразе нужно что-нибудь для дезинфекции… Ну, пошевеливайся, господин обер.
Видавший виды кельнер спокойно выслушал чиновников и совершенно хладнокровно объявил:
– Простите, господа… Счет закрыт…
Спиритавичюс подскочил. Бумбелявичюс, Уткин и Пискорскис переводили глаза с разъяренного шефа на равнодушно вежливого кельнера.
– Слыхали, господа!!! Счет закрыт! Мне еще до сих пор никто не осмеливался таких слов говорить! Кто это сказал? Отвечай!
– Мне сказала буфетчица… – испуганно замычал кельнер.
– Подать сюда буфетчицу, эту маринованную селедку!
– Она говорит, что так распорядился юбиляр… – собирая тарелки и рюмки со стола, добавил официант.
– Юбиляр?! Ну, господа! За кого нас принимают?… Кто мы – бродяги какие-нибудь, нищие? Пригласил чин-чином, как порядочных людей, а обращается, как с собаками!
Кельнер развел руками.
– Господин Спиритавичюс, – с трудом поднимаясь, сказал Уткин. – Господа! Есть у нас самолюбие или нет? Отсюда нужно убираться!..
– Что? И ты, Уткин, против меня?
– Нет, нет, господин директор… сердце разрывается от боли и обиды… Что есть чиновник, господа? Чиновник – ничто! Изгой, отщепенец…
– Ты отщепенец, а не я! – одернул Уткина Спиритавичюс. Он торопливо шагал вокруг стола.
– Простите, господин директор… Ведь я только о себе, только о себе… Мы же начальники… Действуем именем государства… нам предоставлены все права… А что из того?… Видите?…
– Блудословишь, господин Уткин! Твоя философия мне ясна! Она пуста, как этот графин!
– Господин директор, я вас так люблю… – тут Уткин приблизился к Спиритавичюсу, долго и сочувственно смотрел ему в глаза, потом схватил руку и приложился к ней.
– Целовать? Рехнулся! – вырвал как из огня руку Спиритавичюс.
– Нет, не рехнулся. Я хочу облобызать ручку господина директора… я… я… ничтожество. – В глазах Уткина показались слезы.
– Что с тобой! Очнись, – тряхнул его за плечи Спиритавичюс.
– Мое сердце разрывается. Да, разрывается… Кто я? Пес!.. Я собачонка, которая вынюхивает грязные следы в гроссбухах дельцов. Чтобы собачонка исподтишка не укусила, ей изредка дают пойло и швыряют кусок мяса. Вылакали, что было подано, облизались… Вкусно… Вкусно было, да больше хозяин не дает… Ха-ха-ха!..
У Уткина был ужасный вид. Его волосы растрепались, конец твердого крахмального воротничка уперся в щеку, а серые глаза впились в Спиритавичюса. Облик начальника менялся в его глазах, принимая разные фантастические очертания. Круглое, как луна, лицо Спиритавичюса то приближалось, то удалялось, уменьшаясь до размеров мизинца. По-детски невинная улыбка директора преследовала Уткина, ему казалось, что над ним глумятся.
– Нет! Я не пес… Я аф-ф-ф-ицер!.. Поручик драгунского полка!.. Я могу вас вызвать на дуэль! Уберите от меня это свиное рыло… а то останется мокрое место… – качаясь, лепетал Уткин.
– Господин Уткин!.. Что с вами?! Это же господин директор, – шептал ему на ухо испуганный Пискорскис.
– Для кого директор… для кого тесть… а для меня свиное рыло. Что, не нравится? Тогда взяточник!.. Обер-взяточник! А я его помощник… Все мы взяточники!.. Ха-ха-ха!!!
На Уткина нашло полное затмение. Он схватил со стола пустой графин и что было сил швырнул в стену. Мелкие осколки со звоном брызнули во все стороны…
– Господин директор… господин директ… – шептали с обеих сторон Пискорскис и Пищикас. – Не обращайте внимания… Он человек неплохой, на него это часто находит… Это белая горячка… Пройдет… Извинится… Посторонних нет…
– Дети!.. – подобрав с пола горлышко графина и вертя его в пальцах, медленно ответил Спиритавичюс. – Прости ему, господи, ибо не ведает, что творит… Вот стеклышко… горлышко от графина… он прекратил свое существование, выполнил свой долг до конца. Сколько радости доставил он людям! И вот как воздал ему за это человек… Но у меня не то горлышко! Меня за горло не возьмешь. У меня шея крепкая, ее не свернешь. На ней лежит государственный бюджет, на ней лежит…
В коридоре гостиницы раздался стук и послышался звонкий женский смех. Дверь внезапно отворилась, и в ней появился рослый парень со всклокоченными кудрями, которого поддерживали под руки две веселые девицы. Это были те самые танцовщицы, которые до рассвета просидели у чиновников на коленях, а потом скрылись.
– Альгюкас!.. Ты?… – вытаращил глаза Спиритавичюс.
– Я… Не я… Ты… Не ты… Мне все равно… Мне все… А ты, папаша, иди-ка к матери… она беспокоится, волнуется… И вообще, папа, врач, кажется, запретил тебе пить?…
– Цыц, поросенок! Сопли утри! Не тебе меня учить. Иди, куда шел.
– А куда я иду?… Знаешь, фатер, куда я иду? А?! К черту я иду, однако… в приятной компании… – Альгирдас Спиритавичюс, вечный студент первого курса гуманитарного факультета, оглядел спутниц, которые, явно желая поиздеваться, привели его к отцу, и погрозил им пальцем… Единственный сынок Спиритавичюса доставлял родителям много неприятностей и хлопот. Мать не могла справиться с ним, а отец давно махнул на сына рукой.
– Что тебе надо от меня?… – с горечью спросил директор.
– Что мне надо?… – скривив лицо, ответил Альгис. – Ты не знаешь, что мне надо? Немного. Деньги и отдельный… кабинет…