Политическое «неразвитие»

Еще 20 лет назад многие ученые считали, что государства третьего мира воспроизведут западный опыт формирования государства. Идея «политического развития», теперь повсеместно принятая, предусматривает, что существует некоторый стандартный путь, двигаясь по которому государства прикатят в терминал «полного участия» и эффективности — причем имеется в виду полное участие и эффективность по модели того или иного западного государства. Уверенность политических девелопменталистов поколебалась, когда появились такие, несомненно, иные модели, как Китай, Япония, Корея и Куба, а имевшиеся в наличии схемы девелопменталистов определенно не смогли спрогнозировать реального развития государств третьего мира, когда политические лидеры и ученые третьего мира воспротивились высокомерным советам западной науки, обращению к Реалполитик в отношении великих держав к государствам третьего мира и спорам самих ученых Запада о том, как правильно интерпретировать опыт прошлого (Evans, Stephens, 1989). И теперь политическое развитие быстро исчезает из лексикона аналитиков вместе с такими исполненными благих намерений, но затемняющими дело слоганами, как «модернизация», «образовательное развитие» (educational development) и другие.

Впрочем, хотя старые исследования представляются теперь неверными в своих выводах, но не так уж глупо было думать, что незападные государства повторят отчасти опыт своих западных аналогов и придут к чему–то, очень напоминающему западные государства. Именно это произошло с недавними колониями различных стран Запада, составляющими теперь большинство новых независимых государств, когда они начали с формальных организаций, созданных по западным моделям и включивших в значительной мере колониальный аппарат. Получившие образование на Западе лидеры этих новых государств стремились насадить у себя в стране администрации, парламенты, партии, армии и социальные службы, какие они видели на Западе.

Больше того, они прямо об этом заявляли; лидеры третьего мира провозглашали, что будут проводить модернизацию, развивать свои страны политически. Крупнейшие страны Запада активно им помогали, предоставляя экспертов, модели, обучающие программы и средства. Пока Япония, пошатываясь, оправлялась от своих потерь во Второй мировой войне, а Китай был занят внутренними проблемами, других моделей не было. Приходилось выбирать между социализмом советского типа и капитализмом в американском стиле, и не видно было иного пути формирования государства, кроме этих крайних возможностей. Все ограничивалось воспроизведением той или иной версии европейско–американского опыта. Так, Люсьен Пай говорил в 1960 г. о Юго–восточной Азии что: «Главное в Юго–Восточной Азии сейчас — это попытка лидеров новых стран превратить их переходные общества в современные государства–нации. Эти лидеры обрекли свои народы на установление представительных институтов правления и введение более продуктивных видов экономической жизни. И хотя в достижении этих целей видно немало энтузиазма, трудно оценить шансы их возможной реализации, потому что пока неразличимы даже общие очертания складывающихся в Юго–Восточной Азии политических и экономических систем. Очень велика вероятность, что эта попытка кончится неудачей, так что и лидеры, и простые граждане обеспокоены и сомневаются. Тем временем уже широко выявила себя тенденция к более авторитарному правлению: например, армии начинают играть ту роль, которая была зарезервирована за политиками–демократами» (Pye, 1960: 65–66).

Заметьте, автор говорит о создании некоторой конструкции, характеристики которой хорошо известны, в мало пока понятных и опасных для всего предприятия обстоятельствах. «Нечто», что надо было создать, — это эффективное национальное государство западного образца. Несомненно, Пай понимал, что в Юго–Восточной Азии, возможно, появится что–то совершенно иное, что даже сами лидеры Юго–Восточной Азии будут стремиться к чему–то совершенно иному. И действительно, большинство лидеров новых независимых государств заявили, что ищут некий третий путь: по крайней мере, до некоторой степени социалистический, который бы позволил им проплыть между американской Сциллой и русской Харибдой. Но существующие государства Запада ограничивали круг выбора. Именно об этом и говорили сторонники теории политического развития (девелопменталисты) с разной степенью догматизма и проницательности.

Даже такие искушенные исследователи, как Сирил Блэк (Cyril Black) выступали за модели, представлявшие собой последовательные стадии политического развития. Блэк, выделял ни много ни мало семь разных путей модернизации: путь Соединенного Королевства, Соединенных Штатов, Бельгии, Уругвая, России, Алжира и Либерии, (Black, 1966: 90–94). Он считал, что при всем различии этих путей они все проходят четыре стадии: вызов современности (modernity), консолидация модернизаторской элиты, экономическая и социальная трансформация и затем интеграция общества. Пройденный конкретным обществом исторический путь (по мысли автора) влияет на то, как именно оно реагирует на необходимость модернизации. Рассмотренные им примеры из европейской истории показывают, что, пройдя три порога в указанном порядке, общества достигают определенной интеграции.

В этом внешне приемлемом теоретизировании имеются существенные упущения. Предполагается, что существовал какой-то единый стандартный процесс формирования государства, что в каждом государстве проходил один и тот же внутренний процесс, но более или менее отдельно, что развитие Запада есть пример этого процесса, что современные государства Запада в целом завершили этот процесс, и в будущем необходимо лишь провести социальный инжиниринг в очень широком масштабе. Попытки проверить эти положения практически, рассматривая «современные» африканские, азиатские, латиноамериканские или ближневосточные государства, немедленно рождают сомнения. Главные носители власти сопротивлялись или искажали трансформацию существующих правительственных организаций, должностные лица использовали государственную власть в собственных целях, политические партии использовались этническими блоками или цепями патрон—клиент, предприятия, которыми руководило государство, разваливались, харизматичные лидеры сводили на нет электоральную политику западного образца, и вообще многие особенности государств третьего мира никак не укладывались в западные модели.

Западные модели? На деле, стандартные понимания «политического развития» также неправильно истолковывают опыт Запада, из которого они якобы исходят. В целом они представляют политическое развитие как сознательный процесс решения проблем, проходящий последовательные стандартные внутренне порожденные стадии и, наконец производящий зрелое и стабильное государство. А. Органский (1965: 7) выделяет следующие стадии:

1) политика первоначальной национальной унификации;

2) политика индустриализации;

3) политика национального благосостояния;

4) политика процветания.

На схеме Органского (в его первой стадии) в сжатом виде представлен почти полностью опыт третьего мира, но затем очерчивается путь, который определенно ведет к существующему европейскому миру и его разновидностям.

Также очень многие политологи думали, что переход к современному состоянию (modernity) был переходом из одного состояния равновесия — традиционного общества или чего–то в этом роде — к другому, высшему равновесию (modern equilibrium). Между ними (в рамках данного представления) находится период турбулентности быстрых социальных изменений. Так как в XX в. социальные изменения происходят гораздо быстрее, чем раньше, новые государства переживали больший стресс, чем их европейские предшественники. Соответственно, государства третьего мира шли на риск одновременно протекавших международного и внутреннего конфликтов, причем один стимулировал другой (Wilkenfeld, 1973). Со временем, впрочем, они научились сдерживать конфликт и приходили к стабильному правлению современного (modern) типа. По крайней мере, так говорится в книгах, посвященных политическому развитию.

После 1960–х гг. более адекватное понимание опыта Запада обнаружило несостоятельность изложенных гипотез. Мы в нашей книге с готовностью разделяем позднейшие воззрения и пересмотрели интерпретации истории западных государств. В предыдущих главах мы видели, что траектории формирования европейских государств сильно варьировались, будучи функциями от географии принуждения и капитала, организаций главных носителей власти и от давления со стороны других государств. Мы рассмотрели, как в результате длительной неравной борьбы между правителями, другими носителями власти и простыми людьми создавались специфические институты государства и формировались требования к государству. Мы видели, как сильно конечная организационная конвергенция европейских государств была обусловлена их соперничеством, как в Европе, так и в остальном мире. Мы отмечали сильнейшее влияние войны и подготовки к войне на другие особенности государственных структур. Все эти наблюдения заставляют сделать вывод — может быть, не очень определенный, но очень удобный, — что формирование государств третьего мира должно быть совершенно иным и что изменившиеся отношения между принуждением и капиталом дадут нам ключ к пониманию природы этого отличия.

В чем же современный опыт отличается от европейского прошлого? После того как в течение столетий пути формирования европейских государств долгое время были различными (как пути интенсивного принуждения, интенсивного капитала и капитала и принуждения), затем европейские государства начали несколько веков назад двигаться в одном направлении. Этому способствовали война и взаимное влияние. Что же до государств третьего мира, то хотя их колониальное прошлое наделяло их некоторыми общими особенностями, но до сих пор между ними не замечается сколько–нибудь значительной однородности. Напротив. Всякий, кто изучает формирование европейских государств, не может не заметить разнообразия современных государств третьего мира. Разнообразие характерно для всех категорий государств от громадного древнего Китая до крошечного новейшего Вануату, от богатейшего Сингапура до чумазого и нищего Чада. И нам вряд ли удастся обобщить столь гетерогенные исторические пути. Кроме того, невозможно (сколько не напрягай воображение!) назвать все государства третьего мира новыми. Китай и Япония принадлежат древнейшим государствам мира, имеющим непрерывную историю, Сиаму/ Таиланду всего лишь несколько веков, а большинство государств Латинской Америки получили самостоятельность только во время наполеоновских войн. Вместе с государствами, образованными после 1945 г., они теперь стремятся стать полноправными членами системы государств, сложившейся и определившейся в результате долгой борьбы в Европе.

Рассмотрим более пристально вопрос, что же именно гетерогенно в государствах третьего мира? Не столько их организационные структуры, сколько отношения граждан и государства. На самом деле формальные характеристики государств мира за последнее столетие или около того сильно сблизились; непременным условием признания членами системы государств был факт принятия той или иной западной модели. На сегодняшний день у примерно 160 признанных государств разнообразие организационных форм меньше, чем было в 1500 г. у примерно 200 европейских государств, среди которых были города–государства, города–империи, федерации, королевства, территориальные империи и многие другие. Все эти некогда процветавшие формы исчезли, за исключением сравнительно централизованных федераций и совершенно ослабевших королевств. После 1500 г. под давлением широкомасштабных войн и переговоров в связи с широкомасштабными мирными договорами все европейские государства перешли к новой организационной форме: национальному государству. Этот дрейф от «внутреннего» к «внешнему» формированию государства, характерный для Европы, продолжается и в наше время; он навязывает общее движение государствам в самых разных частях мира. Современные государственные структуры, в узком смысле, похожи между собой в том, как организованы суды, законодательные учреждения, центральные бюрократические структуры, местные администрации, регулярные армии, полиции и большое разнообразие общественных служб; эти общие черты проявляют себя даже независимо от того, имеем ли мы дело с социалистической, капиталистической или смешанной экономикой.

Между тем эти схожие по форме организации по–разному ведут свою деятельность. Различия имеются как во внутренней деятельности внешне неотличимых судов, законодательных органов, управлений или школ, так и в отношениях между правительственными агентствами и гражданами. В Европе государства принимали такие формы, которые могли посредничать в условиях возраставших трудностей войны в деле удовлетворения требований подвластного населения. До некоторой степени каждая государственная организация была приспособлена к местным социальным и экономическим условиям. Когда же теперь национальные государства лепят новичков по своему образу, то на местах происходит адаптация между гражданами и государством. В наши дни условия интенсивного принуждения, интенсивного капитала или принуждения и капитала гораздо меньше, чем раньше, влияют на формальные структуры государства. Но теперь они сильно влияют на отношения граждан и государства. В этом и состоит решительное отличие современного мира.

Существует ли третий мир? Конечно, латиноамериканские, ближневосточные и восточноазиатские государства сильно отличаются друг от друга в том, что касается их внутренней организации и положения в мировой системе государств. Мы пользуемся в нашем исследовании этой грубой, обобщенной категорией, оправдываясь тем, что государства в регионах мира с более низкими доходами долгое время существовали под формальным контролем Европы. Все они переняли европейские или американские формы организаций, сами оказались втянутыми в борьбу сверхдержав, на ход которой они оказывали мало влияния, и представляют собой беспокойный, но неистощимый источник союзничества для новичков в системе государств (Ayoob, 1989). Распространяясь на неевропейский мир, система государств не оставалась все той же; вступление десятков независимых государств из Азии, Африки и Латинской Америки изменило эту систему, и как система изменилась, мы увидим, сравнивая ее с прошлым европейским опытом.

Нам поможет и сравнение опыта современного третьего мира с опытом национальных государств, который уже имеет длительную зафиксированную историю. По крайней мере, это сравнение поможет нам сделать два полезных шага: 1) отказаться от тех представлений о формировании государств, которые уже оказались ошибочными, и не терять времени, применяя их к современному положению; 2) это сравнение также обострит наше ощущение того, что отлично и что схоже в процессах формирования государств, их трансформации и искажения этих процессов, протекающих теперь в беднейших частях света.

Размышляя над историей Европы, что могли бы мы надеяться обнаружить в современном мире? При многообразии путей формирования государств в Европе мы не можем предполагать, что в мире обнаружится одна единственная траектория развития. Кроме того, мы можем с большим основанием экстраполировать следующие черты европейского опыта:

• существенное влияние относительного распределения принуждения и капитала на пути формирования государств;

• большие различия в направлении развития в условиях, когда наличествовали или отсутствовали крупные скопления городов;

• сильное влияние войны и подготовки к войне на создание и изменение государственных структур;

• передача этих влияний через: 1) фискальную структуру и 2) источники вооружения и людских (военных) ресурсов;

• замена военных гражданскими лицами в системе государственной власти через создание центральной бюрократии в результате возросшей зависимости от кредитов и налогов в приобретении средств ведения войны и от переговоров с подвластным населением об этих средствах;

• непрерывность движения от «внутреннего» определения организационных форм государства к «внешнему». Впрочем, в мире, который очень отличается от того, где происходило формирование большинства европейских государств, конечно, приведенные факторы могут послужить только направляющими гипотезами. Этим гипотезам добавляет реалистичности старое представление, что государства третьего мира тем или иным образом повторят идеализированный опыт самых успешных национальных государств Запада.

 

Влияние и наследие второй мировой войны

Что же отличает формирование государства в современном мире от формирования государств в прошлом? Война XX века стала не только самой смертоносной, но она и решительно изменилась по своему характеру. Широкомасштабные гражданские войны, часто при помощи и поддержке великих держав, после 1945 г. стали в мире более частым явлением, чем раньше в истории Европы. Угроза ядерного оружия и других технических новшеств увеличивала вероятную стоимость большой войны. Сложившаяся в масштабах всего мира биполярная государственная система влияла на политику и военные перспективы большинства государств. При том что связи между государствами росли в геометрической прогрессии, а количество государств — в арифметической, само количество связанных между собой, но формально независимых государств очень осложняло систему государств.

Вторая мировая война изменила и систему государств, и сами государства в этой системе. Не только граждане воевавших государств и жители зон военных действий, не только те и другие, но вообще большинство людей в мире почувствовали на себе влияние этой войны. Эта война побила все рекорды по количеству убитых и перемещенных лиц, разрушениям материальных ценностей и хозяйства. Сбросив на Хиросиму и Нагасаки атомную бомбу, Соединенные Штаты ввели в действие первое в истории оружие, которое за несколько дней могло уничтожить весь мир.

Начало Второй мировой войны мы можем с большим основанием отнести к 1938 г. (когда начались военные действия между Японией и Россией, Германия аннексировала Австрию и раздробила Чехословакию) или к 1939 г. (когда Германия вторглась в Польшу, а затем в еще не занятую часть Чехословакии). Но что бы мы ни считали началом войны, ее концом следует считать капитуляцию Японии в 1945 г. Почти 15 млн военных потерь и еще 25 млн потерь как прямое следствие войны делают Вторую мировую самой разрушительной войной в истории человечества. Следующие страны понесли потери, превышающие 1000 человек: Болгария, Соединенное Королевство, Австралия, Канада, Эфиопия, Польша, США, СССР, Бельгия, Бразилия, Китай, Югославия, Нидерланды, Румыния, Италия, Новая Зеландия, Франция, Южная Африка, Греция, Норвегия, Монголия, Япония, Германия, Венгрия и Финляндия (Small, Singer, 1982: 91). Япония, большие районы Китая и почти вся Европа лежали в руинах после этой войны.

По окончании войны над всеми другими государствами возвышались два: США и СССР. В ходе Второй мировой войны Соединенные Штаты понесли сравнительно небольшие потери (408 000 погибших в бою сравнительно, например, с тем, что Германия потеряла 3,5 млн), но США смогли осуществить грандиозную мобилизацию промышленности после сильно ослабившей их депрессии. Неудивительно, что Соединенные Штаты, этот промышленный колосс, ставший еще сильнее во время войны, занял господствующее положение в мировой системе государств. Загадочнее возвышение Советского Союза. Во время войны СССР чудовищно пострадал (7,5 млн военных потерь, возможно, 20 млн общих потерь, утрачено 60% производственных мощностей), но одновременно была создана гигантская государственная организация (Rice, 1988). Без сомнения, именно эта возросшая мощь государства и распространение советского контроля на другие восточноевропейские государства и объясняют формирование здесь второго полюса биполярного мира. Почти немедленно (по окончании войны) бывшие союзники превратились во врагов, блокируя общее мирное урегулирование впервые за четыре столетия. В результате, проигравшие в войне Япония и Германия надолго остались под военной оккупацией и лишь постепенно вернули себе членство в системе государств. На деле победители и побежденные только постепенно посредством оккупации, временных международных соглашений, частичных мирных договоров и признаний de facto приходили к послевоенному урегулированию. Сложности этой войны и ее масштаб, плюс выход из нее в форме биполярности — все это настолько превосходило возможности международной системы, что впервые с 1503 г. большая европейская война окончилась без общего урегулирования.

Послевоенный процесс формирования государств отличался от предшествующих общим превращением западных колоний в формально независимые государства. Сложившаяся ситуация способствовала отступлению европейских стран: у СССР не было колоний в главных регионах европейской колонизации, и у Соединенных Штатов их было немного, а европейские державы были целиком поглощены восстановлением после жестокой войны. С головокружительной быстротой бывшие зависимые страны потребовали признания в качестве автономных (и получили его). Только в 1960 г. Бельгийское Конго (теперь Заир), Бенин, Камерун, Центральноафриканская республика, Чад, Конго, Кипр, Габон, Кот–д’Ивуар, Мадагаскар, Мали, Республика Нигер, Нигерия, Сенегал, Сомали, Того и Верхняя Вольта (теперь Буркина–Фасо) вступили в ООН вскоре после признания их независимыми государствами.

В то же время Советский Союз и, в особенности, Соединенные Штаты развертывали по всему миру сеть своих военных баз, программ военной помощи и разведывательных служб (Eden, 1988). В Восточной Азии, например, военные силы Соединенных Штатов заняли место военных сил демилитаризованной Японии, кроме того, США реорганизовали и управляли военными силами Южной Кореи и субсидировали силы Гоминдана как в проигранных ими боях на суше, так и при их отходе с Тайваня (Cumings, 1988; Dower, 1988; Levine, 1988). В 1945–1984 гг. Соединенные Штаты закачали 13 млрд долларов военно–экономической помощи в Южную Корею и еще 5,6 млрд долларов в Тайвань, при том что всей Африке они предоставили только 6,89 млрд долларов, а всей Латинской Америке 14,8 млрд (Cumings, 1984: 24).

По большей части европейские державы сдавали свои владения без особых мучений. За исключением борьбы за независимость в Алжире и начальных стадий индокитайских конфликтов, самые серьезные столкновения происходили там, где больше чем одна группа претендовали на управление новым государством, где один сегмент освобожденного населения требовал собственной государственности и где раздор между претендентами на власть спровоцировал интервенцию великой державы. Примерами такого развития событий могут служить Китай, Палестина, Малайя, Кения, Кипр, Аден, Борнео, Корея, Вьетнам, Филиппины, Руанда, Ангола, и Мозамбик. На долю ООН выпало регистрировать и проводить вступление новых членов в международную систему государств.

Таким образом, после 1945 г. список членов ООН (в определенный период) представляет приблизительно мировую систему государств. Приблизительно, а не точно: так Швейцария, Южная Корея, Северная Корея, Тайвань, Монако, Тувалу и несколько других образований вели себя как государства, но не входили в ООН, в то время как республики Белоруссия и Украина (до недавнего всплеска национализма, охватившего отделившееся от СССР образования) выступали как государства в составе ООН, что было признанием той власти, которую Советский Союз получил в конце Второй мировой войны. В целом, впрочем, ООН включив значимые мировые государства, включила в свой состав и новые государства, когда они получили определенную автономию в международных делах.

На рис. 7.1 представлено географическое распределение членов ООН со времени основания в 1945–1988 г. Картина ясна: ООН начиналась при большинстве государств Европы и Америки — старая система европейских государств и их преемников (extensions) за вычетом главных проигравших во Второй мировой войне и плюс несколько важных не западных государств. Число государств Европы и Америки постепенно увеличивалось, по мере того как заключались европейские мирные урегулирования и как государства Карибского бассейна обретали независимость и международное признание. Но после 1955 г. в ООН быстрее вступают азиатские государства, опережая государства Запада. С 1960 г. среди новых членов преобладают африканские государства.

Рис. 7.1. Членство в ООН по географическим регионам, 1945–1988 гг.

Вновь вступившие в ООН государства в основном пришли к своей государственности по пути интенсивного принуждения. Перед тем как уйти из колоний, колониальные державы оставили там мало накопленного капитала, но завещали своим преемникам вооруженные силы, составленные из тех сил подавления (и смоделированные по их образцу), которые они создали раньше для поддержания собственных местных администраций. Эти вооруженные силы, сравнительно хорошо экипированные и обученные, впоследствии специализировались в контроле над гражданским населением и в подавлении инсургентов, а не в межгосударственных войнах. Как только европейцы распускали свой правительственный аппарат, вооруженные силы, церкви и западные корпорации часто оказывались самыми действенными организациями на территории (нового) государства. В вооруженных силах протекали некоторые особые процессы: высшие посты здесь быстро занимали люди, которые раньше в колониальных армиях занимали подчиненное положение. Часто в продолжение той системы рекрутирования, которая была установлена еще колониалистами, они набирали людей (нарушая пропорции) из одного сегмента населения, связанного общим языком, религией и/или региональной принадлежностью. Так создавался инструмент и одновременно театр действий жестокого этнического соперничества. Так, например, нигерийская армия до 1966 г. оставалась непричастной к разделениям по региональной или этнической принадлежности. Однако после военного переворота в январе 1966 г. начинается раскол. В июле союз офицеров с севера страны возглавил новый переворот, началось быстрое отстранение игбо (главным образом с юго–востока Нигерии) от армейских должностей и власти. Вскоре (в мае 1967 г.) восток страны, который теперь назывался Биафра, перешел к открытому восстанию, и началась одна из самых кровопролитных гражданских войн в Африке (Luckham, 1971: 17–82).

За исключением тех случаев, когда харизматические национальные лидеры намеренно держали их под контролем, армии третьего мира обыкновенно сопротивлялись гражданскому контролю. Старшие офицеры обыкновенно считали (и открыто заявляли), что лучше, чем простые политики, понимают, что надо их стране и как поддерживать порядок на пути к осуществлению этих целей. При этом часто вооруженные силы не зависели от налогов и проводимого гражданским правительством призыва, поскольку полагались даже на доходы от продажи государством товаров на международном рынке, закупали заграницей оружие и принимали поддержку великих держав.

Однако насколько военные стран–экспортеров были в состоянии удерживать власть, зависело от тех союзов, которые они заключали (или не могли заключить) с главными представителями правящего класса, а также от успеха программы экспорта. В Боливии инкапсуляция магнатов оловянной промышленности, прекрасно живших за счет экспорта и установивших внутри страны крепкие связи, сделала их уязвимыми для захвата военными государственной власти и доходов от олова (Gallo, 1985). На Тайване, в этом по–настоящему полицейском государстве при Чан Кай–ши (Цзян цзе–ши), большой успех программы экспорта в конце концов отвратил военных от приготовлений к вторжению в материковый Китай, ограничил их контроль над политикой и повседневными действиями правительства и привел к тому, что военных окружили властные гражданские должностные лица (Amsden, 1985).

Не будем забывать о том, что после 1945 г. сильно изменился характер войны. Хотя страны Запада больше почти не воевали, в целом в мире смертоносные войны участились. В табл. 7.1 показана эта тенденцию развития после 1893 г., указаны боевые потери (в тысячах) в войнах, где каждый год страна теряла в бою не менее тысячи человек. Общие показатели сильно меняются от периода к периоду. Однако приводимые цифры ясно указывают на несколько тенденций: рост смертности в периоды всеобщих войн, прекращение роста и даже сокращение «внесистемных» войн, по мере того как все больше и больше государств входило в международную систему государств, нерегулярно увеличивавшееся преобладание гражданских войн как источника боевых потерь. Количество новых гражданских войн возросло с примерно 10 000 боевых потерь в год в начале века до 100 000 смертей в год в 1937–1947 гг., затем колеблется вокруг отметки сотни тысяч в следующие три десятилетия.

Табл. 7.1. Количество погибших в войнах, где фиксировалось, по крайней мере, 1000 погибших в год, 1893–1980 гг.

Источник: Small, Singer, 1982: 134, 263.

В XX в. значимость боевых потерь снижается сравнительно с другими разрушениями войны. Из–за бомбардировок и обстрелов гражданских населенных пунктов гибнет все больше не участвующего в боевых действиях населения, не говоря уж о том, что уничтожались средства к его существованию. Во время войн и после них государства начинают перемещать и даже изгонять население, причем в невиданных до того масштабах. А преднамеренное истребление всего населения — геноцид и политицид — из редкого, человеконенавистнического отклонения (чем они раньше представлялись) превращаются в обычную практику правительства. В 1945–1987 гг. преднамеренное массовое уничтожение гражданского населения агентами различных государств привело к гибели от 7 до 16 млн человек в мире, что превышало количество погибших непосредственно в международных и гражданских войнах (Harff, Gurr, 1988).

Причиной гражданских войн после 1945 г. иногда была борьба классов за власть в государстве. Но чаще причиной гражданской войны бывали требования автономии со стороны какой–нибудь отдельной религиозной, языковой или территориальной группы или требование передачи этой группе контроля над государством. Этот (узко понятый) национализм становится все важнее в развязывании войн: в то время как мир в целом представлял собой сложившуюся картину стабильных, взаимно непересекающихся государственных территорий, носители власти из числа не допущенных к государственной власти национальностей видели в этих войнах свой шанс.

В то же время великие державы все больше вмешивались в гражданские войны, стремясь к союзу с теми, кто контролирует государство заверениями, что выигрывает сотрудничающая фракции. В 1970–е гг. большие гражданские войны начинаются в Анголе, Бурунди, Камбодже, Гватемале, Иране, Иордании, Ливане, Никарагуа, Пакистане, на Филиппинах, в Родезии и Шри–Ланке; и только в одной из них (в Гватемале) не было широкого вмешательства других государств (Duner, 1985: 140). К концу 1980 г. войны полыхали на Филиппинах, в Анголе, Гватемале, Афганистане, Сальвадоре, Никарагуа, Камбодже, Мозамбике и Перу. И почти во всех этих войнах участвовали (хотя бы минимально) Соединенные Штаты, Советский Союз или Южная Африка. И хотя 1980–е гг. стали некоторой передышкой сравнительно с предыдущими десятилетиями, но разрушительность Ирано–иракской войны (в ходе которой погибло в бою возможно 1 млн. человек) и продолжение других войн, начавшихся раньше, не позволяют думать, что в 1990–е гг. войны пойдут на убыль.

Новое оружие сулит новые уровни разрушительности, а распространение ядерного оружия вообще грозит миру уничтожением. В настоящее время США, Россия, Соединенное Королевство, Франция, Китай и Индия определенно имеют в своем распоряжении ядерное оружие. Кроме того, Западная Германия, Израиль, Бразилия, Аргентина, Пакистан и Япония занимаются переработкой плутония, что подводит их совсем близко к тому, чтобы стать ядерными державами. Другие по видимости неядерные государства, не подписавшие соглашение 1968 г. о нераспространении ядерного оружия — и потому остающиеся реальными кандидатами в ядерные державы — это Испания, Израиль, Чили, Куба и Южная Африка. Около 10% признанных государств мира, включая великие державы, или развертывают ядерное оружие, или не отказываются от права на его использование. Так что войны со временем не станут мягче. (А. Дж. П. Тейлор заканчивает свою, в общем–то, непугающую книгу «Как кончаются войны» леденящим кровь напоминанием о ядерной угрозе: «Не волнуйтесь. Война третьего мира будет последней» (Taylor, 1985: 118).) А тем временем множатся неядерные войны.

Продолжающееся умножение войн связано с закреплением международных границ. За несколькими исключениями военные захваты с нарушением границ прекратились, государства больше не воюют за спорные территории, и пограничные войска теперь заняты не отражением прямых атак, но контролируют инфильтрацию. Армии (а также флоты и военно–воздушные силы) все больше занимаются подавлением гражданского населения, воюют с инсургентами и претендентами на власть. Так, несмотря на то, что границы укрепляются, правительства стали более нестабильными. Поскольку стоящие у власти могут рассматривать как своих врагов целые народонаселения, то войны с громадной скоростью порождают потоки беженцев (приблизительные подсчеты дают нам цифры в— 8 млн беженцев в мире к 1970 г. и 10,5 млн к 1980 г.) (Solberg, 1981: 21).

Если с концом Второй мировой войны началась новая эра войны и мира во всем мире, то 1960–е гг. принесли самые большие в эту эпоху перемены. В начале 1960–х гг. ширится деколонизация, и все больше государств вступают в международную систему новых государств, растет доля гражданских войн среди других войн и одновременно их разрушительная сила, крепнет власть военных в Латинской Америке, Азии и на Ближнем Востоке, а также с большой скоростью увеличивается число военных столкновений за контроль над африканскими государствами. Кубинский (ракетный) кризис подтвердил приблизительное стратегическое равновесие Соединенных Штатов и Советского Союза, а также ограничил претензии этих держав на взаимно исключающие зоны влияния территориями непосредственно вокруг их границ. Но главное — военные все больше втягиваются в борьбу за власть внутри государства. Рассмотрим теперь положение военных в государствах третьего мира.

 

Возвышение военных

Хотя, анализируя роль военных третьего мира, исследователи были более осторожны и разделены, чем когда они писали о политическом и экономическом развитии, но и здесь западные аналитики обычно пользовались имплицитным понятием «зрелой» государственности (polity). При такой государственности, полагали они, военные, как безусловные профессионалы, занимают важное, но все же подчиненное положение. Эта модель была непосредственным производным опыта большинства европейских государств в формировании государства за последние несколько столетий. В случае принятия этой модели задача аналитика состояла в том, чтобы обозначить путь, который приведет (или может привести) военных, скажем Индонезии или Конго, из нынешнего состояния в состояние, характерное для стабильной демократии. Попутно требовалось также объяснить отклонения от этого предпочтительного пути — и в особенности то загадочное обстоятельство, что многие бывшие колонии, получив формально независимость и имея возможность пользоваться преимуществами внешне демократического и представительного правления, тем не менее быстро переходили к военному режиму.

Большинство аналитиков думали (вместе с Эдуардом Шилсом), что «правление военных есть одна из нескольких практически осуществимых и постоянных возможностей альтернатив, в условиях когда невозможно установить демократическое парламентарное правление. Старые и появившиеся вновь препятствия, которые эти режимы, ковыляя, преодолевали, были важнее, чем притязания военных элит, хотя и последние очень важны» (Shils in Johnson, 1962: 9). Таким образом, политическое развитие и военное развитие столкнулись с одной и той же проблемой. Оба понятия растворялись в скептицизме, противоречиях и отчаянии.

В таких регионах третьего мира, как Африка и Южная Азия, специалист по истории Запада не может не заметить очевидного расхождения между наличием выглядящих на западный манер армий XX в. и проводимой военной политикой, напоминающей о временах Возрождения, между аппаратом представительного правления и произвольным использованием государственной власти против своих граждан, между установлением по видимости обычной бюрократии и широким использованием правительственных организаций в личных целях. Эти несоответствия более заметны в государствах, недавно освободившихся от колониальной зависимости, чем в остальных странах третьего мира. В противоположность тому, чему нас учит история Европы, теперь создание большого правительства, произвол и милитаризация идут, кажется, рука об руку.

Тридцать лет назад Самуэль Хантингтон заметил, что гражданский контроль над военными осуществляется в виде двух разных процессов, причем один из них стабильный и один нестабильный (прерывистый). Прерывистым процессом является борьба за власть, в ходе которой одна или другая гражданская группа подчиняет военных некоторому правительственному институту, учреждению или определенному общественному классу; Хантингтон называет это странным именем «субъективный» контроль. «Объективный» контроль, по его мнению, является следствием максимального профессионализма военных и признания независимости военной сферы от политики. «Исторически, — заявляет Хантингтон, — потребность в объективном контроле исходит от самих военных, потребность в субъективном контроле — от различных гражданских групп, стремящихся максимально увеличить свою власть в военных делах» (Huntington, 1957: 84–85). Парадоксальным образом гражданские, стремящиеся увеличить свою власть вмешательством в профессионализацию военных, именно этим способствуют захвату власти военными. Согласно этой логике гражданскому контролю способствуют провоенная идеология, недостаточность политической власти у военных и высокий профессионализм военных. В то время как антивоенная идеология, наличие у военных большой политической власти и низкий профессионализм военных способствуют установлению контроля военных.

Мы понимаем, что скатываемся к тавтологии, когда политической властью военных объясняем установление военного контроля. Постараемся разрушить эту аргументацию определением тех факторов, которые Хантингтон считает способствующими политической власти: личное участие военных в составе властных политических групп, передача некоторого ресурса непосредственно под контроль офицерского корпуса, иерархическое взаимопроникновение офицерского корпуса и властных гражданских структур, престиж и популярность офицерского корпуса и его лидеров. Таким образом, мы можем ожидать, что офицерский корпус будет иметь сравнительно мало политической власти, если его состав формируется главным образом вне правящего класса, если у него в распоряжении мало невоенных ресурсов, если офицеры занимают немного гражданских постов и не пользуются популярностью.

Хантингтон писал свою работу в то время, когда установился оптимистический взгляд на профессионализацию армий третьего мира и усиление гражданского контроля. Через пять лет после Хантингтона мексиканский автор Виктор Альба все еще высказывался в духе оптимизма в своих декларациях о латиноамериканском милитаризме, «который достиг предпоследней своей исторической фазы. На последнем этапе он исчезнет. И, вероятно, эта эпоха уже близка. Вдохновляемые возросшими возможностями законодательных и дипломатических действий, а также растущей поддержкой международных организаций, властные элементы Латинской Америки считают своей главной задачей искоренение милитаризма» (Alba in Johnson, 1962: 165–166)

Но тысячелетие шло вперед, волоча ноги. Несмотря на то что военные режимы в Бразилии и Аргентине провалились, несмотря на падение в Чили режима Пиночета и авторитарного правления Альфредо Стресснера в Парагвае, вооруженные силы в 9 из 24 крупнейших государств Латинской Америки и Карибского бассейна все еще пользовались значительной властью и самостоятельностью. Кроме того, военные в странах Южной Америки были (закулисно) немалой политической силой, с которой приходилось считаться. Если мы примем анализ Хантингтона тридцатилетней давности за прогноз, то согласно ему с подъемом провоенных идеологий сокращается политическая власть военных, а с повышением профессионализма военных в разных частях мира должен становиться эффективнее гражданский контроль. Если же контроль военных на самом деле расширялся, то мы должны обнаружить, что побеждали антивоенные идеологии, росла политическая власть военных и падал их профессионализм. Что–то в данном прогнозе неверно: за последние 30 лет контроль военных в государствах мира вырос, но если политическая власть военных (по критериям Хантингтона) действительно расширилась, то антивоенная идеология, кажется, не стала более распространенной, а профессионализм военных, без сомнения, возрос. Чтобы понять, что же в действительности произошло, рассмотрим, какое место милитаризирующиеся государства заняли в мировой системе государств.

 

Современные военные в исторической перспективе

Начиная с XVI в. и до самого недавнего времени, западные государства включали остальные страны мира в свою систему посредством колонизации, установления торговых связей и путем прямых переговоров. Самые недавние вступили в систему как независимые акторы путем деколонизации, поэтому они принесли с собой административные структуры, фискальные системы и вооруженные силы, построенные по западным моделям. Что же касается званий, привилегий и формы офицеров бывших колоний, то они отражают национальное влияние. Между тем воспроизведение старой организации вовсе не гарантирует, что новое государство будет вести себя, как старое. Это особенно очевидно, если посмотреть на поведение военных третьего мира. Армии бедных стран во многих отношениях напоминают армии богатых стран. Но в целом эти армии гораздо больше и чаще вмешиваются во внутреннюю политическую жизнь своей страны, и это вмешательство наносит гораздо больше ущерба правам граждан. Почему же это так?

Рассмотрим снова главный парадокс формирования европейских государств: преследование военных целей и создание военной мощи, произведя как побочный продукт национальные государства, привело также к созданию гражданского правительства и гражданской внутренней политики. Я уже говорил, что для этого было пять главных причин, поскольку в попытке создать и содержать вооруженные силы агенты государства создавали громоздкий аппарат извлечения ресурсов, укомплектованный гражданскими лицами. Дальше эти экстрактивные аппараты начинали сдерживать и ограничивать вооруженные силы. Поскольку же агенты государства вели переговоры с группами граждан, контролировавшими ресурсы, необходимые для эффективного ведения войны, в ходе этих переговоров группы граждан навязывали государству свои требования, которые затем сдерживали военных. Поскольку рост мощи государства в военное время давал тем государствам, которые не претерпели больших военных потерь, возросшую мощь при окончании войны, и агенты этих государств, пользуясь преимуществами сложившейся ситуации, обращались к новым видам деятельности или продолжали ту деятельность, которую они начали как чрезвычайные меры. Поскольку участники военных действий, включая военный персонал, вырабатывали требования к государству, которые они во время войны откладывали (принудительно или по взаимному согласию), но которые они возобновляли после демобилизации. И, наконец, потому что займы военного времени увеличивали национальный долг, который в свою очередь порождал бюрократию для его обслуживания и провоцировал все большее вмешательство государства в национальную экономику.

Можно представить историю Европы в виде картинок, каковых оказалось бы четыре. На первой вооруженный король с мечом набирает собственную армию и флот и командует ими, а те несут службу как лично ему преданные воины. На второй король в торжественном военном одеянии заключает контракты с наемниками, которых он набирает для участия в битвах на его стороне. На третьей картинке король в роскошном одеянии, которое совершенно не пригодно для битвы, обсуждает дела с генералами и военными советниками, а те входят в состав уже сложных, главным образом гражданских структур. На последней картинке мы видим короля (или, может быть, переодетого президента или премьерминистра), щеголяющего в деловом костюме и обсуждающего дела не только со штатом своих служащих, но и с соответствующим образом организованным институтом представителей главных классов граждан и населения в целом. (Четыре серии называются, как уже указывалось, патримониализм, брокераж, создание национального государства и армии и специализация.) Конечно, цивилизация, представленная в виде комиксов, описывает самые разные национальные опыты с разной степенью правдоподобия; лучше всего ей подходит опыт германский, а не голландский или российский. Но как схематическое представление развития европейских государств наши комиксы вполне достаточны.

Еще одна общая черта формирования европейских государств заслуживает внимания. В формировании всякого отдельного государства важную роль играли отношения с другими государствами, пусть даже тем, что войны и военные урегулирования существенно воздействовали на структуру государства и его границы. Тем не менее организационные структуры первых национальных государств оформились главным образом как следствие борьбы будущих правителей с тем народом, которым они собирались править. Однако по мере складывания системы европейских государств уже не одно государство, а целый ряд начинают принимать решения относительно выхода из войны и, следовательно, относительно тех организационных структур государств, которые возникали в результате войны. Так кардинально реорганизовывались войсками Наполеона те государства, которые они завоевывали, а Венский конгресс перекроил карту Европы, включив в нее ранее не существовавшее королевство Нидерланды, как и весьма преобразованную Пруссию, Сардинию, Баварию, Баден и Австрию. Европа перешла от относительно «внутренних» к относительно «внешним» процессам формирования государств.

Переход к внешним процессам продолжался и в XX в. При первом же взгляде на процессы формирования государств в XX в. становится ясно, что они трижды внешние: многие новые национальные государства сформировались как колониальные владения других, в особенности, европейских государств. Многие создали свои институты правления под влиянием других, гораздо более могущественных государств. И союзы государств — последним воплощением каковых стала ООН — их ратифицировали и до некоторой степени поддерживали их существование в качестве отдельных членов международной системы государств. Следствием этого стала в частности относительная устойчивость государственных границ в XX в. За исключением случаев, когда изменение границ было частью общего мирного урегулирования в результате переговоров множества государств, все менее вероятно, чтобы завоевание привело к сколько–нибудь значительному изменению границ какого–то государства. В наши дни только Гватемала претендует на Белиз, а Венесуэла — на часть Гайаны, но другие государства Америки не потерпят территориальных захватов ни в каком случае. И хотя все еще частыми остаются войны или партизанская борьба, но многие государства не знают сколько–нибудь серьезной внешней военной угрозы. Так что многие армии не имеют перспективы реально участвовать в войне. Они специализируются на внутреннем контроле.

Вооруженные силы третьего мира строились конкретно по европейской или американской моделям, с их помощью, ими обучались, причем европейцы и американцы вмешивались в эти процессы гораздо больше, чем раньше европейские государства вмешивались в создание армий друг друга. Например, что касается Латинской Америки, то до Второй мировой войны Франция и Германия обучали офицеров из Аргентины, Боливии, Бразилии, Чили и Перу. После войны эту задачу взяли на себя Соединенные Штаты (Nunn, 1971). Это внешнее вмешательство обеспечило военным силам Латинской Америки исключительную маневренность сравнительно с их потенциальными противниками и врагами.

В Европе навязывание извне государственных форм происходило без видимого воздействия на стабильность режима. Большинство государств, сформировавшихся из остатков Оттоманской и Австро–Венгерской империй, не были так утверждены в стабильной демократии, как их северные соседи, и можно даже увидеть некую связь между поздним формированием национального государства и уязвимостью перед фашизмом Германии и Италии. Но в северной Европе поздно обретенная независимость Финляндии, Норвегии и балтийских республик не помешала им установить относительно устойчивые режимы (Alapuro, 1988).

После 1945 г., однако, в мире окрепла связь между навязанным извне устройством и нестабильностью. Там, где правители получали доходы от экспорта товаров или от военной помощи великих держав, они смогли обойтись без переговоров с их населением, громадные здания государств возводились в отсутствие согласия или поддержки граждан. Без крепких связей между государственными институтами и основными общественными классами эти государства стали более уязвимыми перед лицом насильственного захвата власти и резкой смены правительств. Среди самых бедных государств мира, которые в 1955 г. уже были независимыми, например, более высокий процент правительственных расходов в ВВП (что, возможно, было следствием внешнего влияния) стал причиной более частых смен режимов в следующие 20 лет. Как и более частые смены режимов в 1950–1960 гг. обусловили повышение процента правительственных расходов в последующие 15 лет (Thomas, Meyer, 1980). Этим условиям соответствовало военной устройство, и военные стали стремиться к власти.

Вероятнее всего, зависимость между внешним влиянием и политической нестабильностью не прямолинейна, и нестабильность достигала пика при среднем и/или меняющемся уровнях внешнего контроля. Между тем зависимость внешнего влияния и военного контроля — прямая в высшей степени. Крайней формой внешнего влияния является военная оккупация; пока продолжается оккупация оккупируемый режим имеет тенденцию не меняться. Вторая мировая война отличается от предшествующих войн с участием многих государств тем, что после нее не было общего урегулирования. После этой войны Германия, Австрия, Япония, Корея и некоторые другие районы на долгие годы остались под военной оккупацией. В послевоенные годы великие государства Запада — СССР и США, вне всякого сравнения — держали беспримерно большие военные соединения заграницей. В 1987 г. 29 государств официально размещали свои войска на территории других государств. У США было 250 000 человек в Западной Германии, 54 000 в Японии и 43 000 в Южной Корее, а Советский Союз разместил 380 000 человек в Восточной Германии, 110 000 в Афганистане, 65 000 в Венгрии и 60 000 в Чехословакии. В указанном отношении лидировал Советский Союз. СССР: 730 090 войск за границей, США: 492 500, Вьетнам: 190 000, Соединенное Королевство: 89 500, Франция: 84 450, Куба: 29 250.

Особое удивление в приведенном списке вызывают Вьетнам (у которого было 140 000 войск в Камбодже и еще 50 000 в Лаосе) и Куба (27 000 в Анголе и еще войска в Конго, Никарагуа и Йемене) (Sivard, 1988: 12–13). Хотя наиболее влиятельные государства иногда посылали войска, чтобы предотвратить переход власти или вернуть власть назад, но в целом их присутствие значительно сокращало возможность изменения режима.

 

Военное устройство

Военные расходы мировых государств увеличиваются быстро. После демобилизации по окончании Второй мировой войны они решительно возросли (на душу населения), особенно в третьем мире. В 1960–1987 гг. (с поправкой на инфляцию) военные расходы на душу населения возросли почти на 150%, а ВВП на душу населения — только на 60% (Sivard, 1988: 6). Хотя в богатейших странах мира военные бюджеты сократились примерно с 6,9% ВВП в 1960 примерно до 5,5% в 1984 г., в беднейших странах этот показатель увеличился — с 3,6 до 5,6%. Бедные страны мира теперь тратят больше из своих скудных доходов на оружие и армию, чем богатые из своих гораздо более достаточных доходов. («Богатыми» мы признаем Австралию, Австрию, Бельгию, Болгарию, Канаду, Чехословакию, Данию, Восточную Германию, Финляндию, Францию, Венгрию, Исландию, Ирландию, Израиль, Италию, Японию, Люксембург, Нидерланды, Новую Зеландию, Норвегию, Польшу, Румынию, Испанию, Швецию, Швейцарию, бывший СССР, Великобританию, Соединенные Штаты и Западную Германию. «Бедные» — все остальные страны.)

В отношении военных расходов регионы мира обнаруживают большие различия. Табл. 7.2 предоставляет на этот счет детали. В пересчете на душу населения в 1984 г. больше всего в мире тратили Северная Америка, страны Варшавского пакта и Ближнего Востока, в то время как в отношении ВВП гораздо больше остальных стран всего тратили страны Ближнего Востока. В этом неприглядном соревновании чемпионами были Ирак, где военные расходы составляли примерно 38,5% ВВП, Оман — 27,9%; Израиль — 24,4%, Саудовская Аравия — 22%, Северный и Южный Йемен — 16,9 и 15,1%, Сирия — 14,9% и Иран — 14,6%; и только дальше список стран переходит из региона Ближнего Востока к Анголе, СССР, Монголии, Ливии, Никарагуа Эфиопии. Исследуя положение в 60 странах третьего мира в 1960, 1970 и 1980 гг., Су–Хун Ли обнаружил, что на рост военных расходов особенно влияло (во–первых) участие государства в войне и (во–вторых) зависимость от внешней торговли (Lee, 1988: 95–111). Так что уязвимость ближневосточных государств объяснялась нефтью и войнами.

Таблица 7.2. Военные расходы и власть военных по регионам мира, 1972–1986 гг.

Источник: Ruth Leger Sivard, World Military and Social Expenditures, издания 1974, 1981, 1983 и 1988 гг.

Также и численность вооруженных сил оставалась довольно постоянной в богатых странах мира с 1960 г., хотя расходы на одного солдата (матроса, летчика) резко увеличились, в то время как в более бедных странах численность войск выросла примерно вдвое с 1960 г. (Sivard,1986: 32). В 1960 г. 0,61% населения Земли служили в армии, к 1984 г. это число несколько сократилось — 0,57%. Однако в бедных странах эта величина выросла с 0,39 до 0.45%; богатые страны все еще держат под ружьем больше (в пропорциональном отношении) населения, но здесь эти показатели падают, а в бедных странах растут. В 1964–1984 гг., например, вооруженные силы Гайаны (за исключением полиции) выросли с 0,1 до 1,8% относительно численности всего населения (Danns, 1986: 113–114). Подобный же рост отмечается повсюду, где бывшие колонии переходили от примитивных сил правопорядка, оставленных империалистическими державами, к полномасштабным армиям (militias) и флотам. В 1980–е гг. наибольший процент военных относительно численности гражданского населения регистрировался на Ближнем Востоке, за ним следовали страны Варшавского пакта и Северная Америка. Высокие показатели были также у Вьетнама (2,1%), Ирана (2,4), Сирии (2,7), Ирака (3,5) и Израиля (4,3). Показатель 4,3% означает, что один из 23 человек служит в армии, причем включая женщин, мужчин и детей. Такой уровень почти соответствует интенсивной мобилизации Швеции в начале XVII в.

Больше того, за последние четверть века сильно изменилось направление потоков оружия в мире. Быстро вырос простой объем экспорта вооружения, преумножившись примерно с 2,5 млрд долларов в 1960 г. до 37,3 млрд долларов в 1983 г. (Sivard, 1986: 32). Пришпориваемое военной помощью великих держав вооружение течет во всеувеличивающихся масштабах в третий мир. Ушла в прошлое система, когда оружие направлялось главным образом из одной части западного мира — в другую. Теперь сложилась система, когда оружие направляется из богатых стран в бедные. В 1965 г. в беднейшие регионы мира было направлено около 55% всех международных перевозок оружия; к 1983 г. этот показатель возрос до 77%. (И действительно, в указанное время начинается активное соперничество Бразилии и Израиля на мировом рынке вооружения, а Аргентина начинает создавать собственную промышленность по производству вооружения, но еще ни одна из этих стран не может оспаривать господствующее положение в области продажи вооружения Соединенных Штатов, Советского Союза, Франции или Британии.) В это время страны Ближнего Востока импортировали вооружения примерно на 106 долларов на душу населения в год, сравним с показателем для стран Океании —19 долларов и для НАТО в Европе — 11 долларов. Фактически страны Ближнего Востока, многие из которых могли расплачиваться нефтью, получали примерно половину всего продаваемого в третий мир вооружения.

Войну покупали не только на Ближнем Востоке. Вот что Ричард Тантер пишет об Азии вообще: «На Земле нет другого места, где бы больше пострадали от организованного насилия: из 10,7 млн человек, погибших в мире от связанных с войной причин в период с 1960 по 1982 г., почти половину составляют азиаты. Даже по окончании второй индокитайской войны в 1975 г. в регион все еще поступает вооружение, причем на таком уровне, который оставался прежним или значительно превышал предшествующий уровень. Больше того, военные правительства в Азии стали нормой, а не исключением, и они глубже, чем раньше, проникали в общественную материю. Системы вооружения, импортируемые в этот регион из промышленно развитых стран, и рост производства здесь сложного вооружения — все это в громадных размерах увеличивало разрушительную способность соответствующих вооруженных сил» (Tanter, 1984: 161)

В 1972–1981 гг. из азиатских стран (не относящихся к ближневосточным) военные расходы сократились только у Бирмы (если считать в долларах базового периода). Военные расходы (в долларах базового периода) по крайней мере удвоились в обеих Кореях, на Тайване, в Индонезии, Малайзии, на Филиппинах, в Таиланде, Афганистане, на Шри–Ланке и в Бангладеш. И в Азии, и повсюду размах военной деятельности растет почти по всем направлениям.

 

Военные у власти

С развитием военного истеблишмента продолжается ли процесс перехода власти к гражданским, огражданствление (civilianization), как мы могли бы ожидать, основываясь на опыте стран Европы? У нас есть основания думать, что нет. Положим, мы будем считать, что имеется «военный контроль» при наличии одного из следующих факторов: ведущими политическими лидерами являются военные офицеры, в стране военное положение, силы безопасности обладают внесудебной властью, недостаточен центральный политический контроль над вооруженными силами или страна оккупирована иностранными войсками (Sivard, 1986: 24; другой автор пользуется гораздо более тонкими критериями, которые, однако, трудно применить на практике (Stepan, 1988, 93–127)). При отсутствии всех этих элементов мы имеем дело с гражданским контролем государства; переход власти к гражданским лицам происходит, когда наличествует хоть что–то из перечисленного ниже:

число военных офицеров в руководстве страны сокращается;

заканчивается военное положение;

ограничивается внесудебная власть сил безопасности;

усиливается централизованный контроль над вооруженными силами;

заканчивается военная оккупация иностранными войсками.

На Ближнем Востоке Иран, Ирак, Иордания, Ливан, Сирия и Арабская республика Йемен прошли испытание военным контролем, в Латинской Америке — Чили, Колумбия, Сальвадор, Гватемала, Гаити, Гондурас, Никарагуа, Панама, Парагвай, в Европе — возможно, только Турция и Польша. Как видно из нашего списка, по примененным критериям сюда включены также государства, которые «не имеют военного правительства в строгом смысле слова, а включены они согласно сомнительным суждениям относительно власти и автономности вооруженных сил. В Гватемале, например, номинально у власти находится с 1985 г. избранное правительство. В центре в Небахе один религиозный деятель сказал С. Кинцеру: «Здесь есть мэр, советники и законный легальный аппарат. Но никто не сомневается, что преимущества за армией. Всякое избранное должностное лицо имеет меньше власти, чем человек в форме. Здесь выборы значения не имеют» (Kinzer, 1989: 34). И Латинская Америка почти вся лежит в этой серой зоне: формально демократия и власть военных. И даже если мы подойдем с более четкими критериями, общие направления и региональное распределение военных государств изменится не существенно.

Термин «военный контроль» употребляется, конечно, применительно к довольно разным режимам. Томас Калаги (Thomas Callaghy) считает, что Заир, несмотря на то что там у власти генерал Мобуту, — не военный режим. Он пишет, что различия между военными и гражданскими главами государств не столь существенны. Гораздо важнее общие особенности «авторитарного, по самой своей сущности неизменного (organic–statist) административного государства, много почерпнувшего из централистской корпоратистской колониальной традиции, которая все еще поддерживается (часто небрежно и неопределенно) глубоко авторитарным правлением», что стало главным типом правления в Африке (Callaghy, 1984: 45). Впрочем, он соглашается, что военные имели исключительные возможности для захвата власти в Африке. «Эти слабо институализированные вооруженные силы (столь характерные для начала Нового времени) тем не менее имеют сравнительно большую власть в африканском контексте государств и обществ начала Нового времени» (Callaghy, 1984: 44). Так что в Африке, как и повсюду в третьем мире, военная экспансия продвигает военное правление, а не сдерживает его. Процесс идет иначе, чем в Европе.

По тем критериям, которые я изложил раньше, в 1980–е гг. в мире примерно 40% государств жили под военным контролем, и эта пропорция медленно росла. Впрочем, от региона к региону картина менялась кардинально: в Латинской Америке примерно 38% всех правительств — военные, и эта пропорция снижается (после быстрого подъема в 1960–х — начале 1970–х гг.), 38% — на Ближнем Востоке, что означает увеличение с 25% в 1970–е гг., в Южной Азии стабильно 50%, на Дальнем Востоке 60% и 64% в Африке. Военный контроль в той или иной форме стал обычным видом правления в большинстве стран третьего мира, в особенности, в Южной и Восточной Азии и в Африке. Количество государств, находящихся под военным контролем, в регионе пропорционально зависит от того, как давно произошла деколонизация в этом регионе. Многие современные государства не знали ничего иного, кроме военного правления, с тех пор как они завоевали (или вернули себе) суверенитет. Так в 1990 г. ганцы (жители Ганы) прожили под военным контролем 18 из 30 лет своей независимости и за это время в их стране произошло 4 крупных государственных переворота.

Впрочем, не все государства с военным режимом — новые государства. Большинство латиноамериканских государств, включая те, где у власти стоят военные, были формально независимыми с начала XIX в.; на деле даже раньше большинства европейских государств. И опять древний Таиланд может послужить нам и в этом отношении хрестоматийным примером военного правления.

Сиам, как он тогда назывался, в 1930–е гг. отличался тем, что имел военное правительство. Военные свергли монарха в 1932 г., и с тех пор по большей части у власти находились военные. За 50 лет (с 1932 по 1982 г.) премьер–министрами были военные офицеры в течение 41 года; за это время Сиам/Таиланд пережил 9 удачных государственных переворотов и еще 7 неудачных. Государственные перевороты и попытки государственных переворотов происходили после 1945 г. спорадически (Chinwanno, 1985: 114–115). При щедрой поддержке Соединенных Штатов тайские военные укрепляли свою мощь во имя антикоммунизма. В 1972–1982 гг. численность вооруженных сил выросла примерно с 30 000 чел. до 233 000 чел., то есть в семь раз. И это не учитывая 500 000 резервистов и 600 000 военизированных объединений (Chinwanno, 1985: 115). Военные руководили бесчисленными программами развития сельского хозяйства и содействовали формированию военизированных групп для борьбы с коммунистическими партизанами.

Тогда тайский опыт был исключительным. Но теперь многие другие государства догнали Таиланд. Применяя критерии, сходные с теми, которыми оперировал Рут Сивард, Талукдер Манирузаман (1987: 221–222) подсчитал (для 61 государства третьего мира), сколько лет из всех лет независимости они имели военное (1946–1984) правительство. Вот какая получилась картина:

80–100%: Китай/Тайвань, Таиланд, Сальвадор, Никарагуа, Алжир, Египет, Заир, Бурунди, Сирия;

60–70%: Парагвай, Судан, Верхняя Вольта, Аргентина, Бенин, Центральноафриканская республика, Того, Экваториальная Гвинея, Гватемала, Ирак, Народная Республика Конго, Мали, Бирма, Республика Корея, Бразилия, Сомали, Бангладеш, Арабская Республика Йемен;

40–50%: Нигерия, Пакистан, Перу, Гана, Индонезия, Гренада, Гондурас, Мадагаскар, Боливия, Панама, Доминиканская республика, Ливия, Кампучия, Суринам, Республика Нигер.

Манирузаман упустил особый случай Гаити, где семья Дювалье не только приняла военные звания, но даже использовала официальную и частную армии, чтобы терроризировать гражданское население, то есть он недооценил, как широко распространился военный контроль. Среднее государство третьего мира провело более половины времени после получения независимости (с 1946 г.) под властью военных.

По мере того как распространялся военный контроль, все больше учащались в третьем мире государственные перевороты. На рис. 7.2 мы постарались отразить эти наши основные соображения: с 1940–х гг. в мире количество попыток военных государственных переворотов возросло с 8–10 (причем только половина из них были удачны) до вдвое большего числа в 1970–х гг. (при том же соотношении удачных и неудачных). В отличие от гражданских войн, государственные перевороты обычно происходят без открытой их поддержки извне. За 40 лет иностранные государства только в 7% всех государственных переворотов совершили интервенции с целью их поддержки, и в 4% случаев для того, чтобы не позволить совершиться новому (David, 1987: 1–2). Эти цифры, без сомнения, свидетельствуют о том, что почти 90% государственных переворотов в мире совершаются без сколько–нибудь значительной иностранной интервенции.

Рис. 7.2. Военные государственные перевороты, 1944–1987 гг.

Отчасти учащение государственных переворотов объясняется тем, что умножилось число независимых государств. На рис. 7.3 количество попыток государственных переворотов и удавшихся (переворотов) сопоставлено с числом членов ООН год за годом, демонстрирует, что частота таковых переворотов на государство была выше до вступления многочисленных азиатских и африканских государств в 1960–е гг., а затем она снизилась. Рисунки 7.4 — 7.6 детализируют, что происходило в Латинской Америке, на Ближнем Востоке, в Азии — государственные перевороты совершались с самой разной частотой: от в среднем одного переворота в год на каждые 3 государства до примерно 1964 г., и затем количество их устанавливается на уровне одного переворота в год на 5–10 государств. В Африке, однако, не было ни одного государственного переворота, пока там продолжался период европейского контроля, а затем с 1959 г. их стало больше, чем где бы то ни было в третьем мире. Возрастающую частотность государственных переворотов нельзя рассматривать как статистическую иллюзию. Напротив, это значит, что государства по вступлении в ООН после 1960 г. стали особенно уязвимы для военных государственных переворотов, Явилось ли сокращение попыток переворотов и количества успешных попыток после 1980 г. следствием определенных изменений, нам еще предстоит выяснить. До тех пор общим результатом изменений после Второй мировой войны было решительное увеличение независимых государств в мире, находящихся в той или иной степени в руках военных. Цифры, приводимые Манирузаманом, показывают, что возвращение к гражданскому правлению (после военного) происходило реже, чем военные государственные перевороты на всех этапах за 1946–1981 гг., так что к 1982–1984 гг. установился средний показатель: 6 переворотов каждый год. В Латинской Америке переход контроля над государствами к гражданским лицам произошел, кажется, после сокращения частоты военных государственных переворотов (что само по себе было результатом установления более или менее стабильного военного режима), начавшегося в 1960–е гг. После Второй мировой войны Латинская Америка прошла в своем развитии три стадии: период постоянной борьбы за государственную власть, результатом чего стала безусловная милитаризация (1945 — начало 1960–х гг.), период относительно стабильного военного правления (1960–е — конец 1970–х гг.) и период частичного сокращения власти военных (после 1980 г.). Поскольку уже не раз преждевременно заявляли о переходе власти к гражданским лицам в Латинской Америке, мы и сейчас не уверены, что продолжится движение, начатое в 1980 г. (Rouquie, 1987: 2–3). Во всяком случае, государства в Азии, Африке и на Ближнем Востоке, кажется, несколько успокоились с введением довольно стабильных форм военного правления; до сих пор сокращение числа государственных переворотов не свидетельствует об освобождении от контроля военных.

Рис. 7.3. Государственные перевороты на 100 государств, 1944–1987 гг.

Рис. 7.4. Попытки государственных переворотов на 100 государств, Африка 1944–1987 гг.

Рис. 7.5. Попытки государственных переворотов на 100 государств, Латинская Америка 1944–1987 гг.

Рис. 7.6. Попытки государственных переворотов на 100 государств, Азия и Ближний Восток 1944–1987 гг.

После Второй мировой войны государства третьего мира сильно милитаризировались, и, за исключением Латинской Америки, другие страны (третьего мира) не обнаруживают надежных признаков, что это движение повернулось вспять, уступая дорогу процессу перехода власти к гражданским лицам. Так что миру есть о чем беспокоиться: не только потому, что наши старые представления о «возмужании» со временем национальных государств оказались неверными, не только из–за угрозы, что война в третьем мире будет с применением ядерного оружия или приведет к конфронтации великих держав, но также потому что военный контроль и насилие государства против граждан неотделимы друг от друга.

Остановимся на официальном насилии против граждан в форме пыток, жестокости, похищений и политических убийств. В третьем мире в целом, согласно исследованиям Рут Сивард, половина контролируемых военными государств «часто» прибегает к насилию против своих граждан, причем из невоенных государств так поступают только пятая их часть. Эти различия сильнее в Латинской Америке, на Ближнем и Дальнем Востоке, чем в Южной Азии и Африке. Гораздо чаще встречаются ограничения права голоса в военных государствах третьего мира, чем в невоенных. В этих соотношениях легко увидеть причинно–следственную связь: когда военные захватывают власть, сокращаются права граждан и права человека. И всякий, кто высоко ценит политическое представительство и защищенность граждан от злоупотреблений государственной власти, должен обеспокоиться милитаризацией в мире.

 

Как военные захватывают власть?

Если после столетий перехода власти к гражданским лицам в системе европейских государств государства, присоединившиеся к системе недавно, теперь двигаются к военному правлению, чем объясняется такое развитие? Конечно, в условиях разнообразия устройства государств третьего мира одно–единственное объяснение не прояснит нам в деталях переход к власти военных в каждой отдельной стране. Так, Самуэль Декало считает, что отнюдь не силой и сплоченностью военных «Черной Африки» (sub–Saharan) объясняется их исключительная склонность бороться за власть в национальных масштабах. Напротив, заявляет он, «многие африканские армии состоят из ограниченного круга отдельных вооруженных формирований, связанных в первую очередь отношениями клиент—патрон с группкой соперничающих между собой офицеров разного ранга, кипящих самыми разными корпоративными, этническими и личными заботами» (Decalo, 1976: 14–15), причем соперничество внутри этих объединений толкает их на попытки государственных переворотов. В то же время Максвелл Овусу (1989) считает, что государственные перевороты в Гане после получения ею независимости принадлежат долгой традиции народных восстаний против недостойных вождей. Рут Колье указывает к тому же, что африканские военные чаще захватывают власть в государствах, где одна фракция навязала однопартийное правление остальным или где с получением независимости установилась многопартийная система, представляющая многочисленные народности, а не там, где доминирующее положение одной партии выросло из электоральных побед еще до получения независимости (Collier, 1982: 95–117). Сосуществование многочисленных цепочек клиент—патрон и этническая раздробленность, по–видимому, делает африканские государства уязвимыми для захвата власти военными, но только в границах, определяемых национальными коалициями и партиями.

Такое объяснение не очень подходит для большинства стран Южной Азии, Латинской Америки и Ближнего Востока. Что касается Латинской Америки, приведем мнение Дж. Самуэля Фитча (J. Samuel Fitch): «Все больше согласия отмечается в отношении того, что именно является условием военных государственных переворотов. Государственные перевороты происходят тогда, когда военные офицеры считают, что налицо имеется кризис. Волнения в обществе и враждебность общества по отношению к правительству, угрозы институциональным интересам военных, когда гражданские президенты нарушают конституцию, когда очевидно, что существующая администрация не может справиться с серьезным экономическим кризисом, или когда знаменитая «коммунистическая угроза» отягощает ощущение военными кризиса. На отдельных офицеров могут влиять личные связи и личные амбиции, но решение о том, чтобы устроить военный государственный переворот обычно является институциональным решением, отражая коллективное мнение высших чинов вооруженных сил в целом о действиях правительства» (Fitch 1986: 27–28).

Теперь мы постараемся установить (в масштабах всего мира) те условия, которые облегчают переход к власти военных или делают его более возможным, а затем обратимся к реальной истории государств и регионов для исследования действительных путей, ведущих к гегемонии военных. На ум приходят три возможности.

Во–первых, в странах третьего мира часто могли оказываться неэффективными возглавляемые гражданскими лицами институты, так что военные берут на себя руководство этими учреждениями. 23 года назад один западный политолог, заметив все возрастающее вмешательство армий в гражданскую политику в Третьем мире, склонялся именно к этому объяснению.

Во–вторых, непропорционально большая поддержка военных организаций третьего мира другими державами извне, возможно, давала военным дополнительные силы сравнительно с их конкурентами внутри страны. Это объяснение часто выдвигают радикальные критики американских программ военной помощи.

В–третьих, тот процесс переговоров и сдерживания военных, который широко проходил на Западе, здесь, возможно, отсутствовал, поскольку государства третьего мира получали средства ведения войны извне от великих держав, в обмен на товары и политическую зависимость. Также все три условия могли присутствовать одновременно.

В целом, у нас недостаточно сведений, какое именно из указанных трех условий имело место. Тщательный анализ вмешательства военных в политику в 35 африканских государствах на отрезке 1960– 1982 гг. показывает, что этому вмешательству способствуют следующие факторы:

доминирующее положение в армии одной этнической группы;

высокие военные расходы при одновременных частых санкциях в отношении оппонентов правительства;

отсутствие политического плюрализма;

низкая избирательная активность до получения страной независимости;

низкий процент населения занят в сельском хозяйстве;

быстрый рост населения в столице;

медленный рост занятости в промышленности и ВВП;

невысокий уровень экспорта относительно ВВП;

нарастающая диверсификация экспорта товаров (Johnson, Slater, McGowan 1984: 635).

Несмотря на неоднородность источников, что, к сожалению, подрывает достоверность сведений таких статистических выкладок, мы можем и здесь заметить возвращающиеся темы. Вмешательству военных способствует связь автономии военных с экономическим кризисом. Сами авторы делают вывод, что «общественная мобилизация» способствует вмешательству военных, а «политическое участие» направлено против него. «Оказывается, — замечают некоторые ученые, — что государства, где влиятельные лица усвоили правила мировой капиталистической экономики и таким образом довольно хорошо справляются с исключительно суровым международным экономическим окружением последних 10 лет, они настолько перестали быть периферийными, что даже несколько укрепили свои гражданские структуры. Здесь меньше вмешательство военных, чем в тех государствах, где влиятельные лица не так хорошо с этим справляются» (Johnson, Slater, McGowan 1984: 636). Хотя каждый из упомянутых факторов заслуживает отдельного рассмотрения, ни один из них не проливает света на исторический процесс, в результате которого государства становятся более или менее подвержены захвату власти военными.

Отметим следующий факт. Характерные расколы внутри государств существенно различаются по регионам мира, соответственно различаются и складывающиеся союзы амбициозных военных с группами гражданского населения. Громадное значение имеют в современных африканских и южноазиатских государствах разделения по признаку национальности, этот фактор имеет существенно меньше значения в современных латиноамериканских государствах. На Ближнем Востоке главные противоречия — религиозные, как внутри ислама, так и вне его. Там, где военное правление уже установилось, разгорается соперничество внутри самих вооруженных сил в борьбе за власть в государстве. Попытка государственного переворота в Аргентине (15 апреля 1987 г. и позже) представляла собой вариант сопротивления армии преследованиям борцов против нарушения прав человека при военной диктатуре (Bigo и соавт., 1988: 56–57). Государственный переворот на Фиджи (14 мая 1987 г.) «случился в защиту интересов туземцев Фиджи» против избирательных преимуществ той части населения острова, которое было ближе к Индии (Kelly, 1988: 399). Государственный переворот в Бурунди (3 сентября 1987 г.) стравливал одну армейскую фракцию с другой (Bigo и соавт., 1988: 65). На этом уровне всякий военный режим и всякая попытка захвата государственной власти зависят от структуры местного общества и предшествующей истории этого общества. А если мы не может объяснить развитие конкретных военных режимов особенностями истории (соответствующего общества), мы все же можем с достаточными основаниями задаться вопросом: не способствовали ли некоторые изменения в мире после 1945 г. осуществимости и привлекательности притязаниям военных на власть, что поможет нам объяснить рост количества военных режимов в мире.

До сих пор нам неизвестно, какой именно один из трех возможных процессов — несостоятельность гражданских институтов, поддержка военных извне, недостаточность переговоров между государством и гражданами — в действительности протекает в современном мире. Нам придется это выяснить. Однако резкое отличие того, что происходит в государствах третьего мира, от тех условий, при которых власть перешла к гражданским лицам в Европе, позволяет предположить, что же именно могло бы происходить в Африке, на Ближнем Востоке и в Азии. Вот что мы думаем: сложившаяся после Второй мировой войны биполярная мировая система государств (и постепенный переход к триполярной) обострила соперничество между великими державами за государства третьего мира и общую тенденцию не оставлять нейтральным ни одного государства третьего мира. Это соревнование побуждало великие державы, в особенности, Соединенные Штаты и Советский Союз поставлять вооружения, обучать военных и консультировать многие государства по военным вопросам.

Взамен великие державы (или наиболее влиятельные группы в них) получают товары, такие как нефть, политическую поддержку на мировой арене и иногда доходы от продажи вооружения. В государствах, идущих таким путем, военные организации растут в размерах, силе и эффективности, а другие организации не меняются или даже сокращаются. Относительной жизнеспособностью военных организаций объясняется их привлекательностью для амбициозных, но не имеющих денег молодых людей. В результате таланты, привлеченные военной карьерой, отвлекаются от бизнеса, образования и гражданского государственного управления. Военным становится все легче захватить контроль над государством, а гражданским правителям становится все труднее и труднее их сдерживать. Складывается преторианизм в той или иной форме: олигархический, радикальный или массовый, в формулировке Самюэля Хантингтона. Побеждает милитаризация.

Можно ли считать это предположение верным? Данные относительно послевоенной политической истории тех стран, о которых мы имеем подробные сведения, подтверждают наши предположения. Крайние формы принял этот путь развития на Тайване и в двух Кореях, где широкая поддержка иностранными державами местных военных привела к жесткому контролю над национальными экономиками, пока даже самый успех экономического развития не начал подрывать гегемонию военных (Amsden, 1985; Cumings, 1984, 1988; Deyo, Haggard, Koo, 1987; Hamilton, 1986). Например, в Южной Корее генерал Пак Чон Хи, бывший офицер японской оккупационной армии, в 1961 г. захватил власть. Пак начал сознательно вводить «японский стиль» (богатая страна и могучие военные» (Launius, 1985: 2). Он мог с этим справиться по двум, главным образом, причинам: потому что в 1907–1945 гг. Корея жила как японская колония, под плотным контролем Японии, и корейские должностные лица без труда заняли властные позиции при новом режиме. А также потому что американская оккупационная армия, остающаяся в Корее и по сегодняшний день, поддержала этот план и помогала сдерживать оппозиционных рабочих и студентов.

Революционное перераспределение земли, после того как Северная Корея оккупировала Южную Корею летом 1950 г., покончило с землевладельцами как еще одним источником оппозиции гегемонии военных (Cumings, 1989: 12). Хотя Южная Корея прошла несколько кратких периодов номинальной демократии при содействии американцев, государственный переворот 1961 г. привел к власти военных. В условиях военного контроля и американской помощи в Южной Корее была создана ориентированная на экспорт с низкими зарплатами экономика, призванная обслуживать в особенности японский и американский рынки. Подобным же образом, хотя и с меньшим экономическим успехом, Советский Союз долгое время осуществлял военное присутствие и контроль в таких странах–сателлитах, как ГДР, Венгрия и Чехословакия.

За исключением, возможно, Панамы, Кубы и Гондураса, прямой иностранный контроль национального корпуса военных (и, таким образом, всего государства) в Латинской Америке не принимал таких крайних форм, как в Восточной Азии. У латиноамериканских государств была собственная устойчивая традиция военного вмешательства в политику, восходящая к тому времени, когда 200 лет назад они освободились от испанского и португальского владычества. В 1960–1970–е гг. здесь устанавливаются довольно устойчивые политические режимы. Эти режимы принимают две формы: личное клиентелистское правление некоего Стреснера в Парагвае или некоего Сомосы в Никарагуа, и «институциональный» контроль военных, установившийся в Аргентине после Перрона и в Бразилии после Варгаса.

В течение некоторого времени до 1960–х гг. Соединенные Штаты держали под своей «военной опекой» многие государства Центральной Америки и Карибского бассейна, так что даже американцы не задумываясь посылали морпехов для поддержки или восстановления угодных им режимов (Rouquie, 1987: 117–128). И все–таки до этого времени ни американский капитал, ни американская военная помощь не проникали глубоко в Латинскую Америку вообще. Бесконечные государственные перевороты в Южной Америке не вызывали прямого вмешательства США. Однако после Кубинской революции, в эпоху последующего советско–кубинского сотрудничества администрация Кеннеди начала пересматривать свою латиноамериканскую политику. С 1962 г. американская военная помощь «усиливается и принимает более определенные институциональные формы. Получает структурное оформление американское военное планирование, теснее становятся связи латиноамериканских армий с армией метрополии. Армия США имеет военные миссии (разного значения) в 19 странах этого субконтинента, и их присутствие часто бывало условием соглашений по продаже или предоставлению в долг вооружения» (Rouquie, 1987: 132).

Военная помощь США Латинской Америке выросла примерно с 40 млн долларов в год в 1953–1963 гг. до 125 млн долларов в год в 1964–1967 гг. (Rouquie, 1987: 131). Американское присутствие помогло предотвратить многие военные перевороты в Латинской Америке, одновременно укрепляя те военные режимы, которые уже пришли к власти. И только в 1970–е гг., когда Соединенные Штаты начинают сокращать поддержку местных военных, начинается слабое движение к передаче власти гражданским лицам — огражданствление.

В этом смысле показателен опыт Бразилии. Хотя здесь военная политика была определенно важнее гражданской (после свержения военными Бразильской империи в 1889 г.), но прямой и надолго захват государственного контроля совершился только с «Апрельской революцией» 1964 г. Затем военизированный режим открыл Бразилию американскому капиталу, американской военной помощи и бразильско–американскому сотрудничеству в делах холодной войны. Военные продержались до 1985 г. Во время региональных выборов 1982 г. лидеры оппозиции пришли к власти в ключевых провинциях, и в 1984 г. умеренный оппонент военной власти Танкредо Невес стал президентом Бразилии. Началась демилитаризация, однако одновременно военные получали значительную компенсацию, в стране росли производство вооружения и военный бюджет. Соединенные Штаты прямо не вмешивались здесь в процесс огражданствления, но американское влияние проявляло себя в поддержке борьбы за права человека и в сокращении помощи терявшим власть военным.

Соседний Суринам пришел к военному правлению через пять лет после обретения независимости от Нидерландов, но суринамские военные объявили себя социалистами (Sedoc–Dahlberg, 1986). В период от получения независимости в 1975 г. до военного государственного переворота 1980 г. три крупнейшие партии Суринама представляли три основные этнические группы: индусов, креолов и яванцев. Когда же 600 человек войска под предводительством сержантов захватили государственный контроль (после долгих трудовых споров в армии), новое правительство начинает получать значительную помощь от Кубы и корректирует свою политику с кубинской. Увеличивается численность военных, организуется народная милиция примерно в 3000 человек для осуществления контроля внутри страны, и вообще под ружье поставлено примерно 1,4% всего населения, более чем в три раза превышающая обычные цифры для государств с низкими доходами. Бразильские лидеры, обеспокоенные тем, что рядом с ними находится левацкое государство, начинают готовить соглашение в 1983 г., согласно которому «Суринам будет продавать Бразилии рис и алюминий в обмен на вооружение, достаточное, чтобы удвоить армию Суринама» (Sedoc–Dahlberg, 1986: 97). Кроме того, от Суринама требовалось перейти к более умеренной социальной политике. Эта двойная поддержка (со стороны Кубы и Бразилии) обеспечила военным такой простор для маневра, что они были в состоянии править в Суринаме, даже не имея широкой социальной базы.

Другим путем пришла к военному правлению Ливия (Anderson, 1986: 251–269). Во времена итальянского империализма здесь были объединены территории враждебных и совершенно разных Триполитании и Киренаики. Санусит Идрис, ставший королем во время борьбы за независимость в 1951 г., получал поддержку главным образом от Киренаики. Его участие в действиях союзников по изгнанию Италии из Северной Африки доставило ему решительное политическое преимущество над его соперниками из Триполитании. С получением независимости Ливия становится не вполне определившимся национальным государством. Разросшиеся семьи правят здесь через системы патронажа. Они обогащаются доходами от продажи нефти, что позволяет им создать некоторую инфраструктуру, и король со своими сатрапами мог дальше править без помощи сколько–нибудь значительной центральной бюрократии. Небольшая королевская ливийская армия была сформирована из соединений, боровшихся с британцами во Второй мировой войне. Однако между этой армией и племенным населением встали войска службы безопасности из провинций, велико было также влияние расположенных здесь американских и британских военных баз. Несмотря на присутствие англо–американцев, капитан Муамар аль–Кадафи возглавил успешный государственный переворот в 1969 г. Захватив контроль над доходами от нефти, Кадафи сумел изгнать британцев и американцев, покончил с большинством прежних правителей, исламизировал и арабизировал государство, проводил программу помощи нарождающимся революционным режимам повсюду и при этом, как и его предшественник, обходился без громоздких центральных структур. Преобразившееся государство начинает робко заигрывать с Советским Союзом и противостоять власти американцев. Теперь хрупкое государство поддерживается своеобразным национализмом, который оправдывает военное правление.

Послевоенное государство Южной Кореи сформировалось в результате прямой американской оккупации. В Бразилии переориентация американцев в отношении латиноамериканских военных произвела политические сдвиги, но ни в коем случае не стала определяющей для истории военного правления. Ливия перешла к военному режиму, несмотря на американское военное присутствие. Так что условия (и последствия) перехода власти к военным были самыми разными в разных странах третьего мира. Соперничество великих держав и их вмешательство только оказывали определенное влияние при государственных переворотах, как и в поддержании установившегося военного режима. Гораздо важнее для ритмических колебаний установления военного контроля в мире вообще были изменения отношений государств третьего мира к великим державам и друг к другу. Причем влияние оказывала собственно система государств как таковая.

Если конфронтация великих держав и их вмешательство в национальные вооруженные силы действительно оказывали такое влияние, как мы здесь утверждаем, то ясно определяется один путь к огражданствлению. Этот путь предстает в двух вариантах: или сокращение участия соревнующихся между собой великих держав в создании военной мощи государств третьего мира, или полная отстраненность соответствующего государства от этого соперничества. В таком случае необходимо стимулировать переговоры между государственными гражданскими институтами и всей массой граждан. Создание регулярных систем налогообложения, справедливо распределяемых и понятных гражданам, может ускорить процесс. Результативным было бы и открытие новых возможностей для граждан строить карьеру помимо военной службы. Возможно, заявляет Альфред Степан (1988: 84–85), что развитие экспортной промышленности крупного вооружения в Бразилии приведет к парадоксальному результату: ограничению независимости бразильских генералов. Тогда быстрее будет развиваться демократия через рост гражданской бюрократии, заинтересованных кругов и переговоры с гражданским населением. В более общем смысле (и, будем надеяться, не столь воинственном) все большее втягивание правительства в расширение производства товаров и услуг способствует огражданствлению. Ни в коем случае не воспроизведение европейского опыта (на сегодняшний день, надо полагать, мы можем отчасти избежать повторения этого сурового опыта). Но обращение к некоторым возможностям, которые становятся нам яснее при трезвом анализе процесса формирования европейских государств.

 

Заключение

Конечно, мой подход к рассмотренным темам имеет определенные обертоны. Он снова возвращается, несмотря на все мои прежние протесты, к своего рода интеллектуальному колониализму, к предположению, что если европейские государства выработали путь к огражданствлению общественной жизни, то так же могут и должны действовать государства третьего мира — стоит им (или их патронам) позволить развернуться этому европейскому процессу. Это допущение пренебрегает геополитическими характеристиками разных регионов, именно теми, что накладывают сильный отпечаток на отношения военных с гражданскими. К таковым отнесем постоянную угрозу прямой американской интервенции в Центральную Америку или страны Карибского бассейна, особую важность проблемы нефти в экономиках множества стран Ближнего Востока, широкое проникновение Южной Африки в государства к северу от нее, промышленную экспансию Японии, Южной Кореи и Тайваня — все эти факторы являются определяющими для политики их соседей. При нашем допущении мы забываем об этнической раздробленности и вражде как условиях, подталкивающих к передаче власти военным. Предпринимая попытку рассмотреть современную милитаризацию в исторической перспективе, я рискую бросить слишком много света на рассматриваемую проблему, так что незамеченными останутся ее тонкости, будет искажено ее прирожденное сочетание света и тени. Скажем просто, не следует думать, что установление власти военных в государствах третьего мира — это всего лишь обязательная фаза процесса формирования государства, и прошлый опыт нам этого не подсказывает и не дает уверенности, что, по мере развития государство эту фазу минует.

Во всяком случае, современная милитаризация власти — не единственный вопрос, изучению которого помогает опыт формирования европейских государств. Этот процесс заслуживает внимания сам по себе, просто потому, что формирование европейской системы национальных государств глубоко повлияло на жизнь всех людей на Западе, а также и на жизнь остального человечества. В настоящей книге я, надеюсь, сумел показать, что формирование европейских государств часто определялось случаем, случайным оказалась даже конечная победа национальных государств над всеми другими формами политической организации. И только великая экспансия в XVI в. международных войн (что, конечно, явилось результатом соперничества европейских государств между собой, а также с турками и китайцами) дала определенные преимущества национальным государствам сравнительно с империями, городами-государствами и федерациями, преобладавшими в Европе, и это преимущество актуально даже до наших дней.

Европейцы шли к национальному государству не одним путем. В зависимости от того, что доминировало в определенном ареале континента — концентрированный капитал или концентрированное принуждение — вырабатывались три частично различавшиеся пути преобразований: интенсивного принуждения, интенсивного капитала и смешанного пути — капитала и принуждения. По этим разным путям шли правители, землевладельцы, капиталисты, рабочие и крестьяне. По ходу дела большинство государств (некогда существовавших) исчезли, оставшиеся же претерпели глубокие изменения как по форме, так и в действиях. В тех регионах и в те периоды, где и когда ведущую роль играли капиталисты, государства обычно дробились, сопротивлялись централизации и создавали немалые формальные институты, представляющие господствующие здесь классы. До того как в XVIII—XIX вв. началось создание громадных армий, такие государства с легкостью проводили мобилизацию (в особенности, для войны на море), но не создавали для этого сколько–нибудь устойчивых государственных структур.

В регионах, где доминировали землевладельцы, напротив, складывались громоздкие, централизованные государства просто потому, что добыть у населения средства ведения войны в условиях некоммерциализованной экономики можно было лишь при помощи большой администрации и активного содействия правителям со стороны союзных им землевладельцев. В крайнем случае, этот путь развития, как он протекал, например, в Польше в течение 4–5 столетий, землевладельцы подавляли даже королевскую власть, что вело к стагнации или коллапсу.

Средний путь формирования государства (между путем интенсивного капитала и интенсивного принуждения), путь баланса капитала и принуждения обеспечивал классовую борьбу, но лишь в нескольких случаях, как Франция и Великобритания, открывал путь формирования национального государства, которое бы было в состоянии создать и содержать массовые вооруженные силы. Эти немногие установили стандарты ведения войны для всех остальных государств, они играли непропорционально важную роль в распространении в мире системы европейских государств и европейского варианта национального государства. После Второй мировой войны лишь европейская система национальных государств стала претендовать на контроль над всем миром. Поскольку эта система происходит из Европы, подробный анализ истории Европы помогает нам понять истоки, характер и границы современной мировой системы.

Тем больше причин внимательно исследовать те изменения, которые толкают европейские государства в новую эру, как я писал весной 1992 г. Случилось то, что невозможно было себе представить. После 1988 г. Советский Союз прекращает серьезную (хотя и непрямую) конфронтацию с Соединенными Штатами в Афганистане, затем распадается на составляющие СССР республики, а некоторые из них распадаются дальше. Россия и Украина (ставшие теперь самостоятельными отдельными государствами в рамках шаткой федерации) начинают издавать воинственные кличи по поводу принадлежащего им ядерного оружия, Крыма и черноморского флота. Из Югославии выделилась Сербия и бегут несербские республики. ГДР растворилась в своем крупном и богатом немецком соседе, который некогда был врагом. Другие восточные и центральные европейские государства отказались от своих социалистических режимов после разного накала борьбы, появились новые трещины, как между чехами и словаками, некогда объединенными в социалистической Чехословакии. В зоне бывшего советского влияния появились перспективы перехода к военному правлению.

И это еще не все. С благословения умиравшего Советского Союза под водительством Соединенных Штатов несколько европейских государств пустились в разрушительную атаку на Ирак в ответ на вторжение Ирака в Кувейт. Тем временем Европейское сообщество еще на несколько шагов приблизилось к экономическому объединению, когда пограничные государства — включая и те, которые еще недавно были социалистическими — вступили в острую борьбу за вступление в ЕС. По размаху, скорости и взаимовлиянию эти изменения напоминали важнейшие преобразования в системе европейских государств, которые обыкновенно происходили после урегулирований в завершение громадных войн, как в 1815–1818, 1918–1921 и 1945–1948 гг. Казалось, что холодная война — это не просто метафора.

Как же эти изменения были между собой связаны, если они были связаны? Без сомнения, центральная ось соединяла три структуры: американское государство, советское государство и Европейское сообщество. Имея несопоставимые и несравнимые экономические базы, США и Советы в течение 40 лет строили свою внешнюю политику вокруг военного и политического соперничества друг с другом. Вторжение обеих сторон в Афганистан (американцев в виде поддержки партизанской оппозиции режиму, за которым стояли Советы, Советов в виде финансовой помощи и прямой интервенции) продемонстрировало, что американцы могут заблокировать победу Советов, если прямо не насадить проамериканский режим, истощая при этом финансы Советов, людские ресурсы, боевой дух и военный престиж.

Придя в 1985 г. к власти, Михаил Горбачев не только начал подготовку к выводу войск из Афганистана. Он еще дальше развернул демилитаризацию Советского Союза, перейдя к политике прекращения репрессий против диссидентов в странах Варшавского пакта, а также переводя советскую экономику с производства военной продукции на производство гражданской продукции. И хотя эта новая политика ударила по военному и партийному истеблишменту и по разведке Советского Союза, но она же позволила большинству стран бывшего Советского блока думать о вступлении в Европейское сообщество, что было для них желательно. Одновременно новая политика быстро и решительно ослабила советских коллаборационистов в Польше, Чехословакии, Эстонии, Латвии, Литве и других регионах вдоль западных границ СССР. Когда Горбачев отказался от военной интервенции против тех, кто угрожал сателлитным режимам СССР в этой зоне, оппозиции быстро мобилизовались.

И в остальных государствах и других образованиях (не воспользовавшихся открывшимися возможностями сразу) росла потребность в автономии и независимости. Лидеры союзных республик и этнических групп бывшего СССР взывали к помощи других государств, повторяя магическую формулу национального самоопределения. Так, Эстония, Литва и Латвия быстро вышли еще из Советского Союза. Позднее Словения, Хорватия и Босния–Герцеговина также заручились международной поддержкой при выходе из Югославии.

В своей собственной потрясенной стране Горбачев столкнулся с оппозицией не только военных, интеллигенции и партийного истеблишмента, положение которых он подорвал, но еще двух других важных групп. К первой принадлежали конкурирующие группы националистов и псевдонационалистов из разных административных районов бывшего СССР: Грузии, Осетии, Молдавии, Нагорного Карабаха и даже Ленинграда. Вторая состояла из непрочной сети экономических и политических реформаторов, которые со временем сплотились вокруг Бориса Ельцина, бывшего московского партийного босса. Огромное разнообразие мнений и проведение сомнительных выборов во вновь созданный Съезд народных депутатов — придавали реформаторам уверенность и сплачивали их между собой. В августе 1991 г. члены старого истеблишмента предприняли попытку государственного переворота, но потерпели поражение из–за измены военных и дружного противостояния реформаторов, включая Ельцина. В завершение этих событий Горбачев оставил свой пост, Ельцин стал действительным национальным лидером как глава Российской Федерации, а СССР распался номинально на соединенные в конфедерацию республики, при решительно отделившихся балтийских государствах. Не только закончилась холодная война, но и одна из супердержав (того времени) лежала растертой в пыль.

В далекой перспективе, если мы в своих построениях правы, с прекращением враждебности холодной войны уменьшится и давление на неевропейские страны, побуждающее их блокироваться с великими державами. А те, в свою очередь, их вооружают в обмен на товары и политическую поддержку, содействуют установлению или поддержке военных режимов и вмешиваются в гражданские войны по всему миру. Также ускорится распад государственной системы европейцев, сложившейся за века патримониализма, брокеража и создания национальных государств. Системы, которая затем, в XIX—XX вв., была навязана по всему миру. В таком случае перед миром возникнет беспрецедентная возможность мирного преобразования.

Сколько еще протянет эта система? Мы уже видим некоторые признаки того, что эра формально автономных государств проходит: безвыходное положение ООН, вытеснение быстро складывающихся альянсов устойчивыми военно–экономическими блоками, формирование таких образований, которые имеют рыночные связи, Европейское экономическое сообщество и Европейская ассоциация свободной торговли, интернационализация капитала, появление корпораций, капитал которых находится повсюду и нигде, требование автономии и национального состава в уже существующих государствах, что может привести к дроблению на кусочки некогда целого пирога, озабоченность внутренними проблемами Соединенных Штатов и Советского Союза, активизация национальных движений в бывшем СССР, получение значительной власти в мире демилитаризованными странами — Японией — перспектива или угроза, что Китай распространит свою громадную организационную, демографическую и идеологическую власть на весь мир. Государственная система, которую создали европейцы, существовала не всегда. Она и не будет всегда существовать.

Трудно написать ей некролог. С одной стороны мы видим, что жизнь граждан в Европе умиротворяется, создаются более или менее представительные политические институты. И то и другое суть побочные продукты формирования государств, движимых задачей наращивать военную мощь. С другой стороны, мы видим, что растет разрушительная сила войны, государства все больше проникают в частную жизнь своих граждан, создаются инструменты невероятного классового контроля. Разрушьте государство — и получите Ливан. Укрепите государство — и получите Корею. Положительный результат не представляется возможным, если только на смену национальному государству не придут другие формы государственности. Единственное и реальное, что можно сделать, — это отвратить громадную власть национальных государств от занятий войной — к укреплению правосудия, личной безопасности и демократии. Моя работа не указывает, как исполнить эту гигантскую задачу. Я лишь стремился показать, почему нельзя с этой задачей медлить.