Побег

Что-то мокрое и колкое падало на ее лицо, смешиваясь со слезами. Она прижимала к щеке кроличью шкурку воротника и торопливым подростково-мальчишечьим шагом вела себя в неизвестное пока ей. «Почему? Почему вы все время доводите меня да такого? Больше никто меня так не доводит!» – кричала она.

– Я хочу остаться одна. Не иди за мной, – говорила она отцу.

Ей мучительно хотелось именно сейчас быть свободной. Свободной от решений, которые принимали за нее другие, от глупостей, навязанных ей якобы новым поколением миллениума – от всего, что только могло помешать ей принять решение именно сейчас.

– Я не могу тебя оставить.

Он шел следом.

Она чувствовала на себе его взгляд, как взгляд патологоанатома.

– Не иди за мной.

Она так хотела вырваться отсюда, из цепких рук ее любимых родственников, из круга тех ненужных советов, которые ей когда-либо давали.

Аля почти бежала. Где-то под мостом он крикнул ей: «Ты куда?»

Она воспользовалась тем, что их разделяло 50 метров. И, остановив первую попавшуюся машину, сказала грубоватому на вид мужчине за рулем:

«Куда угодно…».

Аля видела, что отец бежал, что он, наверное, даже плакал. Но на скорости 150 его фигура быстро превратилась в то, что она уже не могла разглядеть.

Еще десять минут она молчала. Дрожала. Потом закурила. Она не взглянула на мужчину за рулем. И только смотрела вперед, где огни дешевых и дорогих машин быстро мчались по Ленинградскому шоссе.

Возможно, это был тот человек, который хотел кого-то снять. Ведь здесь часто кого-то снимают. Да, именно на этой остановке. А возможно, он ее изнасилует и выкинет из машины. Ей было все равно. Ведь она хотела умереть, так что все это для нее не имело значения.

Боясь взглянуть в лицо попутчику, она кинула быстрый испуганный взгляд в зеркало заднего вида. Водила был смущен и тоже почему-то испуган. Вытирая или, скорее, размазывая слезы и растаявший снег по своему лицу, она поерзала в кресле.

– Кресло горячее.

– Могу сделать похолоднее, – тихо и сдержанно сказал мужчина, у которого она видела лишь часть лица.

И тут она удивленно посмотрела на его профиль с массивным подбородком.

Не отводя взгляда от полупустой дороги, он добавил:

– …С подогревом.

Она видела, что они выехали из ее областного городишки, это только усилило дрожь, прибавив несколько порций адреналина.

Его усмешка настораживала, но, снова увидев его глаза в зеркале, она немного успокоилась. Глаза были спокойные, и, как ей показалось, в них было сочувствие.

– Ну что, детка, поссорилась с папой? – сказал водила.

Этот тон Але не понравился совсем.

Она старалась отвлечься на мелькавшие в исцарапанных камешками окнах фонари, которые освещали ее бледное и опухшее от слез лицо, раскрасневшееся от того, что она беспрестанно терла его ладонями.

– Ну что молчишь, проказница? – спросил опасный попутчик и бросил взгляд на ее съежившееся тельце в кресле с подогревом – тельце, которому он в уме прикидывал цену.

Аля удивилась перемене в нем. Ведь ей казалось, что она увидела в его глазах сочувствие. Или это просто зеркало заднего вида сочувствовало ей?

Почему вдруг произошло так? Ведь у нее было достаточно шансов, чтобы этого не случилось. Но эти шансы как будто всегда прятались от нее, и Алька влипала в истории, но это была покруче многих.

Аля снова взглянула в зеркало и увидела там жестокость – глаза шакала, будто готового сожрать ее.

Впереди дорогу перебегала большая собака. Она инстинктивно крикнула: «Тормози!». Но водила и не думал сбавлять скорость. Животное выскочило практически из-под машины, издав не по-собачьи испуганный вопль, и исчезло из поля зрения.

Водила даже не вздрогнул, не изменил своего положения, а только, оставив левую руку на руле, положил правую на обтянутую джинсой ногу Али.

Он стал продвигать руку в том направлении, которого меньше всего хотелось ей. Аля сжала ноги. Она вспомнила слова одного из своих поклонников:

– Ты можешь остановить поток мыслей?

– Да, но ненадолго.

– Но это же не как дышать?

Сейчас ей казалась, что дышать и мыслить было одно и то же, но только в другом смысле. Она не могла холодно оценить ситуацию, все спуталась в голове; дыхание невозможно было хоть чуть контролировать: оно то учащалось, то легче было его просто задержать и не дышать вообще. Не дышать и не думать… Это и было ее основным желанием сейчас.

– Ты молчишь? Это неуважение ко мне, – сказал водила, резко затормозил и, не смотря на дорогу, заехал на встречку через двойную полосу. Он полез к ней своими лапами, похожими на лопасти снегоуборочных машин, которые собирают снег, чтобы перетопить его. Аля отталкивала его, сопротивляясь настолько, насколько ей позволял шок от осознания риска для жизни собственного поступка.

– Та еще штучка, – изрек попутчик, – У нас, знаешь, бывают приходят такие, им буддисточек подавай, таких как ты. А ты такая миниатюрненькая… очочки у тебя, идут к твоему бледнючему лицу. Ты у них нарасхват пойдешь, денежек срубим с тебя. Не переживай, детка. Он провел своей потной рукой по ее спутанным неспослушно-кудрявым волосам.

Они проехали по какой-то безасфальтовой дороге, где уже не было фонарей, а огни ночной видимости уже были не в силах осветить то, что должно было показаться впереди. Собаки больше не перебегали дорогу. А небритый мужик за рулем больше ничего не говорил. Он только сопел и постукивал Алю по коленке, как будто это была не она, а какое-то пластмассовое или деревянное приспособление для разрядки лишней энергии.

Они подъехали к чему-то – очертания были похожи на старую халупу. Он открыл дверь, вытянул ее за руку и за ногу из автомобиля. Она куда-то шла, точнее, двигала ногами. Впоследствии она никогда не могла вспомнить то место. Аля только помнила, что какая-то девушка с исцарапанным лицом подошла к ней и сказала: «Я каждый день царапаю себе лицо, чтобы меня не выбирали, а меня все выбирают и выбирают. Теперь тебя будут выбирать. Я вижу – ты красивая».

Аля бросилась куда-то в сторону, ударила кого-то ногой. В каком-то маниакально-аффективном припадке ноги ее понесли в лучших традициях спортивных забегов.

Она бежала и слышала, как сзади что-то страшное пыталось настигнуть ее. это страшное тяжело дышало. И оно дышало все тяжелее и тяжелее, а потом тише и тише, и Аля старалась удалить от себя это, и бежала еще быстрее, и потом перестала слышать ужасный звук отдышки, переходящий в хрип.

И вдруг она увидела сквозь кусты какой-то мелькающий свет и бросилась туда, как мотылек на огонь. Аля почти оказалась под колесами автобуса.

Он остановился в нескольких миллиметрах от ее хрупкого тела, которое хотели кому-то продать. И она стала бить по стеклу изо всех сил, вроде даже разбила его, потому что по пальцам текла кровь. Увидев, что дверь открыта, она впрыгнула на ступеньки. И почему-то крикнула: «Где мы?». А потом: «Едем! Едем! Пожалуйста, едем!», хотя автобус уже набирал скорость.

Никто не говорил ни слова так, будто боялся что-то сказать, как показалось Але. Она посмотрела вокруг и увидела мужчин разного возраста, от чего сразу перехватило дух. Сбежать от одних, чтобы попасть в лапы других?

– Мерзавцы, – куда-то в сторону пробубнил один из них.

– Что? – не поняла она. И, пересекая взглядом автобус, наткнулась на автора обвинения.

– Ты будешь богатой и известной, – тихо сказал седеющий блондин, который наблюдал за ее глазами.

Аля тупо посмотрела на него, пытаясь понять, имеет ли это какое-то отношение к проституции. Не утруждая себе рискованной возможностью подумать о дальнейшем развитии событий в эту ночь, она оставалась на месте, хотя из-за усталости почти не чувствовала ног.

Один из мужчин подошел к ней, взял за руку и помог удобнее усесться в кресло. Кресло было вполне ничего, хотя без подогрева. Это был какой-то экспресс-автобус.

Они проехали бетонные прямоугольники, за которыми появились трех-этажные и двухэтажные прямоугольники – в темноте эти места были похожи на геометрию без ошибок. Было слишком темно, чтобы разглядеть какие-то детали.

Ее мечтой было ехать в никуда – ехать долго, очень долго и без остановок.

Только в свете редких фонарей можно было увидеть лица пассажиров, которые дремали или листали иностранные брошюрки с видами европейских городов. Она думала, что, может быть, это были иностранцы. Ее одновременно напугала навязчивая мысль, что это иностранные сутенеры. Но она отогнала ее, как отгоняют надоедливого комара, которому так и не удалось вкусить крови.

Она поняла, что они где-то за городом, в городишке противоположном тому, где жила она. Эта поездка должна была скоро закончиться.

Сейчас Аля смотрела на мелькавшее в окне, исследовала, насколько это возможно, засохшие деревья, которые стали попадаться чаще, впадая в транс. Она погружалась в темноту, окутавшую автобус, и лишь редкие огни нарушали затуманенное стрессом бессознательное течение ее мыслей.

Но вдруг это закончилось. Потому что седеющий загорелый блондин, плотно-сложенный, с плавными движениями и каким-то чисто-мужским спокойствием, встал со своего места.

– Притормози на повороте! – быстро сказал он шоферу.

– Ты в мастерскую? – спросил другой, которого разбудил звук голоса друга.

Если она не пойдет с ним, то куда она пойдет. У нее не было денег, не было страховки или ключей от квартиры ни одного из ее бойфрендов, у нее не было надежды, но зато у нее был большой чемодан – огромный чемодан, куда она сложила все свое прошлое и теперь повсюду таскала его с собой. Она знала – этот невидимый чемодан был с ней всегда.

Мужчина, который просил остановить автобус, окинул Альку взглядом:

– Пойдем, девчонка… не пропадешь…

Она доверилась ему какой-то частью своей души, но, так и не веря сознательно в то, что хорошее может произойти сегодня. Ей было слишком страшно, чтобы что-то ответить, предпринять и снова бежать.

Аля чувствовала этот азарт, который накрывал ее, когда она делала то, что не советовали ей другие.

Выходя из автобуса, она снова верила, что есть какой-то шанс, маленькая доля вероятности, что она может выжить среди тех, кто будет любить ее, станет богатой и известной, как сказал этот человек, который читал проспекты на разных языках.

Мысль о том, что он может читать на разных языках, подтолкнула ее и к мысли, что он не поступит с ней грубо. Она не стала рассматривать, выступает ли у него косточка на скуле.

Вроде ей уже разонравились косточки, и тот сексуально-притягивающий смысл, который она им придавала, в эту ночь рассеялся.

Пока они шли по тропинке к мастерской, она вспоминала своих бывших. И не могла вспомнить ни одного полового акта, ради которого стоило ложиться под кого-то вновь, и вновь терять свою чистоту.

К ее успокоению, мужчина, под курткой которого была какая-то жеваная матроска, даже не пытался взять ее за руку. Он шел, и она плелась за ним.

Потом ее походка стала уверенней. Она улыбнулась и сказала себе, вдохнув сырой воздух наступающей весны: «Все будет хорошо».

Домофон прервал ее внутренний монолог. Ключ в двери, и она оказалась в мастерской. Мужчина включил свет, и она увидела мольберты и пластилин, наспех сколоченные полки со скульптурами, старый компьютер, портреты, фотографии, сваленные в стопки книги: старые с потертыми корешками и новые в глянцевитых обложках лежали вперемешку.

– Ну, теперь ты в безопасности? – то ли спрашивал, то ли утверждал седеющий блондин.

– Я – нет. А ты? – она посмотрела на него полными слез глазами.

– Хочешь чего-нибудь… чаю, виски?

Она все также стояла и смотрела на него.

– Я подумал, что, может, ты мне послана свыше…

Она продолжала рассматривать его совершенно стеклянными глазами. Все казалось нереально. Реально только то, что она покинула свою безопасность.

– Там есть диванчик, я принесу тебе одеяло.

Аля зашла в одну из комнат в направлении, которое указал седеющий блондин. Увидела куски пластилина, недолепленные портреты и скульптуры, почему-то прикрепленные к мольберту.

Она упала на диван. Под ней оказалось что-то шершавое. Она взяла это в руки. Шершавая слюда оказалась оберткой от скульптурного пластилина, на которой было написано: «Безопасен при использовании только по назначению».

Аля не могла заснуть – просто отрубилась и не видела, как руки скульптора накрыли ее теплым пледом. Ложась на старый чужой диван, она сказала себе фразу, которую часто использовала, когда ей было слишком грустно: «Сегодня мне плохо, но сейчас я посплю, а когда проснусь – все будет хорошо».

Первое, что она почувствовала, это было чувство голода, затем желание курить. Что-то мешало открыть глаза. Потом она ощутила, что это был солнечный свет, проникающий сквозь окно, на котором не было штор.

Вчера было пасмурно, а сегодня природа явно была более благосклонна к ходящим по земле… Мужчина, имя которого было до сих пор неизвестно ей, сидел на краю дивана. Он наблюдал за ней очень внимательным, странным, тоскующим взглядом. Она посмотрела на него так резко, будто хотела убить его.

И он положил руку ей на плечо, но почувствовал, что Але это не понравилось, и убрал ее. Он нагнулся над ней и сказал:

– Ну что, беглянка?

– Пожалуйста, не разговаривайте таким тоном, я его уже где-то слышала, – сказала она.

– Слушай, как тебе удалось сбежать оттуда. Я не понял. Там же был забор.

– Забор? Какой забор?

– Ты не помнишь, как перепрыгнула через забор?

– Ну это же публичный дом, ты понимаешь… И там забор, там охранник. Он бежал за тобой, и этот хмырь, такой бородатый.

– Я не помню забор, – снова повторила она.

– Это хорошо. Это правильно, – задумчиво сказал он.

Она встала. Джинсы, которые она вчера не сняла с себя, а он не посмел, были заляпаны грязью, налипшей на них в том перелеске, где гнила прошлогодняя осенняя листва, в том перелеске, который она пересекла, чтобы добежать к автобусу. От нее пахло сыростью, потом, волосы были взъерошены. В глазах горел такой непонятный даже скульптору свет, который будто исходил у нее изнутри, что он зажмурился и потер переносицу, нахмурив лоб.

– Там ванна. Не могу смотреть на тебя такую. Мне нравится, когда женщина выглядит не как после последнего боя с врагам, а более изящно.

– А у тебя есть мужская рубашка?

– Что за глупый вопрос? У меня дюжина мужских рубашек.

Он открыл створку как будто наспех сколоченного шкафа. Причем сколоченного кем-то, у кого явно не было вкуса к какому-либо дизайну.

– Выбирай.

Она выбрала красную рубашку в клетку, взяла протянутое им махровое полотенце. В нем при желании можно было спрятаться, как в палатке – как раз из таких, какие так любила, но которые трудно было купить, точнее, найти в магазине.

Аля пошла в ванну. Но вдруг остановилась посередине коридора. Она видела, что ее окружают люди – лица людей, которых она не знает. Это были скульптурные портреты. Лица были разные – красивые, модельные, обычные, бесстрастные, молодые и старые. Они все были вылеплены из скульптурного пластилина. А несколько отлитых портретов и скульптур, покрытых золотом, стояло на этажерке. Вчера она не обратила на эти скульптуры внимания. А сейчас они как будто сами наблюдали за ней.

– В каждом из этих портретов – история жизни, и во многих – история любви.

Она прикоснулась к одному из портретов.

– Этот еще не докончен, – сказал моряк, – этот человек не захотел, чтобы я заканчивал его портрет.

– Почему?

– Он… испугался.

– Чего испугался?

– Кто ж его знает, чего он испугался. Бывает так, что люди боятся всего, но некоторым это дает дополнительные силы преодолевать трудности, а у кого-то висит замком на душе, и они никому ее не открывают.

– Ты говоришь страшные вещи. Я не хочу. Мне не надо больше слышать их. Прекрати! – она говорила это быстро, тонким голосом, уронив полотенце.

Но Аля сама… прекратила. Она увидела, что он готов в любой момент обнять ее и защитить, только знать бы отчего. Он готов был сказать ей те слова, которые она всегда хотела услышать от кого-то.

Она ушла в душ и сняла с него рассекатель. Она думала, кого бы ей представить. Она не могла представить ни того, которого любила безумной любовью, ни тех, кто признавался ей в любви, прочитав несколько ее стихотворений, и имел на столах в своих кухнях, ни того, кто считал ее гением, а потом заявил, что никогда не сможет понять ее; а мысль о первом сексуальном опыте вызвала у нее боль в солнечном сплетении. И не один из них не мог ее удовлетворить.

Она крикнула:

– Влад!

По крайней мере, так к нему обращалась девушка, приславшая открытку на Рождество, которую она заметила здесь же, на стиральной машине.

Он быстро зашел в ванну, так как и не отходил, прислушиваясь к звукам. Она хотела, чтобы он смотрел на нее.

Аля почувствовала, как волна возбуждения и волнения усиливается и плавно движется от низа живота к груди, потом к голове, отдавая в руках и ногах игрой на кончиках нервов, а потом взрывается каким-то странным, нежно-сексуальным чувством, рассеивается по капелькам и гаснет там, где начиналась. Когда она кончала, то вскрикнула. Он смотрел на нее, просто смотрел, он не улыбался, и ей нравилось это.

Потом он вышел из ванны. Аля намылила голову его ментоловым гелем для душа и затем все тело, почувствовав прохладу. Не вытираясь, она намотала полотенце вокруг груди, один сосок был наполовину виден. И прошла на кухню, где висели портреты, нарисованные неизвестными ей художниками. Это были портреты, изображавшие этого скульптора-моряка. На каком из портретов был скульптор, а на каком моряк – было непонятно. Она сидела напротив него, озабоченная только одним вопросом – кто он?

– Ты коллекционируешь истории? – спросила Аля.

– Нет, я наоборот их складываю… я их прячу.

Она бросила два кусочка сахара в стакан чая. Но чай уже был заварен кипятком вместе с сахаром. Она попробовала и вспомнила вкус детского сада и начальной школы.

– Я могу не бояться тебя? – она посмотрела в его глаза янтарного цвета. Он ничего не говорил, а только наблюдал за тем, с каким наслаждением она отпивает глоток за глотком советский чай из стакана в подстаканнике, покрашенном скульптурной серебряной краской.

И вдруг невпопад сказала:

– Мой кот. Я буду скучать по нему.

– Так, отшельница, ты что будешь есть? Смотришь на меня голодными сексуальными глазами и ничего не ешь.

Он открыл холодильник, достал оттуда парочку авокадо и пожонглировал ими в воздухе, – девочки любят, – усмехнулся он, – внутри сладкий, сверху – зеленый, и можно есть прямо ложкой изнутри.

Аля погружала в мякоть чайную ложку и ела с наслаждением.

– Мне нравится, как ты ешь.

Аля посмотрела на него. Странный комплимент.

– Ты знаешь, если тебе нравится, как человек ест, это уже говорит о том, что он тебе вообще понравится. В постели, кстати, тоже.

– Ха-ха, – изобразив смешок, она впервые за последние сутки почувствовала себя уютно.

Владу и правду было хорошо с этой маленькой женщиной, поедавшей недельный запас его авокадо. Он видел в ней противоречия его самого. И так как ему самому часто хотелось совершить какой-нибудь побег, он чувствовал солидарность с ней, тем более, она не ощущала его возраста. Впрочем, так и должно было быть.

Впервые за этот завтрак он взглянул на выглядывающий из-под полотенца сосок.

– А где рубашка? – вдруг спохватился он.

Алька смутилась и покраснела. Влад, почувствовав себя виноватым за ее смущение, сказал:

– Да я не намекаю ни на что. Может, у нас вообще не будет секса? – он проверял ее, отмечая борьбу души и плоти на бледном и удивительно живом лице.

Аля выпятила нижнюю губу и, поправив полотенце, засмеялась.

– Зачем я тебе?

– Я же сказал, может быть, ты послана мне свыше… – он улыбнулся, как улыбаются старые добрые ловеласы. – И все-таки, оденься. Я же дал тебе рубашку. Где она?

Аля вернулась в его рубашке. Свои джинсы она нашла в стиральной машине – они порвались в двух местах. «Так даже круче!» – подумала беглянка.

Моряк обнял ее:

– Видимо, они порвались, когда ты сиганула через забор, о котором ты даже не помнишь, – он засмеялся, – трусишка, прыгающая через заборы, как ты могла хотеть умереть?

Они зашли в основную комнату мастерской.

– Видишь этот портрет?

– Не очень, где мои очки?

– Да, вот же они.

Она надела свои ботанические очки.

– Как жаль и как хорошо, что жизнь не похожа на учебу в виде зубрежки. Очки, сквозь которые я смотрю на мир. Мне нужны розовые.

– Танцуй – и ты сможешь купить себе столько очков, сколько пожелаешь. Его метафоры уже начинали немного надоедать ей, а его она так и не разгадала.

– Это не зубрежка, не учение. Непредсказуема. Она может быть непредсказуема в своей предсказуемости, что еще лучше.

Когда-то я был молод и ничего не знал о ней так же, как и все зеленое в этом мире. Я окончил морское училище. Море… Оно так манило меня. Наверное, так же, как ты хочешь ехать в никуда, и мне хотелось… Вдаль от суши.

Быть внутри бушующего океана, внутри его неугомонного клокочущего сердца. Где никто не знает о тебе, никто не скажет, кто ты, где ты, куда и как тебе надо плыть. А корабль идет по воде сам, управляемый капитаном. Ты скорешаниваешься с моряками, слушаешь шум моря и музыку, любая – на ура. Какое-то братство получается. И все вместе переживают и мель, и шторм. Неизвестность. И потом я понял, что я убегаю, убегаю от этого мира, хотя мне не от чего было бежать. Мне действительно не от чего было бежать и, наверное, поэтому я бежал.

Потом я влюбился, без памяти и без надежды. Она была такая молодая, так на тебя похожа. Такая порядочная, интеллигентная, как ты. И она ответила на мое чувство. Она у меня первая была. А мне было, как и тебе сейчас, 23 года. Тебя это удивляет, наверное, больше всего. Ведь вы, молодежь, сейчас в этом смысле – просто старики, все попробовали.

– Да нет, почему? Фрейд, помешанный на сексе, вообще в первый раз сделал это в тридцать лет, – сказала Аля, поправляя очки.

– Я жутко волновался. Боялся сделать что-то не так. Я все готов был сделать для нее. Это любовь. Любовь, которая теперь ждала на суше, и мне было, куда бежать. Я не хотел бежать от нее в пучину. Но я выбрал эту профессию. Точнее профессия выбрала меня. Или и в ту, и в другую сторону. И когда-то я уплывал, уходил в море, в другое сердце, сердце океана, которое тоже было мне родным. Я уходил туда, где была только вода. Но, несмотря на это, огонь и трубы пришлось пройти.

Однажды я вернулся из плавания…

Мы были в Дании, в Ирландии. И в Таиланде тайские девчонки лезли ко мне своими липкими, в ароматных маслах, руками, чтобы сделать массаж. Но я их всех посылал. Я говорил им на английском, что я женат, я не могу. Но они, видимо, плохо понимали по-английски, и приходилось просто посылать их подальше на любых языках.

Я видел в портах женщин, которые готовы были продать или подарить мне свое тело. Но я не хотел потерять сердце. Тем более моей женщины, моей первой женщины.

И вот однажды я вернулся, а ее не было… ее просто больше не было.

Обычно любимая встречала меня в порту в платье на бретельках, одна из них соскальзывала, когда она махала мне рукой, а она поправляла ее.

А теперь ее не было. Ее не было вообще. Ее не было так, что ее имя уже нельзя было произносить.

С сушей меня будто больше ничего не связывало. Я стенал, я дрался с собой, чтобы как-то почувствовать, что я есть в этом мире, я хотел ухватиться хоть за какой-то кусок реальной жизни. А ее лицо… Ты знаешь, ее лицо, оно все время было у меня перед глазами. Она была похожа на тебя.

От слов, что Аля была похожа на нее, у нее пробежали мурашки. Так страшно быть похожей на чью-то жену, которой больше нет.

– Послушай, а она не обидится, что ты вот так это говоришь, сравниваешь ее с кем-то. Она не обидится, что может, у нас секс будет, что тогда…

Моряк улыбнулся, точнее, пошевелил уголками губ.

– Она просто отпустила меня и улетела. Я думаю, она бы позволила мне жить так, как я хочу, просто чтобы я был счастлив.

И я вылепил ее портрет, как будто она просила меня об этом, потому что все время была перед моими глазами где-то у меня в голове, в сердце, или просто где-то во мне. Ее лицо – оно все время представлялось мне. Меня никто не учил этому. Но у меня получилось, – моряк закончил свою путаную речь.

Он взглянул на Алю, прошелся по мастерской и, закрыв дверь, вышел на улицу. Было время пить чай «файв-о-клок», а они еще не обедали.

Ему нужно было остаться одному, и Аля не хотела мешать ему. Ее жизненный опыт не позволял что-то добавить к его рассказу, сказать какие-то слова. Она надеялась, что он поймет ее тишину, как и урчание в желудке. А еще она подумала, что ее комментарии про секс были слишком фамильярны и глупы, за что она мысленно ругала себя и смотрела в окно, как стая каких-то вернувшихся раньше времени из теплых краев птиц пожирала чудом оставшиеся ягоды на рябине под окном.

– У тебя есть любимые писатели? – спросил Влад, поворачивая ключ в деревянной двери.

– Я люблю Ричарда Баха за то, что он знает, как жить. И еще Мураками за то, что он выдумывает себе жизнь.

– Ну, так может Dance – Dance?

– В смысле?

– В смысле – нам надо где-то перекусить. Мой приятель тут недалеко организовал неплохое местечко, там поэты приходят стихи читать. Насчет стихов не знаю, а вот отбивные отличные.

– То есть ты хочешь сказать, что поэты приходят туда, чтобы поесть отбивные.

– И поэты люди. Ты знаешь, поэты даже занимаются сексом.

– Я тоже поэт. Занимаюсь сексом и люблю отбивные, – обиженно произнесла Аля, пытаясь защитить «расу», к которой сама косвенно принадлежала.

Заведение, в которое Влад привел девчонку, как он называл ее, было построено в виде крестьянской избы. Худощавый паренек вышел им навстречу.

– Владище, какими морями! – воскликнул сочувствующий поэтам юноша, напоминающий на вид отстрелянного диссидента.

– Жек, мы поесть. Голодны, как шакалы.

– Да, я знаю, как голодны бывают люди искусства. Мне это не в новинку.

Алька выбрала место у окна с видом на какой-то прудик, в котором плескались уточки, словно заскучав, она пыталась сосчитать их. Прудик был похож на детскую ванночку с пластмассовыми уточками-игрушками.

Влад вышел на улицу в одной футболке. И только сейчас Аля обратила внимание, как он был похож на Нептуна. Она подумала еще, что прудик был маловат для такого Нептуна. За все это время ей ни разу не приходила в голову мысль рассмотреть тело неожиданного спасителя. Он был крепко сложен, на каченные мышцы выделялись из-под футболки с надписью «Меня интересуют только мыши, их стоимость и где приобрести». Алька усмехнулась: под курткой она и не разглядела, что спаситель взял с собой на ужин и чувство юмора.

Жека, которого они встретили у входа в заведеньице, был его владельцем. Он был большим поклонником поэзии. Когда-то он очень хотел набрать вес, почему и стал качаться и есть мясо, но лишь перешел на изощренные способы его приготовления, что не решило проблемы, но помогло изобретению сотни рецептов, по которым теперь подавали блюда в избушке, построенной на деньги его отца.

Тем не менее, в этой черной атласной рубашке и с маленькой бородкой он был вполне привлекателен. Однако, боясь остаться одиноким, он женился на первой поэтессе, посетившей заведение, и которая попросила назвать его «У музы за пазухой». Никак иначе, о чем ничуть не жалел Жека, хотя многие и считали его собственную музу несколько толстоватой. Ведь она была в два раза шире Жеки.

Жека подошел к Альке и сообщил, что сегодня «У Музы за пазухой» проходит слэм-битва о сексе и водке, и что если у Али есть, что продекламировать, он будет рад предоставить микрофон любовнице его друга.

На слово «любовница» новая подруга моряка не успела однозначно отреагировать, а диссидент в атласной рубашке уже объявлял о начале мероприятия, которое в этот раз проходило, по его словам, под эгидой тридцатилетия одного из завсегдатаев.

– Что это? Куда ты меня привел? – Аля заглянула в янтарные глаза.

Влад молчал в надежде, что пряностный запах блюда от шефа прервет этот разговор, и он постебется над подпольными стихами. Но Аля, донимавшая его вопросами, натыкаясь на молчаливый янтарный взгляд, вышла на сцену.

Она вырвала микрофон у нахохлившегося владельца рубленого дома.

– Итак, первое стихотворение, из цикла «Водка и женщины».

– Их было двое – в одной постели, – проговорила Аля, как можно сексуальней.

– Она курили, наверно, с похмелья, – это предложение вызвало шепоток среди немногочисленной публики. А Жека довольно улыбнулся, понимая, что название вечера оправдывается.

– Развратник и девчонка со сломанной душой, – Влад, который наблюдал за происходящим, даже отметил, что некоторые из присутствующих уже начали переживать катарсис и тоску по первому сексуальному опыту.

– Их было двое, им было хорошо, – почти прокричала Аля.

– И ласка за лаской… по простыням, – Аля говорила слово «ласка» так, как будто ласка – это все, что было сейчас нужно этим голодным недоласканным поэтам. Некоторые из поэтов вздохнули, а некоторые усмехнулись.

Сочетание ее опыта и детскости всегда магически действовало на мужчин.

– Скользили назло кошмарным снам.

Древним приемом… – тут Аля сделала шумный вдох… – … с учащенным дыханьем.

Даже Влад удивился. Но Аля остановила его эротическую фантазию концовкой стихотворения.

– Прикинувшись легким, чтоб его не заметили.

Поэты аплодировали. Впервые поэты аплодировали Але.

– Молодец, девчонка! Еще! – раздалось с разных сторон.

Аля выбежала из «У Музы за пазухой», чуть не наступив в «ванночку в уточками». Влад, конечно, бросился за ней и все-таки наступил в многострадальный прудик.

– Солнце, это отличное стихотворение, – кричал он ей вслед, пытаясь подогнуть намокшую брючину.

Аля пробиралась сквозь какие-то кусты.

– Да подожди, солнышко, куда же ты?

Он настиг ее, сделав несколько прыжков на бегу и схватил своими сильными руками за ее дрожащие плечи.

Она всхлипывала, как только может всхлипывать ребенок.

– Боже мой, Влад, Боже мой! Как я стара!

Он молчал. Он готов был слушать, даже если это будет больно, скучно, тревожно, депрессивно, но он был готов. Потому что Влад помнил свои слова.

Он обещал ей кое-что…

– Их было много, а может, их было мало. Я не знаю. Они были разные: добрые, жестокие, но их одно объединяло – они все хотели меня. Иногда они хотели меня до агрессии, как будто я что-то должна им, понимаешь… Но почему я им должна что-то? Иногда я даже думала, что я им действительно что-то должна, а поэтому я давала им то, что они хотели. Но теперь я не знаю – зачем?

Иногда я в постели начинаю делать то, что делали другие, думая, что другие это повторят. Но они не повторяют это. И только два раза – только два – я вспоминаю с упоением. У меня было ну…

– Ну?.. – Владу стало любопытно.

– Раз пятьдесят.

– Я не понял, все вместе раз пятьдесят, или как?

– Все вместе. А иногда один раз было двадцать, и это оставляло только раны.

– На душе?

– Да, Влад, на душе. И еще микротрещинки.

– Микротрещинки…, – Влад вздохнул, – и раны на душе.

– Этих мужчин было, не знаю, много или мало. Когда у меня спрашивают, много их было или мало, я отвечаю, что не много… и не мало. Потому что их было меньше десяти, но больше пяти. И они никогда не верили мне. Один пытался изнасиловать меня, но мой организм не позволил ему это сделать. Понимаешь, не позволил. Все сжалось, тогда он сделал это другим способом, – Аля вздрогнула, и это вздрагивание было сильнее, чем все остальные…

А другой, которого я любила, любила безумно – я просто выдумала это безумие и жила в нем! – он не верил, что я у него первая, впрочем, я и сама не верила. Но он сделал это со мной, когда был пьян. А третий трахатель, с которым мы трахались, как кролики, больше ни с кем я так, пожалуй, не трахалась, он не поверил, что это у меня был третий раз, – он ржал, понимаешь, надо мной и все время издевался, что я так сказала. А потом их было много разных. Некоторых я чувствовала внутри сильно, некоторых почти не чувствовала, пока мне все это не осточертело. Я только помню, помню своего первого мужчину, в которого была безумна влюблена. Он не хотел меня трахнуть. Он меня ласкал. Он ласкал меня и целовал всю ночь, как в этом стихотворении, понимаешь, и ни разу не повторился в своих ласках. Ты знаешь, что на свете есть миллион способов любовных прикосновений, но из тех, других, больше никто этого не знал. И он всегда молчал. А я придумывала, придумывала, что он говорит, думает. И однажды, когда выяснилось, что тот, кого я выдумала – это не он, он ушел. Но его ласки и его поцелуи остались реальными.Аля плакала. Влад держал ее крепкой хваткой за плечи, как будто боясь, что она упадет.– Я вообще хотела стать актрисой, я хотела играть, – она разрыдалась еще больше, и несколько слез упало на пальцы скульптора.– У меня было 10 мужчин, у меня было 10 работ, – Аля явно стала округлять числа, – но в итоге я одна, понимаешь, в итоге, когда их нет, я одна посреди этого поля, где никого нет, никто не хочет понять меня или услышать… никто не слышит меня…Влад не шевелился: что-то тяжелое давило на него, но он продолжал слушать плачущий голос Апьки, голос капризного ребенка, который, как она сама считала, рано постарел.– Е-мое, мне будет 25, а я никто. Я все попробовала: и секс, и наркотики, и рок-н-ролл. Ты знаешь, я ведь училась танцевать акробатический рок-н-ролл. Я работала в газетах, фотографировала мебель. Делала репортажи о бывших узниках концлагерей, и как инвалиды прыгают с парашютом. Неужели это все, чем можно занять жизнь? Я разрабатывала сайты, я расклеивала объявления и пересмотрела все фильмы, которые шли в кинотеатрах. Я закончила универ и дцать курсов по новым технологиям. И куда, куда я пришла? Я ненавижу родителей, ненавижу свои профессии, и они ненавидят меня. Да, я даже трахаться не хочу. А то, что я хочу, я не могу. Я просто, наверное, псих, у которого ничего и никого нет. А то, что я хочу, я не смогу.– А что ты хочешь? – сказал Влад.Аля вывернулась из его рук и вопросительно посмотрела в его глаза.Она взяла бутылку мартини, которую Влад поставил на траву, чтобы освободить руки для объятий.– Нет, малыш, тебе не нужно сейчас пить.– Да, он так называл меня, мой первый мужчина, – сказала она и вскинула пол-литровую бутылку: сладковатая жидкость потекла внутрь, грея сдавленное невыплаканными слезами горло.

– Голова… – произнесла Аля, готовясь снова закрыть глаза, если отсутствие занавесок, как обычно, ослепит ее ярким солнцем.

Но день был пасмурный. Несмотря на начинающуюся оттепель, сегодня опять выпал снег, и какие-то дети, играющие за окном, пытались отнять друг у друга маленькую красную машинку. Их вопли и разбудили Альку.

– Отдай, это не твое! – кричал один.

– Ты не понял, придурок, у тебя никогда не будет машин, ведь твой папа – преподаватель.

Алька потрогала свою голову, тупая боль не давала сосредоточиться. Вспомнив свое искрометный дебют «У музы за пазухой», она улыбнулась.

Если кто-то когда-то и говорил ей комплименты, то чаще за ее улыбку.

И один прикольный продавец в магазине молодежной одежды как-то посоветовал ей улыбаться как можно больше.

Аля никогда не могла улыбаться специально и часто улыбалась не тем мужчинам, которым хотела бы улыбнуться. Улыбка приходила на ее лицо также внезапно, как исчезала с него.

Аля надела очки, они скорее привлекали к ней внимание, не смотря на то, что их крупная оправа делала ее похожей на учительницу средних классов.

Но, как говорили мужчины, училка – это круче, чем секретарша.

Аля подошла к зеркалу. Она похудела за последнюю неделю. Несмотря на свой немодельный рост – меньше ста семидесяти сантиметров – у нее была интересная фигура. Изучая историю античной культуры, она выяснила, что ее размеры были почти общепринятыми размерами нимфы: бедра – 89, талия – 70, и грудь – 83. Ей всегда хотелось талию поуже, чем у нимфы.

Подумав несколько секунд о том, что и с такой талией можно жить, Алька, не застегивая, надела рубашку мастера, и, не удивляясь тишине в мастерской и приготовясь не шлепать по деревянному полу, решила пройти на кухню, откуда доносился запах крепкого ванильного кофе.

Она совсем забыла про детей, отцом одного из которых был преподаватель, и в отражении зеркала увидела, что они, по-детски не смущаясь, разглядывают ее. Малыш, гордившийся преподавательским поприщем своей семьи, разинув рот, восхищенно взирал на ее непышные формы. А другой, оскалившись, показывал на нее пальцем, как-то комментируя это явление.

Впрочем, комментарии ее не интересовали, и лишь тупая боль в голове, а также невозможность вспомнить события прошлого позднего вечера, создавали какой-то дискомфорт.

Вид себя в большом зеркале настроил ее на доброе начало дня и придал ее движениям какую-то сексуальность и женственность, хотя женственность ее была как всегда «не совсем».

Переступая с носка на пятку, она прошла по коридору, слишком занятая собой, чтобы заметить Влада за мольбертом, и выпила чашку кофе, отметив, что наверняка покусилась на чужое. Ведь Влад не мог предположить, во сколько она проснется.

– Аля! – позвал Влад. Обрадовавшись, что ее зовут, Алька вскочила из-за стола, при этом деревянный стул довольно резко нарушил тишину в атмосфере мастерской.

– Аля! Ну, где же ты?

Влад лепил яйцо из скульптурного пластилина. Аля пыталась догадаться, какие побуждения при этом руководят им. Ведь в яйце нет ничего особенного, совершенно не за что ухватиться, оно гладкое и скользкое. И вообще, какие эмоции может вызвать яйцо, кроме ассоциаций с курицей?

Судя по всему, Влад был занят этим процессом уже давно. Еще с восходом он разминал и грел в своих сильных ладонях скульптурный пластилин оливкового цвета, несмотря на боль в пальце, который он повредил, недавно поскользнувшись у подъезда. Кисти его рук, огромные по сравнению с маленькими музыкальными руками Али, приглаживали бугорки и хлопали по предмету, напоминающему яйцо, что напоминало Але какое-то магическое действо. Аля хотела было сказать, что из такого яйца непременно должен родиться огромный цыпленок или маленький динозаврик. Но, посмотрев на сосредоточенное лицо мастера, она удержала эти слова в себе.

Влад сидел напротив зеркала, заглядывая в черты Алиного лица. Она думала о боли, которое причиняло ему это яйцо, ведь Влад упал, повредив свой мизинец. Но как-то интуитивно чувствовала, что ее слова здесь будут лишними, и первым должен что-то сказать он.

Часы на стене, которые очень были похожи на самодельные, притянули ее внимание. Она только сейчас разглядела, что сделаны они были в стиле детских аппликаций. На картон были наклеены вырезки из журналов, которые создавали абстракцию, ассоциирующуюся с хаосом современных СМИ. В дырочку, проделанную кем-то, был вставлен дешевый часовой механизм. Цифр на часах не было. Но было ясно, что уже больше двух, но меньше трех часов дня.

– Мировое яйцо плавало в мировом океане… – нараспев сказал мастер, – а больше ничего и не было, – добавил он быстро.

Аля засмеялось. Ей был так хорошо с ним, и мировое яйцо, вылепленное из пластилина, придавало какой-то мистической определенности их сегодняшнему дню.

Скульптор повернул яйцо вокруг своей оси несколько раз, наклонил его, снова вгляделся черты лица Али, и, прищурившись, рассматривая получившуюся сферу, вывел указательными пальцами две дуги в верхней трети яйца.

– Тебя будет трудно лепить, – сказал мастер. – У тебя хорошее лицо.

Но оно меняется слишком быстро. Это так сложно, но так интересно.

Они молчали и смотрели на яйцо, в то время как самодельные часы издавали механическое тиканье.

– У тебя было немного мужчин, а у меня было много женщин. И многие из них были несчастны, – вдруг заговорил Влад, и тиканье часов перестало существовать.

Аля обхватила колени, присев рядом с ним на табуретку, и, наклонившись к скульптору, внимательно слушала, словно стараясь услышать даже то, что он не скажет.

– Вот ты говоришь, у тебя было меньше десяти мужчин. Это нормально. Ведь тебе будет 25, и ты не замужем. Ты многое попробовала, многим увлекалась, в том числе профессионально. И это нормально. Человек может развиваться по вертикали, а может по горизонтали. И твоя внутренняя борьба между желанием секса и чисто духовной любовью – это тоже нормально. Ведь Бог создал нас людьми. А люди становятся противоречивы, впитывая в себя этот мир. У тебя нет никакого понимания с родителями – это тоже нормально.

Дети должны улетать из своих гнезд. Но я не могу просто взять и сделать тебя счастливой, как бы мне этого не хотелось. Я могу только вылепить тебя с твоим прошлым.

Влад проводил линии по скульптурному пластилину, намечая портрет.

Он улыбнулся и подмигнул.

– Всегда, когда делаю скульптурные портреты, я использую зубные приспособления. У меня были женщины-стоматологи и женщины-гинекологи, которых я просил приносить свои рабочие инструменты.

Аля засмеялась.

– Я бы вылепила что-нибудь эротическое.

– Пластилин хорошо поддается эротике. У тебя сильные руки с тонкими пальцами. Не слушай тех, кто говорит, что это руки музыканта, это руки скульптора… или его помощницы, – Влад снова улыбнулся и подмигнул другим глазом.

Весь день она бродила по областному городишке. Заглянула и к Жеке в его «У музы за пазухой», извинившись за свой уход по-английски. Она пообещала ему зайти еще раз, чтобы почитать свои стихи и сказала, что не надеется на такие же бурные овации, хотя постарается выбрать лучшие из лучших своих стихов.

Жека был рад увидеть ее и снова преподнес блюдо от шефа. А также познакомил с неизвестным режиссером, который собирался снять фильм в стиле «артхаус».

По словам молодого режиссера, это должно быть что-то замкнутое, но очень открытое, – скорее всего, разговор о самом сокровенном во внезапно остановившемся между этажами лифте.

Несколько часов они втроем обсуждали эту странную идею и внезапно останавливающиеся лифты.

Потом Аля исследовала окрестности. А вернувшись в мастерскую, не застала там Влада.

Они так устала, что сразу скинула с себя одежду, и, накрывшись пледом, легла на старый диван, которому теперь она доверяла свои сновидения, вопреки пустовавшей кровати в родительском доме, о котором она не хотела вспоминать.

Закрыв глаза, Аля еще долго думала о молодом режиссере, который был очень похож на Бондарчука, но Бондарчуком не был. Потом она решила, что лифты останавливаются обычно совсем некстати, когда куда-нибудь опаздываешь, и что такой откровенный разговор, о котором мечтал режиссер, мог быть только в его раскаленном воображении. Ведь люди слишком часто застревают между этажами в одиночестве.

Вдруг одна из скульптор на стене пошевелилась и сказала:

– Дивно. Дивно. Дрыхнешь?

– Чего? – изумилась Аля.

Другой скульптурный портрет закашлял.

– Когда мастер лепил меня, то убирал излишки пластилина с моего носа, куда он их девал? – возникающим тоном сказала скульптура, изображающая тело молодой девушки, – зато посмотрите на мои груди – они всегда будут молодыми и никогда не постареют, ведь их покрыли медной краской.

– Брось, богинюшка, модель была куда лучше тебя, можно было и слепить что-нибудь получше, – не унимался кашляющий портрет на стене.

– Зато ты всегда будешь кашлять, – сказала богинюшка, а тот молодой человек, что позировал мастеру, уже давно стал видным бизнесменом и забыл про тебя.

– Он не мог забыть про меня. Ведь я его двойник, – не унимался кашляющий скульптурный портрет.

– Замолчите все. Я здесь правлю балом, – вдруг заговорила девушка, изображенная в половом акте с другой девушкой, – мы постоянно делаем это, значит нам круче всех.

Та, что лежала сверху нее, приподняла свою скульптурную голову и улыбнулась.

– В настоящем мы уже перестали быть лесбиянками, – грустным прокуренным голосом сказала она.

– И поделом, – ответила ее партнерша, – зато ты больше не куришь, с тобой стало приятнее целоваться.

Аля присела на диване, всматриваясь в лица скульптур, и потом прошла в другую комнату.

Сквозь голоса скульптур, наперебой беспрестанно рассказывающих о своей нелегкой судьбе, она услышала что-то, что кого-то напомнило ей…

Кто-то сказал, тихо и уверенно:

– Я люблю тебя.

Скинув завалы журналов, она случайно уронила покрытый золотом скульптурный портрет девочки. Другие засмеялись. Аля удивилась, что это не вызывало сочувствия у других скульптур.

В итоге она добралась до портрета, который знакомым голосом выражал ей свою любовь. Это был портрет мужчины, скульптурный портрет Волшебника, ее первого мужчины, которого она любила безумной любовью.

– Прости, малыш, – сказал скульптурный портрет и хотел было броситься вниз головой со шкафа. Но Аля удержала его.

– Аля! Алечка! Дорогая!

Аля открыла глаза и увидела, что было утро, и первые лучи солнца уже заглянули в мастерскую, осветив скульптуры, столешницы, мольберты, лицо мастера…

– Аля, ты вздрагивала во сне. И я решил разбудить тебя, – сказал мастер.

– А… просто сон, – пробормотала Аля, пытаясь снова зарыться в плед и подушки, но потом резко вскочила.

– Ты знал его? – сказала она, требуя взглядом от мастера объяснений.

Волшебник, который был ее безумием, страданием, болью, недолеченной любовью, мифом, первооткрывателем, добрым попутчиком в течение счастливых семи месяцев, находился совсем недалеко от того места, где мастер лепил их скульптуры.

Волшебник – мужчина, в объятиях которого она чувствовала себя неповторимо счастливой, и не думал о том, что когда-то сможет забыть эту милую девчонку девятнадцати лет, которая так хотела покорить этот мир, в глазах которой было написано, что она может все – и, наверное, именно это сразило его наповал.

Волшебник не был красавцем, но был кем-то особенным. И прежде всего он был мужчиной. Он обладал той чуткостью, нежностью и мужественностью, которые так любят женщины. И их разница в возрасте с Алькой, которая составляла семь лет, добавляла пожара в огонь их страсти. Страсти, которой так и не суждено было реализоваться, страсти, которая жила в них, и, не найдя своего выхода, осела в их душах тяжелым пеплом воспоминания.

Он был без ума от ее эмоциональности, запаха, фигуры, голоса, напоминавшего журчанье ручейка, и особенно невинности, которую она с каким-то отчаянием хотела отдать ему.

Он любил ее и боялся, боялся и огня в ней, и непокорности, и этой злополучной невинности, которую, как он считал, не может отобрать у нее, ведь, возможно, тогда все изменится. А он не хотел, чтобы что-то менялось. Ведь он так особенно любил ее именно такую. Вот так всегда и бывает в жизни, что мы часто боимся того, что любим и хотим.

Они встречались каждый день, или почти каждый, ужинали в одном и том же кафе, где он смотрел на нее глазами, полными секса, но секса не в каком-то его пошлом смысле, а секса в смысле любви, которая реализуется через тело.

А потом они шли к нему домой, где он готов был целовать ее всю ночь, если бы посередине ночи она, утомленная, не засыпала. Высшим наслаждением для него было слушать ее частое дыхание, чувствовать ее искренние прикосновения.

Эта была странная пара с виду. Они почти не разговаривали. Они познавали друг друга через постель, в которой чувствовали себя счастливыми. Но и это познание не было чем-то обыкновенным, потому что сексом они не занимались.

Утром, когда он уходил на работу, она вставала, обнаженная, и обнимала его уже в офисном костюме у двери, оставляя на нем запах своего заласканного подросткового тела.

А прикосновения его губ запечатлевались на ее коже, проникая внутрь. Она так хотела чувствовать его внутри, чего он так боялся, называя ее «малыш» и никак иначе.

Они были малыш и Волшебник, о чем знали только они вдвоем. И только они вдвоем знали, как это бывает, когда любишь, когда жизнь только начинается, когда любовь только вошла в душу и, кажется, поселится там навсегда, делая счастливыми не только обладателей этой любви, но и все вокруг, даже траву, воду, небо, солнце, птиц и дороги, по которым им предстояло идти.

Они не могли предполагать, что эти дороги разойдутся, как и не могли предполагать, что что-то может порвать эту связь. Точнее им просто не хотелось и некогда было об этом думать. Ведь они наслаждались каждой клеточкой тела друг друга, зная каждую трещинку, впадинку, косточку, изгиб и линию, при любом положении того, что принадлежало только им и их телам.

Когда они ссорились, то потом, приезжая домой, он часто недоумевал, зачем они занимались такой ерундой, как выяснение отношений, когда можно было просто лежать в объятиях друг друга.

Аля всегда прятала глаза, когда говорила, что любит его. И он не верил ей. Или, может быть, она не совсем верила себе, потому что тогда не знала, что это не повторится, что это и есть – высшее счастье, которое только может быть в ее нежном возрасте.

Но она не хотела нежного возраста, она хотела взрослеть и так торопилась, что вернуть что-то было уже слишком поздно. А вернуть связь двух людей, защищенных своей невинной любовью, было невозможно вдвойне.

Когда они расстались, она писала ему стихи. Он почти никогда не отвечал на них, но скупая мужская слеза была готова скатиться по его лицу и по той косточке скулы (которую она так любила целовать), когда очередное стихотворение приходило на его рабочий и-мейл.

Влад не знал, что ответить на вопрос Али, как объяснить то, чего он объяснить не мог. Ведь то, что портрет Волшебника оказался в его мастерской, и то, что он знал его, было не более чем совпадением. Он молча прошел в другую комнату и принялся за Алин портрет, как будто ее возбуждение и смятение давали ему силы творить. Он решил воссоздать ее глаза. Именно сейчас он понял, как должны выглядеть глаза на Алином портрете, глаза, которыми она смотрит в свое прошлое.

Потом Влад снова взглянул на нее, на ее требовательное выражение лица. Он без запинки назвал ей адрес Волшебника, одного из его моделей. И Алька, не медля ни доли секунды, нацепила на себя одежду.

Она еще пять минут стояла в гамлетовском раздумье – быть или не быть. Потом быстро выкурила сигарету, зажевала мятной жвачкой и бросилась искать названные ей улицу, дом, квартиру, которые, вероятно, совсем не ожидали ее прихода. Они, вероятно, за эти пять лет, могли познакомить Волшебника со многими другими девушками.

В своем отчаянии вспомнив, что иногда надо не думать, а просто прыгать в жизнь, она громко хлопнула входной дверью в квартире скульптора, который погрузился в раздумья воссоздания глаз ставшей ему чем-то родной маленькой женщины, готовой прыгать и перепрыгивать. Хотя сама она, по его соображениям, вряд ли догадывалась об этой своей способности. И Волшебник, наверное, тоже уже не верил в это.

Весна… Весна… Весна… Даже рыжий кот, на которого Аля чуть не наступила в подъезде, поднял хвост трубой, как будто готовясь заорать свой избранный кошачий хит, привлекая молодых кошечек. Не смотря на то, что солнце старалось изо всех сил согреть природу, частью которой сейчас ощущала себя Аля, у солнца это получалось не в совершенстве, поэтому на улицах все же встречались прохожие в дубленках.

Впрочем, молодые девушки, нацепившие мини-юбки, напоминающие больше широкие пояса, чем что-то сшитое специально, чтобы прикрыть верхнюю часть ног, уже явно чувствовали себя созревшими для новых приключений.

Три таких подруги, бурно обсуждавшие новых поклонников, обошли Алю с двух сторон, обдав запахом разрекламированных духов. Аля чувствовала себя белой вороной или серой курицей среди милых пушистых зайчиков, пока молодой человек, которому явно не перевалило за 18, не крикнул ей вдогонку: «Девушка, Вы красивая. Вы даже красивее, чем об этом думаете», – что придало ей решительности и оптимизма в задуманном деле. Изучая граффити на стенах пятиэтажек, она искала тот дом. Ее сердце было готово к самому худшему и самому лучшему одновременно.

По мнению Али, Волшебник так и не сказал ей тех слов, которые должен был сказать мужчина ее мечты, которым он являлся в течение четырех лет, не отвечая на звонки и в воображении Али рыдая над ее стихами, никому не показывая своих слез.

Она так замечталась, что была почти в шоке, когда увидела нужный номер дома на обшарпанной табличке. Она прошлась вокруг пятиэтажки, может быть, оттягивая момент, может быть, ища глазами знакомые номера белого «Пежо», надеясь вспомнить их зрительно.

Аля подпрыгнула от нетерпения и немного потопталась на месте, когда увидела знакомую белую машину… Она подошла к авто и подергала заручку. Судя по всему, хозяин авто сильно постарался, чтобы машину не увели, поэтому «Пежо» отчаянно засигналило и взвыло, как будто ему было больно.

Или, если бы это было не «Пежо», а милицейский патруль состоящий из целого наряда милиции.

В то время, пока она стояла у взвывшего автомобиля, заглядывая в окна, Волшебник уже давно разглядел ее.

Он подошел к ней, как подкрадывался к ней при встрече всегда – незаметно.

– Малыш, ну что же ты наделала…

– Я хотела…

– Нужно выключить сигнализацию, – он нажал на кнопочку электронных ключей и стал ковыряться в машине, не обращая на нее внимания.

– Ты издеваешься? Я же искала тебя весь… И… И четыре года.

Не вызвав никакой реакции у своего первого мужчины, она, отчаявшись, била кроссовкой по бамперу. Он не смотрел на нее.

Когда она перевела взгляд, чтобы вновь увидеть его глаза, полные невинного секса, прежде всего в ее глаза бросилась седина. В шевелюре черных как смоль волос притаились белые волоски. И вмиг ей стало жаль его. Как он жил все это время, пока она не хотела отпустить его. Ей захотелось прижать его к себе, как котенка и утешить, не важно, нуждался он в этом или нет.

– Что ты хотела, малыш? – он посмотрел на нее, в момент оценив, не изменилась ли ее лицо и фигура, – пойдем, поднимемся ко мне.

Целую вечность они поднимались в этом лифте, в котором она молила Бога, чтобы они застряли между этажами… застряли вдвоем. Но лифт, неподвластный ее мольбам, остановился на четвертом этаже. Двери открылись.

Волшебник повернул ключ.

Она смотрела на него, ожидая каких-то слов.

– Я тебя слушаю. Ты искала меня. Ждала… Нашла… Говори, – тихо отчеканивая каждый глагол, он наблюдал за тем, как ее скованность не давала произнести ни слова, сделать шаг или просто обнять его.

Но Аля не придумала речь. Она даже не представляла, что она может ему сказать. Конечно, она думала об этом ночи напролет, но она думала о тех словах, которые говорят в любовных романах или в голливудском кино, но не здесь, не в новом логове своего бывшего любовника, который был слишком молод для седины, на пальце которого было обручальное кольцо.

А его карие глаза по-прежнему горели теми странными искорками, от чего она готова была упасть в обморок, если бы не осознание того, что это только ее час, ее шанс, ее минута.

Она огляделась. Ей взгляд падал то на отражение двоих бывших любовников в зеркале в полный рост, то на прозрачный кухонный стол, то на занавески, которые удивили ее больше всего. Ведь Волшебник был ярым противником всяческих занавесок. И они всегда занимались любовью в тусклом свете звезд. Она заметила тонкую полоску между двумя дверьми в гостиную, которая, вопреки всем поэтам на свете, сейчас и не думала кричать.

– Я не знаю… – сказала она.

Волшебник, стоя в такой позе, как будто готов был обороняться и даже оборонять ее от кого-то. И в этой позе бойца с чем-то невидимым, чего уже давно не существовало, он казался ей каким-то немного жалким. Она не знала, куда деть себя и свою решительность. Она заметила, что он похудел, но накачал бицепсы, а в его невинном сексуальном взгляде появилась плохо скрываемая недоверчивость. Впрочем, Але хватило ума понять, что эта недоверчивость имеет прямое к ней отношение.

– Может быть…?.. – робко спросила она, стараясь не привести его оборонительную позицию в действие.

Пока он по-джентельменски помогал снять ей куртку, она заметила, что у его компьютера стало еще больше примочек. И в голове вполне предсказуемо возникла мысль: «А может он совсем и не Волшебник, а обычный программист?»

Аля каким-то шестым чувством понимала, что сейчас она сильнее его, а когда он ее оставил, она была слишком слаба даже для того, чтобы нормально пострадать о случившемся, настолько нормально, чтобы забыть о нем. Волшебник влюбился в нее сильную, а разлюбил слишком слабую, и, наверное, в этом была его ошибка.

– Ну, так зачем ты пришла? – задал Волшебник резонный вопрос, не отрывая взгляда от ее не повзрослевшего, а как-то помудревшего лица.

– Четыре года прошло. Я пришла, чтобы ты сказал мне те слова, которые должен был сказать.

– Я не понимаю, – говоря это, он собирался развести руками, как делают это окончательно запутавшиеся в скриптах программисты. Видимо, такой скрипт был ему не под силу.

– Я пришла, потому что хотела…

– Проходи, – перебил ее он.

– Ну, ты же помнишь тот спектакль, про который я тебе рассказывала…

– Довольно смутно, – его интонации всегда были спокойными, что бы ни урчало в его животе и ни бурлило в его душе.

– Помнишь? Там была девушка, которая была готова на все, лишь бы еще раз отдаться тому, кого любит, – воскликнула она голосом, которым обычно читала стихи.

– Ах, это! – Волшебник включил процессор, и звук компьютерного вентилятора наполнил комнату.

Он зашторил занавески, как будто боясь, что их кто-то увидит.

«Зачем он это сделал? – пронеслось у Али в голове, – он что, правда сейчас все это сделает со мной?»

Как обычно бывает в жизни, вся эта сцена происходила абсолютно не так, как она могла себе только представить. Но он не собирался ничего делать, а только зажал двумя пальцами правой руки обручальное кольцо на левой. И стал застилать разобранный диван. Аля представила, что, наверное, на этом злополучном диване еще остался запах его невесты или жены, от которой у него будет не меньше троих детей. А она, вероятно, так и будет всю жизнь отправлять ему стихи на рабочий электронный ящик, каждый раз выясняя новый адрес через друзей, с регулярностью, завидной даже для поэтов из «У музы за пазухой».

– Я догадываюсь, почему ты пришла, догадываюсь, что, возможно, я что-то сделал не так…

Она перебила его речь.

– Я помню, как ты поцеловал мою грудь, а я заплакала… и ты…

Правый уголок его красивых губ пополз вверх. Потом он улыбнулся.

Его глаза вдруг стали добрые.

– Малыш… – сказал он. Она увидела копию его портрета, который сделал скульптор, портрет, спрятавшийся за балконной дверью, наблюдал за ними своими застывшими глазами.

– Понимаешь, это как книга. Перелистываешь страницу, а там – другая.

Он даже сделал характерные жесты, Аля даже могла себе вообразить, как он листает страницы – не быстро и не медленно, просто сдержанно.

– Ты прав. Но в моей книге есть сюжет, – говорила Аля, косясь на портрет, оставленный на балконе, где курил Волшебник, подавая плохой пример детям, играющим на детской площадке во дворе.

Теперь левой уголок его губы пополз вверх, он отвел взгляд своих жгучих глаз от Али и стал перебирать, как четки, электронные ключи от машины.

Затем бросил их на кровать.

– Что за книга у тебя? – не унималась Аля.

«Как же она не уймется, вот уже четыре года…» – размышлял про себя Волшебник. Программист, который мог договориться с компьютером на всех языках, пытался найти решение этой задачи, словно он впервые изобретал некий новый язык к неизвестной ему системе, но шансы были, с рациональной точки зрения, невелики.

– Я не понимаю. Это сборник рассказов или анекдотов, что ты так легко перелистываешь страницы? В моей книге точно есть сюжет… – говорила Аля.

И она продолжала все говорить и говорить, вспоминая то резкий поворот у моста, который прижал ее к нему, то брызги воды под колесами, то поцелуй на светофоре, то мастурбацию на заднем сиденье машины, то пятичасовой марафон поцелуев в комнате без занавесок, то прогулку по Манежке, где завистливые взгляды однокурсниц… И тут она снова взглянула на скульптурный портрет, где косточка на скуле была в натуральную величину. Она прикоснулась к лицу Волшебника.

– Я поняла, ты должен сделать мне оргазм… – неожиданно для себя заявила она.

– Дело в оргазме? – И он прижал сильнее своей рукой ее руку к косточке на скуле, – я не уверен, что дело в этом.

– Я помню тот спектакль, – продолжал программист свою сдержанную речь, и Але казалось, что какой-то антивирус словно уничтожает в ней троян за трояном, и осознание того, что Волшебник – это обычный программист, которому никакие средства не могут помочь избавиться от подростковых прыщей, заполняло дыры в ее атипичной, плохо поддающейся программированию системе.

– Вечность и еще один день, – задумчиво, что-то вспоминая и одновременно выдумывая будущие события, говорил Волшебник, – я дам тебе этот день, нам нужно съездить для этого в одно местечко.

Он накинул помятую кожаную куртку и быстро повернул ключ в двери.

– Полетели, – бодро сказал Волшебник и жестом позвал Алю за собой.

Авто вздрогнуло, задребезжало. И Волшебник, которого вообще-то звали Максим, дал подребезжать белому средству передвижения еще секунд пятнадцать, задумавшись о чем-то. Где-то в глубине сознания она решила, что теперь будет называть его по имени, потому что, с рациональной точки зрения, которая иногда у нее появлялась вдруг, он не мог сделать для нее ничего волшебного ни сейчас, ни тогда.

Выезжая из небольшого дворика дома, в котором он поселился два года назад, он и не подумал объехать огромную лужу, и ручьи воды окатили машину со всех сторон, оставив грязные пятна на лобовом стекле. Он не хотел закрываться от Али. И взял ее руку, которую положил поверх своей, затем потянул переключатель.

Они ехали по полупустой дороге в отсутствии пробок, солнце вдруг передумало прятаться за скучившимися облаками, нашло лазейку, осветив их лица.

Аля сидела справа, с солнечной стороны. Она смотрела то на солнце, стараясь впитать в себя свет и тепло и отогреться от промерзлости и жестокости уходящей зимы, то в свете его лучей она смотрела на лицо Макса, жмурясь и улыбаясь, как кошка. Волшебник взглянул на нее и опустил защиту от солнца, может быть, потому, что ему не нравилось, как она жмурилась, а может быть, просто потому, что солнце справа мешало видеть ему дорогу.

Он опустил ее кресло и расслабленно вел автомобиль в направлении, которое он знал точно, а она не хотела спрашивать.

Она в задумчивости переключала радиостанции, подолгу не останавливаясь ни на одной… Потом, когда они притормозили на одном из светофоров, она приблизилось к нему, чтобы поцеловать.

– Нет, малыш, – сказал он. А она ничуть не расстроилась…

Аля расслабилась в кресле, и какое-то тепло, чувство давно забытого комфорта, вдруг появилось в ее теле. И она отдалась этим солнечным волнам, этой солнечной ванне, в которую то ли намеренно, то ли просто так, погрузил ее Максим.

Они ехали довольно долго. И деревья по разным сторонам дороги были будто готовы протянуть ей свои еще не покрытые зеленью лапы. Эти деревья, готовые вырастить на себе зеленую поросль, которая будет колыхаться на свежем ветру, словно приветствовали своими лысыми лапами тех, кто так же любил и хотел свет и тепло. Ей вспомнился Волконский и его дуб, а еще рябина под окном скульптора, которая была обглодана птицами, и почему-то обволакивающая бирючина Ирвинга, и те засохшие темные ели, похожие на призраки… И в полудреме она сама чувствовала себя высоким деревом, которое когда подрастет, увидит сверху все, что скрывается от других маленьких деревьев.

Несмотря на то, что Волшебник пытался заслониться от солнца, чтобы им обоим пришлось меньше щуриться на яркий свет, оно все равно играло в его карих глазах. И он, может быть, впервые за долгое время понял, что едет по этой жизни в нужном направлении. При трудном, но правильном освещении.

Солнце играло в кудрявых волосах Али, делая их золотистыми и пушистыми, потому что при его свете было видно каждую волосинку. А в ее зеленых глазах оно отражалось чем-то русалочьим и коварным, словно изумрудным.

Волшебник, кинув на нее взгляд, улыбнулся, как улыбаются люди, которые перестают думать о времени. И только седые волоски в его глянцевой черной шевелюре как будто напоминали Але:

«Какие еще будут катаклизмы, какие катастрофы…». И она щурилась на солнце, стараясь вдыхать его свет. А Волшебник, который знал, что это последний раз, старался объехать ямы на дорогах, не нарушив их лирического настроения. Он думал о том, как же это: они могут быть счастливы вдвоем, но они не могут быть счастливы вдвоем. Это казалось апогеем противоречия самого факта существования жизни на земле. Несколько капель дождя упало на лобовое стекло, а потом они стройно забарабанили по авто весенним дождем, и Алька, открыв окно, выставила ладонь наружу. Первый дождь без снега этой весной.

Она увидела, что в облаках спрятались кресты церквей. А природа вокруг, орошаемая дождем, погрузила эти намоленные места в свои заботливые объятия.

Несколько минут они молча сидели в машине.

– А, была не была! – крикнул Макс, открыл дверцу, и ветровка на нем стала быстро покрываться мелкими пятнышками дождя.

«Не плачь, природа», – думала Аля, следуя за ним по размытой водой тропинке.

Здесь располагались церковь и часовня, а также монастырь. И несколько монашек, не испугавшихся дождя, шли вдоль ручья, образованного святым источником, откуда прихожане наливали воду.

Недалеко от ворот находилось дерево, все покрытое ленточками. И двое влюбленных, несмотря на то, что это был явно не их день свадьбы, привязывали атласную розовую ленточку к ветке дерева, смеясь и немного поеживаясь в плечах от сырости и холода. Алька остановилась, чтобы посмотреть на них, пока они не заметили, что их счастье видно другим.

Молодой парень помогал девушке завязать ленточку. Девушка непременно хотела, чтобы ленточка была завязана на бантик. Она смеялась и будто пританцовывала вокруг дерева, а ее русая коса плясала на ветру. Девушка не замечала, что коса щекочет парню лицо. Потом она бросилась в его объятия.

Он подхватил ее на руки. И их поцелуй, орошенный дождем, казался сейчас Але таким далеким и невозможным – почти иллюзией.

Волшебник слегка дернул Алю за правую руку. Они прошли вдоль церкви к источнику.

– Умойся, – он улыбался ей, но было понятно: Волшебник не просит, а настаивает.

– Купаться, наверное, не будем – холодно, но умойся, – повторил он.

Она замерла то ли от неожиданности, то ли от мысли, что он верил во что-то, недоступное ей. Дождь становился все сильней, и что-то уже громыхало вдали.

Она медленно сняла очки. Он умыл свое лицо из источника, одновременно набрав в пригоршню воды и сделав глоток. Потом, намочив руки в воде источника, провел по Алиному лицу сначала одной рукой, потом другой, потом еще раз. Она видела его влажные глаза и выразительное лицо, на котором дождевая вода и вода из источника смешались, и она подумала, что если бы там еще и были слезы, это было бы трудно угадать.

Волшебник присел, опустив одно колено. Она сидела на корточках, вглядываясь в его лицо, как будто видела его как-то по-новому.

Дождь припустил сильнее, словно подгоняя их. И они вдвоем, вскрикивая, побежали к машине. Они были все мокрые, когда Волшебник открыл дверцу. А Аля все пыталась найти глазами ту пару, которая завязывала ленточку на дереве, но они исчезли.

«Только дождь сможет смыть с тебя грязь», – ей вспомнился Дельфин, которого любил Макс. Но она не стала говорить ни о чем.

И лишь когда они подъезжали к мастерской скульптора, она спросила:

– Ты скажешь мне эти слова?

– Да. Все кончено.

Аля ждала.

– У нас все кончено, – повторил он.

Волшебник закрыл за ней дверцу и уехал. Напоследок он как-то в шутку сказал ей, что местному издателю очень понравились ее стихи, посвященные ему, и этот издатель даже намекал, что мог бы выпустить книгу «Волшебных стихов». Макс сунул ей в карман какую-то бумажку.

Она еще немного постояла у дороги в смутной задумчивости и направилась в мастерскую. Ей хотелось курить и есть.

Наедине со своими скульптурами Влад любил подходить к законченным портретам, прикасаясь к их пластилиновым или покрытым специальной краской лицам. Он помнил всех своих моделей, потому что чувствовал их всей своей сущностью. И только пропуская через себя их любовь, боль, страдания, страх и радость, он мог воссоздать облик. Он, как и всякий скульптор, влюблялся в свою модель. И для него не было лица красивее, чем воссоздаваемый им образ. Точность в сходстве имела для него магическое значение. Для него было важно сделать именно двойника человека, который решил позировать ему, любителю, осязающему искусство своими большими руками. А когда он делал скульптуры в полный рост, то порой не спал ночами. Он мог работать сутками, как Микеланджело над статуей Давида. А закончив работу, наблюдал изменения, которые происходили с его моделями, с каким-то патологически нарастающим любопытством. И, тем не менее, отпускал их от себя с такой же легкостью. Своим моделям он любил рассказывать об оторванном ухе Ван Гога и мифах автопортрета Леонардо Да Винчи. Он свято верил в секрет того, для чего они делали это. Ведь автопортрет создавался художниками в самые кризисные моменты их жизни. И Вадим, воссоздавая двойников своих моделей, лепил их, как будто это они, его модели, не имея таланта так осязать лепку, как он, заново создавали свой образ сами, освобождаясь…

Скульптор уже закончил работу над глазами Али, но он был слегка неудовлетворен своей работой, и, мысленно ругаясь, что Али не было сейчас рядом с ним, он посмотрел на себя в зеркало. Влад представил, как его широкий рот с красиво очерченными губами прикасается к ее губам и замирает в поцелуе.

Бросившись к портрету, он стал убирать излишки пластилина, когда ему показалось, что губы Али начали напоминать ему губы своей погибшей жены. Но, отогнав это наваждение, он остановился, оперся локтем на подставку мольберта и ребром ладони убрал налипшие на лоб волосы. «Изобразить с улыбкой, или нет?.. Почему рот приоткрыт?.. Где же она, эта коварная маленькая женщина? Подскажи мне».

Тут в дверь позвонили. И так как она не была открыта, колокольчик под потолком издал раскачивающийся звук сопрано.

– Привет, – бодро сказала девушка.

– Ника? – улыбнулся мастер, смущаясь своего вида. Он сонно почесал за лопаткой и зевнул, изображая, что дремал.

– Привет. Я давно тебя не видела «за пазухой». Что-то случилось?

– не дожидаясь ответа, она быстрым оценивающим взглядом прогулялась по портрету, остановилась на слегка улыбающихся губах, – это что… она?

В ее реплике были удивление и тревога.

– Нет, – коротко ответил мастер.

Ника быстро скинула с себя одежду.

– Извини, я брила ноги целых три дня назад. И у меня сломался ноготь.

Надеюсь, это не помешает Вам слепить мою прекрасную фигуру, мой мастер.

– Ника, подожди минутку, не сейчас…

Он как будто хотел сказать что-то еще, но осекся на полуслове, увидев в зеркале отражение ее красивого молодого тела, покрытого загаром, точнее автозагаром.

Нике было шестнадцать. Она заканчивала школу. А один из старых олигархов попросил сделать для своего загородного дома скульптуру очень юной и очень красивой девушки. Ее грудь, которая так недавно оформилась, была эталоном голливудских фильмов, а ноги как будто только сошли с глянцевой обложки и торопились покорить сердца самых крупных олигархов на свете, эти ноги Ники в самых коротких мини-юбках. Но Ника, которая хотела быть богатой, не хотела олигархов. Эта скульптура была одной из немногих, которые Влад делал на заказ.

Непосредственность Ники и тот сексуальный подтекст, который она придавала скульптурным манипуляциям, мешали мастеру сосредоточиться на стилистической правильности скульптуры. Ее веселость и блондинистые волнистые волосы были для него как «Солнечный удар» Бунина среди повзрослевших женщин, с которыми он имел отношения.

К облегчению его мучений, Ника пока хотела сохранить невинность.

Мастер налил чаю. Из-за растерянности выкурил тонкую сигарету Али.

И принялся за работу. Ему мешали часы без цифр, он снял их со стены, остановил надоедливые тиканье, что, пожалуй, успокоило его.

– Ну что, мастер, время остановилось, давай ваяй. Что мне делать? – Ника улыбалась и жеманилась.

– Мне все равно, что ты будешь делать – ты же знаешь.

Она как-то легко подошла к нему, прильнула своей голой грудью. Он обнял ее, обоняя запах разрекламированных духов и чувствуя свою эрекцию.

– Все равно? Скажи, а скульпторы спят со своими моделями?

– Конечно. Когда скульптор и модель занимаются любовью, кажется, что есть кто-то третий, кого на самом деле нет. Это не совсем передаваемо… И не совсем понятно для тебя, наверное… – мастер задумался, – иногда художники и модели могут заниматься любовью, создавать художественное произведение, а потом больше вообще никогда не встретиться…

Он заглянул в ее прозрачные глаза.

Тут колокольчик снова издал свой раскачивающийся сопрано, и Аля появилась, можно сказать, в самый верный момент, в какой могла только появиться…

Не выпуская Нику из объятий, Влад сказал:

– Это Аля, это Ника, – наблюдая за реакцией девушек. Нику ничуть не смущало отсутствие одежды на ней, она подошла к Але и пожала ее руку, ощутив силу этой молодой женщины, которая, вопреки ее намерениям, не изобразила на своем лице ни единого признака ревности.

– А вот и третий! – радостно воскликнула Ника.

– Ну вот, все кончено… – заговорила Аля о своем.

– Мужчина? – спросила Ника.

Але даже не нужно было соглашаться ни взглядом, ни словом, ни жестом.

– Мужчины – слабы. Скоро мы, женщины, будем править миром.

Ника говорила это таким задорным тоном, что было непонятно насколько правдивы ее феминистские наклонности.

– Я знаю. У меня будет все – и деньги, и власть. Я добьюсь всего, что я захочу. И для этого мне совсем не нужны мужчины, – Ника сделал поворот на одной ножке и пропустила пальцы сквозь пряди своих светлых волнистых волос.

– Я не понимаю, искренне не понимаю, – продолжала она свою речь, – что это значит: «сильный пол»? – она улыбнулась, – а что значит «слабый пол»? Это мы можем все – зарабатывать деньги, рожать детей, воспитывать их, блистать красотой. А они? Размахивать членом? Влад и Аля замерли, переглянулись. Девушка с внешностью супермодели говорила все уверенней и уверенней, создавая замешательство в их противоречивых сознаниях.

– Аля, а ты как… ну, что ты думаешь о мужчинах? – Влад взялся за свой подбородок, как будто подсказывая, о ком надо говорить, явно не замечая своего бессознательного жеста.

Но Аля не смотрела на него. У нее было свое мнение.

– Я думаю, что мужчины сильнее, – она говорила спокойно и складно, как-то по-доброму, и ее спокойствие передалось Владу, который стал продолжать работу над идеальной грудью модели.

– Не зря же говорят: «Мальчики не плачут». Они не плачут. И кто подставит нам это сильное мужское плечо в трудную минуту, о котором все говорят?

– Мы сильны тем, что нам позволено плакать, – сказала Ника.

– Может быть… – произнес Влад, рассматривая лопатки Ники и стараясь вспомнить анатомические особенности позвоночника, чтобы сделать спину Ники красивой и без признаков сколиоза, который был заметен только ему, изучившему не один том анатомической литературы. Потом он решил, что это не так важно. Облик модели уже был точно воспроизведен в его воображении.

Убирая излишки и добавляя новый материал для лепки, он старался не нарушить женского диалога своими замечаниями и внутренний диалог со скульптурой одновременно.

– Они сильнее духом, мы сильнее телом… до поры до времени… – сказала Аля.

– Послушай, так у тебя проблемы с сексом?

Аля немного помолчала.

– Он сказал мне, что все кончено. Но я ведь так ни разу не кончила с ним.

Она сказала это неожиданно для самой себя и заранее испугалась реакции голой девушки.

– Вот, это подтверждение моих слов, – заявила Ника.

Она подошла к Але. И, медленно приближая к ней свое красивое лицо, поцеловала ее в губы. Аля почувствовала, как ее язычок пытался проникнуть сквозь ее зубы, а затем, отвоевав немного пространства в ее почти закрытом рту, проделал путь по деснам.

Ее губы зажали сначала верхнюю губу Али, потом нижнюю, и, оставшись в прикосновении на несколько секунд, как будто не желая расставаться, отдалились от нее.

– Люблю пробовать что-то новое, – сказала Ника, – я же говорю, что мы можем обойтись и без них. Она подошла к мастеру, пытаясь что-то поправить в его работе, обняла и сказала:

– Конечно, я не про тебя.

– Маленькая чертовка… – ответил Влад.

– Или ангел постмодернизма, – добавила Аля, скромно улыбаясь и еще ощущая тепло поцелуя на губах, который ей понравился. «I kissed the girl. I liked it», – тихо запела она и вышла из комнаты.

«Я понял теперь все об этих губах…», – подумал об Але Влад, наблюдавший поцелуй, и переметнулся к ее портрету под укоризненным взглядом «ангела постмодернизма».

Аля выудила из кармана скомканный листок, который дал ей Максим.

Дождь размыл цифры на бумаге из его ежедневника. Собравшись с мыслями, она набрала номер.

– Здравствуйте, Вы позвонили Кириллу Николаевичу. Сегодня отличный день, но, к сожалению, он не может Вам ответить. К счастью, Вы можете оставить свое сообщение.

– Кирилл… Это Аля… Волшебник… Максим, – она выключила телефон, потом включила снова.

«Ненавижу разговаривать с автоответчиками», – подумала Аля, и набрала еще раз…

– Кира слушает.

– Привет. Я по поводу волшебных стихов.

– Ага, Аля… Давайте встретимся с Вами.

– Когда?

– Прямо сейчас. Я заеду.

– Но…

В трубке раздались гудки. Аля снова скомкала бумажку, которую Максим вырвал из ежедневника – день пт, 13.

– Вот черт, – поморщилась она.

Аля запретила волноваться себе перед свиданиями и в поисках, чем себя занять, взяла в руки кирпичик черного пластилина. Она решила вылепить красивую девушку, сидя на старом диване и лаская пальцами ничем не примечательный с виду материал. Из него возрождалось тело – тело нимфы. Аля уже два часа сидела за этой бесполезной, но приятной для нее работой.

Несколько раз в комнату заходил Влад и, остановившись в проеме дверей, наблюдал за ней, чтобы схватить еще кое-какие важные черты ее лица.

Аля разделась и подошла к зеркалу в коридоре, чтобы правильно вылепить тело из пластилина.

Влад тоже подошел и обнял ее сзади. Он прикасался к ней нежно, то играя пальцами вокруг ее пупка, то делая поглаживающие движения тыльной стороной руки между лопаток.

И вдруг ее груди оказались в его руках, которые слегка сжали их. Он прижался к ней всем телом. И через одежду она чувствовала, какой он горячий.

В зеркале она разглядывала его лицо с мягкими крупным чертами лица, мужественным подбородком и широкими скулами.

– Подожди, – сказала Аля, – я еще не закончила кое-что.

Она прилепила крылышки к слепленной ею почти идеальной фигуре девушки, посадив ее в задумчивую позу. Одной рукой девушка из пластилина прикрывала грудь, а на другую облокотила свою пластилиновую голову.

– Маленький черный ангел, – сказал Влад, – есть в тебе что-то такое творчески неограненное, бесовское, но и божественное…

– Знаешь, прости…

– Иногда предвкушение сильнее, чем сам секс.

Было совсем поздно и темно, когда Кирилл позвонил в дверь мастерской. Его красный «Опель», припаркованный за окном, был замечен Алей за десять минут до звонка в дверь. И она второпях красила губы чьей-то помадой, которую нашла у Влада. Вид у нее был явно не для свиданий, но это не расстроило ее, а только раззадорило. Она расчесала волосы, распушив их еще больше, и улыбнулась в зеркало.

Звонок в дверь заставил Алю вздрогнуть и вспомнить о своем предсвиданческом волнении. Она подумала, что ей надо бы взять с собой какие-то вещи. Но так как у нее не было никаких особых вещей на такой случай, она просто сунула в карман рваных джинсов ту красную помаду. Застегнула пуговицы красной рубашки мастера так, чтобы видна была ключица, а шея оставалась достаточно открытой для намека на сексуальность. Она быстро напялила кроссовки. И, кивнув на вопросительные взгляды мастера и Ники, надела куртку с кроличьим воротником и задорно сказала: «Спешу становится известной, но не знаю, богатой ли». Скульптор, который взялся за свой подбородок – этот жест стал для него практически привычным, когда он в задумчивости изучал черты Алиного лица – проводил ее до двери внимательным взглядом. Все еще голая Ника с чашкой ванильного кофе в руках пожала плечами. И деревянная дверь, приведя в действие маленький колокольчик, была резко захлопнута сильной Алиной рукой.

Она увидела его. Густые черные волосы обрамляли четкие правильные черты лица, а слегка отросшая бородка «под Карла Маркса» делала его несколько консервативным. Синие глаза, цвета моря на горизонте, сразу привлекли ее внимание. В руках он держал розу. Эта был белый нежный цветок на высокой ножке.

– Здравствуй, Аля!

Он протянул ей розу и слегка пожал ее правую руку, потом, колеблясь, поднес эту нежную руку к губам и поцеловал пальцы.

– Рад, когда есть возможность поцеловать руку поэтессе.

Он смотрел на нее и с иронической улыбкой остановился глазами на красной мужской рубашке, воздержавшись от комментариев.

– Кстати, меня зовут Кирилл. Между прочим, заботлив и мил… – начал на ходу рифмовать издатель.

Она стояла близко к его лицу, утопая в синих глазах и запахе духов, поэтому, чтобы разглядеть его всего так, как ей хотелось, Але пришлось опустить глаза вниз. У него была неплохая фигура. Он был худощавый и высокий, что, казалось, как было бы приятно обнять его, подняв вверх руки и сдаться. Стоп.

Уже сдаться? Аля остановила свои мысли, и Кирилл открыл дверцу маленького красного «Опеля».

– Я предлагаю поехать прогуляться в парке – там лебеди, правда, деревья еще в себя не пришли после зимы, – он говорил подрагивающим баритоном.

Бывают такие мужские голоса, когда, кажется, такой голос не может постоянно держать один тон, он как будто дрожит, в нем есть что-то по-кошачьи урчащее.

Аля молчала. Ей нужно было помолчать, чтобы привыкнуть к красивому поклоннику поэтесс. Она старалась сдержать дыхание, чтобы не выдать сексуального возбуждения, которое вызвал у нее Кирилл поцелуем ее пальцев.

Она рассматривала его руки на руле. Идеальные руки, которые она всегда мечтала увидеть у мужчины, но ни разу до этого не встречала. Чтобы обмануть себя, она часто говорила мужчинам, что у них красивые руки. Но даже у скульптора пальцы были шире, чем в ее представлении об идеальных мужских руках.

– Аля, ты такая молчаливая… – сказал Кирилл.

Она заметила, что у него было все от несложившегося в ее воображении полностью образа идеального мужчины: и подрагивающий баритон, и идеальные руки, и даже эта сексуальная косточка скулы, которая как будто специально была создана для невинного поцелуя.

– Да, я задумалась.

– О чем ты думаешь?

– О бедных африканских детях…

– Хм…

– А если честно о косточке на скуле, ваших идеальных руках и обволакивающем мои уши голосе, – торопливо проговорила она, смутившись.

И, чтобы как-то отвлечь Кирилла от продолжения темы, открыла эту маленькую штучку, прикрепленную наверху лобового стекла, название которой она точно не знала, но знала, что там точно должно быть зеркало.

Она увидела себя, и ей вдруг показалось, что она красива. Аля отказалась от дальнейшего рассматривания.

Кирилл потрогал свою скулу, освободил от руля правую руку и стал перебирать ее длинные пальцы.

– Мы приехали…

На небе уже нарисовалось несколько звезд. Не церемонясь, Кирилл обнял Алю за талию.

– Ну… ты мне почитаешь твои стихи? Мне тут рассказывали о твоем успешном выступлении, – он засмеялся и пошевелил обнявшей ее талию идеальной рукой.

Она уже хотела начать читать строчки, несущие магию любви, которой была пропитана каждая их них. Но Кирилл вдруг легко поднял ее на скамейку, обнял. И она, наклонившись к нему и чувствуя, как ее дыхание касается его теплой кожи с запахом дорогих духов, шептала, порой сбиваясь или прерывая на середине, стихотворение за стихотворением. Он почти не шевелился, лишь изредка проводя рукой по ее волосам или слегка прикасаясь к ее лицу, словно ощупывая его. Когда ей надоело читать свои стихи, она перешла на стихи Лермонтова, Заболоцкого, Есенина… Шепот ее голоса перемешивался с шепотом парка и шепотом воды в пруду. Парк давно опустел. Вокруг не было никого. И только несколько звезд смотрели на них сверху.

Когда он ослабил свои объятия, она поцеловала его туда… в эту косточку, а потом, заразительно засмеявшись, пытаясь вырваться из его рук, продолжила читать одно из своих первых стихотворений. И, наконец, все-таки вырвавшись из объятий и увлекая его за руку за собой в сгущающиеся сумерки, в темноту уснувшего загородного парка, она почувствовала, что была счастлива так, что хотелось плакать и кричать одновременно. И она закричала: «Звезды, смотрите, завидуйте и любите… меня!»

Ее голова лежала у него на коленях. Он заботливо подстелил свою куртку на полуразвалившуюся скамейку в глубине парка. Спать не хотелось совсем. Она смотрела в небо.

– Ну как тебе скульптор? – вдруг спросил Кирилл. Аля подумала, что это звучало почти так: у тебя было с ним что-то?

– Он захотел вылепить мое лицо. И я ему это позволила.

Кирилл провел тыльной стороной руки по ее щекам.

– И откуда ты такая взялась? Где ты раньше была? – словно размышляя вслух, сказал он, наклоняясь над ней.

Аля, вспоминая о том, как попала сюда, решила не вдаваться в подробности.

– Знаешь, этот скульптор немного загадочный.

– Да, странный парень. Говорит, что пропускает прошлое людей через себя, что и рождает его скульптуры. Но ведь нам, странным людям, нужно держаться вместе, правда?

Аля только положила руку на его плечо.

– Может быть, мы не слишком талантливы, чтобы быть Пушкиными, Рафаэлями, Микеланджелами, но зато осязать искусство – это как заниматься сексом при открытом окне, когда все видно, но никто об этом не знает, – сказала Аля и улыбнулась. И он уловил ее улыбку в окутывающей их ночи. Ей было так уютно на его коленках.

– Мне нравятся люди – поэты, художники, скульпторы, режиссеры и другие творческие персонажи этой жестокой жизни. Иногда они становятся известными, часто нет. Многие из них настолько талантливы, что порой удручающе бедны. Но эта врачующая сила искусства…

– Сила искусства? – переспросила Аля.

– Да, сила искусства, врачующая душу, – эта сила дает тебе знание, что живешь не зря, что есть смысл. И может быть, великие поэты осязают и чувствуют мир сильнее, что позволяет им врачевать душу не только свою, но и чужую. Пусть даже они спасут кого-то одного за всю свою жизнь…

– А ты? Ты сам?

– Я любитель. У меня здесь подпольные проекты. Мы печатаем какие-то книжки, издаем брошюрки, что-то выдумываем. А в столице я надеваю на себя маску литературного агента и стараюсь опубликовать тех, кто этого так жаждет. Иногда удается пробить какие-то произведения в свет. Редко, но… А те ваятели искусства, у которых есть деньги, готовы платить, чтобы быть услышанными. Таких тоже немало.

– Ты для них вроде Бога?

– Да ну. Если уж я Бог, то Бог своего маленького треста, где каждый хочет быть услышанным. Для кого-то важно изнасиловать чужие уши, для кого-то врачевать души, как у твоего знакомого скульптора. – Представляешь, как это глупо. Я даже не знаю названия этого городишки…

Кирилл засмеялся так искренне, что заразил своим смехом Алю, и где-то вдалеке раздалось эхо.

– Может, потому что ты не хочешь этого знать?

– Наверное… Я хотела уехать в никуда, и вот я приехала… – задумчиво сказала Аля.

Они смеялись, не обращая внимания на время, темноту, мир вокруг и темные тени еще не реабилитировавшихся от зимы деревьев.

– Тогда я не буду тебе говорить, – ответил он, а потом прибавил шепотом, – но, конечно, за МКАД.

Кирилл наклонился ближе, быстро прикоснулся к ее закрытым губам, задержавшись на мгновение, пощекотав бородой.

– У тебя сладкая борода.

– Ну, так наслаждайся.

Каждая реплика вызывала у них смех, которым смеются только счастливые люди.

– А твои стихи! Я тебе обещаю – их будут читать. Это такая наивная непосредственная история любви.

Он сжал ее в объятиях.

– Я хочу, чтобы ты еще говорил про поэзию, про поэзию и искусство, не останавливаясь, – сказала она, – и про секс…

– Ну, если говорить о поэзии в сексе и о сексе в поэзии, – Кирилл задумался. – Например, любовная поэзия – это когда ты любишь человека больше себя и, наверное, больше поэзии, во время этого… И ты готов любить его всего таким, какой он есть, хотя бы эти пять часов, пока Вы занимаетесь любовью, даже если в реальной жизни он не является твоей мечтой, твоим идеалом, или кем-то, с кем ты хотел бы прожить всю жизнь…

– А как насчет философской поэзии? – Аля иронизировала, но ожидала серьезного ответа.

– Философская поэзия – это секс из восточных практик. Я думаю, что люди, интересующееся дао, тантрой и прочими делами…

– А может быть, они видят в этом сексе какую-то философскую суть?

– А может быть, для них секс – это просто продолжение философии Фрейда? Немного протест Августину с его «Исповедью» и, в то же время, одиноко страдающему Шопенгауэру? – продолжил он мысль Альки.

Аля улыбнулась. Сохраняя прежний тон и пробегая пальцами по ее спине, Кирилл продолжал свою речь с невозмутимым спокойствием:

– Философская поэзия – это секс как протест.

– Ну, а что ты думаешь о религиозной поэзии?

– Я думаю, что нельзя предохраняться. А при оргазме восклицать «Боже мой!».

– Какое богохульство! – Аля в шутку ударила его.

– Нет, на полном серьезе. Разве ты не знаешь притчу о том, что Бог сотворил женщину именно так, чтобы она при половом акте произносила эти слова.

– А еще когда-то в античности существовал культ фаллоса… – сказала она.

– Да, но не будем об этом – ему на смену пришел культ вагины.

Аля смеялась. Его парадоксальный юмор словно отпугивал призраков ее прошлого.

– Ну а городская лирика – это что же, типа секс в большом городе?

– Думаю, ты совершенно права. И больше всего меня бесит, когда люди называют это «потрахаться», ведь они трепетно хотят любить друг друга.

– Не обобщай.

– Я же говорю про нас, – сказал Кирилл и прижал ее к себе, она услышала, как колотится его сердце, словно в клетке.

– Твое сердце в неволе.

– Я думаю, если оно вырвется на волю, будет еще хуже – я просто умру здесь, в этом заброшенном парке, в твоих объятиях, а у входа «У музы за пазухой» будет висеть короткий некролог, дескать, был такой в нашем городе ненормальный чел, который выпустил наружу свое сердце, как Данко в темном лесу.

– Пожалуйста, не умирай.

Она трепетно обняла его. И Кире показалось, что в ее правом глазу заблестела слеза, готовая скатиться по ее красивой, бледной при тусклом свете луны, щеке.

– И что я делаю? – спросила себя она, когда дверь в его квартиру была уже закрыта за ней. – И что я делаю? – снова спросила у себя она, так и не получив ответа у своего сознания, хотя ответ был до неприличия ясен.

Кирилл и Аля стояли в объятиях друг друга на его кухне. И, благодаря включенной иллюминации в его квартире, жители соседнего дома могли наблюдать стройную фигуру девушки, обнимающую за шею худощавого молодого человека, который, поднимая какую-то бесформенную одежду на ней, пытается добраться до ее спины в поисках невинных эрогенных зон.

Он смотрел в ее в глаза, как обычно смотрят мужчины, которые уже уверены в том, что им готовы отдаться. И кульминация этого свидания, наступившая посередине ночи, предполагала бурное продолжение на синих шелковых простынях в спальне, на стиральной машине, в гидромассажной ванне, на подоконнике с фиалками или прямо здесь, на кухонном столе…

От этих мыслей у Али свело живот, как это бывало обычно в такие ответственно-сексуальные моменты. Но думала сейчас она не столько о том, насколько у нее свело живот, сколько о том, как это произойдет…

«Сейчас он возьмет меня на руки и понесет куда-то, а потом долгий петтинг, немного развратных, таких вкусных ласк и обладание странным человеком, номер телефона которого был написан на скомканной бумажке в кармане…» – Аля остановила свой поток мыслей. Кажется, Кирилл нашел, что искал.

И собственное учащенное дыхание сбило ее с продолжения размышлений на тему…

– Может, выключим свет, а то здесь сейчас будет такая эротика? – сказал Кирилл.

«Может сказать, что свело живот и предложить просто поспать…»

– думала она, отдаваясь в его нежные сильные руки.

Но не сказала ничего, кроме:

– Да, свет, пожалуй, выключим. Странный у вас город – город нелюбителей занавесок.

– Ты выключишь, – сказал он и резко схватил ее на руки, – вот там переключатель… здесь… и здесь…

Он нес ее на руках, а она одной рукой обнимала его за шею и щелкала выключателями, гася свет, и поэтический сумрак, окутавший их в лесу, словно снова обступил их.

Они оказались на круглой кровати в его спальни. Он крепко прижимал ее к себе. И его руки то сильные, то нежные, как перышко, пощипывали и гладили ее спину, поднимаясь выше, где он нашел ее лопатку. Он зажал ее пальцами.

Она засмеялась и поцеловала его. А он ответил нежными прикосновениями к ее губам своими, обцеловывая их, как будто хотел поцеловать каждую клеточку этих губ. Она уже начала расстегивать пуговицы на его рубашке, обнаружив там еще и хлопковую футболку, которая мешала ей свободно дотрагиваться до его тела.

Рубашка медленно поддавалась, пуговица за пуговицей, потому что она намеренно делала это одной рукой, опираясь другой, согнутой в локте, на подушку. Пока она проделывала эти манипуляции с пуговицами, он целовал ее лицо: клеточку за клеточкой ее гладкой и бледной кожи, потом веки, потом ресницы, потом губы, потом снова веки, потом щеки, продолжая ласкать между лопаток. Его нетерпение нарастало. Он хотел разорвать на себе эту дурацкую рубашку, но ей еще оставалось расстегнуть две пуговицы. Вдруг она нежно прижалась головой к его шее, потом повернулась, поцеловала его, укусила за нижнюю губу, не рассчитав, до крови, расправилась с двумя последними пуговицами. А он уже срывал с нее эту красную рубаху, принадлежащую скульптуру.

И наконец он бросился целовать ее грудь, ему хотелось зацеловать ее.

И взяв ее груди в свои руки, он чувствовал, как точно и приятно они помещаются в его горячих ладонях. Он почувствовал, как твердеют ее соски, и как часто она дышит. Но теперь он решил играть с ней.

Он стал нежно, почти не дотрагиваясь, ласкать ее живот, особенно вокруг пупка, щекоча своими прикосновениями и бородой. Он чувствовал, как ее животик вздрагивает от ласк его рук. Потом он схватил ее за плечи, и, перекувыркнувшись два раза, она оказалась сверху на нем, что мешало ей отделаться от его футболки. Играя в ее игру, он вдруг остановился, дотронулся до ее волос и завел несколько прядей за уши.

– Нимфа.

Она поцеловала его веки. Наклонилась над ним, спрятав его лицо в своих волосах и, медленно касаясь его губ, вошла в его рот своим нежным язычком, который он зацепил своим, поворачивая голову, как будто стараясь вобрать в себя ее губы. Он изучал ее острые зубки и шалил своим языком, напоминая змею, нашедшую что-то слишком любопытное, чтобы оторваться от своего занятия.

Аля встала перед ним на колени справа от его головы и продолжала поцелуй, закончив его такими же легкими прикосновениями к каждой клеточке его рта, лаская под футболкой его грудь, покрытую волосками, прикладывая ладонь слева к сердцу, слыша его ровный ритм, который учащался, когда она опускала руку ниже по его накаченному прессу, а потом убирала ее.

Вдруг Кирилл резко приподнялся и, перевернув ее на живот, стал покрывать поцелуями ее спину, а добравшись до шеи, впился в нее страстным поцелуем, как вампир. Потом, потершись носом о кожу ее шеи и вдыхая ее сладковатый запах, он лег рядом, положил голову на согнутую в локтях руку и посмотрел на нее. Здесь, в этой постели, она казалось ему такой хрупкой и беззащитной перед натиском его страсти.

Аля удивилась, что этот бесконечный поток ласк прекратился, повернулась, стараясь заглянуть в его глаза. Эти глаза в темноте при тусклом свете луны показались ей совершенно безумными.

Она подождала немного, поняв, что если и сможет остановиться, то только не сейчас. Аля потянула его за плечи – он поддался и приблизился к ней. И она стала стаскивать с него футболку, чтобы прильнуть к его груди, которая сейчас была для нее символом защиты от темноты этой ночи.

Не в силах больше сдерживать с себя, он резко прижал ее к себе, как голодное животное, соскучившееся по чему-то близкому и жаркому. Он сжал ее в своих объятиях так, что она вскрикнула. А его руки стали с силой скользить по всему ее телу. Ей казалось, что эти руки были везде, окутывая ее своими грубовато-нежными прикосновениями. И одновременно он пытался стащить с нее джинсы, борясь с предательской пуговичкой на них, которая не хотела расстегиваться, и, найдя место, где они порвались, старался добраться до самого потайного места. Он с силой прижимал ее к себе. Аля чувствовала, как их дыхание сливается. Но она дышала чаще, до дрожи во всем теле, что еще больше возбуждало его. Стараясь отвечать ему, она покрывала его грудь страстными поцелуями. Но он останавливался лишь на миг, исследуя ее тело своими сильными мужскими руками, как будто не хотел, чтобы хоть какая-то часть ее тела осталась без внимания. Он трогал ее там, где еще были джинсы, проникая между ног. Как будто испугавшись его страсти, она сдвинула их. Предательская пуговица была расстегнута, а джинсы были сняты одним рывком так, что ткань джинсов треснула еще в каких-то швах. Аля двигалась в его руках, как будто усиливая сопротивление ласк, стараясь поворачиваться той частью тела, которую он ласкал, в противоположную сторону. Он впился в ее грудь. А потом, когда ее груди оказались в его руках, он прильнул своими губами между ними и стал снова покрывать ее поцелуями все жестче и сильнее. И, зажав ее голову между своей головой и плечом, он силой своих рук заставил ее извиваться в своих объятиях.

С каждым новым прикосновением она все увереннее расстегивала его ремень, затем стягивала джинсы, из которых Кирилл резко высвободился и прижался к ней своей восставшей плотью, впившись в бутон ее соска и прикусив его. Она уже не могла думать ни о чем. Были только эти руки, только этот мужчина, только это дыхание, только это сердце. И, освобождая ее от нижнего белья, он опускался губами все ниже и ниже, чтобы поцеловать ее там, куда он стремился прийти по дорожке на ее животе из своих поцелуев.

Она чуть не закричала, когда он вошел в нее – влажную, страстную, жаждущую. И Аля почувствовала тяжесть его тела. Или счастье его тела, это было одно и то же. Когда он задвигался в ней – а она под ним – в каких-то резких, животных движениях, он заглядывал в ее глаза, проводя рукой по ее влажным щекам и губам. Она плакала. Он слегка потянул ее за ногу, она оказалась на нем, и, чувствуя его внутри, она хотела, чтобы это никогда не закончилось.

Ей хотелось доставлять ему это удовольствие вечно. Когда он начал постанывать, она наклонилась над ним, замерев, и он двигался у нее внутри, как будто внутри был он весь, вся его сексуальная энергия. Двигаясь все сильнее, он ласкал ее спину и щипал за ягодицы, а потом, сдерживая себя, они снова перевернулись. И он входил и выходил из нее, каждый раз волнуя ее еще больше и лаская ладонью ее там. Когда она кончила, то закричала. И он выпустил семя ей на живот. И лег возле нее, между ее ног. Потом приподнялся, и, вытирая простыней капли пота и семя на ее теле, сказал:

– Поэзия – это ты.

Он обнял ее. Целуя его руки и чувствуя слабость и удовлетворение, она положила голову ему на плечо. И они сплелись руками и ногами, не произнося больше ничего. И в молчании, осознавая ненужность слов, все еще храня в своих телах жар и ритм часто бьющихся сердец, они заснули при тусклом свете луны, с трудом осознавая то плотское счастье, которое они подарили друг другу.

Аля позвонила в привычную квартиру на первом этаже – обиталище скульптора. Она часто дышала, потому что всю дорогу летела словно на крыльях, не чувствуя силы притяжения земли.

Мастер открыл дверь.

– Аля, дорогая, здравствуй! Я уже было испугался, что ты снова решила устроить побег. Тебя не было два дня… Ну, рассказывай.

Он посмотрел в ее влажные глаза с расширенными зрачками.

– А знаешь что…

Влад указал взглядом на белого ангела – копию того, что вылепила она.

– …Я подумал, тебе пригодится.

– Это как бы один на одно плечо, а другой на другое – наивные, – сказала, смеясь, Ника. Она сидела в мастерской скульптора в позе лотоса и, как ни странно, уже в одежде, любуясь отлитой скульптурой своего идеального тела.

– Ника, это прекрасно! – воскликнула Аля.

– А что с тобой? У тебя такой тревожный вид – не пойму, то ли влюбленный, то ли затраханный.

Аля улыбнулась.

– Я ушла, но я оставила ему записку.

– Записку… Хм, и что же ты написала? И зачем же ты ушла?

– Я написала:

– Ладно, ладно, – перебила Ника, ну а дальше то, что?

Несмотря на свой сарказм, она подошла к Але и обняла ее.

– Милая, да у тебя явно аритмия – может быть, нужен доктор.

– Нет, доктор не нужен, – Влад поправлял крылья белого ангела с каким-то суеверным разглядыванием своей работы.

– А теперь? – Нику, которая никогда не позволяла себе терять голову, на самом деле интересовали подробности.

– А теперь я ушла, чтобы вернуться, чтобы вернулся он, чтобы всегда… – Аля хотела сказать еще что-то, и несколько слез упало на сплетенные до боли пальцы ее рук.

– Все будет хорошо, – сказал Влад.

Аля улыбнулась ему, как улыбаются человеку, от которого слышат те слова, которые хотят услышать. Она искренне улыбалась сквозь слезы.

– Зачем ты ушла? – настаивала Ника.

Еще несколько слез упали на длинные пальцы Али.

– Девочки, давайте выпьем чего-нибудь…

Они расселись по разным углам кухни. И Влад, наливая чай в стаканы с подстаканниками, покрашенными скульптурной краской, выглядел слишком усталым, чтобы рассуждать.

– Мне нужно будет скоро уехать.

– Куда? – Аля подняла на него умоляющие глаза.

– Поеду в Питер. Там – на корабль. Предлагают контракт на четыре месяца, там, может быть, затянется и на полгода, а может, вернусь пораньше – пока не знаю.

Они замолчали. И было слышно, как Аля снова размешивает в стакане по ошибке брошенные туда два кусочка сахара.

Влад поднялся, не говоря ни слова, вышел из мастерской и пошел по уже высыхающей дорожке, щурясь на солнечные лучи. Ему было грустно. Впрочем, ему всегда было грустно, когда он уходил. Когда он возвращался, ему было грустно тоже. Потому что ему было ради чего возвращаться и было то, из-за чего он возвращаться не хотел, что касалось его долгих морских командировок с редкими остановками в портах и короткими романами влюблявшихся в него женщин. Женщины порой любили его духовно, они любили его той любовью, которой не могли им дать другие мужчины. А он искал страсть. И, несмотря на свои 48, ему хотелось бешеного огня страсти, который бы поглотил его, и он надеялся, что найдет это. То, что может «снести башку напрочь». Он целовал идеал такой женщины всю ночь в своем воображении, но вновь и вновь становился духовным наставником то одной, то другой, по загадочному совпадению обстоятельств и по причине сложной структуры его творческой души. Никто не знал о том, что он хотел именно ту, которая захочет, отдаваясь каждую ночь, дарить ему свое тело бескорыстно и «беспортретно». Эти мысли настигли его сегодня. Впрочем, это было вполне нормально для человека, который периодически устает помогать другим и сбегает, чтобы вернуться и снова помочь. Он любил эту жизнь в своем противоречии, встречая эти противоречия в людях, которые его окружали, находя отдушину в успокаивающей, хоть и не совсем точной, симметричности лиц своих моделей.

Ника, оставшись с Алей наедине пыталась донимать ее вопросами, а затем, оставив все попытки, отстраненно пялилась в окно, наблюдая за медленно удаляющейся фигурой мастера…

Эту лирическую грусть нарушило веселое сопрано колокольчика над дверью в прихожей. Вошел Жека. На этот раз он был в красной рубашке.

– Вау! Жека! Ты в красном – значит, деловой, – улыбаясь, заявила Ника.

– Ника, ты почему не в школе? Двойка тебе за поведение!

– Я зарабатываю свои первые деньги: мастер обещал мне половину оплаты за скульптуру, для которой я позировала.

– Ну-ка посмотрим, посмотрим.

Жека стал обходить скульптуру Ники в полный рост со всех сторон, стреляя глазами на довольную этой сценой реальную Нику. Хоть кто-то развлекал ее сегодня.

– А где мастер?

– Он ушел. И у него опять контракт. Боже мой, иногда мне кажется, что он страдает за весь мир, – воскликнула Ника.

Жека замер, окинул Нику взглядом, сравнивая пропорции со скульптурой.

– Это благородное чувство, – сказал он, вдруг сменив интонации.

Ника в момент почувствовала себя ученицей и выпятила нижнюю губу.

Аля, которая всегда не очень умело находила способы развлечься, откопала старый диск «Битлов». Засунув находку в старенький компьютер, пыталась наладить настройки звука, чтобы услышать что-то из репертуара классики.

Вдруг кто-то постучал в дверь. Режиссер, которого мучило застревание в лифте, оказался на пороге мастерской, переводя взгляды с одной скульптуры на другую, а также на лица присутствующих. Переступая с ноги на ногу на коврике у порога, он думал, что бы ему произнести. Аля, выходя поприветствовать гостя, поняла, что все-таки добилась от Windows-95 на раздолбанном компе песен «Битлов», которые наполнили мастерскую музыкой. Во всяком случае, с режиссером ее объединяли теперь мольбы об остановке лифта, когда она рвалась в объятия прошлой любви.

– Пашка, – распахнув объятия, Ника бросилась к нему. Как твои проекты? – Ты будешь поступать в Гитис в третий раз?

– Ну, конечно, солнц.

– О, girl, – донеслось из соседней комнаты.

– Что я вижу: Нику отлили из золота?

Под звуки песни он обнял скульптуру, стараясь станцевать с ней парный танец.

– У нас будет фильм. У нас будет Гитис. И у нас есть Муза, отбивные и «Битлз».

Жека засмеялся, ухватившись за живот.

– Ну что, старичков включили? – спрашивал Жека среди всеобщего сумбура.

– Девушки! Вы будете сниматься в моем фильме! – заявил Пашка.

– Мы все вместе застрянем в лифте? – сказали хором Аля и Ника.

– А потом вы проделаете в этом лифте дыру и будете смотреть на закат, выбравшись на крышу, – иронически пророческим голосом заявил Жека, – а потом мы устроим просмотр в моем заведении.

– Тогда с тебя баблос, – заявил Пашка.

Солнце заглядывало в окна мастерской. «Yesterday, all my troubles seemed so far away», – пел старый комп со старым Windows.

– Я хочу… Хочу танцевать дикие безумные танцы, – вдруг воскликнула Ника.

– Неужели стриптиз? – сказал Пашка.

– Вот стриптиз, – указывая на скульптуру, кивнул Жека.

И Жека, который совсем не умел петь, стал подпевать «Битлам» про желтую подводную лодку, закружив Нику в танце. Пашка вытащил Алю из-за компа и, положив себе на плечи вверх ногами, завопил:

– And our friends are all aboard!

Аля, легонько колошматя его по спине, старалась сделать так, чтобы ее поставили на пол.

Успокоившись и отдышавшись, они сели на паркет. И Аля зажгла свечу.

– Пусть каждый скажет что-то самое сокровенное прямо сейчас.

– Э-э-э, самое сокровенное? Я сегодня видел Кирилла. Что-то с ним явно не то. Странный такой, рассеянный. Раньше не видел его таким. Влюбился, что ли? Говорит, волшебную книжку хочет издать. И что у него была лучшая ночь, лучший день, и теперь она ушла… В общем, нес чушь и даже заикнулся пару раз…

Аля покраснела. Ника посмотрела на нее изучающим взглядом. Поставив свечу на мольберт, она обняла колени. «Что-то будет. Что-то будет дальше. Наконец-то что-то будет», – крутилось у Али в голове.

Она лежала, прижав к себе коленки на сдвинутых креслах и старом деревянном стульчике среди мольбертов, портретов и скульптур, укрывшись пледом. Аля дремала, иногда ее осеняла мысль бежать к нему, бежать, поцеловать его, кинуться к его ногам, взять его идеальные руки в свои. Поцеловать косточку на скуле, услышать в ответ то, что он скажет своим подрагивающим баритоном… Аля то порывалась броситься к нему, то снова закрывала глаза, оттягивая этот момент, признаваясь себе в своем страхе перед неизбежным счастьем. Для нее было все равно – продлится это счастье долго или закончится. Она думала, как скажет ему о том, что это лучшая ночь, но потом решила не рассказывать, потому как он мог не поверить. Она думала, почему он не ревновал ее к ее любовной лирике. И эти «Что? Почему? А вдруг?» крутились в голове. Она чувствовала, что нашла попутчика, истинного друга, истинного любовника. Она чувствовала, что он ее чувствовал. Ника ушла домой, видимо, готовиться к экзаменам в конце предпоследнего школьного года. В мастерской было темно. И было только слышно, как Жека убеждал компьютер подсоединиться к виртуальной сети с помощью USB-модема: «Товарищ, компьютер, ну товарищ», – не унимался Жека, стуча по клавиатуре и пробегая глазами аннотацию к чудо-устройству нового миллениума. Но общаться с компьютером у него получалось не очень, поэтому периодически Жека чертыхался.

– Аля, меня сейчас интересует вопрос: есть Интернет за МКАДом? – шутил он, крича свою шутку через весь коридор.

– Да. И скоро все деревни уйдут в Интернет, – пыталась подыграть ему Аля, хотя ей было совсем не до этого.

Вдруг дверь открылась. Аля откинула плед. Мастер поздоровался с Жекой, нашедшим новую игрушку.

– Жека, брось, ты это дело.

– Нет, там есть Алины волшебные стихи, где-то в этой бездонной паутине, – ответил Жека.

– Да вы все сговорились, что ли?

Она подняла глаза и увидела в темноте… Кирилла. Ее сердце будто подпрыгнуло куда-то к горлу, было трудно набрать побольше воздуха, как ей хотелось. Она сделала к нему несколько неуверенных шагов. Потом бросилась к нему. Обхватила его за шею, вцепившись в него губами.

– Девочка моя… ушла, стихи оставила… Ну, зачем так? – Кирилл гладил ее по волосам.

Аля еле сдерживала слезы. А он прижимал ее к себе. И они застыли так еще мгновение, которое оказалось двадцатью минутами.

– Жека, ты сделал это, – донеслось из соседней комнаты, – может, еще починишь часы?

– Да ну их… – махнул Жека рукой.

Кирилл, продолжая держать в объятиях Алю, говорил шепотом:

– Твой мир вдыхать я не устану… Среди отвергнутых ночей… Значит, так?

– Тебя я ждать не перестану… Любителя поэзии моей…

Неожиданно мастер включил свет, осветив встревоженные лица любовников.

– Девочка моя, – Кирилл не мог отпустить ее из своих рук, будто боясь, что она снова ускользнет от него, как из его постели.

– Твоя?

– Именно. Моя, – говорил Кирилл, сильнее прижимая ее к себе.

Влад, делая вид, что не обращает внимания ни на кого, вдруг сказал:

– Аля, я закончил твой портрет.

Она увидела свой скульптурный портрет со слегка грустной улыбкой, обнаружив поразительное сходство с собой и вспомнив свой вещий сон… Дотронувшись до вылепленного мастером лица и внимательно разглядывая детали, она вопросительно посмотрела на мужчин:

– А кто красивее – портрет или я?

Они молчали. Жека изобразил на лице мучительный процесс мышления.

– Конечно, ты, Аля. Посмотри на эти портреты – их лица застыли, а твое – продолжает меняться.

Аля прикусила губу, снова не рассчитав – до крови.

– Кирилл, хотел бы ты меняться вместе со мной? – Аля уже пришла в себя от нахлынувших эмоций и ей хотелось подурачиться.

– В любую сторону, – ответил он, закружив ее в объятиях.

– Тебе все же нужно позвонить домой, – рационально отметил Влад.

У меня зеленые глаза и летом веснушки. Этими зелеными глазами я смотрю на мир, и вижу, что мир этот зеленый. В нем до сих пор много молодости, несмотря на миллиардную давность – и это мне нравится. Когда-то я смотрела на мир синими глазами, может быть, поэтому мне в детстве было грустно.

Детство было в коммуналке, в детском саду, на качелях, с куклами и даже за поливом огурцов в парнике, потом оно плавно перешло в детство в школе, за компьютером, на коньках, и за пианино, и вдруг растворилась в учебниках для поступления на журфак МГУ.

Журфак был закончен, но без пожатия моей руки Засурским, потому что я была в Италии на тот момент. Детство прошло вместе со второй несчастной любовью и пониманием, что в этом зеленым мире лучше всегда оставаться зеленым, почти инопланетянином, чтобы смотреть на этот мир дико любопытно.

Потом менялись места работы, от ОРТ и ТВЦ до seo, от журнала YES до фриланса – были всякие амплитуды. И до сих пор я в поисках… драйва и раскрытия сущности зеленого мира.