Среди мотивов цензурной амнистии Гумилева в начале перестройки одним из самых ходовых было соображение о том, что за три большевистских года он не написал ни одного стихотворения против новой власти. Обстоятельство действительно примечательное, в интерпретации нуждающееся и не отводимое бесспорным напоминанием о том, что поэт, вообще говоря, не обязан фиксировать в стихах свое отношение к текущей современности. Одним (но только одним!) из объяснений выразительному молчанию неробкого Гумилева может служить тот факт, что оценку «побед демократии» он дал в рифмах еще на заре своей литературной деятельности.

В альбом беллетристки Лидии Ивановны Веселитской (1857–1936), писавшей под именем «В. Микулич», поэтом внесено стихотворение под заглавием «1905. 17 октября» – посвященное, таким образом, обстоятельствам принятия манифеста о свободах. Пятерка в обозначении года перерисована из шестерки, и это, по-видимому, косвенно указывает на дату записи в альбом – 1906 год.

Гумилев встречался с Микулич в доме Коковцевых – своего одноклассника, поэта Дмитрия Ивановича Коковцева (1887–1918)2, его отца, архитектора Ивана Николаевича Коковцева (1863–1912), его матери Анны Дмитриевны, урожденной Лермонтовой (как дальнюю родственницу великого поэта ее обслуживал Литфонд; умерла в инвалидном доме в конце 1930-х).

Как известно, с рекомендательным письмом от Микулич Гумилев явился в 1906 году в Париже к Зинаиде Гиппиус. По-видимому, в дальнейшем знакомство Гумилева с Веселитской активно не поддерживалось, хотя она продолжала жить в Царском Селе (в котором поселилась в 1896 году) и была знакома с его семьей3. Фактически усыновленный ею Яков Меньшиков (1888–1953), сын (от первого брака) ее друга – известного нововременского публициста (и сам впоследствии выступавший в эмиграции как интересный эссеист), был однокашником Гумилева по Николаевской гимназии, директор которой Иннокентий Федорович Анненский осенью 1905 года был вынужден покинуть свой пост отчасти вследствие позиции, занятой записным хранителем устоев, членом родительского комитета М.О. Меньшиковым, к вящей радости последнего. Тем не менее Анненский вписал в альбом приятельницы своего недруга4 стихотворение «Л.И.Микулич», гимн городу, в котором им довелось проживать:

Стихотворение это записано 10 апреля 1906 года, и, видимо, Гумилев был следующим за своим учителем вкладчиком альбома.

Двенадцать лет спустя, когда бывший царскосельский гимназист, вернувшийся из Европы, оказался в ядовитой пене сердитой власти, он уже твердо знал, что «политическая песня – скверная песня»6. Однако полная победа «жабы» знаменовала теперь для него скорое наступление желанного идеала. Выученик Ницше, ревнитель идеи «вечного возвращения», он полагал, что, говоря словами его «Канцоны третьей»7, «как встарь», на земле властвовать предстоит поэтам-друидам, ибо кругооборот наследовавших им четырех каст правителей (воины, купцы, клерки, парии8), наконец, близок к завершению, поскольку последний элемент тетрады дождался своей очереди на трон – при, можно думать, неуклонно убывающей длительности владычества.

О забрезжившем возвращении мирового круга к исходной точке Гумилев толковал ропщущей советской аудитории в августе 1920 года: «В древние времена власть принадлежала духовенству – жрецам, затем – вплоть до наших дней – войску. Сейчас же на наших глазах начинается период власти пролетарской. Ясно каждому, что и он ложен, как предыдущие, и только когда власть перейдет к мудрецам, к людям высшего разума – словом, к человеческому гению, только тогда… о, тогда…»9.

Предвкушение приближающейся инаугурации неодруидов, «победителей темных чар», объясняет его согласие примкнуть к петроградским инсургентам в ноябре 1920 года10, снискавшее ему звание «явного врага народа и рабоче-крестьянской революции»11.

Под автографом в альбоме Л.И. Веселитская пометила:

Расстрелян в 1921 году в Петрограде.

Когда он написал мне в альбом это стихотворение, я подумала, что его можно истолковать двояко, и спросила самого поэта: «Как это понять, Николай Степанович?». Он помолчал и сказал: «А как хотите, так и понимайте».

Впервые: Russian Philology and History. In Honour of Prof. V. Levin. Jerusalem, 1992. Р. 34–38.

 

Комментарии

1.

ИРЛИ. Ф. 44. № 22. Л. 73.

2.

Об отношениях Гумилева с Д.И. Коковцевым см.: Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (Вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера // Русская литература. 1988. № 2. С. 177–178). О вечерах у Коковцевых в 1904–1905 гг. см. сведения, полученные П.Н. Лукницким от А.А. Мухина и А.Д. Коковцевой: «С 1904 г. А.Д. и И.Н. Коковцевы в своем доме на Магазейной ул. стали устраивать литературные «воскресения». Здесь бывали: И.Ф. Анненский, В.Е. Максимов-Евгеньев, Веселкова-Кильштедт, М.О. Меньшиков (публицист-нововременец), Туган-Барановский, В. Ковалева (дочь Буренина), К. Случевский, Л.И. Микулич, Е.М. и А.А. Мухины, Кондратьев, Гофман, Савицкий (поэт), Катайский [Катанский?], Копыткин, Влад. Тихонов, братья Клименко, Андрей А. Горенко, В.И. Кривич (с 1905) и др. До отъезда в Париж [Гумилев] постоянно бывал на «воскресениях» и несколько раз выступил с чтением стихов и выдерживал яростные нападки и издевательства присутствовавших (в числе которых был и хозяин дома), не признававших «декадентства». Бывал у Коковцевых и в другие дни, встречаясь здесь с братьями и сестрами Вульфиус, с братьями Ягубовыми, Ухтомским (сыном издателя), Влад. Дешевовым и др.» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 162–163).

3.

В 1920 г. она писала Акиму Волынскому (в ту пору сотруднику газеты «Жизнь искусства»): «Если у Вас в редакции бывает поэт Гумилев, то кланяйтесь ему. Очень бы желала знать, как поживает его мать и сестра» (РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 387. Л. 3).

4.

Л.И. Веселитской часто приходилось сочетать малосовместимые знакомства. Толстовец А.М. Хирьяков вспоминал: «– Я Мимочке прямо сказал, – жаловался мне очень любивший меня Лесков, вздергивая недовольно плечами, – нельзя хромать на оба колена. Что-нибудь одно. Если она признает правду Толстого, то зачем она бегает за Иваном Кронштадтским? Каких она там чудес ищет?» (Хирьяков А. Мимочка (Светлой памяти Л.И. Веселитской-Микулич // Очаг (Львов). 1937. № 4. С. 4). См. о ней также: Антон Чехов и его критик Михаил Меньшиков: Переписка. Дневники. Воспоминания. Статьи / Сост., статьи, подгот. текстов и примеч. А.С. Мелковой. М., 2005.

5.

ИРЛИ. Ф. 44. № 22. Л. 68. Подпись: «Ник. Т-о (Анненский)». В первом стихе – разночтение с широко известным печатным вариантом: «Там на портретах горды лица». Альбом открывался посвящением М.О. Меньшикова (5 октября 1905 г.):

6.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 206.

7.

Гумилев сказал Блоку об этом стихотворении: «Тут вся моя политика». См.: Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 362.

8.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 358–359.

9.

См.: Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 361–365. Это изложение гумилевской лекции мемуаристка Н.И. Яблоновская (урожденная Давыдова, ум. в 1978) повторила позднее в беллетризованном автобиографическом очерке (Яблоновская Н. Двадцать первый // Возрождение (Париж). 1953. № 30). Из новейшей литературы по этой теме см.: Иванов Вяч. Вс. Николай С. Гумилев и Жорж Дюмезиль: роль поэтов и тройственность каст в древности // Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р.Д. Тименчика / Сб. издан по недосмотру Ю. Левинга, А. Осповата, Ю. Цивьяна. М., 2005. С. 112–122.

10.

См.: Тименчик Р. По делу № 214224 // Даугава (Рига). 1990. № 8. С. 116–122; Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Даугава (Рига). 1990. № 11. С. 91–93.

11.

Лукницкая В. Николай Гумилев. С. 294 (заключение следователя Якобсона).

 

Гумилев учился в Царскосельской гимназии в одном классе с моим братом, и я совсем ясно помню время его литературных начинаний.

Почти каждую субботу в доме моих родителей собиралась молодежь: подруги сестер по гимназии, товарищи брата, и я приезжал из корпуса. В одну из таких «суббот» брат привел Гумилева, которого почти все присутствовавшие уже знали: он был в моде, всюду бывал, стихи его в рукописях ходили по рукам. Когда он вошел, прекратились игры и все бросились к нему.

– Николай Степанович, что нового написали? Прочитай те…

Гумилев тогда был в шестом классе, но вид имел восьмиклассника, держался очень прямо, говорил медленно, с расстановкой и голос имел совсем особенный. Он не ждал, чтобы его долго упрашивали, и без всякого жеманства начал декламировать:

– Я конквистадор в панцире железном… – начал он; он немного шепелявил и картавил. В этот вечер он прочитал не сколько стихотворений, после чего принял участие в наших играх.

Второй раз я его видел в доме его родителей.

Жили Гумилевы в Царском Селе по Средней улице, совсем близко от парка и Екатерининской аллеи, вдохновившей Пушкина. Отец его, седой моряк, тогда уже в отставке, очень радушно принимал молодежь. В этот вечер брат мой пел, аккомпанировала сестра поэта Сверчкова. Интересна была комната гимназиста-поэта: все стены были расписаны. Масляными красками было изображено морское дно с фантастическими морскими животными и водорослями. Было очень оригинально, но неуютно для спальни.

Зимой 1903/04 учебн. года Гумилев и мой брат все свободное время проводили за игрой в винт. Они играли запоем, как говорится, до потери сознания. Если не было партнеров, они играли вдвоем, в так наз. гусарский винт.

За одной такой игрой они повздорили, и была решена дуэль на шпагах. Дуэльных шпаг не оказалось, и пришлось воспользоваться учебными рапирами, но т. к. последние снабжены предохранительными пластинками на концах, то наши герои не задумываясь вышли на улицу и стали стачивать о камни металлические кружочки. Дуэль была назначена в лесу в Вырице – дачном месте, в нескольких шагах езды от Царского Села по Виндавской ж.д.

За пять минут до отхода поезда на станцию прибежал брат Гумилева Димитрий, тогда гимназист 8-го класса.

– Директор требует вас обоих немедленно к себе, – крикнул он.

Оказывается, один из секундантов, студент Л., нашел благоразумным предупредить брата Димитрия, чтобы таким образом задержать дуэлянтов.

Дуэль не состоялась, и долго в Царском смеялись, вспоминая рапиры.

Прошло много лет.

Поздно вечером я шел с разъездом гвардейских драгун по шоссе. Мы вели лошадей, едва передвигавших ноги, в поводу.

После стычки с арьергардными частями отходившей на запад немецкой пехоты мы шли на бивак.

Разрозненные части дивизии собирались на шоссе, отыскивая свои полки, эскадроны. Ко мне подскакала группа гвардейских улан.

– Ваше высокоблагородие, – обратился один из них. – Нашего полка не видели?

Сразу по голосу, я повторяю, совсем особенному, я узнал Гумилева.

– Я конквистадор в панцире железном, – ответил я ему. Он меня узнал. Подъехал ближе.

– Уланы в авангарде, догнать будет трудно, присоединяйтесь к моему разъезду, отдохните, – посоветовал я ему.

– У меня донесение к командиру полка, – ответил мне Гумилев.

– Ну, тогда шпоры кобыле, – ответил я, и поэт-улан, взяв под козырек, немного пригнувшись к шее рыжей полукровки, двинулся со своими товарищами размашистою рысью в темноту.

Далеко впереди гремела артиллерия, доносились одиночные ружейные выстрелы, и долго еще было слышно хлесткое цоканье копыт уланских лошадей.

Больше я Гумилева не видел.

Германская армия, в течение трех лет державшая в страхе Божьем всю Европу, пощадила поэта. Не пощадила его своя подлая застеночная пуля…

Первоначальная версия: Даугава. 1993. № 5. С. 157–158.

 

Комментарии

1.

Лукницкая В. Н. Гумилев. Жизнь поэта по материалам документов архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 34.

2.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. С. 284–285.

3.

«Дж. Выс., Н.С. Г<умилев>, Г.Ч<улков>, Шуб<ерский>, Бэби, Н.В. Н<едоброво>, Арт<ур Лурье>, Гриша, В. Шил<ейко>, Цим <мерман>, Н.Н.<Пунин>». О Григории Герасимовиче Фейгине см.: Кравцова И.Г. Об одном адресате Анны Ахматовой // НЛО. 1992. № 1. С. 257–262. Владимир Петрович Шуберский (1877–1958), инженер и промышленник, обосновавшийся с середины 1920-х в Париже.

4.

Оцуп Н. Современники. Париж, 1961. С. 10; Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания о писателях / Сост. и вступ. ст. Л. Аллена; комм. Р. Тименчика. СПб.; Дюссельдорф, 1993. С. 503.

5.

Лавров А.В., Тименчик Р.Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях // Памятники культуры: Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник. 1981. Л., С. 137.

6.

На гибель Гумилева С. Горный откликнулся некрологом, в котором вспоминал о публикациях поэта в гектографированном журнале еще в гимназии:

«И тогда уже помнилось шуршание его крыльев, первое, но уже четкое, уверенное, обещавшее. Это не были ученические потуги, ритмы бьющиеся, ищущие. Это было странное овладение формой. Божий дар, полный и щедрый. Уже тогда, в гимназическом журнальчике, на глянцевых страницах, где растекались фиолетовые строки ученической “гектографии” – было странное, полноценное, – словно сразу пришедшее – владение техникой, ритмом. Все достижения внутренней архитектуры, все стрельчатые острые просветы метрики, своды и линии певучей ритмики – пришли сразу. И под сводами, и меж просветов шел, не нагибая головы, свободно. Недаром И.Ф. Анненский, капризный, застегнутый эстет, почему-то попавший к нам директором гимназии, полюбил его пристальной любовью.

Потом в “Жемчугах” и позднейших сборниках отточился ювелирный резец, и к выпуклости формы прибавилось закругленное мастерство, изысканность умелой кисти. Но уже тогда, уже на фиолетовых глянцевых страничках:

(Горный С. [Оцуп А.А.] // Свобода (Варшава). 1921.14 октября; цитата из стих. «Маэстро».

7.

А.М. Русский конквистадор // Слово. 1926. 9 мая.

8.

В Риге его знали и как музыканта, члена певческого общества «Баян». В 1930-х он давал сольные концерты художественного свиста.

9.

Маяк (Рига). 1922. 7 сентября.

10.

Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие / Перевод М. Тименчика. М., 1991. С. 25. Ср.: «Русалка на стене» (Анна Ахматова. Записные книжки. М. – Турин, 1966. С. 444).

11.

Фрагмент магистерской работы Елизаветы Росс об А.А. / Публ. и вступ. ст. Галины Пономаревой и Татьяны Шор. Комментарии Р.Д. Тименчика // Балтийско-русский сборник. Кн. I / Под ред. Бориса Равдина и Лазаря Флейшмана. Stanford, 2000. С. 87–88.

 

В 1989 году я гостил у Томаса Венцлова в Нью-Хэйвене, и он, литературовед, верующий во единого и великого бога деталей, бога, напомню, Ягайлов и Ядвиг, и при этом еще записной глобтроттер, поделился недавно увиденным им в Египте. Гумилевские строки

подразумевали конкретное дерево в Эль-Матарии, пригороде Каира, до сих пор являющееся туристическим объектом. Я рассказал о находке Томаса на страницах журнала «De visu»1, но, увы, строчкой комментария в новом полном собрании сочинений Гумилева (вообще беззаботном по части информации, введенной в оборот после 1991 года) она не стала.

Во взаимообмене находками я ответил другой гумилевской деталью, из стихотворения, написанного в 1911 году —

В этом стихотворении, отводящем глаза от книги, чтобы увидеть, что мир состоит из вочеловеченных литературных цитат, и отдохнувши от Гомера, возвращающегося к Лонгу, одно место особенно интригует неразъясненностью – сибирские мастодонты третьей строфы, доноры сибирских закатов в крови. Рауль Эшельман видит здесь отголосок «Слонов» Леконт де Лиля2. Мне же кажется, что здесь отозвалось чтение Гумилевым в лето 1911 года3 фантастического «Ученого путешествия на Медвежий остров» Осипа Сенковского, имевшего одним из эпиграфов «Какой вздор!.. (Гомер, в своей «Илиаде»)» и ерничавшего (по слову Бенедиктова, «оправив прибауткой живую речь, с игрушкой и с лозой, он действовал порой научной шуткой…») насчет теорий Жоржа Кювье:

По мере приближения нашего к берегам Лены вид страны становился более и более занимательным. Кто не бывал в этой части Сибири, тот едва ли постигнет мыслию великолепие и разнообразие картин, которые здесь, на всяком почти шагу, прельщают взоры путешественника, возбуждая в душе его самые неожиданные и самые приятные ощущения. Все, что вселенная, по разным своим уделам, вмещает в себе прекрасного, богатого, пленительного, ужасного, дикого, живописного: съеженные хребты гор, веселые бархатные луга, мрачные пропасти, роскошные долины, грозные утесы, озера с блещущею поверхностью, усеянною красивыми островами, леса, холмы, рощи, поля, потоки, величественные реки и шумные водопады – все собрано здесь в невероятном изобилии, набросано со вкусом или установлено с непостижимым искусством. Кажется, будто природа с особенным тщанием отделала эту страну для человека, не забыв в ней ничего, что только может служить к его удобству, счастию, удовольствию; и, в ожидании прибытия хозяина, сохраняет ее во всей свежести, во всем лоске нового изделия. Это замечание неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотели верить, чтоб, употребив столько старания, истощив столько сокровищ на устройство и украшение этого участка планеты, та же природа добровольно преградила вход в него любимому своему питомцу жестоким и негостеприимным климатом. Но Шпурцманн, как личный приятель природы, получающий от короля ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею, извинял ее в этом случае, утверждая положительно, что она была принуждена к тому внешнею силою, одним из великих и внезапных переворотов, превративших прежние теплые краи, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом, в которых теперь ползают белые медведи и с трудом прозябают сосна и береза. В доказательство того, что северная часть Сибири была некогда жаркою полосою, он приводил кости и целые остовы животных, принадлежащих южным климатам, разбросанные во множестве по ее поверхности или вместе с деревьями и плодами теплых стран света погребенные в верхних слоях тучной ее почвы. Доктор был нарочно отправлен геттингенским университетом для собирания этих костей и с восторгом показывал на слоновый зуб или винную ягоду, превращенные в камень, которые продал ему один якут близ берегов Алдана. Он не сомневался, что до этого переворота, которым мог быть всеобщий потоп или один из частных потопов, не упомянутых даже в Св. Писании, в окрестностях Лены вместо якутов и тунгусов обитали какие-нибудь предпотопные индийцы или итальянцы, которые ездили на этих окаменелых слонах и кушали эти окаменелые винные ягоды.

Ученые мечтания нашего товарища сначала возбуждали во мне улыбку; но теории прилипчивы, как гнилая горячка, и таково действие остроумных или благовидных учений на слабый ум человеческий, что те именно головы, которые сперва хвастают недоверчивостью, мало-помалу напитавшись летучим их началом, делаются отчаянными их последователями и готовы защищать их с мусульманским фанатизмом. Я еще спорил и улыбался, как вдруг почувствовал, что окаянный немец, среди дружеского спора, привил мне свою теорию; что она вместе с кровью расходится по всему моему телу и скользит по всем жилам; что жар ее бьет мне в голову; что я болен теориею. На другой день я уже был в бреду: мне беспрестанно грезились великие перевороты земного шара и сравнительная анатомия, с мамонтовыми челюстями, мастодонтовыми клыками, мегалосаурами, плезиосаурами, мегалотерионами, первобытными, вторичными и третичными почвами. Я горел жаждою излагать всем и каждому чудеса сравнительной анатомии. Быв нечаянно застигнут в степи припадком теории, за недостатком других слушателей, я объяснял бурятам, что они, скоты, не знают и не понимают того, что сначала на земле водились только устрицы и лопушник, которые были истреблены потопом, после которого жили на ней гидры, драконы и черепахи и росли огромные деревья, за которыми опять последовал потоп, от которого произошли мамонты и другие колоссальные животные, которых уничтожил новый потоп; и что теперь они, буряты, суть прямые потомки этих колоссальных животных. Потопы считал я уже такою безделицею – в одном Париже было их четыре! – такою, говорю, безделицею, что для удобнейшего объяснения нашей теории тетушке, или, попросту, в честь великому Кювье, казалось, я сам был бы в состоянии, при маленьком пособии со стороны природы, одним стаканом пуншу произвесть всеобщий потоп в Торопецком уезде 4 .

Виленский профессор был предшественником Гумилева по африканским путешествиям, по Нилу он поднялся до Эфиопии, вел там беседы вроде —

– Из какой долины ты родом, о хозяин? – спрашивал меня шейх столичного города Дерра.

– Я русский; то есть, Москов.

– Что, большая долина, Московия?

– Очень обширная.

– Есть леса в вашей долине?

– Огромные.

– Будет с наш, что подле города?

– Вдесятеро больше этого.

– Машаллах! У вас должно быть много фиников! И вы уж верно кушаете их с утра до вечера? Москов славный человек, и Московия, по милости пророка, славная долина. Но все-таки она не то, что наша Нубия! Во всей вселенной нет земли прекраснее и благороднее Нубии! 5 ,

а также слышал от одного префекта монастыря забавную дефиницию: «это джаграфия, наука о чудесах и редкостях вселенной»6.

Гумилевское объяснение красноты зорь (как бы стадиально сменившее полюбившееся Андрею Белому выведение колорита закатов 1903 года из рассеяния пепла после извержения вулкана на Мартинике7) служило еще одним кирпичиком в недовоздвигнутом им здании новой науки о чудесах земли. Он открыл ее в 1909 году, назвал геософией, решил основать «Геософическое общество» с участием М. Кузмина и В.К. Ивановой-Шварсалон8 и в связи, возможно, с этими проектами «Вере Шварсалон какую-то нечисть подарил… (тритона?)»9. Жан Шюзевилль вспоминал его приезд в Париж в 1910 году:

Незадолго до этого он женился на Анне Горленко <так!>, известной сегодня под именем Анны Ахматовой, и намеревался отправиться в Абиссинию охотиться на пантер. До поездки он хотел принять участие в ночной экспедиции по канализационной сети Парижа, и мне пришлось сопровождать его на встречи с двумя-тремя натуралистами, которые промышляли набиванием чучел и которые, как он считал, могли свести его с истребителями крыс. Я уже не помню, имел ли проект с крысами какое-то продолжение. Если же посмотреть на Гумилева под иным углом зрения, то он представляется потомком крестоносцев и конквистадоров. А, может быть, приключения и путешествия были для него всего лишь аскезой. Он мечтал о создании собственной науки – геософии, как он ее назвал, умудренной в климатических зонах и пейзажах 10 .

Люди тех лет, которые получили этикетку серебряного века, охотно констатировали перекличку с пушкинскими временами и подыскивали себе двойников в эпохе столетней давности. Геософия Гумилева рифмовалась с джаграфией и другими научными шутками барона Брамбеуса.

Минимально измененная версия юбилейного подношения: SANKIRTOS. Studies in Russian and Eastern European Literature, Society and Culture: In Honor of Tomas Venclova. Ed. by Robert Bird, Lazar Fleishman, and Fedor Poljakov (Frankfurt am Main et al.: Peter Lang Verlag, 2007). P. 161–166.

 

Комментарии

1.

Тименчик Р. О Гумилеве и Африке (Рец. на: Аполлон Давидсон. Муза странствий Николая Гумилева. М., 1992) // De visu. 1993. № 9. С. 76.

2.

Eshelman R. Nikolaj Gumilev and Neoclassical Modernism: The Metaphysics of Style. Frankfurt, 1993. P. 106.

3.

В Слепневе, – свидетельствовала Ахматова, – «в шкафу остатки старой библиотеки, даже «Северные цветы», и барон Брамбеус, и Руссо» (Ахматова А. Десятые годы / Сост. и примеч. Р.Д. Тименчика и К.М.Поливанова; послесл. Р.Д. Тименчика. М., 1989. С. 87).

4.

Собрание сочинений Сенковского (Барона Брамбеуса). Т. 2. СПб., 1858. С. 70–73.

5.

Там же. Т. 1. СПб., 1858. С. 115.

6.

Там же.

7.

Белый Андрей. На рубеже двух столетий / Комментарии А.В. Лаврова. М., 1989. С. 47, 469.

8.

Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 2000. С. 119–121.

9.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 186.

10.

Chuzeville J. La Poesie russe de 1890 a nos jours // Mercure de France. 1925. Vol. CLXXXII. № 654. P. 611.

 

Обнародованная впервые в 1993 году рецензия Н.С.Гумилева «Театр Александра Блока» освещает две важные проблемы творческой биографии Блока – литературные взаимоотношения обоих поэтов, столь много значившие для Блока в последнее десятилетие его жизни и приведшие к написанию статьи «Без божества, без вдохновенья», и судьбу театральных замыслов Блока в восприятии его современников.

Оба этих момента окрасили жизнь Блока в самый последний период его литературной работы: весной 1921 года гневная полемика с гумилевским Цехом поэтов и несбывшиеся надежды на постановку драмы «Роза и крест»1 стали последними писательскими заботами Блока. При этом, не дойдя до печати в 1918 году, гумилевская заметка осталась пропущенной репликой в многолетнем споре.

Остановимся вкратце на литературных взаимоотношениях Блока и Гумилева. Будучи еще дебютантом, последний, наряду с влиянием Бальмонта и Брюсова, испытал и воздействие поэтики «Стихов о Прекрасной Даме», что было отмечено Брюсовым в рецензии на сборник «Путь конквистадоров»2 – это вообще одно из первых, если не самое первое, упоминание в печати о влиянии Блока на современников. В некоторых из последующих стихов начинающего поэта, вошедших в сборник «Романтические цветы» (1908), Брюсов продолжал усматривать подражание Блоку3. Иногда Гумилев сам указывал на блоковскую поэзию как на источник тех или иных стилевых приемов в своих стихах4. Есть ряд свидетельств того, что лирика Блока занимала немалое место в жизни Гумилева и его поэтических исканиях 1900-х5. При этом Гумилев сознательно старался уклониться от влияния Блока, ища спасения от его «туманностей» в парнассизме Леконта де Лиля и академизме Брюсова6. Решительно отстранялся он и от главных положений критических статей Блока7.

Однако в 1910 году, после доклада Блока «О современном состоянии русского символизма», Гумилев склонен был сближать свое понимание идеала поэзии как строгого ремесла8 с некоторыми формулировками блоковского доклада9. Когда осенью 1911 года Гумилев вместе с Городецким организовал Цех поэтов, Блок (по-видимому, в пику Вяч. Иванову) рассматривался ими как «классик» этого кружка10.

Соответственно в поэзии Блока Гумилев выделял в этот период «акмеистические» черты (если «акмеизм» понимать в том несколько упрощенном смысле, как определял его один из шестерых акмеистов В.И. Нарбут: «Новая литературная школа, выступившая в защиту всего конкретного, действительного и жизненного»)11. Вот что писал Гумилев в 1912 году в одном из «Писем о русской поэзии»:

«Я не слушаю сказок, я простой человек», – говорит Пьеро в «Балаганчике»: и эти слова хотелось бы видеть эпиграфом ко всем трем книгам стихотворений Блока <…> О блоковской Прекрасной Даме много гадали – хотели видеть в ней то Жену, облеченную в Солнце, то Вечную женственность, то символ России. Но если поверить, что это просто девушка, в которую впервые был влюблен поэт, то, мне кажется, ни одно стихотворение в книге не опровергнет этого мнения, а сам образ, сделавшись ближе, станет еще чудеснее и бесконечно выиграет от этого в художественном отношении <…> В скрипках и колоколах «Ночных часов» (второй половины «Снежной ночи») уже нет истерии, – этот период счастливо пройден поэтом. Все линии четки и тверды 12 , и в то же время ни один образ не очерчен до замкнутости в самом себе, все живы в полном смысле этого слова, все трепетны, зыблются и плывут в «отчизну скрипок беспредельных 13 .

Брюсов спустя десятилетие замечал, что Блока (как и Кузмина, как и самого Брюсова) «акмеисты считали почти за своих»14. Однако сближения Блока с Цехом поэтов не произошло. Кроме первого, учредительного заседания Блок этот кружок не посещал15. Весной 1912 года среди некоторых членов Цеха поэтов начала формироваться программа акмеизма. В своих полемических выступлениях в конце 1912 – начале 1913 годов акмеисты шумно критиковали теории символистов, а отчасти и их творения16. И хотя с враждебными по отношению к Блоку высказываниями в этот период выступал в основном второй лидер акмеизма – Городецкий17, Гумилев уже в эти годы определился как литературный антипод Блока, тем более что с его стороны явно присутствовал элемент личного соперничества с Блоком18.

Как единодушно вспоминают современники, Гумилев неизменно отзывался о старшем поэте почтительно и восторженно, но при этом старался его изолировать, пресечь его влияние на молодых поэтов. Гумилев стилизовал отношения с Блоком под борьбу за государственную власть. Это вытекало из его взглядов на назначение поэта, которые он открыто декларировал: «Поэты и прочие артисты должны в будущем делать жизнь, участвовать в правительствах»19. Сходные мотивы лежали и в основе настойчивого утверждения Гумилевым акмеизма как особой литературной школы. Если Блок говорил Городецкому в 1913 году: «Зачем хотите «называться», ничем вы не отличаетесь от нас»20, то Гумилев «находил школы необходимыми, как ярлыки и паспорта, без которых <…> человек только наполовину человек и нисколько не гражданин»21.

Блок относился к поэзии Гумилева в этот период сравнительно благожелательно, но в признании лирического дара, как правило, отказывал. Так, к словам Городецкого в акмеистическом манифесте – «по характеру своей поэзии Н. Гумилев скорее всего лирик» – Блок сделал помету: «Будущее покажет. Думаю, что нет»22. Отношение его оставалось, в общем, неизменным, – и в последний год своей жизни в статье «Без божества, без вдохновенья» Блок тоже говорит, что «в стихах самого Гумилева было что-то холодное и иностранное, что мешало его слушать»23, – хотя иногда смягчалось под впечатлением от некоторых более близких Блоку произведений младшего поэта. Так, П.В. Куприяновский справедливо указал, что «сочувственные ноты» в одной из дарственных надписей Блока Гумилеву («Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву – автору «Костра», читаемого не только «днем», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю. А. Блок. III. 1919»24) объясняются некоторым изменением поэтической манеры Гумилева25. Именно по поводу сборника «Костер» А.А. Смирнов писал, что гумилевскую поэзию «обычно считают холодной, лишенной лиризма и, с другой стороны, темперамента. В этом кроется недоразумение. В новейшей русской поэзии замечается определенная реакция против внешнего проявления «душевного жара», течение в сторону сдержанности, целомудрия в выражении горячего чувства. Последнее часто скрывается под внешним сухим, ледяным покровом. Но если оно под ним действительно затаено, то, доходя до читателя, действует в некоторых отношениях сильнее и глубже, чем в случаях своего яркого внешнего выражения. Это – не искусственный прием для оживления притуплённой чувствительности, но строгий и законный художественный прием одного из течений в современной поэтике. Такова в высокой мере поэзия Гумилева. Яснее всего это обнаруживается в сборнике «Костер», стихи которого превосходят все, до сих пор написанное Гумилевым. Каждая строка полна редкой словесной силы, за которой ощущается напряженное, страстное чувство»26. Реакция против эмоциональной несдержанности и отсутствия композиционной организованности лирической исповеди, о которой писал А.А. Смирнов, была присуща и Блоку, но ранее, в период «Нечаянной Радости». В письме к Е.Я. Архиппову по поводу сборника стихов А.В. Звенигородского «Delirium Tremens» Блок писал 7 ноября 1906 года: «Можно простить автору слабость техники, потому что она – дело наживное. Но нельзя простить вычурность и отсутствие стройной психики. Какая бы ни была страстная буря в душе, – ей нужно уметь жонглировать и владеть для того, чтобы быть поэтом. Стих вовсе не есть «кровавое дно, где безумствует жрица» <…>; скорее – стих – мертвый кристалл, которому в жертву приносишь часть своей живой души с кровью. «Убивай душу – и станешь поэтом», сказал бы я, нарочно утрируя, для того, чтобы точнее передать то, что чувствую; или – «убивай естество, чтобы рождалось искусство». У А. Звенигородского нет самопожертвования в этом смысле – самого страшного, потому что не видного для других, и наиболее убийственного»27.

Однако за десять лет в картине русской поэзии произошли существенные изменения: во-первых (и это было очень важно для Блока), ушла в историю эпоха первой русской революции – «время, когда поэтов были только десятки, а не сотни, как теперь», как писал Блок в 1919 году28); во-вторых, в среде молодых поэтов Петербурга на рубеже 1910-х произошел явный поворот к «кларизму» (термин, предложенный М.Кузминым в статье «О прекрасной ясности»29, которая была и симптомом, и стимулом этого поворота), в результате чего, как считал Блок, возникла противоположная крайность – замалчивание души30. В пропагандировании и искусственном насаждении этой тенденции Блок обвинял Гумилева. Личные споры между ними стали возникать в 1918–1920 годах, когда они часто встречались во «Всемирной литературе»31. Споры были вызваны и разногласиями по поводу конкретных переводов32, и разительным несовпадением в общих взглядах на поэзию32а, и, наконец, просто психологической и эстетической несовместимостью33, и разным составом их божниц, – так, Гумилев заявлял о любимце Блока Ибсене, что «с юности питает антипатию к творениям великого норвежца»34.

В 1920 году произошел конфликт Блока с Гумилевым в Союзе поэтов35. Хотя ближайшей его причиной послужили проблемы организационные, нельзя не связать этот конфликт с резкой разницей во взглядах обоих поэтов на природу поэтического вдохновения, на возможность рационализации творческого процесса. Гумилев «считал, что каждый может овладеть поэтическим даром и что это человеку так же свойственно, как обычный разговор или даже движение»36. Для этого, как он полагал, необходимо было в первую очередь освоить версификационную технику, оставляя до времени в стороне проблему эмоционального самовыявления37. Правила этой техники могут быть предельно формализованы – в программе курса лекций Гумилева по теории поэзии в Институте Живого слова есть даже пункт «возможность поэтической машины»38. Деятельность руководимой Гумилевым «студии стихотворчества»39 вызывала протест Блока, вылившийся в статью «Без божества, без вдохновенья»40, агрессивность которой не в последнюю очередь, видимо, вызвана подступавшей к нему смертной болезнью41.

Нетрудно заметить, что и разбор блоковских пьес в рецензии Гумилева произведен с точки зрения неких нормативных «правил», якобы неизменно обязательных для драматурга. Чтобы понять, какие правила подразумеваются в рецензии, следует рассмотреть драматургическую практику самого Гумилева.

Первое обращение Гумилева к театру – это драма «Шут короля Батиньоля», о работе над которой он сообщал Брюсову из Парижа в конце 1906 года42. В 1909 году с этим произведением (ныне утерянным) познакомился А.М. Ремизов и оценил его положительно43. Но, по-видимому, в том же 1909 году Гумилев как-то высказывался о своем отрицательном отношении к театру, что отразилось в черновиках статьи И. Анненского «О современном лиризме», где сказано, что Гумилев «не любит театра, пьес не пишет»44. М.А. Кузмин, друживший с Гумилевым в 1909–1912 годах, впоследствии утверждал, что Гумилев никогда не любил и не понимал театра45.

Тем не менее к моменту рецензирования «Театра» Блока Гумилев был уже автором нескольких стихотворных драматургических сочинений: одноактных пьес «Дон-Жуан в Египте» (она вошла в его сборник «Чужое небо» и, таким образом, по-видимому, была прочитана Блоком46) и «Актеон»47, драматической сцены «Игра»48, драматической поэмы в 4-х действиях «Гондла»49, лирической сказки для кукольного театра «Дитя Аллаха»50 и трагедии «Отравленная туника». За исключением двух последних, эти драматические произведения, видимо, не предназначались для постановки на сцене (хотя и ставились в студиях, любительских кружках и «интимных» театрах-кабаре51). Слова С.Городецкого о запутанном и неразрешенном драматическом построении «Гондлы»52 можно отнести и к другим пьесам Гумилева.

Здесь следует попутно заметить, что драматургические замыслы Блока и Гумилева несколько раз отчасти совпадали тематически. К одному и тому же «заказу» восходят драматическая сцена «Игра» и проект, зафиксированный в блоковском дневнике 7 октября 1912 года: «Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в «Бродячей собаке» (игорный дом в Париже сто лет назад)53. Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся»54. Действие гумилевской сцены происходит в «игорном доме в Париже 1813 года», герой ее, «претендент на престол Майорки», проигрывает в карты свой будущий трон. В «отрывке» из незавершенного драматического сочинения Гумилев упоминает подлежавший, по-видимому, развитию мотив конфликта рыцарей и ремесленников в эпоху Средневековья55, затронутый также в «Розе и кресте»56. Наконец, в 1921 году Блок получил предложение инсценировать пушкинскую «Сказку о царе Салтане»57. Возможно, что Блок пытался разрабатывать этот замысел – в числе своих (утраченных ныне) работ Блок называл и «Пробы детского театра»58, но впоследствии от этого предложения отказался, и пьесу «Царевна-Лебедь» для Первого детского театра взялся написать Гумилев59.

Сказанное выше об ослабленной и неразрешенной драматичности гумилевских поэм-диалогов не относится, однако, к пятиактной трагедии «Отравленная туника» (1917–1918). Действие трагедии происходит в VI веке в Византии. Соблюдено единство места (зала Константинопольского дворца), единство времени (события происходят в течение 24 часов) и единство действия. Гумилев сознательно ориентируется на театр французского классицизма – после первого авторского чтения у Ф.К. Соллогуба 8 мая 1918 года один из слушателей назвал «Отравленную тунику» «трагедией в стиле модернизированного Корнеля»60. В это же время Гумилев объявляет о намерении переводить «Сида» Корнеля для планируемого Камерного театра61.

В период работы над «Отравленной туникой» Гумилев так изложил свою театральную программу в интервью для английского журнала «Нью эйдж»: «Новый театр, как я представляю, не будет театром бледных событий, бледных движений и эмоций наподобие театра Метерлинка. Но, напротив, будет исполнен страстей, действия и возвышенных моментов. В конце концов, только такой театр способен ознакомить широкую публику с искусством ее современников. Если говорить о новейших театральных опытах в России, то попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на неудачу просто потому, что эта форма слишком мелка и поверхностна, она никоим образом не достигает глубины и трагичности, характерных для нашего времени с его грандиозными открытиями, войной и революцией»62. С позиций трагедии героического действия и предпринял Гумилев критику театра Блока. Рассмотрим его аргументацию.

О том, что лирические драмы Блока выросли из соответствующих стихотворений, писал и сам Блок, и его критики – одним из первых С. Городецкий63. Равным образом достаточно распространено было и мнение о том, что эти драмы «как театр не существуют», потому что «как бы растворяются в поэтической и бездейственной влаге, становятся аморфными»64. Но «Роза и крест», чье появление совпало с опытами нового ансамблевого типа спектакля, представлялась деятелям и сторонникам экспериментального театра 1910-х вполне сценичной65. В.М. Жирмунский писал в связи с постановкой драмы Иннокентия Анненского в московском Камерном театре: «“Фамира-кифаред” вместе с лирической драмой Александра Блока “Роза и крест” – единственное произведение поэзии символизма, которое требует действительного сценического воплощения, так как заключает в себе зерно неосуществленной трагедии. <…> Трагическое развитие в драме Блока возникает из мистического чувства, нисходящего к земной жизни и принимающею жизнь, как радость…»66. Гумилев же в рецензии 1918 года стремится «развенчать» театр Блока, напоминая о тех литературных жанрах (лирическом стихотворении, поэме в октавах67), к которым генетически, на его взгляд, восходят блоковские драмы.

Гумилева как критика, теоретика и поэтического соперника Блока постоянно волновала тайна обаяния блоковской поэзии68. В поисках объяснения он обычно стремился свести разгадку блоковского «шарма» к тому или иному структурному принципу, обнаруженному им в стихах Блока. Так, в набросках доклада об акмеизме Гумилев писал в 1914 году: «Поэт стал великолепным органом, гудящим и смутно волнующим сердца, но когда мы хотели узнать, кому звучит его Te Deum, мы останавливались изумленные. Увы, оказывается, он играл нам все те же песенки, которые нам опостылели еще со времен Ламартина, его темами бывали то роковые герои Марлинского, то травки, то звезды, столь любимые английскими иллюстраторами. Великолепная инструментовка придала им на миг кажущуюся убедительность, захотелось по призыву Блока “с никем не сравнимым отлетать в голубые края”69, но вдруг стало ясно, что тайна Незнакомки в ее дактилических окончаниях и больше ни в чем70. Символисты использовали все музыкальные возможности слова, показали, как одно и то же слово в разных звуковых сочетаниях значит иное, но доказать, что это иное и есть подлинное значение данного слова, а не одна из его возможностей, не смогли. Мало того, исследуя слово в одном музыкальном направлении, они забыли и стилистику, и композицию или, вернее, попытались и их подчинить законам музыкального развития. В их стихотворениях отсутствует последовательное смешение планов переднего и заднего; при помощи чрезмерно развитой метафоры, гиперболы, сказал бы я, человек с исключительной легкостью подменяется звездой, звезда какой-нибудь идеей и т. д. Откуда ж бы им, всецело подчиненным временному искусству музыки, знать о пространственных законах пластического восприятия»71.

Другой пример попыток Гумилева развеять эмоциональный ореол блоковской поэзии – его слова о «Шагах командора» в разговоре с С.Л. Рафаловичем весной 1916 года: «Он мне сказал, что главным литературным событием этого сезона было блоковское стихотворение “Шаги командора”, напечатанное в “Русской мысли”. На мой вопрос, что это за стихотворение, он мне процитировал на память несколько строф и пояснил, что это по сюжету, в сущности, только современный адюльтер в обстановке современного города, где мстящий муж приезжает к любовнику на автомобиле. И прибавил: “Но тут есть обычный блоковский шарм”. Обычно такой проницательный и вдумчивый, Гумилев на сей раз совершенно не понял этого стихотворения»72.

Такую же позу «непонимающего» занял Гумилев и по отношению к театру Блока. Он предъявляет к блоковским героям те же самые требования, что и к заданному идеалу своего лирического героя, о котором он писал в стихотворении «Мои читатели»72а:

Разумеется, такого героя на театре следует воссоздавать, ориентируясь на корнелевскую трагедию. Но Блока-драматурга интересовал как раз такой герой, который делает не то, «что надо». Именно таким задуман персонаж драмы «Нелепый человек»73. Такой тип героя Блок связывал со спецификой национального характера: «…это и есть в нем РУССКОЕ: русский “лентяй”, а сделал громадное дело, черт знает для чего; сделал не для себя, а для кого – сам не знал»74. Таким образом, можно предположить, что на претензии Гумилева к блоковским действующим лицам Блок должен был ответить так, как он отвечал Гумилеву по поводу других его упреков: «Вообще же то, что вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы – слишком литератор, и притом французский»75.

Нельзя не заметить, что, подходя с позиций классицистской трагедии и упрекая «Розу и крест» в недостаточной конфликтности, Гумилев с невольной проницательностью указал на то свойство драматургической природы блоковской пьесы, которое роднит ее с театром Чехова, где был дискредитирован «традиционный образ действий, основанный на конфликте между героями в борьбе за практически определенные цели»76, с театром, не основанным ни на борьбе воль, ни на борьбе с препятствиями77. По-видимому, подобное сближение не противоречило творческой интуиции мхатовцев, причастных к попытке постановки «Розы и креста», – так, например, В.И. Качалов задумывал «сыграть Бертрана» в подобие Епиходова из «Вишневого сада»78.

Беглый анализ Гумилева во многом верен, но осужденная им драматургическая специфика «Розы и креста» исторически оказалась предвосхищением тех путей, по которым пошла мировая драматургия XX века, отправляясь в значительной мере от Чехова. Этих театральных возможностей Гумилев не учитывал, и парадоксальным образом претензии Гумилева к недостаточной театральности драмы Блока можно счесть претензиями именно литературными, а не театральными.

Напечатано с незначительными разночтениями как предисловие к первой публикации рецензии Н.Гумилева 1918 года (предназначавшейся, по-видимому, для бывших «Биржевых ведомостей», вероятно, по заказу Акима Волынского): Литературное наследство. Т. 92. Кн. 5. М., 1993. С. 23–31. Сама публикация по беловому автографу была осуществлена моим соавтором и по другой публикации (переписки Брюсова с Гумилевым) Ремом Леонидовичем Щербаковым (1929–2003).

Из последующей литературы на эту тему см.: Лекманов О. «Пусть они теперь слушают…»: о статье Ал. Блока «“Без божества, без вдохновенья” (Цех акмеистов)» // НЛО. 2007. № 87.

Прилагаю текст обсуждаемой рецензии:

Театр Александра Блока (Александр Блок. Театр. «Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка», «Роза и крест».

Издание третье. Петербург. Изд. «Земля». 1918).

Четыре пьесы Александра Блока – это целая эпоха в истории русского театра. Не важно, что только две из них, и то как-то случайно, увидели сцену, давно известно, что душа театра не режиссер и не актер, а автор, и только он. Это мы говорим: театр Станиславского, Коммиссаржевской. При некотором удаленьи мы уже скажем: театр Расина, театр Шекспира.

Театр Блока охватывает десять лет сумеречно-рассветных от малой революции до Великой Войны. Это тот новый репертуар, который вопреки важным директорам театров, поклонникам Рышкова и Трахтенберга, шел прямо из сердца русского общества к сердцу каждого отдельного его представителя. И победы и пораженья у поэта и его аудитории одни и те же. Сила Блока в его чувствованьи ритма, двигающего массами.

Словно собираясь с силами для предстоящих ей великих испытаний, дремала душа страны. Не было ни действия, рождающего драму, ни воспоминанья о действии, из которого родился бы эпос. Одна лирика царила нераздельно. Чувство, бессильное выйти за свои пределы, загоралось всеми цветами радуги, как мыльный пузырь на солнце, и наш глаз обогащался созерцанием невиданных дотоле оттенков. Блок был первым поэтом этого периода, и у него хватило даже творческой энергии на инсценировку своих же лирических стихотворений. В самом деле, театр – достоянье немногих героических эпох, а сцена и актеры на ней – всех. И вот поэты инсценируют свои лирические и эпические замыслы, создавая не подлинные произведенья искусства, но суррогаты драматического творчества. О том, как это делается и как могло бы делаться, я поговорю в другом месте, пока же прошу обратить вниманье на то, что «Балаганчик» вышел из «Нечаянной Радости» (там даже есть стихотворенье под таким же названьем), «Король на площади» из «Земля в снегу» и «Незнакомка» из «Снежной маски». Мне эти пьесы дороги, как вариации на незабываемые образы, но я так же приветствовал бы альбом рисунков на те же темы или музыкальные композиции. Театрального же в них нет ничего, кроме модной в то время ломки веками выкристаллизировавшихся норм отношений между двумя сторонами рампы, оказавшихся не под силу тогдашним актерам и авторам. Ломка была столь же решительная, сколь изящная, но и только. Созидания не было. Я помню постановку доктором Дапертутто «Балаганчика» и «Незнакомки» несколько лет тому назад в Тенишевском зале. Постановка была блестящая, актеры (о чудо!) великолепно говорили стихи, и было только, только что приятно. А ведь щеки бледнеют и глаза загораются, когда читаешь эти вещи вечером один в своей комнате.

Остается «Роза и крест», написанная позже других, хотя тоже до войны. Эта величественная поэма имела все права быть рассказанной в октавах. Каприз поэта сделал из нее драму. Попробуем покориться этому капризу.

Герой пьесы – это рыцарь Бертран, немолодой, незнатный, неудачник на турнире. Он на службе у графа Арчимбаута и влюблен в графиню Изору. По ее порученью он находит и приводит в Лангедок бретонского менестреля, решает бой против восставших ткачей и, раненный, умирает, охраняя Изору, целующуюся со вчерашним пажом, красивым и робким Алисканом. Прекрасный образ, но в котором нет ничего драматического. Он ни с чем не борется, ничего не домогается. О своем постепенном проникновеньи в непонятное ему сперва сочетанье слов «Радость – Страданье» он рассказывает только в лирических монологах, не сопровождая их никакими решеньями. Второе наиболее значительное лицо пьесы – это графиня Изора. Как эпический образ, она, пожалуй, еще значительнее Бертрана, как драматический – не существует, подобно ему. Это молодая женщина, под влияньем зимней тоски влюбившаяся в неведомого ей автора песни, которую случайно пропели под ее окном. Но наступает весна, приведенный певец оказывается стариком, и она отдает свою благосклонность ничтожному юноше. Чисто физическая правдивость этого образа только подчеркивает его статичность. Что сказать об остальных? Все хороши: и бретонский поэт Гаэтан, во всем мире видящий лишь его сказочную сущность, и эстет тринадцатого века Алискан, и грубоватый хитрец Капеллан. Но если рассматривать их как действующие лица драмы, то они представятся какой-то колонией толстовцев, где каждый без спора и колебания делает то, что ему скажет другой. А ведь драма – это столкновенье воль, страстная напряженность положений, во время которой у зрителя ногти впиваются в ладони и он замирает, ожидая, что же случится, кто же победит?

Если правильно относить начало театра к эллинским жертвоприношениям, то не надо забывать, что тогда проливалась, пьяня присутствующих, настоящая кровь.

Так давно мы ждали постановки «Розы и креста». Так хотелось отдаться ритму этих колдующих стихов, любоваться переливами этих нежных существований, как в летний полдень любуемся пробегающими облаками. Но когда я недавно прочел, что наконец решено поставить эту пьесу, с какой болью почувствовал я, что это поздно. Так мужчина с печалью смотрит на нежную девочку, в которую бы он мог так ясно влюбиться пятнадцать лет тому назад. Мечтательный период русской жизни теперь весь в прошлом. Ритму нашей жизни отвечает только трагедия. Мы доросли до Шекспира и Корнеля.

 

Комментарии

1.

Суперфин Г., Тименчик Р. К истории неосуществленной постановки драмы А. Блока «Роза и крест» // Труды Второй науч. конф., посвящ. изучению жизни и творчества А.А. Блока. Блоковский сборник. II. Тарту, 1972. С. 411–415.

2.

«Отдельные строфы до мучительности напоминают свои образцы, то Бальмонта, то Андрея Белого, то А. Блока…» (Весы. 1905. № 11. С. 68). Сам Гумилев в рецензии на «Сети» М. Кузмина писал: «наше время Брюсова, Бальмонта и Блока» (Речь. 1908. 22 мая).

3.

Так, на экземпляре «Романтических цветов» против последней строфы стихотворения «Влюбленная в дьявола»:

Брюсов пометил: «Неплохо. Блок» (Литературное наследство. Т. 27–28. М., 1937. С. 674).

4.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 22 мая 1912 г. (Литературное наследство. Т. 98: «Брюсов и его корреспонденты». М., 1994. Кн. 2. С. 503).

5.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 1 мая 1907 г.: «Его «Нечаянная Радость» заинтересовала меня в высшей степени» (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 432).

6.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 14 июля 1908 г. (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 480).

7.

См. о «ереси В.Иванова, Блока или других» в письме Гумилева к Брюсову от 20 августа 1908 г. (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 482).

8.

Так, метафора техники словесного искусства как «законов рыцарства, когда оно становится великим цехом», развернутая в рецензии С.А. Ауслендера на «Жемчуга» Гумилева (Речь. 1910. 5 июня), является, по-видимому, отголоском подробных бесед Гумилева с Ауслендером весной 1910 г.

9.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 2 сентября 1910 г.: «…я несколько иначе понимаю статью Блока. Может быть, под влияньем разговора с ним, я вынес то впечатленье, что он стремится к строгому искусству, которое ему нравится называть религией, от произвольных догадок, выкриков и подмигивания («Земля в снегу»), что он, конечно, совсем неосновательно называет поэзией. Пример – его стихи в «Аполлоне», где он явно учится у Вас» (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 500). См. также: Кузнецова О.А. Дискуссия о состоянии русского символизма в «Обществе ревнителей художественного слова» // Русская литература. 1990. № 1. С. 200–207.

10.

См. записку Городецкого Блоку от середины октября 1911 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 56).

11.

Новый журнал для всех. 1913. № 5. Стлб. 149.

12.

Эта формула, по-видимому, совпадает с рабочим определением акмеизма, принятым в Цехе поэтов. Ср. записанные Ахматовой в 1961 г. слова М.А.Зенкевича о «Поэме без героя»: «Слово акмеистическое, с твердо очерченными границами» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 78).

13.

Аполлон. 1912. № 8. С. 60–61. Эту рецензию Блок счел нужным показать матери (см. его письмо к матери от 7 ноября 1912 г. // Письма Блока к родным. Т. II. М.; Л., 1932. С. 230). Анализ гумилевских оценок Блока, равно как и разбор контекста статьи «Без божества, без вдохновенья», см.: Громов П.А. Блок, его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 434–437, 538–551.

14.

Брюсов В. Суд акмеистам // Печать и революция. 1923. № 3. С. 98.

15.

А. Белый вспоминает, что к его приезду в Петербург в январе 1912 г. «был А.А. исключен из тогда лишь сформированного «Цеха поэтов»: за непоявление в Цехе поэтов без уважительных причин» (Эпопея. 1923. № 4. С. 239). Точная дата исключения неизвестна, но, во всяком случае, в телеграмме Цеха, от правленной к чествованию Бальмонта 11 марта 1912 г., среди перечисленных в подписи цеховиков имя Блока отсутствует (Записки Неофилологического общества. Вып. VII. СПб., 1914. С. 58).

16.

См. письмо Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову от 21 января 1913 г.: «…“акмеисты” помешаны на теоретическом, конечно, и платоническом, но от этого не менее яростном преследовании “старших”. Как в былые времена считалось почетным для молодого считать себя чьим-нибудь учеником (ну, хоть Брюсова, Бальмонта), так теперь считается почетным быть врагом старших, не признавать никого кроме себя. Мандельштам ходит и говорит: “Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет помещена в 'Аполлоне' – он скоро (это еще оч<ень> проблематично) будет журналом акмеистов”» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 409–410). Возможно, что сохранившиеся свидетельства «старших» преувеличивают размах антисимволистской кампании. Ср.: «Когда мы возвращались откуда-то домой, Николай Степанович мне сказал про символистов: “Они как дикари, которые съели своих родителей и с тревогой смотрят на своих детей” (А<нна>А<хматова>)» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. С. 193).

17.

См. письмо Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову от 3 марта 1913 г.: «Городецкий, кроме того, что он ведет кампанию за акмеизм против символизма, позволял себе неоднократно вылазки чисто личные против Вас, Блока, публично. В подвале, читая об акмеизме, он разбирал один Ваш сонет из “Золотых завес”, на каждом шагу спрашивая, “что это значит”, “какой тут смысл”, а также одно стих <отворение> Блока, над кот<орым> тоже прямо издевался» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 413).

18.

Ср. свидетельство недоброжелательного к Гумилеву К.А. Сюннерберга: «Гумилев все же навязчиво лез в вожди. Между тем вождем никто его и не собрался признавать. “Не признают? – Заставлю!” И он стал сам делать себе карьеру. Начал в толпе поэтов работать локтями и кулаком.

Как-то был я на большом обеде, когда чествовали С.К. Маковского, будущего редактора худож<ественно>-литер<атурного> журнала “Аполлон”. <…> Когда садились за стол, я услышал конец разговора, который вел Гумилев с кем-то: “Во всяком случае я считаю себя не ниже Блока; в крайнем случае – Блок, а потом сейчас же после него я ”, – говорил Гумилев, усаживаясь на стуле. Для него, я думаю, не так было важно, чтобы была школа, как было существенно, чтобы он, Гумилев, был признан вождем. Признания кучки друзей, назначенных Гумилевым в акмеисты, ему было мало» (Гречишкин С.С., Лавров А.В. Символисты вблизи. Статьи и публикации. СПб., 2004. С. 215–216).

19.

Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 195 (запись от 2 января 1920 г. о теме доклада Гумилева в Доме искусств). Сходные мысли Гумилев излагал в 1917 г. Г.К.Честертону: «Он не коммунист, но утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д‘Аннунцио был возведен на итальянский, а Анатоль Франс – на французский престол. <…> Короли, магнаты или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти, литераторы же поссориться не в состоянии» (The Autobiography of G.K. Chesterton. N.Y., 1936. P. 259–261; Русинко Э. Гумилев в Лондоне: неизвестное интервью // Николай Гумилев: Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 301–302).

20.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. М.—Л., 1963. С. 238.

21.

Кузмин М. Как я читал доклад в «Бродячей собаке» // Синий журнал. 1914. № 18. С. 6.

22.

Куприяновский П.В. Пометки А. Блока на манифестах поэтов-акмеистов // Учен. записки Ивановского гос. пед. ин-та. Т. XII. Филол. науки. Вып. 3. 1957. С. 126.

23.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 181.

24.

Надпись опубликована Д.Е.Максимовым (Ивановский альманах. 1945. № 5–6. С. 229).

25.

Куприяновский П. Сквозь время. Статьи о литературе. Ярославль, 1972. С. 65.

26.

Творчество (Харьков). 1919. № 3. С. 27. Ср., впрочем, отзыв Е.И. Шамурина: «Но ни капли огня, пафоса, вдохновенья. Ничего того, что позволяло бы, а тем более обязывало бы считать автора этих милых, утонченных, но бесконечно холодных стихов подлинным Божией милостью поэтом. Ни одно стихотворение в «Костре» не захватывает, не волнует, не запоминается так, как запоминались в свое время хотя бы «Капитаны» того же поэта» (Ш. [Шамурин Е.И.] Н. Гумилев. «Костер» // Казанский библиофил. 1922. № 3. С. 88).

27.

РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 2–2 об. (опубликовано с неточностями: Знамя. 1964. № 1. С. 196).

28.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 335.

29.

Кузмин М. О прекрасной ясности // Аполлон. 1910. № 4.

30.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. С. 183.

31.

См. воспоминания Владимира Шкловского о том, как Гумилев и Блок во «Всемирной литературе» читали друг другу стихи (Книга и революция. 1922. № 7 (19). С. 57). Споры Гумилева и Блока во «Всемирной литературе» описаны в воспоминаниях В.А. Рождественского, К.И. Чуковского и др.

32.

См., напр., запись от 11 апреля 1919 г.: «Забракован перевод “Гренадеров” коллегией Гумилева. Я заступился за Михайлова» (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 456). Об этом эпизоде вспоминал один из участников «коллегии Гумилева»: «Блок <…> колебался, следует ли наново перевести “Два гренадера”. Гумилев вызвался предложить ему на выбор с десяток переводов знаменитой баллады и просил друзей и учеников этим заняться. Мы трудились целую неделю, и, право, некоторые переводы оказались совсем недурны. Но Блок отверг их – и оставил старый перевод Михайлова. “Горит моя страна…” – задумчиво, чуть-чуть нараспев произнес он михайловскую строчку, будто в укор всем нам, в том числе и Гумилеву» (Адамович Г. Комментарии. Вашингтон, 1967. С. 114–115). См. также запись от 5 июня 1920 г. о переводах В.П. Коломийцева из Гейне: «Насколько это ближе к Гейне, чем Гумилев!» (Блок А. Записные книжки. С. 494).

32а.

Вот как виделась антитеза двух поэтов человеку, наблюдавшему недолго обоих в 1920 г. – киевскому поэту и художнику Виктору Третьякову: «Мужественно уверенная поступь, военная выправка, прямо и чуть гордо поставленная голова, коротко остриженная. Плотно сжатый рот. В походке, выгибе спины и профиле есть что-то, напоминающее тигра. Золотистые ресницы прикрывают прямо и непреклонно смотрящие зрачки.

Таков Николай Степанович Гумилев, ровно год тому назад павший в Петрограде от пуль Чека.

Какая разница между ним и другими литераторами! Он и Александр Блок – два полюса.

Блок – это музыкальная лирика, это – хаос и стихия, ломающие форму. Гумилев – это форма, сковавшая хаос, это поэт зрительного образа. Блок пассивен в жизни, статуарен, мечтательно-созерцателен. Гумилев – энергичный, упругий, как пружина, мускулистый действователь, у него темперамент искателя, борца и смельчака. Всегда молчаливый и грустный Блок, медленный и сосредоточенный в себе, словно носящий роковые предчувствия, – весь он как-то вне жизни. Он проходит мимо нее, испытующе заглядывая ей в очи, читая в них темные пророчества. Слегка загорелый, женоподобно красивый и чуть надменный, он матовым, усталым, медленным голосом, слегка в нос и нехотя читает на литературных вечерах свои ночные, неуловимо струящиеся стихи.

Его поэзия– это вещание строго печальной от знания будущего древней Сибиллы. Взволнованный и опьяненный мгновением, он точно эллинская пифия, в полузабытье слагает певучие, трепетные, всегда неясные и странно томящие песни. Не ищите у него образов – он весь в мелодии, не ищите у него определенности и скульптурности: он – весь темная, страшная неизбежность, он – во власти глухих ночных пророчеств. Он к концу своей недолгой жизни стал чеканнее и яснее, но не это характерно для него. Блок служит богу Дионису, а не Аполлону. Он потомок Лермонтова, а не Пушкина.

А Гумилев… Весь он стальной, этот всегда безукоризненно одетый поэт, сильным гортанным баритоном читающий публично такие же, как он сам, кованые стихи. Он так любит точность, стройность, ясность и теорию. Он даже язык богов – поэзию хочет подчинить железному закону необходимости. Он считает поэта таким же цеховым мастером слова, как портного, живописца, ткача, мастером в лучшем смысле, мастером, преодолевшим технические трудности искусства, сознательным и образованным руководителем вдохновения. Он искренно считает возможным учить хорошо писать стихи, шлифовать сырое дарование. Он напоминает древних мастеров слова: миннезингеров, труверов и менестрелей, создавших стройную науку слагания песен. Леонардо да Винчи писал: “Сначала научись всему тому, что нужно для твоего искусства, а потом трогай души”, и Гумилеву, конечно, был мил этот девиз. Гумилев так любил преодолевать технические трудности словесного искусства, влагая свое вольное и безудержное вдохновение в старинные строгие формы сонета, терцины и октавы; он владел этими формами в совершенстве. И как не похож на него прихотливый, стихийный Блок, никогда не написавший ни одного сонета, не любивший скованных форм. В своем поэтическом творчестве Гумилев продолжает и ярко утверждает себя как человека необычных устремлений. Он весь в стародавних временах, в зловеще-хмуром Средневековье. У него всюду опьянение стариной и необычайным соотношением явлений. Образы рыцаря, пирата, отважного конквистадора, жреца, воина создаются им с особой любовью. Но эти древние персонажи он вплетает в странный, капризно-изысканный замысел. Вы читаете балладу Гумилева или лирическое стихотворение и никогда не знаете, к какой развязке приведет его беспокойная и пестрая фантазия» (Третьяков В. Светлой памяти Н.С. Гумилева (К годовщине его смерти) // Сегодня (Рига). 1922. 1 сентября; характерны аберрации увлеченного антитезой читателя – Блок, конечно, писал сонеты).

33.

См. свидетельство частой собеседницы Блока в 1918–1921 гг.: «Все, что в современной поэзии не было “круглым”, то есть таким, где не за что “зацепиться”, находило отклик в сознании Блока. Но бывали случаи, когда бесспорный талант проявлялся в сочетании с неприемлемыми для Блока чертами этики и эстетики. И неприятие это переходило не в личную, а, я бы сказала, в гражданственную неприязнь. Так было с поэзией Н. Гумилева. <…> Про Гумилева: “Все люди в шляпе – он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию – он в Африку. И стихи такие, по-моему… в цилиндре”» (Книпович Е. Об Александре Блоке. М., 1987. С. 22, 73). Ср.: «Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: “Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать – почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать”» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 260). Позднее Ахматова находила разные, не невероятные объяснения – ср., например, запись 1926 года: «АА рассказывала, что читала в Москве только что изданные письма Блока, из которых видно, что Блок был под большим влиянием (биографически) Мережковских, и это подтверждает мысли АА, что враждебное отношение Блока к Гумилеву вышло из дома Мережковских» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 61–62).

34.

Чуковский К. Чудотворство любви // Литературная газета. 1965. 26 июня.

35.

Полуироническое (писано в 1926 г.) резюме соратника Гумилева в этом эпизоде: «Когда “Цех” сверг соглашательское правление Союза поэтов, возглавлявшееся Блоком <…> и образовал собственное “фашистское” правление во главе с Гумилевым…» (Иванов Г. Собр. соч. в 3 тт. Т. 3. М., 1994. С. 271).

36.

Лурье В. Маленькая столовая напротив кухни // Дни. 1923. 17 июня.

37.

В 1917 г. Гумилев писал Ларисе Рейснер: «Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр. Что из того, что в этом я немного искуснее моих сверстников» (Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 200).

38.

Записки Института Живого Слова. Пб., 1919. С. 76. Поводом для обсуждения такой возможности были, по-видимому, сообщения об изобретении «машинки для мышления», комбинирующей слова (см., напр.: Машинка для писателей // Вестник литературы. 1917. № 1. Стлб. 14–17).

39.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 398.

40.

Резонатором, а может быть, и источником блоковских настроений были суждения его родных и знакомых. См., например, письмо А.А. Кублицкой-Пиоттух к К.И. Чуковскому от 23 февраля 1921 г.: «Вчера Саша принес “Дракона”, издание цеха поэтов. Я прочла все эти стихи и поразилась их убожеством, сочиненностью, вычурностью, холодностью, ветхостью. <…> Но мне хотелось бы знать Ваше мнение о Осипе Мандельштаме, Ходасевиче, Лозинском и родоначальнике их Гумилеве. Мне все это представляется поэзией вырождения: писано зря, нарочито не из органической потребности и совсем не потому, что есть что сказать, а чтобы называться поэтом <…> Прочтите нам, Корней Иванович, напишите и прочтите, а не то ведь Эйхенбаумы всех их нарядят в тоги гениальности, этих бедняг, сидящих по уголкам» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 317–318). Ср. сведения, собранные П.Н. Лукницким для «Трудов и дней» Гумилева: «1921. Апрель. Ал. Блок написал статью “Без божества, без вдохновенья”. Статья эта (Н.С. читал ее в рукописи) привела к разрыву личных отношений между Н.С.(?) и Ал. Блок <…> 1921. Май. Написал ответную статью на статью Ал. Блока “Без божества, без вдохновенья” С.Г. Каплун. Примечание. Статья не сохранилась» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 320–321). Е.Ф. Книпович вспоминала три года спустя: «Надо сказать, что в это время Ал<ександр>Ал<ександрович> встречался с Гумилевым во “Всемирной литературе” и вел с ним нескончаемые споры, стараясь если не принять, то понять, найти что-нибудь живое и подлинное в credo акмеизма. Это не удалось, и тогда он согласился на предложение Чуковского и написал статью, которой несвойственное ему в последние годы полемическое заострение он объяснил тем, что “я десять лет слушал и старался, чтобы мне что-нибудь понравилось, и больше не хочу, пусть они теперь слушают”» (Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 293).

41.

«АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей «Без божества, без вдохновенья», поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. С. 151).

42.

Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 423.

43.

Письмо А.М.Ремизова к Гумилеву от 2 февраля 1909 г. (Гумилев Н. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 228).

44.

РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 135. Л. 187.

45.

Кузмин М. Условности. Статьи об искусстве. Пг., 1923. С. 107.

46.

Блок писал матери об этом сборнике: «У Гумилева мне многое нравится» (Блок А.А. Письма к родным. Л.; М. 1932. т. II. С. 196). См. также его письмо к Гумилеву от 14 апреля 1912 г. (Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. М.-Л., 1963. С. 386).

47.

Гиперборей, 1913. № 7. Пьеса написана под несомненным влиянием драм И. Анненского. Ср. воспоминания Ахматовой о ее разговоре с Блоком 25 ноября 1925 г.: «АА вместе с Блоком выступала на Бестужевских курсах, где был закрытый вечер. Блок говорил АА, что “Актеон” (которого Николай Степанович перед тем прислал Блоку – в номере “Гиперборея”) ему не нравится» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. С. 31). Ср. об этом разговоре: «Блок <…> фыркнул на Гумилева» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 81).

48.

Альманах муз. Пг., 1916. С. 57–60.

49.

Русская мысль. 1917. № 1. С. 66–97. В том же номере публиковались фрагменты из «Возмездия». Впоследствии Блоку пришлось рассматривать «Гондлу» в связи с планом «Исторических картин» (Блок А. Записные книжки. С. 477, 497).

50.

Аполлон. 1917. № 6–7. С. 17–57.

51.

См. объявление о включении «Дон-Жуана в Египте» в репертуар театра «Маски» (Вечерние новости (Москва) 1917. 25 мая). Ставили эту пьеску и во Владивостоке в годы Гражданской войны, а ранее, в 1913 г., – в любительском кружке в Митаве; дважды ставилась «Гондла» и т. д.

52.

Городецкий С. Беллетристика в 1917 году // Кавказское слово (Тифлис). 1918. 3 января.

53.

Идея этого вечера была связана с юбилейными торжествами – столетием Отечественной войны // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 200–201). В программе, в числе прочих, были названы произведения С. Ауслендера, С. Городецкого, Н. Гумилева.

54.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 161.

55.

РГАЛИ. Ф. 147. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 2.

56.

Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 313–314.

57.

См. письмо А.А. Кублицкой-Пиоттух к М.А.Бекетовой от 17 апреля 1921 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. З. С. 521).

58.

Литературное наследство. Т. 27–28. М., 1937. С. 565.

59.

Жизнь искусства. 1921. 30 августа. В связи с этим в гумилевских бумагах, изъятых ВЧК, появляются телефоны Детского театра, режиссера этого театра Генриетты Паскар и завфинчастью А.М. Данкмана (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 279; воспроизведено неверно).

60.

Чешихин Вс. Е. Дневник 1918 г. (РГАЛИ. Ф. 553. Оп. 1. Ед. хр. 1163. Л. 32).

61.

Театр должен был быть рассчитан всего на 60 зрителей. Режиссерами должны были стать В.Н. Соловьев и С.Э. Радлов, заведующим репертуаром – Гумилев (Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 211).

62.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 272.

63.

Городецкий С. Рецензия на «Лирические драмы» // Образование. 1908. № 8. Отд. 4. С. 68. Ср. также: «Три лирические драмы Блока являются лишь развитием излюбленных стихотворений. Но самое построение драматического произведения по методу лирического стихотворения является новым» (Городецкий С. Блок А.А. // Новый энциклопедический словарь. Т. 6. СПб., 1912. Стлб. 900).

64.

Чулков Г. Лирическая трагедия // Золотое руно. 1909. № 11–12. С. 54.

65.

К.А. Вогак, соратник Мейерхольда по обновлению театральной стилистики, писал о «Розе и кресте»: «…глубокое и мудрое содержание драмы влито в законченную и уравновешенную сценическую форму. <…> Вообще пьеса дает много простора для работы и актеров, и режиссера. Остается пожелать, чтобы она <…> не в пример многим и многим современным пьесам, проложила себе быстрый путь на сцену» (Любовь к трем апельсинам. 1914. № 1. С. 56–57). Впрочем, именно то обстоятельство, что ряд сцен пьесы, по словам К.А. Вогака, предполагал «развитие пышного театрального зрелища», затрудняло ей путь на сцену. Н.Н. Евреинов писал В.В. Каменскому в 1922 г.: «Потом помни, что чересчур постановочные вещи невыгодны для драматурга. Напр<имер>, “Роза и крест” Блока нигде из-за этого не идет. Опять же “Фауст” Гете!» (Современная драматургия. 1988. № 4. С. 238). Само собой разумеется, что пьесы Блока казались несценичными противникам нового театра вообще. См., скажем, статью историка театра Бориса Варнеке «А. Блок и театр» (Вечерние известия. Одесса, 1926. 5 декабря).

66.

Victor [В.М. Жирмунский]. Московский камерный театр // Биржевые ведомости. 1917. 18 февраля.

67.

Возможно, толчком к этому гумилевскому сближению послужили слова Пушкина по поводу плана «драмы о папессе Иоанне»: «Лучше сделать из нее поэму в стиле “Кристабель” или же в октавах». С тем ощущением, что сквозь драму Блока «просвечивает» ее эпический прототип, столкнулась при постановке «Розы и креста» труппа МХТ. По словам В.И. Качалова, от декораций М.В. Добужинского пришлось отказаться, «так как выяснилась необходимость дать пьесе Блока легкую оправу, чтобы она смотрелась так, как переворачиваются страницы книги. Постановку на занавесе поручено было выполнить художнику И.Я. Гремиславскому» (Беседа с В.И. Качаловым // Россия. (София). 1920. 20 октября).

68.

Н.М. Волковыский передает слова Гумилева: «У Блока есть одно-два стихотворения, которые выше всего, что я написал за всю свою жизнь» (Сегодня. (Рига) 1931. 15 сентября).

69.

Неточная цитата из стих. «В кабаках, в переулках, в извивах…».

70.

За четыре года до этого в статье «Жизнь стиха» Гумилев назвал «Незнакомку» в числе «живых» стихотворений современной русской поэзии, но от разбора ее воздержался, потому что «о ней столько писалось» (Аполлон. 1910. № 7. С. 12). По-видимому, он имел в виду прежде всего анализ «Незнакомки» в статье Иннокентия Анненского «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 2. С. 7–9).

71.

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. С. 266–267.

72.

Рафалович С. Памяти Ал. Блока // Фигаро (Тифлис). 1921. 25 декабря.

72а.

По свидетельству Веры Лурье, Гумилев говорил: «Это будет предисловие в стихах к моей новой книге» (В. [Лурье В.И.] Последние дни Гумилева // Сегодня (Рига). 1921. 20 декабря).

73.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 251–253.

74.

Там же. С. 253.

75.

Чуковский К. Александр Блок как человек и поэт. Пг., 1924. С. 45.

76.

Зингерман Б.И. Очерки истории драмы XX века. М., 1979. С. 15.

77.

Скафтымов А. К вопросу о принципах построения пьес А.Чехова // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 419. О роли театра Чехова в духовном мире Блока см.: Родина Т. А. Блок и русский театр начала XX века. М., 1972. С. 211–216.

78.

Шверубович В. Люди театра // Новый мир. 1968. № 8. С. 95.

 

С легкой руки Г.П. Струве разговор о тайном культе Гумилева в советской России1 повелось начинать со стихотворения Николая Моршена (Марченко):

Мой друг и коллега Георгий Ахиллович Левинтон записал по моей просьбе рассказ о встрече с автором этого стихотворения:

Я виделся с Николаем Моршеном (Н.Н. Марченко) один раз, один вечер, этим знакомством был обязан Ольге Раевской-Хьюз: услышав, что мы после Беркли будем в Монтерее, она спросила, знаю ли я Моршена, и дала его телефон. Я позвонил, он сразу же без вопросов пригласил нас с женой на тот же или следующий вечер. Дамы готовили ужин или говорили о нем, а мы разговаривали в другой комнате. Разговор зашел о читательской биографии, что-то совсем простое, кажется, Моршен говорил, что Мандельштама прочел намного позже, чем Гумилева (напомню, речь шла о конце 30-х годов в Киеве). Я сказал: «А Ваши стихи я впервые прочел в предисловии Г. Струве к сб. “Неизданный Гумилев”» (изд. им. Чехова, 1952 – там цитируется не все стихотворение «С вечерней смены, сверстник мой», а только ключевые строки, относящиеся к Гумилеву). Я прочел и запомнил этот финал «Вот так друг друга узнают / В моей стране единоверцы», Струве не назвал имени поэта, только упомянул, что он принадлежит ко второй эмиграции (времени Второй мировой войны), потом уже, когда я как-то процитировал эти строчки, мне назвала имя Моршена (с ударением на последнем слоге) Е.Рабинович, еще позже я прочел все стихотворение в 4-м томе собрания сочинений Гумилева (Вашингтон, 1968. С. 574–575).

Моршен удивился, что я вообще читал что-то из его стихов, и потом продолжал говорить о своей молодости, как будто перерыва не было, но затем как-то незаметно, ничем не обозначив начало нового эпизода, стал рассказывать, как он шел по коридору Киевского университета и вдруг услышал, как молодой человек читает своей девушке (видимо, в назидание) стихотворение «Индюк». Он повернул голову, кажется, встретился взглядом с читавшим, и прошел дальше. «Я счел, что могу в стихах несколько видоизменить этот эпизод», – закончил рассказ Моршен. Я цитирую, конечно, неточно, но смысл был тот, что именно этот эпизод, переведенный в более «патетический» регистр (там цитируются с метрической модификацией строки из стихотворения «Фра Беато Анджелико» («В стране, где гиппогриф веселый льва…»), и стал основой упомянутого мною стихотворения.

«Шепот вдохновенный» – эзотеричность, приглушенность, недомолвки – окрасили всю историю культа Гумилева, возникнув с появлением первых признаков официального табу2. Его имя стало существовать в литературных текстах в режиме загадки. Читатель распознавал его присутствие, шла ли речь о попытке цельного, хоть и приблизительного «стилистического портрета» его поэтического мира – как в стихотворении Антонины Мухаревой «Памяти поэта»:

или о его проникновении на страницы периодики под псевдонимами «акмеист» и «акмеисты» (портреты Н.К. Шведе-Радловой «заставляют вспомнить другую, раннюю ее работу – портрет поэта акмеиста, в котором “стиль” не мешал характеристике»4), «поэт»5, «автор “Заблудившегося трамвая”»6, или о неподписанных эпиграфах, как к стихотворению Сергея Рудакова «Жизнь» («Мелькают дни, часы, минуты…»):

или к сборнику В. Заводчикова:

или об анонимных цитатах по разным поводам – в очерке о капитане теплохода: «…бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет»9, в пересказе пьесы о ссыльной польской бунтарке, умирающей в тайге:

в рассуждении о пользе воображения после пересказа мыслей Писарева об умении мечтать и после «пылинки дальних стран»: «Это – из Блока. А другой поэт сказал:

Пылинка дальних стран и камень на дороге! Часто с таких вот пылинок и камней начинается неукротимая работа воображения»11, – где активизация пытливости читателя в поисках «другого поэта» вторит гимну воображению, или, наконец, о полутайных его стихах в устах беллетристических персонажей, как, например, в «Наших знакомых» Юрия Германа, где герой «очень долго, страшно завывая и тараща глаза, читал:

или же в устах косоплечего главного бухгалтера правления «Красного Металлурга», который во время лодочной прогулки по Фонтанке увидел:

Впереди, через Садовый мост, рванулся к Марсову полю трамвай. Косоплечий потянулся и продекламировал:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

– О-о! – с уважением пробормотал латыш: – Та фы поэт!

– Питаю некоторую склонность! – иронически ответил косоплечий. – А вы? 13 , —

или в «Голубой книге», где строки из «Фарфорового павильона» приобретают почти невытравимый зощенковский привкус:

Мы ему сказали:

– Уезжайте теперь. И лучше всего, устройтесь там у себя на работу. И параллельно с этим пишите иногда хорошие стихи. Вот это будет правильный для вас выход.

Он сказал:

– Да я так, пожалуй, и сделаю. И я согласен, что молодые авторы должны, кроме своей поэзии, опираться еще на что-нибудь другое. А то – вон что получается. И это правильно, что за это велась кампания.

И, поблагодарив нас, он удалился. И мы, литфондовцы, подумали словами поэта:

Школы читателей, как известно, «подчас даже группирую[т]ся и независимо от наличных на Парнасе партий»15. И не только на Парнасе, но также и в агоре. С одной стороны, как симптом известного диссидентства (ср. характеристику ленинградского Института экранного искусства в середине 1920-х: «В этом особняке приобщались к высокому искусству экрана <…> молодые люди, с упоением читавшие Гумилева и избегавшие слова “товарищ”»16) интерес к стихам расстрелянного не раз попадал в разносы17, доносы18 и показания19, стихи Гумилева изымались при обысках20. С другой стороны, в конце 1920-х – начале 1930-х интерес к Гумилеву охватил широкий круг молодых советских, даже пролетарских21 и крестьянских22 поэтов, не говоря уже об образованном слое молодежи23, заявлен был и самим Александром Жаровым24 и вызвал разговоры о необходимости переиздания Гумилева, на которые отзывался Маяковский в 1929 году на пленуме РАППа, нападая на Цветаеву: «Это полонщина <…>, которая агитировала за переиздание стихов Гумилева, которые “сами по себе хороши”. А я считаю, что вещь, направленная против Советского Союза, направленная против нас, не имеет права на существование, и наша задача сделать ее максимально дрянной и на ней не учить»25.

Школа читателей состояла из просто читающих Гумилева (выписывающих, переписывающих, хранящих26, размножающих, распространяющих, начитавшихся27, подражающих28, имитирующих29) и «вычитывающих» Гумилева с большим или меньшим основанием из всего наличного корпуса русской и советской поэзии. Назовем из последних лишь некоторых:

Георгий Горбачев:

«И вот под небом, дрогнувшим тогда, / Открылось в диком и простом убранстве, / Что в каждом взоре пенится звезда / И с каждым часом ширится пространство» (Н.Тихонов)30.

Марк Слоним:

«Над зеленою гимнастеркой / Черных пуговиц литые львы; / Трубка, выжженная махоркой, / И глаза стальной синевы» (Н.Тихонов)31.

Дмитрий Святополк-Мирский:

«И все мне казалось – за поворотом / Усатые тигры прошли к водопою», «Откуда ты? Какой вокзал / Тебе продал билет?» (М. Светлов)32.

Алексей Эйснер:

«Одинокая пальма вставала над ним / На холме опахалом своим, / И мелькали, сверлили стрижи тишину / И далеко я видел страну» (И.Бунин)33.

Владимир Державин:

«Далека симбирская глушь, / тихо времени колесо… / В синих отблесках вешних луж / обывательский длинен сон. / По кладовым слежалый хлам, / древних кресел скрипучий ряд, / керосиновых тусклых ламп / узаконенная заря. /. / И никак не уйти от глаз, / просквозивших через века, / стерегущих и ждущих в нас / взгляд ответный – большевика» (Н. Асеев)34.

Иннокентий Оксенов:

«Здесь спор ведут с единоверцем, / Засыпав лошадям овса, / И, ставни с вырезанным сердцем / Закрыв, спускают на ночь пса» (В.Рождественский)35; «Пар клокочет, и поднят якорь / Вымпела высоко взнесены / Над отчалившими по знаку / Быстроходной рабочей страны»; «А мне представлялось: когда на восходе / Пустым океаном владеет заря, / И льдины отколотые проходят, / Холодной прозеленью горя, / – На ледоколе, а то на собаках, / Стремлюсь в снеговой непрерывный мятеж; / Как горько, бывало, проснуться, заплакав / От явной несбыточности надежд» (В. Наумова)36; «Искатели таинственных цветов, / Не внесенных в тома энциклопедий, / Во снах мы видим чашечки из меди… / …Мы видим сны и сотни поездов, / Товаропассажирских и почтовых, / Всегда служить ботанике готовых, / Спешат к лесам, где бурые медведи, / К озерам, где разрезана жара / Грудными плавниками осетра…» (В. Саянов)37.

Абрам Лежнев:

«Обозы врозь, и мулы – в мыле, / И в прахе гор, в песке равнин, / Обстрелянные, мы вступили / В тебя, наказанный Казвин!» (Э. Багрицкий)38.

Евгения Мустангова:

«За отряд улетевших уток, / за сквозной поход облаков / мне хотелось отдать кому-то / золотые глаза веков…» (Н.Асеев)39.

Николай Степанов:

«Двух бокалов влюбленный звон / Тушит музыка менуэта. / Это празднует Трианон / День Марии Антуанетты» (М.Светлов)40.

Вячеслав Завалишин:

«В рыжих травах гадюки головка / Промелькнула, как быстрый укол, / Я рукой загорелой винтовку / На вечернее небо навел» (Н.Тихонов); «Я любил ветер верхних палуб, / Ремесло пушкаря, / Уличные скандалы / И двадцать пятое октября» (И. Эренбург); «Мы в походе не спим недели, / Извелись от гнилой воды; / Наши волосы поседели / От своей и чужой беды» (А.Сурков)41.

Николай Вильям-Вильмонт:

«Середина нынешнего века, / Втиснутая в ямбы и гранит / Жесткими руками человека / Что-то первобытное хранит» (А. Межиров)42.

Последний случай снова сплетает поэтику и политику, когда примстившееся сходство «интонации», тематические якобы переклички (включающие полемику) и другие сближения обладают зловещей силой и заставляют доброжелателей выгораживать тех, кто запятнан реминисценцией. Так было, когда тень «Моих читателей» упала на стихи безупречно-советского Виктора Гусева:

При чтении этих стихов Гусева приходят на память стихи певца русского империализма, Гумилева, написанные на «аналогичную тему». В данном случае не важно, задавался ли Гусев целью противопоставить немощной теме, развернутой предельно себялюбивым певцом русского фашизма, великую тему нашей жизни, нашей гордости и нашей славы, или он этой целью не задавался. Важно то, что это противопоставление получилось. Тема у Гумилева – бледная, немощная, несмотря на все попытки оживить ее. Тема Гусева – яркая, красочная тема. Мы не говорим здесь о качестве талантов. Но мы должны сказать, почему бесцветна, нежизненна тема у Гумилева и почему многоцветна, полнокровна тема у Гусева. У Гумилева тема бесцветна потому, что отражает идеологию квасного националистического хвастовства тем, что он тоже на канонерках читал стихи 43 .

В этом случае пришлось целую статью посвятить неуместности самого совместного называния двух имен44.

Таким образом, не только цепкой или рассеянной памятью стихотворцев, не только солидаризирующимися и полемизирующими, но и усилиями этих (и целого ряда других) «вычитывающих» в русской и советской поэзии (как в поэзии после Гумилева, так и в поэзии до него45) создавался некий обширный «quasi-гумилевский текст».

Впервые: Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Г.А. Левинтона. СПб., 2008. С. 548–560.

 

Комментарии

1.

Струве Г. Николай Гумилев – жизнь и личность // Гумилев Н. Собрание сочинений. Вашингтон, 1962. Т. 1. С. XLIII; стихотворение Н. Моршена напечатано в журнале «Грани» (1950, № 8).

2.

Ср. зафиксированный 18 января 1924 г. разговор с одним марксистским критиком: «Среди разговора узнал от Войтоловского, что само имя расстрелянного Гумилева запрещено упоминать. Против Львова-Рогачевского, который в своей “Истории” русской новейшей литературы посвятил этому поэту отдельный раздел – страшное возмущение… Как посмел?!») (Ефремов С.О. Щоденники. 1923–1929. Київ, 1997. С. 58). Об этом периоде см. содержательную публикацию: Двинятина Т.М. Н.С.Гумилев в литературном сознании конца 1920-х годов (Из комментария к дневнику П.Н.Лукницкого) // Печать и слово Санкт-Петербурга. Сб. науч. трудов. Петербургские чтения 2003. СПб., 2003. С. 183–194.

3.

Мухарева А . Cartes postales. Стихи. Кн. 3. Саратов, 1923. С. 79–80. Антонине Николаевне Мухаревой (1891–1962) принадлежали также сборники «Стихи. Кн. 1» (Пг., 1916), «Стихи. Кн. 2» (Саратов, 1921). О первой книге Давид Выгодский писал: «Зато образцы она выбирает в большинстве случаев со вкусом: это чаще других Гумилев и Ахматова…» (Летопись. 1917. № 7–8. С. 328). До известной степени обоснованно приписывание ей появившейся тогда же в том же Саратове рецензии на «Огненный столп», подписанной инициалом «М.» (Галушкин А.Ю. (сост.). Литературная жизнь России 1920-х годов: События. Отклики современников. Библиография. Т. 1. Ч. 2. М., 2005. С. 142), но все же ряд мотивов в ней (память об отзыве И.Анненского, деление акмеистов на левое и правое крыло и др.) склоняет к предположению об авторстве М.А.Зенкевича. Ср.: «Небольшая в 70 стр., изящно изданная, вышедшая в августе сего года, книжка стихов Гумилева теперь, после его смерти, приобретает особый интерес и значительность. Ею, так же, как и еще не появившейся книгой “Посредине странствия земного”, подводится неожиданный итог творчеству поэта. И точно предчувствуя это, поэт начинает свою книгу стихотворением “Память”. <…> В ряде стихотворений (“Молитва мастеров”, “Персидская миниатюра”, “Мои читатели”) дается поэтом определение и оценка своей поэзии. Он остерегается тех учеников,

И действительно, в новейшей поэзии Н.Гумилев занимал позицию правых – акмеистов парнасцев, неоклассиков, предпочитавших усовершенствовать старые испытанные приемы, чем рисковать на еще неизвестное новое. Экзотические и декоративные мотивы всегда были у Н.Гумилева лучшими в его творчестве, выделяются они и в “Огненном столпе” (“Слоненок”, “Леопард” и др.). Одним из основных устремлений Н.Гумилева как акмеиста было – стремление к мужественному в противоположность вечно-женственному символистов. В стихот<ворении> “Мои читатели”, одном из лучших в сборнике, поэт с гордостью указывает на своих поклонников. <…> Сильные, злые и веселые возят его книги в седельной сумке, читают в пальмовой роще, забывают на тонущем корабле, потому что

Среди современной поэзии футуристов и имажинистов, часто “оскорбляющих неврастенией”, это спокойное признание поэта особенно характерно. Последние стихи дорисовывают знакомый уже читателям по прежним книгам образ Гумилева как поэта. В них он является уверенным мастером избранного им стиля. Меньше чувствуется главный недостаток его поэзии – приподнятый и риторический пафос, за что когда-то Инн. Анненский назвал его поэзию бутафорской, недостаток общий у Гумилева с его былыми учителями Теофилем Готье и Брюсовым, и особенно заметный в первых книгах его, в “Жемчугах” и “Чужом небе”. Книга озаглавлена “Огненный столп”, и действительно, стихи ее блещут молниями каких-то предчувствий. Поэту чуется рождение в современном человеке под скальпелем природы и искусства “органа для шестого чувства” (“Шестое чувство”). Молниями каких-то прозрений пронизаны стихи “У цыган” и особенно “Заблудившийся трамвай”, где сознание поэта сливается с каким-то жившим до него и с я будущим. <…> Книга заканчивается небольшой поэмой “Звездный ужас”, в которой очнулась память поэта, понявшего что —

(Саррабис (Саратов). 1921. № 4. С. 12).

Ныне эта рецензия перепечатана в подборке журнальных сочинений М.Зенкевича саратовского периода (Волга – XXI век. 2008. № 3–4).

4.

Голлербах Э. Выставка «Шестнадцати» // Красная газета. Веч. вып. 1927. 30 апреля.

5.

См. репродукцию парижского портрета Гумилева работы Натальи Гончаровой (1917), озаглавленную «Поэт», в харьковском журнале «Календарь искусств» (1923. № 5).

6.

См.: Морев Г. СВ // НЛО. 2000. № 46. С. 151; автор упомянутой здесь статьи о трамвае в русской поэзии хотел было взять эпиграфом к ней «И все твое лицо прекрасно, как трамвайное кольцо. Н. Г.», но издатели бестрепетно сняли эпиграф – чтоб не дразнить цензуру. Тем более что так оно и было, но инициалы принадлежали не автору «Заблудившегося трамвая», а автору стихотворения «Окраины враждебных городов», написанного в 1965 г. в Риге, – Наталье Горбаневской.

7.

Спектр. Сборник стихов. Издание авторов. Ленинград, 1927. С. 18.

8.

Заводчиков В. Седое время. Л., 1928. С. 9. О влиянии Пастернака и Гумилева на Владимира Павловича Заводчикова (1904–1969) и Дмитрия Анатольевича Левоневского (1907–1988) см.: Чевычелов Д. О «божественном треугольнике» // Студент (Л.). 1928. 22 апреля.

9.

Братья Тур [Тубельский Л. Д., Рыжей П. Л.]. Последний романтик // Известия. 1934. 30 октября.

10.

Крути И. Альбина Мегурская // Современный театр. 1929. № 12. С. 8. Исаак Аронович Крути (1890–1955) – историк театра; разбивку на строки сохраняем.

11.

Паустовский К. Золотая роза. Заметки о писательском труде. М., 1956. С. 151; цитата, конечно, была замечена в русской зарубежной печати: Чемесова А. [Ширинкина А.] Путешествие без карты // Грани. 1956. № 30. С. 151.

12.

Герман Ю. Наши знакомые. Л., 1936. С. 480–481.

13.

Грабарь Л. Журавли и картечь: Повести. М.,—Л., 1928. С. 103; Леонид Юрьевич Грабарь (Шполянский; 1896–1938) – ленинградский прозаик, расстрелян.

14.

Красная новь. 1935. № 7. С. 32; ср. там же анонимное: «Но все же навеки сердце угрюмо, / И трудно дышать, и больно жить» (С. 5).

15.

Томашевский Б. Пушкин – читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти проф. С.А. Венгерова. М.; Пг., 1922. С. 212.

16.

Садовский А., Славентатор Д. Фридрих Эрмлер // Литературный современник. 1941. № 3. С. 107.

17.

Один из примеров: в 1928 году на пленуме Сибирского краевого комитета партии обсуждался тот факт, что «один мальчик посвятил свои стихи Н. Гумилеву» (Вивиан Итин – письмо А.М.Горькому // Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1969. Т. 1. С. 38). Возможно, что речь шла о поэте Константине Беседине, авторе сборника «Странствования» (1923) и сотруднике многих сибирских журналов и газет (Здобнов Н.В. Материалы для сибирского словаря писателей. М., 1927. С. 13), пославшем из Новосибирска в Ленинград в 1925 г. на имя Георгия Иванова (!), уехавшего из советской России в 1922 г., свою поэму «Путешествие», посвященную памяти Гумилева и завершавшуюся строфой:

(РО ИРЛИ. Коллекция П.Н. Лукницкого. Альбом III-4, № 37).

18.

См. например: Шенталинский В. Донос на Сократа. М., 2001. С. 236.

19.

Так, сообщалось, что критик Лев Гладков был посажен за то, что поднял тост за Гумилева (Горский И. Солнце восходит с Запада // Новое слово (Берлин). 1942. 3 июня) – будто бы по доносу поэтессы Е. Шевелевой; брат его, драматург А.К. Гладков, винил другого литератора. Только в октябре 1963 г. было прекращено дело человека, изготовившего самиздатскую книжку Гумилева «Забытое» (58–10. Надзорные производства прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде: Аннотированный каталог. М., 1999. С. 641). Ср. также: Распятые: Писатели – жертвы политических репрессий. Вып. 4: От имени живых… / Автор-сост. З. Дичаров. СПб., 1998. С. 169.

20.

Например, у С. Дрейдена (вместе со стихами Ахматовой) в 1949 г. (Распятые: Писатели – жертвы политических репрессий. Вып. 4. С. 121).

21.

Ср.: «Напомним, что лет пять тому назад возможность положительного стилистического влияния Гумилева или Георгия Иванова на русскую пролетарскую поэзию показалась бы крайним абсурдом, а в настоящее время это совершившийся факт (см., например, стихотворение <С.> Маркова “Адресное бюро” в декабрьском выпуске “Звезды” за 1928 год <…>)» (Державин В. Рец. на кн.: Рильський М. Де сходятся дороги. 1929 // Красное слово (Харьков). 1929. № 4. С. 101). Владимир Николаевич Державин (1899–1964) – филолог-украинист, поэт; его наблюдения над русской поэзией заслуживают реактивации в научном обороте.

22.

Ср.: «Особо скажу о Гумилеве. Существует мнение, что у Гумилева нельзя учиться. Мнение это ошибочно. У Гумилева есть чему поучиться. У этого поэта очень четкие вещные образы, полновесный язык, чего нет у нас. Конечно, под гумилевскую идеологию подпадать не нужно, нужно оберегать себя от этого. Но крестьянские поэты теперь же должны приняться за упорную учебу над формой. Если мы не сделаем этого, то очень долго не изживем положения, которое в крестьянской поэзии наблюдается сейчас, – когда имеются тысячи пишущих стихи, и в то же время нет хороших поэтов» (Исаковский М. // Пути развития крестьянской литературы: Стенограммы и материалы Первого Всероссийского съезда крестьянских писателей. М.; Л.: 1930. С. 102).

23.

Ср.: «Гумилев отрезан от современности не только смертью, но и всем характером своего творчества, несмотря на то, что и среди его книг добрая половина приходится на 1917–1922 годы. Эффективность творчества Гумилева оказалась гораздо сильнее многих других, – т. к. наряду с замалчиванием и игнорированием его имени в профессиональных литературных кругах, он пользуется исключительной любовью и уважением среди тех, кого можно было бы назвать старым словом “любителей и ценителей словесности” <…> Если расширить понятие низовой литературы и включить в нее поэтическое творчество молодежи, прошедшей определенную ступень литературной культуры и в силу интересов и специальности постоянно имеющей дело с запасами нашего поэтического вчера, то в этой среде имя Гумилева стоит исключительно высоко. Этот приглушенный и неофициальный культ Гумилева как бы компенсирует то, что Гумилев в сущности не имеет прямых последователей и учеников в современной русской поэзии. Блок, Маяковский, Пастернак, Есенин оставили после себя хвосты явных подражателей, у Гумилева они заменены тайными поклонниками» (Кемшис М. [Подшебякин-Баневич М.Ф.] Новейшая русская поэзия // Darbai ir dienos. (Acta et commentationes ordine philologorum). Kaunas, 1931. [T.] II. P. 223–224).

24.

Ср. отзыв А. Безыменского и С. Родова о реакционной тенденции жаровского «назад к Гумилеву» (Молодая гвардия. 1928. № 12. С. 194) и фразу И. Сельвинского о «полном отчаяния заявлении Жарова об учебе у Гумилева и первой ласточке этой учебы – “Магдалине”» (там же. С. 196); ср.: «Жаров зовет пролетпоэзию от газетчика Маяковского к экзотичнейшему парнасцу Гумилеву, поэту, у которого поэтическая форма социально-функциональная (по-своему, конечно), как ни у кого» (Третьяков С. Наши товарищи // Новый ЛЕФ. 1928. № 10. С. 1). О возможном отголоске Гумилева у самого А. Безыменского см.: Ронен О. Лексические и ритмико-синтаксические повторения и неконтролируемый подтекст // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 1997. Т. 56. № 3. С. 40–41.

25.

Маяковский В. Полное собрание сочинений в 13 тт. Т. 12. М., 1959. С. 391; цитируемая фраза была обнародована в журнале «На литературном посту» в 1930 г. – ср. иронический отклик Г. Адамовича: Сизиф. Отклики // Последние новости. 1931. 19 февраля.

26.

Само хранение до известной степени было поступком. Возможно, что А.Е. Крученых, приторговывавший поэзией начала века, не держал у себя книг Гумилева (Алексей Крученых в свидетельствах современников / Сост. С. Сухопарова. Мюнхен, 1994. С. 180) не из-за былых литературно-групповых разногласий, а страха ради иудейска.

27.

Ср. отголосок «Капитанов» («Кто иглой на разорванной карте отмечает…») в стихах о геополитическом противостоянии СССР и США: «Это сам генерал Эйзенхауэр в нарте / На собаках влетает во тьму, / Отмечая крестом на потрепанной карте / Все, что нужно отметить ему» (Колтунов И. Гренландия // Звезда. 1948. № 4. С. 26).

28.

Из многих персонажей укажем на одного: «Пройдя школу Гумилева <…> Глушков не без успеха мог бы углублять и развивать поэтические идеи Гумилева» (Н. У. [Ушаков Н.] Киев и его окрестности // Ветер Украины. Альманах ассоциации революционных русских писателей «АРП». Кн. 1. Киев, 1929. С. 124); речь идет о Михаиле Глушкове, авторе сборника «Taedium vitae: Стихи» (Киев, 1922), «короле юмористов» (Крученых А. Наш выход. К истории русского футуризма. М., 1996. С. 150), общепризнанном как прототип Авессалома Изнуренкова в романе Ильфа и Петрова. О самом Н. Ушакове см.: «Акмеизм, уже ушедший в историю литературы, – отличная школа для современных поэтов» (Поступальский И. О стихах Н. Ушакова // Печать и революция. 1928. № 1. С. 100).

29.

Ср. запись от 23 октября 1924 г.: «Во “Всемирную литературу” пришло письмо из провинции с прекраснейшим сонетом и с письмом, в котором сообщается, что стихи получены во время спиритического сеанса от Гумилева. Сообщается также, что Гумилев находится в настоящее время на планете Юпитер и продолжает там работать. Любопытнее всего то, что стихи великолепно сработаны под Гумилева» (Сны и явь. Из альбома поэтессы Марии Шкапской / Публ. С. Шумихина // Субботник НГ. 2001. 20 октября).

Стихотворение, якобы написанное Гумилевым в тюрьме, появилось в самиздате в 1960-е. Мнение о том, что автором стихотворения является С.А. Колбасьев (Эльзон М.Д. О герое стихотворения «В час вечерний, в час заката…» // Русская литература. 2000. № 4. С. 150–153), пока не представляется доказанным. Ср.: «Помню, последний наш разговор о Гумилеве был связан с тем, что кто-то принес Ахматовой стихи, которые якобы были написаны Николаем Степановичем в камере. И мы гадали – подлинные это стихи или нет» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2004. С. 479). См. свидетельство Леонида Бородина: «…когда лязгает замок дальней двери, я уже хожу по камере и читаю шепотом (вслух больновато) стих Гумилева, который будто бы написан им в камере перед расстрелом. Доказательств тому нет, и если подделка, то талантливая.

<…> Как и прежде, как в молодости, Гумилев действует на меня гипнотически. Мне не холодно, не больно, не одиноко. И я до ужина топаю по камере и шепотом читаю Гумилева – все, что помню» (Бородин Л. Без выбора. Автобиографическое повествование // Москва, 2003. № 9. С. 15).

30.

Горбачев Г. Н. Тихонов // Печать и революция. 1927. № 6. С. 78 («Ясность, скупую четкость, обдуманную полновесность сурового и мужественного стиха Гумилева он на первых же порах синтезирует с торжественной плавностью Мандельштама»). Георгий (Григорий Ефимович) Горбачев (1897–1937) – критик-марксист, политработник, арестован после убийства Кирова, расстрелян в Челябинске 10 октября 1937 г. Сближение двух имен, поддержанное памятью о том, что «Гумилев перед самой смертью предсказал ему большую будущность» (Адамович Г. Поэты в Петербурге // Звено (Париж), 1923. 10 сентября), – общее место у всех, писавших о Тихонове, вплоть до сравнительно недавней публикации (Шошин В.А. Н. Гумилев и Н.Тихонов: Фрагменты книги «Повесть о двух гусарах» // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 201–234), в которой рассказывается, что если нарочно написать на бумаге Гумилев, то и выйдет Тихонов. Однако после 1920-х это неистребимое сближение, как правило, дезавуировалось, например: «От редакции. В рецензии Вс. Рождественского на книгу А. Гитовича “Стихи”, помещенной в “Звезде” № 1 за 1935 г., по ошибке редакции допущено следующее выражение: “Только тогда “романтический” голос поэта, многому учившийся у мужественности Н.Гумилева и Н.Тихонова, найдет выход к подлинному реализму” и т. д. (стр. 251). Такая редакция фразы дает повод к совершенно неправильной трактовке творчества классово-враждебного писателя Н.Гумилева и проводит недопустимую аналогию между его творчеством и творчеством советского писателя Николая Тихонова» (Звезда. 1935. № 4. С. 271).

См. отклик В. Ходасевича (или Н. Берберовой) на это скандальное объявление: «фактически же его заменяет не кто другой, как сам Николай Тихонов, – человек, обязанный Гумилеву всем своим литературным бытием. Весной 1921 года Всеволод Рождественский принес Ходасевичу на суд несколько стихотворений никому неведомого поэта Николая Тихонова. Ходасевич нашел их неинтересными и написанными «под Гумилева», к которому и посоветовал обратиться. Гумилев стихи очень одобрил (на наш взгляд – опрометчиво) и в течение нескольких месяцев, до самого своего ареста, оказывал Тихонову всяческое покровительство. С этого и началась «карьера» Тихонова, который теперь бесстыдно от Гумилева отрекается» (Гулливер. Литературная летопись // Возрождение. 1935. 5 сентября). И врагам не давали про то говорить: «…у него оказывается, что советская героическая и патриотическая поэзия в лучших своих образцах (Багрицкий, Тихонов, Симонов) пошла… от Гумилева» (Кулешов В.И. С позиций эклектики и субъективизма (о книге В. Леттенбауэра «История русской литературы») // Против буржуазных и ревизионистских концепций истории русской литературы. М., 1963. С. 47; ср.: Lettenbauer, Wilhelm. Russische Literaturgeschichte. Zweite vermehrte und verbesserte Aufl age. Wiesbaden, 1958. S. 251–252).

31.

Слоним М. Десять лет русской литературы // Воля России. 1927. № 10. С. 7. В этой статье говорится: «В стихотворениях пролетарских писателей, у какого-нибудь Гастева или Казина легко найти отзвуки героической романтики Гумилева».

32.

Святополк-Мирский Д. Рец. на кн.: Светлов М. Ночные встречи // Евразия. Париж, 1928. 22 декабря. Имеются в виду «У цыган» и «Заблудившийся трамвай». В этой рецензии говорится, что у Светлова «ритмико-синтаксические фигуры Гумилева попадаются на каждом шагу <…> Эта живучесть гумилевского влияния в таких разных поэтах, как Тихонов (теперь преодолевший его) и Светлов, – любопытный факт». Ср.: «…идет перекличка с акмеизмом. И тут М.Светлов в своей учебе поступает благоразумно. Стоит только взглянуть на “Гренаду” (стихотворение эстетически отнюдь не безукоризненное, излишне растянутое и слегка поврежденное “смычками страданий на скрипках времен”), заглавье которой заставляет думать, что мы встретились с каким-нибудь надоевшим комнатным описаньем обязательно декоративного города. Но М.Светлов разочаровывает нас “мечтателем-хохлом”, надеющимся “землю в Гренаде крестьянам отдать”. <…> Акмеистичны и по материалу, и по словарю и такие вещи, как “Я в жизни ни разу не был в таверне”, “Рабфаковке”. Однако М. Светлов нигде не забывает о своей общественной позиции и не поддается легкому искусу – давать только внешние признаки. От акмеистов же М.Светлов научился крепко чувствовать вещь, и стихи его лишены бесплотности различных “легковейных весен” (беру нарочитые штампы, израсходованные еще символистами). Рисунок его отчетлив и не гиперболичен: “Платье синенькое твое / Неподвижно на спинке стула…”. Вероятно, от акмеистов же М. Светлов уловил и многопланность поэтического повествованья – “завоеванный зачет” рабфаковки после воспоминаний о подвигах Орлеанской девы» (Поступальский И. Поэзия М. Светлова // Звезда. 1929. № 4. С. 177; «легковейная весна» – например, в стихотворении Блока «В синем небе, в темной глуби…»).

33.

Эйснер А. Прозаические стихи // Воля России. 1929. № 12. С. 82 («Кто не ощутит также и мужественный гумилевский ритм в такой хотя бы строфе…»). Ср. стихотворение А. Эйснера «Роза» с эпиграфом из гумилевской «Розы» «Ее ведь смею я почтить сонетом»: «Но я помню строчку Гумилева, / Хоть читаю в жизни между строк…» (На рубеже: Орган русского студенчества в Польше (Львов). 1927. № 4. С. 4). Об Алексее Владимировиче Эйснере (1905–1984) см.: Эйснер А. Человек начинается с горя. Стихотворения разных лет / Сост. и послесл. Е. Витковского. М., 2005 (цитированное стихотворение в это издание не вошло).

34.

Державін В. Рец. на кн.: Асеев Н. Работа над стихом. 1929 // Критика (Харків). 1929. № 5. С. 131–132; этим и рядом других украинских материалов я обязан помощи коллеги Полины Поберезкиной.

35.

Оксенов И. Письма о современной поэзии // Книга и революция. 1921. № 1 (13). С. 31.

36.

Оксенов И. Критические заметки (Наумова В. Чертеж. Стихи. Л., 1932) // Художественная литература. 1933. № 4. С. 30.

37.

Оксенов И. Вокруг «поэтического наследства» // Литературная газета. 1934. 4 октября. В какой-то момент стилистическое сходство становилось идеологической компрометацией, и тогда возникало противопоставление – идеостиль Саянова напоминал Гумилева и Г. Иванова, но у тех «это реализм деталей, т. е. реализм плоский, убогий, холодный etc.» (Тарасенков А. Сибирские стихи Виссариона Саянова // Литературная газета. 1934. 8 марта).

38.

Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 132. Ученичество Багрицкого у Гумилева фиксировалось современникам уже после появления первых стихотворений, подписанных этим псевдонимом, в одесском альманахе «Серебряные трубы». Сергей Богомолов (харьковский корреспондент Блока в 1912–1914 гг.) писал тогда: «В его экзотике чувствуется влияние русского парнасца Н.Гумилева» (Бюллетени литературы и жизни. 1915. № 10. С. 218). Ср.: «в эгофутуристской манере с налетом гумилевской экзотики» (Никонов В. Статьи о конструктивистах. Ульяновск, 1928. С. 51). Земляк-поэт С. Кесельман пародировал анонс «Серебряных труб»: «Главный поэт сборника Эдуард Багрицкий (Дзюбин). Пишущий под псевдонимами 1) Н. Гумилев, 2) Теофиль Готье, 3) Леконт де Лиль, 4) Бодлер, 5) там видно будет» (Лущик С.З. Чудо в пустыне: Одесские альманахи 1914–1917 годов // Дом князя Гагарина: Сб. науч. ст. и публ. Одесса, 2004. Вып. 3. Ч. 1. С. 172). Знавший Багрицкого со школьных лет Б.Б. Скуратов свидетельствовал (в записи не совсем осведомленного работника Института мозга): «Очень сильное впечатление произвели на него “Жемчуга“ и “Капитаны“ Гумилева и “Кипарисовый ларец»“ Иннокентия Анненского. Читал эти стихотворения и другим товарищам» (Спивак М.Л. Эдуард Багрицкий: мемуары для служебного пользования, или Посмертная диагностика гениальности // Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 205). Ср. воспоминания В.П. Катаева о литературном вечере 1914 года: «Он согнул руки, положил сжатые кулаки на живот, как борец, показывающий мускулатуру, стал боком, натужился, вскинул голову и, задыхаясь, прорычал:

– “Корсар”!

Он прочел небольшую поэму в духе “Капитанов”. В то время я еще не имел понятия о Гумилеве, и вся эта экзотическая бутафория, освещенная бенгальскими огнями молодого темперамента и подлинного таланта, произвела на меня подавляющее впечатление силы и новизны» (Катаев В. Встреча // Красная новь. 1935. № 12. С. 9; Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 57).

При памяти об этом первоначальном генезисе поэтики Багрицкого гумилевские реминисценции в его стихах обнаруживались без особых усилий. Например: «…насыщенность стихов Э.Багрицкого чувственными, предметными деталями сближает его с отличительными признаками того же акмеистического мироощущения. Действительно, когда мы читаем у Э.Багрицкого:

нам вспоминаются и Мандельштам, впервые пожелавший “из тяжести недоброй” создать прекрасное, писавший о городе, чувствующем “свои деревянные ребра”, и Гумилев, у которого древние кумиры “смеются усмешкой недоброй”, и плотоядная выразительность стихов Нарбута или Зенкевича…» (Поступальский И. Поэзия Э. Багрицкого // Печать и революция. 1928. № 5. С. 124; цитата из «Вступления» к сборнику «Шатер»).

Впоследствии охлаждение Багрицкого к наследию Гумилева стало частым сюжетом в советской критике и в высказываниях самого Багрицкого: «Гумилев был любимым поэтом юнкеров и гардемаринов» (Коваленков А. Хорошие, разные. М., 1962. С. 36); «[Багрицкий] рассказал, что очень любил Гумилева: “Но мне теперь душно его читать, я тебе дарю его книги, потому что хочу с ним расстаться”» (Варкан Е. «Я родился при царе и девять лет жизни прожил в нормальных условиях»: Вспоминает поэт Семен Липкин // Независимая газета. 2001. 15 сентября); ср. отражение изменения его привязанностей в двух вариантах «Стихов о поэте и романтике»:

Цензурный вариант:

(Сарнов Б. Перестаньте удивляться! М., 1998. С. 45–46; Бизнес. Сборник Литературного Центра конструктивистов. М., 1929. С. 104). Ср. попытку обеления Багрицкого: «Хотя вопрос о литературных влияниях и не имеет той решающей роли, которую ему часто приписывают, но все же на поэтической генеалогии Багрицкого следовало бы несколько остановиться. Ее чаще всего ведут от акмеистов. Думается, что это не совсем так. Во всяком случае, основная группа акмеистов осталась Багрицкому чуждой. Ни лирическая интимность Ахматовой, ни пассеистический артистизм Мандельштама не связаны внутренне с его творчеством и не отразились на нем. Больше проявилось влияние Гумилева (всего отчетливее в “Голубях“), да и то следы его довольно поверхностны…» (Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 149).

39.

Мустангова Е. Н.Асеев // Литературный критик. 1935. № 12. С. 94. Евгения Яковлевна Мустангова (Рабинович; 1905–1937). – жена Г.Е. Горбачева, 23 декабря 1936 г. осуждена на 10 лет тюрьмы, отбывала срок на Соловках в лагпункте Муксалма, 10 октября 1937 г. приговорена к высшей мере, 4 ноября 1937 г. расстреляна в урочище Сандормох в Карелии.

40.

Степанов Н. Поэтическое наследие акмеизма // Литературный Ленинград. 1934. 20 сентября («Элементы экзотики и книжной романтики, идущие от акмеизма, встречаются даже у таких далеких акмеизму поэтов, как М.Светлов. Светлов сумел преодолеть акмеистическую красивость средствами иронии, выработкой новых принципов стихового слова»).

41.

Завалишин В. Опальный юбилей (К сорокалетию расстрела Гумилева) // Новое русское слово. 1961. 27 августа; в этой статье к школе Гумилева причислены также Э. Багрицкий, В. Саянов, В. Луговской, М. Светлов, П. Васильев, Б. Корнилов, Б. Лихарев «и многие другие».

42.

Вильям-Вильмонт Н. Еще не найденная дорога // Литературная газета. 1948. 11 февраля («Но это же интонация акмеистов и их же преклонение перед варварской первоосновой жизни! Надеемся твердо, что А. Межиров дошел до таких идейно-порочных откровений не собственным умом и сердцем. Все это, надо полагать, просто литературное заимствование, литература ради литературы»).

43.

Власов Ф. О творчестве В. Гусева // Новый мир. 1935. № 7. С. 221; см. свидетельство Анатолия Якобсона о репутации Федора Харитоновича Власова (1905–1975) как крупного стукача (Улановская Н.М., Улановская М.А. История одной семьи. СПб., 2003. С. 298).

44.

Левин Л. Все пропорции должны взвешиваться // Звезда. 1935. № 11. С. 261–264.

45.

См., например: «Пусть Гамлета четыре капитана / Как воина поднимут на щитах! <…> Еще не родившийся Гумилев нашептал их, должно быть, Кронебергу» (Вейдле В. Два искусства: вымысла и слова // Новый журнал. 1970. № 100. С. 120)

 

Биография Гумилева числит в себе, как известно, ряд эпизодов, когда его имя становилось поводом для кривотолков, всеобщего осуждения или, по меньшей мере, почти единогласного недоумения. Ближайший очевидец становления его репутации Анна Ахматова с огорчением и с некоторой обидой констатировала, что все, происходившее с ним, ставилось ему в упрек, хотя те же обстоятельства в жизни других персон шли им только на пользу в глазах общества1.

«Человек высокомерный», как говорил о нем Мандельштам в «Шуме времени», Гумилев, конечно, оставлял на своем жизненном пути не одного обиженного. Некоторые из них прибегали к отмщению литературному. Так, нам видится Гумилев в зловещем, насылающем смерть на главного героя, персонаже рассказа из фронтовой жизни, подписанном «Виктор Воронов», – псевдонимом, которым изредка в эти годы были подписаны и театральные рецензии в столичных газетах. В рассказе его зовут штабс-капитан Петр Степанович Цветинович: «Холодный, сероглазый человек, который казался таким натянутым в военной форме. Петербург, огни, стихи и вино вспоминались при взгляде на эти тонкие губы, уродливо-надменные, но привлекавшие женщин черты. Цветинович был известный поэт и искатель авантюр»2.

Бытовые пересуды проникали в литературную полемику. Петербургский слух: «Кажется, у него был роман с негритянкой»3 – как намек попал к эго-футуристу Д.А. Крючкову в статью «Церковь в листве (Франсис Жамм)»:

Мы были, – говорит Жамм про себя и своих друзей-поэтов, – гриффэнистом, реньеристом, самэнистом, жаммистом – каждый в отдельности». И это великое слово, такое нужное для русской поэзии настоящего дня – отважная самостоятельность, постоянное устремление к самоопределению. Как хотелось бы видеть поворот от деланной, надоедливой, штампованной «экзотики» к чарам леса, утренних зорь, холодных струй горных речек, поющих что-то непонятное, но близкое и милое на своем хрустальном языке. А вместо этого видишь повсюду «поэтических чиновников», затянутых в «экзотические мундиры», подобно герою рассказа Леонида Андреева, «любящему негритянок». Какой скукой и самодовольной затхлостью, надоедной «литературщиной» веет от этого захолустного щеголянья в чужих, обтрепанных лохмотьях, в засаленных, составленных из пестрых кусочков тогах «акмеизмов» и прочих ежедневно изобретаемых «измов». Одно роднит все эти скучные и нелепые выдумки – общая бесталанность 4 .

Наиболее известным скандалом, связанным с именем Гумилева, была, как известно, его дуэль с Волошиным 1909 года5.

Если, конечно, не считать таковым его казнь.

Смерть Гумилева, убитого в ночь на 25 августа 1921 года, прервала таким печальным образом его конфликтные и нередко скандалезные взаимоотношения с рядом современников; но с рядом других – только перевела их в другую форму. Сначала о первых.

Начнем с самого малозначительного из скандалов, вероятно, никем, кроме трех непосредственных участников, не замеченного.

Гумилев осенью 1913 года написал мадригал, развивающий мотив встречи в пустыне из знаменитого стихотворения Шагинян «Кто б ты ни был, заходи, прохожий…»:

К ***

Поэт Александр Конге, погибший в 1916 году на войне, писал Борису Садовскому 3 ноября 1913 года: «Вы, вероятно, замечали, будучи в “Собаке”, что Гумилеву сильно понравилась Мариэтта. После Вашего отъезда произошли дальнейшие события на этой почве. В одну из суббот Гумилев подсел к нам, пригласил ее (Мариэтту, а не субботу) в “Гиперборей”, на что она по моему наущению дала “гордый” и уклончивый ответ. Потом сей господин развалился рядом в небрежной позе и стал в нос читать свои стихи, видимо, относящиеся к ней, ибо 1) он предупредил ее, что прочтет стихи, которые могут ее заинтересовать, а 2) это явствует из содержания, которое сейчас изложу. Автор стихотворения (впрочем, неплохого) идет где-то в пустыне и декламирует, обращаясь “к ней”, что он видит ее во сне каждую ночь, что в пустыне этой песчаные горы, “как твои молодые груди”, что путь его труден, но он надеется на свои силы: “Клянусь, ты будешь моей, даже если любишь другого” и т. д. Цитировал я на память, но ручаюсь, что не вру. Не будучи ревнив особо, – я возмущен был его амикошонством и наглыми стихами и решил отомстить ему, так, чтобы он сел в калошу и было бы смешно, независимо от того, обиделся бы он или нет. Поэтому я написал стихи и прочел их в “Собаке” с эстрады на вечере поэтов. Гумилев настолько обалдел, что сам аплодировал мне, и настолько, по-видимому, струсил, что весь вечер не подошел к Мариэтте. Вот эти стихи:

Послание к поэту NN

Мариэтта, о которой шла речь, – скорее всего, Мариэтта Шагинян. Покинув Петербург, она вернулась в Петроград только к 1921 году и здесь снова встретилась с Гумилевым.

В его следственном деле сохранилась изъятая 3 августа 1921 года при аресте записка: «Расписка. Мною взято у Н.С.Гумилева пятьдесят тысяч рублей. Мариэтта Шагинян. 23.V.21», а в печатном издании ее дневника воспроизведена (и это единственное упоминание Гумилева в этом издании) одна из записей о Гумилеве в рукописном ее дневнике – от 19 января 1921 года: «Вечером довольно бестолковый и дилетантский вечер поэтов. Выступал Ходасевич. Молодые поэты, с Гумилевым во главе, устроили игру в жмурки»7. Записи, относящиеся к августовским дням 1921 года, в цитируемом издании отсутствуют, но об этих днях сохранились воспоминания соседки по Дому искусств:

7-VIII М.Шагинян записывает только два слова: «Умер Блок». Она не хочет помнить, как с ума сходила от горя, как металась, потрясая своими кулаченками, кому-то грозила и кричала: «Они уморили его! Уморили голодом!» Могла бы запомнить Мариэтта и еще более страшную смерть, которую она не решилась даже помянуть, – это расстрел Гумилева. Когда она узнала об этом, она заперлась в своей комнате, и так как ключ остался в замке, то видеть, в каком она состоянии, было невозможно. Друзья были в волнении – не натворила бы она чего с собой, и то и дело подходили к двери, прислушиваясь. Мне удалось вытолкнуть карандашом ключ. Я была уверена, что она не услышит его падения. Так это и было. Мы увидели, что Мариэтта сидит за столом и тихо плачет. Я осталась ждать у двери. Через некоторое время она стала тихо ходить по комнате. Я стукнула, когда она была близко к двери. Она открыла, молча взяла меня за плечи и повела через всю комнату к стене, где у нее висело «расписание». Она обожала составлять планы и расписания, в которых включались занятия марксизмом, текущей политикой и прочим. Она их никогда не исполняла, даже «ударные», но в каждом новом периоде своей жизни всегда составляла их заново. Расписание, аккуратно разграфленное и исписанное ее красивым мелким почерком, было перечеркнуто карандашом и внизу стояло: «Писать стихи. Гумилев».

– Это он написал мне: писать стихи. Это все, что теперь от него осталось – стихи. А я не могу больше писать стихов, – сказала она очень тихо и грустно.

Потом совсем другим, не лирическим тоном, она спросила, и мне ее слов не забыть вовек: «Кто имеет право убить поэта?» 8 .

Тональность, в которой Конге сообщал адресату о своей борьбе с Гумилевым за Мариэтту, определена взаимоотношениями этого адресата с Гумилевым. Борис Садовской занимал резкоотрицательную позицию по отношению к поэзии Гумилева, к Цеху поэтов, к журналу «Гиперборей», к акмеизму. Б. Садовской атаковал сборник «Чужое небо»: «Сами по себе стихотворения г. Гумилева не плохи: они хорошо сделаны и могут сойти за… почти поэзию. Вот в этом-то роковом почти и скрывается непереходимая пропасть между живой поэзией и мертвыми стихами г. Гумилева»9. Гумилев был для Садовского олицетворением угрозы, нависшей над русской поэзией: «Взгляд Тютчева на поэта как на помазанника, носителя священного огня, особенно следует помнить в наше печальное время, когда проповедь мертвой ремесленной техники стихотворства начинает укореняться среди молодых поэтов, убивая в зародыше живой талант»10. В недописанной статье того же года, оставшейся в его архиве, Садовской обрушивался на «чистоту голоса ватиканского кастрата» у Гумилева и пытался подобрать аргументы для оправдания своей антипатии: «…формально Гумилев пишет лучше Пушкина. Но почему Пушкин бессмертен? Потому что все это правда души. Пушкин поэтому символичен. Искренность живет и дышит. А так – отписка. <…> Конквистадоры не нужны, ибо от Гомера и до наших дней все истинные поэты поют, как им Бог велит. Отсюда выражение – поэт Божьей милостью. Поэт не ищет, а находит»11. Здесь Б. Садовской ответил на колкость Гумилева, который в рецензии на его сборник «Позднее утро» писал, положив начало их многолетней перебранке: «В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покоренных и расчищенных областях»12.

По появлении двух выпусков журнала «Гиперборей» Б.Садовской продолжил атаку под псевдонимом: «…я ближе ознакомился с изданиями “Цеха поэтов”. Перелистав их тощие, превосходно изданные книжки, я облегченно вздохнул, и все мне стало ясно: представители Цеха все, что угодно, только не поэты. Оговорюсь: я исключаю из их числа г. Городецкого, попавшего в компанию честных тружеников по очевидной ошибке. <…> Перелистывая странички “Гиперборея”, искренне хочется сказать его участникам: зачем и для кого вы трудитесь, господа? Кому нужны все эти ваши анатомические препараты, эти гомункулы, зарожденные в колбах и ретортах, мертворожденные ваши строчки, неспособные увлечь и захватить живого читателя? Если вы думаете, что этой беготней в колесе готовите вы дорогу будущему Пушкину, то ошибаетесь жестоко: будущий Пушкин, который придет еще не скоро, первым своим шагом разорвет, не заметив, вашу паутину, и от слов пойдет к жизни, тогда как вы совершили обратный путь. Сводя поэзию к ремеслу, вы ребячески издеваетесь над искусством; мастерски тачая лакированные туфельки и ботинки, вы сами тешитесь своим “веселым мастерством”. Но никому не нужно оно, и не по ноге будущему Пушкину окажется ваша эстетическая обувь»13.

Зимой 1913 года оппоненты встречались в «Бродячей собаке». Б.Садовской вспоминал впоследствии: «Н.С.Гумилев в литературе был мой противник, но встречались мы дружелюбно. При первом знакомстве в “Бродячей собаке” изрядно выпили и зорко следили друг за другом. – “Ведь вы охотник?” – “Да”.– “Я тоже охотник”.– “На какую дичь?”– “На зайцев”.– “По-моему, приятнее застрелить леопарда”.– “Всякому свое”. Тут же Гумилев вызвал меня на литературную дуэль: продолжить наизусть любое место из Пушкина. Выбрали секундантов, но поединок не состоялся: всем очень хотелось спать»14.

Вероятно, под впечатлением этих встреч Гумилев решил, что Б. Садовской «сбавил тон» в полемической статье о журнале «Аполлон», как сказано в письме Гумилева к Ахматовой из Одессы от 9 апреля 1913 года (на самом деле эта статья, подписанная криптонимом, принадлежала Борису Лавреневу15). Неверно приписанная Б.Садовскому статья освежила в памяти Гумилева всю длившуюся целый год атаку и отчасти вызвала к жизни гумилевское стихотворение, которое он приложил к упомянутому выше письму к Ахматовой, датировав его тем же днем и разъясняя в приписке возможный повод к его написанию:

Приписка: «P.S. Стихи против Бориса Садовского»16.

Следующий ход в этом противоборстве был сделан в довольно неожиданный момент. В вышедшем весной 1915 года сборнике литературных очерков Б.Садовского говорилось:

…Брюсов стиходей. Литературная фигура его имеет общее нечто (сказать ли?) с императором Вильгельмом. Та же постоянная рисовка и склонность к игре словами (бряцание), та же неутомимость в ненужном и даже вредном труде, та же безвкусица в своем деле. Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина и Лифшица <sic!>, с кронпринцем Гумилевым во главе. Как пушки у Круппа, отливаются по заказу современные стихи и даже целые сборники стихотворений 17 .

В столичной газете «День» за Гумилева вступился его друг прозаик Сергей Ауслендер:

Валерий Брюсов не нуждается в моей защите. Его значение для поэзии русской слишком общепризнанно, чтобы злобные выпады недавнего почитателя могли что-нибудь изменить. Но, как близкий друг Гумилева, я не могу не протестовать, не могу не крикнуть: «Стыдно, позорно то, что вы говорите, Садовской!» Я не знаю, может быть, слова «Вильгельм», «кронпринц» – произносит Садовской только с милой шутливостью, но для меня, для миллионов людей, для Гумилева – это символы всего самого злого, что только существует.

Николай Степанович Гумилев в качестве добровольца нижнего чина в рядах российской армии борется с этим злом, угрожающим нашей жизни, свободе, культуре, борется со всем тем, что олицетворяется для нас в Вильгельме и его бесславном кронпринце. И как раз в эти дни, когда появилась «Озимь», где так походя ненавистным сравнением оскорбляется Гумилев (тоже сотрудник Садовского по «Весам»), мы, друзья Гумилева, с тревогой ждали от него известий, зная, что он участвует в самых жарких, кровопролитных сражениях, отражая врагов у Восточно-Прусской границы.

В другом месте, упрекая чуть ли не всех поголовно поэтов современных (меньше десятка «настоящих» поэтов по его счету) в омертвении, Садовской пишет: «Пушкин был живой человек, современник Бородина и Парижа… Для Пушкина и его друзей живы были и Казанский собор, и Адмиралтейская игла, и Медный Всадник; для Вас, господа, существует в Петрограде одна «Вена» (27 стр.). Да, да, надо быть совершенно мертвым человеком, чтобы не почувствовать, как бестактно, неприлично назвать Гумилева, недавно получившего Георгиевский крест, кронпринцем, чтобы в это время пламенной любви и надежды, которой соединены все сердца России, найти о литературе русской только слова унижения… 18 .

Этот эпизод привлек внимание литераторов. Например, в день появления заметок С.Ауслендера один из ранних литературных знакомцев Гумилева – Александр Кондратьев – в письме к Брюсову выражал удивление тем, что Садовской ополчился на адресата письма, и добавлял: «Но еще более обидно мне за Вас стало, когда на защиту Вашу в «Дне» ополчился и принял Вас и Н.С. Гумилева под свое покровительство Сергей Абрамович Ауслендер. Словно Вы нуждаетесь в чьей-нибудь защите?!»19.

Гумилев, впрочем, отнесся к этой истории с чувством юмора – в частном собрании хранился экземпляр сборника «Колчан» с надписью: «Борису Александровичу Садовскому, неопасному нейтралисту от “кронпринца” Гумилева». И, не исключено, что шутливую отсылку к этому эпизоду, не распознанную или забытую мемуаристкой, содержал его разговор о кронпринце Пруссии Вильгельме Фридрихе Викторе Августе Эрнсте Гогенцоллерне (1882–1951): «Он, враг немцев, как-то хорошо относился к кронпринцу»20.

По-видимому, окончательным исчерпанием былых скандалов должна была стать рекомендательная записка Б.Садовского, адресованная Гумилеву. О ней мы знаем из письма поэта Григория Шмерельсона (1901–1943) к Б.Садовскому. Они были знакомы по Нижнему Новгороду, где Б. Садовской жил в это время и откуда Г.Б. Шмерельсон прибыл 13 сентября 1921 года в Петроград, спустя неделю сообщая: «По известным вам причинам карточкой к Николаю Степановичу я не воспользовался»21. Возможно, что впоследствии Б.Садовской встречался со Львом Гумилевым22.

Один скандал, оборвавшийся с расстрелом Гумилева, был сравнительно свежим. Мария Шкапская прочитала при Гумилеве свое стихотворение «Людовику XVII»:

М. Шкапская вспоминала, что Блок «так настойчиво предостерегал от Гумилева и всего того, что было связано с ним, как просто запретил мне войти в “Цех поэтов”, где я собиралась совершенствоваться в теории стиха, как политически умно и верно направлял мою (да и всю работу Союза в целом) и как откровенно радовался, как после организованного им, Блоком, моего совместного с ним выступления в Доме искусств Гумилев отказался подать мне руку за содержание одного из моих стихотворений»23.

Эта ссора жила в памяти поэтессы, и посмертным примирением, видимо, должно было стать ее стихотворение 1925 года, где автор погружается во второй план, подобно тому, как это происходило в «Заблудившемся трамвае», который, по мнению Максимилиана Волошина, был построен по схеме верленовского «Croquis Parisiens»:

В стихотворении М.Шкапской этот второй, виртуальный мир – не Эллада Верлена, не Бейрут Гумилева, а уголовный мир каверинского «Конца хазы», который она читает в вагоне на Николаевском мосту:

Эта отсылка тоже до известной степени была скандальной, ибо стихотворение Гумилева существовало тогда под знаком запретности. В этом году записано: «Эльге Каминской цензура запретила читать “Заблудившийся трамвай” (на вечере, недавно устроенном где-то). Но публика требовала Гумилева, и она все-таки прочла “Заблудившийся трамвай”, после чего ей было сказано, что об этом с ней еще поговорят…»26. Впрочем, чуть позднее, во время берлинских гастролей Э. Каминская исполняла его в присутствии советского начальства27. Не было ли это стихотворение М.Шкапской известно Каверину, когда он вставлял мотив «заблудившихся трамваев» в свой роман «Художник неизвестен»28?

Среди посмертных откликов одним из самых скандальных было стихотворное мемориальное подношение былого литературного соратника Сергея Городецкого, которое, как вспоминала Ахматова три года спустя, «так возмутило тогда всех»29:

Впрочем, С. Городецкий в это время почти ежедневно удивлял своими перехлестами в обслуживании новой идеологии. Приведем один пример из многих: «Вот как отличился Сергей Городецкий (и ему должно быть очень неловко, как поэту и критику): “Отражение ее (‘зубровской идеологии’) уже заметно, например, на Всев. Иванове, который описывает, как ‘бабы плакали одинаково’ над убитыми и белыми и красными…” Не правда ли, было бы куда художественнее, если бы Всев. Иванов описал, как жены белых отхватывали трепака вокруг убитых своих мужей в то время, как жены красных голосили над убитыми красноармейцами?»31.

Отношение к казни Гумилева разделило подсоветское литературное сообщество. Так, В.П. Купченко упоминал «протест Андрея Белого против чтения Г. Шенгели стихотворения памяти Н. Гумилева, в котором уничижительно упоминался “вершковый лоб Максима”: “Как, так говорят о русском писателе? Нет, этого я не могу допустить!” – “Но вы же живете в обществе, где поэтов расстреливают”, – парировал Шенгели»32.

Но уже в 1920-х начинает формироваться, можно сказать, повальное литературное двоемыслие, совмещающее публичное осуждение, отмежевание, разоблачение и т. п. убитого поэта – и тайное почитание его стихов33. Последнее иногда сказывалось, например, в цитировании стихов Гумилева без особой необходимости, сопровождаемом ритуальным уничижением цитируемого автора:

«Разве нельзя считать признаком вырождения буржуазного общества, загнивания капитализма, если один из крупнейших представителей литературы самой «благополучной» страны – Франции, писатель Мак Орлан, с тревогой указывая на «наличие социального беспокойства», в страхе за судьбу своего класса восклицает: “Земля подлинно похожа на шар, катящийся вниз по крутому откосу, скорость падения которого все увеличивается”. Эти тревожные речи французского писателя любопытным образом напоминают стихи последнего поэта русского империализма – Гумилева:

Так писал Гумилев в момент, когда поступательный ход революции осудил на скорую гибель русский капитализм. И мы видим, что точно так же чувствуют и говорят теперь представители “победоносной” французской буржуазии»34. Автору этой статьи в «Известиях» стихи Гумилева пригодились в тюремном карцере в 1939 году: «Я снова стоял раздетый на каменной скамейке и читал наизусть стихи. Читал Пушкина, много стихов Блока, большую поэму Гумилева “Открытие Америки” и его же “Шестое чувство”»35.

С тайной, а иногда и не очень скрываемой симпатией к Гумилеву с конца 1920-х велась борьба. Лефовец Петр Незнамов писал: «В поэзии у нас сейчас провозглашено немало врагов-друзей. Их, с одной стороны, принято слегка приканчивать, а с другой – творчеству их рекомендуется подражать. Таков Гумилев. В литературе он живет недострелянным; и в ней сейчас бытуют не только его стихи, служащие часто молодым поэтам подстрочником, но и его формулировки»36. Хотя голоса об учебе у Гумилева раздавались и в Москве (например, Александр Жаров, дружно осужденный за это), но считалось, что рассадником культа являлся Ленинград. Валерий Друзин писал: «В 1927 году секрет изготовления акмеистических стихов прост. Берутся стихи Гумилева и встречающиеся в них экзотические вещи, люди, животные (в натуральную величину) уменьшаются до игрушечных размеров. Рычащие гумилевские львы превращаются в кабинетные безделушки. То же и с гумилевскими декорациями. И с интонациями. Вот типичные эпигонские стихи образца 1927 года:

Опять-таки следует отметить трогательное сходство поэтов пролетарских и непролетарских.

Это пишет эпигон из непролетарского Союза поэтов.

Это пишет эпигон из Ассоциации пролетарских писателей»37. И два года спустя В. Друзин констатирует: «Гумилевым клянутся и в Союзе поэтов, и в Ассоциации пролетарских писателей»38. В том же 1929 году «Комсомольская правда» статьей Иосифа Уткина «Снимите очки!» начала борьбу с эстетизмом среди молодежи. И. Уткин отвергал «гумилевщину» в своем стихотворении «По дороге домой»:

В «Комсомолке» И. Уткин писал: «Непереработанные “Фонтанка”, “Сенатский шпиц”, “Аничков мост”, тысячу раз обыгранные старыми петербургскими поэтами, могут превратить талантливых ленинградских ребят в петербургских литературных гимназистов»39. Вслед за ним там же забытый ныне критик Лев Барриль (впоследствии расстрелянный как троцкист) накинулся на ленинградскую группу «Смена»: «… отдавая дань культурной учебе, подменяют критическое усвоение элементов старой поэзии (Гумилев, Анненский, Пастернак, Кузьмин ) органическим, беспрекословным врастанием в чужую словесную среду, добровольно отказываясь от поисков нового языка, новой словесной культуры <…> Примером таких эпигонских усилий можно привести Всеволода Рождественского, который из года в год популяризирует Гумилева»40.

Ленинградский литмолодняк огрызался устами Зелика Штейнмана (впоследствии посаженного в лагерь как троцкист же): «Мы вовсе не хотим замалчивать того бесспорного обстоятельства, что в Ленинграде эстетские традиции, эпигонское подражание, увлечение всякого рода буржуазными теорийками формалистского происхождения – сказываются с гораздо большей силой, чем в литературных условиях в культурной обстановке Москвы. Но, ожесточенно борясь направо, всячески парализуя попытку – от кого бы она ни исходила, – оказать разлагающее влияние на нашу литературную молодежь, мы с неменьшей силой должны бороться и с тем упрощенным, с тем легкомысленным отношением к литературе, к учебе, к усвоению культуры, которым занимается Иосиф Уткин. Хвостизм, возведенный в декларацию, это не меньшее зло, чем Гумилев, объявленный вождем и учителем. И тому, и другому надо объявить решительную борьбу»41.

Видимо, за это время, осень – зиму 1929 года, кто-то указал на криминальные реминисценции у самого И. Уткина, и 21 декабря 1929 года, в день 50-летия Сталина, он выступил в газете с покаянием в «эстетском перерождении»: «На сегодняшний день для меня несомненно, что в части моего творчества, а именно в стихах лирического жанра я допустил ряд ошибок эстетского порядка. Причину этого я вижу в художественном наследстве, через которое и преодолевая которое должен пройти всякий пролетарский художник. Выучка у акмеистов, символистов, футуристов не прошла для меня безнаказанно»42.

В связи с этой охотой на акмеистических ведьм в очередной раз в 1930 году отрекается от своего учителя Николай Тихонов «…у Гумилева можно поучиться искусству образа, экономии стиха, ритмике, но применять его тематическую установку не приходится, настолько его тематика далека от нас и чужда нам»43.

Рассказы о неожиданно обнаружившемся эстетическом двоемыслии не только литераторов, но и советских держиморд встречаются во многих мемуарных нарративах, зачастую очевидным образом фольклоризованных. Хронологически последним является рассказ Виталия Коротича об апреле 1986 года, когда он напечатал в «ленинском» номере журнала «Огонек» статью о Гумилеве и подборку его стихов:

Бог не выдал, цензура не съела. Но когда меня вдруг пригласил к себе в кабинет всевластный Егор Лигачев, вторая фигура в ЦК партии, ортодокс из ортодоксов, я решил, что мой оптимизм может оказаться чрезмерным. Я вошел в кабинет на цыпочках, напряженно слушал, а Егор Кузьмич расспрашивал, как пришла в голову идея издать расстрелянного поэта и почему это удалось. Поговорив, он подошел к двери кабинета и раздвинул над ней едва заметную полку: «Я уже много лет ксерокопировал стихи Гумилева, где только мог доставал их и сам переплел эти тома для себя». В сафьяновом переплете с золотым тиснением странный «самиздатский» Николай Гумилев в двух томах лежал на ладони второго секретаря ЦК. Вот уж чего я не ждал! «Почему вы не велели опубликовать его легально массовым тиражом?» – наивно вопросил я. «Сложно это…» – загадочно сказал Лигачев и начал прощаться 44 .

Это, вероятно, последний скандал в посмертной судьбе Николая Гумилева.

Первый вариант: Семиотика скандала / Сост. Н. Букс. М., 2008. С. 368–385.

 

Комментарии

1.

Ср.: «Это как кому на роду написано, – объясняла Ахматова. – Как бы гнусно Кузмин ни поступал – а он обращался с людьми ужасно, – все его обожали. И как бы благородно себя ни повел Коля, всё им было нехорошо. Тут уж ничего не поделаешь» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 126).

2.

Воронов В. Сестра Ольга // Зеленый цветок. П., 1915. С. 58.

3.

Гильденбрандт-Арбенина О.Н. Гумилев / Публ. М.В. Толмачева, примеч. Т.Л.Никольской // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 431; ср.: «Я спрашиваю, были ли у Н.С. в Африке романы <…> с негритянками, из любви к экзотике (АА: Не знаю. Я с ним никогда не говорила об этих вещах)» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. Париж, 1991. С. 179.

4.

Очарованный странник. 1914. № 2. О Димитрии Александровиче Крючкове (1887–1938) см. статью Т.Л. Никольской: Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 191–192; рассказ Л.Н.Андреева – «Оригинальный человек», герой которого чиновник Котельников говорил, что любит негритянок: «В них, в этих черных женщинах, есть нечто такое пламенное, или, как бы это вам пояснить, экзотическое».

5.

См., например: Давыдов З.Д., Купченко В.П. Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1988. М., 1989. С. 41–61; Тименчик Р. «Остров искусства»: Биографическая новелла в документах // Дружба народов. 1999. № 6. С. 244–253; Кобринский А. Дуэльные истории Серебряного века. Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 63–158, 389–407.

6.

Богомолов Н.А. Комментарии // Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 1. М., 1991. С. 566. Ср.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1983. Л., 1985. С. 215.

Об Александре Александровиче Конге (1891–1916) см. статью А.Л. Соболева: Русские писатели 1800–1917. Т. 3. М., 1994. С. 46–47. По характеристике Бенедикта Лившица, «молодой, талантливый поэт, находившийся под комбинированным влиянием французов и Хлебникова» (Лившиц Б.С. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 461). Две строки Конге задержались в памяти гумилевского окружения: «Как будто сердце укололось о крылья пролетевших лет, – вспомнились мне две строчки из стихов Конге, которые похвалил в “Цехе” Гумилев» (Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 440), а Владимир Нарбут взял их лейтмотивом в своем рассказе (Нарбут В. Последняя встреча // Красный офицер (Киев). 1919. № 4. С. 16).

7.

Шагинян М. Дневники 1917–1931. Л., 1932. С. 30.

8.

Чернавина Т. Дневники Мариэтты Шагинян. 1917–1931 // Современные записки. 1934. № 55. С. 424–425. Татьяна Васильевна Чернавина (1890 —?) – искусствовед, арестована в 1931 г. по обвинению в «содействии экономической контрреволюции», освобождена без предъявления обвинительного заключения, уволена с работы. В 1932 г. вместе с мужем перешла финскую границу. См.: Чернавина Т. Побег из ГУЛАГа. М., 1996.

9.

Современник. 1912. № 4. С. 365.

10.

Садовской Б. Ф.И. Тютчев. // Нива. 1912. № 50. С. 999.

11.

Садовской Б.А. Записная книжка, 15 марта 1912 г. (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 24. Л. 402).

12.

Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991. С. 44.

13.

Мимоза [Б.А. Садовской]. Аполлон-сапожник // Русская молва. 1912. 17 декабря.

14.

Встречи с прошлым. Вып. 6. М., 1988. С. 128. К возможной датировке см. письмо Б.А. Садовского к А.М. Ремизову от 11 января 1913 г.: «При сем случае решаюсь Вас беспокоить: прикажите “Собаке” прислать мне 2 билетика на 13-е число» (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. № 230).

15.

См. наши комментарии: Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991. С. 338.

16.

РО ИРЛИ. Коллекция П.Н.Лукницкого. Альбом III-9. № 46.

17.

Садовской Б. Озимь. П., 1915. С. 38.

18.

Ауслендер С. Литературные заметки. Книга злости // День. 1915. 22 марта.

19.

Кондратьев А.А. Письма Б.А. Садовскому / Публ. Н.А. Богомолова, С.В. Шумихина // De visu. 1994. № 1/2. С. 37. А Борису Садовскому А.А. Кондратьев писал 24 марта 1915 г.: «Кажется, Ауслендеру хочется потесней сойтись с четой Гумилевых». Ср. отзыв Д.А. Крючкова: «Я не согласен с С. Ауслендером в том, что ценность творчества Гумилева оправдывается его воинской доблестью и что стихи его не подлежат критике, но выпады Садовского граничат здесь с надоевшим дешевым газетным острословием и совершенно недостойны по тону автора “Озими”» (Вершины. 1915. № 21–22). В. Пяст в рецензии на сборник Б. Садовского «Полдень» писал: «Г. Садовской в своем пресловутом памфлете Брюсова назвал, кажется, кайзером, а в крон принцы произвел Н. Гумилева. Отчего он отклонил эту наследственную честь от себя? – Непонятно. По крайней мере, мы вот сколько ни искали, не нашли у г. Садовского чего-нибудь такого, чего раньше не находили у Брюсова…» (День. 1915. 4 декабря; Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 342).

20.

Гильденбрандт-Арбенина О.Н. Гумилев / Публ. М.В. Толмачева, примеч. Т.Л. Никольской // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 431.

21.

РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. № 99. Л. 1. О. Г. Шмерельсоне см.: Кобринский А. Материалы Григория Шмерельсона в Рукописном отделе Пушкинского Дома // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 2001 год. СПб., 2006.

22.

Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 225.

23.

Шкапская М. Автобиография, 1952 (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 151. Л. 35). См. также вступительную статью М.Л.Гаспарова к публикации стихов М.Шкапской (Октябрь. 1992. № 3. С. 168).

24.

Запись Льва Горнунга от 1 апреля 1924 г. // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990. С. 497. В переводе Валерия Брюсова:

25.

Арион. 1999. № 2. С. 44.

26.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. Париж, 1991. С. 154. Эльга Моисеевна Каминская (1894–1975) – актриса-чтица. В те же годы «Заблудившийся трамвай» читал в Киеве с эстрады чтец Георгий Владимирович Артоболевский (1898–1943).

27.

Офросимов Ю. «Званый вечер с торгпредами» (Вечер новой поэзии) // Руль (Берлин). 1925. 29 августа.

28.

См.: Тименчик Р. К символике трамвая в русской поэзии // Труды по знаковым системам XXI (Ученые записки ТГУ. Вып. 754). Тарту, 1987. С. 143.

29.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 276. Тогда же Городецкий сходным образом излагал путь Гумилева, «верного последователя школы Брюсова, Готье» в прозе (журнал «Аполлон» – «это могила вдохновения и творчества» и т. п.): «Он основывает школу акмеизма, дает таких талантливых учеников, как Мандельштам, но холодный академизм закрывает ему дорогу к будущему» (Г<ородецкий> С. Николай Гумилев. 1887- – 1921 // Искусство (Баку). 1921. № 2/3. С. 59). «Перевод переводил» в стихотворении Городецкого отсылает к спору Гумилева и Городецкого о необходимости деятельности издательства «Всемирная литература» (см. наши комментарии: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 365). Обычно точный свидетель вспоминал, что Гумилев даже думал вызывать Городецкого на дуэль (Амфитеатров А. О дуэли // Сегодня (Рига). 1932. 19 декабря).

30.

Последние новости (Петроград). 1922. 15 октября. Другой вариант – в кн.: Стык. Первый сборник стихов московского Цеха поэтов. М., 1925. С. 66–67; разночтения:

Перепечатано в кн.: Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии / Сост., предисл., коммент. В. Крейда. М., 2004. С. 90–91. Впоследствии финал был еще подчищен:

(Городецкий С. Грань. Лирика 1918–1928. М., 1929. С. 45–46). Указание на этот текст, как, впрочем, и все другие библиографические позиции, содержащие имя Гумилева, отсутствует в библиографии С.М. Городецкого в кн.: Русские советские писатели. Поэты: Биобиблиогр. указ. Т. 6. / Отв. за том Н.Г. Захаренко. М., 1983. С. 181. Это нас вводит в другую часть нашей темы, хронологически покрывающую 1968–1986 годы.

31.

Федин К. «Русские писатели все теснее зажимались в железный обруч…» / Предисл., примеч. и публ. В. Перхина // Литературная Россия. 1992. 21 февраля.

32.

Купченко В. «Мы избрали иную дорогу». Письма Марии Шкапской М.А.Волошину // Русская мысль (Париж). 1996. 7-13 ноября. По рассказам, идущим из семьи Шенгели, это его стихотворение о Гумилеве стало причиной вербовки его в осведомители (Шаповалов М. В «четырнадцатизвездном созвездии» (Поэт Георгий Шенгели) // Лепта. 1996. № 20. С. 167, 172); стихотворение это пока не разыскано.

33.

Раздраженный лицемерием своих коллег по цеху, об этом говорил Александр Гитович: «Беда некоторых поэтов и критиков состоит в том, что, оставаясь наедине, они предпочитают Гумилева и Цветаеву, а, выходя на трибуну, клянутся Маяковским!» (Разговор о поэзии: Дискуссия в Союзе писателей // Литературная газета. 1948. 31 марта).

34.

Гнедин Е. Между двумя мировыми войнами // Известия. 1931. 3 августа.

35.

Гнедин Е. Записки очевидца. Воспоминания. Дневники. Письма. М., 1990. С. 639–640.

36.

Незнамов П. Система девок // Печать и революция. 1930. № 4. С. 77.

37.

Друзин В. О многих поэтах. В порядке дискуссии // Ленинградская правда. 1927. 26 июня. «Не тебя ль с улыбкою Мадонны» – из стихотворения Н. Бутовой «Беатриче» (Альманах Ларь. Стихотворения. Л., 1927. С. 12).

38.

Друзин В. Кризис поэзии // Жизнь искусства. 1929. № 17. С. 6. Ср. и позднее: «В наши дни имеется немалое количество поэтов, умеющих состряпать сколько угодно пейзажиков по Гумилеву или изощреннейших самодовлеющих деталей “не хуже Пастернака”» (Друзин В. Так мы живем // Красная газета. 1931. 17 января). Отметим, что Валерий Павлович Друзин (1903–1980) в феврале 1968 г. как зав. кафедрой советской литературы Литературного института им. Горького, профессор, вместе с писателем Владимиром Павловичем Беляевым (1909–1990) подписали заявление Павла Николаевича Лукницкого (1902–1973) на имя Генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденко (1907–1981) с просьбой рассмотреть дело Н.С. Гумилева и определить возможность его реабилитации. Дело Н. Гумилева было изучено первым заместителем Генерального прокурора М.П. Маляровым. «Результаты рассмотрения – в принципе благоприятные, – записал П.Н. Лукницкий, – не были, однако, практически реализованы» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 340).

39.

Уткин И. Снимите очки! О редакторах «со вкусом», о попутническом середнячестве, о комсомольских запевалах и борьбе за литературные кадры // Комсомольская правда. 1929. 14 сентября.

40.

Барриль Л. В плену эстетизма. О ленинградском литературном молодняке // Комсомольская правда. 1929. 17 ноября.

41.

Штейнман З. Саблями по воде // Смена. 1929. 15 декабря.

42.

Уткин И. Признаю свои ошибки // Комсомольская правда. 1929. 21 декабря.

43.

Литературная учеба. 1930. № 5. С. 105.

44.

Коротич В. Двадцать лет спустя. М., 2008. С. 27.

 

Предлагая рассматривать нижеприведенный текст рецензии, напечатанной в газете «Царскосельское дело» 23 ноября 1907 года, как, до известной степени, возможно, – и далее еще несколько слов, обозначающих сугубую предположительность, половинчатость и неуверенность, – принадлежащий перу Николая Гумилева, я отдаю себе полный отчет в том, что основное побудительное движение к такой атрибуции вызывает в памяти тот тип аргументации, который в истории текстологии известен по лозунгу «А если не Пушкин, то кто бы еще мог так…» и, в частности, например, проявился при вручении Набокову авторства «Романа с кокаином»1.

При этом материал всячески сопротивляется подобному предположению – в письмах Гумилева к Брюсову за это время, своего рода подробных творческих самоотчетах, такой дебют на поприще литературной критики не упоминается. А главное – в «Царскосельском деле» предлежащий текст подписан «К.Т.», и единственное, что я мог бы противопоставить контраргументу этого криптонима, – это гипотетическую ситуацию передачи в редакцию местной газеты заметки незнакомого автора (обосновавшийся в то время в Париже, Гумилев приезжал в родной городок летом 1907 года). В гумилевском почерке «Н.» могло читаться как «К.» – так, вероятно, произошло в редакции «Тифлисского листка» в 1902 году, где шестнадцатилетний автор напечатался впервые как «К.Гумилев»2 (впрочем, остается вероятность, что редакция титуловала гимназиста «Колей»). Виселица прописного глаголя тоже могла привидеться Т-образной. Сознавая недостаточность этой аргументации и дефицит третьей точки (по Гаспарову), я в свое время и не включал этот текст в составленные мною тома критической прозы Гумилева.

Что же касается аргументации «от содержания», то, – скорее пародируя принятые в таких случаях отмычки, – можно было бы обратить внимание на дважды упомянутого Эдгара По, «великого математика чувства»3, о котором Гумилев писал Брюсову в год окончания гимназии: «Из поэтов люблю больше всего Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта, и Вас»4, и в котором Ахматова подозревала источники вдохновения Гумилева5, если бы не учитывать еще не изученный, но явно существовавший в России в это время истовый культ американца – например, тогда Анна Ивановна Чулкова (впоследствии – Ходасевич) называет своего сына в честь Эдгара Аллана – Эдгаром. Среди эдгароманов, одного из которых выразительно вспоминала Мария Моравская6, мог бы оказаться и «К.Т.» из Царского Села или окрестностей. Цитата из Баратынского, особо ценимого Гумилевым7, тоже доказательной силы не имеет – это «лица необщее выраженье» стремительно тогда становилось общим выражением у русских критиков. В общем, никаких львиных когтей не обнаружено. И все же менторские интонации любителя новых форм, адресованные рецензируемому поэту поверх голов «озверелых царскоселов» («В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня – подлежало уничтожению»8), ничуть не удивительные в Гумилеве даже в его 21 год, побуждают вынести на обсуждение этот образчик из адеспота столетней давности:

Владимир Голиков. Кровь и слезы. Торжество смерти и зла. Маленькие поэмы. СПб., 1907

Странное впечатление производит книга г. Вл. Голикова. Автор как поэт, очевидно, еще молод 9 ; талант его несомненен, но считать его окончательно определившимся невозможно: слишком заметны подчас колебания между старыми и новыми приемами творчества, слишком еще владеют поэтом его учителя, а таковых немало. В книжке г. Голикова есть и «Шутки смерти», и «Бал мертвых», и «Поэма об ожесточении» («Грабитель»), и одинокая «Швея», есть немножко Бодлера, немножко Эдгара По, немножко Лонгфелло и немножко… истинной поэзии.

За стремление к интересным и широким темам, за красивое отречение от серых буден можно только похвалить поэта. Но выполнение у него почти всегда ниже замысла, и это тем более странно, что учился г. Голиков у таких мастеров формы, как Бодлер и По. Казалось бы, элементарный художественный такт должен удерживать поэта от ребяческих небрежностей техники, которыми зачастую пестрят его стихи. Г. Голикову надо еще много работать и помнить, что если он радует нас оригинальностью замыслов, то мы вправе ожидать от него филигранной отработки деталей…

Последнему требованию в его сборнике вполне удовлетворяет легенда «Смерть королевы». Это – простая, благоуханная сказка, написана красиво и выдержана в благородном стиле рыцарской поэзии:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Это изящное стихотворение – одна из наиболее удачных попыток автора овладеть так называемым свободным стихом, формой, требующей исключительной чистоты и музыкальности аллитераций. Но мы все же посоветуем поэту не отдаваться своенравной волне свободного стиха, а сначала поработать над классическими формами мерной речи. Они закаляют версификатора, а г. Голиков еще далеко не закален и самую обыкновенную прозу готов подчас выдать за стихи. Вот, например, начало «стихотворения» «Бумажный змей»:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Надо ли говорить читателю, стихи это или проза, но пусть знает г. Голиков, что это даже не «свободный стих» и даже не ритмическая проза.

Хотелось бы верить, что муза г. Голикова еще скажет свое решающее слово и свет еще будет поражен «ее лица необщим выраженьем», которое и теперь можно угадать по таким незаурядным вещам, как «Ссора» (стр. 11) и «Шутки смерти» (стр. 63).

В заключение нам остается только приветствовать поэта в его исканиях новых путей и новых форм. Только в этих исканиях может окрепнуть его талант. Пусть же работает г. Голиков и помнит всегда слова Треплева из чеховской «Чайки»: «Нужны новые формы, новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно».

В любом случае, является ли автором «К.Т.» или «Н.Г.», газетная рецензия 1907 года заслуживает того, чтобы быть учтенной хотя бы при восстановлении истории русского верлибра10 или же для некоторой корректировки безрадостной картины косного царскосельского читательского общества у Ахматовой.

Коль скоро мы извлекли на свет эту без преувеличения забытую книжку11, имеет смысл привести образцы того, о чем идет речь в рецензии.

Вот замысел версификационного кунстштюка: полиметрическая композиция, наращивающая пошагово, крещендо, слоговой объем строки, начиная с односложного одностопника:

Бал мертвых

Бредовая поэма

и т. д.

А затем, через две страницы, сокращая декрещендо:

Честной игры ради приведем объявленное в рецензии «незаурядным» и звучащее на сегодняшний слух несколько пародийно стихотворение:

Ссора

Эпизод

А также двустопноанапестический фрагмент полиметрического «гротеска», как гласит подзаголовок, «Шутки Смерти» – монолога заглавной героини:

В помянутой рецензентом пьеске «Грабитель» есть в меру забавный поворот диалога, бывший бы многозначительным, оправдайся мое неуверенное предположение:

(Пьеска кончается отказом грабителя от своих целей в данном эпизоде.)

И продолжим, наконец, с оборванного места цитированный верлибр (подзаголовок – «Речитатив») «Бумажный змей»:

…Вот что было написано.

Впервые: Габриэлиада: [Интернетовский сборник статей] к 65-летию Г.Г.Суперфина ( www.ruthenia.ru/document/ 545473.html). По сложным архивоведческим и библиографическим вопросам у пишущего эти строки всегда остается запасная возможность «звонка к другу», функцию которого выполняла и эта публикация.

 

Комментарии

1.

См.: Суперфин Г.Г., Сорокина М.Ю. «Был такой писатель Агеев…»: версия судьбы или о пользе наивного биографизма // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 16. М.; СПб., 1994. С. 267.

2.

См., например: Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 679 (примечания М.Д. Эльзона)

3.

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 82.

4.

Переписка <В.Я. Брюсова> с Н.С. Гумилевым / Вступ. статья и коммент. Р.Д. Тименчика и Р.Л. Щербакова. Публикация Р.Л. Щербакова // Литературное наследство. Т. 98: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. М., 1994. С. 414.

5.

Кравцова И.Г. Н.Гумилев и Эдгар По: Сопоставительная заметка Анны Ахматовой // Н. Гумилев и русский Парнас: Сборник. СПб., 1992. С. 54.

6.

См.: «I knew a Russian who kept in his library all the works of Edgar Allan Poe side by side with the French translation of them. “I love to look at these books”, he would say; “I enjoy turning the pages”» (Moravsky, Maria. Books and those who make them // Atlantic Monthly. 1919. May).

7.

См. наши комментарии: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 358.

8.

Ахматова А. Десятые годы. М., 1989. С. 34.

9.

Владимиру Георгиевичу Голикову стукнуло тогда 33. Вообще-то внимательный читатель «Весов», каким, думается, был юный Гумилев, мог бы запомнить имя этого поэта по отзыву о его книге прозы: «Мы помним его первые опыты, стихи, печатавшиеся в середине 90-х годов: мы ожидали от него большего» (Аврелий <В.Я. Брюсов> Рец. на кн.: Голиков В. Рассказы. СПб., 1904 // Весы. 1904. № 5. С. 54). См. недавнюю оценку сборника «Кровь и слезы»: «Разнохарактерный по содержанию и стилистике (гражд. мотивы, стилизации под ср. – век. баллады), сб-к интересен формальными экспериментами – «свободные» стихи, сверхдлинные строфы, односложные и одностопные строки» (Поливанов К.М. Голиков В.Г. // Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 605). В 1910-х В.Г.Голиков стал одним из самых заметных авторов журнала «Вестник знания».

10.

См. опыт подступа к библиографированию этой темы: Орлицкий Ю.Б. Свободный стих в русской поэзии, критике и литературоведении (1890–1940). Материалы к библиографии // Русский стих: Метрика; Ритмика; Рифма; Строфика: В честь 60-летия М.Л.Гаспарова. М., 1996. С. 203–220.

11.

На титульный лист ее автор вынес два стиховых мотто: