Kapitel 1

Das Jahr 1937

Гамбург, Германия

Жёлтые листья падали с деревьев, кружась в воздухе. Я шёл по тропинке с газетой подмышкой и курил папиросу.

Мне нравилось гулять по парку. Природа напоминала о нашем семейном доме в окрестностях Шверина.

— Рабочий — звучит гордо! — так говорил мой отец. — Ты должен работать на благо Германии!

Он так и не смирился с мыслью, что мы проиграли прошлую войну.

— У твоего старика не получилось задать им всем жару... — негодовал он. — Но вот ты, сынок, должен будешь взять реванш!

Отец всё моё детство был молчалив, но перед смертью вдруг начал откровенничать и рассказывать фронтовые истории.

—...человек должен знать зачем он живёт! — говорил папа, выскакивая из кровати с восклицанием. — Твой старик, как ты знаешь, воевал в России, на Украине... Была Австро-Венгрия, был царь в Москве — до этого мы знали с кем воевали. А вот те с кем мы там встретились... Эти люди думали, что могут жить сами по себе, звались они "анархистами". Мы с большевиками их всех перестреляли. А ведь ты знаешь, как я не люблю большевиков! У тех людей с чёрными флагами не было никакой цели... Ты не должен так жить, сынок, ты должен знать зачем живёшь!

А потом отец умер, и стали мы жить очень бедно. По заветам "своего старика" я уже учился на токаря в училище Шверина, но мне пришлось сорваться с места чтобы заработать на кусок хлеба.

Я как и многие тогда катался по стране и укладывал асфальт для новых автодорог. Тяжелая была работа. Я, наверное, выкопал земли больше чем мой отец, когда он делал окопы на "позиционной войне".

В бараке дорожных рабочих я встретил Карла. Он мне рассказал, что открываются новые заводы.

— "ИГ Фарбен", мужик! — гордился Карл. — Завтра поеду в Гамбург. Прощай, лопата! Прощай, гудрон!

Он лежал на втором ярусе барачных нар и подкидывал от радости вверх порнографические картинки.

Я решил попытать удачу вместе с ним, и оказался на одном из заводов Рейнметалл АГ. Пробелы в обучении пришлось наверстать прямо за станком. Зарплата была неплохая, и я даже снял себе комнату в спальном районе.

Как-то раз мы встретились с Карлом в этом парке, чтобы в очередной раз похвастаться друг перед другом своей жизнью в Гамбурге. У Карла на новеньком плаще красовался значок с каким-то символом в виде креста, у которого концы зачем-то согнуты.

— Они клёвые ребята! — говорил он и стряхивал каждую пылинку со своего плаща. — Когда я зашёл в отделение партии, они налили мне пива и всё объяснили. Мы с тобой арийцы, брат! Высшая раса.

Я ничего не понял.

— Ты слышал о Фрице? Он тоже на заводе Рейнметалла работает. Они там производят трактора... но на самом деле они делают танки! — захихикал тогда Карл.

— Как можно не отличить трактор от танка? — спросил я.

— А, это всё низшие расы, они не догадаются... — говорил Карл.

Меня что-то уж слишком захватили воспоминания, поэтому я решил присесть на одной из скамеек парка и почитать газету.

ПРОИЗВОЛ В РОССИИ: СТАЛИН ССЫЛАЕТ В ЛАГЕРЯ

Наши корреспонденты в Москве обеспокоены ситуацией в Советском Союзе. Сотни и даже тысячи людей осуждены по различным уголовным статьям. Тюрьмы переполнены, и правительство вынуждено строить лагеря в Сибири. Мы взяли интервью у представителя русской полиции (НКВД СССР — прим. ред.), Николая Руцкого.

— Вы, быть может, помните какие ужасы царили в нашей стране во время гражданской войны. — говорит Руцкой. — Многие люди так и остались безнаказанными. У наших граждан накопилось недовольство несправедливостью, и мы, как представители закона, обязаны подчиниться воле своего народа. В этом нет никакого политического подтекста, мы лишь выполняем свою каждодневную работу, просто работы в этом месяце привалило (Руцкой смеётся — прим. ред.).

Тем не менее, редакция нашей газеты также, как и наша партия и весь немецкий народ, солидарны в одном — большевизм есть величайшее зло для человеческого рода, и сегодняшние события лишь одно из его проявлений.

МЕДИЦИНСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ В КЁЛЬНЕ ЗАКРЫТА

Служебная проверка в медицинском институте Кёлна установила, что в лаборатории проводятся опыты над животными в целях вивисекции. По словам заведующего лабораторией Гюнтера Шлёндорфа, на мышах испытывали новый препарат от облысения. Однако, согласно закону Рейха о защите животных от 1933-го года подобные опыты запрещены. Добровольцы из Гитлерюгенда перестарались во время закрытия лаборатории и разбили оборудование на сумму в две тысячи марок.

"Мыши хоть и похожи на евреев, но всё-таки они живые создания и Божьи твари, как и мы с вами". — прокомментировал новость премьер-министр Пруссии Герман Геринг, один из авторов закона о защите животных.

Писали всё об одной и той же чепухе.

Вдруг я услышал смех позади себя. Обернулся — а вокруг никого. Наступил вечер и людей в парке вроде уже и не было.

Я снова уткнулся в газету, но краем глаза увидел человека, стоящего рядом.

Это была девушка в осеннем плаще. Её лицо скрывала тень от женской шляпы. Девушка хорошо сложена, как гимнастки из Бунд Дойчер Медель. Но у этой была ещё и пышная грудь — она чуть не вываливалась из-за широкого ворота плаща, под которым, казалось, ничего и не было из одежды.

— Хочешь поиграть со мной?

Она говорила мягким голосом, но мне почему-то вдруг захотелось исполнять все её команды, как будто передо мной армейский старшина.

— Извините, но я не в настроении чтобы во что-то играть! — я смог лишь выдавить из себя эти слова.

Девушка сняла шляпу. У неё была прическа как у американских актрис из мрачных остросюжетных фильмов. Ещё мгновение, и она уселась рядом со мной. Я перестал соображать, мною овладело желание.

— Будет тебе настроение. — снова мягко сказала она и впилась в мои губы.

Мне был очень приятен поцелуй, но у девушки был какой-то запах мокрой лисьей шерсти. Я отчётливо помню этот запах — мы с отцом любили охотиться в лесах Шверина.

Она опустилась на колени передо мной и расстегнула мои штаны.

Я не мог совладать с собой, я был полностью в её власти. Она так и сидела коленях, я лишь гладил её по голове и трепал её прическу, пока не нащупал под волосами два лисьих уха.

Вдруг я почувствовал сильную боль в паху. Я судорожно посмотрел вниз и увидел, как девушка оскалилась нечеловеческими зубами и рычала, как пёс. Я закричал.

— Эй, вы что там делаете? — кто-то светил в нас фонарём.

Девушка убежала во тьму на четвереньках. Я стоял на месте, ошарашенный, и держался за свой окровавленный пах.

— Ну ничего, всего лишь царапины! — сказал доктор и поднялся передо мной на ноги. — Ещё успеешь настругать потомство для Рейха!

Мы сидели в пустой камере местного отделения полиции.

— Вот только зубы-то не человеческие! — удивился доктор. — Ты бы ширинку почаще застёгивал, когда по улице ходишь!

Доктор хлопнул меня по плечу.

— Так и покусать всякое зверьё может. — он напоследок посмеялся. — Всё, я закончил!

Доктор вышел из камеры.

Меня повели наверх, в отделение.

— Даже и не знаю, что с вами делать... — говорил следователь, перебирая папки с бумагами. —Эти ваши показания... про девушку-лису какую-то рассказываете. Бывают конечно сумасшедшие, я и не такое в своей жизни видел. Но всё-таки... Взял бы вас за прелюбодеяние в общественном месте. Или за жесткое обращение с животными. Герингу бы понравилось. Да вот только идите вы домой и подлечитесь. Дел у меня и так невпроворот. А тут ещё из партии приходят, говорят, чтобы я следил за какими-то евреями и большевиками... Понимаю я теперь русских, читали в газетах что у них там сейчас?

 

Kapitel 2

Следующее утро началось со жгучей боли. Я попытался снять бинты чтоб хотя бы сходить в туалет. Снова боль.

Первые лучи солнца выделяли светящийся прямоугольник на пыльном дощатом полу моей комнаты. Светящиеся частицы, опасные для дыхания и лёгких, кружились в воздухе. Я решил не идти сегодня работу.

Горячая вода чтобы умыться и прийти в чувство после вчерашнего происшествия — вот чего я хотел. С алюминиевым тазом в руках я протиснулся через узкий коридор к нагревателю. Меня окликнула хозяйка дома, фрау Штайзер.

— Эй ты, из десятой комнаты! Ты же работаешь на заводе Рейнметалла, да? Тебя к телефону!

Пришлось вновь посетить комнату хозяйки. Аромат лекарств, пыли и славных времён империи, ушедших в небытие. От этого запаха я невольно испытывал дрожь, готовясь оплачивать проживание каждый месяц. Трепет перед людьми, которые властны над тобой.

— Где тебя носит? Ты должен был заступить на смену два часа назад!

Начальник цеха, герр Котович.

— Я думаю, что не приду сегодня, герр начальник. Со мной вчера такое слу... Мне нужен больничный отпуск.

— Отпуск? Может ты ещё хочешь профсоюз рабочих и бесплатную путёвку в Карловы Вары? Здесь тебе не Советская Россия! Бегом на завод, слышишь? Пока взыскание не сделал!

Гудки.

— Что, бюргеры достают? — сказала фрау Штайзер с кислой, как квашенная капуста, улыбкой, забирая у меня трубку. — Вильгельм их хотя бы в узде держал, а этот новый канцлер...

Старуха с досадой махнула рукой.

...и махнула от себя, любезно призывая выйти из комнаты и вернуться в мой быстроменяющийся мир.

***

— Что, из Шверина все такие жеребцы? Вы же у нас тут всех девок поразбираете!

Оглушительный смех разносился по всему цеху, при виде моего набухшего из-за бинтов пространства между штанинами. Наверное, я очень забавно передвигался, пытаясь избежать боли.

Отец любил повторять, что когда коллектив над тобой насмехается — надо вдарить по лбу самому здоровому и вернуть себе уважение. Сейчас у меня не нашлось на это сил.

Работа. Привычная, скучная работа. Выточил личинку, выточил затвор с упорами, выточил ствол, согнул дырявый кожух в трубку... Повторить, повторить, ещё раз повторить.

И так до конца смены.

И так до конца твоей жизни.

Запах металла, раздражение от уколов заострённой металлической стружки. Металлическая крошка, въедающаяся в твою кожу, блестит на подушечках пальцев и ладонях. Блёстки, как на раздевающихся танцовщицах и акробатах в цирке — на потеху буржуазии и промышленным синдикатам.

Разрывая пелену моих размышлений, ко мне ворвался герр Котович с секундомером в руке.

— С тобой всё нормально? — резко спросил он.

— Ну... да. — в замешательстве ответил я.

— А теперь собери все детали вместе.

Руки сами сделали своё дело. Вместо кучи деталей я теперь держал новёхонький пулемёт MG34, играющий на свету бликами масла и без единой царапины.

Герр Котович остановил секундомер.

— Парень, да тебя хоть сейчас в пулемётный расчёт отправляй! — сказал он воодушевлённо. — Пошли за мной.

Мы оказались у пристрелочного станка.

— Кромбергер сегодня приболел, заменишь его.

— Но, герр Котович! Я тоже просил у вас отпуск!

— Да ладно, парень, у тебя сущие пустяки а не болячка. Установи пулемёт на станок.

Я достал звенящую патронную ленту, извивавшуюся как змея, и укротил её, закрепив в приёмнике магазина. Через прицел я посмотрел на три бумажные мишени: газетные карикатуры на Невилла Чемберлена, еврея-хасида и Иосифа Джугашвили. Примерно подгадав расстояние, я выстрелил по англичанину.

Пуля со свистом улетела чёрт знает куда.

— Нет, всё-таки рано тебя в Вермахт отправлять. Смотри как надо.

Герр Котович взялся за рукоятку и не глядя нажал на спуск. Очередь пробила все мишени разом. Довольно большой разброс.

— Иногда не стоит стрелять кучно! — сказал он и похлопал меня по плечу.

***

В тот день мы с Карлом договаривались после работы встретиться как обычно в кнайпе "Горящая саламандра" на Бергштрассе. Горящих саламандр там конечно не подавали. Картофельное пюре со сливочным маслом, пара жаренных сосисок, квашенная капуста, варёное и сырое яйцо. Я могу быть довольным и этим.

Вот зашёл Карл, я встал для рукопожатия, как вдруг он вскинул руку почти мне в лицо. Я невольно увернулся, ожидая пощёчины. Он почти вскрикнул:

— Зиг хайль, мой арийский брат!

Я приоткрыл глаза и увидел его ладонь в кожаной перчатке перед носом. И зачем только он выпрямил руку под углом?

— И зачем ты так сделал, Карл? Что это значит?

— Ха-ха, да ничего особенного! — наконец, мы пожали друг другу руки и присели.

От него пахло мужской туалетной водой. Раньше он так прихорашивался только перед свиданиями с девушками. И вообще, Карл стал какой-то... опрятный. Даже стал чистить свой плащ и шляпу, и бриться каждый день. На груди у него опять висел значок с крестом, у которого согнуты концы.

— Ну хватит уже называть его "крестом, у которого согнуты концы". Я же тебе говорил, это сва-сти-ка!

— Л-ладно, как скажешь. Ты прекрасно выглядишь, Карл! Собираешься на свидание?

— Нет, брат, в местное отделение партии! Мне, может быть, доверят руководство местной ячейки на моём заводе ИГ Фарбен. Я стал произносить речи на рабочих совещаниях.

— Не могу представить, чтобы ты в компании людей рассказывал что-то кроме сальных анекдотов...

— И я тоже не мог! Пока не прочёл одну книгу...

К нам подошла фрау Штеффер, жена герра Штефера, хозяина кнайпе. Она принесла две пинты золотистого продукта их домашней пивоварни. Карл отпустил ей какой-то комплимент, которому не придал значения. Только машинально улыбнулся, закинул сырое яйцо в свою кружку и выпил полностью, сглотнув желток.

Я заслужил немного бодрости после десяти часов работы на увеличение промышленного производства Империи.

— "Публичные выступления и влияние на людей в бизнесе", Дейл Карнеги. — торжественно произнёс Карл с английской брошюрой в руках. Держал он её как Библию на проповеди. — Ты, наверное, скажешь мне: "Но Карл, это же А-МЕ-РИ-КА-НЕЦ!". А я отвечу: нет, приятель, среди них тоже есть достойные люди. Произнесение речи на публике, высказывание всего того что пронизывает тебя до глубины души... Даже и не могу описать всего удовольствия. Моя жизнь круто изменилась, брат!

Я пытался сложить кусочки скорлупы в единое целое, но всё рассыпалось.

— А что так пронизывает тебя до глубины души, Карл?

— Арийская раса, жизненное пространство на Востоке... ты разве не слышал?

— Нет.

Карл улыбнулся и снова вскинул руку под углом вверх.

Я оглянулся и увидел за барной стойкой герра Штеффера. Мы с Карлом здесь частые гости, успели "породниться" с ним.

Герр Штеффер многое повидал и охотно рассказывал о своих приключениях. Он служил в Восточной Африке, мыл золото на Юконе, вместе с американскими анархистами пытался взорвать Конгресс, снова воевал, уже Франции... и вернулся на родину, на старости лет. Открыл пивоварню и завёл пятерых детей от разных женщин. Его правый глаз помутнел, и свою большую, волосатую правую руку сейчас он держал так же как Карл. Вскидывал он его с такой силой, что сбил бы пролетавшего голубя прямо в разогретую сковородку.

Похоже ему тоже пришлись по душе эти парни со сва-сти-ка-ми. Я заметил ещё и флаг с этим символом над прилавком со спиртным.

— Ну а как личная жизнь, Карл? — спросил я, пытаясь отдалиться от всех этих непонятных штук со вскидыванием ладоней.

— Мне пришлось расстаться с Брунгильдой. В шестом поколении её много-раз-пра-бабку угнали в рабство крымские татары и изнасиловали. У моих детей должны быть здоровые корни!

— Но твой отец же поляк, разве нет?

— А как у тебя с женщинами?

У меня от чего-то снова заболело в паху. Я съёжился.

— Разве я не рассказывал про вчерашнее? В газетах должно быть написали смешную заметку...

— Нет, такого я сегодня не читал... Давай-ка, расскажи!

Карл сложил вместе пальцы в кожаных перчатках и опёр на них подбородок, высверливая во мне отверстия взглядом.

Искренний рассказ, сдобренный смешными деталями, дружеский смех, обмен размышлениями о планах на будущее.

Прощальное рукопожатие и комплименты хозяевам.

Потому что завтра всем снова на работу.

***

Светящий прямоугольник на дощатом полу переместился в другой угол комнаты к моему возвращению. Вечерние сумерки и тишина снова напомнили кто я есть — один, безвольный человек, живущий просто так.

Глава бульварного романа в мягкой обложке за несколько пфеннигов, пивное похмелье и стакан вина перед сном. Почему-то я вдруг понял, что я забиваю свою голову всякой ерундой, вместо того чтобы попытаться выбраться из всей этой рутины.

Если бы только меня так не...

...и в дверь начали колотить.

Только через секунду, показавшейся мне минутой, я понял кто стоит на пороге. Женщина в мятом плаще и шляпе, конечно это она! Я замер от страха и попятился назад как рак.

Она тем не менее выглядела не менее потрёпанной, чем одежда. От неё несло сырой землёй и скошенной травой.

— Ты, ты только не пугайся... Извини меня за всё.

— Какого чёрта? — я завопил. — Что тебе нужно от меня?

— Я не хочу возвращаться в лес... — она чуть не плакала. — Я хочу жить в городе, с людьми! Прошу, прости меня за вчерашнее. Это был наш старый обычай, я хочу от него избавиться...

— Кто ты, чёрт тебя дери?

Она сняла свою шляпу и показала сальные волосы. Из под них выступали лисьи уши. Белила на её лице облезли, поплыла тушь под глазами.

— Как тебя звать-то?

— У тех, кто живёт по-старому, в стае, нет имён...

— А-а-а, Господи! На кой чёрт Ты мне послал всё это?

— У тебя есть еда? — её глаза загорелись в надежде обрести долгожданную сытость.

Я решил пойти и позвонить в полицию... но я тоже захотел есть.

— Сегодня ночуешь не один? Хе-хе, молодость! — сказал мне бакалейщик, герр Прейер.

На обратном пути меня опять подловила фару Штайзер.

— Да, я всё понимаю, но я не терплю у себя всяких фривольных знакомств. Живите у меня сколько угодно, но только если всё серьёзно!

Она развела руками, благословляя воображаемый обряд венчания.

— Кстати, крысы перестали шуршать и пищать. Я даже как-то не могу заснуть без их звука... Ну да ладно, спокойной ночи! — сказала она и отмахнулась.

Моя комната оказалась пуста, а вещи лежали в беспорядке. Первым делом я полез в отделения письменного стола — деньги остались на месте.

Я зажёг керосиновую лампу и отправился в подвал. Свет выловил из густой темноты женскую фигуру, в грязном плаще и в окружении крысиных тушек. Женщина выдирала зубами сухожилия из крысы и со свистом тянула их себе в рот как лапшу.

— О Боже! — крикнул я... но подумал и снова сказал:

— А ведь по крайней мере, в доме станет чище.

 

Kapitel 3

— И зачем надо было делать так... в парке? А? — не каждый день получаешь право гневаться. Мне, признаться, даже нравилось.

— Это что-то вроде... старой традиции. Считается, что так можно получить из обычного человека жизненную силу.

Она виновато забегала глазами по комнате, сидя в углу на стуле.

— Если вы всё время живёте в лесу, то откуда ты знаешь язык?

— Есть "оседлые". Они живут в отдельных хуторах, как люди. Я научилась у них.

Я отвернулся и уставился в стену, изучая на ней трещины. Больше не хотел видеть мохнатые уши.

— И как ты представляешь себе жизнь... здесь... со мной? — я тяжело опустился на кровать.

— Я долго думала о том, что значит жить среди людей.

Она вскочила на ноги, прислонив шляпу к груди.

Сейчас скажет что-то очень важное для неё, не иначе.

— Здесь, в городе, много еды! Здесь никто не болеет и все умирают от старости! Я всё ещё не знаю, какое место мне здесь лучше занять... Я знаю кошек, я знаю собак — они живут здесь веками, их кормят и за ними ухаживают. Есть женщины-содержанки, вышедшие удачно замуж за богатого жениха или принца из расцветающей империи. Я видела эти истории в кинотеатре, все зрительницы ахали! Но всё это не то, я хочу чего-то другого...

— А по мне так это очень даже ничего... — сказал я про себя.

— Я точно не вернусь больше в лес. И точка! Мне надоели эти дурацкие законы стаи.

— Почему ты решила, что здесь лучше? — я сам того не желая улыбнулся, поддавшись приятным воспоминаниям о доме. — Я тоже часто бывал в лесу, на охоте. Там нет суеты, никто не заставляет тебя ходить на работу... или носить сва-сти-ку. Время идёт ровно столько, сколько отвела всем вещам природа. В городе годы превращаются в секунды, человек вертится в этом чёртовом колесе до тех пор пока не упадёт без сил, никому не нужный, потому что больше не может стоять у станка. Твои сородичи похоже не такие дураки чтобы идти к людям, они что-то понимают в этом мире...

Что-то я заговорился.

— Хм. — повернулся я к ней, продолжая не смотреть ей в глаза. — Ну, тебе точно нельзя в таком виде ходить на людях. Эти уши... Господи.

— Ничего, я видела у американских киноактрис отличные пышные причёски. У меня есть и шляпа.

— А этот... хвост. Если хочешь, я могу взять садовые ножницы и рюмку коньяка.

Она дёрнулась и схватилась за свою пушистую конечность.

— Только не его, пожалуйста! Я могу примотать его к спине медицинскими бинтами, честное слово!

— Ладно. Но тебя всё равно надо как-то, приодеть, что ли.

Что я знал о женщинах? Я видел свою мать. Двоюродные сёстры таскали меня за уши. Видел гимназисток через окно и на детской площадке. Встречался с кем-то по вечерам после занятий в токарном училище. На строительстве магистрали рабочие по выходным заказывали одну le madam на весь барак.

Словом, видел всякое, но никогда не вникал во всю эту кухню, или правильнее сказать, будуар.

Пришлось обращаться за советом.

— ...ну вы знаете, фрау Штайзер, она только-только перебралась из деревенской глуши в большой город, ей тяжело здесь освоиться, она стесняется...

— Хорошо, как скажешь. — фрау Штайзер нехотя превратилась из недвижной мумии в живую бодрую старушенцию, поднявшись с кресла. — Не знаю, как сейчас одеваются, но я посмотрю свои старые фотографии.

Она открыла тяжёлый альбом с толстой кожаной обложкой. Пришлось откашляться от облака пыли.

С блестящей, нетронутой временем, фотобумаги на меня смотрела симпатичная девушка. Ей фигура сочно вырисовывалась одними лишь светом и тенью.

— А вы были прекрасной фрейлиной! — сказал я. — Почти как Грета Гарбо.

— Ну что ты, хватит, а то сейчас расплачусь. — она звонко чихнула в платок. — В мои юные годы, девушки любили расхаживать в блумерах. Хотели так позлить своих бедных родителей. Сейчас, я слышала, в моде спортивная одежда: эти ужасные куртки, штаны и брюки-гольф... Боже. Моя дочь пишет, что прыгнула с самолёта на парашюте! Уму непостижимо! Ей надо детей растить, а она себя угробить хочет... Этот новый канцлер со своей партией... Они всё хотят, чтобы девушки скакали и там и тут. Ах, что-то я отвлеклась. Ну, женщине точно нужно платье, маленькое, чёрное, неприхотливое. Юбки, юбка-карандащ, туфли, люферы, кардиганы, свитеры...

...много сетований на жизнь, от которых я чуть не пожалел, что живу сегодня. А не тридцать лет назад, когда от одного доброго взгляда кайзера поля давали по два урожая.

Я вернулся в комнату с кучей вещей в руках. Испытывал то же смущение, что и при сборке своего первого пулемёта.

— Вот тебе, что тут у меня, ах да, лак... или воск. Старый жакет от дочери фрау Штайзер, пара блузок, они вроде чистые, но придётся подгладить, я думаю. Посмотри пожалуйста на меня.

Она отвлеклась от накладывания крема на острые скулы.

— Тебе придётся выщипать брови, или полностью сбрить. А потом нарисовать заново карандашом.

— Ничего, мне и так нравится. Не стоит.

— Как хочешь. И главное... тебе нужны имя и фамилия. Что ты умеешь делать?

— Что? О чём ты?

Наконец, она принялась поднимать свои волосы, и я смог её осмотреть, не пытаясь скрыть взгляд от этих ушей. Они уже были похоронены под локонами, отливавшими на свету яркими бликами.

— Ну, знаешь... Мой прадед был столяром в деревне, и от него наша семья имеет такую фамилию. Вот ты, что ты умеешь?

— Оборачиваться в лису.

— Лиса-оборотень... Назовём тебя Вера Фукс.

— Наверное, — она звучно пропела своё "а". — звучит неплохо.

В коридоре загремели каблуки и я приготовился. Отчётливо помню стук деловой обуви полицейских и дружинников, когда они наведывались в рабочие бараки у автобанов, разыскивая наркоманов и бродяг.

— Вера, оденься, пожалуйста. — сказал я, выглядывая из-за двери.

— Здравствуйте, меня зовут Эльжбета, я из НС-Фрауеншафт. Вы хозяйка этого дома?

Очень приятный голос и фигура для части государственной машины. Девушка в строгом пиджаке и прямой юбке очень мягко вошла в комнату фрау Штайзер.

— ...я бы хотела увидеть список жильцов...

— Какая-то проверка. Ты помнишь, как тебя зовут?

Уже-как-пару-минут-Вера моргнула обоими глазами в знак согласия.

По двери застучали сухие женские пальцы. Я открыл.

Пахнуло духами и сначала я подумал, что к нам вошло ещё одно создание не от мира сего. Девушка, смущённо улыбаясь, смотрела то туда, то сюда, и начала говорить очень, очень тихо.

— Здравствуйте, я Эльжбета, из НС-Фрауеншафт. Здесь проживают женщины? Ах, извиняюсь, как вас зовут?

— Вера, Фукс.

— О-о-очень приятно познакомиться. Вы арийской расы? Снова извините, я вижу и сама.

Она засмущалась ещё сильнее. Убежала взглядом на пол, собралась с силами и снова, с искренним добродушием и бархатным придыханием стала рассказывать, будто любящая мать сказку своему ребёнку. На моей коже выступили мурашки.

— Вы, как арийская женщина, — слово "арийская" звучало протянуто, как на уроке произношения. — должны вступить в нашу организацию и посещать наши собрания. Отделение в этом районе находится в доме культуры ткацкой фабрики на Монкебергштрассе.

На её груди сидели тот же значок со сва-сти-кой как и у Карла, и, под ним, перевёрнутый чёрный треугольник, с такой же сва-сти-кой и куриной трёхпалой лапкой под ней. Я где-то слышал, что это называется "руна".

Она говорила и говорила что-то Уже-как-несколько-минут-Вере о немецком народе, перебирая свою причёску тонкими пальцами и поглядывая в сторонку. Я заметил небольшой, едва заметный развод помады над верхней губой.

Дальше было что-то ещё, но помню лишь, что остановил её в коридоре перед уходом.

— ...конечно, после работы, когда Вы и я свободны. Давайте встретимся в кнайпе на Бергштрассе, хозяева мои большие друзья! Мы найдём там тихий уголок.

Ещё один знак согласия.

***

— Вот, скажем, мужчины, защитники Рейха. У них есть "жизненное пространство" на Востоке: в России, в Индии, в Северо-Американских Соединённых Штатах. А у нас "жизненное пространство" — дома, в детском саду, в школе, на детской площадке. Там, где мы растим своих детей. Жду не дождусь того дня, когда смогу взять на руки собственное чадо...

Она произнесла это, сложив руки и унёсшись мыслями в облака через потолок.

До этого Карл с досадой в голосе прокомментировал мой отказ встретиться с ним сегодня в кнайпе. Сейчас, я как и при беседах с ним ничего не понимал в этих восторженных речах. И мне захотелось непременно иметь рядом с собой Карла чтобы он всё объяснил. Ведь все эти вещи: "жизненное пространство", "арийская раса" — вдруг стали для меня очень важными.

Я восхитился её красотой, и общественной работой, разумеется. "Национальный подъём это ведь не так уж и плохо для нас?" — решил я.

Мы остались довольны друг другом. По крайней мере, так показалось мне. Она всё же не согласилась чтобы я проводил её домой, потому что арийская женщина должна оставаться сильной.

Однако, я зашагал в приподнятом состоянии духа, щёлкая ботинками по мостовой.

Не успел я отойти от кнайпе и десятка метров, как резиновый скрип автомобильных шин пронзил вечернюю свежесть. Удар, чьё-то хрупкое тело развалилось на дороге и издало знакомый стон.

Либо ей сдавило грудь, либо её мягкий и нежный голос не позволял как следует крикнуть от боли на всю улицу.

Я ринулся со всех ног к ней. Меня оттолкнули постовой и пара дружинников, патрулировавших лесопарк неподалёку. Из-за угла заскулила сирена "скорой помощи".

На улицу вышел герр Штеффер со своей шикарной сигарой в зубах и тяжело хлопнул меня по плечу.

— Уложить прямо на первом свидании! Да ты настоящий шакал! — сказал он. — Хоть и на дорогу, а не в постель...

— Она жива? — крикнул я людям из "скорой", укладывавших её в машину.

— Пока да. — сказал один из них, улыбаясь.

***

В тот же вечер, Уже-как-пару-дней-Вера вернулась с очередного собрания.

— ... жду не дождусь того дня, когда смогу взять на руки собственное чадо! — говорила она перед сном. — А давай заведём с тобой детей! Женщины говорят, что это так прекрасно!

— Ну что ты такое говоришь. Ты же чудо-природы из детских сказок. Кто вас знает, может у вас и матки в организме нет.

— Но мы же тоже как-то рождаемся на свет! А ты на вид не то чтобы очень, но вполне здоровый и самостоятельный. В нашей стае это главное, для того чтобы стать самцом.

— Хорошо, я подумаю над этим... только если ты устроишься на работу. Тебе нужно отдельное жильё. Мне надоело каждый день тебе показывать, как держать вилку... Ты должна научиться всё делать сама. Я уже и так тебе всё показал. Или ты хочешь стать содержанкой как в тех фильмах, над которыми ахают?

— Конечно нет! На собрании сказали, что в НС-Фрауеншафт есть служба, которая предоставляет сиделок для семей. Я смогу и работать, и нянчить миленьких крепышей!

— Вот и отлично. Всё, давай спать, мне завтра на завод.

Я погасил лампу и улёгся на пол, закутавшись в одеяло. Кровать я оставил Вере.

— А ты не превратишься этой ночью в лису и не сгрызёшь мне горло?

В окне я видел, что луна "растёт".

— Перед тем как превратиться — я тебе обязательно скажу.

Она вдруг выдавила из себя черед звуков, похожих не то на сдавленный лай, не то на тявканье.

— Что это было?

— Пожелание хорошего сна, отдыха, и удачной охоты завтра. Сложно объяснить человеческим языком. Много смысла теряется от того, что вы не используете запахи в общении. По крайней мере, осознанно.

— Ладно.

Я снова посмотрел в окно и увидел всю ту же луну.

— А знаешь, ты можешь каждую секунду обернуться зверем и вернуться в лес. А я могу жить только в городе среди людей.

Я надеялся на ответные увещевания о полезности цивилизации. Но услышал лишь храп.

 

Kapitel 4

— Какой-то ты озадаченный все эти дни. — сказал Ганс, забирая стволы которые я только что выточил. Он складывал их на своих руках как поленья для топки печи.

— Признавайся, что там у тебя случилось?

Можно легко спрятать детали пулемёта под комбинезоном и вынести их с завода, но так чтобы ещё и скрыть от всех душу в своём кармане...

— ...да, это невозможно. — буркнул Ганс, возвращаясь за очередной порцией стволов. — Встретил девушку, наверное? Это дело такое...

— Сегодня придёт человек из партии, будет проводить политическое занятие. Директор сказал быть на нём всем. — сказал он опять, как бы между делом.

Закричать? Сунуть руку в станок? Чтобы кровь расплескалась во все стороны, чтобы крики и боль отвлекли меня от переживаний. Жизненное пространство на Востоке, арийская раса, бесконечные пулемёты для армии, девушка-оборотень, Эльжбета и водитель, сбивший её... Хуже всего было непонимание смысла во всех этих вещах.

Во всём этом смысл определённо был. Но он ускользал, как только я пытался вглядеться или задуматься. Мгновение, озаряющее словно молния ночное поле, и снова пустота.

В назначенный час, после обеда, мы все, нашим рабочим коллективом, остались чтобы получить пищу и для наших умов.

Пришёл интересный человек, и наблюдать за ним было очень интересно. В отличном плаще, фетровой шляпе, в очках, кожаных перчатках и со сверкающими партийными значками, о достоинстве которых мы могли только подозревать. Он принёс чемодан и я готов поклясться, что там не было ничего кроме листка бумаги, который он и достал.

Человек поглядывал на бумагу, произнося свою речь. Говорил с толком, с расстановкой. Он распалялся и воодушевлялся в необходимых для того местах в своём тексте. Мне понравилось выступление. Я чуть не захотел аплодировать. Меня настолько тронуло, что смысл сказанного я пропускал мимо ушей. Он мог сказать, что я выиграл в лотерее автомобиль, или что завтра нас распнут на крестах — я всё равно не оказался бы озадачен такими мелочами как цена на бензин и собственная смерть. "А ведь так и стоит относиться к своей жизни." — подумал я.

— А если я вступлю в партию, мне повысят зарплату? — спросил Фридрих, подняв руку.

Не знаю кто такой Фридрих. Может быть, из соседнего цеха.

***

— Конечно тебе стоит сходить к ней! — уверял меня Карл в "Горящей саламандре".

— Но, Карл, а не слишком ли я навязываюсь? — я очистил варёное яйцо, и попытался сложить скорлупу как мозаику. — Как будто использую жалость, чтобы...

Получилось лицо, видимо женское.

— Не переживай, брат. Ты будешь хорошим человеком, если проявишь внимание. Никто ведь от тебя этого не требует.

К нам подошёл герр Штеффер, забрать наши пустые кружки.

— А где же фрау Штеффер? — поинтересовался Карла.

— Она ушла от меня... или скончалась. Я точно не помню, на прошлой неделе был слишком занят тем, что пил.

— Выражаем соболезнования! — Карл чуть не подпрыгнул.

— Да ничего, найду себе другую.

— Герр Штеффер, а почему вы назвали своё заведение "Горящая саламандра"? — спустя несколько лет, мне вдруг стало занятно.

— Мои жёны называли меня Дьяволом, перед тем как я бил их по лицу. — говорил герр Штеффер, возвращаясь к прилавку. — На роль царя Преисподней я не претендую, но с тем что я всю жизнь прожил в местах, похожих на Ад, я согласен. И такой зверь как саламандра знает, как не подпалить себе шкуру. Но мне не очень-то везло. С тех пор как мы неудачно пытались собрать зажигательную бомбу для жены Уильяма Тафта, у меня волосы на руках не растут, например...

— ...вступай же наконец в партию, сколько раз тебе говорю! — сказал мне Карл. — Тебе и начальником своего цеха не стать без значка. По партийной путёвке сможешь съездить в Альпы, брат! Чего же ты хочешь от жизни?

— Я не знаю.

— Но здесь у тебя другой дороги нет!

Добавил ещё пару кусочков к мозаике, и лицо исчезло.

На прощание мы пожали друг другу руки. Ладонь Карла была в кожаной перчатке и я не мог осязать её.

***

И всё же я решился. Купил, несколько тюльпанов, не зная, что и выбрать.

В больнице, как я и ожидал, палата была завалена букетами. Я посчитал, что появился здесь совсем некстати.

— Совсем некстати весь этот цветочный магазин, да? — сказала Эльжбета. — Это всё мои сёстры из Фрауеншафт. Лежу теперь, помираю от запаха...

— Как ты? — спросил я, выискивая в какую вазу подсунуть свои цветы.

Она выглядела больной, но довольной. Как ребёнок, который рад что пропустит школу из-за простуды.

— Валяюсь здесь целый день. Травма позвоночника, придётся заново учиться ходить. Времени полно, я теперь книжки читаю.

— А водителя нашли? Наказали?

— Мне всё равно. Я на него зла не держу. Может он торопился, хотел сделать что-то важное для Рейха. А тут я со своими кривыми ногами...

— Что читаешь?

Она достала своей хрупкой тонкой рукою большую и толстую книгу на французском языке.

— "Жерминаль". Эмиль Золя. Никогда не читала ничего кроме "Дойче шрифтум" и Гейматкунст. Это для меня открытие.

Она открыла фотографию солидного старика в книге.

— Видишь?

— Вижу.

— Это Эмиль Золя. Он мужчина, а я, как видишь, женщина. Он умер много лет назад, а я жива, хотя и не в полном порядке. — она прикрыла смешок второй рукой. — Видишь, у него есть борода. — она ткнула пальчиком в фотографию. — А у женщин бороды не бывает. — она поскребла собственный подбородок. — Он француз, а я немка. Но мой отец был наполовину литовец... Он чтобы написать эту книгу жил с шахтёрами и работал на шахте. Ты вроде тоже работал на шахте, да?

— Нет, я строил автомагистрали. Но у меня было много знакомых шахтёров.

— Он жил в Медоне, гулял там по улицам и думал очень ещё написать... А я лежу в больнице Гамбурга, встать с постели не могу.

— Ничего, ты обязательно поправишься.

— Он был хорошим мужчиной... журналистом... писателем.

— Ты тоже хороший человек, Эльжбета.

Она посмеялась в ладошку.

— Я хочу сказать, что вот этот мир... — она провела пальчиком вокруг Эмира Золя. — Он ускользнул, упорхнул, испарился. А мы с тобой сидим здесь, в этой палате. Здесь даже стены можно потрогать, они твёрдые, настоящие...

Я взял её за руку.

— Всё будет хорошо. — я улыбнулся.

— Да. — сказала она, пробегая глазами потолок. — Всё это о-о-очень удивительно!

***

Когда я зашагал домой, кто-то толкнул меня и скрылся в вечернем сумраке. Я проверил кошелёк — на месте.

В руке я развернул листовку из красной бумаги.

СВОБОДА!

РАВЕНСТВО!

ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН!

ПРОФСОЮЗНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО!

ВАМ БОЛЬШЕ НЕ ПРИДЁТСЯ СКРЫВАТЬ

СВОИ ПЕРЕЖИВАНИЯ ОТ ОКРУЖАЮЩИХ!

ИЗЕШТРАССЕ 51

Довольно выгодные предложения, к тому же дом совсем по пути. Почему бы и не заскочить?

На месте стояли, загородив всю улицу, автомобили и полицейские. С грузовика в цокольный этаж дома по обещанному мне адресу светил мощный прожектор. Тревожное молчание людей в форме. Руки на кобуре. Воздух вот-вот должен разорваться от пальбы.

Подкатил блестящий чёрный "Мерседес" и проехал пару метров на тормозах, злобно визжа шинами. Из него выпрыгнул блондин в красивой чёрной униформе, с красной повязкой на руке, на который изображён символ... я забыл его название. Кажется, начинается на "с", как "сила", и "т", как "твёрдость".

Он побежал к багажнику, но его остановил полицейский.

— Кто вы и какого чёрта вы здесь делаете?

— СС!

"Герр СС" попытался открыть багажник, но его толкнули опять, сбив с его головы фуражку.

— И что с того? Вы собираетесь идти туда? Вы рехнулись? Они вооружены!

— Так зачем вы не прошили всё здание пулями уже двадцать минут назад? Обложились пистолетами, автоматами, а на крючки нажать смелости не хватило! Сидели бы уже сейчас дома и хватали за задницы своих фрау!

— Я думал нам пришлют переговорщика!

— Какие к чертям переговоры... с этими. Таких уже не образумить. Не мешайте!

Он всё же открыл багажник, вытащил какой-то ящик с металлическими баллонами и одел его на спину, как школьный ранец. Герр СС, скрючившись под тяжестью ноши, побрёл за полицейское оцепление прямо в яркий круг света прожектора.

Он взял за рукоятку трубу с широким наконечником, которая соединялась шлангом с баллонами за спиной. С конца трубы в окна дома полилась струя огня. Стёкла хрустнули, осколки зазвенели на асфальте. Герр СС нажал на крючок у пистолетной рукоятки ещё раз и повёл струю огня из стороны в сторону вдоль этажа.

Стены почернели. В глубине здания пылал пожар и перекидывался на верхние этажи.

Герр СС поплёлся обратно, навстречу мне. От него сильно пахло бензином.

— А ты что здесь делаешь? — он заметил листок в моей руке, схватил его и приблизил к своим глазам. С конца трубы его ранца на асфальта падали огненные капли. — Не забивай этой ерундой голову, парень. А то видишь сколько у меня работы. Наша партия укажет тебе дорогу, и я тебе её указываю, смотри внимательно.

Он отдышался и махнул своей ладонью в кожаной перчатке в конец улицы.

Я посмотрел в его усталые голубые глаза и направился домой. Дом находился там же, куда и указала партия.

***

В комнате было накурено. Вера в ночной рубашке и с распущенными волосами сидела на кровати и пускала табачный дым в потолок. Она о чём-то думала, глядя в окно.

— А тебя что беспокоит? — спросил я.

— Иногда скучаю по стае. Нет, туда я уже не вернусь, точно. Но, бывает, что...

— Я понимаю. Мне тоже временами Шверин вспоминается. Что, начала курить?

— На собраниях говорят, что это вредно, особенно для будущих матерей. Но все они и курят на перерывах. Я тоже решила попробовать.

— Становишься порядочной женщиной!

— Женщиной быть непросто. — она потёрла свои голые плечи, будто мёрзнет. — Каждое утро надо расчесать волосы, накрасить губы, лицо... Всё это чтобы понравиться мужчине, так?

— Я думаю, да.

— Точно на овощном рынке, я там была сегодня. Тот кто выглядит больше и посвежее, тот и продаётся дороже.

— Примерно так и есть! — я усмехнулся.

— Я думала у людей нравы посвободнее чем у нас.

— Зато у вас почестнее. Тебе действительно так нравится быть среди людей?

— Ещё бы! Сигареты, помада, одежда... Хочу попробовать выпивку. Может ты сводишь меня на свидание? В кино, например? Хочу увидеть фильм! — она так воодушевилась, что ткнула сигарету в пепельницу и вскочила с кровати, разводя руками. — Хочу быть как актрисы, у них глаза так ярко подведены, а платья, волосы...

...и снова поникла.

— Знаешь, скоро я превращусь.

— Насовсем?

— Нет, всего на одну ночь. Нельзя всё время оставаться человеком.

— Да-а... я бы тоже хотел побыть зверем какое-то время. Роешь себе землю, охотишься себе на добычу и ничто не терзает твою голову и сердце. Звери же не болеют душевными расстройствами и не беспокоятся, так?

— Не говори так, пожалуйста! Не желаю в эту холодную дикость возвращаться!

— Да я... просто... говорю... что вздумается. — у меня на лице, наверное, выступила кислая улыбка.

— Вот видишь! Ты говоришь, думаешь, и говоришь, что вздумается. Я всегда этого хотела. Не понимаю, чего ты раскис, это же такая радость. Вокруг полно радостей. Я каждый день открываю что-то новое. Мне это так возбуждает!

— Я тоже, не понимаю. — сказал я про себя, пока она говорила.

 

Kapitel 5

— Господи, держи его спокойно! — волосы из хвоста залетели мне в нос и я здорово зачихал.

Вера задрала платье. Я прижал её хвост к её спине и наматывал вокруг талии медицинский бинт, как врач у раненого в живот.

— А может, не надо? — спросил я, пытаясь развеять возникшую между нами интимность. — Зачем тебе прятаться? Покажешь всем кто ты есть. Мировое чудо света! О тебе снимут кино, напишут книгу. Мужчины, желавшие всю жизнь чего-то необычного, выстроятся в очередь.

Она щупала свои уши под волосами.

— А разве женщине не надо прятать свою индивидуальность, чтобы выйти замуж?

— Что ж, может быть и так. Всё, опусти платье, а то я не могу. Фигура у тебя очень стройная.

Она развернулась и вдруг доверила себя в мои руки.

— А что, почему бы и...? — сказала она и закусила накрашенную губу. А потом взмахнула ресницами и блеснула ярким взглядом.

Первое, что я вдохнул — запах неплохой туалетной воды.

— Мы не в лесу и не в парке, мы в моей комнате. — я вспомнил кто я, поднял уголки своих губ усилием лицевых мышц.

Раскопал занесённые мягкими волосами пирамиды лисьих ушей, прошёл кончиками пальцев до их вершин и повертел кисточки из коротких, уже жёстких, волосков.

— Что же там случилось со мной в парке? — спросил я, нелепо изобразив суровое лицо.

— Я точно также не владела собой, как и ты.

— Нет, ты пожалуйста ответь! — распалился я. — Если у тебя получилось водить меня куда угодно за хрен, то и сейчас я под дурманом живу? Собралась убить, ограбить? Отвечай!

— Я... я... Они! Они, там, в лесу, хотят показать друг другу, что людьми до сих пор руководят животные страсти, что они не лучше... Несмотря на больницы, отапливаемые дома, судебную систему... Мне не хочется этого говорить, но я могла каждую ночь перегрызть тебе горло. И не сделала этого.

— Зато обязательно сделаешь, когда вдоволь наиграешься.

— Нет!

— Надеюсь, она не решится убить меня в толпе людей — сказал я себе. — Ты готова? Пошли. — сказал я ей.

— Как скажешь... только не обижайся.

— Удовольствие быть обиженным. — не сказал я никому.

Я представил, что лёг на отличный холодный асфальт скоростной магистрали, которую строил вместе с Карлом. Распластал руки и ждал, когда меня переедет автомобиль марки "Судьба". Подняться на ноги и прыгнуть в тёмные кусты на обочине сил так и не нашлось.

Пока Вера застёгивала пуговицы плаща, я прикрыл её голову шляпой.

***

Ночной город приветствовал нас электрическим освещением. Узкие каменных улочки, где между домами гулял приятный лёгкий ветерок, хотели нас приютить, как всепрощающая мать.

На плаще Веры всё же выступал бугорок прижатого к спине хвоста. Я обнял её за талию.

— Нам непременно надо съездить отдохнуть в другую страну. — сказала она мне на ухо.

— Куда?

— В Португалию, Испанию, или в Италию. Хочу увидеть дуче, говорят он смешно корчит рожи.

— А зачем? Тебе здесь не нравится?

— Ты что, а как же остальной мир? Через год закроют границы и мы с тобой никуда не уедем... А мои подруги на собраниях говорят, что съездить надо обязательно, чтобы мужья отдохнули перед новым побоищем.

— Не хочу никого убивать...

— А что в этом такого? Разве это тяжело? Ты ведь ариец, значит сильный. В нашей стае так это вообще просто решается: загрызли без лишних слов и готово. Если на твоей стороне сила, конечно. Но ты же на правильной стороне, так?

— То есть ты за на... нацис... или как их там?

— Да. А за кого ещё надо быть здесь? Мы с тобой хищники на карте мира, изголодавшиеся хищники! Сильные, прыткие, как мои родственники. Мне нравится, что здесь многое точно так же, как и в моём лесу. Проще освоиться. Например евреи — это мыши, а я люблю есть мышей! Ты их не пробовал? Знаю, без специй тебе они не понравятся, и эта сырая кровь... У меня аж слюнки текут. Что, ты не любишь?

Мы разместились в очереди в кинотеатр. Будущие зрители в вечерних нарядах делились впечатлениями рабочей недели. В разговорах часто звучали торговые марки автомобилей, косметики, стройматериалов и многих других вещей.

— Наши женщины должны пользоваться отечественной косметикой. — сказала Вера.

— Почему, Вера?

— Чтобы поддержать нашу экономику, разве не понятно? Ох уж эти модницы впереди нас, щебечут как сороки и рушат государственность!

Все усадили свои тела в зрительские сиденья. В воздухе повисли тоненькие синеватые нити сигаретного дыма. Погас свет, все притихли. Завертелась плёнка и на белом экране зашевелились разнообразные картины, напоминавшие жизнь.

— Я люблю как нарядили и накрасили этого актёра. — говорила шёпотом Вера. — Он настоящий мужчина, самец. Он крут, он пьёт алкоголь! Давай наконец его тоже выпьем сегодня, хорошо?

Прошло ещё несколько. Кажется, это была автомобильная погоня только что.

— ...видишь какой у неё изящный пробор волос? Я хочу такой же. — сказала Вера.

Напряжение нарастала. Бух! Бах! Стрельба! Красавица падает в объятия, и...

Кто-то прошёл вдоль стены, бряцая чем-то металлическим и сильно топая. В священной, на время показа, темноте зала разверзся огонь и поглотил всё полотно экрана. Включился свет и я увидел герра СС, всё с тем же ранцем. Зрители всполошились, воздух наполнился негодованием.

— Несите плёнку, быстро! — крикнул он и сверху прибежал полицейский с бобинами.

Герр СС размотал плёнку и кинул получившееся мочало на пол, а затем плюнул на неё огнём из своего устройства. Кинофильм в один миг превратился в пепел.

Зрители столпились у кассы, надеясь вернуть хотя бы деньги за билет.

— Открывайте, живо! — сокрушался герр СС.

Кассир судорожно пытался вставить ключ в кассовый аппарат. Герр СС толкнул его, вытащил из кобуры пистолет и прострелил замок. Он сам раздавал купюры.

— Ты часто оказываешься не в тех местах, парень. — сказал герр СС, возвращая деньги мне.

— Какой приятный мужчина. Высокий, светлые волосы, голубые глаза, стильная униформа... — сказала Вера на выходе. — Зачем он сжёг фильм? Может быть, потому что он буржуазный, коммунистический, или... просто плохой?

— Я не знаю плохой ли фильм, я же его так и не увидел.

***

— Ну, как тебе алкоголь? Ты довольна? — спросил я, и я был доволен.

— Да. Так необычно.

— Ты против французской косметики, но довольна французским вином?

— Какая разница? Вы, все, мужчины, скоро их всех победите.

Она взяла ножницы и разрезала бинты.

— Бинты натёрли мне кожу.

Я положил ладони на её голый живот.

— Нет, не поднимай их. — сказала Вера.

Я ощутил своей щекой её щеку, её плечо, её ключицу.

— О чём ты мечтаешь? О чём ты думаешь? — спрашивала она.

— По взгляду можно увидеть врёт ли человек, когда говорит у него всё хорошо, или нет. Можно увидеть говорит ли он правду, или пытается обмануть. Влюблены ли друг в друга, или между ними вражда. По запахам мы поймём, что человек волнуется. Или же нас повлечёт к женщине, которая своим телом даёт понять, что готова нас встретить. Если ты большой и сильный и наорёшь на маленького и слабого, то он тебя послушается. Мы доверимся опрятно одетому мошеннику, а не искреннему неряхе. Мы получили всё это в лесу, откуда пришла и ты. Мы не избавились от этого, оно руководит нами.

— Всё, пришло время. — она оттолкнула меня, встала, и вышла в коридор, пошатываясь и не зная куда деться.

Я услышал, как она с грохотом свалилась на пол в коридоре. Я выглянул из-за двери и увидел лису, которая пыталась выбраться из женского платья. Зверь освободился и побежал к выходу из дома. Я не стал её догонять. Вернётся сама, если пожелает. Я расправил постель и уснул от рытья взглядом новых озёр на полной Луне.

***

Лиса бродила по пустынной улице в неизвестном направлении. Ей встретился собрат — одинокий лис. Он рылся мордой в опрокинутом мусорном баке. Звери пересеклись взглядами и через секунду поняли, что не интересны друг другу.

Народные дружинники, завидев зверя в куче мусора на дороге, пнули по баку и с криками прогнали его в другой конец улицы.

Лиса, увидев, как обошлись с её сородичем, поменяла направление. Она протиснулась через дыру в заборе и попала в неведомое место. Здесь, в клетках, сидели животные, которых она никогда не видела: один большой, с длинным хоботом. Второй очень похож на человека, только волосатый и лицо вытянуто. Он о чём-то серьёзно размышлял, почёсывая подбородок. Или делал вид, что размышлял, ведь ему уж точно не дарованы душа и мысль.

Лиса бродила дальше, среди неизвестных ей домов и дворов. Её попытался цапнуть пёс, выпрыгнувший из-за угла. Взаимное гавканье, тявканье и рычание. Люди включили свет в своих окнах и выглянули, бранясь за нарушенный покой. Лиса решила отступить и убежала в темноту.

***

Утром я отправился за горячей водой, и не смог открыть дверь. Что-то больше лежало в коридоре перед ней.

В комнату ворвалась голая Вера, вытащила свой халат из кучи вещей и оделась. Она испуганно посмотрела на меня. Так, будто в чём-то провинилась.

 

Kapitel 6

Через некоторое время, мы с Верой превратились в друзей. Я всё ждал нечто вроде ссоры или недомолвок, но ничего не происходило. Даже Карл кидался на меня с кулаками, когда я не остался вместе с ним в бараке, во время одного из рейдов полиции.

Вера продолжала с детской непосредственностью открывать, или, скорее, выстраивать для себя новый мир из свежих впечатлений, каждый день сходивших с конвейера познания. Отличался ли он от того мира людей, в котором я прожил всю жизнь?

— Как дела на твоей работе, Вера? — спросил я вечером.

— Поразительно. — первое "о" она взяла высоко, а второе низко. — Люблю новые слова, и люблю детей. С ними нет хлопот. Фыркнешь и оскалишь клыки — сядут смирненько, перестанут мазать красками стены. А захотят поиграть — так им за мной и не угнаться! Падают, усталенькие.

Она хрустела щёткой для волос перед зеркалом, разглядывая углы своего лица.

— Но всё это бо-о-ольшая работа! Не понимаю женщин. Вокруг столько вещей и увлечений, а они хотят нянчиться с такими же как они, только маленькими. Если они вырастут — они же станут не лучше родителей, так? Тогда зачем их рожать?

— Причина та же, что и в твоём лесу. — я стряхнул пепел с папиросы в консервную банку, прежние внутренности которой послужили неплохим ужином вчера, вместе с гарниром. Вера училась готовить.

— Да что ты такое говоришь! — воскликнула Вера, отбиваясь от липнущего к пальцам длинного волоса. — Если б я только знала, что вместо добычи еды и родов детей можно кататься на кабриолете и танцевать!

— Мы ведь... вымрем, если перестанем рожать? — я водружал дымовую трубу на борт миниатюрной "Лузитании". Занимал свободное время и свои пальцы, как советовала мне и всем здоровым мужчинам Вера после одного из женских собраний.

— Людей и так полным-полно кругом. Я почитала историю, их сейчас больше чем во все века раньше. Я бы повременила. И без меня обойдутся.

— Тебе же нравился Рейх, и что женщина должна воспитывать его будущих граждан. Что с тобой случилось?

— Я видела только красивую игру слов, от которой у всех блестели глаза. Я тоже хотела в неё сыграть. Но в перерыве между собраниями все женщины вдруг поникли и начали сетовать о том что зря родили третьего ребёнка: "Люцио такой неопрятный, весь в папу-алкоголика! Ещё и на сиделку денег не хватает". А их рассказы о своих любовниках! Ничего не понимаю... Если вам нравится заниматься любовью или курить сигареты — то вы так и скажите друг другу! К чему вам всё это лицемерие, человеки? Нацепили на себя благородность, и ходят, важные...

Я поднял "Лузитанию" чтобы подкрасить ей ватерлинию. Пара неудачных мазков и мои глаза вцепились в кончик указательного пальца Веры. Пара секунд — и как только я начал различать линии на подушечке, Вера приблизила палец к своей груди. Её халат соскользнул по предплечьям и задержался на локтях. Внешний мир за окном провалился в пропасть из-за страшной катастрофы и я попытался спастись, схватившись за Веру — зажмурился и обнял её. Хотел поцеловать, растирая ей лицо своими сухими губами.

Или мне всё это показалось. Когда я открыл глаза, Вера стояла спиной и завязывала пояс своего халата. Обнимал я только себя, цепляясь ногтями за собственную поясницу.

— Вот видишь, — сказала Вера, высматривая из-за плеча. — всё на свете забываете, только палец покажи. А ещё называете себя: ци-ви-ли-за-ци-я! Что за вздор!

"Лузитания" лежала, разбитая твёрдым океаном деревянного пола.

— Можешь взять мои ипомеи, они расцвели, — говорила Вера с папиросой в зубах, добывая огонь из боков спичечного коробка. — Хоть какой-то прок будет от такого "рукоделия".

— Тщеславные курицы, будто за этоих взяли замуж, — сказала она самой себе, сквозь молочные кольца табачного дыма.

Останки "Лузитании" пришлось подобрать и вернуть в сухой док между толстым романом "Жерминаль" Эмиля Золя, и подобранной специально по высоте подшивкой "НС-Фрауенварте" — Вера любила разглядывать эти журналы, выпытывая идеи для своих, обычно воображаемых из-за размера дохода, нарядов.

Вера открыла дверь и исчезла в коридоре, протянув за собой по воздуху шлейф из дыма и оставив меня наедине с мыслями о произошедшем. Никаких мыслей в голову так и не залезло, а дела на сегодня остались. Я вытащил из шкафа свою пожёванную рубаху и разложил её на кровати. Электрический утюг раскалился и я взялся править его курс среди швов, приводя хлопчатобумажное море в состояние штиля. Заодно показывая собственному беспокойству что капитан на этом корабле я, и могу сам привести свои вещи в порядок.

Что ж, ипомеи так ипомеи. Голубые, полупрозрачные, скромные, милые, в обёрточной бумаге из-под очередного подарка Вере от её нового ухажёра. Всё же лучше, чем снова врываться в цветочный магазин с требованием выдать помпезный букет за деньги, которых у меня не очень-то и водилось в кармане.

Зеркало выдало мне образ молодого человека, довольно опрятного. И выглядел он в целом недурно. Не знаю, соответствовал ли я ему. Зато имел над ним власть — мог исказить его лицо, чтобы и он выглядел сконфуженным.

Фрау Штайзер и Вера, успевшие стать подругами, судачили о том и о сём, выдыхая дым между репликами. Я прошёл мимо них, сняв шляпу перед обеими. Бакалейщик герр Прейер тоже не обделил вниманием и проводил меня приветливой улыбкой из-за спин своих покупателей.

***

— Какие голубые и милые, — сказала Эльжбета и заулыбалась — сам выбирал? Честно скажи.

— Одна моя хорошая подруга любит проращивать семена. И, вот, я подумал... — говорил я, стараясь отделаться от ощущения рубашки, липнувшей к подмышкам.

— Хорошенькая? — глаза Эльжбеты заблестели и она чуть не упала, проскользнув наконечником костыля по полу.

Я обхватил её за талию. Она уже успела сама восстановить равновесие, и потому ужалила вторым костылём меня в стопу.

— Я ведь всё ещё современная арийская женщина! — зазвенел её голос по всему белому коридору.

Она была курносой, а её светлые волосы — короткими.

— Так удобней, меньше возни по утрам. — сказала Эльжбета. — И выглядит со-вре-мен-но!. А у тебя как дела? Как работа?

— Нормально...

— "Нормально" — это ни о чём!

Щипнула меня каким-то образом за бок, не останавливая ходьбу на костылях.

А я меж тем тяжело вздохнул и начал:

— Что работа? Фабриканты хотят видеть только сытую, довольную всем рожу. По которой можно с размаху пнуть, как по футбольному мячу, а её обладатель захнычет, вытрет кровавые сопли и поползёт обратно крутить своими маленькими ручонками жернова промышленного производства.

— Так ты социалист?

— Со-ци-а-что?

Мы подходили к окну и из него в нас светило Солнце. Лицо Эльжбеты было очерчено светящимся рядом волосков на щеке.

— Что ты любишь? Чего ты хочешь? — спросила она.

— Люблю... — и я уставился в потолок, — люблю выкурить папиросу. И заниматься любовью. Люблю женщин. Нравятся их фигуры, волосы, руки и ноги, голос. Могу слушать их сколько угодно, даже если несут полную околесицу.

— А я её не несу? — Эльжбета захихикала, а я улыбнулся.

— Люблю вкусно поесть, и хорошо поспать. Люблю выпить с другом, поговорить с ним. Наверное я, как мужчина, или, быть может, ещё и как ариец, должен ещё любить сражаться на войне и убивать людей из низших рас. Не знаю. Но я точно любил бывать на охоте и бить зверя. Ощущал азарт соревнования, как в игре в догонялки во дворе школы, или на лугу перед домом.

Теперь мы снова вернулись в палату. Прогулка на свидании подошла к концу. Эльжбета аккуратно сложила костыли и также аккуратно уложила своё миниатюрное тело на койку.

— А ты, как со всем этим справляешься? — спросил я.

— Ты же сказал, что любишь крепко спать. Тогда завидуй мне! У меня для этого полно времени, не то что у тебя, фабрикант! — она ткнула меня пальцем в живот, дотянувшись с койки. — Полежи со мной.

— А разве...

— Пустяки, вокруг же никого. Это время года не сезон для того чтобы всем разом сломать свои кости и лечь здесь. Давай, скорее!

Я послушно улёгся рядом, прижимаясь всем телом к ней.

—Будешь сегодня как лейтенант Пинкертон, а я как Чио-Чио-Сан, — выдохнула она в меня.

Перелистнув полу её халата, я увидел её маленькую, девчушечью грудь. Можно было разглядеть и выпирающие рёбра. Я провёл ладонью по её животу, нащупывая на нём мурашки. Мы поцеловались.

***

После очередного посещения "Горящей саламндры" герр Штеффер вдруг предложил отправиться в его загородный дом, и мы с Карлом любезно согласились.

Вместе с нами он привёз ещё и смуглую певицу-итальянку, бегавшую по всему вокруг своими чёрными глазами, и австрийку-танцовщицу с пухлыми красными губами. Все вместе мы стреляли из личного оружия герра Штеффера: американского автомата Томпсона, русской винтовки Мосина и нескольких пистолетов, в том числе и Маузер с деревянным прикладом. Было чертовски весело разбивать из них уже и так опустошённые нами бутылки. Пороховой дым опьянял вместе с алкоголем.

Уже под ночь герр Штеффер уединился наверху с обеими женщинами, а я и Карл разминулись в американский пул в подвале дома. Утром, которое выдалось холодным, мы не стали ждать хозяина и самостоятельно поплелись до автобусной остановки.

— Так что, ты решился вступить? — спросил Карл по дороге.

— Ещё нет... — промямлил я.

— Так чего же ты хочешь?

— Я хочу... хочу быть нормальным, настоящим мужчиной. Что для тебя значит "настоящий мужчина", Карл?

— Настоящий мужчина, настоящий патриот, настоящий...

— Нацист?

— Да.

— Когда я рос в деревне, я видел много здоровых мужчин вокруг себя. И ни о каком нацизме мы и не слышали.

Деревья, мимо которых мы шли, покрылись инеем за ночь.

— Как ты думаешь, почему мы с тобой вместе? — спросил Карл.

В тот день пошёл первый снег.

 

Kapitel 7

Das Jahr 1938

Снежинки всю зиму ложились в ровные сугробы вдоль улиц, и приносили нам всем только удачу. Кому-то ещё и смерть, но быструю, не мучительную — мне так хочется думать.

Правительству стали нужны пулемёты, больше пулемётов, и мы делали их, больше, с каждым днём. Успевай подносить свой металл, бюргер! Я тогда видел сны, где соединялись в трепетном союзе затвор со стволом: повесть о любви, более проникновенная, чем дрянная постановка "Ромео и Джульетта" от проклятых англичан.

— Чтоб им пусто было, перестреляем всех актёров и сожжём все их театры!" — канцлер желал, чтобы я думал именно так об английской драматургии.

Я понял, что если не попытаюсь пробиться выше, то задохнусь металлической стружкой и буду в ней похоронен. Работы прибавилось, а денег с зарплаты — нет. И жаловаться некому.

— Ты же не в Советской России с их профсоюзами! — повторял герр Котович, — Ты ариец! Всё выдержишь.

Самого герра Котовича отправили в какой-то лагерь, я так и не разобрался в какой. Точно не в оздоровительный. Начальник цеха стал Фридрих. То есть, герр Фридрих. Непривычно называть так того, кто ещё вчера стоял с тобой рядом за одинаковым станком. Говорят, он написал какую-то бумагу, и выставил герра Котовича в нелучшем свете перед компетентными органами. Не люблю прислушиваться к слухам во время обеда, но эти сплетни напоминают правду.

— Если судьба дала тебе лимон — сделай из него лимонад. — сказал мне Карл на одном из наших свиданий в "Горящей саламандре". Он цитировал американца, который зарабатывал деньги тем, что помогал заработать деньги своим ленивым, жадным соотечественникам. Забыл его фамилию. Но не забыл его слова.

Я взглянул на свою работу по-другому. Теперь я не видел себя как обезьяну, которая на потеху учёным собирает части детской игрушки в одну, расчёсывая голову в поисках мыслей, и не находя таковых. Теперь же я помогал Рейху. В случае чего — обложимся этими пулемётами и станем обороняться от низших рас. Я перевыполнял нормы и стал мастером в своём цеху.

Вся прибавка ушла к фрау Штайзер. Старушка начала между делом жаловаться о том как жилищный департамент давит на неё, что ей придётся раскошелиться на ремонт. Ремонта я никакого не увидел и получил весной дождь в виде талой воды с чердака. Пришлось лезть и шпатлевать самому. У фрау Штайзер в комнате тем не менее постоянно пополнялась коллекция китайских кукол из Мейсена.

— Моя дочь их любила. Слетала в Америку на дирижабле, а он разбился. Сгорела, бедное моё дитя...

Что ж, память так память. Пусть заполнит пустоту в душе моими деньгами и мёртвыми фигурами из фарфора. Лишь бы только не стала такой же мёртвой, как они.

Мой дорогой Карл стал диктором на радио. Я советовал ему читать юмористические пьесы, вспоминая его сальные шуточки в рабочем бараке. Он ответил, что партия это не шуточки. От него я услышал из радиоприёмника, что "братский народ Австрии вернулся в арийскую семью".

Карл женился на Шофранке, молчаливой румынской девушке с хомячьими щеками, где и прятала всё своё весёлое настроение, не иначе. Она закатывала молчаливые истерики. Карл долго её добивался, а добившись часто прикрикивал на неё и рассказывал мне о небольшом романе с секретарём отделения партии. Он не был "тираном в семье". Он был человеком своего времени, и время требовало от него много решительных действий. Поэтому Карл ходил как натянутая струна и всё-таки иногда срывался.

— Я училась в университете, но наш король его закрыл и застрелил пару студентов — говорила Шофранка, когда я решил помочь ей на кухне разделать мясо для ужина, пока Карл кричал на кого-то в телефонную трубку, пытаясь организовать новое факельное шествие, — Здесь я учила французский, но Карл сказал, что скоро все французы заговорят по-немецки, и я стала домохозяйкой.

Она умерла во время родов, и её ребёнок так и не добрался до нашего мира. Речи Карла на радио стали яростнее, иной раз он превосходил самого канцлера. Представляю сколько слюны оставалось на микрофоне в студии. С тех пор мы реже встречались в кнайпе.

Скончался и бакалейщик герр Прейер. Мальчишки-активисты в коротких шортах размозжили ему голову булыжником. Спутали его лавку с чем-то другим.

***

Пришло лето, и у Веры уже сменилось несколько ухажёров. Если выстроить их как подозреваемых на опознании, то и по росту, и по доходу они представляли собой чёткую последовательность, лестницу к вершине благосостояния в нашем обществе.

Последний в этом ряду — Макс Клейст. Хозяин фабрики стройматериалов. Он брил голову, чтобы уже не доставать всех видом своей плеши. Ещё он носил на себе большой живот, доставшийся ему, вероятно, из-за любви к пиву. А его дом — как пещера разбойника. Награбленная добыча сложена всюду без всякого вкуса и порядка.

— Ты не спал с ней? — спросил меня тихонько Макс в прихожей, принимая у себя.

Вера сидела в его доме довольная, как сорока. Вся в мехах и золоте. Она наконец получила и заветный кабриолет. Хотя и проехалась на нём всего пару раз, и, сильно простудившись, оставила его ржаветь в гараже и истекать маслами. Я боялся что там же Вера оставит и своего неуклюжего любовника. Стареющий предприниматель, однако, всё-таки потрудился приковать её к себе цепями брака. Они произвели на свет маленького Питера. Унаследовал ли он двойственную природу своей матери — я не знал. Родителей это не очень беспокоило, и я тоже решил не думать об этом лишний раз.

Однажды Вера позвонила мне.

— Я хочу встретиться с тобой. Только не в "Горящей саламандре", пожалуйста. На Халлерштрассе есть одно заведение...

...тихое, небольшое кафе. Мне, один кофе, пожалуйста.

— Давно тебя не видел, Вера Клейст, в девичестве Фукс! Как твои дела? Бьются ли волны повседневности о твою обитель из меха и драгоценностей?

Я как мог, старался развеять её напряжение. Она прятала лицо под широкими полами шляпы и солнцезащитными очками.

— Я больше не могу с ним жить. Хочу уйти.

— Почему, Вера? У тебя же всё есть!

— Он меня бьёт.

Вера опустила очки и показала подбитый глаз. Зрачки ходили ходуном.

— Но как же твой сын! Ты оставишь его без матери? Я рос без матери, и всегда тосковал что её у меня нет.

— Ничего, Макс отдаст Питера в приют, или пусть няньку наймёт, у него же полно денег. Давай уедем с тобой отсюда, в Америку, — она оживилась — У тебя есть деньги?

— Какие деньги, Вера? Нельзя бросать всё вот так и убегать! Людитак дела не делают! Они остаются и решают свои проблемы!

— Мне всё это надоело. Всё очень сложно. В этой стране вообще, нацистский режим. Здесь людей за инакомыслие отправляют в лагерь и убивают. Как ты можешь так жить? Ты не чувствуешь ответственности перед миром? Давай уедем, пока не поздно. Не хочу здесь оставаться. Или в лес убегу обратно... я не знаю, не знаю!

Кофе подействовало на мой мочевой пузырь.

— Вера, ты главное успокойся, я сейчас вернусь.

И я вернулся. От Веры остались только тлеющая папироса в пепельнице и правая кожаная перчатка. Папиросу я докурил, а перчатку забрал. Слишком дорогая и изящная, чтобы оставить здесь.

Через пару дней я решился заглянуть к Максу.

— Она к тебе удрала!? — схватил он меня за шиворот на пороге, и так же неожиданно успокоился, — Извини. Ну ты проходи, не стесняйся. Хочешь выпить? Возьми над камином, наливай сам.

Макс вернулся в свою гостиную и сел на персидский ковёр.

— Бр-р-р-р! Взж-и-и-и-у! "Кондор" летит бомбить Гернику, как слышно?

— Кондол летит, ула-а-а!

Питер прыгал в колготках и хлопал в ладошки, пытаясь поймать глазками летящий над ним игрушечный бомбардировщик, движимый рукой Макса в мнимом небе потолка.

— Что с Верой, Макс? — спросил я.

— Взж-и-и-и-у! — Макс делал вираж. — Что она тебе сказала, что я её бью?

— Да.

— Держись, сынок, сейчас брошу бомбы! Ах, моя Вера, Верочка. Подрисовала себе глаз, наверняка. Ты хоть денег-то ей не дал?

— Нет.

— Хорошо. Я узнал, что она приходила в банк и от моего имени хотела снять с моего счёта при-и-и-личную сумму. Вера ведь часто пропадала по ночам. И не только потому что ей надо превращаться. Одни мы с тобой теперь, сыночек, эх! Иди сюда, Питер!

Макс поднял сыночка, подбросил, повертел, отчего тот радостно залепетал несуразицу.

— Что будет с Питером, Макс?

— Что с тобой будет, Питер, а? — спросил Макс сына и ткнул его в нос, — Да хорошо всё с тобой будет, ты же мой сынок! А если будешь превращаться в лисёнка, как мама, то я тебя научу как жить с людьми, да, Питер? Скажи "да-а-а".

— Да-а-а!

Вера сбежала. Не очень человечный, но человеческий поступок. Похоже, она наконец стала человеком.

***

После аварии, моя бедняжка Эльжбета ходила с тростью. От трости она потом избавилась, а от хромоты — нет. Физиологическая особенность, дефект человеческой конструкции и всё же некоторая привлекательность.

— Шевели ногами, Хромуша! — на что в ответ я получил дружеский удар кулачком в плечо.

Мы разгуливали вдоль каменного берега Эльбы, к Рыбному рынку. В водах реки плескалось уходящее Солнце.

— Не люблю реки, озёра и моря, — сказала Хромуша.

— Почему?

— Посмотри какие волны беспорядочные. Нет структуры...

— Как в партии?

Вечер наставал, но в свете не было недостатка. На площади перед рынком горело пламя и кружил бумажный пепел. Люди в униформе доставали из багажников автомобилей перевязанные бечёвкой стопки книг и кидали их в огонь. Здесь был и герр СС со своим устройством. Пламя освещало и его лицо, я видел на нём чудовищную усталость. Он наверняка очень устал сжигать всё подряд.

Среди толпы зевак, мы встали рядом с гимназистом, который кидал книги в костёр из своего портфеля.

— А что это ты кидаешь? — спросил я.

— География... Физика... Английский язык...

— Зачем?

— Не хочу учиться! Буду убивать евреев!

Огонь разжигал как типографскую бумагу, так и глаза и сердца людей. Я не понимал почему, но все были воодушевлены. Я обнял мою Хромушу и поцеловал. Наши щёки ласкало тепло огня.

Когда мы вернулись в нашу комнату, всё в том же доме фрау Штайзер, в ней уже были поклеены хорошие обои, переложен пол и приобретена мебель с красивыми покрывалами.

— Ты не забыл поставить пиво в холодильный шкаф? — спросила Эльжбета и скинула шляпку на кровать. Она разрушила причёску и привела волосы в естественный вид.

— Смотри что тут у меня! О-оп! — Эльжбета вытянула из сумка пачку голландских сигар.

На цветной картонной коробке красовался "Урок анатомии" Рембрандта.

— Видишь, что написано? "Пять прекрасных сигар", — она открыла пачку, — Один, два, три, четыре... а где же пятая? Ой, а я её уже выкурила, как неловко! Достань, пожалуйста, пиво.

Бутылка "Договора в Мюнхене". Тёмное, чешское. Мы сделали по глотку.

Эльжбета вылизала сигару и принялась разматывать с неё табачный лист, как старый бинт на раненном бойце.

— Обмотай вокруг горла, — попросила она, — как шарфик.

Холодная бутылка потела и отдавала влагу листу.

Эльжбета приготовилась препарировать сигару ножницами. Изображение на коробке обрело смысл.

— Так и не узнал, что там с Верой? — она потрошила внутренности сигары на широкую тарелку.

— Нет. Сбежала, совсем. Такой человеческий поступок!

— Да-а-а, да. Я думаю она вернулась в лес. Сейчас в лесу хорошо. На поляне ягоды растут.

— Она сказала, что мы живём при нацистском режиме, и людей отправляют в лагерь за инакомыслие. Тебе как, нравится работать в государственной пропаганде?

— Да, работёнка ничего.

— А вину не чувствуешь, и ответственность?

— Ну, мы может и не правы, а прав кто-то другой совсем. Но тот, другой, ничего не сможет изменить.

Она размельчила что-то в маленькой металлической коробочке из-под крема для лица и сменила этой россыпью прежнее содержимое сигары. Затем обмотала её влажным табачным листом с бутылки. Подожгла, закурила.

— Просыпаясь утром, ты не чувствуешь вину за то что мы не рожаем детей? — задумалась она и выпустила пару молочных колец дыма.

— Ещё не время. Если меня в армию заберут, ты будешь меня ждать?

— Конечно.

— А если война?

— Война будет недолго. Пара месяцев и вернёшься целёхонький. Ты мне только сувенир привези. А сейчас на, возьми мой сувенир тебе.

Я взял из её рук сигару, у которой Эльжбета пересадила внутренности. Затянулся и почувствовал одну лишь любовь.

Мы с ней поженились, а потом меня призвали в армию.

 

Kapitel 8

Das Jahr 1939

— Дружище, у тебя есть покурить?

Парня звали Лука Подмешиль.

— Меня Лукой звать, фамилия Подмешиль. Я с Берлина.

— А почему фамилия такая странная?

— Знаешь, как говорят? "Одна бабка — чешка, другая — венгерка". У меня родственники все из Восточной империи.

Я поделился с ним папиросой, ведь сидеть нам вместе ещё очень долго. Наш автобус перебирал колёсами неторопливо, как сытая лошадь. Асфальт на дороге был наливной, тёплый от летнего солнца. За пыльным окном — наши европейские пейзажи: милые сердцу лоскутные поля и игрушечные зелёные деревца. Мечта для художника-националиста.

Нас развозили по нашим частям. Нас — лохматых и стриженых, в мокрых от пота рубашках, в куртках, в кепках и картузах, прятавших под своими козырьками беспокойные и усталые глаза.

— Зря ты женился, дружище, — сказал мне Лука — не дождётся ведь! Ещё не обрюхатил?

Я улыбнулся.

— Нет.

— Точно убежит! — ухмыльнулся он.

— Я тоже был женат, — начал Лука. — Красивая она была. Польские у неё корни, славянские. Стройная такая, не как наши немки... угловатые. Сильно мы друг друга любили. Занимались любовью как звери, животные. Начинали в спальне — переходили в гостиную. Из гостиной переходили на кухню, из кухни в ванную. Всё было замечательно, но вдруг она будто похолодела. То лежит какая-то вялая, жалуется на головную боль. То суп забудет посолить. Я спросил: "В чём дело, дорогая?". Она ответила "Мне скучно, я тоже хочу работать". Я сказал, что моя жена не должна работать, она должна вести хозяйство, воспитывать наших будущих детей, планировать расходы и делать накопления — ведь так лучше для Рейха! Она замямлила и всё-таки я сдался, сказал: "Хорошо, выбирай любую работу, хочешь — почасовую, хочешь — полный день, решай сама". И она так и поступила. А работал я тогда коммивояжёром, продавал обувь. Выезжал на два-три дня каждый пару недель, обычно ездил на юг, в Саксонию. Когда и она стала работать — то всё стало вновь хорошо. Не так, когда она была домохозяйкой, но тоже неплохо. А потом она начала пропадать. Я как-то раз вернулся из очередной поездки, ожидал увидеть любящую жену — а её и след простыл. Уже восемь вечера, потом десять, потом три часа ночи, и её всё нет. Я сказал себе: "Успокойся, ведь она могла сходить к сестре, к подруге, навестить свою мать". Я что-то такое от неё и услышал на следующий день. Но это повторилось. Я представлял себе её мужчин, воображаемых фабрикантов, бюргеров, смазливых адвокатов, или того хуже — каких-нибудь строителей или узколобых грузчиков. Наконец я сказал ей что вернусь очень и очень поздно, что она может ложиться спать и не ждать меня. А сам я никуда не поехал и сел за мусорными баками, с термосом кофе и коньяком. Через пару часов стемнело и она вышла, прошла несколько кварталов и исчезла в жилом доме, из бурого, красного кирпича. На табличке у входа значилось четыре фамилии, ни одной из них я не знал. Я вошёл, поднялся на второй этаж и приоткрыл незапертую дверь. Внутри — темно, горит одна единственная свеча, и в тусклом свете я увидел свою жену в объятиях другой женщины. Я спустился, вернулся домой, почистил зубы и... задушил её поганую кошку своими руками!

Лука был забавным парнем. Жаль, больше я его никогда не увидел.

***

Я собирал на заводе пулемёты, мне же из них теперь и стрелять. Меня вновь этому учили, и я по привычке хорошо с этим справлялся. Получил даже грамоту, "за самую короткую по времени сборку и разборку пулемёта MG34".

Нас изнуряли, гоняли строем и заставляли орать. От такого звереешь, звериная природа внутри тебя рвётся наружу. Хорошее чувство, подлинно мужское. Хочется кого-нибудь убить. Пусть только командир пальцем укажет кто сегодня у нас враг. Всех уничтожим.

Быть может, Вере и понравилась больше её животная, хищническая часть, и теперь где-то рядом, в лесах, она гоняет зверьков поменьше и разделывается с ними своими клыками.

Эльжбета меня не забывала и писала письма:

Привет, солдатик! Ты всё время просишь рассказать, как нам тут живётся, а ведь тебе покажется всё это скучным. Небось, бегаешь с такими же сорванцами, играешься как в детстве во дворе, только пушки у вас теперь не деревянные! Я всё работаю в НС-Фраунварте. Дома без тебя тихо. Фрау Штайзер умерла неделю назад, сердечко у бедной старушки не выдержало. Никому она своё имущество не завещала, и дом продал банк на аукционе. У неё в комнате скопилась пребольшая куча китайских кукол, не знаю куда их и деть. Отдам, наверное, в местный музей. Новый хозяин, герр Шульц, такой скромняга! Он и плату за комнату требовать боится. Тебя вот нет, и мне приходится себя занимать. Кучу всего перепробовала. А недавно я прыгнула с парашютом вместе с подругами! Не хотела тебе писать, боялась что отговоришь. Дух захватывает! Земля наша сверху, чтоб ты знал, как одеяльце из кусочков ткани. Скоро у меня недельный отпуск, и подруги тянут меня теперь в Альпы кататься на лыжах. Я ещё думаю над этим. А ты что скажешь, служивый? Посижу, подожду твоего ответа. Я виделась с Максом, думала помогу ему за сыном ухаживать. А он оказался гордый папаша, говорит не хочу ни нянек ни служанок, буду воспитывать сам своего Питера. Сильный он, этот Макс. И ты тоже сильный будь! Жду тебя, целую, люблю!

Твоя Эльжбета

или если так уж хочешь — твоя Хромуша

***

Герр Ульбрихт и герр Ян были такого же звания как и мы все в казарме — шутце, но служили они на год больше чем мы. Поэтому и звали их "геррами".

В тот день они захотели послушать концерт. Расположились на облезлом кожаном диване в комнате отдыха. Наш третий учебный пулемётный расчёт в составе номера второго, то есть меня, и номера первого, то есть моего наводчика Гальярди, без оружия и обмундирования занял позицию за диваном и молча ждал команды. Говорить нам не разрешалось, чтобы не выдать своё расположение вероятному противнику.

Первой командой стала "дай покурить" от герра Ульбрихта, поданная бесшумным жестом. Я дал ему папиросу и зажёг её спичкой.

— Сыграй чего-нибудь, Франтишек, — сказал он.

Франтишек, временно получивший звание музикершутце, занёс свои сухие длинные пальцы над расцарапанным фортепиано.

— Что хотите послушать? Баха? — сказал он и шмыгнул носом.

— Не-е-ет, — ответил герр Ян и нетерпеливо подал команду "давай кофе" наводчику Гальярди, — Бах подходит в восемь утра.

— Моцарт? Может, Бетховен? — снова поинтересовался Франтишек.

— Слишком рано, — сказал герр Ян и отпил кофе. — Моцарт хорош в восемь вечера, а музыка Бетховена очень глубока, придётся ещё и много думать, размышлять. Он хорош для полуночи.

— Какой ты привереда, Ян! — сказал герр Ульбрихт и стряхнул пепел в заботливо предоставленную мной пепельницу.

— Давай лучше старину Гайдна — махнул рукой герр Ян.

Франтишек забегал пальцами по клавиатуре, и мне показалось что это и не пальцы вовсе а очумелые пауки давят на клавиши лапами. Звуки слились в задорную композицию.

"Давай газету" скомандовал герр Ян и получил её.

—Пятнадцатого июня, в лагере Вахтель — стал читать он — получил смертельное пулевое ранение в шею гренадер Лука Подмешиль. Комиссия установила, что гренадер Подмешиль выстрелил сам в себя из своего ружья во время несения караульной службы. Комиссия склонна предполагать, что причиной явилось не неосторожное обращение с оружием, а психическое состояние гренадера Подмешиля. Незадолго до призыва в армию, он развелся с женой и тяжело переживал расставание.

— Дурачьё! — воскликнул герр Ульбрихт. — Столько раз им вдалбливаешь устав, а всё равно стреляются.

— М-да, — вздохнул герр Ян. — Столько парней из-за баб полегло. Больше, чем из-за войны.

Он тоже закурил, ещё одну из моих папирос, в ещё одной из воинских частей, в которых я побывал.

***

В конце лета, рано утром, нас подняли по тревоге. Раздали не по одному, а по два цинка с патронами и погрузили в бронемашины.

Когда выехали на ровную дорогу, все решили немного вздремнуть.

— А куда мы едем? — спросил я у командира взвода, ему спать было не положено.

— На восток, — ответил он. — К Польше.

— А зачем?

— Не знаю. Говорят, через Россию в Индию пойдём, отбирать колонии у англичан.

Он посмотрел на своих подчинённых, стрелков мотопехоты — они спали, обнимая свои автоматы.

— Не люблю я в этих передвижных гробах сидеть! — сказал он мне. — Если на мину вдруг наедем, или гранату закинут, то расплющит нас тут всех.

Я вдруг провёл ладонью по макушке каски.

Командир сказал что-то ещё, но я уже заснул.

Проснулся лишь от пинка в бедро. Тело моё выскочило из кузова, как делало это десятки раз на учениях.

— Да не туда, твою мать! — крикнул кто-то мне совсем рядом, и я развернулся.

Впереди, по ровному зелёному склону, на нас ползли мордатые стальные коробки. Они выдохнули дым и через мгновение грохот оглушил нас.

— Что ты мешкаешь? — поймал меня за руку мой наводчик — Ставь пулемёт.

Уже не помню, как его звали, через пару часов он умер.

 

Kapitel 9

Das Jahr 1942

Ах, милая моя Эльжбета. Здесь очень плохо, очень тяжело. Мы все падаем, выбившись из сил: голодные, иногда всё ещё живые — на сырую, развороченную землю. Я пулемётчик. Ношу на себе эти тринадцать килограммов стали. Если б ты родила ребёнка после свадьбы — он столько бы и весил сейчас. Я ставлю его на позицию, кормлю патронами. В патронах разрывается порох, и вылетевшие на свободу пули я пытаюсь скормить нашим врагам. Но обычно, пули просто падают в землю. Как семена, которые никогда не прорастут. Среди патронов в ленте есть трассирующие. Когда стреляешь ночью — в небе протягиваются светящиеся нити, зелёные или красные. Красиво, но страшно. Я чищу и смазываю, меняю запчасти. Меняю горячие стволы на холодные, достаю их рукавицей. Так же, как доставал противни с твоими пирогами. Мне они снятся, эти пироги. И даже не капуста или мясо в них, а корки. Ещё мягкие, оттого что горячие и только-только из печи. Я сижу, я лежу, прячусь. Я ем суп из говядины в железной миске. Иногда я бегаю, прыгаю, удираю со всех ног или догоняю своих. Но больше всего я иду. Идти тоже тяжело. Стальной ребёночек Рейнметалла за спиной, разваливающиеся от сырости ботинки, грязь разбитых дорог. Я переболел тифом. А вот от вшей так и не избавился, как ни старался. Я много думаю и много вспоминаю. Мне всегда представлялось, что такие мимолётные события в моей жизни, как например разговор с Карлом, циничные речи Веры о людях, россказни отца, которые я предпочитал не слушать, твой вздох, прикосновение к твоей коже — что всё это мимолётно и имеет мало значения. Теперь я вижу, что из таких незначительных событий и состоит вся жизнь. Всего лишь цепочка прозаичных банальностей. Всего лишь... Я хочу обрести всё это снова. Ожидать, стоя в очереди в магазин. Разговаривать с тобой ни о чём, лёжа без дела. Ходить на работу и сетовать на начальника. Плакать. Смеяться как дурак над дурацкими шутками. Выпивать. Хочу вернуться. Не хочу умирать.

Мне вернули это письмо. Цензурный комитет бодро размалевал его текст красным карандашом, а в конце приписал:

Слушай-ка, ты, шутце из 5-й роты 3-го полка! Ты позоришь Рейх. Не пиши такое своей жене, она ведь распереживается. Исправь поскорее, иначе мы тебя в штрафную роту отправим. А может и расстреляем.

***

— Есть хочу. Умираю как хочу есть. — сказал Андерс.

— Мы же поели час назад! — сказал я, — Суп из говядины, картошка варёная. Даже хлеб в этот раз выдали. Тебе не хватило?

— Всё равно есть хочу.

Много сменилось наводчиков, они все уже умерли. От них остались только ничего не значащие имена в памяти. Теперь со мной рядом Андерс, плотный и вечно голодный.

— Почему ты такой вечно голодный? — спросил я его — Ты же вон какой плотный. Недоедаешь, что ли?

Он вытер нос и сморкнулся, нервно оглядевшись на ходу. Шли мы через лес, в очередные неведомые дали, по направлению красной стрелки на карте в планшете нашего командира.

— В детстве жрать было нечего — отвечал он. — Солдаты с полицейскими к нам в деревню приходили. Всё забирали.

— Да, я помню.

— Мне надоел горох, который бабка вымачивала. И перловка надоела. Больше всего полбу я ненавидел. Стал у соседей подворовывать. Они и сладости спрятать могли, и мясо. Всегда я есть хотел, вкусно поесть. У меня это не прошло. Психиатр мне так и сказала, что всё это с детства осталось.

— Думаешь мы сейчас врагов настигнем, когда они пирожные будут есть, и жареное мясо запивать ликёром?

— Не трави душу! Как же есть хочется...

— Им, говорят, рыбу частенько дают на обед.

Андерс покривил лицом.

— Рыба воняет. Как раз для таких вонючек как они. — сказал он.

— А я бы не отказался. Приелась уже говядина.

— Лучше свинина. Она-то пожирней, повкусней.

— Да ну! — сказал я — Из неё сока столько натекает. На одежду ещё проливается...

— Ох, его-то я обожаю!

Впереди что-то сверкнуло. На нас смотрели через бинокль, или из ружья с оптикой целились. Андерс кого-то увидел и замер, как волк, присматривающийся к добыче.

Мы с ним в мгновение прижались к земле и раскопали вокруг себя снег. За пару секунд соорудили наш пулемёт. Андерс обхватил его и поднял прицел. Я вспорол свой цинк, вытянул из него гремучую и строптивую змею с патронами и вклинил её в пулемётное брюхо.

Рядом с нашими ушами уже успели просвистеть несколько пуль, они сбили несколько веток на деревьях. Андерс напряг своё тело и наш пулемёт застрочил очередями. Звенящую ленту я поднял на ладонях, патроны скользили по моей коже, холодные и замёрзшие.

Андерс дёргался то влево, то вправо. Я видел, что в паре сотен метров несколько серых фигур свалились на снег и больше не встали. Стрельба прекратилась. Грохот последнего выстрела прокатился по лесу и всё наконец затихло.

— Всё? — спросил я. Мои ладони сводило от холода.

— Да. — ответил Андерс.

Я опять увидел фигуры людей далеко впереди, и они снова упали как шахматные фигуры на снег, так же как и минуту назад. И тут я понял, что не хочу больше вставать на ноги, не хочу никого видеть во всём этом мире. В глазах зарябило от сверкающего снега. Я ослеп.

— Ты чего? Куда провалился? — растормошил меня Андерс — Минут пять уже достучаться не могу. Вставай, пошли!

Он поднял меня, и мы поплелись дальше вперёд.

— Помешательство какое-то — сказал я.

— Бывает. Скорей бы поесть.

Между деревьями помелькало ещё несколько серых фигурок.

— Стая, наверное. Волки, может лисы — сказал Андерс.

— Так давай их подстрелим, зажарим — сказал я.

— Гоняться ещё за ними... — вздохнул он.

Мы дошли до своих жертв. Они были живые — теперь мёртвые. Лежали перед нами, как мешки с картошкой, кровью перемазанные. Никакого отвращения, жалости или страха я не испытал. Мы выиграли. А они проиграли. Ненависти у меня к ним никакой не было. Они на вид обычные, заурядные люди: крестьяне из деревень, да рабочие из городов. Только знаки различия на униформе другие. Хоть они такие же, как и я — нас ничего не связывало. Я их никогда не знал, как и они меня. Меня их убийство не возвеличило, но и не сделало каким-то уродом-изувером. "Надо идти дальше и жить дальше" — вот всё о чём я думал и о чём стоило думать. Я не пытался спрятать так неприятные мысли глубоко в памяти и отвлечься от них — потому что таких мыслей не было.

— Ну, чёрт побери, опять полба! Надо же!

Андерс достал ладонью горсть варёного зерна из солдатского котелка у одного из убитых, положил её в рот и разжевал.

— Несолёная, недоваренная, тьфу!

Он выплюнул её на снег.

Я услышал лёгкие и быстрые шажки по снегу, обернулся. Передо мной встала лиса. Лакала свежую кровь с мёртвого тела. Она посмотрела на меня, наши взгляды пересеклись.

— Поживиться пришла, хитрюга! Людей, смотри-ка, не боится! — зашептал Андерс — Я её сейчас обойду, ты подсоби!

Неуклюжий Андерс попятился к лисе, она это тут же учуяла и развернувшись побежала вприпрыжку обратно к деревьям. Мой наводчик плюхнулся, обняв один лишь снег.

— Ну и чего ты не помог?

— Не знаю, замешкался — сказал я.

— Э-эх! Как жрать-то охота! Завою сейчас! — стал он подниматься, отряхиваясь.

Наш пулемётный расчёт поплёлся дальше, вперёд. Начало темнеть, стоило поторапливаться.

Я оглянулся. Едва различимая стайка зверей глядела нам в спины. Глаза их ярко горели, отражая заходящее солнце. Всё что мы делали наверняка казалось им большой глупостью. Или же они, скорее, ничего не понимали. Не знали, чего от нас ожидать.

—Как же хочется поесть! — эхом разнеслось по округе.

 

Kapitel 10

Das Jahr 1945

Весна подходила к концу. Снег давно уже растаял, обнажив мусор и грязь прошлого года. Сильный ветер гулял по полям и гонял пыль, загоняя её нам в рты, в носы и глаза.

Мы вдвоём сидели здесь, среди этих полей, на перекрёстке грунтовых дорог. Открытое место, путь возможного отступления наших бравых товарищей. "Заградительный отряд" — так именовался наш пулемётный расчёт.

Вместо MG34 у нас уже давно MG42. Стоит на станке, с оптикой. За станком — я. Рядом, на пустом ящике из-под патронов, сидит Андерс. Всё ещё живой, только похудел немного.

Делать нам было совершенно нечего. Пытались сыграть в карты, и карты все унесло ветром. Так и не собрали полную колоду, ковыряясь в молодой траве.

Андерс придумал себе занятие: рисовал зелёной краской на деревянной толкушке для картофельного пюре.

— Сойдёт за гранату! — говорил он.

Амуниции у нас осталось маловато.

Я лёг на мешок с песком, уставившись в небо и слушая лязги и трескотню из рации. Дырявые серые облака сновали то туда, то сюда. Солнце иногда проглядывало через них, и на миг становилось тепло.

— И где же вот это твоё: "Эх, сейчас бы пожрать!"? Эй, Андерс! — сказал я.

— Еда в жизни не главное, друг мой. — сказал Андерс.

Он потёр своё давно не бритое лицо.

— Я теперь понимаю смысл христианского поста. — сказал он опять.

— Ох, и в чём же? — я прикрыл глаза ладонью от выглянувшего солнца.

— Чтобы, понимаешь, сладость и чувство сытости не затмевали голову. — Андерс вздохнул и поднял щепотку дорожной пыли. — Чтобы яснее ощущать этот мир, ощущать свою жизнь. Я примирился с лишениями, которые познал в детстве. Сейчас уже ем ровно столько, сколько надо чтобы утолить голод.

— Или столько, сколько найдём! — засмеялся я.

— Смейся надо мной! Это тоже полезно! — махнул он на меня рукой.

Андерс переменился в лице и сначала дёрнулся к нашему орудию, но сразу присмирел и расслабился.

Я сел на мешок, прищурился. На горизонте показались кайзеровские каски. А за ними и тела в облезлой серой форме, на чьи головы каски и были надеты. Наши возвращались.

— Зачем пришли? — крикнул им Андерс.

— Устали мы! — закричал один из них в ответ — Домой идём!

Я и Андерс злорадно улыбнулись.

— Когда все земли отвоюете обратно, тогда и приходите! — Андерс захохотал.

Солдаты встали перед нами в пятидесяти метрах.

— Вы не представляете, что там творится! Как там тяжело! — сказал, видимо, их командир, — Все наши уже давно сдались!

— Знаем мы как там тяжело! — сказал Андерс и хохотнул.

— Да ни черта вы не знаете! — закричал один из солдат, — Сидите здесь на заднице без дела, а мы там подыхаем!

Андерс обнял пулемёт и приложился к оптике.

— Разворачивайтесь скорее, гордые сыны Рейха! — крикнул он, — А не то здесь прямо подохнете!

— Да нет у них патронов! — сказал ещё один из солдат.

— Проверить удумал? — кричал Андерс, — А у тебя-то самого они остались? Автоматик-то небось пуст!

Все мы устали. Давно не ели, давно не брились и не спали с любимыми женщинами.

Я взял деревянную гранату Андерса и кинул её в бедных солдат. Они разбежались и удрали обратно за горизонт. Краем глаза я видел, как Андерс взялся за живот, разинув рот, не в силах больше хохотать.

— Ну, братец, ты конечно выдал! — сказал он, восстановив своё дыхание.

Мне больше не хотелось смеяться. Выглядело всё сплошной нелепицей: вся война и вся жизнь. Я чуть снова не растерял все свои чувства и желания, чуть не оцепенел от бессмысленности всех событий вокруг. Из последних сил я схватил трубку рации и набрал штаб.

— Как слышно, приём! — сказал я.

Никто не ответил.

— Мы только что развернули отступающий отряд пехоты, приём! — снова сказал я.

— Что? Чего? Какой ещё отряд? — спросил штаб.

— Не знаю, мы не узнали его номера, он пытался на нас напасть, и...

— Вы там надоели уже все. Хотите за Гитлера своего воевать — воюйте! А я всё, американцам иду сдаваться. Всё, конец связи.

Андерс посмотрел на меня.

— Что там? — спросил он.

— Андерс, пошли домой.

— Чего? — ухмыльнулся он, — Вот так, сразу?

— А как надо? — взглянул я на него, обветренного и пыльного, — Я устал. И ты тоже устал. Хватит воевать.

— Л-ладно... — сказал он.

Мы по привычке сложили пулемёт и понесли с собой. Через полкилометра Андерс предложил:

— Что мы его всё несём? Выкинуть пора.

Скинули в дорожную канаву. Я так долго носил его, что полученная лёгкость принесла одно лишь беспокойства. Словно часть тела отрезали и тебе кажется будто она всё ещё при тебе.

В канаву полетели и наши каски, и знаки отличия. Когда срезали их с формы — почувствовали боль. Тоже самое что и отрезать свои соски: мужчине они ни к чему, без них ты спокойно проживёшь. Но эта процедура отзовётся сильной болью, и оставит уродливые шрамы на всю жизнь.

— А ты откуда, Андерс? — спросил я, — Который год уже вместе, и до сих пор не знаю.

— Магдебург.

— А я из Гамбурга. Это налево.

Дорога перед нами разделилась.

— А мне направо, — сказал Андерс.

Мы посмотрели друг на друга, помолчали.

— Ну, рад был, что ли, познакомиться, — начал Андерс и осторожно предложил мне пожать его руку.

Мы обняли друг друга. Быть может, крепче, чем собственных жён до войны.

Я пошёл налево. Андерс пошёл направо.

***

Вместо города, который я знал, меня встретили торчащие из наваленных кирпичей углы прежних зданий. Между тем, дороги остались целыми и чистыми, как раньше.

Дом с моей комнатой уцелел, один на несколько кварталов. Я поднялся по лестнице и услышал знакомый голос:

— Карл, не оставляй крошек на столе! Хлеб мы с тобой не знаю когда ещё получим! Всё съедай, слышишь?

Её голос стал твёрже.

— Господи! Неужто ты, самый! — сказала она, увидев меня.

— Мама, а это кто? — сказал маленький босоногий мальчуган из-за её спины.

Из милой девчушки с тоненьким голоском Эльжбета превратилась в бойкую, напористую тётушку.

— Здесь по-другому и не выживешь. — сказала она — А ты, смотри-ка, худой весь, да в пыли. Совсем как пёс бродячий!

Эльжбета загоготала.

Я посмотрел на мальчика, затем снова на неё, и сказал:

— Блядь.

Я побежал по лестнице вниз, выскочил на улицу и сел на кучу битых кирпичей.

— Где ты, солда-а-атик мой! — выкрикнула Эльжбета и настигла меня.

— Сколько их у тебя было? — спросил я, стараясь на неё не смотреть.

— Тебя шесть лет не было! — воскликнула она — Несколько... Карл у меня от боцмана Штойфеля, подводника. Уплыл куда-то там в северные моря. Утоп, наверное. Последний у меня был Джон, лётчик-истребитель. Американцы из того кнайпе, "Горящая саламандра", помнишь его? Сделали из него бар "Миннесота". Джон красавец был, весельчак, балагур. Как мне против него устоять? Чудачить он любил, забрался один раз пьяный на руках на барную стойку в этом баре самом. Упал и шею себе скрутил. Помер. Жалко мне его очень. Любил он меня, сильно. И Карла он тоже любил. Да, Карл?

— Говори, про всех расскажи! — сказал я.

— Ой, Господи, зачем тебе всё это знать? Умерли они все, любовники мои. А ты, муж мой, вернулся. Живой. Пойдём я тебя хоть покормлю.

И тогда вся тяжесть шести последних лет навалилась на меня. Я заплакал. Так я не плакал ещё никогда.

Эльжбета повела меня обратно в комнату, поставила на стол тарелку варёного пшена и положила кусок сливочного масла.

— Кое-как немного масла выторговала. Ты ешь давай.

Я поднял ложку, положил немного каши в рот, и не смог проглотить из-за кома в горле.

— Будем жить вместе, как раньше... Ты только сходи и сдайся сначала, а то подстрелят на улице не дай Бог! И Карла ты уж пожалуйста воспитай, как мужчина настоящий.

Я прожевал то что было во рту и зачерпнул новую ложку. Мальчик Карл смотрел на меня с искренним удивлением, держась маленькими ручками за край стола. Я пролил ещё пару слёз и погладил своего нового сына по голове.