— Теперь к художнику Жану Прутяну, — сказал Алек. — Он, кажется, был хорошим другом Флореску.

— И товарищем по учебе.

— Больше всего меня интересует, были ль они друзьями. Все, с кем я беседовал до сих пор, будто сговорились: отрекаются от покойника, как от лешего. Но его друг… Он мог бы мне рассказать, во что верил убитый Флореску как человек, а не как квартиросъемщик. О чем думал, чем увлекался, что любил, как проводил свободное время.

— Как вам история с тетушкой и племянницей?

— Мы разочаруемся. Мотивы, побудившие Протопопеску солгать нам, обусловлены ее психологией, возрастом, воспитанием. «Не вмешивайся». Осторожность, граничащая с трусостью.

— Значит, ничего нового этот путь нам не даст?

— Да. Но Агата… Думаю, кое-что она знает, хотя, может, это и не имеет прямого отношения к преступлению. Кстати, к Жану Прутяну я б хотел зайти один. Вы же уже говорили с ним.

Через несколько минут Армашу входил в мастерскую Прутяну.

Художник принял его довольно холодно. Он обращался с Алеком вежливо, но держал его на почтительном расстоянии от себя. Беседа не доставляла ему никакого удовольствия, и он не стеснялся это показать. Однако когда речь зашла о Флореску, Прутяну разгорячился. Флореску действительно был его старым другом, они часто виделись, подолгу споря о живописи.

— По вашему мнению, он был талантлив?

— Да. По крайней мере, так считали критики.

— А вы?

— Мы работаем совершенно по-разному, и вкусы у нас различались. Не знаю, поймете ли вы меня…

— Да, если вы будете изъясняться просто.

— Картины его, если честно, нравятся мне не очень. Могу ли я быть объективен? Мы, художники, говорить о чужих работах хладнокровно не способны, как бы мы ни старались. Сами того не желая, мы вечно навязываем свою точку зрения о живописи. Я работаю в классическом стиле. Питаю отвращение к модернизму. Пусть я пишу не совсем так, как Григореску, но объект в моих работах присутствует. Я им не пренебрегаю. Да, он сильно деформирован, растушеван, но его можно и обнаружить, и распознать. Разумеется, перед неосведомленным и я предстану путаником-модернистом.

— А Флореску…

— Флореску… он страстно хотел всего. И верил, что это возможно. Последние его картины были уравнениями, с трудом решаемыми даже специалистом. Он скрывал от зрителя объект, чтобы затем представить его совсем расчлененным.

— Слушая вас, — заметил Алек, — можно подумать, что вы вышедший из моды художник. Однако, видя ваши работы, даже самые ранние…

— Вы знаете мои работы? И самые ранние? — поразился Прутяну.

— Конечно. Но я хотел бы вернуться к теме, которая, к сожалению, меня сюда привела. Мне представляется, Андрей Флореску был человеком малообщительным. Если даже его ближайшие друзья понятия не имеют, что его занимало…

— Намек?

— Понимаете, люди, которых он посещал или ходившие к нему, в убийстве не замешаны. Здесь что-то другое. Какие-то его связи нам неизвестны.

— Не понимаю, — Прутяну подозрительно посмотрел на Алека.

— А не могли годы дружбы скрывать ненависть и вражду под маской доброжелательности?

— Ваш намек меня оскорбляет. То, что мне не нравятся его картины и я не разделяю мнения по поводу их успеха, еще не повод подозревать, что я желал ему смерти. А тем более, будто я его убил… Мы все-таки были хорошими…

— Друзьями. Не горячитесь.

— Но вы оклеветали…

— Вас я ничем не опорочил. Я просто осмысливаю все версии, созданные моим воображением.

— Должно быть, все, созданное вашим воображением, неправдоподобно.

— Пожалуй. Меня сбивает с толку, что никому из окружения Флореску не надо было его убивать и никто из них не мог это сделать. У всех прекрасное алиби. Подозревать некого. Значит, преступник находится не здесь. Конечно, это предположение, поскольку вполне возможно, что преступником можете оказаться даже вы.

— Я не преступник, — иронически улыбнулся художник. — Но тогда кто?

— И я не знаю, — ответил Алек. — Над чем он работал в последнее время? Что вам показывал?

— У него было много незавершенных работ.

— Постарайтесь вспомнить. Меня интересует, что на них изображено. Пейзаж, скажем.

— Несмотря на запутанность его изобразительных приемов, я мог бы сказать, что это были горные пейзажи… если хорошо подумать — с хвойным лесом… Да, и виллы, которые строят в горах. Увы, его работы мало походили на свои объекты. Кто-либо другой, не привыкший к живописи Флореску, с трудом разобрался бы в них.

Армашу помолчал немного и простился, пообещав Прутяну зайти еще.

В машине он подумал: «Теперь бы побеседовать с инженером Николае Данчу — кажется, лучшим другом Андрея, и непременно с Агатой». И Алек повернул машину на фабрику, где работал Данчу.