4.1.Официальные взаимоотношения СССР и королевства Югославия накануне войны

Хотя первые официальные посланники Москвы стали действовать в Югославии лишь со второй половины 1940 г., еще до начала Второй мировой войны в полицию Сербии поступили сообщения о прибытии в королевство первых эмиссаров далекого советского государства — нелегально заброшенных на территорию Сербии агентов ОГПУ — НКВД. Интересно, что еще в 1938 г. президент Чехословакии Эдуард Бенеш через резидента НКВД в Праге Зубова попросил Сталина, чтобы Советский Союз субсидировал переворот, направленный против правительства Милана Стоядиновича в Югославии, чтобы установить там проанглийский военный режим и, таким образом, ослабить немецкое давление на Чехословакию. Бенеш запросил сумму в двести тысяч долларов наличными для сербских офицеров, которые должны были устроить переворот. Получив эту сумму из Центра, резидент НКВД в Чехии Зубов выехал в Белград, чтобы на месте ознакомиться с положением. Когда он убедился, что офицеры, о которых шла речь, были всего лишь «кучкой ненадежных авантюристов» и ни на какой успешный заговор рассчитывать не приходилось, Зубов был потрясен и отказался выплатить им аванс. Вернувшись в Прагу с деньгами, он доложил в Центр о сложившейся ситуации. Сталин пришел в ярость — Зубов посмел не выполнить приказ. На зубовской телеграмме с объяснением его действий Сталин собственноручно написал: «Арестовать немедленно».

Впрочем, для прикрытия своих агентов советские спецслужбы куда чаще пользовались статусом белоэмигрантов. Так, например, уже с начала тридцатых годов на территории Югославии действовала агентурная группа Леонида Леонидовича Линицкого. Л.Л. Линицкий, прибывший в Югославию с волной белоэмиграции в начале двадцатых, получил льготную возможность учиться в Белградском университете как представитель русской эмиграции, пользовавшейся особой помощью и поддержкой Королевства СХС и лично короля Александра Карагеоргиевича. По окончании Белградского университета в 1931 г. начал сотрудничество с ИНО ОГПУ. Обстоятельства, при которых это сотрудничество было начато, описаны в опубликованных материалах достаточно противоречиво. С одной стороны, Линицкий, согласно «Очеркам истории внешней разведки», имел опыт сотрудничества с разведотделом 13-й армии. С другой стороны, в СССР, в Киеве, проживала мать Л. Линицкого, супруга офицера императорской армии ротмистра Л. Линицкого — отца будущего разведчика. В тридцатые годы мать Л. Линицкого была уволена с работы и осталась без средств к существованию. По данным того же сборника, Линицкому было обещано позаботиться о его матери, но ОГПУ это обещание выполнять не спешило. Как бы то ни было, задачи, поставленные перед Линицким и образовавшейся вокруг него группой, сводились в первую очередь к разведывательно-диверсионной деятельности против русской эмиграции в Югославии, в высшие круги которой благодаря своему врачебному искусству и сумел инфильтрироваться Линицкий. В конце концов его группа была раскрыта, арестована и частично выслана из Югославии в 1935–1937 гг., причем приговоры были исключительно мягкими благодаря тому, что не удалось доказать антигосударственную направленность деятельности Линицкого. Интересно, что в 1941 г. родной брат любовницы Леонида Линицкого Н.Г. Дараган пытался организовать подпольную группу и был арестован гестапо.

Представители советских спецслужб находили потенциальные объекты для вербовки не только среди истосковавшихся по Родине и испытывавших определенные материальные затруднения белоэмигрантов, но и среди местного населения, в особенности среди добровольцев, прошедших горнило гражданской войны в Испании, где советские инструкторы занимались обучением опытных диверсантов. Один из таких югославских бойцов интербригад, Д. Милоевич, был арестован гестапо и дал, перед тем как был расстрелян, подробное описание вербовки и всей деятельности небольшой группы агентов ГПУ, руководимой Ч. Поповичем и Р. Уваличем. Необходимо отметить, что и деятельность, о которой сообщил Милоевич в кабинете немецкого следователя, не носила антигосударственного характера, основным направлением работы его группы была подготовка к противодействию возможной немецко-итальянской оккупации.

В течение полугода накануне начала Великой Отечественной войны активность советских государственных учреждений в Королевстве Югославия была особенно интенсивной. Дипломатические отношения на уровне миссий были установлены 24 июня 1940 г. и официально прерваны со стороны СССР 8 мая 1941 г., однако реальная деятельность Полномочного представительства СССР в Югославии длилась куда меньше.

Полномочным представителем СССР в Королевстве Югославия был Виктор Андреевич Плотников, советником — Виктор Захарович Лебедев, военным атташе — Александр Георгиевич Самохин, помощником атташе — Петр Михайлович Коваленко. Интересны судьбы этих людей, ставших на короткое время олицетворением советского государства на сербской земле.

Александр Георгиевич Самохин родился на хуторе Верхне-Бузиловка области Войска Донского 20 августа 1902 г. В годы Гражданской войны Александр Георгиевич всей душой был на стороне красных и уже 4 мая 1919 г. вступил в РККА, активно поучаствовав в боевых действиях на Восточном фронте. Способный и выдержанный паренек решил сделать военную карьеру своей судьбой: с 1923 г. по 1931 г. он был командиром батальона, в 1920 г. вступил в РКП(б). Александр Георгиевич неуклонно стремился совершенствовать свой образовательный уровень: в 1921 г. окончил Пензенские пулеметные командные курсы, а в 1923 г. — Киевскую объединенную военную школу имени Л.Б. Каменева (по другим данным — Казанскую высшую военную школу им. Л.Б. Каменева), с мая 1931 г. по май 1934 г. учился на основном факультете Военной академии имени М.В. Фрунзе. По окончании Военной академии Самохин перешел на штабную работу — стал сначала начальником оперативного отделения штаба стрелковой дивизии, а потом и начальником штаба стрелковой дивизии. Высокообразованный офицер привлек внимание начальства, и после этого жизненный путь Самохина внезапно изменился — в 1937 г. он был переведен со штабной работы и назначен начальником Орджоникидзевского пехотного училища, а в 1939 г. — заместителем начальника Главного управления военно-учебных заведений РККА.

В августе 1940 г. Александр Георгиевич был повышен до своего следующего звания — генерал-майора и назначен военным атташе при Полномочном представительстве СССР в Югославии. Для создания целостного образа необходимо очертить судьбу генерала и после возвращения из Югославии весной 1941 г.

Практически сразу же Самохину доверили не менее ответственное и политически щекотливое задание — он был назначен командиром 29-го Литовского стрелкового корпуса (Прибалтийский особый военный округ — Северо-Западный фронт), не только находившегося на острие предполагаемого удара, но и имевшего исключительно трудный район действий и сложный этнический состав. В сентябре 1941 г. генерал-майор Самохин был назначен заместителем командующего 16-й армией Западного фронта по тылу, а это, учитывая интенсивность продвижения немецких войск на восток, в то время была вовсе не тыловая должность, которая предполагала не только сложный комплекс мероприятий по обеспечению войск всем необходимым в экстремальных условиях экстренного отступления, но и ряд вполне понятных сопутствующих действий, связанных с активным действием немецких диверсантов и их пособников. В декабре Самохина снова повышают и назначают начальником II отдела III управления Генерального штаба, а вскоре и начальником II управления (информационного) Главного разведывательного управления Генерального штаба РККА. Страна переживала тяжелые дни, и армии были необходимы способные и грамотные офицеры, поэтому Самохина назначили командующим 48-й армией Брянского фронта.

Сразу же после назначения на новую должность 21 апреля 1942 г. Александр Георгиевич вылетел в Елец, но летчик сбился с маршрута и перелетел линию фронта, где был сбит над расположением немцев. Самохин попал в плен, причем в руки немцев попали важные секретные документы, имевшие большое значение: оперативная карта и директивы Ставки. Несмотря на столь печальные обстоятельства пленения, не внушавшие никакого оптимизма в случае возвращения на Родину, генерал-майор Самохин в отличие от известного командующего 2-й Ударной армией Волховского фронта отказался сотрудничать с немецкими вербовщиками, сколачивавшими РОА. В начале мая 1945 г. Самохин вместе с рядом других, содержавшихся вместе с ним пленных советских военачальников был освобожден американскими войсками, эвакуировавшими видных пленников во Францию. Оттуда 26 мая 1945 г. Самохина вместе с товарищами по плену вывезли в Москву.

В ходе расследования были выявлены перелет на сторону врага и утеря важных документов, что имело однозначное толкование в то радикальное время, поэтому 21 октября 1945 г. Александр Георгиевич был арестован и осуждён к 25 годам лишения свободы. Вскоре после смерти Сталина, 15 августа 1953 г. Самохин был реабилитирован и освобожден. Вышедший на свободу Александр Георгиевич сразу же решил… продолжить образование и в 1953–1954 гг. стал слушателем Высших академических курсов при Военной академии Генерального штаба. Однако военная карьера генерала оказалась законченной, несмотря на отмену приговора. В 1954 г. генерал-майор получил утешительный орден Ленина, был уволен в запас и получил место старшего преподавателя общевойсковой подготовки военной кафедры МГУ. Сильные переживания нестарого и полного сил генерала тяжело отразились на его здоровье. Летом 1955 г. (17 июля) Самохин Александр Георгиевич скончался.

Не менее драматичной была и судьба самого полномочного представителя СССР в югославском королевстве Виктора Андреевича Плотникова. Виктор Андреевич родился 26 октября 1898 г. в Астрахани. Вскоре отец умер, и мать Виктора Андреевича решила переехать в Москву, к чему у нее имелось несколько причин — она была модисткой, а в Москве найти работу было легче, к тому же малярийный климат тогдашней Астрахани не способствовал здоровью маленького Вити. В 1917 г. в Москве Виктор Плотников окончил гимназию и поступил в Московский коммерческий институт. Но 1917 год в России выдался удобным для чего угодно, но только не для учебы, да еще в коммерческом институте. Воздух был пропитан революцией, все друзья молодого Виктора из студенческой и рабочей среды тянулись к революции, и по рекомендации председателя Казачьего отдела ВЦИК Л.А. Коробова Плотников вступил в агитотряд «Защита прав трудового казачества, крестьян и рабочих», а в феврале 1918 г. и в РКП(б). В качестве члена агитотряда, действуя по заданиям Казачьего комитета (позднее Казачьего отдела ВЦИК), Плотников занимался политработой в военных частях и казачьих областях в 1918–1921 гг. В 1921 г. он был командирован ВЦИК в качестве уполномоченного Сибревкома для организации и участия в полярной экспедиции на полуостров Ямал.

По возвращении из экспедиции Виктор Плотников поступил на экономический факультет Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Закончив учебу в 1926 г., Виктор Андреевич работал до 1930 г. в системе рыбацкой, а затем сельскохозяйственной кредитной кооперации в Москве, на Каспиийском и Аральском морях, в Туркмении. После ликвидации оргцентров сельскохозяйственной кооперации Плотникова перевели на ответственную работу в Московскую контрольную комиссию Рабоче-крестьянской инспекции по линии сельского хозяйства области и назначили заместителем руководителя сельскохозяйственной группы МКК-РКИ.

Из РКИ Виктора Андреевича перевели в систему Народного комиссариата внешней торговли. В 1932–1934 гг. Плотников работал заведующим отделом «Второэкспорта» в Персии, а в 1935–1936 гг. был заместителем директора по экспорту Урумчинской конторы «Совсиньторга» в Китае. Необходимо напомнить, что тогдашний Синьцзян был местом крайне непростым. С начала 1934 г. на его территории находилась группа войск Красной армии, усиленная танками, авиацией и артиллерией, прибывшая по просьбе китайского наместника провинции Шен-Ши-Цай для борьбы против дунганской (состоящей из местных китайцев-мусульман) армии братьев Ма, «ориентировавшихся на Японию и стремившихся создать в регионе великое дунганское государство Северо-Запада». Ситуация была столь сложной, что советские подразделения были «замаскированы» под белых, командиры Красной армии носили погоны, а все звезды с обмундирования были удалены. Впоследствии лидер провинции Шен-Ши-Цай был принят в ВКП(б), а сам Синьцзян СССР был бы рад назвать Восточно-Туркестанской республикой, однако с началом Великой Отечественной войны затея провалилась.

В конце 1936 г. Плотников возвращается в Москву. Однако после непродолжительного пребывания в Москве (первая половина 1937 г.) на должности директора экспортной конторы Всесоюзного объединения «Международная книга» Виктор Андреевич вновь отбывает «за кордон» — решением ЦК ВКП(б) № 54/83 от 28/IX — 37 Плотников в качестве первого секретаря полпредства СССР направлен в Будапешт для исполнения обязанностей поверенного в делах СССР в Венгрии. Хортистская Венгрия предвоенного времени была для советских представителей исключительно сложной страной, приближавшейся по ориентирам своей внутренней и внешней политики к гитлеровской Германии, а во многом ее и обгонявшей. Например, именно в Венгрии был принят первый в ХХ веке антисемитский закон «Numerus clausus», дополненный в 1938 и 1939 гг. еще рядом законов, претворение в жизнь которых закончилось истреблением 600 000 из 800 000 венгерских евреев. В конце тридцатых годов Венгрия как верный союзник Германии поучаствовала в разделе Чехословакии и по результатам первого Венского арбитража аннексировала 15 марта 1939 г. часть Словакии и Закарпатскую Украину (общая площадь — 11 927 км2, население — свыше 1 млн чел.).

В марте 1939 г. Виктор Андреевич Плотников был переведен на другой, не менее напряженный участок работы, вызывавший пристальное внимание СССР: с марта по сентябрь 1939 г. Плотников значился советником полпредства СССР в Финляндии. Он покинул Хельсинки незадолго до начала советско-финской войны, начавшейся, как известно, 30 ноября 1939 г.

Когда внешняя политика СССР по отношению к Финляндии была готова перейти в «горячую» фазу, Плотников отбыл в соседнюю Норвегию, которая в то время не была спокойным и богатым нейтральным государством, а кипела от политических страстей, подогреваемых правыми. Норвегия стояла на грани войны с СССР, на ее территории находились вербовочные комитеты, она посылала добровольцев и помогала переброске оружия в соседнюю Финляндию. Тем не менее до прямого конфликта дело так и не дошло: в марте 1940 г. советско-финская война закончилась, а уже в апреле того же года гитлеровские войска, вторгшиеся в Норвегию, захватили ее столицу Осло. Поэтому 15 июня 1940 г. в связи с оккупацией Норвегии немецкими войсками дипломатические отношения СССР с Норвегией были прекращены.

Согласно «Журналу записи лиц, принятых И.В. Сталиным», 19 июня 1940 г. Виктора Андреевича Плотникова принял лично Сталин, беседовавший перед этим с Молотовым, причем получасовой разговор Сталина с Плотниковым проходил в присутствии самого Молотова. ТАСС 25 июня 1940 г. сообщил «об установлении дипломатических отношений между СССР и Югославией» («Известия» № 145 (7217) от 26 июня 1940 г.).

Директивная телеграмма Молотова Плотникову от 17 октября 1940 г. дает возможность понять (или по крайней мере с большой долей уверенности предположить), какие указания давал Сталин своему полпреду, уезжавшему в Белград. Эти директивы сводились к следующему: не вставать открыто на сторону сторонников итало-германской или англо-американской ориентации, поддерживать политическую и экономическую независимость Югославии (вплоть до продажи оружия на обычных коммерческих условиях), но в то же время полностью опровергать слухи о попытках СССР проводить по отношению к Югославии политику панславизма или советизации, избегать вмешательства в проводимые Германией политические и экономические мероприятия.

Эти устремления в целом соответствовали общей с первого взгляда двойственной, но на самом деле исключительно целостной внешнеполитической программе СССР того времени: готовиться к неизбежной войне с Германией, стараясь максимально оттянуть момент нападения последней на Советский Союз, для чего, с одной стороны, постараться не допустить дополнительное внешнеполитическое усиление Германии, а с другой стороны, не раздражать ее, проводя по отношению к ней политику дружественного нейтралитета.

Дальнейшие события в Югославии не позволили осуществиться надеждам СССР на сохранение нейтральности Югославии. Учитывая то, что все соседи Югославии (кроме Греции) уже присоединились к пакту Берлин — Рим — Токио, Югославия 25 марта 1941 г. была вынуждена подписать пакт. Этот документ не только гарантировал ей «от германской стороны твердое заверение насчет сохранения нейтралитета», но и отличался исключительной мягкостью. При подписании Гитлер обратил внимание югославских представителей на близкие отношения между Москвой и Берлином. Однако лидеры Великобритании, зная о том, что возможная военная «помощь со стороны Англии представлялась сомнительной и в лучшем случае — только символической», организовали (или по крайней мере поддержали) с помощью представителей своих секретных служб военный путч в Югославии, сопровождавшийся массовыми беспорядками. «Когда всеобщее возбуждение улеглось, все жители Белграда поняли, что на них надвигаются катастрофа и смерть и что они вряд ли могут сделать что-нибудь, чтобы избежать своей участи».

Трудно сказать, явился ли военный путч генералов-англофилов, сопровождаемый массовыми беспорядками, погромами и убийствами немцев, полной неожиданностью для СССР.

По крайней мере местные коммунисты (в то время последовательные проводники всех идей Москвы, преданно колебавшиеся вслед за генеральной линией ВКП(б) вспоминали об обратном, свидетельство тому — мемуары Светозара Вукмановича-Темпо и Милована Джиласа. По их сведениям, Сербский республиканский комитет КПЮ 27 марта 1941 г. издал прокламацию, направленную против Великобритании, в которой, в частности, было заявлено, что лучшая гарантия против нападения немецких империалистов — подписание пакта о взаимопомощи с СССР. Тито 29 марта 1941 г. осудил англофилов и провокаторов, участвовавших в сожжении немецкого флага и погроме Немецкого туристического бюро.

В 1941 г. КПЮ не смогла осмелиться выдвинуть лозунг о советско-югославском договоре самостоятельно, без санкции свыше, поэтому понятно, что мнение СССР было выражено еще до путча как ответ на возможное подписание пакта Югославии и Германии. В условиях возможного подписания Югославией пакта с Германией СССР, очевидно, стремился подписанием договора между СССР и Югославией выравнять международное положение и стабилизировать ситуацию. В случае нападения государств антикоминтерновского пакта на Югославию советско-югославский договор мог превратиться не в гарантию нейтральности Западных Балкан, а в объявление войны Германии.

Фактически ситуация в чем-то напоминала вступление России в Первую мировую войну, в которую ее также втянули, использовав очередную авантюру балканских политиков, раньше намеченного срока окончания модернизации армии. Однако руководство СССР продемонстрировало куда больше реализма (или, если угодно, политического цинизма), чем Николай II и его окружение.

СССР не дал раньше времени втянуть себя в войну, причем в войну, в которую СССР заведомо вступил бы как нарушитель договора с Германией, а также потенциальный источник «панславизма и коммунизма». Кремль не подписал договора с обреченной Югославией, помочь которой после совершенной ее же собственными генералами смертельной ошибки уже в любом случае никто был не в силах: ни окопавшиеся в Греции англичане, спровоцировавшие путч, чтобы оттянуть часть немецких сил на борьбу с Югославией, ни далекий СССР, помощь из которого просто не успела бы поступить. Внес ли в эту оценку Сталиным югославской армии свою лепту генерал-майор Самохин? Кто знает? Однако фактом остается то, что по возвращении в СССР Самохин продолжил свой карьерный рост, который прервала лишь случайная ошибка летчика, сломавшая Александру Георгиевичу жизнь.

А вот для Виктора Андреевича Плотникова последствия весны 1940 г. оказались не столь радужны. По-видимому, оценки общественно-политической ситуации, которые Плотников передавал в Москву, а также его роль во влиянии на властные элиты Югославии были оценены НКИД без особого энтузиазма. Югославия не смогла остаться нейтральной, в чем важную роль сыграли левые (но не коммунистические) партии Югославии, с которыми тщетно вел переговоры Плотников, убеждавший их придерживаться во внешней политике равновесия. В результате заместитель наркома иностранных дел В. Деканозов обратился 13 августа 1941 г. к секретарю ЦК ВКП(б) с просьбой отозвать в распоряжение Центрального Комитета ВКП(б) «Плотникова Виктора Андреевича, использовать которого на работе в системе НКИД в настоящее время не представляется возможным». На документ была наложена лаконичная резолюция: «Тов. Плотников направлен работать в Наркомлес. 26.VIII.1941».

Это было концом блестящей карьеры. Плотникова, успевшего в свои сорок с небольшим побывать на важных и ответственных участках внешнеполитической работы, послали в тихую гавань — на место начальника сельскохозяйственного отдела в Министерстве лесной промышленности. О том, что лес в аббревиатуре «Наркомлес» был настоящим, свидетельствуют и семейные воспоминания его сына Валерия, сообщившего автору статьи о том, что его мать, Елена Орлова, познакомилась с Виктором Андреевичем в 1949 г., будучи подчиненной Виктора Андреевича в одном из отделов в Министерстве лесной промышленности. В 1950 (1951?) г. Виктор Андреевич Плотников заболел туберкулезом, от которого в 1958 г. и умер.

Кроме фигуры полпреда и военного атташе, внимания заслуживают и люди, которые выполняли функции их помощников. Помощником А.Г. Самохина работал Петр Михайлович Коваленко. Петр Михайлович родился 1 сентября 1913 г. и был представителем первого поколения веселой и полной энтузиазма советской молодежи тридцатых годов. Родился Коваленко в Саратовской области, на территории компактного проживания немцев Поволжья (в нынешнем городе Энгельс). Поэтому, несмотря на то что сам был русским, в совершенстве владел немецким языком. По окончании техникума в 22 года Петр Коваленко вступил в ряды РККА и окончил военное танковое училище, после чего в 1939–1940 гг. участвовал в советско-финской войне, где проявил должное мужество и был награжден орденом Красной Звезды (1939 г.).

Осенью 1940 г. молодого офицера назначают на должность помощника военного атташе советского полпредства в Югославии. После начала бомбардировок Белграда гитлеровской авиацией 6 апреля 1941 г. работники советского посольства на караване автомашин попытались покинуть Белград. Коваленко находился за рулем машины советского военного атташе и проявил высокие навыки водительского мастерства и выдержки, ведя машину по крутым горным дорогам исключительно низкого качества. В годы войны Петр Михайлович был награжден еще одним орденом Красной Звезды (1943 г.).

В конце 1943 г. майор Коваленко был включен в военную миссию СССР при Национальном комитете освобождения Югославии во главе с генерал-лейтенантом Н.В. Корнеевым и назначен помощником начальника военной миссии СССР. Весной 1944 г. в связи с планировавшимся приближением армии СССР к границам Югославии началось наступление партизанских частей из Боснии, Герцеговины, Далмации, Славонии и Черногории на Сербию, которая еще осенью 1941 г. была очищена немцами и четниками от партизан и с тех пор удерживала свои границы при участии Недичевской Сербской государственной стражи Милана Недича, Сербского добровольческого корпуса Димитрия Льотича, Югославской армии на Родине Драголюба Михайловича и частей Русского охранного корпуса.

Для организации и помощи в планировании этого наступления на места были направлены офицеры штаба и советской военной миссии. Майор Коваленко был откомандирован в Черногорию, войсками которой командовал генерал Пеко Дапчевич. По территории, занятой противником, Коваленко прошел около 500 километров и благополучно прибыл в штаб 2-го Пролетарского корпуса. Вскоре этот корпус из Черногории стал пробиваться к югославско-румынской границе навстречу наступающей Советской армии. Преодолевая реки, горы и сопротивление противника, части прошли на северо-восток более 400 километров. Коваленко не отсиживался в штабах, а участвовал в организации и проведении разведывательно-диверсионных операций в тылу противника, в том числе длительных одиночных рейдов. Особенно упорные бои, в которых П.М. Коваленко принимал непосредственное участие, велись при форсировании реки Ибар и за горы Копаоник. Вместе с бойцами партизанского генерала П. Дапчевича майор Коваленко вышел в назначенный район и принял участие в Белградской операции, проводившейся Красной армией совместно с югославскими партизанами. За проявленное при выполнении особых заданий на территории Югославии мужество майор Коваленко 24 августа 1944 г. получил звание Героя СССР, а также был награжден югославским орденом «Партизанская звезда» 1-й степени. После войны Петр Михайлович закончил Военную бронетанковую академию, однако здоровье оказалось подорванным тяжелыми военными годами. В 1958 г. в звании подполковника П.М. Коваленко уволился из рядов ВС СССР. Петр Михайлович умер в возрасте всего 47 лет 15 июня 1960 г. в Москве.

Еще одной крайне интересной фигурой в составе советского полпредства был Виктор Захарович Лебедев, подробности жизни которого мы можем восстановить наименее отчетливо, но чья фигура вызывала наибольшее количество споров. Пристальное внимание на В.З. Лебедева впервые обратили немцы, спутавшие его с русским эмигрантом Владимиром Александровичем Лебедевым, активным деятелем просоветской эмигрантской организации «Союз советских патриотов», врачом по профессии. Виктор Захарович Лебедев (1900–1968), в отличие от своего вышеупомянутого однофамильца, занимался дипломатической работой. Он окончил Рязанский педагогический институт (1922 г.) и Московский университет (1925 г.). В 1929–1940 гг., по официальным данным, он числился доцентом, заведующим кафедрой марксизма-ленинизма Всесоюзной академии пищевой промышленности имени И.В. Сталина. В 1940 г. Лебедев был переведен в Наркомат иностранных дел (НКИД) СССР и назначен советником полпредства в Югославии. На этой должности в марте 1941 г. (после отъезда в Москву посла В.А. Плотникова) он известил МИД СССР о произошедшем военном путче, а затем попытался наладить контакты с генералом Душаном Симовичем. На оккупированных территориях бывшей Югославии витали слухи о том, что якобы именно он являлся настоящим руководителем коммунистического движения Сопротивления в Югославии осенью 1941 г. Подобные теории на сегодняшний день невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Существуют лишь официальные заявления СССР военного времени, которые не могут быть признаны достаточно доказательными, согласно которым, Виктор Захарович до 1943 г. находился на аппаратной работе в НКИД непосредственно в Москве. Лишь с 30 ноября 1943 г. Виктор Захарович вновь появляется на виду, и его деятельность с тех пор можно документально подтвердить: Лебедев становится послом при находящихся в изгнании союзных правительствах Бельгии и Норвегии. С 5 января 1945 г. Виктор Захарович Лебедев стал советским послом в Польской республике, которую в то время встраивали в социалистический лагерь под руководством СССР. С весны 1951 г. Виктор Захарович Лебедев занимал должность посланника, а потом и посла СССР в Финляндии. В 1958 г. Лебедев вернулся в Москву и в течение пяти лет, с 1960-го до 1965 г. руководил Высшей дипломатической школой Министерства иностранных дел СССР. В 1965 г. вышел в отставку, скончался в 1968 г.Хотя фигура В.З. Лебедева до 1943 г. и окутана туманной дымкой тайны, не найдено неопровержимых доказательств, подтверждающих подозрения исследователей о двойном адресе работодателей Лебедева в Москве.

Остается открытым вопрос, какой руководящий сотрудник советского полпредства, писавший донесения на имя начальника Разведупра Красной армии, скрывался за псевдонимом «Софокл». Тот самый «Софокл», вращавшийся в деловых и дипломатических кругах, поддерживавший контакты с политическим бомондом югославского общества и опрометчиво написавший 4 апреля 1941 г.: «Стоило только Югославии занять решительную позицию, как вместо традиционных немедленных действий немцы седьмые сутки стоят в зверином рычании, а дивизий на границе не прибавляется». По мнению авторов сборника документов «1941 год», резидентом РУ РККА «Софоклом» был Самохин, а его помощником, носившим оперативный псевдоним «Блок», — В.З. Лебедев, который к тому же был кадровым сотрудником РУ РККА. О том, что параллельно с резидентурой РУ РККА в Белграде действовала и резидентура ИНО НКВД, свидетельствует и упоминание Софоклом взаимодействия с «соседом» (т. е. с ИНО НКВД).

Неоспоримо, что двое из четырех ведущих чиновников советского полпредства в 1941 г. хотя бы на протяжении части своей жизни открыто были связаны с военной разведкой (Самохин позднее занимал должность начальника II управления (информационного) ГРУ ГШ РККА, а Коваленко активно участвовал в разработке, организации и проведении разведывательно-диверсионных операций в тылу противника в 1944 г. в рядах частей П. Дапчевича). Служба Плотникова в различных горячих точках 30 — 40-х годов также выглядит подозрительно. Вызывает сомнения и окутанный тайной Лебедев.

О порядках, царивших за стенами советского посольства, ярко свидетельствует случай с выпускником Белградской русско-сербской гимназии Евгением (Женей) Буйницким.

В начале 1941 г. на улице в центре Белграда хорошо одетый человек попросил его на чистом русском языке помочь сделать покупку в магазине, сославшись на плохое знание сербского языка. Как потом выяснилось, это был сотрудник советского посольства, который завязал с ним разговор и пригласил прокатиться на машине. В то время машины еще не были банальным транспортным средством, а служили символом высокого социального статуса, техническим чудом, привлекавшим внимание молодежи. Женя сел в машину, позднее надолго задержался в гараже, рассматривая железное чудо техники. В дальнейшем Евгений Буйницкий использовался в качестве курьера для передачи русским эмигрантам и сербским офицерам неких запечатанных конвертов, которые сотрудники представительства желали переслать без привлечения внимания почты и прочих ненужных свидетелей. Женя заметил, что в здании представительства регулярно проводились тренировки по стрельбе из бесшумного револьвера (вероятно, стоявший на вооружении оперативных работников прибор братьев Митиных «БраМит» в модификации с револьвером Нагана, бывший в то время последним словом советской спецтехники) и «похожей на джиу-джитсу» странной борьбе (вероятно, т. н. боевое самбо). Буйницкий сообщил и о том, что посольство имело детальную картотеку русских организаций, действовавших в Югославии, и даже поименный список русских эмигрантов. Эту информацию гестапо подтвердило и по сообщениям еще нескольких осведомителей.

Общими чертами представителей СССР в предвоенной Югославии были абсолютная преданность партийной линии и максимальное стремление к тому, чтобы как можно вернее и точнее исполнить приказания и пожелания государственного и партийного руководства и лично кремлевского самодержца. Самоотверженный труд по выполнению поставленных руководством задач подразумевался сам по себе, не вел к каким-то особым наградам и давал лишь возможность дальнейшего карьерного роста (Лебедев, Коваленко). Минимальные ошибки и чрезмерная инициативность беспощадно наказывались (Плотников, Самохин). Интересно сравнить фигуры официальных представителей СССР с представителями королевства Югославии, прибывшими в СССР в предгрозовое время накануне войны. Для примера мы можем взять самого югославского посла — Милана Гавриловича.

На протяжении всей своей дипломатической карьеры М. Гаврилович оставался независимым политиком — личностью, которая сама принимает решения и стремится к тому, чтобы вести независимую игру. Милан Гаврилович был лидером Сербской аграрной («земледельческой») партии, занимавшей активную антинемецкую позицию и опиравшейся на мелких предпринимателей и крестьян из сербской части Югославии. Поскольку эта партия умело использовала традиционные антинемецкие настроения сербских народных масс, после начала Второй мировой войны ее руководство смогло получить определенные дотации от английского правительства. Большая часть средств на нужды партии шла через руки партийного коллеги Гавриловича — Милоша Тупанянина. Согласно оценке одного из организаторов Управления специальных операций (британская разведывательно-диверсионная служба времен Второй мировой войны) Хью Дальтона, общие затраты короны до 27 марта 1941 г. составили свыше ста тысяч фунтов стерлингов. При этом вряд ли можно говорить о банальном подкупе, т. к. не только аграрии, но и большинство тех из участников заговора 27 марта, кто припадал к английским финансовым источникам, были искренне уверены в том, что Югославия должна продолжать свою традицию ориентации на союзников по Первой мировой войне.

С другой стороны, аграрии как наиболее демократичная партия меньше всех среди югославского политического бомонда были вовлечены в антикоммунистическую и антисоветскую политику, бывшую мейнстримом официального Белграда в 1918–1939 гг. Поскольку Коммунистическая партия Югославии была официально запрещена, аграрии были наиболее левой партией югославской официальной политики, поэтому именно им и удалось выдвинуть своего лидера на пост первого посла королевства Югославии в СССР. Умеренная левизна сербских аграриев, несмотря на все перепетии, сохранилась и в послевоенной Югославии, благодаря чему наиболее левым из них было некоторое время позволено находиться в парламенте и правительстве для придания видимости многопартийности ширме «народной демократии».

Собственное видение геополитических приоритетов Югославии Гаврилович ставил выше мнения королевского Министерства иностранных дел и правительства, которое направляло его в Москву. Показательный диалог состоялся между Гавриловичем и немецким послом в Югославии фон Херреном в июне 1940 г., накануне отбытия лидера аграриев к месту службы в СССР. Важно отметить, что воспоминания об этой беседе оставил сам Гаврилович. Согласно этим воспоминаниям, Гаврилович в разговоре совершенно игнорировал то, что Югославия проводила курс нейтральности. Он позволил себе такое в разговоре с представителем сильной и безжалостной страны, которая в то время уже показала свою военную мощь. И это несмотря на то что значил нейтралитет для Югославии, не имевшей ни одного военного союзника и окруженной кольцом союзных Германии реваншистски настроенных соседних стран. В результате фон Херрен прямо заявил, что, очевидно, югославский посол едет в Москву, чтобы постараться испортить германско-советские отношения. Это предположение Гаврилович тут же назвал «комплиментом», чем потвердил догадку немецкого дипломата. Более того, Гаврилович ясно дал понять, что оглашенная фон Херреном цель является для балканского политика приоритетной. Он храбро и решительно заявил: «Я люблю свою страну и отдал бы за нее и свою жизнь, и своих детей. Я буду защищать интересы своей страны до конца!» Столь патетическое заявление следует дополнить некоторыми деталями. Процитируем отрывок из недавно обнаруженных пространных мемуаров Бранко Лазаревича (1883–1963), выдающегося сербского интеллектуала, писателя и дипломата. «Состоялся путч. Радио вещает. Говорит король Петр II. Позднее оказалось, что король ничего не знает и что вместо него речь произнес молодой подпоручик. Вбежал в наш дом на улице Леди Колдри, 9 сын Милана Гавриловича и крикнул: “Кранты пакту!” (После этого он убежал из страны, и он, и вся его семья, и сегодня они в эмиграции.)» А вот как Б. Лазаревич описывал дальнейшее развитие событий, имевших место еще до того, как Германия напала на Югославию. «Начали наши самолеты летать над Белградом. Армия начала маршировать по улицам. Возбуждение до делириума… Через два дня, я думаю, числа тридцатого, состоялся в доме доктора Милана Гавриловича на улице Андры Николича длительный телефонный разговор с самим послом Гавриловичем… и сразу же после этого разговора вся его семья вместе с семьей Тупанянина выехала якобы в Боснию, а на самом деле через Болгарию в Стамбул».

Однако вернемся к прибытию Милана Гавриловича в Москву. Сразу же после приезда он развил бурную дипломатическую деятельность, которая нисколько не ограничивалась идеями и приказами его формального начальника — министра иностранных дел Сербии Александра Цинцар-Марковича, «скучного» карьерного дипломата, находившегося на дипломатической работе с самого начала трудовой деятельности (с 1921 г.). Отсутствие дипломатического стажа вовсе не смущало Милана Гавриловича, который пытался восполнить его богатым опытом балканского политика, готового к самым разнообразным «комбинациям». Уже в ходе первого официального визита в НКИД СССР Гаврилович постарался привлечь симпатии советских дипломатов любыми казавшимися ему уместными способами. Согласно воспоминаниям представителя советской стороны, Гаврилович «зашел так далеко, что настаивал на создании Балканского союза, руководствующегося славянофильскими идеями, в котором русский язык заменит различные славянские диалекты». Крайне показательно, что год спустя Милан Гаврилович отказался публично произнести эти свои слова и вообще что-либо произнести с трибуны Всеславянского митинга в Москве 10–11 августа 1941 г.

Сразу же после столь эмоционального выступления Гавриловича в июне 1940 г. советские дипломаты сообщили об этом «куда следует», и НКВД решил завербовать активного и самостоятельного дипломата. Но едва успели начальник 3-го отдела ГУГБ (КРО) НКВД П.В. Федотов и замначальника 5-го отдела ГУГБ (ИНО)П.А. Судоплатов выполнить задуманное, как их постигло разочарование. М. Гаврилович вряд ли годился на роль проводника советского влияния в Белграде — уже слишком часто он посещал сэра Стаффорда Криппса, посла Великобритании в СССР. Эти контакты были связаны с продолжением партийной деятельности М. Гавриловича. Дабы не отрываться от событий в Белграде и оповещать своих партийных коллег о нюансах переговоров с СССР, Гаврилович слал на имя М. Тупанянина тайные сообщения, которые он ревниво скрывал даже от глаз своего министра иностранных дел. Чтобы соблюсти эту приватность, Гаврилович пользовался услугами своего британского коллеги, с чьей помощью сообщения Гавриловича, закодированные британскими дипломатическими шифрами, летели в Королевство Югославии. Немудрено, что в НКВД его поспешили сразу же зачислить в британские шпионы.

Вскоре М. Гавриловичу удалось еще более запутать сотрудников НКИД и НКВД в нюансах своей многослойной лояльности. Осенью 1940 г. югославский посол стал намекать советским дипломатам на то, что реальный адрес для переговоров представителям СССР стоит искать не в королевском правительстве, а в группе антинемецки настроенных офицеров королевского Генштаба, оппозиционных белградскому правительству. В результате уже в сентябре 1940 г. в Париже были начаты эти переговоры, а прекращены они были лишь после того, как стало ясно, что, несмотря на всю риторику правительства и оппозиции, Югославия стремительно движется к пакту с Германией и ее союзниками.

И все-таки М. Гаврилович, представлявший свою все еще официально нейтральную страну, продолжил опасную акробатику над пропастью войны, в которую была готова сорваться Югославия. В то время как и Сталин, и Молотов поставили его в известность, что СССР не только не будет, но и не хочет самоинициативно вступать в войну, даже в случае ухудшения ситуации на Балканах, Гаврилович передавал в Белград эту внятную позицию в крайне своебразной трактовке. Он слал Цинцар-Марковичу сообщения о том, что СССР якобы готов вступить в войну и что СССР «в любом случае против нейтральной Югославии». В конце концов Гаврилович сообщил официальному Белграду, что «…Вышинский открыто сказал, что [СССР. — А.Т.] вступит в войну против Германии, если британцы откроют фронт на Балканах. Советские войска устремятся прямо на Болгарию и проливы». Трудно поверить в такую откровенность поляка и бывшего меньшевика Андрея Януарьевича Вышинского, который, немотря на все эти «недостатки», сумел пробиться на самый верх государства и при этом пережить самого Сталина. Трудно поверить в то, чтобы осторожный Вышинский заявил нечто, настолько отличное от курса Сталина на уклонение от конфликта с Германией. Еще труднее поверить в то, что эту откровенность Вышинский мог допустить по отношению к иностранному дипломату, да еще столь «многослойной лояльности», каким был Милан Гаврилович. Свободная интерпретация заявлений советских политиков привела к тому, что НКИД был вынужден перейти к достаточно необычным в дипломатической практике шагам. Советскому полпреду Плотникову пришлось в Белграде выяснять в югославском МИДе, насколько точно посол Югославии передает советские формальные и неформальные высказывания своему руководству.

Верхом «самостоятельности» Гавриловича был известный диалог с югославским премьером Душаном Симовичем в ночь с 5-го, на 6 апреля 1941 г., накануне немецкого нападения на Югославию. Тогда новое королевское правительство настаивало на подписании договора о сотрудничестве с СССР. Советское правительство, в свою очередь, не желало вносить в договор пункт о военной помощи, чтобы избежать втягивания в войну. Москва предлагала лишь договор о нейтралитете, который должен был в дипломатической форме показать Гитлеру, что нападение на Югославию будет рассматриваться как шаг, враждебный по отношению к СССР. Объективности ради стоит отметить, что в сложившейся стратегической ситуации (полное окружение Югославии враждебными государствами) прямую военную помощь Югославии СССР оказать бы не смог, даже если бы и захотел.

Характерно, что параллельно с этими переговорами в тот же день, 5 апреля югославское правительство сообщило немецкому послу в Белграде, что переговоры в Москве — результат кратковременного «возбуждения» после восстания, но против них был весь кабинет, который «хочет достичь взаимопонимания не с Москвой, а с Берлином». Новому правительству в Белграде стало уже ясно, к какой катастрофе близится вся страна.

Судя по тому, что Гаврилович заблаговременно эвакуировал свою семью, он также понимал, что ожидает Югославию. Тем не менее Гаврилович упорно настаивал на первоначальной формулировке югославской стороны, пытаясь вовлечь в войну с Германией и Советский Союз, наивно полагая, что Кремль будет обязан поступить в соответствии с подписанным договором. Поздно вечером 5 апреля 1941 г. посол СССР в Берлине Деканозов сообщил, что немецкое нападение на Югославию неизбежно. Сталин приказал срочно подписать договор во что бы то ни стало. Около полуночи Гавриловича разыскали на приеме у посла США и быстро объяснили ему ситуацию. Однако Гаврилович спокойно ответил, что вовсе нет повода торопиться и что ответ от югославской стороны поступит только утром. Но Вышинский не желал ждать и попросил Гавриловича срочно связаться с премьер-министром Югославии по телефону из здания королевского посольства и получить от него все необходимые инструкции.

Между премьером Югославии и послом Югославии в Москве состоялся следующий телефонный разговор.

«— Подпишите то, что вам предлагают русские, — сказал Симович.

— Не могу, генерал. Я знаю свои обязанности и что я должен делать.

— Вы должны подписать.

— Я не могу, генерал. Верьте мне.

— Подпишите, Гаврилович!

— Я знаю, что я делаю. Я не могу подписать этот документ.

— Ну ладно. Если вы хотите приказ, я тогда вам приказываю подписать!

— Я знаю, что делаю. Верьте мне».

После этого Гаврилович повесил трубку. Американский исследователь назвал этот диалог «странным и недипломатическим», израильский исследователь — «сюрреалистичным».

Продолжение было еще более странным и сюрреалистичным. Это была уже беседа Гавриловича с Вышинским, очевидно слушавшим этот международный разговор. Сразу же, как только Гаврилович повесил трубку, в пустынном особняке югославского посольства вновь зазвонил телефон. «…Это был Вышинский.

— Вы приезжаете? — спросил он.

— Нет, — сказал Гаврилович.

— Что?!

— Нет, сказал я, говорю вам, я не приезжаю.

— Но у вас приказ подписать; вы обязаны подписать!.

— Понимаю, но не буду подписывать. Не могу — моя рука отказывается это делать…

— Вы обязаны подписать. Вы это обязаны подписать сейчас же. У вас приказ от своего премьер-министра.

— Я это не обязан подписывать. Мой премьер-министр может меня уволить или заменить на кого-то другого, но, пока я здесь, я в таком виде этого не подпишу…»

В контексте нашей работы не столь уж важно, что в конце концов Сталин все же смягчился и приказал изменить формулировку договора, который, впрочем, так никогда и не был ратифицирован и не вступил в законную силу. Ясно, что тогда этот договор не подписывался не ради спасения Югославии, ибо ей уже ничто не могло помочь после того, как организованный англичанами путч 27 марта бросил страну под колеса безжалостному бронированному катку вермахта. Речь тут шла о сложной дипломатической игре между СССР и Германией, но это тема для другого исследования…

В данном случае интересны сам стиль дипломатической деятельности Милана Гавриловича, взгляды королевского посла на субординацию и его подход к дипломатии вообще. Присущая ему уверенность в собственной значимости и свободе выбора даже на государственной службе полностью проявились в этом крайнем случае. При этом наиболее показательно, что сам Гаврилович с гордостью вспоминал об этом эпизоде своей дипломатической службы и после окончания войны. Предметом особой гордости для него было то, что он осмелился противоречить всесильному Сталину, которого и видел всего два раза в жизни: в первый раз в ходе вручения верительных грамот, а во второй раз — в злополучную ночь во время подписания договора, сразу же после «сюрреалистического» диалога. То, что Гаврилович детально вспоминал о ночи с 5-го на 6 апреля свидетельствует, что его поведение было не результатом стресса и тяжелых обстоятельств, а характерным подходом к решению проблем. В ходе пребывания первого посольства Югославии в СССР было еще немало различных, пусть не столь заметных, но столь же характерных эпизодов. Подробности об этом хранят несколько объемистых коробок в Архиве Югославии, но, к сожалению, их исследование выходит за рамки нашей работы.

Впрочем, и на примере личности первого посла Югославии в Москве Милана Гавриловича можно сделать вывод, что образ его мышления и поведения коренным образом отличался от модели поведения сталинских дипломатов. При этом проекции взаимного восприятия сотрудников советского НКИД и королевского МИД шли куда дальше и проецировались и на общую перцепцию партнеров в дипломатических контактах. Речь шла не об отдельном экстравагантном человеке, а о восприятии сталинской Москвой всего государственного организма королевской Югославии, который считал необходимым, чтобы в предгрозовые дни накануне войны, во время нахождения у власти антагонистических друг к другу кабинетов Драгиши Цветковича и Душана Симовича Белград представлял опытный балканский политик и сюрреалистичный дипломат Милан Гаврилович.

 

4.2. Партизанское восстание в Югославии. Роль Москвы

По возвращении в СССР организаторы партизанско-диверсионного дела из-за тотальных чисток оказались в сложной ситуации. Однако и интербригадовцы, оставшиеся в Испании до самого конца, после поражения республики также попали в сложное положение. Большинство югославских «испанцев», переживших поражение, были интернированы в лагерях на юге Франции. Отъезд на родину этих закаленных кадров КПЮ был затруднен тем, что в Югославии полицейские власти (обоснованно) считали коминтерновцев «коммунистическими боевиками», запрещая выезд граждан королевства на помощь республике и арестовывая их по возвращении. Франция также с сомнением относилась к интербригадовцам и старалась ограничить их перемещения. Поэтому вернуться коминтерновцы смогли лишь после того, как немцы оккупировали Францию и Югославию.

Наиболее детальные воспоминания о тех событиях оставили Владa Попович и Иван Гошняк. Переброска на территорию оккупированной Югославии осуществлялась следующим образом: весной — летом 1941 г. югославские «испанцы» переходили на территорию рейха. Единицы делали это нелегально (бежав из лагеря), но большинство покидало лагеря легально, декларируя себя хорватами (гражданами союзной немцам НГХ), разочаровавшимися в левых идеалах. В Германии они устраивались на работу в германской индустрии, испытывавшей недостаток рабочих рук из-за мобилизации. Ударной работой они получали право на краткий отдых на Родине и с заверенными немцами проездными документами следовали до границ Югославии, где переходили в подполье. Очевидно, что ИККИ (через массовую КП Франции) активно участвовал в первой половине проекта — оповещении югославских «испанцев» о необходимости перехода в Германию и о способах переброски в Германию тех, кто не мог надеяться на освобождение как «раскаявшийся» хорват. Вторая часть операции была намного более сложной — обнаружение рассеянных по рейху югославских «испанцев», оповещение их о коммунистических явках в оккупированной немцами Словении или в НГХ. КП Германии была практически уничтожена на территории рейха, и ИККИ не смог бы на нее опереться.

По официальной версии, которую озвучили в своих воспоминаниях югославские коммунисты, в июне 1941 г. из Германии в Югославию перешел хорват Вячеслав Цветко (Флорес). Флорес вышел на связь с В. Поповичем, от которого получил приказ Тито — вернуться в Германию, собрать там югославских «испанцев» и организовать их возвращение на Родину. В то же время КПЮ организовала сеть перевалочных пунктов в НГХ для приема и размещения прибывающих. В своих воспоминаниях В. Попович утверждал, что Флорес смог «за короткое время организовать пункты в Десау, Эспенхайме, Битерфельде, Лейпциге и Граце… Он вступил в контакт с нашими товарищами, которые работали в районе Лейпцига и Берлина… И смог беспрепятственно перебросить несколькими группами к границе около 60 товарищей». Некоторые товарищи смогли и сами пробраться в Югославию. И все это, как настойчиво подчеркивал В. Попович, «без чьей-либо помощи». Таким образом, «Флорес и…остальные товарищи смогли убедиться в недостатках полицейского аппарата фашистской Германии». Иван Гошняк, прибывший в Югославию по тем же каналам, чувствовал неубедительность/необычность всей этой истории и в своих мемуарах писал, что вообще «тяжело объяснить», как вся эта авантюра получилась. Не только переброска в Югославию, но и скрытое от гестапо обнаружение двух десятков «испанцев» в массе югославов, трудившихся в рейхе, походили бы на чудо, если бы его осуществили только Флорес и пара его коллег из КПЮ. Примера ради стоит отметить, что в 1939 г. в Германии работали около двадцати тысяч югославов, а в 1941 г. их численность резко возросла и составляла к концу 1942-го — началу 1943 г. свыше 185 тысяч рабочих.

Архивы определенных организаций в СССР, судя по всему, активно вовлеченных в осуществление этого «чуда», до сих пор закрыты. И тем не менее очевидно, что кто-то должен был помогать югославским кадрам, закаленным в горниле гражданской войны, попадать на Родину. Стоит отметить, что еще в тридцатые годы в СССР считали Югославию, с ее гористым рельефом и сложным переплетением межнациональных отношений, подходящим местом для партизанской войны, имевшей богатые традиции. По словам Старинова, вышедший в Москве сборник «Практика малой войны в оккупированной Сербии» был наряду с книгой Лоуренса «Война в пустыне» единственной посвященной иностранным некоммунистическим повстанцам книгой, использовавшейся для обучения партизанских кадров. Косвенным подтверждением вмешательства советских спецслужб в концентрацию партизанских кадров в Югославии в доступных архивах могут быть лишь интересные характеристики типового образца, хранящиеся в личных делах большинства югославских «испанцев». Надо объяснить, что внутренняя структура личных дел такова, что каждое начинается с анкеты, автобиографии и характеристик. Новые анкеты и характеристики появлялись накануне назначения на новое место работы, причем на анкете обязательно указывалась цель ее составления (повышение, обучение, преподавательская работа и т. д.). Так вот, в личных делах югославских «испанцев» во второй половине 1940-го — в начале 1941 г. появились типовые характеристики для некой «внешней организации», отпечатанные на серой бумаге небольшого формата. Эти характеристики составлялись с упором на военно-политическую деятельность в ходе гражданской войны в Испании и хранятся в делах на В. Поповича, И. Хариша, И. Гошняка и многих других «испанцев» — будущих организаторов югославского партизанского движения, в том числе и в досье самого Флореса. Характеристики заверяли курировавший архив интербригад и доставивший его в Москву Эдуардо д’Онофрио (Эдо) и представитель КПЮ при ИККИ Велько Влахович (Власов).

Всего из Югославии или эмиграции в Испанию прибыли около 1700 человек, причем из СССР прибыли около 90 человек. Около 800 югославских интербигадовцев сложили свои головы на Пиренеях, 15 из них приехали в Испанию из СССР. Во Франции по окончании войны были интернированы около 500 человек. В 1941 г. удалось перебросить в Югославию около 250 югославских «испанцев», причем каждый пятый из них приехал в Испанию из СССР. На первый взгляд цифры не так велики. Однако практически во всех краевых штабах присутствовали ветераны-«испанцы», еще больше их было среди командиров и комиссаров партизанских отрядов, возникших в 1941 г. Кроме того, «испанцы» составляли кадры руководителей и инструкторов по диверсионной и разведывательной (контрразведывательной) деятельности. Первый командир 1 й пролетарской бригады и его заместитель, пять из девяти первых партизанских дивизий и первые два командира партизанских корпусов в 1942 г. также были «испанцами». В 1943 г. из семи командиров главных штабов трое были «испанцами». В 1944 г. из пяти руководителей главных штабов партизан четыре человека были «испанцами».Хотя не каждый югославский интербригадовец, оказавшийся на Родине в 1941 г., получил специальную подготовку, большинство из них эту подготовку все-таки получили в СССР или в Испании, от советских инструкторов или югославов, обученных до этого советскими инструкторами.

Очень трудно точно оценить роль, которую партизанская подготовка в СССР и Испании сыграла в процессе созревания югославских партизанских кадров. Конечно же, местные обстоятельства и личные качества руководства КПЮ имели в развитии партизанского движения немалое значение. Активизации партизанской войны способствовали и сами оккупанты, а точнее, их хорватские помощники, проводившие в 1941–1942 гг. политику геноцида сербского населения. В результате до 1943 г. большинство партизан были сербами из Хорватии и входившей в НГХ Боснии. Партизанское движение на территории НГХ было самым мощным до осени 1944 г., и, по словам хорвата В. Бакарича, политического комиссара Главного партизанского штаба Хорватии, до конца 1942 г. «представляло собой сербское движение сопротивления». В этом смысле характерно донесение Тито о причинах поражения в Апрельской войне, прибывшее в ИККИ 28 июня 1941 г. В нем хорват Тито, хотя и не избавился от традиционного для Коминтерна поиска вины «великосербской буржуазии», честно отметил, что «…пятая колонна имела своих представителей в самых чувствительных местах. В отделах по снабжению армии сидели белогвардейцы и хорваты, которые действовали так, что снабжение все время прерывалось», а в то же время «…моральный дух солдат, а особенно сербов, был очень высок». Вероятно, в первый раз во внутренних отчетах о ситуации в Югославии появились положительные слова о сербах, а не о хорватах. Значение сербов как главных противников немецкой оккупации Югославии понимали и в Москве. Уже 22 июня 1941 г. в своей речи о нападении Германии на СССР, В.М. Молотов среди жертв немецкой экспанции упомянул только сербов. В то же время федералистские и югославские идеалы КПЮ помогли партизанам стать куда более массовым движением, чем ЮВвО. Партизаны значительно расширили свои ряды в 1943 г., когда после переворота в Италии стало ясно, что Третий рейх, а значит, и НГХ осуждены на поражение.

И все-таки роль партизанской подготовки, которую югославские кадры получали от советских инструкторов в СССР и Испании, была очень значительной. Это становится особенно очевидно, если вспомнить, что в тридцатые годы СССР фактически был мировым лидером в обучении кадров подрывным и диверсантским технологиям: массовое применение снайперской и парашютной подготовки, разработка тактики партизанских действий и диверсионной деятельности и т. д. Важен был и «репродуктивный» подход к преподаванию, превращавший успешно закончившего курс слушателя в потенциального инструктора.

Югославо-советский разрыв 1948 г. заставил многих бывших учеников «скорректировать» детали биографии, связанные с «советской школой», замалчивая или преуменьшая ее роль. Поэтому классическая югославская историография могла утверждать, что «на основании анализа Второй мировой войны, обстоятельств в Югославии после оккупации, опыта освободительных войн и революций, творческого применения марксистской науки о вооруженном народе в конкретных условиях, в которых оказались народы и народности Югославии, Тито создал целостную и оригинальную концепцию партизанской войны… Тито в течение всей народно-освободительной войны, на каждом ее этапе находил оригинальные решения в рамках военного искусства. Партизанскую тактику он обогатил новыми компонентами, которые были выражены в определенных формах военной организации и соотношения партизанского способа ведения войны (диверсионные действия, засады, рейды, инфильтрация) с оперативно-стратегическими задачами частей НОАЮ». Того же мнения о «самониклости» партизанских идей в Югославии были и партийные историки. Даже рассматривая очевидно узкоспециальные военные наставления, которые за подписью Тито выходили в начале осени 1941 г. («Наставление о способе обороны освобожденной территории», «Наставление о способе захвата населенного пункта»), титоистские исследователи не выражали сомнения, что за этим может скрываться еще что-то, кроме самообучения по Фрунзе и Клаузевицу.

Противоположные воззрения были исключением. Например, уволенный на пенсию за «неправильные воспоминания о НОБ» Иван Хариш упоминал в мемуарах свое обучение у советского инструктора Р. Вольфа (И.Г. Старинова) в Испании. По прибытии в Югославию (вышеописанным способом, через Германию) Иван Хариш уже 15 августа 1941 г. по приказу ЦК КП Хорватии организовал на горе Вишевице (северо-западная Хорватия) первые диверсантские курсы в истории югославского партизанского движения. В дальнейшем И. Хариш стал инструктором и организатором диверсионных групп, занимая должность руководителя Диверсантского отдела Главного партизанского штаба Хорватии, был командиром группы диверсионных отрядов Хорватии и лично принимал участие в уничтожении 27 мостов и 150 поездов, о чем и рассказал в своих мемуарах. Однако эта его открытость была, скорее, исключением.

После того как главой ИККИ в 1935 г. стал проверенный сталинский кадр Г. Димитров и в особенности после «чисток» 1937–1938 гг. Коминтерн стал интенсивно слабеть и терять даже внешние формы независимости от СССР. Деятельность ОМС и ОК все более становилась зависимой от «соседей» (как называли в переписке НКВД и РУ РККА). В то же время ИККИ железной рукой держал переживших чистки и отсевы руководителей иностранных компартий и стремился привести их в полное подчинение. Дух отношений между якобы независимыми компартиями и ИККИ прекрасно виден из отчета И.Б. Тито от 15 сентября 1938 г., представленного в Секретариат Москвина, который координировал работу советских спецслужб и Коминтерна. «В октябре 1936 г. я был послан Коминтерном на работу в страну, пока еще не назначили новое руководство. Мне дали задание сначала поехать в Вену, а потом и в страну, где я должен был руководить работой партии и вместе с тем нести ответственность нового руководства». Эти отношения по принципу «головной фирмы» (ИККИ) и «филиала» (местных КП), в котором каждый коммунист должен «дисциплинированно выполнять все задания ИККИ», заметны и во внутренних документах ИККИ. Например, в декабре 1938 г. ИККИ решает «утвердить созданное тов. Вальтером (т. е. Тито. — А.Т.) руководство» и одобряет (после предварительного рассмотрения) «временный бюджет помощи партии», ОК ИККИ проверяет товарищей по списку, представленному Тито, определяет уровень финансовой помощи югославскому комсомолу, по собственному усмотрению вызывает отдельных лидеров КПЮ в Москву.

Немецкая оккупация Югославии весной 1941 г. ограничила советское официальное присутствие в Югославии, но не внесла больших изменений в подпольные связи между ИККИ и КПЮ.

Попытаемся уточнить позицию Коминтерна, выраженную в инструкциях компартиям вовлеченных в войну стран до 22 июня 1941 г. Инструкции ИККИ, направленные КП Франции осенью и зимой 1939 г., носили антивоенный характер: сопротивление планам «англо-французских империалистов» и их попыткам «вовлечь Скандинавию в войну и так разжечь мировую войну», «…никакой поддержки ни людскими ресурсами, ни материалами империалистической войне. Основная цель… — “остановить войну!”». В то же время немецкие коммунисты получали задание работать на «укрепление дружбы СССР и немецкого народа», а также на сопротивление кругам буржуазии, католическим и социал-демократическим партиям, ориентированным на «прислуживание англо-французскому блоку, что толкает их против немецкого народа и Советского Союза». В марте 1940 г. ИККИ считал, что коммунистические партии должны «систематически разрушать легенду об антифашистском характере войны со стороны Англии и Франции, которые, используя буржуазию и социал-демократические партии в Скандинавских странах, обманывают народные массы, чтобы скрыть империалистический характер войны и свою поддержку англо-французскому военному лагерю». Идея борьбы против британского империализма в Европе и на Дальнем Востоке сочеталась с не менее активной пропагандой борьбы против японского империализма.

Инструкции были именно антивоенными и не содержали призывов к сотрудничеству с оккупантами. После оккупации Западной Европы вермахтом ИККИ скорректировал свои воззрения и призвал к борьбе против ограбления страны оккупантами, против реакции и бесправности народа, за восстановление политической независимости страны. «Никакой совместной деятельности с… элементами, сотрудничающими с оккупантами, и в то же время решительное дистанцирование от… (эмигрантского. — А.Т.) правительства и династии. Самостоятельная политика партии во всех сферах». Европейские компартии оказались в крайне деликатной ситуации после оккупации их стран официальным союзником СССР. При этом директивы ИККИ были ясными: использовать все возможности легализации в новых условиях, но не делать при этом ничего, что могло бы выглядеть, как сотрудничество с оккупантами. При этом голландские коммунисты опубликовали в своем легально выходившем журнале призыв к читателям «придерживаться корректных отношений с оккупантами», что вызвало критику ИККИ. В то же время без последствий осталось решение КП Франции, вдохновленной примером голландских и бельгийских коммунистов, открыто выпускавших свои печатные издания, начать переговоры с немецкими оккупационными властями о легализации выхода «L’Humanite». Узнавшие об этих переговорах французские полицейские решили арестовать членов делегации КПФ, т. к. компартия была под запретом в предвоенной Франции. Лишь после вмешательства немцев французская полиция освободила французских коммунистов.

Кроме этой «легальной» линии, руководство ИККИ, очевидно, сознавало опасность для СССР полной немецкой доминации в Европе и уже с июля 1940 г. указывало на необходимость непрерывных действий нелегальными методами, без вовлечения партии и открытой пропаганды — «ориентировать массы на подпольное сопротивление во всех формах». Компартии оккупированных стран должны были, «избегая преждевременных мер, которые были бы на руку оккупантам», «поддерживать формы открытого выражения народного недовольства», которое надо было тщательно готовить. Этот курс особенно твердо выражен в разговоре, состоявшемся между В.М. Молотовым и Г. Димитровым в конце 1940 г. На вопрос главы ИККИ о том, какую политику Коминтерн должен проводить в оккупированных странах, министр иностранных дел СССР поддержал усиление курса на сопротивление оккупационному режиму, но без лишнего шума.

Именно в рамках этой «нелегальной» позиции, которую ИККИ рекомендовал занять компартиям европейских стран, в Дубраве под Загребом 19–23 октября 1940 г. Тито организовал V конференцию КПЮ. На этой конференции было принято решение о создании Военной комиссии КПЮ, которая должна была готовить кадры для возможного вооруженного противостояния попыткам оккупации страны, а также активно инфильтрироваться в югославскую королевскую армию. КП Югославии и КП Болгарии поручили от ИККИ следующие внешнеполитические рекомендации: крепить единство антивоенных сил, «избегать антибуржуазной, антикоролевской и антигерманской риторики», бороться против вовлечения страны в войну, ориентировать народные массы на союз с СССР, готовить народные массы к сопротивлению любой иностранной интервенции. После организованного британской разведкой военного переворота 27 марта 1941 г. Г. Димитров (после консультации с В.М. Молотовым) посоветовал руководству КПЮ «…избегать вооруженных столкновений с властями… не поддаваться на вражеские провокации. Не ставить под удар и бросать в огонь слишком рано авангард народа. Момент для решительной борьбы с классовым врагом еще не пришел», «готовить себя и массы». КП Югославии строго следовала рекомендованному «легальному» направлению, что видно из призывов ЦК КПЮ: «Против капитуляции — за пакт о взаимопомощи с СССР» от 15 и 30 марта 1941. С другой стороны, в строгом соответствии с рекомендациями ИККИ, также проводилась и «нелегальная» линия действий. Подготовку «себя и масс» отразила радиограмма Тито Димитрову от 13 мая 1941 г.: «Организуем боевые отряды, воспитываем военные кадры, готовим вооруженное восстание в случае нападения на СССР».

Нападение Гитлера на Югославию последовало после подписания договора между СССР и Югославией, причем и до этого (с момента установления советско-югославских дипломатических связей в 1940 г.) СССР выражал свое стремление видеть Югославию нейтральной. Советское руководство имело все основания расценивать Апрельскую войну как недружественный шаг Гитлера. Этот шаг наряду со многими другими тревожными сигналами, большинство из которых приходило из зарубежных резидентур НКГБ СССР и РУ РККА, побудил советское руководство начать с апреля — мая 1941 г. активную подготовку к нападению Германии на СССР.

В рамках подготовки к неизбежному советскому столкновению с Германией становится понятной и резкая позиция ИККИ по отношению к оккупации Югославии. Оценивая характер Апрельской войны, руководство ИККИ прибегло к ленинской классификации о «справедливых» и «несправедливых» (империалистических) войнах. В указаниях, которые Сталин дал Димитрову по поводу немецкой экспансии на Балканах, действия Югославии и Греции были оценены как «справедливая» война. В результате ИККИ также стал переориентировать компартии в оккупированных странах на более решительную позицию по отношению к немцам. Так, 26 апреля 1941 г. коммунисты Франции получили из Москвы указания о том, что самое главное и актуальное задание — «борьба за национальную независимость». В связи с этим было решено: крепить национальное единство и создавать национальный фронт борьбы за независимость, партия выразила готовность поддержать любое национальное правительство и организацию, стремящиеся к борьбе против завоевателей и их пособников, было принято решение не занимать враждебную позицию по отношению к де Голлю и его сторонникам.

После того как 22 июня 1941 г. Германия напала на СССР, компартии Германии, Франции, Голландии, Болгарии, Китая, Швеции, Югославии, Великобритании и США, а затем и некоторых других стран получили радиограмму, в которой сообщалось о начале «отечественной войны в СССР», коммунисты были призваны к оружию, рекомендована ориентация на единство со всеми силами, борющимися против фашизма и нацизма, несмотря на идеологическую основу этих сил. В.М. Молотов указал Г. Димитрову на то, что иностранные коммунисты должны решительно дезорганизовывать тыл врага и его армию. В тот же день ИККИ послал ЦК КПЮ следующие указания: незамедлительно организовать партизанские отряды, начать партизанскую войну, жечь военные фабрики, склады, нефтяные резервуары, аэродромы, уничтожать железнодорожное полотно, телефонные и телеграфные сети, срывать перевозки войск и боеприпасов, развязать кампанию террора против врага. В ответ ЦК КПЮ опубликовал свое обращение, почти идентичное посланию ИККИ. Вместе с тем в призывах ЦК КПЮ потерялось заявление об «отечественном» характере войны, а само обращение было адресовано не народам Югославии, а пролетариату Югославии. В следующей же радиограмме ИККИ было рекомендовано исправить эти ошибки: обратить внимание на необходимость создания широкого фронта борьбы против оккупантов, несмотря на идеологическую подоплеку его отдельных участников.

Со второй половины 1941 г. количество поступавшей в Москву информации о ситуации в оккупированной Югославии резко сократилось. В результате эвакуации персонала советского посольства несколько месяцев спустя после оккупации Югославии информация из Югославии могла поступать в Москву лишь по каналам нелегальных резидентур. В 1941 г. в Югославии действовали независимые друг от друга советские разведывательные сети, подконтрольные следующим органам: РУ РККА, I управление НКВД (НКГБ) и СС ИККИ (служба связи Исполкома Коминтерна). Во главе отделения СС ИККИ в Югославии стоял Й. Копинич. Судя по послевоенным разработкам югославской контрразведки и личному делу М. Голубича в ИККИ, во главе сети РУ РККА в Югославии весной 1941 г. стоял Мустафа Голубич. В то же время остается открытым вопрос о деятельности резидентуры (резидентур) НКВД в Югославии весной 1941 г.

После эвакуации последних работников посольства СССР из Белграда вначале число советских источников информации из оккупированной Югославии продолжило сокращаться. Перед отъездом сотрудники посольства вошли в контакт с Милошем («Мишей») Брашичем, журналистом газеты «Време» и агентства «United Press», служившим в 1935–1938 гг. пресс-секретарем патриарха Варнавы. М. Брашич был завербован сотрудником посольства СССР в Югославии в 1940 г. и получил оперативный псевдоним «Джин». Советский «дипломат» передал ему радиостанцию и шифровые таблицы. Брашич перевез эту радиостанцию в Центральную Сербию, а осенью 1941 г. радиостанция попала в Ужице, и ею стал пользоваться Верховный штаб югославского партизанского движения (т. е. И.Б. Тито).

В то же время произошло несколько непонятных событий с сетью РУ РККА в Югославии. Их следы отражены в письме начальника РУ РККА Ф.И. Голикова генсеку Коминтерна Г. Димитрову по поводу ситуации, сложившейся в Югославии весной 1941 г. В своем послании генерал-лейтенант Ф.И. Голиков попросил руководство ИККИ повлиять на Вальтера (Тито), который ополчился на представителя РУ РККА в Югославии Мустафу Голубича и мешает его деятельности. В личном деле М. Голубича и И.Б. Тито нет ответа или комментария Г. Димитрова по поводу этой жалобы, как нет никаких пометок Димитрова и на письме Голикова. Это достаточно необычно, учитывая то, что кадры ИККИ стремились помочь или по крайней мере не мешать деятельности «соседей». Конфликт между «соседями» и кадрами ИККИ неизбежно приводил к печальным последствиям для последних.

Однако в данном конкретном случае неприятных последствий для И.Тито не было. М. Голубич был арестован 7 июня 1941 г. по анонимному доносу белградским отделением гестапо (БдС) и после длительных жестоких пыток расстрелян (до 8 октября 1941 г.).Тело Мустафы Голубича, известного в РУ РККА под оперативным псевдонимом Омега, было эксгумировано Смершем 3-го Украинского фронта осенью 1944 г. Дальнейшая судьба его посмертных останков неизвестна. Остался лишь кенотаф (комеморативная могила без тела) на Новом кладбище в Белграде с короткой надписью «Мустафа Голубич, Герой СССР», хотя М. Голубича в опубликованных списках Героев СССР нет. Похожие «трудности» произошли и у агента РУ РККА в независимой Хорватии — Ивана Сребреняка, которого в феврале 1942 г. усташская полиция арестовала в Загребе из-за чьего-то анонимного доноса.

Не менее быстро угас и еще один независимый источник информации — станция СС ИККИ. Ее руководитель Й. Копинич не был арестован и успешно действовал до конца войны. Однако И.Б. Тито удалось после ряда интриг (конфликт Й. Копинича с ЦК КП Хорватии, неудачный побег членов КПЮ из лагеря Керестинец) девальвировать статус Й. Копинича, изолировать его и свести его роль к концу 1941 г. к деятельности простого радиста, безо всяких контрольных или наблюдательных функций. В начале 1943 г., по сообщению И. Морозова, начальника СС ИККИ, в Югославии действовало три радиостанции: в Хорватии (Й. Копинича), в партизанском районе Югославии (радиостанция, попавшая к И.Б. Тито через М. Брашича) и в Словении. С их помощью ИККИ поддерживал связь с компартиями Югославии, Италии, Австрии и Албании.

Таким образом, с осени 1941 г. информация из Югославии стала прибывать в СССР только из одного источника — от лидера КПЮ И.Б. Тито. Конечно, существует множество предположений о том, что некий человек от НКВД был вблизи Тито. В. Дедиер утверждал, что им был бывший белый эмигрант Ф. Махин, как единственный русский в ближайшем окружении Тито. Тогда неясно, почему из списка «подозреваемых» исключен еще один эмигрант — Владимир Смирнов, бывший начальником Технического отделения Верховного Штаба в течение всей войны?! Российский историк Б. Старков без указания источников утверждал, что роль резидента в штабе партизан выполнял Иван Краячич. Столь же непонятными были мотивы, заставлявшие гестапо искать резидента НКВД среди безуспешно разыскивавшихся русских эмигрантов — В.А. Лауданского (помощника Ф.Е. Махина) и В. Лебедева, таинственного однофамильца советника советского посольства.

 

4.3. Контакты СССР с югославским королевским эмигрантским правительством

Анализируя гражданскую войну в Сербии, нельзя не отметить значимость иностранных патронов для ее участников: Германии — для недичевцев и льотичевцев, США и Англии, для четников и СССР, для партизан. Но, помимо этих прямых и очевидных связей, существовали еще и второстепенные, однако важные для понимания сущности конфликта отношения (или попытки их установления) всех трех сторон с «чужими» патронами. Так, Недич и Льотич предпринимали попытки установить контакт с эмигрантским правительством и с англичанами. Бошко Костич был курьером, который перевозил письма из Белграда в Стамбул. В 1942–1944 гг. имели место регулярные контакты между руководством партизан и немецкими властями в Боснии и Хорватии. Проходили встречи представителей вермахта и СС в НГХ с эмиссарами Тито, лидерами партизанского движения (М. Джилас, К. Попович, А. Хебранг) и техническими лицами (В. Велибит, М. Стилинович, Й. Брнчич, Б. Бакрач). При этом представители КПЮ получали от немецев легальные документы и свободно посещали Загреб, а представители абвера и СС — партизанские документы для беспрепятственного проезда по занятой партизанами территории. Немцы соглашались на обмен военнопленных, на признание партизан «воюющей стороной», поставляли партизанам ряд важных медикаментов (для прививок от тифа, бешенства, столбняка и дефицитный в то время антибактериальный препарат — пронтозил). В обмен партизаны заключали одиночные соглашения локального характера о временном прекращении диверсий и враждебных действий против немцев. Зондировался также вопрос координации действий между вермахтом и партизанами в случае высадки англо-американцев на адриатическое побережье. Для переговоров с ноября 1943 г. по январь 1945 г. действовала признававшаяся и партизанами, и немцами нейтральная зона — Писаровина (25 км от Загреба). Много уровней, до сих пор не изученных, имелось во взаимоотношениях Тито и его окружения с англичанами, равно как и в связях четников с итальянцами и немцами.

В контексте данной книги нельзя обойти вниманием вопрос о связях между ЮВвО и СССР. Об этих «деликатных темах» «горячих лет» было написано сравнительно немного. Эту неприятную для советско-югославских связей тему любили муссировать отдельные югославские «прикладные историки», чтобы представить СССР как тормоз югославской революции. По тем же соображениям этот вопрос любили разрабатывать и англоязычные авторы. С другой стороны, советская историография пыталась доказать, что у СССР стремления установить такие связи не было и быть не могло. Лишь в конце существования СФРЮ и СССР были опубликованы работы, которые подошли к этой теме более объективно. В то же время тема королевского эмигрантского правительства в Лондоне анализировалась сравнительно детально, причем наиболее подробно это сделано в объемном труде М. Терзича.

Королевское правительство в эмиграции было сформировано после путча 27 марта 1941 г. и две недели спустя покинуло пределы страны, полностью перейдя под контроль и на содержание англичан. Англичане были невысокого мнения о югославских политиках в Лондоне и называли их «несчастными политическими сплетниками» (по словам министра иностранных дел Великобритании А. Идена), формируя из них правительство по собственному вкусу. Югославское эмигрантское правительство находилось на грани того, что сами англосаксы определяют как «марионеточное правительство». Взаимоотношения между эмигрантским правительством в Лондоне и СССР куда ближе к теме взаимоотношений СССР и Британии. Крайне показательно, что НКВД в годы Второй мировой войны рассматривал действовавшие в СССР посольства эмигрантских правительств как организации, подчиненные английскому влиянию и действовавшие под контролем британской разведки.

После Апрельской войны СССР в одностороннем порядке «приостановил» дипломатические отношения с югославским правительством. Вновь дипломатические отношения между СССР и Королевством Югославия были восстановлены в июле 1941 г. Это было сделано через советского посла в Великобритании И. Майского, причем интересен порядок, в котором предписывалось выполнить это поручение. Глава НКИД СССР Молотов поручил Майскому передать желание СССР о восстановлении связей «Идену (прежде всего главе британского МИД. — А.Т.), Сикорскому (польскому премьеру. — А.Т.), Бенешу (чехословацкому премьеру. — А.Т.)и югославам(без определения ответственного лица. — А.Т.)».

Свои идеи по поводу будущего устройства Восточной Европы Советский Союз выразил в переговорах между СССР и Британией, состоявшихся в декабре 1941 г. Тогда СССР предложил подписать английской стороне «пакетом» два договора. Первый — о взаимопомощи между СССР и Британией (в дополнение к предыдущему, от 12 июля 1941 г.). Второй договор предполагал конкретно утвердить послевоенное переустройство Европы. Среди прочего (после Чехословакии и Польши) было предложено расширить границы Югославии за счет Италии (Триест, Риека, адриатические острова) и Болгарии. Прямые переговоры с Британией о послевоенных границах и статусе Югославии без консультаций с эмигрантским правительством еще раз свидетельствуют о реальном статусе этого правительства.

Со своей стороны, британское правительство отказывалось от переговоров по поводу территориального расширения Югославии и выдвигало собственные притязания. С осени 1941 г. английская сторона и напрямую, и через югославское правительство настаивала на том, чтобы СССР помог подчинить партизанское движение Д. Михайловичу. Эти обращения неизменно заканчивались отказом: после некоторой паузы советские дипломаты передавали один и тот же ответ — у СССР нет никаких контактов с партизанским движением в Югославии.

При этом до середины 1942 г. выдвигались и противоположные (столь же безрезультативные) предложения советской стороны к югославам. Например, 5 мая 1942 г. НКИД СССР обратился к югославским диппредставителям в Москве — «расспрашивали о посылке самолета, на какой аэродром его можно послать, каким аэродромом располагает Дража Михайлович». В своем ответе югославское правительство указало, что подобные переговоры могут вестись только через Лондон, не желая участвовать в них без ведома британского правительства.

Весной 1942 г. возникла идея о заключении советско-югославского договора. Формально с предложением о подписании этого договора первой выступила югославская сторона, стремившаяся таким образом «обуздать коммунистических партизан». Судя по активной советской готовности подписать этот договор, СССР в то время, исходя из неких собственных соображений, также стремился подписать этот договор. Однако, как выяснилось в ходе визита В.М. Молотова в Англию летом 1942 г., на пути советско-югославской договоренности было серьезное препятствие — нежелание Лондона, чтобы этот договор был подписан. Так, 9 июня 1942 г. А. Иден заявил В.М. Молотову, что правительство Его Величества заинтересовано в том, чтобы избежать подписания договора между СССР и Югославией, чтобы не допустить соперничества между Англией и СССР в подписании договоров с «маленькими странами» Европы, имеющими большие территориальные претензии. Тогда В.М. Молотов попытался убедить Идена, что речь идет о совершенно особом случае — продолжении договора, который уже был подписан до войны. Но Иден еще раз в категорической форме повторил свой протест против попыток СССР подписать такой договор с правительством Югославии. Более того, чтобы подчеркнуть свою значимость в данном вопросе, Иден сообщил Молотову, что информация о подготовке договора была получена английской стороной от самого эмигрантского правительства, которое консультировалось с Форин-офисом о его отношении к договору. Более того, югославская сторона подробно информировала Идена о конфиденциальном проекте договора и предполагаемом сроке его действия. Этот договор должен был оставаться в силах до самого конца войны и еще пять лет спустя после ее окончания, что еще больше насторожило англичан.

На следующий день, 10 июня 1942 г. В.М. Молотов разговаривал с Момчилой Нинчичем, министром иностранных дел эмигрантского правительства. Встреча состоялась по просьбе М. Нинчича, который хотел объяснить советской стороне причины того, почему югославская сторона вынуждена отказаться от подписания договора о дружеских отношениях с СССР. Естественно, Нинчич не упомянул ничего о негативном отношении английских патронов к этому договору. Югославский министр, в основном, напирал на то, что причины неподписания договора заключены в том, что возникли многочисленные внутриюгославские проблемы: ссора министра обороны с ведущими армейскими офицерами и особенно семейные проблемы молодого короля Петра Карагеоргиевича. Дело, по словам Нинчича, было в том, что теща потенциальной невесты Петра, греческой принцессы Аспазии, хочет, чтобы брак состоялся немедленно, этого же хочет и сам Петр, спешащий воссоединиться с Аспазией. А вот потенциальная свекровь (мать Петра) против того, чтобы брак был заключен до конца войны.

На это Молотов еще раз повторил свое предложение: «Советское правительство готово оказать югославскому правительству поддержку и хотело бы видеть Югославию не только восстановленной, но и увеличившейся за счет Италии. Поддержка Советского Союза предусматривает, что югославское правительство будет иметь прочный авторитет в стране и иметь хорошие отношения с СССР». Нинчич же еще раз повторил свое дипломатическое «Спасибо, нет», добавив, что «югославское правительство и Дража Михайлович, как военный министр правительства, пользуются полным авторитетом в стране» и без всякой помощи СССР. В ответ на это Молотов констатировал, что у правительства СССР есть самые противоречивые сведения о Д. Михайловиче, хотя это внутреннее дело Югославии, в которое Москва не желает вмешиваться. На этом М. Нинчич попрощался с В. Молотовым, попросив «его передать его искренний привет товарищу Сталину».

Видимо, получивший «искренний привет товарищ Сталин», не был склонен вникать в нюансы проблем, мучивших М. Нинчича вследствие нежных чувств девятнадцатилетнего югославского суверена и принцессы Аспазии. Советская сторона решила прервать переговоры с эмигрантским правительством, и уже 4 июля 1942 г. Молотов направил Майскому телеграмму, в которой попросил его поговорить об этом с британским министром иностранных дел. Майскому было поручено сообщить, что СССР согласен с мнением Форин-офиса, изложенным на переговорах 9 июня, и не будет заключать вышеупомянутых договоров, как выразился Иден, с «малыми европейскими странами».

Логичным шагом после этого было сделанное осенью 1942 г. признание СССР, что у него установлены контакты с югославскими партизанами. Параллельно с этим впервые СССР обвинил четников Д. Михайловича в переговорах с немцами и сотрудничестве с оккупантами. Кроме того, в ноябре 1942 г. СССР также выразил свою уверенность в том, что эмигрантское правительство не имеет прямых связей с Д. Михайловичем. Это вызывающее утверждение, повторенное несколько раз, не могло не иметь целью побудить югославское правительство доказать обратное. Однако югославский премьер С. Йованович не изменил своего подхода к вопросу. Он достаточно опрометчиво ответил, что сначала надо поставить партизан под командование Д. Михайловича и лишь после этого начинать переговоры о посылке советских офицеров связи в штаб ЮВвО. С этим требованием — о том, чтобы СССР приказал партизанам прекратить гражданскую войну и подчиниться Д. Михайловичу, — югославское королевское правительство столь же безуспешно выступало и в 1943 г.

Отношение НКИД СССР к югославскому эмигрантскому правительству еще более ухудшилось в результате личной инициативы югославского премьера С. Йовановича, предложившего 16 октября 1942 г. представителям эмигрантских правительств Чехословакии и Польши подписать совместные договоры, чтобы избежать послевоенной советской экспансии на запад. Советская реакция на эти не оставшиеся в тайне переговоры была особенно острой в связи с тем, что Москва уже один раз очень категорично выступила против таких договоров, после появления югославско-греческого договора, подписанного 15 января 1942 г. с такими же целями.

Осенью 1943 г., в период между Московской конференцией министров иностранных дел СССР, Англии и США (19–30 октября 1943 г.) и Тегеранской конференцией (28 ноября — 1 декабря 1943 г.), Британия и СССР пришли к соглашению о том, что в Югославии следует поддерживать движение Тито. Тогда в Москве А. Иден последний раз упомянул Д. Михайловича в положительном контексте и предложил СССР послать свои военные миссии и к Тито, и к Михайловичу.

Однако к тому времени советская разведка уже сообщила Сталину и Молотову о том, что англичане разочаровались в Д. Михаиловиче. НКВД перехватил инструкцию А. Идена британскому послу в Вашингтоне от 21 января 1943 г. В ней, в частности, говорилось, что Михайлович не борется против немцев, а англичане его поддерживают лишь как залог против «партизанского хаоса в Югославии». НКВД получил и посланный А. Иденом В. Черчиллю 15 октября 1943 г. доклад о встрече британского министра иностранных дел с югославскими королем и премьером. Из этого доклада следовало, что англичане не верят в то, что ЮВвО представляет собой реальную угрозу для немцев. Как писал А. Иден, «югославский премьер-министр, в основном, был озабочен необходимостью сберечь имеющиеся в распоряжении Михаиловича резервы для того периода, когда немцы будут изгнаны из Югославии».

Становится понятным, почему, зная то, как низко англичане котируют Д. Михайловича, советская сторона отказалась посылать миссию в штаб ЮВвО. В то же время «с согласия англичан» было решено, что официальная советская миссия прибудет в штаб Тито. Взаимоотношения между Д. Михайловичем и представителями англичан в его штабе дошли до точки кипения. Руководители этой миссии Армстронг и Бейли 18 ноября 1943 г. послали в Каир телеграмму, в которой сообщалось, что дальнейшее сотрудничество с Михайловичем бесполезно, т. к. ничто не может подтолкнуть его к активным действиям против немцев.

Ко времени Тегеранской конференции стало ясно, что основным соратником в Югославии не только для СССР, но и для англо-американцев может быть только Тито. Для осуществления советских контактов с Югославией британская сторона предложила СССР необходимую военную базу в Италии, которую отказывалась предоставить на недавних переговорах в Москве. Кроме того, ни слова не было сказано о желательности прибытия советской миссии в штаб ЮВвЮ. В своем разговоре Черчилль, Сталин и Рузвельт даже не упоминали Михайловича или Тито. Их больше интересовали операция «Оверлорд», предложение Рузвельта о формировании ООН, послевоенная судьба Германии и война с Японией. Лишь в самом конце официальной части Тегеранской конференции Черчилль обратился к советскому лидеру и сказал ему, что «хотел бы передать маршалу Сталину карту, освещающую положение в Югославии. Возможно, маршал Сталин захочет сверить эту карту со своими данными». С этими словами Черчилль передал Сталину карту Югославии. Так символически была решена судьба Югославии и тех граждан, которые все еще продолжали бороться против прихода к власти коммунистов. В тот же день на торжественном приеме в британском посольстве именинник Черчилль был в прекрасном настроении и провозгласил тост: «За пролетарские массы!». Сталин ответил на его куртуазную шутку и предложил поднять бокалы «За консервативную партию!».

Окончательно взаимоотношения между СССР и подконтрольным Лондону эмигрантским правительством Югославии были заморожены 14 декабря 1943 г. Тогда Информбюро Наркоминдела опубликовало заявление «О событиях в Югославии», в котором сообщило о преобразовании Антифашистского вече народного освобождения Югославии в верховный законодательный и исполнительный орган и о создании — в качестве временного правительства Югославии — Национального комитета освобождения Югославии (НКОЮ). Далее в заявлении говорилось: «Эти события в Югославии, встретившие уже сочувственные отклики в Англии и США, рассматриваются Правительством СССР как положительные факты, способствующие дальнейшей успешной борьбе народов Югославии против гитлеровской Германии… С этой же точки зрения в Советском Союзе рассматривается и деятельность четников ген. Михайловича, которая, по имеющимся сведениям, до сих пор не способствовала, а, скорее, наносила вред делу борьбы югославского народа против немецких оккупантов и потому не могла не встречать отрицательного отношения в СССР». В конце заявления указывалось, что советское правительство решило направить в Югославию Советскую военную миссию, как это еще раньше сделало британское правительство. По словам участника миссии В.В. Зеленина, к концу 1943 г. советская миссия в Югославию уже была подготовлена.

В то время послом СССР при эмигрантских правительствах Греции и Югославии, перебравшихся в Каир, был Н.В. Новиков. Он считал, что это «заявление еще не означало официального признания Национального комитета освобождения в качестве правительства, но было близко к тому, что в международном праве именуется признанием де-факто. Для правительства Пурича (премьера эмигрантского правительства Югославии. — А.Т.) оно прозвучало как грозный сигнал».

В ответ правительство Б. Пурича обратилось к СССР с запоздавшим предложением… о военном союзе. Ситуация, однако, продолжила развиваться в нежелательном для эмигрантских политиков направлении. В Москве перейти на сторону НКОЮ решили посол С.Симич и военный атташе Лозич. Сохранивший верность королевскому правительству заместитель Лозича в отчаянии предлагал в январе 1944 г. эмигрантскому правительству начать прямые переговоры с Правительством СССР, не зная, что такой шаг уже был предпринят.

В начале февраля 1944 г. газета «Правда» озвучила советскую реакцию на предложение Пурича. В заметке было указано, что прозвучавшее в середине декабря 1943 г. предложение главы югославского правительства в Каире г. Пурича о заключении пакта о взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве «не могло не вызвать недоумения в советских кругах, если учесть сложившуюся в Югославии ситуацию, профашистскую роль генерала Михайловича, до сих пор считающегося югославским военным министром, и его борьбу против народно-освободительной армии маршала Тито, а также образование Национального комитета Освобождения Югославии, поддерживаемого широкими народными массами Югославии». Эту заметку журналист ТАСС (а точнее, его высокий ментор из НКИД) дополнил едким напоминанием о том, что «вопрос советско-югославского договора уже поднимался весной 1942 г. Тогда идея советско-югославского договора была поддержана советской стороной. Однако югославское правительство, находившееся в то время в Лондоне, очевидно, не было склонно в то время придать этому договору то же значение, которое ему придает сегодня». Когда в феврале 1944 г. «Правда» опубликовала сообщение под выразительным заголовком «Несвоевременное предложение о советско-югославском договоре», официальная советская миссия, выехавшая из Москвы 17 января 1944 г., уже приближалась к Югославии, куда и прибыла 23 февраля 1944 г.

После неудачи переговоров с СССР эмигрантское правительство Югославии попробовало подойти к проблеме «с другой стороны». Б. Пурич вручил Н.В. Новикову письмо, исходившее, «по заявлению г. Пурича, от группы советских военнопленных, бежавших из германских лагерей и попавших в отряды четников ген. Михайловича… Авторы письма… чрезвычайно лестно отзываются о нем и именуют его «вождем сербского народа». В то же время авторы письма резко нападают на главу Народно-освободительной армии Югославии маршала Тито в выражениях, фальшь которых бросается в глаза. Примитивность содержания письма вскрывает всю неуклюжесть подобных попыток реабилитации ген. Михайловича. Это письмо было возвращено советским послом г. Пуричу с указанием на «явную неправдоподобность содержащихся в нем утверждений». После этого к демаршам решила прибегнуть и югославская сторона. По воспоминаниям Новикова, Пурич демонстративно отказался от приглашения на празднование XXVI годовщины Красной армии (23 февраля), предпочтя свои ежедневные обязанности, «что было замечено не только нами, но и иностранными наблюдателями».

Наконец, 6 марта 1944 г. Москва официально сообщила о прибытии своей военной миссии в Югославию к Тито. Югославский посол и военный атташе в Москве открыто заявили о своей «смене ориентации» в письме на имя маршала НКОЮ И.Б. Тито, опубликованном в «Правде» 11 марта 1944 г. Вскоре после этого СССР опубликовал сообщение о прибытии в Москву официальной делегации НКОЮ.

Тем временем английское правительство рекомендовало королю Петру распустить правительство Пурича и создать правительство из людей, которые не были бы «слишком неприятны для маршала Тито». Изменения в югославском эмигрантском правительстве английская сторона проводила в соответствии с пожеланиями СССР, твердо посоветовавшего сформировать это правительство «с поддержкой маршала Тито и НОАЮ». Югославский король и британский МИД сделали выбор, крайне удачный для Тито и СССР. Новым премьером стал И. Шубашич, один из лидеров крупнейшей довоенной хорватской партии — Хорватской крестьянской партии (ХКП).

Шубашич на первый взгляд выглядел крайне привлекательной для англичан фигурой, бескомпромиссным антикоммунистом, отказавшимся во время Апрельской войны 1941 г. выпустить коммунистов из тюрем на территории Хорватии. В то же время, как хорват, он автоматически был неприятелем вышедшего из-под контроля англичан Д. Михайловича, склонявшегося к сербскому национализму. В годы войны Шубашич держался вне политической карусели эмигрантского правительства и жил в США. Однако на посту премьера И. Шубашич не только отрекся от ЮВвО и договорился с И.Б. Тито, но и фактически помог легализации единовластия НКОЮ в Югославии.

Дело в том, что у кандидатуры И. Шубашича была еще одна сторона, менее известная в югославской и советской историографии. В телеграмме ИККИ, полученной ЦК КПЮ еще в начале 1943 (!) г., Г. Димитров спросил у И.Б. Тито, считает ли тот необходимым официальное обращение И. Шубашича в поддержку партизан для привлечения на их сторону широких кругов довоенных сторонников ХКП. Более того, Г. Димитров предложил И.Б. Тито набросать «рыбу» заявления, которое должен будет озвучить И. Шубашич. Положительный ответ лидера КПЮ на это предложение был отправлен в Москву в том же январе 1943 г., а затем опубликован в собрании сочинений Тито.

Однако лишь в 1994 г. стали доступны документы, освещавшие дальнейшее продвижение рекомендаций И.Б. Тито для И. Шубашича. Г. Димитров 21 января 1943 г. передал пожелания «югославских товарищей» не кому иному, как начальнику советской разведки — П.М. Фитину. Более того, из письма Г. Димитрова становится абсолютно ясно, что предложение об использовании И. Шубашича по усмотрению И.Б. Тито поступило именно от Первого управления НКВД СССР. Недавно стали доступны и другие документы проекта «Венона», свидетельствующие о том, что будущий королевский премьер И. Шубашич стал в годы Второй мировой войны агентом советской разведки. В результате кропотливой работы криптологов из США и Великобритании в 1951 г. с использованием данных, захваченных у немцев и материалов радиоперехвата стало возможным прочесть часть радиообмена советского посольства в Вашингтоне времен Второй мировой войны. Среди прочего стало ясно, что у НКВД имелись два важных агента в рядах югославской эмиграции в США. Это были племянник известного сербского изобретателя Н. Теслы и будущий посол титовской Югославии в США (1946–1950) Савва Косанович (оперативный псевдоним «Коло») и последний премьер королевской Югославии Иван Шубашич (оперативный псевдоним «Серес»). Главой советской резидентуры был Владимир Зарубин, а связь с агентами из югославской эмиграции поддерживал офицер Владимир Правдин (оперативный псевдоним «Сергей») . Менее определенно обо всей этой истории пишет официальный сайт СВР, где, впрочем, также говорится, что у НКВД в годы войны были ценные агенты в эмигрантских правительствах, среди них и в югославском.

В дальнейшем И. Шубашич и С. Косанович вместе участвовали в переговорах с руководством КПЮ на о. Вис. Там же они договаривались о совместной тактике в организации правительства с членами ЦК КПЮ М. Джиласом и Э.Карделем. Во время этого разговора Шубашич отвел Джиласа в сторону и, пододвинувшись к нему поближе, шепнул, «что он оповещает обо всем Советы». М. Джиласу это показалось заигрыванием перед победителем, и он с негодованием сообщил об этом Э. Карделю, который воспринял рассказанное с осторожностью. Когда об этом узнал Тито, «он с усмешкой покачал головой», а Ранкович (начальник югославской госбезопасности) «удовлетворенно улыбнулся».

 

4.4. Попытки СССР установить контакты с ЮВвО до осени 1944 г

Взаимоотношения СССР и ЮВвО в годы Второй мировой войны по ряду причин стоит рассмотреть отдельно от взаимоотношений между СССР и эмигрантским королевским правительством в изгнании. Эмигрантское правительство редко получало возможность общаться со своим военным министром в Югославии без посредства британских спецслужб и не было независимым от воли Форин-офиса. С другой стороны, Д. Михайлович и его представители проводили собственную политику, которая не всегда коррелировалась с пожеланиями эмигрантских политиков. Кроме того, попытки установления связей между СССР и ЮВвО имеют большое значение и в контексте изучения гражданской войны в Югославии.

После 22 июня 1941 г. советское правительство было заинтересовано в установлении связей с европейскими силами движения Сопротивления, исходя из ряда информативных и утилитарных причин. Уже 7 июля 1941 г. ИККИ по совету В.М. Молотова обратился к коммунистическим партиям европейских стран с рекомендацией создавать единый фронт борьбы со всеми противостоящими оккупантам силами, несмотря на их политическую ориентацию. Эта рекомендация о сотрудничестве с движениями Сопротивления Франции, Чехии, Норвегии и Бенилюкса не вызвала симпатий основного спонсора и организатора этих движений — правительства Его Величества Георга VI. Например, предложения послать в Лондон на переговоры с де Голлем лидеров французских коммунистов М. Тореза, А. Марти и др. британский посол в СССР Криппс сразу же оценил как «нецелесообразные».

Попытки СССР получить информацию о некоммунистических движениях Сопротивления были, тем не менее, продолжены. Крупнейшим таким движением летом 1941 г. было движение Д. Михайловича, о котором в то время мало знали и сами англичане. По воспоминаниям сербского политика и организатора четнического движения начала ХХ века Василия Трбича, первые сведения о деятельности Д. Михайловича привез в Стамбул торговец Драгомир Ракич, прибывший в Турцию в конце июля 1941 г. Д. Ракич выполнил переданное ему через А. Мишича поручение Д. Михайловича: добраться до Стамбула, найти там В. Трбича, передать ему, что «группа сербских офицеров не захотела сдаваться и ушла в лес, признав своим командиром полковника Дражу Михайловича. Мы собираемся организовать всю Сербию и в определенный момент поднять ее на восстание. Но мы хотим связаться с англичанами. Никаких переговоров с правительством Душана Симовича мы не хотим. Мы хотим сотрудничать с англичанами напрямую и просим Трбича помочь нам установить эту связь». О своем разговоре с Ракичем Трбич сообщил полковнику британской разведки В. Бейли, который рассказал об этом Й. Джоновичу, «представителю югославского правительства на Среднем и Ближнем Востоке».

Вскоре состоялась встреча, на которой присутствовали: полковник В. Бейли (будущий английский офицер связи при штабе ЮВвО), капитан Дж. Амери, Дж. Беннет (будущий глава Югославского отдела УСО), Й. Джонович и В. Трбич. Кроме того, на этой встрече присутствовал «один русский, которого звали просто Николаев». «Русского агента Николаева» упоминали и английские участники встречи, которые указали, что предварительное обсуждение советско-британской миссии к Д. Михайловичу проходило 4 — 31 августа, а непосредственные переговоры с «Николаевым» проводились 5–7 сентября. Й. Джонович в своих воспоминаниях описывает этот эпизод несколько иначе. Он умалчивает о роли во всей этой истории В. Трбича и о нежелании Д. Михайловича иметь дело с югославским правительством в качестве посредника при переговорах с англичанами. По словам Й. Джоновича, В. Трбич просто привел к нему Д. Ракича, после разговора с которым уже сам Й.Джонович обратился к англичанам, да и то лишь потому, что надо было попросить у них миллион динар для Михайловича. Английская версия событий упоминает просьбу В. Трбича о предоставлении ссуды, но не уточняет, кто был первым инициатором контакта с англичанами — Джонович или Трбич. Кроме того, по словам Бейли, именно Й. Джонович вынес предложение сформировать первую миссию к Д. Михайловичу с советским участием.

Это подтвердил в своих воспоминаниях и сам Джонович, который сообщил о том, что он хотел организовать совместную англо-советскую миссию, для чего и контактировал, узнав о приезде Д. Ракича, с «полковником Николаевым, шефом советской разведслужбы» в Стамбуле, и с «полковником Бейли, шефом английской разведслужбы» в Стамбуле. Николаев «связался с его правительством и вскоре сообщил, что в Москве согласны на сотрудничество и совместную миссию офицеров связи». Однако «в последний момент англичане и Симович (премьер югославского эмигрантского правительства. — А.Т.) отказались от этого проекта».

Трбич описал ход сербско-английско-советских переговоров в Стамбуле о совместной миссии к Михайловичу детальнее. По его словам, переговорами руководил полковник Бейли. Этот английский офицер сообщил собравшимся на переговоры, что «…он получил приказ от Черчилля сразу же послать денежную помощь Михайловичу как знак того, что англичане его поддерживают, и подготовить одну команду из трех сербов, а они дадут одного английского офицера, который будет пользоваться радиостанцией, и, когда все будет готово, найти способ переброски этой команды в Сербию, договорившись с Михайловичем о месте встречи этой команды. Другая команда, в составе как минимум шести офицеров-авиаторов должна отправиться в Россию (для последующей переброски в Югославию самолетом Авиации дальнего действия (АДД) вместе с советским офицером связи. — А.Т.). Этой командой в России должен будет руководить Душан Радович, летчик и полковник Генерального штаба… Через несколько дней этот план был целиком одобрен как в Лондоне, так и в Москве. Русские хотели, чтобы один их представитель, как и англичанин, прибыл в штаб Дражи Михайловича. Так что этот план был окончательно утвержден в следующем виде: к Драже Михайловичу должны сразу отправиться два серба, один англичанин и один русский, а в Россию — пять офицеров-авиаторов и с ними Душан Радович… Спустя несколько дней прибыло новое распоряжение из Лондона, что все надо перепроверить, так как (югославское эмигрантское. — А.Т.) правительство в Лондоне утверждает, что никакого Драголюба Михайловича, полковника югославской армии и бывшего военного атташе в Болгарии, в Сербии нет… Опять прошло несколько дней… от Черчилля прибыла… телеграмма, что к Михайловичу должны ехать два серба и один радист — англичанин, но в этой команде никак не может быть русский. Что же касается другой команды, которая должна отправиться в Россию, то англичане ею не интересуются…». После этого уже Боголюб Илич, военный министр эмигрантского правительства, лично запретил и вторую часть составленного плана — о том, чтобы югославские королевские офицеры отбыли в СССР. Тот факт, что британцы были виноваты в срыве совместной советско-британской миссии, а антагонизм между эмигрантскими политиками привел к срыву миссии Радовича, упоминает и работавшая с документами Управления стратегических операций (УСО) современная английская исследовательница. В результате «русские очень рассердились, что вся комбинация с миссией к Драже Михайловичу и еще одной команды в Россию не удалась… хотя эта комбинация и была одобрена первоначально в Лондоне и Москве. Русский по фамилии Николаев только сжал зубы и как-то по-русски выматерился. Я думаю, что это ругательство относилось к сербско-английской коалиции в целом». После этого англичане передали сербской стороне 1 000 000 динар для Д. Михайловича и послали в Югославию свою первую миссию.

Современный сербский исследователь Коста Николич называет эту безуспешную попытку направить англо-советскую миссию к Д. Михайловичу «Русским проектом». Кроме мемуаров Джоновича, К. Николич использует в качестве источника информации конспект лекции Марка Вилера, которую этот историк британских спецслужб прочел в Белградском университете 16 февраля 1990 г. Вилер — сторонник традиционной для англоязычной историографии прошлого века теории, что истоки раскола между Тито и Сталиным надо искать еще во временах войны, если не раньше. Поэтому естественно, что он рассматривал советские попытки установить контакты с Михайловичем, как попытку наказать или даже… оттеснить непослушного Тито. К. Николич цитирует и другую английскую идею по поводу «Русского проекта» — донесение Р. Кемпбелла, написанное в середине августа 1941 г., которое позволяет рассматривать происходившее в Стамбуле как британско-советскую борьбу «за то, чтобы занять выгодные позиции перед разделом добычи на Балканах». Очевидно, что и английский, и сербский исследователи упустили из виду ситуацию, в которой оказался СССР в августе 1941 г.

Это было время оглушительного успеха вермахта, вдребезги разбивавшего дивизии РККА и на полных парах приближавшегося к Москве. В то время немецкая машина блицкрига перемалывала по нескольку советских дивизий в день, а бесконечные колонны военнопленных, массы разбитой техники и огромные захваченные территории радовали немецких генералов. Пропаганда вермахта о том, что «Гитлер — освободитель» находила путь к сердцам многих советских сограждан, причем не только прибалтов и украинцев, но и некоторых русских. Никто еще не мог представить людоедские замашки нацистов на оккупированной территории, оттолкнувшие от оккупантов большинство мирного населения. Никто еще не мог предвидеть, что немцы умертвят в своем плену от голода и болезней несколько миллионов военнопленных, вместо того, чтобы сформировать из них антикоммунистическую армию. Никто не знал о том, что мороз затормозит немецкую технику на подступах к Москве. Никто еще не знал, что Япония не нападет на СССР и дальневосточные дивизии помогут РККА перейти в контрнаступление под стенами советской столицы. Ясно, что в августе — декабре 1941 г. планы об экспансии на Балканах не были приоритетом в политике Москвы. Стоит напомнить и о том, что даже в самых смелых довоенных планах Сталин планировал включить в зону своего влияния Болгарию, Румынию и Европейскую Турцию, но никак не Югославию.

Судя по имеющимся документам ИККИ, получавшего приказания из Кремля, в августе 1941 г. Сталин был готов цепляться за любую соломинку, чтобы хоть на йоту ослабить натиск вермахта и удержаться на самом краю пропасти. В то время, кроме СССР, реальную борьбу с немцами в Европе вели лишь движения Сопротивления. При этом везде, кроме Югославии, они уже попали под контроль Лондона и действовали (если вообще действовали) по указке УСО. Это уменьшало для СССР ценность прямых контактов с этими движениями. В Югославии в то время ситуация еще была неясна и могла привести к формированию крупного очага сопротивления благодаря совокупности местных традиций, преобладающего горного рельефа и слабости сети сообщений. Интерес СССР к событиям в Югославии был, несомненно, еще более усилен и тем, что к августу 1941 г. стало ясно, что коммунистические партии Европы не выполнили задачи, к которой их готовили двадцать лет, и не могут поднять рабочий класс Европы на массовое восстание в защиту «первого в мире государства победившего пролетариата». Идея пролетарского интернационализма оказалась, как и в годы гражданской войны в Испании, слабее, чем идея национального единства. Единственным исключением опять же была Югославия, где КПЮ, по ее же собственным донесениям, была готова начать массовое восстание. Однако по вышеприведенным причинам донесения из Югославии приходили лишь из одного источника и не могли быть полностью объективны. Все это и побудило Москву заинтересоваться «Русским проектом» в Стамбуле.

Кризисная ситуация, в которой оказался СССР летом 1941 г., не могла не быть очевидной и уменьшала его привлекательность как партнера. Дело не только в том, что СССР внезапно оказался в такой же ситуации, как и Югославия в апреле 1941 г., что давало возможность белградским политикам отплатить той же монетой. В конце концов, тогда реальной помощи погибавшему королевству не оказала не только Москва, но и Лондон, организовавший военный переворот и в еще большей мере несший моральную ответственность за его последствия. Речь тут шла о более глубоких причинах, связанных с восприятием не только СССР, но и России вообще, типичном для части сербской элиты, пришедшей к власти в результате путча 27 марта 1941 г. Именно эти круги доминировали как в эмигрантском правительстве в Лондоне, так и в штабе Д. Михайловича.

Этот сегмент сербского общества был ориентирован культурными, политическими и неформальными связями и симпатиями на страны бывшей Антанты. Говоря о переменах в судьбе русских эмигрантов в Югославии в период после смерти короля Александра и патриарха Варнавы и до самого начала войны, мы уже затрагивали эту тему. Мы констатировали, что симпатии к Франции и Англии стали последствием союзных связей со времен Первой мировой войны. Такие чувства имели оборотную сторону, выражавшуюся в критике или по крайней мере недооценке России во всех ее проявлениях.

Подобные воззрения присутствовали у большинства «новых политических людей», ставших во главе сербской политической элиты конца тридцатых годов. По словам В. Трбича, накануне немецкого нападения на СССР М. Нинчич считал, что, «если дойдет до войны между Россией и Германией, Россию сомнут, самое большее, за месяц, и только потом русские смогут оправиться там, где-нибудь за Уралом…» Аналогичную точку зрения имел и премьер Симович, полностью согласившийся с вышеприведенными словами своего министра иностранных дел. Отношение к России, переходившее за рамки простой неприязни большевизма, выражали и сотрудники югославского королевского посольства в СССР в 1941 г.: посол Милан Гаврилович, пресс-секретарь Коста Крайшумович, военный атташе Жарко Попович. Интересно в этом контексте мнение безымянных авторов обширного обзора о русских эмигрантах в Югославии, написанного в начале 50-х годов в югославской «шарашке» — отделении тюрьмы югославской госбезопасности в Билече (Босния). Авторы этого обзора считали, что симпатии к русским эмигрантам были у руководства «Збора» и командиров четников из Хорватии, Боснии и Черногории. Однако приближенные генерала Недича, равно как и лидеры четников из Сербии (т. е. из окружения Д. Михайловича), относились к русским эмигрантам равнодушно, если не отрицательно.Это мнение подтверждают и другие источники.

Трбич, общавшийся с сотрудниками югославского посольства сразу же после их прибытия из Москвы, подробно описал сказанное ему М. Гавриловичем и К. Крайшумовичем. По словам Трбича, «вся наша делегация — посольство в Москве плохо относилось к России и ее режиму. Всю информацию о русских событиях Гаврилович получал от сэра Страффорда Криппса, английского посла в России. Гаврилович видел Сталина всего два раза: на большом приеме накануне Нового года и тогда, когда подписывали пакт о ненападении между Россией и Югославией… О военной подготовке России Крайшумович сказал… что она огромна; что войск много, но они не способны воевать. Это вообще было укоренившееся мнение всех, кто наблюдал за организацией русской армии, в самой ли России, или, судя по многочисленным публикациям, писавшим о русской армии». Подобную позицию некоторые сотрудники югославской дипмиссии выражали достаточно резко: «Коста рассказал мне и об одном отвратительном событии, которое произошло на русско-турецкой границе. Жарко Попович, полковник Генерального штаба и военный атташе, не был хорошо принят в среде, где должен был представлять силу своей страны, так как всюду открыто выражал отвращение ко всему тому, что видел и замечал в жизни сегодняшней России… Этими поступками он закрыл перед собой двери в высшие военные круги Москвы. Но когда они прибыли на русско-турецкую границу, пока русские, которые их провожали, все еще смотрели на них, полковник Жарко Попович и секретарь Божич на виду у всех присутствовавших русских демонстративно помочились на русскую территорию!» Трбич не жалел эпитетов, описывая свое отношение к этому «дипломатическому» поступку Ж. Поповича, до отъезда в СССР служившего главой военной разведки югославского королевского Генерального штаба.

Вряд ли Д. Михайлович, чей природный такт и обходительность отмечали и его друзья, и враги, одобрил бы поведение своего «неразлучного приятеля». Однако в его приказе, переданном А. Мишичем через Д. Раковича, очевидна определенная ориентация в поиске союзников — только на Англию. Дело тут не в какой-либо неприязни к СССР или вообще к России, его выбор был следствием достаточно типичного мировоззрения, которое позднее красочно описал Живко Топалович. Резюме этого мировоззрения близкий политический советник лидера ЮВвО вложил в уста некоего анонимного сербского крестьянина из Герцеговины. «Издавна мы с русскими вместе воевали, но они за свое государство, а мы за наше, они под своим командованием, а мы под своим. Никогда жизнь наших народов не была одинаковой. У них владели государством и крестьянами великие князья и помещики, а мы из нашего государства турецких помещиков прогоняли и отдавали землю в собственность крестьянину. И тогда мы от русских сильно отличались, но это нам не мешало помогать друг другу и вместе победить турок, а потом: дорогие мои, разные наши дороги! Так же и со Сталиным. Пусть нам поможет освободиться от немцев, и пусть он в наше государство не вмешивается. Этого мы ему не дадим, как наши старики не дали русскому царю прописывать нам конституцию и законы. Они тогда лишь уважали и приветствовали русских царей, пока они нам честно помогали». Так как летом 1941 г., по мнению «стратегов» из югославского эмигрантского правительства, СССР не мог сопротивляться немцам дольше месяца, то о первой части желанной формулы сотрудничества («пусть нам поможет») не могло быть и речи. Речь шла о второй части формулы («дорогие мои, разные наши дороги»), и было логично склониться перед Лондоном. Естественно, что позиция, занятая эмигрантским правительством, понравилась и англичанам, испытавшим во второй половине 1941 г. желанную передышку, размышлявшим о будущем Европы и ревниво охранявшим европейские движения Сопротивления от контактов с СССР. Показательно замечание, которым Бейли оправдывал идею о совместной англо-советской миссии в Югославию: «Это была бы полезная демонстрация англо-русского сотрудничества, и в то же время пресекло бы возможные русские притязания».

В своем описании «русского проекта» К. Николич оценивает его как проходное и маловажное событие, основываясь на мнении М. Вилера, заявившего, что вследствие подписания договора между НКВД и УСО от 30 сентября 1941 г. «совместная миссия к Михайловичу стала ненужной». Однако переговоры в Стамбуле имели для советской стороны несколько большее значение, что было ясно не только по матерившемуся сквозь зубы «полковнику Николаеву».

Кем же был этот «полковник Николаев»? На самом деле это был Василий Михайлович Зарубин, начавший свою жизнь в советской разведке еще в 1921 г. и служивший в ИНО ОГПУ с 1925 г. Кроме официальных поездок за рубеж, он выполнил несколько нелегальных миссий: в Дании (1927 г.), во Франции (1930 г.), в Германии (1933 г.), в США (1937 г.). В феврале 1941 г. В.М. Зарубин стал заместителем начальника Первого управления НКГБ СССР, т. е. заместителем начальника внешней разведки. Этот ответственный пост не помешал ему выполнить ряд важных миссий за границей. Перед «Стамбульскими переговорами» В.М. Зарубин весной 1941 года выезжал за рубеж, чтобы обновить связи НКГБ с советским агентом, личным советником Чан Кайши Вальтером Стеннесом. Этот бывший (а также будущий) немецкий политик в годы Второй мировой войны не покладая рук работал над задачей стратегического для СССР значения: предотвращением попыток Японии и Германии договориться с лидером Гоминьдана, что могло бы привести к «замирению» Китая и усилению японской угрозы для советского Дальнего Востока. Успешную карьеру В.М. Зарубин продолжил и после переговоров в Стамбуле — сначала как резидент НКВД в США, а после войны вновь как заместитель начальника внешней разведки.

Поэтому сам факт участия Зарубина в «Русском проекте» в Стамбуле свидетельствует о серьезном внимании, с которым к этому проекту относился СССР. Не просто так вытесняли СССР из переговоров и сами англичане. Дело в том, что вопреки формулировке М. Вилера (цитируемой К. Николичем) Зарубин участвовал в переговорах о сотрудничестве советской и британской разведки с полковником Гинесом еще 14–29 августа и уже тогда подписал договоренность о сотрудничестве УСО и НКВД, а окончательные переговоры «полковника Николаева» и Бейли состоялись 5–7 сентября. Важно и то, как был обставлен отказ английской стороны послать советского офицера связи в Югославию в составе совместной миссии. Первоначально, по словам В.Трбича, англичане выразили готовность не посылать офицеров союзников (как советских, так и английских) вообще, чтобы таким образом скрасить свое нежелание видеть советского разведчика при штабе Д. Михайловича. И лишь за двенадцать часов до отправления каирский штаб УСО «внезапно передумал» и включил в миссию капитана Дуейна Хадсона. Возможно, это был первый, но никак не последний случай взаимного надувательства, ставшего основной чертой почти бесплодного сотрудничества НКВД и УСО в годы Второй мировой войны.

В контексте «Русского проекта» нельзя не отметить работу сотрудника кафедры истории С.-Петербургского государственного университета экономики и финансов профессора Б.А. Старкова, выступившего в 1996 г. в Белграде с коротким рефератом на тему «Панславянская идея в Советской России. Новые документы, новые подходы». Большую часть реферата Б.А. Старков написал на основании до сих пор не опубликованных советских документов о действиях советской военной разведки накануне Второй мировой войны. Среди них, по словам Б.А. Старкова, были планы советского военного атташе в Болгарии В.Т. Сухорукова (1934–1937 гг.), стремившегося связать между собой панславистски и антигермански настроенных офицеров Болгарии и Югославии, подключив к этому агентов из числа русских эмигрантов. Среди перспективных кандидатур в военной элите В.Т. Сухоруков планировал привлечь к этому проекту болгарского генерала Владимира Заимова и сербского военного атташе в Софии, полковника югославского Генштаба Д. Михайловича. Позднее В. Заимова действительно завербовал в 1939 г. преемник В.Т. Сухорукова — И.А. Венедиктов. В.Заимов работал на РУ РККА в Болгарии до 1942 г., когда был арестован и расстрелян, причем посмертно он получил звание Героя СССР. Исследователи биографии Д. Михайловича К. Николич и Б. Димитриевич также упоминали о существовании неформальных связей Д. Михайловича с панславистски настроенными болгарскими офицерами и болгарской оппозицией вообще.

В 1937 г. В.Т. Сухоруков был арестован и освобожден лишь в 1955 г. Согласно документам, изученным Б.А. Старковым, в августе 1941 г. заключенного Сухорукова этапировали в Москву, где он дал подробные объяснения о знакомствах и связях, завязанных им в Софии. Большинство разговоров с ним вел не кто иной, как В.М. Зарубин. Зная, что «полковник Николаев» из «Русского проекта» и В.М. Зарубин — одно и то же лицо, мы можем еще раз оценить значение переговоров Бейли — Зарубин — Джонович. Есть и еще одно свидетельство того, насколько важным для СССР был положительный исход переговоров в Стамбуле. Предполагавшаяся поездка в СССР югославских пилотов была необходима для того, чтобы они вылетели из СССР в Югославию для установления связи с повстанцами; так как дальность полета была предельной, советская сторона согласилась с тем, чтобы после посадки самолеты были подорваны. Ж. Топалович вскользь упомянул в своих мемуарах об еще одних инициированных Москвой переговорах по организации советской миссии при штабе ЮВвО, имевших место в 1942 г. и также прерванных из-за сопротивления Лондона.

Английские попытки помешать установлению советских контактов со штабом ЮВвО не остановили советской стороны. В августе — сентябре 1944 г. СССР попытался установить связь с ЮВвО через Ф.Е. Махина. Российский исследователь биографии Ф.Е. Махина В.А. Тесемников считает, что этот царский казачий офицер, а в годы Гражданской войны эсер и участник Белого движения, стал в предвоенные годы важным агентом советской разведки. Кроме того, на основании работ придворного титовского историка В. Дедиера и статьи в эмигрантской газете «Новое русское слово» В.А. Тесемников пришел к выводу о том, что в 1941 г. Ф.Е. Махин некоторое время был у четников, ушел от них к партизанам и отказался вернуться назад в штаб ЮВвО, чтобы установить связь с Д. Михайловичем по заданию Москвы.

Дедиер описывал все эти события как «злую волю Москвы»: «Я думаю, что Тито знал, что Махин работает на советскую разведывательную службу. Во всяком случае, 15 сентября 1942 г. прибыло “совершенно секретное” сообщение Коминтерна для Тито. В этом сообщении было указано, что Махин должен быть послан в штаб Дражи Михайловича… Тито смог помешать этой попытке установления контактов под предлогом того, что Махин уже слишком старый и болезненный, а его переход в штаб Д. Михайловича очень сложное задание».

Примерно ту же картину можно обнаружить в фондах переписки ЦК КПЮ и ИККИ. Имя Махина впервые было упомянуто самим Тито в регулярном радиообмене между ЦК КПЮ и ИККИ, который, как обычно, велся по-русски. В сообщении от 31 августа 1942 г. Тито писал следующее: «У нас с самого начала партизанской войны находится русский эмигрант, полковник Федор Махин. Он сначала был в Черногории, а теперь находится в нашем Штабе и занимается публицистикой. В Черногории его вместе с профессором Милошевичем захватили четники, но наши части их освободили. Он держится хорошо, сейчас намеревается писать книгу о боях в Югославии, о Драже Михайловиче и т. д. Просим узнать мнение НКВД о нем и сообщить нам». До этого Тито уже неоднократно критиковал Д. Михайловича в своих отчетах для ИККИ, и поэтому более чем заметно стремление Тито получить из Москвы запрос о том, что же пишет Ф. Махин о Д. Михайловиче.

Однако неожиданно вместо просьбы о посылке еще одного «разоблачения» Д. Михайловича из Москвы пришло совсем другое требование. Ответ ИККИ от 15 сентября 1942 г. гласил: «Поручите ответственному товарищу переговорить с русским эмигрантом Махиным и передать ему пароль наших соседей (зд. НКВД. — А.Т.): “Привет от товарища Правдина. Я пришел продолжить работу, которую проводил с вами Правдин”. В разговоре с Махиным выяснить: 1. Имеет ли он что-либо передать для Правдина? 2. Какое положение он занимал у Михайловича и имеет ли возможность вновь войти в доверие к Михайловичу или кому-либо из его близкого окружения? 3. Может ли вернуться к Михайловичу или осесть на оккупированной территории и работать по заданию соседей и осуществлять оттуда связь? 4. Результат сообщить».

Следующая радиограмма, связанная с Ф.Е. Махиным, ушла в Москву уже 19 сентября. В нем от лица Ф.Е. Махина было написано: «Товарищу Правдину. Преследуемый немцами и белогвардейцами я 23 июня прошлого г. скрылся в Черногории, где участвовал в партизанском движении с самого его начала и там себя достаточно скомпрометировал в глазах четников Дражи Михайловича. Был у них в плену и освобожден партизанами от выдачи итальянцам. После итальянско-четнического наступления в Черногории отступил с партизанами в Боснию, где присоединился к верховному штабу. Из окружения Михайловича хорошо знаком с его помощником Ильей Трифуновичем (Бирчанином), председателем Народной Одбраны, его характеристику, мне кажется, я Вам сообщил. Трифунович сейчас с помощью итальянцев ведет наступление против партизан со стороны Сплита. Попытаюсь при посредстве партизанского верховного штаба связаться с ним, и если удастся, то и устроить с ним свидание. В этом отношении желательны Ваши указания. Пробраться в оккупированные края при постоянной за мной слежке Гестапо сейчас невозможно. На днях пошлю подробную информацию о положении нашей здешней борьбы. Я очень обрадован возможностью нашей связи и работы. Горячий привет. Махин». Это письмо Тито передал в Москву и подписал его своим именем после имени Махина. В нем опять прослеживается стремление Тито использовать Махина как еще одного свидетеля, доказывающего правильность линии КПЮ на борьбу с четниками.

В телеграмме от 26 сентября 1942 г. Тито еще раз покритиковал четническое движение и посетовал, на то, что Д. Михайловича незаслуженно рекламирует «Радио Лондон», а также взволнованно спросил, почему Д. Михайловича не осуждает советская пропагандистская станция «Свободная Югославия», находившаяся под контролем ИККИ и вещавшая из Тбилиси на южнославянских языках. На следующий день, 27 сентября партизанские радисты передали в Москву подробное донесение Ф.Е. Махина «товарищу Правдину». Престарелый эмигрант описал победу партизан над четниками, одержанную в Западной Боснии, упомянул широкое сотрудничество четнических воевод с итальянскими войсками. Кроме того, Махин выразил свое мнение о том, что легализация партизанского движения эмигрантским правительством не только невозможна, но и не нужна. Махин уточнил, что скорее партизанам помогло бы признание их англо-американцами, хотя бы по военной, а не по дипломатической линии. На этом радиосообщения Ф.Е. Махина через радиостанцию ЦК КПЮ были прекращены. Если эти сообщения действительно составлены Ф.Е. Махиным, то становится очевидным, что он полностью находился под влиянием Й.Б. Тито и не мог стать независимым источником информации для СССР о ситуации в Югославии.

Кроме этих «официальных» источников информации о ЮВвО, СССР использовал и «неофициальные» источники, о природе которых можно судить лишь на основании косвенных данных, пока не стали доступными новые архивные фонды в России. К таким «неофициальным» источникам мог бы быть отнесен один из ближайших сотрудников движения Д. Михайловича — Драгиша Васич, стоявший до 1943 г. во главе пропагандистского отдела Верховного командования ЮВвО. Выступая перед немецкой анкетной комиссией, созданной для определения ответственности отдельных лиц за путч 27 марта 1941 г., известный сербский экономист и политик Мирко Косич утверждал, что Д. Васич накануне войны поддерживал связи с советского разведкой.Того же мнения придерживался и придворный титовский летописец В. Дедиер, утверждавший, что Д. Васич «…годами поддерживал связи с советским разведцентром в Праге. Это была так называемая четвертая линия советской военной разведки, действовавшей в трех государствах — членах (Малой. — А.Т.) Антанты: Чехословакии, Югославии и Румынии. Делал это из убеждения, а не за деньги. Он специализировался на деятельности среди белогвардейской эмиграции в Белграде… Когда в 1940 г. Мустафа Голубич прибыл в Югославию, где стал резидентом советской разведки, он поддерживал тесные связи с Драгишей Васичем. Последний даже прятал в Белграде его радиостанцию…»Часть историков сомневаются в этом сотрудничестве. Напомним, что женатый на русской эмигрантке Д. Васич отчаянно критиковал коммунистов в книге «Красные туманы», вышедшей на сербском языке в 1924 г. С другой стороны, не менее острым противником большевиков в начале двадцатых был и Ф.Е. Махин, в Гражданскую войну выступавший против большевистской власти с оружием в руках, а также многие другие белые эмигранты, завербованные НКВД.

Агенты советской разведки могли снабжать СССР информацией о ситуации в Югославии и из других источников. Прежде всего, речь идет о деятельности «кембриджской пятерки»и некоторых других британских агентов. Вероятно, наиболее полезной была деятельность Джона Кернкросса, который в 1942 г. работал в британской дешифровальной службе, наблюдая за расшифровкой британскими контрразведчиками важнейших немецких радиоперехватов, направляемых с использованием шифровальной машины «Энигма». В специфических условиях Балкан, где проводная связь была осложнена в связи с деятельностью партизан, рельефом местности и общей слабостью телефонной сети, огромное значение для немцев имела радиосвязь. Англичанам удалось прочесть различные коды люфтваффе (в том числе основной — Красный код), потоки радиообмена Вена — Афины, Штраусберг — Салоники и еще ряд кодов более низкого уровня. Кроме того, сведения о немецких планах на Балканах можно было получить из радиообмена Берлин — Токио. Давало возможности для различных комбинаций и то, что через Кернкросса в Москве должны были узнать, что англичанам удается расшифровывать радиообмен между ЦК КПЮ и ИККИ. Эффективность британской дешифровки немецкого и советского радиоперехвата на Балканах сильно упала лишь летом 1944 г.Однако в то время (в 1944–1945 гг.) Дж. Кернкросс уже координировал работу британской разведки в Югославии, освещая планы и намерения Англии и США в этой стране. Гай Берджес работал в пресс-отделе британского МИД и являлся личным помощником министра иностранных дел А. Идена. Дональд Мак-Лейн в годы войны служил секретарем посольства в Вашингтоне и мог отслеживать секретную дипломатическую переписку, в том числе касавшуюся ситуации на Балканах. Информация о британской разведсети на Балканах могла поступать и от служивших британской контрразведке Гарольда Кима Филби и Антони Бланта. Информативно значимым для советской политики в Югославии было и то, что с февраля 1942 г. в течение двух лет в курировавшем югославские дела отделе каирского представительства УСО работал еще один «друг СССР» — британский коммунист Джеймс Клугманн.

При наличии столь разветвленной сети советских агентов в СССР должны были знать о том, что в английском разведывательном сообществе имелись различные мнения по поводу Д. Михайловича. Однако начало перелома произошло в югославском отделении каирской резидентуры УСО, где в конце лета — начале осени 1942 г. накопилось достаточно фактов о координации действий четников и оккупантов (немцев и в особенности итальянцев) в борьбе против партизан. Параллельно у англичан созревала идея о необходимости наладить контакты с Тито, т. к. «партизаны стали занозой в теле стран Оси, а Михайлович — нет».

Кроме наличия советских «кротов» в рядах англичан, подозрительные «неожиданности», имевшие характер закономерности, также происходили с радистами штаба ЮВвО и английских миссий при Д. Михайловиче. Такой случай произошел уже с первым радистом первой британской миссии, состоявшей из Д. Хадсона, М. Лалатовича, З. Остоича и В. Драгичевича. В. Драгичевич, официальный радист британско-югославской миссии, направлявшейся к Д. Михайловичу, по прибытии в страну вдруг решил «сменить лояльность» и перешел к партизанам. Вот что писал в донесении, посланном в ИККИ 12 января 1942 г., лидер ЦК КПЮ: «Радист английской миссии Драгичевич перешел на нашу сторону и передал нам ряд секретных телеграмм английского правительства, из которых видно, что приказы Лондона не направлены на пользу народно-освободительной войны». Это заинтересовало Димитрова, попросившего Тито переслать им текст секретных телеграмм английского правительства 15 января 1942 г. О странном поведении другого радиста ЮВвО писал в своих мемуарах поручик сербских королевских ВВС Н. Плечаш, заброшенный к четникам после короткой подготовки в составе английской миссии. «Радиотелеграфистом Центра был поручик, техник ВМФ Симич, серьезный и очень странный человек, который постоянно что-то делал, принимал депеши и передавал их. Когда он к утру заканчивал эту работу, он отжигал проволоку и перебирал радиодетали. Так он сам сделал новую радиостанцию. Его семья жила в Боке Которской, и по штабу ходили слухи, что его жена — коммунистка. Похоже, что так и было… Симич потом ушел к коммунистам».

Были и еще более загадочные явления, которые также описал Н. Плечаш. Еще во время подготовки на диверсионных курсах в Каире и Хайфе Н. Плечаш познакомился с одним британским капитаном, представившимся как Чарлз Робертсон, канадец. Плечаш обратил внимание на его странное произношение, которое Ч. Робертсон объяснил тем, что он на самом деле долго жил в Монреале, где местные французы говорят с таким акцентом. Однако и по-французски он говорил с акцентом, что объяснил тем, что его мать была сербкой. Последнее Робертсон доказал, перейдя в разговоре с Н. Плечашом на чистый сербский язык. Он и внешним видом был больше похож на серба, нежели чем на француза и тем более англичанина. Большую часть времени Ч. Робертсон проводил, общаясь именно с югославскими королевскими офицерами, обучавшимися спецдисциплинам перед заброской на Родину в составе британских миссий.

Спустя некоторое время заброшенный к четникам Н. Плечаш с удивлением встретил таинственного капитана в штабе Д. Михайловича. Робертсон был заброшен в штаб ЮВвО с радиостанцией для того, чтобы помочь главе английской миссии Д. Хадсону установить радиосвязь. Удивление Н. Плечаша стало еще большим, когда выяснилось, что Ч. Роберстон вовсе не канадец, а Драги Радивоевич, серб из г. Уб (Центральная Сербия), бежавший из Югославии после начала репрессий против коммунистов в 1920 г. и участвовавший в гражданской войне в Испании в составе интербригад. После этого через Францию отбыл в Канаду, где работал корабельным радистом. Там он вступил в канадскую армию, получил звание капитана и был заброшен в Югославию. Радивоевич начал активную пропаганду в штабе ЮВвО за объединение с партизанами, что приводило окружение Д. Михайловича в ярость и не столько вело к сближению последнего с партизанами, сколько ослабляло его симпатии к англичанам, подбросившим ему в штаб такое кукушечье яйцо. Хадсон и сам был не рад волшебной трансформации канадца Ч. Робертсона в серба Д. Радивоевича. По словам Плечаша, англичане от «Робертсона» «хотели отделаться и посоветовали Михайловичу его ликвидировать». Вскоре рискованные «миротворческие идеи» Д. Радивоевича стали нестерпимыми, и он был убит. Данный неприятный эпизод описан также в составленной сразу после войны только для служебного пользования объемной истории УСО, причем, судя по этой монографии, того очередного сомнительного радиста в штабе ЮВвО звали Бранислав Радоевич. Причем изначально Робертсона-Радивоевича-Радоевича завербовало американское УСС и передало англичанам, которые забросили его с собственной радиостанцией в Югославию, зная о его левых взглядах, но не придав этому особого значения.

В общую типологическую группу с Робертсоном-Радивоевичем-Радоевичем стоит отнести и сотрудников УСО из югославской диаспоры в Канаде, среди которой было много рабочих с левыми взглядами. Предыстория их вербовки в УСО такова. В начале мая 1942 г. в редакцию левой канадской газеты «Новости» пришел английский разведчик в звании полковника, который обратился с просьбой предоставить югославов из диаспоры для засылки в Югославию парашютом или на подводной лодке. Предполагалось, что эти «посланцы доброй воли» британской короны к Тито, пройдут курс диверсионной подготовки и парашютного дела. Более того, английская разведка настаивала на том, чтобы эти люди были членами коммунистической партии. Пикантность ситуации была в том, что в то время в самой Канаде коммунистическая партия была запрещена. Несмотря на это очевидное затруднение, вскоре требуемые кандидатуры были найдены и приступили к подготовке, которую успешно закончили к концу августа 1942 г. После 1945 г. большинство из из этих «посланцев УСО» добровольно решили остаться в контролируемой Советским Союзом Югославии, где они и прожили до старости, сделав после войны успешную карьеру. В 1945 г. в Югославии установилась коммунистическая диктатура сталинского образца, мягко говоря, критически относившаяся к бывшим агентам иностранных разведок. Тем не менее это не помешало остаться в Югославии и получить хлебные места в югославском государственном аппарате ряду бывших сотрудников УСО, служивших в годе войны переводчиками и радистами в британских миссиях в Югославии.

В 1943–1944 гг. имел место крупный неформальный контакт между советскими гражданами и бойцами ЮВвО. Речь идет о бывших военнопленных, которых немцы пытались использовать на работе в рудниках или для пополнения антипартизанских частей. Большая группа бывших военнопленных в декабре 1943 г. сбежала и примкнула к отрядам ЮВвО в восточной Сербии, что вызвало у местных партизан Пожаревацкого партизанского отряда большое разочарование «неправильным» поступком красноармейцев. По словам участника четнического движения в Восточной Сербии М. Милуновича, в конце 1943 г. в горах Хомолья в составе местной структуры ЮВвО была образована «русская часть». Эта часть насчитывала около трехсот солдат и офицеров, бывших военнопленных, бежавших из Русского корпуса и рудников г. Бор. Командовал частью майор (по другим сведениям — лейтенант) Михаил Абрамов (Аврамов, Акимов). Из состава Русского корпуса дезертировали только бывшие советские военнопленные, мобилизованные на советской территории, оккупированной Румынией.

Эту разницу между «подсоветскими» и «белыми» солдатами Русского корпуса отмечала пропагандистская листовка, которую командир Краинского корпуса ЮВвО Велимир Пилетич пытался использовать для разложения Русского корпуса. Составленная на смеси сербского и русского языков, эта листовка призывала корпусников бежать в «свободные славянские леса», прихватив с собой побольше вооружения и боеприпасов. Несмотря на плохой русский язык, такие листовки, судя по всему, встречали определенное понимание, о чем с горечью вспоминали бывшие солдаты Русского корпуса, описывая уход в горы их вчерашних сослуживцев из рядов «подсоветского» пополнения.

Наиболее подробные воспоминания о группе бывших военнопленных в рядах ЮВвО оставил Дж. Рутем, британский офицер связи в Восточной Сербии. В начале октября 1943 г. некая группа бывших советских военнопленных дезертировала из части РОК, размещенной в районе дунайского городка Голубац. Они установили связь с местным командиром ЮВвО капитаном Вукчевичем, который помог им «уйти в лес». Интересно, что общение с бывшими белогвардейцами не прошло даром для дезертиров из РОК. Перед тем как сесть за стол, они снимали головные уборы, крестились и читали «Отче наш», чем весьма удивили четников и англичан, имевших иные представления о красноармейцах. При этом Акимов (Абрамов, Аврамов) не был одним из этих дезертиров. По словам, офицера УСО, Акимов пришел к четникам вместе с несколькими своими товарищами из Македонии. Этот советский офицер рассказал, что они были в немецком плену, но сбежали и решили пробиваться на Родину. Нельзя не обратить внимания на то, что маршрут из оккупированной болгарами Македонии в СССР через Восточную Сербию выглядел довольно странно — не только географической нелинейностью и тем, что там не было немецких лагерей для советских военнопленных, но и тем, что Болгария не воевала с СССР и там в течение всей войны действовало советское посольство. Большое впечатление произвели на Рутема воинская выправка и подготовка Акимова и его спутников, которые, по словам англичанина, выгодно отличались от облика местных командиров ЮВвО. При этом Рутем обратил внимание на то, что и бывшие бойцы РОК, и бежавшие из борских рудников, и пришельцы из Македонии не были тепло встречены в отряде ЮВвО. Одежда красноармейского пополнения (особенно у бежавших из борских рудников) находилась в ужасном состоянии, оружия не хватало, а их советское прошлое вызывало недружественные выпады отдельных наиболее озабоченных антикоммунизмом четников. Нельзя не сравнить это отношение с тем, как относились к советским военнопленным (бежавшим из лагерей или коллаборационистских частей) сербские партизаны. Не только антикоммунизм определял отношение четников к «русскому пополнению». Рутем отмечал присутствовавшее у некоторых четнических офицеров «…чувство, что царская Россия не выполнила своих обещаний в Балканские войны и в Первую мировую…». По словам Рутема, случались весьма драматические эпизоды. «В одном селе был дан большой обед в сельской школе, на котором один из офицеров Петровича, капитан Йован сильно напился… Йован вошел в здание школы, где было около тридцати местных жителей, а русский Акимов сидел в углу, беседуя со мной за стаканом вина. Йован подошел к столу с бешенством в глазах и, беря со стола нож, задумчиво произнес: “Ненавижу коммунистов, ненавижу Красную армию. Если мне прикажут бороться против нее завтра, я буду счастлив”. Акимов был не вооружен (а Йован обвешан пистолетами, ножами и гранатами), но ответил спокойно: — Не смей так говорить. Ты меня обижаешь…» Лишь вмешательство Рутема смогло положить конец этой неприятной сцене. Подобное же отношение к советским участникам антигитлеровской коалиции обнаружил в среде командиров ЮВвО в Сербии и Неделько Плечаш. Спустя несколько дней после того, как в сентябре 1942 г. его с парашютом забросили в Югославию, он не сразу сориентировался в происходящем и на обеде за сливовицей и печеной ягнятиной простодушно провозгласил тост: «С верой в нашу окончательную победу при помощи наших великих союзников — Англии, Америки и Советской России». В ответ на это командир Королевской гвардии Никола Калабич громогласным шепотом пошутил на ухо начальнику радиоцентра Йосе Певецу, что Плечаша пора зарезать.

Все вышеперечисленные источники информации способствовали тому, что сначала у советской разведки, дипломатов и руководства СССР было сформировано негативное отношение как к ЮВвО, так и к эмигрантскому королевскому правительству. Поведение сидевших в Лондоне югославских эмигрантских политиков отличалось большей сервильностью по отношению к Лондону, чем у их французских или чешских коллег, стремившихся хотя бы к видимости баланса. Важную роль в формировании имиджа югославского эмигрантского правительства, руководимого до И. Шубашича сербами, должны были сыграть определенные стереотипы о югославских народах, которые сформировались еще у экспертов Коминтерна в двадцатые годы. Вплоть до начала Второй мировой войны более дружественными Советскому Союзу считались «революционарные нацмены» хорваты, а не «реакционные великодержавники» сербы. Такое кардинальное по сравнению с дореволюционным изменение симпатий Москвы на Балканах с удивлением отмечали прибывшие в СССР югославские дипломаты: «…руководящие круги в Москве не имеют ясного представления о самой Югославии, считая ее насильственным созданием сербской династии и сербской армии». Яркой иллюстрацией этого стереотипа может быть заглавная песня «Ночь над Белградом», прозвучавшая в киноновелле из «Боевого киносборника», снятого в СССР в конце 1941 — начале 1942 г. В этой ключевой песне из фильма о белградских подпольщиках ни разу не упоминаются ни сербы, ни Сербия, но зато воспевается «небо Хорватии милое».

Часто ускользает от современных исследователей и то, что идея о вековых русско-сербских связях практически отсутствовала в головах абсолютного большинства русского населения СССР, воспитанного с упором на школы Покровского и Марра. Даже имевшие высшее образование советские граждане в результате репрессий, уничтоживших довоенную школу славистики в России, имели до 1941 г. смутное представление о славянской идее. Лишь в 1939 г. в МГУ была создана Кафедра истории южных и западных славян, в 1942 г. — Славянская комиссия АН СССР, в 1943 г. — Кафедра славянской филологии МГУ и уже в 1947 г. — Институт славяноведения АН СССР. Помимо утраты научных знаний, в самом аппарате дипломатии и разведки исчезли некоторые прикладные, «изустные» нюансы знаний об отношении к России отдельных народов Балканского полуострова.

На восприятие в СССР четнического движения должна была повлиять и естественная человеческая склонность к типологизации явлений. Сознательная или подсознательная типологизация явлений влияла и на поведение в Югославии англичан. Судя по воспоминаниям И. Джоновича, Н. Плечаша, Ж. Топаловича и Дж. Рутема, англичане пытались вести себя по отношению к движению Д. Михайловича иначе, чем к малочисленным западноевропейским борцам сопротивления, пользовавшимся значительной материальной поддержкой англичан. Методы английских офицеров в Югославии куда больше напоминали Сотрудничество с антиоккупационным движением в Бирме и особенно в Эфиопии, где местные монархисты, направляемые СОЭ, добились больших успехов в борьбе с фашистами. Аналогичным образом поведение представителей югославского королевского правительства не могло не напомнить советским лидерам лондонских поляков. Развитие событий в Польше в конце войны и сразу после ее окончания, с отчаянной борьбой между Армией Людовой и Армией Крайовой (АК), также должно было вызывать ассоциации с борьбой между антикоммунистами ЮВвО и коммунистическими партизанами. Типологическое включение ЮВвО в одну группу с АК и украинской УНА нашло отражение и в том, что руководство НКВД серьезно подозревало о существовании налаженных связей «бандеровцев» с «сербскими и черногорскими четниками».

 

4.5.Официальные взаимоотношения СССР и партизанского движения до осени 1944 г

В отличие от непрекращавшихся в течение всей войны закулисных связей по линии ИККИ — ЦК КПЮ, установление официальных связей между Народно-освободительным движением Югославии и СССР произошло сравнительно поздно. Под установлением официальных связей подразумевается прибытие в штаб И.Б. Тито советской миссии. Этой теме уделили внимание многие титовские историки. Однако большинство из них рассматривали советскую миссию как нечто поверхностное и малозначащее по сравнению с судьбоносными решениями маршала Тито. По-другому взглянул на роль советской миссии и военной помощи лишь Никола Попович, причем его работа сразу же вызвала огонь критики местной историографии за неортодоксальность. Монография Н. Поповича положила начало не идеологическому, а научному подходу в изучении советско-югославских отношений в годы Второй мировой войны.

Очевидно, что до прибытия английской миссии в штаб Тито Сталин не мог послать свою официальную миссию к югославским коммунистам. Торопливость в этом вопросе грозила бы подрывом авторитета НКОЮ в глазах англо-американцев. Еще более опасным для СССР было бы прежде времени возбудить опасения англичан, и без того чувствительных к советской экспансии в Центральной и Юго-Восточной Европе. Это могло бы подтолкнуть англо-американских союзников к целому вееру нежелательных для СССР шагов: от свертывания ленд-лиза до сепаратного мира с Германией. При этом, каким бы невероятным ни казалось в наши дни соглашение между нацистским рейхом и демократическими англо-американцами, советские круги допускали такую возможность. Например, 17 января 1944 г. «Правда» без комментариев опубликовала «сообщение спецкора из Каира»: «По сведениям из заслуживающих доверия источников, состоялась секретная встреча гитлеровского министра иностранных дел Риббентропа с некоторыми английскими руководящими лицами с целью выяснения условий сепаратного мира с Германией». Ясно, что в таких условиях советская официальная миссия не могла прибыть в Югославию без предварительной договоренности с союзниками.

Следует заметить, что в историографии есть крайне фрагментарные и расплывчатые упоминания о существовании некоторого неофициального сообщения между СССР и Югославией, помимо эфемерных волн радиостанций разведцентров и ИККИ. Летом 1942 г. Коминтерн подготовил к переброске в Югославию нескольких ответственных работников КПЮ. АДД совершала одиночные полеты на Балканы (в том числе в Югославию) задолго до ноября 1943 г., причем первые группы подрывников и парашютистов из состава интернационального батальона ОМСБОН забрасывали с крымских аэродромов уже с лета 1941 г. Есть и упоминания о неких советских десантниках — парашютистах, захваченных в октябре 1943 г. в ходе антипартизанской операции частями Казачьей дивизии фон Паннвица.

У англичан идея об установлении контактов с Тито возникла в начале 1943 г. Примерно в то же время к ним обратилась советская сторона с идеей об образовании совместной миссии к партизанам. Однако англичане от этого отказались и начали подготовку собственной миссии к Тито весной 1943 г. Прямой переход от четников к партизанам, разделенным гражданской войной, был рискованной идеей. Для реализации своих планов УСО нашло подходящих людей: каменщика Павла Павлича и рабочего судоверфи Петра Эрдельца, двух бывших интербригадовцев, перебравшихся через Францию в Канаду после падения испанской республики. К двум этим хорватам из Лики (Хорватия) был придан один серб — офицер УСО радист Александр Симич. В ночь с 20-го на 21 апреля 1943 г. всех троих сбросили с парашютами в Лике (Хорватия), где они вскоре установили связь с партизанами, о чем и доложили в югославский отдел УСО, размещавшийся в Каире. Так была установлена радиосвязь между югославскими партизанами и англичанами, не прерывавшаяся до конца войны. В то же время в Боснию к партизанам также успешно была заброшена миссия-дублер в составе трех сербов, бывших шахтеров из Канады: Стевана Сердара, Джордже Диклича и Милана Дружича. Таким образом, успех радиоконтакта партизан со штаб-квартирой УСО в Каире был закреплен. После успешных экспериментов «на аборигенах» в штаб Тито 28 мая 1943 г. спустился и настоящий английский джентльмен из УСО — блестящий питомец Оксфорда Фредерик Уильям Дикин, ставший офицером УСО в 1941 г. В сентябре 1943 г. он отбыл из Югославии с самыми радужными впечатлениями о партизанах и Тито. Лишь после этого, 18 сентября 1943 г., к Тито вместе с четырьмя офицерами связи и мощной радиостанцией прибыл получивший незадолго до этого звание бригадного генерала сэр Фицрой Мак-Лейн.

Вопрос о том, когда началась подготовка советской миссии в Югославию, остается открытым. Всего два члена миссии, оставившие опубликованные мемуары, ее начальник Н.В. Корнеев и переводчик В.В.Зеленин, ни слова не упомянули о том, когда же начали готовить миссию к Тито. Однако как историк В.В. Зеленин отметил, что уже в октябре 1943 г. на Московской конференции министров иностранных дел СССР, Англии и США Советский Союз сообщил о решении послать собственную миссию к Тито. По словам начальника Оперативного управления Генштаба С.М. Штеменко, Генеральный штаб и вовсе получил распоряжение направить в Югославию к Тито советскую военную миссию лишь после окончания Тегеранской конференции (28 ноября — 1 декабря 1943 г.), когда и были предприняты кадровые решения!

С другой стороны, следы подготовки к отправке миссии в Югославию можно искать и в опубликованных журналах записей лиц, принятых И.В. Сталиным. Точно так же, как перед отъездом в Белград первой советской миссии в Королевство Югославия в 1940 г. И.В. Сталин дал указания полпреду В.А. Плотникову, советский лидер должен был, очевидно, дать инструкции и лично Н.В. Корнееву. Согласно журналу записей за 1943 год, Н.В. Корнеев посетил Сталина до отъезда только один раз — 15 апреля 1940 г. В тот день у Сталина в течение всего приема присутствовало, как обычно, ближайшее окружение: (В.М. Молотов, Л.П. Берия, Г.М. Маленков, А.С. Щербаков). В тот день эти советские лидеры приняли две группы лиц: авиаторов — А.А. Новикова, А.В.Никитина, А.Е. Голованова; и вторую группу лиц из РУ РККА и госбезопасности — В.С.Абакумова, Ф.И. Голикова, И.И. Ильичева, Ф.Ф. Кузнецова, П.Н. Вавилова, А.И. Каминского. Кроме того, в составе второй группы лиц прибыли первый замначальника Главного управления тыла В.И. Виноградов и начальник отдела внешних сношений НКО СССР В.Н. Евстигнеев. Последним был внесен в регистрационный журнал Н.В. Корнеев, также прибывший в составе второй группы визитеров, будущий глава военной миссии в Югославию.

Разумеется, в течение рабочего дня Сталин обсуждал много вопросов. На состав приглашенных могло сказаться и то, что в тот момент проводилась реструктуризация советских военных и политических спецслужб. Однако это было первый и единственный в 1943 г. визит Н.В. Корнеева к И.В. Сталину. До этого Корнеев не выполнял никаких поручений столь высокого ранга, чтобы ему нужно было отчитываться напрямую Сталину. Поэтому велика вероятность того, что именно 15 апреля 1943 г. была начата подготовка советской военной миссии в Югославию.

Биография Н.В. Корнеева также дает возможность судить о характере советской миссии в штаб Тито. Шеф британской миссии Ф. Мак-Лейн вполне серьезно считал, что генерал Корнеев, «как и многие другие высшие офицеры Красной армии», был не пролетарского, а благородного происхождения, профессиональным офицером еще царской армии. На самом деле Н.В. Корнеев родился в 1900 г. в деревне Каменка Богородицкого уезда. Тульской губернии. В восемнадцать лет вступил в РККА и стал слушателем Екатеринославской инженерной школы, которую и закончил в 1919 г. После этого в 1919–1921 гг. находился в войсках по специальности — связист. В 1921–1924 гг. обучался в Высшей военной школе связи. В 1924–1925 гг. снова оказался в войсках, занимая различные должности, вплоть до начальника связи стрелкового корпуса. С 1926 г. находился в распоряжении Разведупра Штаба РККА. В 1926–1929 гг. окончил восточный факультет Военной академии им. Фрунзе. В 1929–1934 гг. — начальник разведотдела стрелкового корпуса. В 1934–1935 гг. — начальник штаба стрелковой дивизии. В 1935–1939 гг. помощник начальника Разведотдела Ленинградского военного округа. С 1939 г. преподавал в Академии Генштаба РККА. Участвовал в советско-финляндской войне в качестве зам. начальника оперативного отдела Северо-Западного фронта, а потом командира дивизии. Во время Великой Отечественной был начальником штаба нескольких армий. Войну начал в 20-й армии и участвовал в боях под Смоленском и Вязьмой. С 24-й армией участвовал в начальной фазе Сталинградской битвы, с 11-й армией — в тяжелых боях в районе Демьянска. В начале апреля 1943 г. 11-я армия была отправлена на переформирование, а Корнеев попал в резерв Ставки. Именно после этих событий генерал Корнеев и попал на прием к Сталину. Еще одним косвенным свидетельством того, что подготовку миссии Н.В. Корнеева начали до Тегеранской конференции, может быть и то, что 4 октября 1943 г. после полугода пребывания в резерве Н.В. Корнеев получил звание генерал-лейтенанта. Это соответствовало практике присвоения внеочередного звания перед посылкой в иностранную миссию.

Кроме Н.В. Корнеева, в миссию были включены и другие высококвалифицированные специалисты. Заместителем начальника миссии был назначен генерал-майор Анатолий Петрович Горшков, с первых месяцев войны занимавшийся организацией партизанских и диверсионных отрядов по линии НКВД СССР. Непосредственно до откомандирования в состав миссии (до сентября 1943 г.) А.П. Горшков был представителем Центрального и Белорусского штабов партизанского движения при штабе Первого Белорусского фронта.Третьим человеком миссии был старший помощник начальника миссии полковник Николай Кириллович Патрахальцев. Н.К. Патрахальцев был старшим инструктором корпуса Д. Унгрии во время гражданской войны в Испании. В 1938–1940 гг. являлся заместителем начальника специального диверсионного отделения «А» РУ РККА. До отбытия в миссию генерала Корнеева (до июня 1943 г.) Н.К. Патрахальцев возглавлял диверсионный отдел РУ РККА.

Высокими были квалификация и подготовка и других членов миссии. Секретарь миссии майор Г.С. Харитоненков, так же как и Н.К. Патрахальцев, активно участвовал еще в Гражданской войне в Испании. Старший помощник начальника миссии майор В.М. Сахаров и помощник начальника миссии майор П.М. Коваленко работали в советском посольстве в Югославии еще в 1940–1941 гг.Одним из наиболее молодых сотрудников миссии был переводчик В.В.Зеленин.

Позднее (с 1 июля 1944 г.) статус заместителя начальника миссии получил и полковник Степан Васильевич Соколов, «сорокалетний опытный человек, хорошо знавший работу авиации в условиях горного театра», назначенный командиром базы миссии в Италии, в Бари. Судя по выписке из личного дела, выданной 26 ноября 1952 г. в/ч 75 033, полковник С.В. Соколов был кадровым сотрудником РУ РККА. Его боевой путь начался еще в 1924 г. на Кавказе, где он участвовал в боях с грузинскими повстанцами. В Бари советской миссии предоставили аэродром, необходимые склады, средства связи. С июня 1944 г. С.В. Соколову также была подчинена Авиагруппа особого назначения (АГОН) из двух эскадрилий: военно-транспортной авиации (12 Си-47) и истребительной авиации (12 Як-9ДД). Они перевозили грузы в интересах миссии — вооружение, боеприпасы, медикаменты для НОАЮ, забрасывали командный и медицинский состав, вывозили раненых. Пилотам приходилось летать и над морем, и в горах: в Черногорию, Сербию, Боснию, Далмацию, Македонию, Словению, Хорватию, Албанию и Грецию. Поскольку база и авиагруппа в Италии находились на территории, контролируемой нашими союзниками, боевые действия советской авиации координировались со штабом Балканских воздушных сил союзников в Италии. В гарнизонном отношении база подчинялась английскому командованию в Бари, а по вопросам аэродромной службы — командующему 15-й воздушной армией ВВС США. В целях обеспечения успешной работы миссии служба радиосвязи военной разведки на базе в Бари развернула радиоузел «Гроза-1».

Согласно воспоминаниям генерала Корнеева, окончательное решение о сроках вылета миссии было принято в конце 1943 г.Миссия вылетела из Москвы в 7 часов утра 17 января 1944 г. с Центрального аэродрома. Полет по маршруту Москва — Астрахань — Баку — Тегеран — Багдад — Каир — Триполи — Тунис — Бари выполнили экипажи капитана А.С. Шорникова и майора А.М. Лебедева. В Каире члены миссии встретились с представителями УСО, среди которых был и Ф. Дикин, который к тому времени уже вернулся из Югославии. В Каире миссия встретилась также с офицерами НОАЮ М. Поповичем и В. Дедиером. К тому времени в Каир уже приехали югославский король Петр II и его премьер Б. Пурич. Однако генерал Корнеев категорически отклонил английское предложение устроить ему встречу с ними. Наконец в Италии члены миссии встретились с представителями НОАЮ при англо-американских союзниках — В. Велебитом и М. Милоевичем. В конце своего длительного путешествия в Италии миссия была вынуждена задержаться, т. к. прибыла во время зимней непогоды, которая мешала уверенной посадке самолетов на полевые аэродромы в горах. Поскольку высадка с парашютами была чревата непредвиденными осложнениями, было решено спустить миссию планерами. Именно так 23 февраля 1944 г. миссия была переброшена на импровизированный аэродром у села Медено Поле, в 7 км от г. Петровац (Босния).

Участники событий сохранили в памяти разнообразные детали прибытия миссии. В. Велебит написал, что генерал Корнеев «был достаточно упитан и поэтому не готов к спортивным подвигам [прыжкам с парашютом— А.Т.], а кроме того, во время войны он был ранен в колено и потерял необходимую форму». В. Дедиер, базируясь на воспоминаниях Тито, описывал помпезный характер встречи советской миссии и его значение «в деле укрепления связей народно-освободительного движения со странами — союзниками». Подробно пересказывая речи Мак-Лейна, Корнеева и Тито, произнесенные на торжественном приеме по поводу прибытия советской миссии, В. Дедиер пришел к выводу, что само прибытие советской миссии означало признание председателя НКОЮ Тито в статусе, чуть ли не равном главам других союзных правительств — Черчилля и Сталина. М. Джилас вспомнил нарочитую холодность отношения генерала Корнеева к маршалу Тито. Корнеев, Зеленин и Шорников посвятили самое большое внимание тяжести пути и сложности переброски членов миссии в Боснию. Наиболее детальную и эмоциональную картину произошедшего дал в своих воспоминаниях К. Попович: «23.II приземлилась у Петровца советская военная миссия во главе с генерал-лейтенантом Корнеевым. В Дрваре 24-го числа вечером был устроен ужин, на котором присутствовали маршал Тито, генерал-лейтенант Корнеев, бригадный генерал Мак-Лейн… полковник Териш, майор Черчилль и около 20 высших и низших офицеров из советской миссии. Речь произнесли Тито, Корнеев и Мак-Лейн. Парадные красноармейские погоны несколько облегчили нам протокольное обращение: “господин майор”, “господа офицеры”. Когда официальная часть встречи закончилась, мы остались в зале с несколькими советскими офицерами, вместе пели, и никто никого не называл господином. За ужином слева от меня сидел Черчилль (сын британского премьера Рандольф Черчилль. — А.Т.), с короткой острой бородкой, какой-то напряженный, рассеянный, как всегда, когда он был не подогрет. Он разговаривал на английском с майором Захаровым (вероятно, имеется в виду В.М. Сахаров. — А.Т. ), который сидел справа от меня, и со мной. Меня он наскоками, назойливо, упрямо спрашивал обо многих вещах, о которых я не очень-то и хотел говорить… Обращался ко мне то по-французски, то по-английски — потому что вообразил, что я полностью понимаю английский. Захаров — светловолосый, активный молодой человек, приятный, сердечный и непосредственный. Он сказал мне, что все себя чувствуют, как дома — и было видно, что они действительно себя так чувствуют». Члены миссии вскоре полностью расслабились и установили крайне непосредственные отношения с членами партизанского штаба. Тито, по словам Джиласа, «рассказывал, как генерал Корнеев — когда они как-то вечером остались вдвоем наедине — подвыпил и, обняв его, восклицал по-дружески: «Оська, Оська!».

Конкретная повседневная деятельность советской миссии до сих пор покрыта непроглядным мраком. Ф. Мак-Лейну, точность наблюдений которого могла бы вдохновить тонкий юмор Ивлина Во. даже показалось, что русские наполнили планеры одной лишь водкой и икрой и сами не знали, что им делать от скуки.

Единственная исследованная сторона деятельности миссии — «определение важнейших потребностей НОАЮ и сотрудничество в определении объемов и места доставки материальной помощи». Эту помощь (которая на регулярном основании начала прибывать лишь с июня 1944 г.) члены советской миссии оценивали как эффективную, В. Велебит признал столь же объемной, как и английская, а В. Дедиер в соответствии с пропагандистскими надобностями, назвал минимальной. Реальный объем советской помощи, особенно в последний год войны, был решающим в преобразовании НОАЮ из партизанской в регулярную армию. Для координации помощи и придания Народному комитету освобождения Югославии (НКОЮ) дипломатического статуса 12 апреля 1944 г. в Москву прибыла военная миссия НОАЮ, которой руководили Велимир Терзич и Милован Джилас. Сталин получил от них детальный список необходимых медикаментов и военных материалов и одобрил существенные объемы помощи в соответствующем приказе ГКО № 5847 от 8 мая 1944 г. После месяца, проведенного в Москве в консультациях и переговорах, связанных с деталями осуществления советской помощи, 19 мая 1944 г. В. Терзич и М. Джилас были приняты Сталиным, у которого задержались сравнительно долго (около полутора часов).

Кроме координации материальной помощи частям НОАЮ, миссия генерала Корнеева и база в Бари имели и другие задачи, разведывательного характера. СССР стремился получить информацию об оккупированных немцами Балканах не только из донесений коминтерновских кадров. Поэтому отдельные группы офицеров РУ РККА сразу же после прибытия миссии Корнеева в Бари стали рассредоточиваться по всем Балканам. В воспоминаниях ветеранов службы радиосвязи военной разведки сохранились упоминания о том, что по прибытии миссии Корнеева в Юго-Восточной Европе заработала целая радиосеть: 2 радиоузла (один в Бари и один сопровождал Корнеева в Боснии, на Висе и в Румынии) и 12 радиостанций в Югославии (в Сербии, Хорватии, Словении, Македонии, Черногории, Боснии и Воеводине), а также в Албании и Греции. Таким образом, вне этой сети на Балканах оказались лишь Турция и Болгария, где в течение всей войны действовали советские дипломатические миссии. Радиостанция, сопровождавшая генерала Корнеева, имела позывной «Пурга-1» и действовала из Дрвара очень активно: «Ежедневно 30–40 обязательных двусторонних сеансов связи, в том числе шесть сеансов и круглосуточный контроль на дежурных частотах с Москвой, четыре сеанса с радиоузлом ''Гроза-1'' и по 2–3 сеанса связи со всеми другими 12 радиостанциями миссии. Кроме того, в зависимости от обстановки радиооператорам узла часто приходилось проводить дополнительные сеансы связи с некоторыми корреспондентами. Радиоузел ''Пурга'' нередко выполнял также функции ретранслятора на радиолинии Каир — Москва. В целом радиообмен на радиоузле был очень интенсивным и составлял в среднем 12–18 тысяч пятизначных групп в сутки». Ясно, что миссия генерала Корнеева стала советским разведывательным центром, покрывавшим всю охваченную войной территорию Балкан.

При этом трудно сказать, была ли эта высокая активность «Пурги-1» дополнительным катализатором, подтолкнувшим немцев к проведению операции «Ход конем» (Rosselsprung) по высадке парашютного десанта на Верховный штаб НОАЮ, размещенный в Дрваре (Босния), с целью уничтожения или захвата Тито и союзных миссий. О подготовке немцев к этой операции генералу Корнееву стало известно за несколько недель до нападения, после чего глава советской миссии попросил Тито усилить меры безопасности и подготовить план эвакуации на случай неожиданного нападения немцев. Однако десант высадили позднее — 25 мая 1944 г., когда осторожность руководства миссии и партизан ослабла. В то же время немцы замкнули кольцо окружения, а потом с массированным применением артиллерии и бронетехники стали ускоренно пробиваться на помощь к высаженному в район партизанского штаба десанту. Благодаря самоотверженности принявшего на себя основной удар батальона охраны штаба и слушателей офицерской школы маршал Тито, советская и британская миссии ускользнули от немецких парашютистов, но оказались в большом кольце немецкого окружения.

То, что случилось в последующие несколько дней, было по-разному отражено в воспоминаниях английских и советских участников событий. При этом отметим, что, к вящей подозрительности советской миссии начальник британской миссии Ф. Мак-Лейн и сын У. Черчилля за несколько дней до высадки десанта покинули расположение штаба Тито. Современные английские историки утверждают, что Британия не имела заранее точных данных о высадке десанта, хотя до них и до ходили некоторые обрывочные сведения. Ф. Мак-Лейн в своих мемуарах опирается на донесения своего заместителя — Вивиена Стрита. По словам Мак-Лейна, после отступления Вивиен Стрит постоянно находился рядом с Тито. Спустя некоторое время Тито обратился к нему с просьбой эвакуировать его и его людей самолетом в Италию, пока ситуация не позволит им вернуться в Югославию. Вивиен Стрит немедленно послал радиограмму в Бари. Тем же вечером «Дакота» британских ВВС вывезла Тито, его овчарку Тигра, пять-шесть человек сопровождения, майора Вивиена Стрита и советскую миссию. Пилотировал «Дакоту» какой-то советский офицер, который «cлучайно получил это задание на вылет». Такая версия произошедшего до сих пор доминирует в англоязычной историографии.

Советская версия описывала события иначе. Реконструкция тех дней возможна на основании воспоминаний Корнеева, Зеленина и Шорникова (того самого пилота, который управлял «Дакотой», вывезшей из немецкого окружения маршала Тито и личный состав иностранных миссий), а также радистов РУ РККА.

Как только купола немецких парашютистов стали раскрываться над Дрваром, по приказу помощника начальника миссии по радиосвязи майора Л.Н. Долгова была уничтожена главная радиостанция миссии. После того как 25 мая «Пурга-1» исчезла из эфира, тревога была поднята и в Москве, и в Бари. В течение недели на Центральном радиоузле военной разведки пытались восстановить потерянную связь с «Пургой-1». О происходившем в Югославии было доложено лично Сталину, который поставил Генштабу задачу «выяснить обстановку и при необходимости оказать помощь товарищам».

Тем временем события в Боснии развивались драматически — под прикрытием частей 1-го Пролетарского корпуса группе, собравшейся вокруг Тито и иностранных миссий, удалось пробиться в район Купрешко Поле, где было принято решение об эвакуации в Италию, а оттуда на подконтрольные союзникам югославские острова в Адриатическом море. При этом, согласно донесениям, поступившим к С.М. Штеменко, именно Н.В. Корнеев уговаривал маршала Тито временно покинуть Югославию, т. к. в сложившейся ситуации руководство действиями НОАЮ было затруднено, и существовала прямая угроза того, что немцам удастся выполнить «работу над ошибками».

Радиосвязь с базой в Бари и с Москвой удалось установить благодаря находчивости майора Долгова, который воспользовался аппаратурой находившейся в районе Купрешко Поле радиоточки «Вега». Для обеспечения связи радиостанцию подняли на вершину одной из самых высоких гор в округе, установили максимально высокую антенну. В радиограмме, отправленной «рано утром 2 июня», Долгов передал в Бари С.В. Соколову и в Москву просьбу выслать на Купрешко Поле самолет к 22.00 в ночь с 3-го на 4 июня. Однако ситуация осложнилась в результате того, что по решению руководства Советской миссии для надежности просьба о высылке самолета была продублирована через радиостанцию английской миссии в Югославии. При этом в радиограмме, принятой в Бари советским радистом А.М. Каргашиным, самолет в Купрешко Поле просили прислать в ночь на 4 июня, а в телеграмме английского командования, переданной Соколову, дата прибытия самолета указана на сутки позже — в ночь на 5 июня. При этом запросить уточнение было невозможно — после радиосеанса связь с миссией была потеряна.

Представитель английского командования на авиабазе в Бари капитан Престон запретил Шорникову преждевременный вылет. Однако С.В. Соколовым было принято решение послать самолет в любом случае, ориентируясь на дату, переданную «Вегой». Ленд-лизовскую «Дакоту» (Си-47) радикальным образом выпотрошили перед вылетом — извлекли из нее пассажирские сиденья, столики и все оборудование салона. Командир экипажа А.С. Шорников и второй пилот, Б.Т. Калинкин запросили разрешения на обычный разведывательный полет, но, находясь над Боснией, приземлились на площадку, подготовленную для них в районе Купрешко Поле находившимся при советской миссии в Боснии штурманом их экипажа — П.Н. Якимовым. В самолет А.С. Шорникова вошли 20 человек: маршал Тито, члены ЦК КПЮ Э. Кардель, А. Ранкович и И. Милутинович, начальник штаба НОАЮ А. Йованович, Н.В. Корнеев, Вивиан Стрит, сотрудники советской и английской миссий и любимая овчарка Тито по кличке Тигр, которая никак не хотела залезать в самолет. После того как важные пассажиры были выгружены на аэродроме в Бари, экипаж Шорникова выполнил еще один рейс на Купрешко Поле, причем на этот раз вместе летали и два английских самолета. Три «Дакоты» вновь сели на Купрешко Поле и вывезли еще около полусотни человек. А утром в район Купрешко Поле уже вышли передовые части немецких войск.

Несмотря на эвакуацию самого Н.В. Корнеева? на оккупированной территории осталась обширная сеть советских миссий, которая даже расширила свою работу после того, как в течение лета 1944 г. к ним прибыло подкрепление. В то же время эвакуированная часть миссии во главе с Корнеевым сопровождала Тито сначала в Италии, а потом на острове Вис, занятом союзниками и партизанами. Была значительно расширена и советская база в Бари, которая 15 июля получила свой сектор. Разместившимся на нем АГОН командовал полковник В. Щелкунов. Именно благодаря действиям АГОН начала еще больше расширяться сеть советских офицеров связи не только в Югославии, но и в Греции, и в Албании. В июле 1944 г. в Москву отбыл генерал Корнеев, который 17 августа 1944 г. лично доложил Сталину о результатах миссии. Остававшийся в то время на Висе Тито продолжал активно укреплять свои связи с английскими офицерами, что не могло вызвать особых симпатий у советской стороны. Формально югославская территория острова Вис была превращена англо-американцами в настоящую военно-морскую базу, на которой роль партизан, не говоря уже о советской миссии, была довольно скромной.

Поэтому уже 10 сентября на самолете Александра Шорникова с острова Вис в г. Крайова (Румыния), куда уже вступила РККА, перелетела большая часть персонала Советской военной миссии и там занялась подготовкой условий для размещения в Крайове маршала Югославии. При этом уже в августе 1944 г. был определен расширенный список членов миссии, которая должна была разместиться в Крайове. Среди прочих в состав этой расширенной миссии вошел и новый начальник штаба миссии — И.Г. Старинов. И.Г. Старинов вместе с остальным пополнением для состава миссии прибыл в Румынию уже 8 сентября 1944 г. и активно включился в работу по подготовке базы, необходимой для размещения Тито и Советской военной миссии.

Кроме стремления вырвать из объятий англичан неожиданно удобно в них устроившегося лидера КПЮ, намерение советского руководства перебросить Тито в Румынию могло быть вызвано и другими причинами. Скорцени в своих воспоминаниях писал, что немцы узнали, где находится Тито, и начали подготовку к тому, чтобы исправить неудачу, потерпленную под Дрваром… Как бы то ни было, очевидно, что советская миссия настаивала на скорейшем отбытии Тито с Виса.

Ф. Мак-Лейн вспоминал, что для него исчезновение Тито с Виса было полной неожиданностью. Как-то утром заместитель Ф. Мак-Лейна Вивиен Стрит пошел к месту, где проживал Тито, и убедился, что маршал НОАЮ пропал. Вместе с маршалом исчезли и высокопоставленные люди из его окружения: «Расспросы о том, где может быть Тито, дали лишь неопределенные ответы. Это был старый способ, такой знакомый по московским дням: болеет, занят, вышел погулять… В дальнейшем в ходе расследования было выяснено, что какой-то неопределенный русский самолет прилетел на Вис и потом улетел, вероятно, с Тито». Джилас также вспоминал о резком и таинственном отъезде Тито с острова вместе с Корнеевым и Милутиновичем. Еще более детально атмосферу отъезда Тито с Виса передал советский пилот П.М. Михайлов из АГОН, осуществивший эвакуацию. Поздно вечером 18 сентября Михайлов и его второй пилот Павлов получили приказ вылететь с острова Вис на материк в зону расположения РККА. Вылет был запланирован в 3 часа ночи. Летчикам было приказано взлетать, не зажигая огней, без получения разрешения аэродромного начальства (союзников) на взлет. Когда Михайлов вошел в самолет, он с удивлением увидел, что в кабине уже сидит один неизвестный ему пассажир в сером плаще и со звездочкой на пилотке. Михайлову захотелось подойти к пассажиру и узнать, что он делает в самолете. В то же мгновение он почувствовал прикосновение чьей-то руки и за спиной увидел полковника из советской миссии, который коротко приказал: «Занимайтесь своим делом!». В ту же ночь «Дакота» с Тито приземлилась на погруженный во мрак советский полевой аэродром в Крайове.

Когда Тито прилетел в Крайову, его встретил на месте начальник штаба советской военной миссии в Югославии И.Г. Старинов. «На Тито была маршальская форма. Выглядел он довольно молодым и энергичным, но мне показалось, что был чем-то недоволен… Крепко пожав мою руку, Тито сказал по-русски: «Наконец-то я воочию вижу Вас, Рудольфо! (Под этим псевдонимом меня знали в Испании). Надеюсь, что наша совместная работа будет полезной. Можете, кстати, связаться с Вашим другом Иваном Харишем». Он пригласил меня в свои апартаменты. Мы поднялись на второй этаж, где он жил со своей женой и ребятишками… Я видел, как Тито тяготился приставленным к нему подразделением чекистов под начальством заместителя начальника охраны Сталина. Соратники Тито, которых я знал по войне в Испании, жаловались мне, что наши и на территории Югославии продолжали так оберегать Тито, что к нему можно было попасть, только пройдя через советскую охрану. Тито тяжело переживал такую изоляцию…»

В конце сентября Тито на несколько дней летал в Москву к Сталину. О том, как выглядела эта встреча, осталось очень мало сведений. Очевидно, что описание придворного титовского летописца В. Дедиера, который дал описание этой встречи, крайне далеко от происходившего на самом деле. Например, утверждение В. Дедиера о том, что Сталин 2–3 раза встречался с Тито в кабинете и 2 раза в личной резиденции, крайне сомнительно. Если поверить этому, то можно прийти к выводу, что Сталин чаще встречался с Тито, нежели чем с Черчиллем в Тегеране или чем с Молотовым за то же время!Трудно представить, что что-либо могло бы заставить Сталина так часто встречаться с Тито. Карманный диссидент титовского режима М. Джилас вспоминал, что Тито рассказывал ему о том, что осенью 1944 г. у него было всего две встречи со Сталиным: один раз в кабинете, а один раз — на даче. Интересно, что журнал записей лиц, принятых И.В. Сталиным, содержит упоминания о более поздних визитах Тито к Сталину (6.04.1945, 12.04.1945, 27.05.1946, 10.06.1946), но не упоминает ни одного визита лидера КПЮ в 1944. С другой стороны, единственной причиной полета Тито в Москву был визит к Сталину, т. к. югославский вопрос не мог не интересовать генсека перед встречей с Черчиллем, собиравшимся посетить Москву 9 — 18 октября. О том, что он один раз встретил Тито у Сталина, вспоминал и советский участник этой встречи — А.Е. Голованов. По словам командующего АДД, он встретил Тито у Сталина в сентябре 1944 г.По данным журнала записей, А.Е. Голованов в сентябре 1944 г. был у Сталина только 27 сентября. Эта дата хронологически возможна и вполне правдоподобна, если учесть, что на следующий день было опубликовано соглашение Сталин — Тито, касающееся просьбы НКОЮ о временном входе Советской армии на территорию Югославии, чтобы помочь разгромить немецких оккупантов. Не ясно все же, почему журнал записей не упоминает И.Б. Тито среди лиц, принятых И.В. Сталиным в тот день. Кроме первых лиц из окружения И.В. Сталина 27 сентября 1944 г. у Сталина был не только А.Е. Голованов, но и другие лица из АДД, связанные с авиацией (А.А. Новиков, М.М. Громов, И.В. Марков), командующий ВДВ РККА И.И. Затевахин и несколько военачальников (С.М. Штеменко, А.И. Антонов, И.Д. Черняховский). Единственной «необычной» деталью приема у Сталина 27 сентября 1944 г. было то, что в тот день в течение всего приема (с 20.00 до 00.15) у Сталина присутствовал некто Тимофеев, идентифицированный издателями журнала как Петр Васильевич Тимофеев (1902–1982 гг.) — талантливый конструктор в области ИК-техники. Эта идентификация выглядит достаточно сомнительной, если сопоставить ее с хронометражем пребывания в кабинете Сталина остальных, достаточно легко идентифицируемых участников встречи. За 5 минут до прихода Тимофеева к Сталину пришел Молотов. Потом втроем они беседовали в течение почти 2 часов, когда к ним присоединился Маленков (21.40). В 22 часа в кабинет Сталина вошли Штеменко, Антонов, Черняховский и Марков, а через час — в 23.00 — Голованов, Громов, Новиков, Затевахин. В то же время в кабинет Сталина вошел Щербаков (22.30). Примерно в одно время (23.15–23.30) ушли и авиаторы, и военные. Сталин остался с высшим руководством страны: Молотовым, Маленковым, Щербаковым и звездой вечера — Тимофеевым. Спустя некоторое время (в 00.10) к ним присоединились Берия и Булганин. Наконец присутствующие разошлись в 00.15, причем «Тимофеев» присутствовал до самого конца встречи… По мнению К.В. Волкова, последнего крупного советского специалиста в области Второй мировой войны на Балканах и бывшего директора Инслава РАН, до сих пор недоступна исследователям стенограмма беседы Сталина и Тито осенью 1944 г., которая хранится в Архиве Президента РФ. При этом уже опубликованы стенограммы более поздних бесед, как, например, запись разговора И.В. Сталина с Тито от 27 мая 1946 г., хранящаяся там же.

На сегодняшний день о встрече Сталина и Тито можно судить лишь по мемуарам М. Джиласа, чьи слова, учитывая воспоминания А.Е. Голованова и журнала записей, куда больше походят на правду, чем фантазии В. Дедиера. Встретившись с Тито, Сталин откликнулся на его просьбу помочь югославским партизанам и пообещал выдвинуть им на помощь для взятия Белграда «танковый корпус» (т. е. 4-й мехкорпус генерала Жданова). Это была уже не первая просьба Тито к советскому руководству об оказании вооруженной помощи в деле освобождения Югославии. В последний раз до этого такая просьба была зафиксирована 29 апреля 1944 г. в бумагах В.М. Молотова. Тогда лидер КПЮ просил прислать ему на помощь советскую дивизию ВДВ, но в Москве сочли этот шаг преждевременным. Без помощи РККА бойцы НОАЮ могли бы продолжить партизанскую войну и даже попытаться рассчитаться с «внутренними врагами» — «четниками», но «не были способны в то время сами освободить Белград». Кроме мехкорпуса, Сталин пообещал лидеру КПЮ помочь вооружением (танковым, авиационным и пехотным), а также прямо в присутствии Тито позвонил стоявшему перед границей северной Сербии Р.Я. Малиновскому, приказав ему «не спать, а наступать». После делового разговора в кабинете Сталина лидер КПЮ посетил «виллу Сталина» (вероятно, Ближняя дача в Кунцеве), где участвовал в застолье, сопровождавшемся обильным возлиянием. По словам М. Джиласа, подтверждаемым даже сервильным В. Дедиером, Тито, «непривычный к алкоголю, вышел поблевать в сопровождении Берии, который цинично заметил: “Ничего, ничего, бывает”».

Из Москвы Тито вернулся в Крайову, откуда вместе с Советской миссией он перебрался в г. Вршац, который к тому времени уже освободили войска маршала Р.Я. Малиновского. Затем лидер КПЮ в сопровождении Советской миссии перебрался в Белград, освобожденный от немцев войсками обещанного Сталиным механизированного корпуса генерала Жданова. Вместе с Тито и Советской миссией в пригород Белграда Панчево перебрались и советские радисты с новой радиостанцией. Вместо «Пурги» в эфир вышла новая мощная радиостанция cоветской миссии в Югославии — «Альфа», вновь ставшая центральным радиоузлом разветвленной советской радиосети на Балканах. Впоследствии «Альфа» стала радиостанцией советского посольства в Югославии.