Вот говаривают люди: сорока на хвосте принесла… Это когда не ведают, откуда что взялось. Так и Илья: не успели телеги из лесу выехать, а народ уж едва не навстречу бежит. Оно, конечно, ничего тут мудреного нету. Резвились себе ребятишки чьи-то в лесу, заслышали, едет кто-то, глянули — и быстрей в деревню. Их, когда случится, вершник не догонит, так бегут. Только про сороку оно как-то вроде и красивше выходит, и правдоподобнее.

Хотя птица, надо сказать, так себе. Тараторить горазда, иная баба позавидует. А уж как охотники ее не любят ее — каждый знает. Иные, в лес зайдя, коли завидят, тут же назад поворачивают — не будет добычи. Эта стрекоталка все поближе держаться норовит, да треском своим все зверье на версту окрест предупреждает, кто идет. Не любят, однако ж и не трогают, потому — поверье существует: если хвороба скорая страшная минует, то уж со счастьем навек распрощаешься, ни в одном деле проку не будет.

Только не на сорок голосистых сельчане собравшиеся похожи, скорее — на галок. Обступили, расспрашивают, а сами слова сказать не дают. Насилу угомонились. Поведал им Илья, как с Велеславой уговорено было. Разбойников поискать пришлось, следы-то поистерлись, а вот биться с ними и не пришлось совсем. Сами друг дружку порешили, как золото-серебро отнятое промеж себя делить начали. Не стал он его брать — там, на месте, и закопал. И разбойников тоже. Мешок с гривнами промеж них лежал, его и привез — кузню с мельницей обустраивать. Людей вот спасти довелось; схватили их разбойники, живота лишить собирались, да сами и… Нашел их, к дереву привязанными, совсем уже спастись отчаялись. На счастье, кузнецом оказался, Просом кличут, а жену его — Заряной. Не здешние они, из дальних мест пришли. Почему — про то разговора не было. Чего уж тут разговаривать, когда полено к полену складывается? Обещались за спасение отработать, миру на пользу, а там, глядишь, и насовсем останутся, коли приживутся. Велеславе спасибо, приютит на время.

Врет Илья, и не краснеет. Как по писаному рассказ ведет. Оно и понятно: правду скажи, никто не поверит, больно как-то мудрено все. А соври по-простому, любой скажет: чему ж тут и удивляться-то, что все так приключилось? Бывает, дело житейское. Сегодня одному повезло, завтра — другому. Велеслава — она плохому не научит. Илье-то невдомек, а травница примечать стала, неровно в сторону его сельчане глядят. Девки — хоть сейчас замуж. Жених — на зависть. Только в силу вошел, в семье да хозяйстве за ним — как за каменной стеной (говорят, есть такие, в странах заморских, которые города свои стенами каменными огораживают, не деревянными). Род его всем известен, не пришлец какой. В общем, всем взял. Оттого и норовят поближе подобраться, ручкой-плечиком коснуться, глазками интерес показать. Но то — девки. А парням каково? Кто промеж них с Ильей сравниться может? Не успел с печи слезть, а уж дел вон каких наворотил, другому столько за век не под силу. Правду сказать, хорошо оно, конечно, что односельчанин, только спровадить бы его куда, счастья поискать. Вот как найдет — милости просим, а дотоле — ни-ни…

Большинство все же рады: были разбойнички, и все вышли, опять дорога свободной да безопасной стала. От золота-серебра избавились, деньгами разжились. Надо места выбирать, где кузню ставить, где мельницу. Опять же, кузнеца искать не надобно, сам подвернулся. Пуще же прочих те радовались, которым Илья телеги с лошадьми вернул. Никто и не заметил, что он с жеребенком уходил, а вернулся без. И то сказать — до жеребенка ли?

Это Иван спросил, когда позади избы присели, перед тем как ночевать. Куда, мол, животина подевалась? Без утайки рассказал все Илья, как на самом деле было. Или почти так. Про Проса с Заряной как прежде оставил, очень уж крепко ему слова про счастье в сердце запали.

Слушал Иван, не перебивая. Один раз только вроде как сказать чего хотел, заслышав «зеленоглазая». Сдержался. До конца выслушал, потом промолвил:

— Правду говорят люди: отродясь такого никто не слыхивал, чтобы столько чудесного враз приключилось. И все вокруг тебя…

Счел Илья момент подходящим, да и говорит:

— Ты, батюшка, не кори, коли не то скажу. Только думается — не по мне хозяйство вести, не по мне и землю ухаживать. Для иного рожден. Не просто так приходили люди хожалые, не просто так разговоры вели. И песня Боянова — неспроста она. В Киев зовет, в дружину богатырскую. Встать на пути диких, что деревни разоряют, поля выжигают, людей побивают али неволят. Не будет мне здесь жизни спокойной, ежели против судьбы пойду. Благослови, батюшка…

— Ишь, чего удумал, — поднялся Иван. — А о нас с матерью ты подумал? Кто нас в старости приветит? А она уж не за горами, чай… Спать пошли.

Распахнул дверь — в избу. Не оглянулся.

Посидел Илья еще немного, вздохнул горько, и тоже спать отправился.

Наутро, правда, с теми же словами к отцу приступил, но тот и слушать не стал. Хозяйством, мол, заниматься надобно. А Илья мается; почудилось ему, сказать отец что-то хотел, да раздумал. Вечерком опять присели, на крыльце.

— Сон мне нынче привиделся, — нарушил молчание Иван. — Будто приходит ко мне старец какой-то, и говорит: «Так уж на роду вам написано: не быть дитю вашему кормильцем, ездить ему по полю по чистому»…

В сторону от Ильи глядит. Не все сказал.

— Благословения ты у меня давеча спрашивал? Что ж, вот тебе мое благословение. Коли и впрямь ты решился за обиды людские стоять, добро, не препятствую. Наказ же мой к тебе таков будет, и в том, что следовать ему будешь, ты мне слово дашь. Не лей крови понапрасну, не погуби того, кто пощады просит. Отнимешь жизнь — не вернешь. На добро — добром отвечай, на зло — справедливостью. Как бы ни был виновен виноватый, гневу воли не давай. Сам не можешь рассудить, людей спроси, кто постарше да помудрее. Ну, а об остальном нужды говорить нету. Сердца слушай, подскажет, что да как… Одно не пойму — как ты князю покажешься? Ты ведь и оружием не владеешь, и слово за тебя замолвить некому?.. Оно понятно, коли глянешься — всему обучат, только глянуться-то как? В дружину всякого встречного-поперечного не берут, должно быть. Тут помимо силушки, еще что-нибудь надобно. Место-то хлебное. Всем ведомо, как князья за службу верную награждают…

— От наказа твоего, батюшка, не отступлю, — твердо произнес Илья, — в том слово мое крепкое. Что оружием не владею — так ведь я не к князю сперва. Сказано было — со Святогором прежде повидаться. А дальше — там видно будет.

— Где ж ты его искать будешь?

— Сказано было, на горах Сорочинских он. Только где они — на восходе ли, на закате — про то не знаю.

— Да и я не слыхивал…

Помолчали.

— Когда ехать думаешь? — спросил Иван.

— Завтра, с петухами… — потом прибавил: — Про то, чтобы я за ворота — и след простыл, даже и думать не смейте. Пока жив, помнить про вас буду, как улучу время — понаеду. А коли доведется, чтобы самому место службы выбирать, попрошусь на заставу, какая к деревеньке нашей поближе.

— Ты, коли за всех людей встать решил, об том и думай. Не ровен час, вспомнишь про нас с матерью в сече лютой, что одни мы останемся, что некому старость нашу приветить будет, себя уберечь захочешь; дрогнет рука, дрогнет и сердце. Врагам на радость, самому на погибель. Не на отшибе живем, посреди людей. В беде не оставят.

Лучше б он этого не говорил. Сразу как-то и вспомнилось, как жили, когда он, Илья, без ног был. Нельзя сказать, чтобы совсем бросили, однако и помогали не очень-то. Свои заботы у каждого.

По-иному теперь и желание его выглядит. Дуростью несусветной. В возраст вошел, а умом не выдался. Добро бы, не один он в семье был. Хоть брат, хоть сестра — уже попроще. Случись что — к себе жить взяли бы, или сами тут жили. К князю, опять-таки, как сунешься? Что скажешь? В дружину хочу? Там таких, небось, по десятку в день заявляется, а то и поболее. Силушки не занимать? Только и заслуг? Кто ты таков, чтобы тебя — да в дружину? А коли рассказать, сколько на печи без ног просидел-пролежал, на смех поднимут.

Вот ведь окаянство какое — нет, чтобы подумать да рассудить хорошенько, вместо того — «благослови, батюшка… в Киев, в дружину… за обиды людские…» Звали тебя очень, никак без тебя не обойдутся, каждый день гонцов присылают, ждут — не дождутся, со стен высоких высматривают — уж не едет ли…

То ли спал, то ли не спал в ту ночь, так и не понял. Встал, как обещал, с петухами, вышел на двор осторожненько, — во многом прощании многая скорбь, — поклонился до земли, лицом к крыльцу оборотясь, и подался к тому месту, где коня с оружием-доспехом оставил. Как со двора шел, не оглядывался, знал — смотрят ему вослед родители через окошко, не хотел глазами с ними встречаться. Внутри словно барсук нору обустраивал, так драло, что хоть вой. А еще боялся, — обернется, так и останется; бросится в ноги с повинной. Простят его, конечно, только выйдет — язык у него, что помело. Вдобавок не к уму — так, умишке. И тот еще поискать.

Доспех-оружие где сложил, там и лежали. Конь пофыркивал, головой тряс, с ноги на ногу переступал — будто чуял, вот-вот в дорогу дальнюю, к неведомым горам Сорочинским. Надел Илья доспех, как смог, лужа на дороге была — в лужу глянулся, каково выглядит. Не очень как-то, не по-богатырски. Тут ведь надеть мало, тут еще и привычку носить иметь надобно. А откуда ж ей взяться-то? На ногах — сапоги красные, а лапоточки в суму переметную спрятал, авось, пригодятся. Щит, кожей алой обтянутый, за спину перекинул. Лук в сагайдаке, колчан со стрелами, меч с копьем, все на седле оставил. Булаву — в руку правую. Едва на деревеньку не обернулся, ровно под ребра кто толкает. Нельзя сейчас оборачиваться, нет в нем твердости нужной, чтобы ехать. Положил левую руку на луку седельную, левую ногу — в стремя, вот уже и в седле. Тронул поводья. Пригнулся к конской холке.

— Ну что ж, товарищ мой верный, пора нам. Живы будем — вернемся. Вези, куда сам знаешь…

Не успел сказать, преобразился конь. Допрежь того смирный был по виду, хоть и чувствовалась в нем сила, не менее, чем у самого Ильи. Со стороны глянуть, будто расправился, крылья распустил, из глаз огонь пышет, из ноздрей и ушей дым валит. Шаг сделал другой, ровно примериваясь; побыстрее пошел, прискакивать начал, сначала легонько, потом вполсилы, а уж потом… Держись, Илья Иванович!..

Легко сказать, держись… Откуда ж ему уменью вершному обучиться было? Поначалу, едва ходить начал, отец его на лошадь сажал да по двору катал. Присматривал да придерживал. Поначалу страшно было: и тебе высоко, и грива из пальцев ускальзывает, и сидеть неудобно. Шагом лошадь идет, а все равно сидеть потом неуютно как-то, на лавке там, али на крыльце. Еще когда сено возили, тоже на лошади сидел. В основном, правду сказать, поверх сена сидел. Один раз даже, помнится, налетело колесо на камень, хрястнула ось, воз и завалился на бок; отец тогда сверх меры нагрузил. Ну, и за дорогой не очень смотрел. Крепко тогда Илья об землю шлепнулся. А главное — быстро, ни испугаться не успел, ни понять, что да отчего. Нос расквасил. В ночном еще, когда лошадей на берег сводили, тоже верхами сиживал. Но это как бы не в счет, потому — спутаны у лошади передние ноги, не может вскачь пуститься.

В полную силу бег коня богатырского. Поначалу сто саженей за скок одолевал, потом по версте, а далее — уж и следа не найти, где прежде землю копытом примял. Ископыть летит — по копнушке, никак не меньше. Кажется Илье, когда в стороны глянуть успевает, вода в прудах-озерах колеблется, деревья к земле припадают, листва с них сыплется — ровно семена с одуванчика. А еще ему кажется, что как в сказках, что деды рассказывали: пластается конь выше лесу стоячего, ниже облака ходячего; горы-реки промеж ног пропускает, поля-луга хвостом устилает. Никогда прежде не доводилось ему этак-то, птицей лететь. Непривычно. Вцепился руками в поводья, ажно пальцы побелели; не ровен час с седла соскользнуть. Это тебе не с воза лететь, там низко было. А тут приложишься — и ворон косточек не соберет. Все больше к холке пригибается, так ему вернее кажется.

Солнце давно за полдень перевалило, когда конь бег свой приумерил. Прискакивать стал, а там и вовсе на шаг перешел. Дивуется Илья: другой бы конь запыхался, пена с губ, с туловища пар, а этому — ничего. Бредет себе ленивенько, пофыркивает, головой поматывает. Голову вверх запрокинул, глянул на Илью большим глазом: мол, куда хотел, туда и добрались. Что от меня требовалось, все исполнил. Дальше ты уж сам как-нибудь.

Посмотрел Илья по сторонам. Не разобрать, где и очутился. Дорога вроде как по лесу петляет, но по лесу необычному. Обычный лес — он на земле растет, а этот… Этот будто бы по камням взбирается. Потому как дорога с обеих сторон скалами зажата. Уж на что у них поодаль деревеньки холмы высокие, да куда там им против здешних скал. Будь на голове шапка — запрокинешь голову, чтоб края увидать — так шапка непременно свалится. Цвета бело-серого, кажется, будто сомкнулась плечом к плечу дружина богатырская, готовясь к рати с супротивником грозным, а тот, видя, что не справиться ему, взял, да и заколдовал богатырей — в камни обратил. Так и стоят с той поры в ожидании, не расколдует ли кто. А иная скала — ровно великан камень на камень складывал. Какой попал под руку — тот и клал. Вот и получилось — тут впадина, а тут выступ. По этим-то скалам и карабкаются деревья да кустарники. Иные до верху добрались, а иные на половине дороги застряли. Видом странные. Взять, к примеру, сосну. У них в лесу, рядом с деревенькой, сосны высокие, стройные да ладные, а эти… Эти невысокие, кривые, сучья чуть не от корня в стороны растопырились, правда, которые повыше забрались.

Едет Илья, дивуется. Иная картина перед глазами встает. Чудится ему теперь, будто скалы — это стены городские. А зелень, что волной подножие обхватывает, и та, которая выше, и та, которая на самой вышине, — это войско, приступом на стены карабкающееся, на башни крепостные взбирающееся.

Тут тропка показалась. Сам-то Илья и не заметил бы, до того посреди деревьев укрылась; конь свернул, будто не впервой ему здесь. Поначалу средь леса, а там к скалам вывела, шире стала, телега спокойно проедет. И вверх повела, как ступеньки крылечка к порогу ведут. Пологонько так, неспешно. До половины еще не добрались, — пики над кромкой показались. Иные, видать, подальше, а иные поближе. И чем выше Илья поднимается, тем больше их становится. А как на самый верх взобрался, такое глазам открылось, что описать — слов нету.

Насколько глаз видит — горы да ущелья. Горы, по всему видать, старые — некоторые уже и поседели, вершинами-то. Те, что подальше, не разберешь, где кончаются, так облаками укутались. А облака те — ветер гонит, не дает им роздыху на вершинах, потому и нет границы четкой: где земля, где небо. Ущелья же отсюда — на руку с пальцами растопыренными похожи. Реки зеленые по ним текут; отдельных дерев не разобрать. Склоны — иные пологие, а иные — поставь полено на попа, топором развали, вот такими и видятся. Те, что солнцем освещены, они — где белые, а где… ну, такого вот цвета, как ствол у ольхи. Пятна черные — пещеры, должно быть.

Глядит Илья, наглядеться не может, до того красиво, дух захватывает. Чувствуется в земле этой мощь, силушка потаенная. Кажется ему, будто стоит он на краю обрыва, и наливается частью ее, силы этой земной, с каждым глотком воздуха пряного, дурманящего. Что ж тут будет, когда травы в силу полную войдут? Повернулся в седле, огляделся.

Поляна небольшая, подковою. Дерева кругом — все сосны да ели. Другие тоже, конечно, проглядывают, только их по пальцам пересчитать можно. Там, за ними, те же вершины горные. А еще — вроде как дорожка через поляну обозначена. Не тележная, не колейная, так, на звериную похожа. Будто хаживают по ней, не часто, но — хаживают. Не вовсе заросшая. Значит, не совсем уж край этот дикий. Значит, живет тут кто-то. Посему — поспешать надобно, чтобы в лесу не ночевать. Не впервой, конечно, только кто ж знает, каковы тут порядки, посреди гор.

Тронул чуть коня, — тот понял, что от него требуется. Попятился чуть, от обрыва, повернулся и неторопливо себе по тропе шествует. С полверсты не проехали, на лугу оказались. Покатый себе такой, в одну сторону повыше, в другую — пониже. Посередине, будто складочка. Справа от складочки — елка пушистая, да липа разлапистая, подальше. И слева — то же. Камни еще раскиданы; огромные, должно быть, да не углядеть — в землю спрятались, сединой сквозь зелень выглядывают. А вон там — кусты на луг выбрались; они отсюда на барашков похожие, такие же кругленькие и кудрявенькие. Прогалочек в той стороне имеется, а тропинка вроде как потерялась.

Правит туда Илья, сам по сторонам поглядывает: нет ли где следа человеческого. Не видать. Птиц много, гомонят в листве, с дерева на дерево перепархивают; зверье невидимое травой да ветвями шевелит.

Все ближе Илья к прогалочку. Вот уж и совсем рядом. Он, вишь, лес как бы на две части разделил, не дает сомкнуться, петляет себе, сколько глаз видно, то вширь раздаваясь, то сужаясь, к дальним вершинам. И тут…

Глядит Илья, сам себе не верит. Дерево могучее стоит вдалеке. Неизвестно, что такое. Правду сказать, он их не особо и знает-то, дуб там, ель, сосну, еще какие, — по пальцам пересчитать. Только не в этом дело. Под деревом тем что-то чернеется, маленькое такое, ровно муравей. А возле — пятнышко темное, поболее. Никак конь там пасется, и человек лежит? Уж не сам ли Святогор-богатырь? Хотя нет… Про того сказывали: ростом чуть не до неба, конь шаг шагнет — версту позади оставил. Этот же, — если только и вправду человек — обычный. И конь его — тоже. Ну да все равно кроме него никого поблизости нету. Хочешь — не хочешь, расспросить более некого. Опять же, если живой. И если человек. Конечно, никогда не слыхивал, чтобы те на конях ездили. Прикидываться конем — бывает. А так — разве что суседушко. Только откуда ему посреди леса да гор взяться? Впрочем, чего гадать-то? Скоро все и разузнается. Лишь бы по-нашему понимал.

Подбирается Илья поближе, однако ж, опаску держит. В народе про горы эти самые Сорочинские много чего рассказывали, кто тут только не обитает. Первое дело — змеи разные, многоголовые. Огнедышащие. Отсюда они в землю нашу наведываются, людишкам покою не дают, в полон забирают. Зачем забирают — и подумать страшно. Еще силы какие-то грозные, неведомые, которым и названия нету. Со змеем еще справиться можно, в нем, кроме размера, ничего такого, а вот силы неведомые — тут непонятно, что делать. Ладно, поглядим. Не змей вроде, не сила неведомая, человек.

Вот уже совсем близко подобрался. Глядит. Совсем Святогор статью, кабы не рост. Ежели встанет, с Ильей вровень будет. Годами, правда, постарше: ишь, борода какая седая на грудь разметалась. Усы ей под стать, поверх бороды разлеглись. Брови густые, как кудель. В полном доспехе воинском — верхняя половина. Нижняя — как у Ильи; сапоги алые, то есть прежде алыми были, а сейчас повыносились и поблекли, порты холщевые. Доспех же отличается, хотя и не сильно. У Ильи — кружочками поверху, так что на чешую рыбью похоже, а у богатыря — пластины одна над другой, с ладонь. Ну, шелом, он шелом и есть. Мечом опоясан, ножом, щит поодаль лежит, копье к дереву прислонено, булаву к седлу приторочена. Лук с колчаном в головах. Руки-ноги пораскинул, сопит. Спит, умаявшись.

Конь же… Вот своего рядом поставить — не отличишь. Росписью упряжи отличаются, а в остальном — один в один. Будто в одно время одной кобылицей рождены. У людей такие близнятами зовутся, или двойчатами, а как у коней…

Спешился Илья: негоже со старшим свысока разговаривать.

— Ты уж извини, человече, что сон твой нарушить приходится, — начал он, не зная, как и обратиться. — А только кроме тебя не к кому. Не по злому умыслу и не в насмешку — по нужде великой. Не подскажешь, горы ли это Сорочинские? Как мне Святогора-богатыря сыскать?

А тот посапывает себе, ровно не слышит.

Вдругорядь обратился Илья — и опять без толку. Что делать? Посмотрел повнимательнее — уж не заколдован ли? Вроде нет. Ткнул осторожненько рукой в плечо, потом посмелее, — будто в камень тычет. Взялся поудобнее, чтоб потрясти, где там! Ни на вершок с места не сдвинул. Вот ведь незадача. Как разбудить богатыря? Принялся в щит свой булавой молотить — шуму много, а все как прежде. Спит богатырь, не просыпается.

Не стерпел Илья, и булавой легонько так по боку. Отскочила булава. Он опять, по первой послабже, а уж потом — со всей дури. Ровно в скалу молотит. И досадно, и смешно стало. Как тут быть?

Огляделся — вода неподалеку поблескивает. Так, ямку заполнила. Не ключевая, конечно, но… Набрал в щит, да всю как есть на богатыря и выплеснул. Коли что, разъясню, как все было, повинюсь, а повинную голову и меч не сечет.

И в самом деле, проняло богатыря. Зафыркал спросонья, — не поймет, что случилось, — бородой замотал, рукой по лицу провел, глянул вправо-влево, на бок повернулся, вставать собирается.

— Ты уж извини, человече… — начал было Илья, да осекся, чтобы не расхохотаться: больно уж смешно тот выглядел. И так нехорошо поступил, обливши-то…

А богатырь, тем временем, уж и на ноги поднимается. Сейчас все и объяснится. Только вот ведь что непонятно. Покуда лежал — размером с Илью был. А как подниматься начал… То ли он вверх растет, то ли Илья в росте уменьшается. Выше и выше голову задирает, а угнаться не получается. Вон уже и борода где-то в вышине маячит, ровно облако, а прямо перед глазами — сапога изгиб. Как теперь с таким разговаривать, как повиниться, дорогу спросить? Тут в сторону подаваться надо, растопчет невзначай, и не заметит.

Не успел на коня взмахнуть, сверху как будто туча опускается. Черно кругом стало, хоть глаз выколи. Чувствует Илья, оторвало его от земли-матушки и на воздух поднимает, вместе с конем. Хотел было плечами повести — куда там, так сдавило — не продохнуть. Оно, может быть, и к лучшему: кто ж его знает, сколько вниз лететь, коли высвободиться удастся? А потом, — даже и удивиться толком не успел, — оказался не разберешь и где: кругом мягко, темно и что-то справа шевелится. Подается под руками, и на ощупь — ровно холстина грубая. Крикнуть попытался — и крик глохнет, и труха в рот набивается, дышать тяжко. Так и барахтается, молча, не зная, что и поделать. Конь под ним тоже барахтается, нет у него твердой опоры под копытами.

А потом покачивать начало. Справа, за мягким, застонало-заскрипело-заурчало, волны какие-то движутся. Хоть и незавидно положение, в которое Илья угодил, духом все ж таки не упал: не Змей Горыныч, чай, проглотил, а коли нет — так и выберемся. Вверху же, как время прошло, гром грохотать начал. То есть не то, чтобы гроза, а как будто говорят что-то, на два голоса. Один суровый такой, словно укоряет, второй — тоже суровый, но словно оправдывается. Больше же ничего не слышно, а и слышно — не разобрать.

Сколько прошло времени, про то Илье неведомо, только подошло к концу заточение его, потому как мотать из стороны в сторону перестало. Зашумело над головой, опять подхватило, ввысь подняло, на свет ясный выпростало, — аж глазам больно стало. Зажмурился Илья, слышит:

— Встречай, Славяна, мужа дорогого, да гостя незваного. Откуда в местах наших приключился, по какой-такой надобности, ума не приложу. Только посматривай: нравом уж больно дикий; нет, чтобы по-хорошему спросить, так он меня водой облил. Не ровен час, еще чего учудит, с него станется.

Тяжелый голос, однако ж беззлобный. Глаза протер, удивляется.

Перед ним изба крепкая, из бревен в обхват сложенная. Крыльцо резное; не так, чтобы искусной резьбы, попроще. Столбы навес подпирают, ступеньки к двери ведут, что нараспашку. Баба на крыльце, руки в боки. Сама крепостью как изба, что за спиной у нее. Лицом пригожа, румяна, уста алы, глаза большие, синие-пресиние, две русые косы под повойником, сарафан, птицами заморскими вышитый. Смотрит насмешливо. Или это так кажется?

Богатырь же уже спешился, руку правую на седло положил, Илью разглядывает, сумочку переметную поглаживает. Да неужто вот в этой самой сумочке и привез? Статное ли дело? Вон он, размером-то не больше Ильи.

— Ты, Святогор-богатырь, зла на меня не держи, — только дурень не догадается, кто перед ним, к кому нежданно-негаданно в гости попал, — потому как не удалось мне тебя разбудить. И так я старался, и эдак, а не случилось. Ничего другого и не придумалось, как водой… К тому же, квиты мы. Ты ж меня, небось, вот в этой самой сумке привез?

— Неужто правда? — прыснула Славяна и прикрылась руками.

— Так не бросать же его в горах… Мало ли, обидит кто…

Потемнело лицо Ильи.

— Ты, Святогор, сам только про вежество говорил, да сам же и задираешься. Может, я ростом против тебя не вышел, да и силенки поменее твоей будет, однако ж постоять за себя сумею.

Теперь уж и Святогор расхохотался.

— Да я не задираюсь, — говорит, и вправду, миролюбиво. — К слову пришлось. Звать-то тебя как? Из каких краев тебя в горы наши занесло? За какой надобностью?

— Зовут меня Ильей, по отцу — Иванович, по роду — муромич. Отчина моя далеко отсюда, ежели б не конь, так уж и не знаю, сколько б добирался. А надобность моя простая. Хочу народу послужить, силушкой своею, потому как степняки сильно донимать стали. В дружину княжескую проситься. Вот только навыком воинским не владею. Мне и сказали: есть, мол, на горах Сорочинских, Святогор-богатырь. Он в этом деле из первых первый. (На самом деле, не совсем так было сказано, но не подмажешь — не поедешь.) Ступай к нему да поклонись в ножки, проси, чтобы обучил тебя всему, что сам знает. Я и пришел.

— А вместо того, чтобы в ножки бухнуться, водой окатил, так, что ли? — вдругорядь расхохотался Святогор. — Это кто ж тебе про меня такое сказывал?

— Нашлась одна, — нехотя, не желая врать, признался Илья. — В лесу живет. И глаза у нее — зеленые-презеленые.

Святогор разом смолк. Брови насупил. Смотрит пристально.

— В лесу, говоришь? — бормочет. — И глаза зеленые?

— Нешто ведома? — Илья спрашивает.

— Может, ведома, а может — и нет… — И прибавил, совсем непонятное, как бы в раздумчивости: — То-то и конь говорил…

Не поверил Илья своим ушам.

— Конь говорил?..

— Ну да. Я тебя когда в суму посадил, спросонья был; потом, мол, разберусь. Еду себе, еду, а конь мой спотыкаться стал, что с ним допрежде никогда не случалось. «Что ж ты, говорю ему, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? Ты идти не мошь, аль везти не хошь?» А он мне: «Как прости-тко ты меня, хозяйнушко, везу я двух могучих богатырей, да в-третьих с конем богатырскиим». Не поверил я ему, чтобы такой невзрачный, да богатырем был. И посейчас не верю. А давай-ка мы завтра поутрени поедем во чисто поле, переведаемся силою. Коли сдюжишь, так уж и быть, обучу, чему сам научен.

Так вот что за голоса Илье дорогой слышались!..

— Не могу я с тобой силушкой переведаться, — сказал.

— Это еще почему?

— Заповедано…

— Кем?.. — опять Святогор насупился, потом как будто спохватился. — Погодь, давай поначалу повечеряем, а там все и расскажешь. Чтоб не говорили потом, будто Святогор гостя не приветил.

Как же, не приветил… Стол у хозяина накрыт — на десятерых хватит. Чего тут только нет: и дичина тебе, и птица, и рыба, и пироги, и хлеб-соль, и мед, и квас: выбирай, что глаз приманивает. Гостя не приневоливают, однако ж посматривают, чтоб с пустыми руками не сидел. Сам-то Святогор столу еще ту честь воздает: такие ломти отхватывает да в рот отправляет, иному на целый день хватило бы. Хозяйка, та поаккуратнее; придвинула к себе блюдо с птицей какой-то, пощипывает; нет-нет, на Илью взгляд бросит. А тот и рад бы от Святогора не отстать, да где там!.. Того попробовал, другого. Рыба понравилась. Не такая, как у них в речке. Непонятно только, откуда она у них тут в горах?

Вроде бы, повечеряли. Святогор отодвинулся, кушак ослабил, выдохнул сытно — ровно ветер по горнице. Илья еще прежде него насытился, так себе сидел, в народе сказали б — для численности…

— Пойдем-ка, на дворе присядем, потолкуем, — Святогор поднялся и встал в дверях, пропуская вперед гостя.

Вышли, присели на лавку возле стены.

— Вот теперь можешь сказывать, кто и что тебе заповедывал.

Не стал Илья запираться, тень на плетень наводить. Рассказал все, как было, без утайки. И про хворость свою, что на печь положила, и про калик, что от недуга избавили, и про сказание Бояново, что в сердце вошло, и про зеленоглазую… Слушает его Святогор, и не поймешь: то ли верит, то ли нет.

— Калики какие-то, — пробормотал. — Что за богатыри? Про Горыню — ведомо, про Дубыню, Усыню там… Дон, Дунай… Этот, как его, ратай…

Настал черед Илье подивиться.

— А это кто такие? — спрашивает. — Сколько на свете живу, никто словом не обмолвился…

— Так много ль ты на свете-то живешь? — усмехнулся Святогор. — Я — и то с трудом припоминаю. Братья родные. Горыня — тот горы сворачивал; где дорогу торил, а где загораживал. Дубыня — дубьё верстал; который дуб высок — тот в землю пихал, а который низок — из земли тянул. Чтоб ровные были. Усыня же, говаривали, положит ус поперек реки, и по усу тому, словно по мосту, что пешие, что конные, что телеги переправляются… Пришел я к ним, вот как ты ко мне, посмеялись они надо мной, однако ж не погнали. Научили кое-чему…

— А нонче они где?

Темная тучка пробежала по лицу Святогора.

— Про то сами ведают… Сгинули, должно быть…

Помолчали.

— А ратай? — спросил Илья.

— Что — ратай?.. Ах, этот… Попадись он мне, поквитались бы. Один только раз его и встретил, а уж на всю жизнь запомнил, хоть и давно это было. Я еще тогда с гор своих в иные места наведывался. Так вот. Еду себе путем-дорогою, гляжу, впереди меня идет кто-то. Не скажу, по какой надобности я тогда отлучился, не упомню, а тут, думаю, оно, хоть и пеший, а все ж таки товарищем будет, коли в одну сторону направляемся. Это мне сейчас до людишек дела нету, а тогда молод был, что где знать желал. Еду-еду, а он все впереди, и вроде даже — как было до него, так и осталось. Ну, подхлестнул я коня; прежде он рысцой трясся, а тут порезвее припустил. И опять — без толку. Ясное дело, прихватила меня досада. Конь-то мой, из первых первый, нет ему равных на всем белом свете. В полдня я с гор своих до Киева дорыскивал, по молодости да по надобности. А тут — ровно заговорили коня моего. Уж, кажется, во всю прыть летит, да только странник этот где был, там и остался. Не стерпел я, кричу: «Ай же ты, прохожий человек, приостановись не сомножечко, не могу тебя догнать на добром коне». Он и приостановился, сумочку с плеча уронил. Подъехал я, стал спрашивать: как так получается, что я его догнать не смог? Уж не кудесник ли он какой? «Нет, отвечает, просто ходить мне, оно не в диковинку. Сколько себя помню, всю жизнь на ногах». «Так ты что же, спрашиваю, послом каким будешь?», а сам посматриваю — одежа у него простенькая, лапотки старенькие, не годится такой в посыльные. По стати своей — богатырского рода. Дай-ка, думаю, предложу ему силой померяться. «От земли я, отвечает, за сохой всю жизнь, вот и приобык, к ходьбе-то». Нет, думаю, меня не проведешь. Вон они, плечи какие; такому быка положи, он и не заметит. «Сдается мне, подсмеиваешься ты надо мною, говорю. В сумочке-то что у тебя, в пыль ведь обронил?» «А вот подыми с земли, так увидишь». Ладно, думаю, будь по-твоему. Зацепил это сумочку концом копья, а она ни с места. Поднажал — копье согнулось, затрещало. Соскочил с коня, ухватился одной рукой, потом двумя — никогда прежде такого не случалось, чтобы малость малую да понять не сумел. Потянул со всей мочи, чувствую, в землю уходить начал. Кажется, будто не пот — кровь со лба побежала. Бросил тянуть, выбрался кое-как, не знаю, что и подумать: кого встретил. «Что ж там у тебя такое?» Нагнулся он, поднял сумочку, распахнул. Нет в ней ничего, только хлеба кусок. «Тяжко, отвечает, людям хлеб достается, сколько труда да силушки в него вложено, не каждому богатырю по плечу. Это тебе не мечом махать». Пойди его, пойми… «Звать-то тебя как?» «Микулушкой кличут, Селяниновичем». Вскинул себе сумочку на плечо, повернулся, и дальше направился. Какой он тебе ратай? Ясно, кудесник. «А скажи-ка ты мне, Микулушка, — вслед ему кричу, — может, ты судьбу мою ведаешь?» Остановился он, обернулся. «Я свою-то судьбу не ведаю, куда уж мне твою знать? Только, говорят, есть на белом свете такие горы Сорочинские, на тех горах стоит дерево великое, под ним — кузня. В той кузне — кузнец; он все знает. У него и спроси». «Как же мне кузнеца того сыскать? Я уж не первый год в тех горах живу, а про кузню ту слыхом не слыхивал». «Сыскать ее, в том ничего мудреного нету. Поезжай себе путем-дорогой прямоезжею до росстани, а от росстани влево сверни». И пошел себе, пошел, только я его и видел… Сейчас бы его встренуть, с сумочкой его. С тех пор у меня силушки-то поприбавилось, поквитался бы.

— А что же кузнец? Сыскал?

— Сыскал… Коли хочешь, и тебя к нему провожу.

— Это еще зачем? Мне свою судьбу знать надобно.

— Ты ж вроде как в ученье ко мне набиваешься. А с таким оружием тебе не то что в ученье, ворон в огороде пугать, и то неспособно.

— Так ты что ж, вроде как согласен?

— К кузнецу съездим, там и поглядим. Поздно уже, отдохнуть надобно. Как ты, не знаю, а я еще до солнышка подымаюсь. Вон сарай с сеном, там и ночуй пока. Не взыщи, иного места не приготовили, не знали, что в гости пожалуешь. Непривычны мы к гостям-то, да и не заносит сюда никого.

Сладко спалось Илье. Крепко. Так, что и не слышал, как Святогор поднялся. Только тогда глаза и продрал, когда тот об притолоку сарайную легонько постучал.

— Не взыщи, хозяин, — чуть смущенно сказал Илья. — Больно уж у тебя сено духмяное. Захочешь не проспать, а проспишь.

— А еще в службу княжескую проситься решил! — похохатывает Святогор. — Там не в гостях, не разоспишься. А коли разоспишься, разом службу эту на боках своих почувствуешь.

— Неужто князь дружинников наказывает? — усомнился Илья.

— Мне почем знать? Я не князю — себе служу. Хочу — сплю, хочу — в дозор еду.

— А спросить дозволь: за кем же ты тут дозираешь?

— Да мало ли… Одно время змеи одолели, опять же короли всякие-разные, или степняки за добычей. Только мои это горы, я здесь хозяин. У себя там, творите что хотите, а тут как повелю, так и будет.

— Так ты что же…

— А ничего. Толкну утес какой, перегорожу путь, и вся недолга. Сметливый — тот обратно развернется…

— Ну а несметливый?..

— Таких пока не встречалось, — усмехнулся Святогор. — Собирайся. Утренничать пора, и к кузнецу.

…Кузня представляла собой высокий, большой сруб, солидный, как сами горы, с распахнутыми дверями-воротами. Расположилась она, вместе с хозяйственными и жилыми постройками, посреди леса, на ровной площадке, подалее от обрывов и круч. Мимо нее пролегала дорога — откуда и куда, неведомо.

Спешились Святогор с Ильей, вошли.

Изнутри кузня показалась еще более большой и внушительной, нежели снаружи. Дышал жаром огромный горн, сложенный из валунов; воздух в него нагнетали мехи, в человеческий рост, приводимые в движение двумя подмастерьями. Несколько огромных бочек, наполненных водой, на земляном полу. Еще несколько, поменее, свисали на цепях с потолка. Скамья. Маленькие, не по размеру кузницы, окна с околенками, затянутыми бычьим пузырем. По стенам — инструменты и готовые изделия: подковы, косы, топоры, цепи; вдоль — несколько лемехов, какие-то заготовки. Еще один подмастерье удерживал длинными щипцами на наковальне раскаленную добела заготовку; двое других били по очереди большими молотами, кузнец, с малым молотом в руке, следил за их работой, время от времени останавливая и нанося несколько коротких, выверенных ударов. Косматый, черноволосый, с бородой, растущей не в длину, а вширь, с закатанными рукавами, в кожаном фартуке, размером под стать кузнице, он видимой своей мощью ни в чем не уступал Святогору.

— Здоров буде, кузнец, — громом прогрохотал Святогор.

— И ты будь, — едва скосив взгляд в его сторону, отвечал тот, не прекращая работу.

— Не больно-то ты приветлив…

— Так что с того? Сказывай, зачем пожаловал. Судьбой кованой, что ли, нерадостен?

— Радостен — не радостен, про то сам знаю. Не про себя я. Занесло, вишь, ко мне гостя, в ученики богатырскому делу просится. Оружие бы ему по руке, доспех по стати.

Кузнец бросил мимолетный взгляд на Илью.

— По руке, говоришь? Чтоб по руке, на это время надобно. А пока — вон там, в чулане гляньте.

Святогор кивнул Илье следовать за собой и прошел в чулан. Илья подался было за ним, когда услышал позади голос кузнеца.

— Как подберешь, все, что на тебе и с собой, отдельно положишь. Потому — не твое это. Что возьмешь, год сроку. Через год вернешься, получишь взамен надобное. Раньше никак не поспеть.

— А вот Святогор сказывал, будто ты ему судьбу сковал. Правда то, али подсмеивается?

Кузнец зыркнул в его сторону черным глазом.

— Сомневаешься, значит?

— Не то, чтобы сомневаюсь, а только чудно как-то…

— Добро… Скую тебе судьбу. Но уж коли что не так — не взыщи.

И этот туда же. Не стал Илья с ним препираться, скинул доспех, на скамью положил; поверх — оружие, что при себе держал. Да в чулан подался, там Святогор такой шум поднял, будто с ратью вражескою повстречался.

…Обратно подались, когда Илья осторожненько так, вроде невзначай, поинтересовался.

— Неужто и вправду кузнец судьбу сковать может?..

— Так ты что же, у реки будучи, и не напился?

— Ну почему же… Спросил. Обещал сковать…

Расхохотался Святогор. Никак остановиться не может. В седле раскачивается, вот-вот оземь грохнется. Терпел Илья, терпел, а потом взыграло-таки ретивое.

— Чего гогочешь попусту? — насупился.

Унялся тот наконец. Головой покачивает.

— Не токмо над тобой, — говорит. — Над всеми дурнями. Не оскудеть ими земле нашей, ох, не оскудеть…

Услышал Илья, еще сильнее насупился.

— Не серчай. Сказал же, не токмо об тебе речь. Я вот такой же, как ты, в молодости был. Сила есть, норов есть, а головы вроде как и не надобно. Я, когда к кузнецу по первости попал, так же, как ты, недоверчив был; все, думал, потешаются надо мной, по моей молодости. Спросил я тогда, в ответ посмеяться думал: «Ну, коли ты судьбы куешь, так и отвечай: на ком мне жениться?» Не просто спросил: думал я — ни к чему богатырю жена. Обуза. Он и отвечает: «На прямой спрос и ответ прямой. Невеста твоя в царстве Поморском. Во дворце, на горе высокой. Тридцать лет во гноище лежит, и нет ей до поры исцеления». Хорош сват!.. Как там в народе говорят: у вас товар, у нас купец? Только не по купцу товар такой… Задаром не нужен. Ничего не сказал я, повернулся, да и подался себе.

Прошло сколько времени, довелось мне в Киев наведаться. Там и услышал от гостей заморских: и впрямь, есть на свете царство Поморское, и дворец в нем есть на горе высокой, и девица шелудивая — все сходится, как кузнец сказывал. Мне б послушать да забыть, а я чего-то обеспокоился. Ну как впрямь наворожит что? Недаром про них молвится, что они неведомо с кем спознаются, чтоб искусством своим овладеть. День хожу, другой — шевелится внутри, не дает покою. Пуще и пуще сомнение разбирает. Не выдержал. Спросил, какой корабль в царство это самое Поморское отправляется, упросил с собою взять.

Про то, как плыли, и вспоминать не хочу. Я ведь, помимо платы, обещался работой помогать, от разбойников морских оберечь, ежели случай представится. А сам, едва отплыли, слег, и сколько времени в море были, столько пролежал. Силушку будто отняли, как с земли на корабль ступил. Какой там помогать!.. Когда на берег снова ступил, людишки местные на смех подняли. Толпами ходили на меня посмотреть. А чего ж и не веселиться-то? Доспех на мне — ровно на жерди какой. Лицо посерело, вытянулось, руки-ноги подрагивают, ни меча тебе поднять, ни булавой махнуть.

Только мне и недосуг, их-то гонять за привет такой. Мне, чем ближе, тем все беспокойнее становится. Порасспрашивал я дорогу, рассказали мне, вслед же еще пуще хохочут: «Должно быть, невесту подбирает, себе под стать». В другой раз, осерчал бы сильно, добавил уму-разуму, а тут… В общем, как кузнец и сказывал, на горе высокой терем ейный стоял. Так высоко, что я, пока добрался, ног под собой не чуял. Петляет дорога; идешь по ней, идешь, кажется, уж несколько верст отмахал, глянешь вниз, ан нет, вон она, а ты прямо над тем местом стоишь, где пару часов назад дух переводил. Кроме же как по дороге этой самой, иного пути нету. Оступишься ненароком, далеко вниз лететь придется. Грохнешься — только мокрое место от тебя и останется.

Взобрался, наконец. Терем по размеру такой, что и царю жить не зазорно. Ворота нараспашку, никого не видать, попрятались, должно быть. Я ведь, как последнюю версту одолевал, не больно-то помалкивал. Всем всего столько пожелал, враз не унесешь, — и дороге этой самой, и камням на дороге, что нарочно под ноги лезут, и кузнецу, и невесте, и еще ни весть кому, — вот и попрятались, чтоб под горячую руку не попасть. Нараспашку ворота, — добро, ломать не придется; двери — тоже. Сунулся внутрь — смрад такой стоит, что слезы из глаз, ничего не видать. Как в горенку поднялся, не помню уж. То, что с горы не слетел, здесь полной мерой наверстал, — лесенки узкие больно, да крутые.

Вхожу, вижу, лежит что-то на ложе. Стол, лавки, окошки распахнуты настежь, — только все это как если под водой глаза раскрыть, мутное. Смрад же такой стал, что не вздохнуть. Приблизился я к ложу, а там колода какая-то. Вот как обрубок дубовый, кора сплошная, а по коре вроде как поблескивает. «Что ж вы, думаю, окаянные, вытворяете? Слепому видать, не живет баба, мучается. Потому, видать, и сосватал ее мне кузнец, чтоб я от мук ее освободил». Подумал так, и разом внутри легко стало. Спал с сердца камень тяжкий. Бросил я на стол перстень дорогой, с Алконостом из камня самоцветного, на погребение, вынул меч из ножен, да и ударил…

— Как так? — Илья встрял. — Бабу? Мечом богатырским?

— А кого ж еще? Не корову же… Думаешь, легко было? И рука дрогнула, и меч не так лег, а как хрустнуло, развернулся я, да деру. Оно понятно: дело-то хорошее сделал, только вот поперек себя… Летел, не разбирая дороги; на пристани оказался, и не заметил как. Снова на корабль, — хорошо, сразу подвернулся, — отдал почти все деньги, что были, и опять — едва отплыли, слег, и сколько времени в море, столько пролежал. Только на этот раз все колода мерещилась. Доползу до борта, приподымусь, гляну — вон она, в волнах, догоняет… Долго мерещилась. И даже после того, как обратно вернулся. С тех пор зарок себе дал: в море — ни ногой…

— Дела… — протянул Илья, не зная, что и сказать.

— Дела делами, а только это еще не конец, истории-то. Прошло время, занесло меня к порогам, что на Славутиче. Прослышал я о ту пору, что богатырь среди степняков завелся, силушкой похваляется. Взыграло ретивое, дай-ка, думаю, переведаюсь. Ан вместо степняков — ладьи подымаются. Красиво так изукрашены, паруса цветные, богатые. Дружина крепкая. Мне бы мимо себе ехать, в Степь, а я сдуру возьми да спроси, кто такие да откудова. На заставе спросил, она повыше порогов стояла. Те и рассказали, что ладьи эти из царства Поморского, гружены товаром красным, а ведет их — баба. Чуть не побил я ту заставу — где ж это видано, чтобы бабы на ладьях плавали, товаром красным торговали? А потом рукой махнул; тяжкая жизнь на заставе, может, медом угостились на славу, так что ж мне их теперь за это?.. Только они уперлись: твердят свое, ровно дятлы по одному месту: как есть баба главная. И — веришь ли — что-то в груди у меня взволновалось. Баба, царство Поморское… Помаялся я, и так, и эдак поразмыслил, плюнул на этого богатыря степного, — нехай себе пока тешится, еще свидимся, — и по берегу в Киев. Конь-то у меня в ту пору плохонький был, не то, что нонче; опять же страннички пару раз встретились, поучил уму-разуму… В общем, как в город заявился, ладьи мои уже вовсю торгуют, а среди народа разговоры идут — и впрямь баба у них главная, да еще какая — красавица писаная, на особом корабле, под особой охраною. Уж на что наши витязи крепкие, а и те не из лыка сплетены; хотели тут несколько молодцев на корабль взойти, на бабу взглянуть, — так вразумили, что неделю света белого не видели; разнесло, ровно в борть сунулись, да и застряли.

Разобрало меня тут любопытство. Что ж это за чудо такое, что и увидеть нельзя? А коли нельзя, откуда ж известно, что красавица писаная? Впрочем, у нас издавна так завелось: что сам не видел, того лучше в целом свете нету. Перерядился я в платье зажиточное, стал в рядах, где людишки с ладей торгуют, присматриваться да прислушиваться. Знамо дело, только время попусту потерял; ничегошеньки не высмотрел и не выслушал. А дело-то у них бойко идет; они и торгуют, и покупают, скоро в царство свое Поморское, назад, отправятся, а я вроде как ни при чем останусь. Дай, думаю, тоже гостем прикинусь, авось сладится. Сунулся, — они все больше меха скупали, — сказал, что запас имею, чего предложить. Не успел двух слов сказать, они меня поначалу на смех подняли, а потом коситься стали, с опаскою. Кто ж знал, что у гостей этих самых свой особый язык имеется, свои ухватки, по которым они друг дружку за версту видят?

Так ничего у меня и не вышло, а тут пришел раз, гляжу издали, и вижу — якоря подымают, отплывать собираются. Это что ж мне теперь, и в Киев не сунуться будет, — я ж, между делом, об заклад побиться успел, что высмотрю-таки бабу? Нет, думаю, шалишь. Умом не взял, силушкой возьму. Сбежал на пристань, ухватил канат, что ладью с этой самой бабой на месте удерживал, и ногами в настил уперся. Дружиннички-то ейные веслами толкаются, ругаются, ан с места сдвинуться не могут. «Это что за орясина? — кричат. Чего тебе надобно? Вот мы тебя!..» «А мне ничего другого не надобно, как с главной над вами парой слов переведаться, отвечаю. Переведаюсь, так и отпущу. А нет, век воду баламутить будете, а с места не тронетесь». Один собрался было канат тот самый перерубить, да только он длинный оказался. Махнул я тем концом, что в руках держал, ровно кнутом, он в воду через борт и полетел. Народ собрался, хохочут. Давно потехи такой не видывали.

Смекнули дружиннички, что к чему. Ну, то бишь, супротивничать — только себя на посмешище выставлять. А тут баба эта самая вышла, разузнать, что случилось.

Глянул я на нее, и рот раскрыл. Да и народ, что вокруг толпился, тоже разом поумолк. Не сбрехали люди — впрямь краса писаная.

— Ты зачем, молодец, ладью держишь? — спрашивает.

— А затем, — отвечаю, — что предложение у меня к тебе имеется. Дозволь сказать.

Не сразу, конечно, ответил, потому — потерялся.

— Что ж, говори свое предложение, — улыбается.

Как улыбнулась, совсем я голову потерял. Глаз от нее оторвать не могу. Чего говорю — и сам не ведаю.

— Ты сходенки сбросить вели. Как подымусь, так и скажу. Негоже, при всех-то.

— Что ж ты такое сказать хочешь, что при всех негоже? — еще пуще улыбается.

А я и сам не знаю. Авось, думаю, кривая вывезет.

Подала она знак, сбросили сходни. Отпустил я канат, взошел. Она ручку выпростала из рукава широкого, плавно так повела, ровно лебедушка крылом, проходи, мол. Я же, как ручку ее увидел, столбом встал; потому — перстень у нее на пальце, с Алконостом из камня самоцветного. Разом все вспомнилось, будто вчера случилось.

Заметила она, что меня в оторопь привело, перестала улыбаться.

— Аль прежде видел? — спрашивает.

— Не без того, — отвечаю.

— А чей он, ведаешь?

— Может, и ведаю… Откуда он у тебя?

— А ты кто таков собой, чтобы спрашивать?

— А такой… Может, этот самый перстень, он мой был…

— Ах, вон оно как… — Призадумалась, на меня глядит.

Святогор неожиданно прервался, чуть приподнялся на стременах и приложил ладонь к глазам. Илья проследил глазами направление его взгляда, но увидел разве что маленькую темную полоску далеко в небе.

— Змей, — совершенно будничным голосом произнес Святогор. — Давненько не видел…

— Змей? Какой змей? — не сразу понял Илья.

— То есть как какой? Вестимо, тот самый, которого в народе Горынычем кличут. В горах моих живет, далече отсюда. Давненько не видел.

— Вот так прямо и живет? — удивился Илья. — Что ж ты его… не того?..

— Живет себе, и живет. Мне не досаждает, я его и не трогаю. А ты что думаешь, мне его на цепь посадить? Дом сторожить?

— Он же… Он же в землю нашу летает, народ губит, села разоряет…

— Сам видал, али люди брехали? — насмешливо глянул в его сторону Святогор. — Ну, так кого разоряют, тот пусть сам о себе и обзаботится. А мне змеи не мешают…

Не понимает Илья. Как же так получается? Народ Святогора первым богатырем почитает, — ну, может, не первым, одним из первых, — а ему до народа и дела нет. Сам по себе. Забился в горы и живет, в ус не дует. Оно, конечно, через горы эти ни один враг не сунется, да только не потому, чтоб богатырь за землю стоял, что его породила, а потому, что досадить боятся. Чудно… Спросить хотел, напрямки, а против воли вырвалось:

— С бабой-то, что дальше приключилось?

— С бабой-то?.. А ничего… — Святогору то ли не хотелось припоминать, то ли рассказывать, то ли змей его мысли в сторону увел. — Украл я ее, как положено. Дружину ее побил немного, ладьи поломал. Не в Киеве, конечно, когда в обратный путь отплыли. Я за ними берегом последовал, и когда они к берегу пристали, тут и украл. Сказал ей, как все было, и про кузнеца не утаил, как он мне судьбу выковал. И она мне рассказала, как лежала в тереме во гноище, как водили к ней лекарей всяких-разных, — ни один с хворобой ее не справился. А потом, — она уж вроде как отходила, — какой-то молодец ударил мечом по коросте, что тело ее покрывала, та и спала. Это ей слуги рассказывали, — они из углов да щелей выглядывали. Даже след от удара остался. Стала она с той поры выздоравливать, скоро совсем оклемалась, ровно родилась заново. И положила она о ту пору зарок себе наистрожайший — уж коли и суждено ей выйти замуж, так пусть же суженым ее станет тот самый молодец. А найти его — по перстню собиралась, что он на столе оставил. Сама она богатствам счета не знала, вот и построила ладьи, дружину набрала, торговать стала. Так оно проще молодца найти, потому как слава о красоте ее за сто верст впереди бежала. Ну да и силушкой не обижена, за себя постоять может; сказывала, как-то раз подъехал к ней какой-то соискатель, мой это перстень, мол, нашла, кого искала. Так она его в бараний рог скрутила, даром что подковы гнул, ровно прутики ивовые. В общем, к чему это я? А к тому, что коли уж ты попросил кузнеца судьбу себе сковать, не бегай ее, все равно не убежишь.

— Да я и не просил вроде… Думал, вы надо мной надсмехаетесь, — сказал Илья. — А что, ежели вернуться? Я мигом — туда и обратно… Объясню…

Святогор расхохотался.

— Коли б кузня та простая была, может, и вернулся бы. Да только нет тебе к ней дороги, пока срок назначенный не минует. Сколько он тебе сроку назначил? Год? Вот через год — любую дорогу выбирай, каждая к кузне приведет; а до той поры — и не пытайся.

* * *

…Чем Илья Святогору глянулся? А может и не глянулся вовсе? Может, лишние руки в хозяйство на время заполучить решил? Про то не ведомо; только согласился богатырь обучить Илью искусству воинскому, а заодно навыкам разным, которые тот, по причине немочи своей многолетней, освоить не сумел. Где грубая сила требуется, там пожалуйста. А вот, скажем, косьба? Тут рукоятку надобно правильно на косовище расположить, пятку к земле прижать, чуть приподнять лезвие — и повернуться телом вполоборота. Не руками тащить косу по земле — телом вести. Оттого-то у неопытных косцов поначалу поясницу и ломит, али ладони в мозолях. Ну, про то, как острие в землю со всего маха вгоняют, и говорить нечего. А Илья — чем хуже прочих? Не один десяток раз косу из земли вытаскивал, сколько кочек смахнул, — не счесть, пока получаться стало.

С конем обращаться — тоже уметь надобно. Прежде чем потник положить, спину обтереть надобно, посмотреть, нет ли натертостей. Ремни седельные строго подогнать: послабже — соскользнет седло, посильнее — задохнется конь. Опять же уздечка. Сколько пальцев должно помещаться между горлом и подбородным ремнем? А сколько между ремешком и челюстью? Не так все просто.

Да и ездить — целая наука. Конечно, ежели надобно, чтобы конь, помимо прочего, твоим боевым товарищем был. Как команды ему подавать, голосом ли, движениями рук и ног. Как в седле держаться, чтобы не слететь. Здесь тоже довелось — и падать, и место себе, что с седлом соприкасается, поотбить.

С воинским искусством — то же. Поставит Святогор, к примеру, колоду, махнет мечом — та и рассыплется надвое. Махнет Илья — зазвенит меч, да и отскочит, хорошо еще, ежели ладонь не вывернет. И булава. Казалось бы — дубина дубиной, махай себе, — поберегись, коли голова дорога; только Святогор приложит колоду — та крякнет и осядет, а у Ильи — отлетает булава, точно по камню хватил.

Или вот лук. Тоже искусство — наложил стрелочку, натянул тетивочку, и пуляй себе. Главное — посильнее натянуть, чтоб подальше стрелка полетела, да покрепче держать, чтоб лук не выронить. Ну, и прицелиться, конечно. А только попервой тетивочка та самая так Илье по запястью шваркнула, чуть не взвыл. И оружие выронил, от неожиданности, и куда стрела улетела — не заметил. Только Святогор пуще в другой раз хохотал: это когда Илья на скаку выстрелить попытался. Допрежь он все луком цеплялся: то за седло, то за самого себя, а тут вскинул, да и не удержался в седле, так грохнулся — земля содрогнулась…

Копье тоже… Приспособил Святогор вроде как чучело, только из толстого ствола. Привязал поперечину; с одной ее стороны днище от бочки приспособил, с другой — дубину на веревке. Мчится Илья, копье наклонив, чтобы в днище посильнее да поточнее ударить; а как ударит — повернется чучело вокруг себя, и дубиной по всаднику угодить норовит. Коли что не так — как раз дубиной и приголубит.

Тяжко идет ученье, ох, тяжко. Даже и не думалось, что так оно будет. Однако ж понемногу дается.

Одно Илью смущает. Славяна, жена Святогорова. Прошло время, примечать стал: как только нет того поблизости, — и рядышком пройти норовит, и заденет слегка, и глазами поведет, и голову наклонит особенно как-то. А Илья, он из камня сделан, что ли? Али слепой, али к красоте бабьей нечувствителен? Вот и мается, не знает, как поступить. И Святогору не скажешь, потому — сказать особо нечего, и ей — посмеется, ишь, чего удумал…

Бегут дни, один на другой похожие; только тем и отличаются, что на дворе. Оно, конечно, в хорошую погоду и по хозяйству, и искусству воинскому, и прочим навыкам обучаться куда как сподручнее, нежели под ветром и дождем. Только ведь ни враг, ни нужда не спрашивают, когда придти; посему — завсегда быть готову встретить их надобно. Мужает Илья, матереет. Не просто силушку в себе чувствует, разухабистую да вольную, — разумной силушка становится, расчетливой, не бежит поперед головы. Уменья прибавилось. Видели бы его отец с матерью…

Гнать старался от себя мысли о родителях. Соскучился очень. Как-то они там, без него? Вот, кончится ученье, первым делом — домой отправлюсь. Сколько там еще до назначенного кузнецом сроку осталось? Потому как решил для себя: в тот день, что кузнецом назначен, поклонится Святогору до земли и распрощается. Не век же в учении да гостем, пора и честь знать. Дальше уж как-нибудь сам.

* * *

…Вот он и настал, наконец, день долгожданный. Совсем уж Илья мыслями измаялся. Не то, чтоб совсем уж оперился, а так, едва на крыло стал. Худо-бедно за себя постоять сумеет. И не только за себя. Оно, конечно, далеко ему до Святогора, ну да ничего, с опытом наверстается. Слова осталось правильные подобрать, чтоб не обиделся. И со Славяной так распрощаться, чтоб не подумала, будто он от нее бежит. Пока к кузнецу да обратно, есть время подумать.

Позавтракали, собрались, в путь подались. Святогор привычно по сторонам поглядывает, не нарушил ли кто владений его, а Илья все слова ищет правильные. Только не выходит никак. Больно уж неловко получается: чем таким может он отплатить за учение, за привет? То, что по хозяйству помогал, так это не в счет. Вот коли б битва какая приключилась, чтоб помочь, из беды выручить — это да. Так ведь, как назло, разогнал богатырь всех королей и иже с ними, если и идут куда походом, горы эти, небось, за сто верст стороной обходят.

Тут Святогор осадил коня, повернулся в сторону утеса голого, застыл. Илья тоже глянул, но ничего не увидел: скала себе, и скала, площадка ровненька, деревца чахлые за камень зацепились. Полно здесь таких. А только Святогору такое видится, что Илье разглядеть не под силу.

— Чего там? — спросил.

— Не пойму, — отвечал Святогор. — Странное что-то. Слухи были, водятся в горах силы какие-то грозные, неведомые, которым и названия нету. Никогда с такими не встречался. Не они ли пошаливают? А ну-ка, глянем…

Ближе и ближе подъезжают. Осторожничают. Больно близко тропа к обрыву вьется. Не то, чтоб узка, а коли что не так… Даже думать не хочется, что будет, коли не так… И видит Илья, что прежде от взора его пряталось — камень какой-то к скале на площадке притулился. Будь один — он и не заметил бы, а заметил — так и пускай себе лежит, есть-пить не просит. Не то — Святогор. Вот уж воистину — хозяин. Приметил непорядок.

Это уж когда на площадку выехали, понял Илья слова Святогоровы. То, что издали камнем простым виделось, домовиной оказалось. Старой на вид, но прочной, дубовой должно быть, от времени прочнее камня ставшей. Обычного размера. Крышкой прикрыта. А по крышке — вырезано что-то непонятное. Доводилось Илье видеть письмо — это когда по бересте, скажем, или по чему еще, значки выводят, буквами именуемые. И такой силой обладают эти самые значки, что кто владеет этой самой премудростью, тот про что хочешь кому хочешь за тридевять земель все расскажет, будто с глазу на глаз, — ехать не надобно. Достаточно бересту эту самую послать. Только те, что Илья видел, и те, что на крышке — не похожи вроде.

Спешились оба, осматриваются. Никаких следов. Домовина — и все. И так смотрели, и эдак — ничего не высмотрели.

— Ты, Илья, в сторону стань, — пробормотал Святогор. — И держи меч, али булаву там, наготове. Я сейчас крышечку-то возьму, да подвину. Коли что оттуда выпорхнет, так ты не зевай — бей без промаху. Потом разберемся, что да как.

— Стоит ли, — усомнился Илья. — Может, не живой там. Негоже беспокоить.

— Негоже бросать вот эдак-то, посреди скалы. Взялся упокоить — так и упокой по-человечески. Ежели не живой окажется, сами упокоим, как подобает. А ежели сила какая злая, — попотчуй ее без жалости.

— А ну как пустая? — спросил Илья.

— Да кому оно понадобилось, пустую домовину в гору затаскивать? Готов?.. Поглядывай!..

И прежде, чем Илья толком сумел приготовиться, толкнул крышку в сторону и отпрянул. На вид тяжелая, крышка подалась легко, ровно перышко, обнажив под собой пустое пространство. Святогор, отмахнувший сжатую в кулак руку за спину, готовясь разить, крякнул.

— Вот тебе и на, в самом деле пустая… Что за напасть!..

— Далась она тебе, — досадливо поморщился Илья. — Лежит себе, и лежит. Как бы нам к кузнецу не опоздать…

— Не опоздаем…

Святогор еще раз оглядел домовину, хотел, видно, ногой пнуть, потом раздумал, к коню направился.

— Ладно, будь по-твоему…

Уже собрался было в седло, но замешкался. Расхохотался.

— А ну-ка, полезай в домовину. — Это он Илье.

— Зачем еще? — удивился тот.

— Полезай, полезай, не бойся. Я, ежели что, ее по щепочкам разнесу. Засаду устроим. Ты вовнутрях будешь, а я тут снаружи прилягу, будто неживой. Как кто явится, знак подам. Нельзя же вот так просто, взять, и уехать, не разобравшись.

— На обратном пути глянем, — пытался урезонить его Илья. — А то, может, не тот явится, кого ждем… Ну, может, он не живой, хозяин домовины-то…

Но Святогора было не остановить.

— Нешто это видано, чтобы не живые по свету белому шастали? Это детишек неразумных пугают, да и те не очень-то боятся. Нет уж, коли умер, так умер. Полезай, говорю. С час покараулим. Не заявится никто, дальше подадимся. Как и говоришь, на обратном пути глянем.

Очень не хотелось Илье в домовину ложиться. Не то, чтобы боязно, а все ж таки не по себе. Вот ведь незадача, попала вожжа Святогору под эту самую… под кольчугу. Ладно, час полежать, это не на веки вечные.

Улегся Илья, Святогор крышкой накрыл, повозил, прилаживая.

— Ну что, удобно тебе? — спрашивает. — Дышится?

— Удобно, — буркнул Илья. — Ты давай тоже, в засаду…

Снаружи громыхнуло; должно быть, Святогор, изображая неживого, грохнулся, как стоял. И затих.

Лежит Илья, прислушивается. Скучно. Не поймешь, сколько и времени прошло, скоро ли вылезать. Потихоньку лаять себя начал, что поддался Святогору. Ребячество учинили, ровно дети малые. Как вдруг…

Показалось Илье, будто разверзлось у него под спиной, будто проваливается куда-то. Захолонуло сердце, вскинул руки, чтобы крышку сбить, — ан не руки у него, крылья. И не в домовине он более, в небе синем. Высоко-высоко. Среди стаи птичьей. И сам он вроде не человек, а птица. Радостью переполнен, волей, свободою. Парит вместе с другими к горам дальним.

Только это всего лишь показалось, что дальние. Первая придвинулась — и не заметил как. Нет вершины у горы. Вместо нее — огонь живой полыхает, во все небо. Жар нестерпимый. Некоторые птицы, что впереди летели, вспыхнули коротко, — и нет их. Остальные же — не боятся и не сворачивают, летят в огонь, ровно и не огонь это вовсе. Илья, хоть и страшно ему стало, за ними держится.

Миновали гору. Дальше летят. Не заметно, чтобы птиц меньше стало. И огня не заметно было: так, сияние какое-то вокруг, вовсе не жаркое…

Одну миновали — вот уже и вторая, ничуть не меньше первой. По склонам ее, будто смола течет. Медленно так течет, пузырями покрыта. Воздух над смолой колышется, не иначе как испарениями пропитался. Камнем падают вниз некоторые птицы, остальные же — не боятся и не сворачивают, прямо путь держат. Страшно Илье, а не отстает.

И эту миновали. Третья надвигается, тоже как смолой текучей покрытая. Пригляделся Илья — нет, не смолой, змеями. Такими огромными, что и сказать нельзя. Поднимают вверх головы, шипят так, что уши закладывает. Замирают крылья распластанные у некоторых птиц, так и летят вниз, распластанные, навстречу пастям разверстым. Остальные же — не боятся и не сворачивают, машут себе крыльями.

Позади остались горы. Впереди — синь моря-океана, только вдалеке, на самом горизонте, темнеется что-то. Думал, далече лететь, ан нет, совсем скоро хорошо видно стало. Остров стоит посреди безграничной водной глади. Камень огромный на острове том, белый-белый. Два потока из-под него выбиваются и в море текут. Один светлый-пресветлый, другой — чернее черного. Не видел таких камней прежде, однако ж безошибочно знает — Алатырем камень тот в народе кличут. Настолько большой, что и сказать нельзя. Только рядом с тем деревом, возле корней которого приспособился, почти не заметен. Вознесло дерево то крону свою пышную на высоту недостижимую, раскинулась крона во все стороны не иначе как на полмира. Справа средь листвы на дереве том один дворец золотом сияет, прекраснее которого в целом свете не сыщешь, коли влево не посмотреть. Там такой же прекрасный, но серебряный. И какой из них лучше — сказать невозможно. Пока на один смотришь, — он лучший, а стоит взгляд перевести, — да нет же, этот!.. Ближе подлетают, уже и иных птиц, на ветвях сидящих, разглядеть можно. Думал прежде, сказки народ сказывает, на потеху, а оказалось… Вон она, Гамаюн-птица, а вон — Сирин. И Алконост, и Стратим, и еще какие-то, чьих прозваний не ведает.

Ближе и ближе дерево. Уже и листочки на веточках видны. Чувствует Илья, вроде как подустал немножко, пора бы и отдохнуть, не все же крыльями махать. Присмотрел себе веточку, к ней устремился. Только было лапы вперед выставил, чтобы половчее ухватиться, да листочек махонький, что на веточке рос, раздался разом во все стороны, так что Илья сквозь него мимо веточки махнул. Глядит вниз, и глазам своим не верит…

…На одном из холмов приречных примостилась деревенька невеликая — дворов тридцать. Спряталась посреди лесов да дубрав, только с реки и разглядишь ее. Ладненькая да аккуратненькая, сколько здесь простояла — кто ведает? Избы, сараи, постройки хозяйственные…

Ажно сердце к горлу подбросило, слезы на глаза навернулись. Как же не узнать родимых мест-то? Вон она, изба родимая, а рядом с избой… Да неужто деды его родные? Молодые, сильные, головы задрали, приметили, руками призывно машут. Узнали. Даже в птичьем облике узнали. Крикнул Илья в ответ, крылья сложил, чтоб побыстрее…

Как вдруг…

— Ну ты чего там, заснул, что ли? — прогремел голос Святогора.

Слетела в сторону крышка. Открыл глаза Илья — и сразу зажмурил от яркого света. Головой трясет, в себя приходит.

— Вылазь, чего разлегся!.. Нет никого, только время понапрасну потратили…

Вылезает Илья, и вид у него такой очумевший, что даже Святогор заприметил.

— Что это с тобой? — полюбопытствовал.

А Илья и сказать ничего не может. Глаза таращит, рот разевает, будто рыба на суше.

— Никак, языка лишился? Сперва ног, теперь языка… Хорош богатырь!..

Не лишился языка Илья, только и рассказать толком не может. Да и как тут расскажешь? Звенислов — тот смог бы, или Боян… Все ж таки поведал. Коряво, через пень-колоду, а рассказал о видении чудном.

Слушает его Святогор, губы кривятся. С одной стороны, не врет вроде, а с другой… Хотя, чего там, мало ли что во сне привидеться может. Или не во сне? Вон, перо какое-то птичье к бармице пристало.

— Ну, вот что, — решил вдруг Святогор. — Давай, мы теперь наоборот поступим. Ты снаружи караулить будешь, а я внутри полежу. Может, и мне чего глянется.

— Сам же сказал, время понапрасну теряем. Поехали к кузнецу, как решили.

— Никуда он не денется, кузнец твой. Ты только в оба смотри. Ежели не так что, знак подай.

Святогор улегся в домовину и повозился, устраиваясь поудобней. Илья неодобрительно качал головой.

— Все. Накрывай. Я недолго. Не привидится скоро, так и вылезу.

Приспособил Илья крышку, отошел пару шагов к скале, присел, спиной прислонившись. По сторонам посматривает, ждет, когда Святогору надоест дурью маяться, потому как нет никого окрест, никакой тебе силы вражьей.

А тому скорешенько надоело. Слышит Илья, завозился богатырь, наружу собирается. Поднялся, повел плечами, руки развел, — затекло тело, в домовине лежавши. К коням отправился, обернулся — чего там Святогор мешкает? Али еще полежать надумал?

— Слышь, Илья, чего это там, сверху-то, крышку держит? Не подается…

— Да нет там ничего, — пожал плечами Илья. — Поехали, солнце уж вон где…

— Не могу, не пускает меня домовина… Ну-ка, попробуй, снаружи-то…

Крякнул Илья досадливо; что такое сегодня со Святогором приключилось? Подошел к домовине, наклонился, толкнул крышку. И впрямь не подается. А нут-ка кулаком, да со всего маху, — только кулак отбил. Была крышечка деревянна да легонька, а стала вроде как каменна. Глядит Илья, не поймет, в чем дело.

— Давай, пошевеливайся, — Святогор изнутри поторапливает. — Тяжко здесь становится, дышать нечем. Рукой не получается, булавой бей, мечом. Разнеси ее, домовину эту, в мелкие щепочки…

Взмахнул Илья булавой, приложил со всего маху. С оглядкой приложил, с таким расчетом, чтобы когда брызнет щепками, по Святогору не задеть. Отскочила булава, ровно от скалы, зазвенело так, что в глазах свет померк.

— Сдурел ты там, что ли? — Святогор кричит. — Мало не угробил совсем…

Глянул Илья — ни следа на домовине не осталось, ничего ей не приключилось, а в том месте, где удар пришелся, вроде как цепь железная показалась. Показалась — и исчезла, и нет ее. Вдругорядь приложился Илья, а что толку? В третий, в четвертый… Подвинуть попытался — будто в скалу вросла. И Святогор затих, не слышно его стало, а то все ругался да подгонял.

Бросил Илья оружие в сторону — нет от него проку никакого, упал на колени, приник к домовине.

— Как ты там?.. Живой?.. — спросил, с замиранием сердца.

— Живой пока… — глухо донеслось из домовины. — Ты вот что… Видать, по мне домовина сделана, видать, судьба моя такова. Нечего и спорить…

— Судьба… — Илья поднял голову. — Судьба!.. Кузнец!.. Он ее ковал, ему и ответ держать!.. Не помирай, Святогор, погоди, я мигом… — Вскочил на ноги, к коням бросился.

— Стой, погоди… Не ведаю, дождусь ли… Ежели что… Отцу моему в ноги от меня поклонись, виноват я перед ним. Прощенья попроси. Где найти его — кузнец скажет. И еще… Есть здесь щелочка махонькая. Подойди, приклонись к ней. Дыхну я на тебя, силушки-то и прибавится…

— Не надо мне твоей силушки, она тебе и самому пригодится. Ожидай, скорешенько я.

Подхватил Илья оружие, метнулся к коням, вспорхнул в седло, дал в бока пятками. Не прошло ученье Святогорово мимо; спохватился конь, рванулся, полетел, ровно птица. Что там богатырь вослед кричал, не разобрать…

Торопится Илья, спешит-поспешает. А ну как кузнеца на месте не окажется? А ну как время не досчитал, до года? Или конь дорогу позабыл? Сколько верст, до кузни той? Успеет ли?

Не позабыл конь дорогу, вот и кузня. Ворота нараспашку, звон стоит, металла об металл. Знать, хозяин на месте, при деле. Соскочил Илья, в двери распахнутые бросился. И чуть не с кулаками — на кузнеца. Кричит непонятное, словно ум по дороге подрастерял, разом и про Святогора, и про домовину, и про судьбу выкованную — ничего не разобрать.

А кузнец стучит себе молотом, будто и не к нему обращаются, ухом не ведет. Только когда Илья приумолк, дух перевести, кивнул в сторону бочки с водой.

— Ты, молодец, охолони маленько, водички вон хлебни. А потом уж и говори. Ты ж все в кучу одну сметал, повыше кузни моей будет. Чего там стряслось, со Святогором-то?

Не стал Илья воды пить, хоть и разгорячился сверх меры. Еле-еле в руках себя держит, чтоб на кузнеца с кулаками не броситься. Человека выручать надобно, а он — охолони маленько… Однако ж не полез в драку, снова сказал, по правде, — не яснее прежнего.

— Вон оно, от чего ты так переполошился, — протянул кузнец, не прекращая работы. — А ко мне чего прибежал?

Опешил Илья.

— То есть как чего? Ты ж ему судьбу ковал?..

— Ну, ковал…

— Значит, знамо тебе, как его из беды выручить?

— А может, это и не беда вовсе? Может, вышел ему срок? Не до скончания ж веков по горам разъезжать… Пора и честь знать. Другим уступить.

— Да кому — другим? Он же первый на земле богатырь! Как же нам без него?

— А как вам без него? Нешто хужее будет? Что-то я не слыхивал, чтоб он об вас поминал. Жил себе, без вреда — без пользы.

— Не нам то решать, кому жить — кому помирать. Говори наскоро, как Святогора из домовины вызволить?

— А никак. Что же касаемо: кому жить, кому помирать… Молод ты еще, того не ведаешь, что вот коли забудут о тебе — тут и смерть; а пока помнят — нет смерти.

Оборвалось внутри у Ильи, как услышал: никак. И до этого понимал, что напрасна спешка его, только гнал мысли эти из головы. Надеялся. Развеяло надежды сказанное просто, буднично: никак.

— Ты, молодец, коли горевать собрался, так ступай куда-нибудь подале, — кузнец между тем говорит, — потому как не один ты такой на белом свете, долю свою ищущий. Работы невпроворот. Я тебе доспех — оружие обещал? Обещал. Скидавай, что на тебе, и клади на лавку. Там вон свое забирай, в пристроечке.

— Проститься надобно… — пробормотал Илья. — Попрощаюсь, потом вернусь.

— Дело твое. Коли уверен, что дорогу отыщешь… Хошь туда, хошь обратно. Кстати, ты говоришь, он тебе силушку свою отдать хотел, в лицо дыхнуть?

— Ну…

— Согласился бы, не стала б носить тебя земля-матушка, не выдержать бы ей такой тяжести. Неизвестно, чья б домовина была…

Вздрогнул Илья. Да неужто Святогор…

— Он еще к батюшке родному с наказом послал, прощения испросить… Сказал, у кузнеца спроси, где живет, он знает.

— Вон оно как. Ну, знаю, укажу дорогу. Заходи, как в пристроечке покончишь.

Вздохнул Илья, поставил оружие в уголочке, доспех разоблачил, сложил на лавке. Принес, что на седле приторочено было, тоже в уголочек поставил. Ему ли с кузнецом тягаться? Тот неизвестно сколько на свете прожил, неизвестно сколько судеб сковал. Спросить, что ли?

— Слышь, кузнец, — а сам в сторону смотрит, будто о чем неважном речь завел, — а окоромя доспеха с оружием, ты мне, часом, ничего боле не сковал?

Тот замер на мгновение, а потом так расхохотался — ровно гром по кузне. Мало молот не выронил.

— Что обещано было, все сковал, — отвечает. — Я свое слово крепко держу. Не отвлекай попусту. Сказано ж было — непочатый край работы.

И снова стучит. Потоптался Илья, потоптался, да и пошел в пристроечку. А чего еще делать-то? Надел доспех, — по нему сделан, и легкий, и прочный; меч, нож, булаву, копье, лук — все в руке лежит так, что лучше и не надобно; щит — пожалуй, что и самого Святогора удар сдержит… Сдержал бы…

Затуманилось лицо Ильи. Подобрал все, что ему полагалось, отнес, к седлу приторочил, в кузню вернулся, как велено было.

— Ну, как тебе? — кузнец спрашивает.

— Спасибо, — Илья отвечает. — Не знаю, как и благодарить…

— Живи по совести, вот и вся благодарность твоя будет. Все, что оставил, знаю кому верну. Теперь об отце Святогорове… Недалече он тут. Для твоего коня недалече. Все прямо по дороге, на третьей росстани — направо свернешь, а на двух первых — налево. Мимо не проедешь. Вот тебе палица железная, в шесть пудов. Как попросит он у тебя руку, ты ему палицу-то эту и протяни. Слепой он, от древности своей, не заметит.

Хотел было Илья спросить, к чему человека старого обманывать, потом рукой махнул. Все одно ничего толком не узнаешь. Только и сказал:

— Не знаю уж, свидимся ли, а завет твой на сердце положу, рядом с батюшкиным. Прощевай, что ли…

— Прощевай, — кивнул кузнец.

* * *

…Не проехал Илья мимо. Негде тут было заблудиться, как кузнец и сказывал. К тому же, было удивительно, но вроде как знакома была коню его дорога. Лесом шла, ни разу к ущельям либо кручам не вывела. Опять подивился — кто ж ее и проторил-то в здешних краях, коли ни одной живой души не встретилось?

Изба оказалась приземистой, не то, что у самого Святогора. Однако такая же крепкая на вид. Впрочем, не стал Илья особо осматриваться, сразу к крыльцу направился. Помнил — отец богатыря древний, к тому же слепой, спутать невозможно. А ежели часом возможно оказалось, так хоть дорогу спросить.

Постучал в дверь, прислушался, изнутри слабым голосом сказали войти.

В горнице, за массивным столом, сидел на лавке благообразный старец, глаза веками прикрыты. Седой, словно лунь, на вид — хлипенькой. Глянул Илья на палицу, что с собой прихватил, неловко стало.

— По здорову буде, хозяева, — поклонился, как принято. — Мне бы узнать: не ты ли, часом, батюшка Святогоров будешь?

— А тебе по какой надобности? — как-то неприветливо буркнул старец.

— С поручением я к нему послан, от сына его, — не стал ходить вокруг да около Илья.

— С поручением? — Старец склонил голову набок и вперился в Илью незрячими глазами. — С каким таким поручением? Да и нет у меня более сына. До смерти не прощу его…

— Знать, не сбился с дороги, попал, куда надобно, — вздохнул Илья. — Поклон я тебе привез, — поклонился поясно, — и просьбу великую, от Святогора богатыря. Просит он у тебя прощения вечного, потому как… Потому как…

И замялся.

— Ты не майся по-пустому, говори, как можется, не виляй да не приукрашивай, как есть. Времечка-то у меня предостаточно. Скажи, поначалу, где увиделись, почему тебя он ко мне послал? Да ты присаживайся, в ногах правды нет.

Присел Илья, рассказывать начал. Как мог. На старца не смотрит, в пол уставился. Не все сказал, кое-что утаил. Немного и времени понадобилось. Тихо слушал старик, не перебивая, не шевелясь. Закончил Илья повесть, скосил глаза и видит, перекосилось лицо старца, лютой мукою перекосилось. Протянул он к Илье руку старческую, дрожащую.

— Помоги мне подняться, добрый молодец. Помоги выйти на двор, присесть на крылечко…

Совсем было Илья в ответ ладонь протянул, да вспомнились слова кузнеца. Сердца ли послушать, али мудрости? Будь, что будет; послушаю в этот раз мудрости, против сердца пойду. И протянул палицу.

Ухватил ее старик, не ощутил в руке железо холодное, вместо тепла человеческого. Сжал слегка — ушли пальцы в железо, ровно в песок.

— Не за прощением приехал ты, — говорит, и палицу к себе подтягивает, — привез мне весточку нерадостну. Знать, убил ты Святогора богатыря; не в честном бою — тут никому с ним не сладить было. Хитростью одолел, коварством верх взял. Сам хочешь первым богатырем слыть? Не будет тебе прощения, ни пощады не будет.

Хотел Илья руку из петли ременной выпростать, не выходит. Туго захлестнула, не выпутаться. А старик, даром что хлипенькой казался, так тянет, что и самому Святогору не устоять бы.

Тут бы и пропасть Илье, только словно тучка набежала на небо, потемнело в окошке, и снова светло. Раздался и стих шум крыльев, дрогнула избушка, приседаючи. Тишина настала, глубже самого глубокого омута. А потом, поначалу тихо, а затем все нарастая и нарастая, зазвучала песня. И пела ее то ли молода жена, то ли красна девица. Так пела, что раз услышав, вовек не захочешь иной голос слышать…

Замер старик, задрожал, отпустил палицу. Еле устоял Илья на ногах, пошатнулся, но устоял.

— Правду сказал ты, молодец, как есть правду, — старик шепчет. — Не тебе у меня, мне у тебя прощеньица просить надобно. Иди ко мне, становись. Стань мне сыном вторым, прими благословение…

А у самого слезы из глаз невидящих так и хлынули. Прижал к себе голову Ильи, — тот, теперь уже сердцу повинуясь, опустился перед стариком на колено. Шепчет что-то. Потом оттолкнул резко.

— Ступай скоро, не оборачивайся; коли обернешься — не миновать тебе беды. Садись на коня резвого, и прочь отсюда. Сам Святогору скажу, что исполнил ты поручение его, скоро свидимся. Разберемся промежь себя, кто перед кем виноват. Поспешай, рано тебе еще Сирина слушать…