До поворота — рукой подать, а там уж и не стало слышно Сирина. Не оглядывался Илья, как старик наказал, избежал беды. Как теперь вот мыслей избежать невеселых? Пустил коня шагом. Задумался. С одной стороны — чист он пред Святогором; что мог — сделал, что обещался — исполнил. Оно, конечно, надо бы и к Славяне заглянуть, по хорошему-то. Только как? К отцу сунулся, — обещавшись, конечно, не сам по себе, — едва жизни не лишился. К жене — как бы чести не лишиться. Чего уж там вокруг да около — вдовая она нынче. Кто бы что ни говорил, — не подняться Святогору из домовины. Как оно там дальше будет — про то неведомо, а сегодня-завтра точнехонько не подняться. Может, он уже и крыльями машет, на пути к Дереву. А Славяна? Как-то встретит весть о кончине богатыря? При живом-то заигрывала… Илья — он ведь не из камня, не чужд обаянию женскому. Не ровен час… Тьфу, пропасть, подумать — и то соромно, что может случиться не ровен час…

Сколько за день всего приключилось, так ведь и не вечер еще. По-иному ладил провести, только вот загад не бывает богат. Коли б все ладно приключилось, попрощался бы со Святогором, миром-ладом, и к своим подался. До заката б с родными встретился. Ан нет, не получается волю дать коню. Давит грудь тоска непривычная. Сам себе боялся признаться, подумывал иногда, — убедит Святогора к службе княжеской. Вместе рубежи от степняков и прочей нечисти оборонять будут, может даже, побратаются. Святогор — старшим, он, как-никак, первый богатырь. Илья — младшим. Тешил себя надеждою, — а нынче нет ее.

Так и ехал весь день, шагом. Только возле ручейков и остановится, самому водицы испить, коня напоить. Хлеб, что ему Славяна в суму переметную положила, наполовину истощил. Вторую — на завтра оставил. А как совсем уж свечерело — свернул с дороги, нашел дерево поразвесистей, под ним и прикорнул, попросившись. С детства помнил — коли придется заночевать в лесу, держись от тропок подалее, чтоб лесовик не наступил. Коня не стал привязывать — богатырской породы конь, не сладить с ним никому, кроме хозяина.

Сладко спит Илья. И снится ему, будто выезжает он из леса на луг бескрайний, травой густой да цветами-самоцветами к сини далекой уходящий. Нет на нем доспехов воинских, ни оружия нету. В портах да рубахе холщевых, простой веревкой в поясе перехвачен. Ни тебе шапки, ни тебе сапог. И седла нет, и упряжи, однако ж не падает, так, рукою одной гриву конскую едва прихватывает. А конь его — вовсе и не богатырский. Ладный конь, белый, ровно снег, без единого пятнышка. Плывет посреди травы высокой ладьей морской, рассекает ее грудью крепкой надвое.

Вдруг, видит, средь моря зеленого шевеление. Идет там кто-то. Не разглядеть хорошенько. Повернул Илья коня в ту сторону, хлопнул по крупу — пошевеливайся. Прибавил тот прыти, однако ж больно густа да высока трава, не разбежишься. Да еще этот, что впереди, в прятки играть задумал. Только было Илье разглядеть, ан нет его. Оглянулся — в другом месте шевелится. Он туда — и снова нет. Взяло Илью за живое. Не на коне, так пешим словлю. Соскользнул, досадуя, тут-то смех и услышал. Это, которое в прятки играет, оно далековато, а смех — вот он, рядом. Вправо посмотрел, влево, — нигде никого. Шаг сделал — опять смех. Неужто полевица заманивает? Вон, что прежде убегало, к нему направилось. Человек вроде. Баба. Или девка. Венок из цветов на голове, а больше ничего не разобрать. Как есть полевица.

— Не полевица я, — слышит, и так ему сладко слышать, пуще Сирина, — живая. Суженая твоя…

Все ближе и ближе, вот-вот лицо разглядит.

Да, на беду, завозились на дубе, под которым прилег, полетели вниз желуди, и прямо Илье по лбу. Он ведь, прежде чем уснуть, шлем рядом положил. Вздрогнул, глаза распахнул — пропало видение. Так и не разглядел. А голос так и звучит в ушах: суженая твоя…

Ручеек неподалеку оказался, не стал умываться — сунул голову целиком, помотал из стороны в сторону. Выпростал, фыркнул, крякнул — вдругорядь сунул. На ноги поднялся — течет вода за шиворот, по спине, по груди, холодными струйками. Отошел, вроде бы, от сна, а голос так и звучит в ушах: суженая твоя…

Вот ведь напасть какая. Приснится же такое. Ему о том, как родителей повидать, да в Киев, на службу к князю подаваться, — думать надобно, а он — о бабе. Серчает на себя, а голос так и звучит в ушах: суженая твоя…

Потянулся, поразмялся, воды набрал свежей, кусочек хлебца пожевал, коня свистнул. Пора в путь-дорогу отправляться.

Почуял конь, что хозяину от него требуется. Сперва шагом пошел, затем трусцой, а там — прянул в поднебесье, стрелой полетел. Только Илья уже не тот, что год назад был; не хватается за гриву, не припадает к холке. Со степняками, конечно, не ровня, — те на конях рождаются, — однако ж тоже кое-чему научился. Год назад смотрел, как бы не сверзится, сейчас смотрит — что вокруг деется. Горы-то, оказывается, далеко тянутся, не окинуть взглядом. Красивы красотой дикой, непотревоженной. Скалы, ущелья, леса, равнины, — а все ж таки не то, что родимая сторонушка. Та куда как красивей. Скоро, скоро увидимся. Обрадуются родители, сбегутся сельчане, пир горой, расспросы, рассказы… До заката увидимся, вон уже и кончилась страна горная, где-то там, вдалеке, гладь водная распахнулась великая. Скоро степи начнутся, а там уж места хоть прежде и не виданные, зато по рассказам знакомые. Передохнуть можно, где селение какое привидится, узнать, чем живут, что на земле творится. А еще лучше — застава.

Подумать не успел — застава вдали показалась. Где и положено, на холме, для лучшего обзору. Вышки только не видать отчего-то. И столба сигнального. Положим, ежели только строить начали, могли вышку на опосля отложить, хотя и странно, но уж столб-то первым делом вкопать должно. Повыше да посмолянистей, чтоб далеко видать было, как запалят, знак подавая — враг близится. Частокол поставили, а остального нет. Ну да ладно, главное, чтоб за соглядатая не приняли, встретили-проводили по чести.

Едет, и удивляется. Давно уже должно б приметить его, шевеление какое обозначить, а на заставе, насколько видно, тишина. Уж не приключилось ли чего худого? Проверил, на всякий случай, оружие, под рукой ли, внутренне изготовился, чтобы врасплох не попасть, зорчей присматривается. Все ближе застава…

Вышки отчего не видать было? Повалилась она, раскатилась по бревнышку. Ворот промеж частокола нету — по сторонам валяются. А внутри есть кто-то, живой. Иначе б ворон поналетело, на каждом колу б сидели да граяли. Неужто попрятались? В засаду, али как? Мысль шальная мелькнула — не метнуть ли булаву?

Не стал озорничать. Спешился, щит на руку, так, чтобы в случае чего, и самому прикрыться, и коня прикрыть. Идет не торопясь. Точно, есть живой. Выглянет из-за столба, на коем прежде воротина висела, глянет быстро, и снова спрячется. Что ж там такое творится?

Остановился, гаркнул в половину голоса:

— Эй, на заставе, есть кто живой?

И тут же ратник молодой показался, совсем юнец. Выпорхнул из-за столба, аки птица; видать, не своей волей. Взашей вытолкали. Шелом сбился, руками машет, чуть не упал. И так смешно это со стороны, что Илья не выдержал, расхохотался. Только уж на этот раз не в половину голоса. А тот видит, — смеются не в обиду, — и тоже засмеялся. Тут уж и за частоколом захохотали, еще несколько ратных в проеме показались.

Раз смеются, в драку не полезут. Закинул Илья щит за спину, тронул коня, зашагал к заставе. Только там враз посерьезнели, копья выставили, — откуда и взялись, — к обороне изготовились.

Снова Илья остановился.

— Да вы что ж, ратнички, всех так приветствуете?

— Всех — не всех, не твое дело. Сам-то кто будешь?

Только тут Илья и заметил — не совсем здоровы ратнички. То есть, побиты слегка. Попримяты. Будто ссора какая у них с кем вышла, не так, чтоб до смертоубийства, а не шибко серьезная.

— Ильей меня кличут, по батюшке — Иванович. Из краев я дальних, отсель не видать. Иду я в Киев, к службе княжеской желание имею. В дружину проситься хочу, авось не прогонят. Заметил вас, свернул с дороги. Дай, думаю, поспрошаю, что да как. Передохну малость. А у вас вон он, привет какой. Копьями ощетинились, ровно еж. Вы мне дорогу укажите, и поеду, от вас подалее.

— Ишь ты, хват какой!.. Может, ты соглядатай…

— Да какой он соглядатай, — сказал кто-то. — Из калачников он, ежели по выговору судить… «А вот калачи, кому калачи, слезай с печи, покупай калачи…»

— Ну? — удивились остальные. — Это ж как его в наши края-то занесло?

— Ветром попутным, — буркнул Илья. — Так что, покажете дорогу на Киев?

— Ладно тебе, — вышел вперед один из ратников. — Жданом меня люди зовут, — сказал миролюбиво. — Ну точно, калачник, — это он другим ратникам через плечо бросил. — Ты не серчай, Илья, что не так встретили. Тут у нас беда, можно сказать, приключилась. Вот и попал под горячую руку…

— Это я-то под горячую руку?.. — ухмыльнулся Илья.

— А ты не смейся, — веско произнес Ждан. — Со стороны — оно каждый богатырь, а как до дела дойдет…

— Не обижайся, не со зла я. Просто вид у вас, ну, в общем, не шибко для заставы подходящий. Что стряслось-то?

— Стряслось?.. Ты заходи, какие б ни были, а чем приветить найдется.

— Погоди, — остановил его Илья. — Инструмент у вас какой имеется?

— Ну, имеется… А тебе зачем?

— А затем, сторожа ваша неказиста. Подсобить сможете?

— Не без того…

Поднял Илья половину ворот, — словно пушинку, — прислонил к проушинам. А ратнички, вместо помощи, рты поразинули.

— Долго мне стоять? — прикрикнул. — Прилаживай.

Бросились гурьбой, суетятся, однако ж приладили. Затем вторую створку.

С вышкой повозиться пришлось, но и с ней справились. Тот, кто разорение учинил, он скорее попугать хотел, или силушкой бахвалился, потому — урону, в общем, никакого не случилось. А то, что обидчик всего один был, Илья из тех слов понял, коими ратнички промеж себя перебрасывались. Однако спрашивать не стал. Закончится работа, сами расскажут. Так и вышло.

— Вишь ты, как оно все случилось, — начал Ждан, когда, подкрепив силы гречей с зайчатиной, ратники расселись кружком. Начальником был другой — Чина, но как-то само собой решилось, что раз Ждан определил гостя калачником, ему и отдуваться. — Мы тут недавно…

— Оно и видно, — заметил Илья. — Все собрались. Нет, чтоб кому-нибудь на вышке стоять да посматривать… А ну как нападет кто?

— Не нападет, — махнул рукой Ждан.

— То есть? А чего ж побиты тогда?

Ратнички глухо заворчали. Коли б не сытный обед, ох, и ответили бы гостю!.. Его счастье, что разморило немного.

— Оказия, она не спрашивает. Случилось так. Застава эта, она вроде на отшибе затесалась. Она больше не за Степью, а за горами присматривает. Только из-за гор давненько никто не заглядывал, там Святогор порядок блюдет. Потому и присылают сюда не богатырей из дружины княжеской, а таких вот, как нас — тех, кто вроде как на подхвате. Наше дело не воевать, а знак подать вовремя. Ну и числом напугать, ежели что. Сколько лет стоит сторожа, никогда этого самого ежели что не случалось, а тут… Сегодня, чуть свет, видим — рысит это себе по дороге вооруженный кто-то. И, главное, мимо рысит, словно нас и нету. Сам посуди — нельзя сторожу нашу не заметить, а коли нельзя, так ты в толк возьми, не зря она здесь поставлена, а чтобы дорогу блюсти. Ты подъедь по-человечески, скажи, куда да зачем, и поезжай себе дальше. И тебе хорошо, и мы вроде как при деле. А этот прет, будто глаза потерял. Крикнули мы ему, так он ведь еще и глухим прикинулся. Послали мы за ним Ошурка, — он у нас лучше всех на коне держится, — сами собираемся, чтобы пугнуть, только смотрим — Ошурка наш обратно возвращается, летит, аки птица, а всадник — за ним вдогонку…

— Я и сказать-то ничего толком не успел, — буркнул ратник, которого, по всей видимости, и звали Ошурком. — Так, пару слов всего…

— И что же это за пара слов такая?.. — хохотнул Илья.

— Да говорю я ему: «Что ж ты, говорю, обиду людям чинишь? Здесь, говорю, никто ни пехом не прохаживал, ни на добром коне не проезживал, ни черный ворон птица не пролетывал, ни зверь серый не прорыскивал…» Ну, а потом уже и пару слов прибавил, для пущей понятливости…

— А он что?.. — спросил Илья, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица.

— А что он? Остановился, развернулся, подъехал… Думал, сказать что хочет, а он ка-ак даст мне кулаком наотмашь по загривку.

— А ты что?

— А что я? Я рухнул. Вместе с конем, на пару…

И такой при этом вид был у ратника, что Илья не удержался. Впрочем, как и остальные. Да и сам Ошурка прыснул, поддавшись общему веселью.

— Дальше-то, дальше чего было? — отсмеявшись, спросил Илья.

— Чего было… Побарахтались мы в пыли, конь на ноги поднялся, встряхнулся — и деру. Ну, и я тоже…

— Так ты что ж, пешим драпанул?

— Где там пешим… Я так в коня вцепился, как клещ, не оторвать.

Тут опять Жбан вступил.

— Так вот… Видим мы, товарища нашего гонят, и навстречу. Кричим, машем чем попало, страху наводим. Только этот не из пугливых оказался. Щитом прикрылся, булавой, — вот как у тебя, а то и поболе, — машет, тем и другим одинаково бьет. Кому досталось, полетели по сторонам как лягушки с кочки, ежели в них камнем бросить. В общем, с самого начала не задалась сеча. Повернулся этот егоза раз, другой, — тут и биться некому стало, с нашей стороны-то… А он подскочил, ахнул булавой своей по вышке, по воротам, да и был таков. Даже не видали, в какую сторону подался.

— Да, дела, — протянул Илья. — Ну да ничего, коли встречу этого вашего богатыря, переведаемся силушкой, слово даю. Не дам ему спуску, за обиду вашу. Выглядел-то хоть как?

— Так кто ж его знает? Быстро все случилось, не разглядели… Человек как человек…

— Наш хоть? Ну, по речи…

— Молчал он… Наверное… Мы, вишь, так орали, что окромя себя никого и не слышали…

— Вы мне вот что скажите, — после некоторого молчания, сказал Илья. — Как там, в Киеве, с богатырями? Ну, и вообще… житье-бытье…

— А у кого как. Небось, не шибко от вашего отлично. Кто руками своими живет, а кто богатством отеческим. Про дружинников же княжеских, особо приближенных, и сказать-то нечего. Что ни день — сплошные забавы. Пиры да охота. Разве что пошлет князь иногда заставы проведать, те, что ближе к Степи, а в остальное время — одно бахвальство.

— Первые-то среди них кто? — полюбопытствовал Илья.

— В народе поговаривают — Чурило, сын старого Плёнка, и Алешка, сын Григорьевич. Первые-то они первые, да только из говорунов и по бабской части. Мишка Потык еще…

— И только-то?.. — не поверил Илья.

— Что — только-то?

— Чтобы за бахвальство да баб — и в дружину богатырскую?

— Ну, не только… Чурило, он из-под Сурожа, с дружиной своей на службу князю поступил. Окромя него, тех мест никто толком не знает, а населены они кочевниками, печенегами именуемыми. Ему повадки их ведомы, как на рати себя ведут. Алешка же из Ростова. Хоть и не обижен силушкой, а нрав у него лисий. Впрочем, Тугарина таки одолел…

— Это кто ж такой?

— Тугарин-то? А богатырь со Степи. Много кровушки людской пролил, никак с ним сладить не могли. Алешка же сладил… Ты извини, Илья, сам не видал, а что по людям ходит, тому с опаской верить надобно. Буде придется в Киеве повстречаться, расспросишь.

Хорошо сидится. Наетые, напитые, солнышко пригревает, ветерком обдувает. Разговор течет, ровно реченька. Незаметно и времечко летит. Век бы так. Наконец, спохватился Илья.

— Да что ж это я, в самом деле, рассиживаюсь! Мне поторапливаться надобно.

Поднялся.

— Ты сразу в Киев, али как?

— Поначалу к родителям, проведать, что да как. Давненько не виделись. А уж потом и в Киев. Ну и богатыря вашего высмотреть попробую, раз обещался. Коли же случится, что я подался, а он возвернется, вы ему мной пригрозите. Скажите: наезжал, мол, Илья Иванович, проведал про поступок его, осерчал, встречи ищет. Что ежели хочет силушкой побахвалиться, так пусть равного себе поединщика высматривает. Меня, то есть.

На всякий случай столб сигнальный пошатал, вышку, ворота — все ли ладно. Вывел коня за частокол, попрощался сердечно с заставою, дальше тронулся. В сторону родимую. Не стал сразу коня в полный мах пускать; по сторонам смотрит — нет ли где следов богатыря проезжего?

Потом уже, как скрылась с глаз застава да лес впереди показался, махнул рукой на поиски, — нет следов никаких, не век же искать, — начал приторапливать. Ежели так плестись, нечего и думать к вечеру в родимый дом поспеть. И только было собрался дать коню полную волю, как вдруг услышал голос, вроде как даже и знакомый…

Заслушался… А как смолкла песня, осадил коня, принялся осматриваться. Чудно: не видать никого окрест, но ведь пел же кто-то только что. Потом все ж таки углядел: возле самого леса, пятнышко движется, вот-вот скроется. Сам не зная, отчего, привстал в стременах, воскликнул: «Эге-гей!» так, что, казалось, земля затряслась, и вдогон припустился.

Чем ближе, тем яснее видать становится — вершник, при оружии. Уж не улыбнулась ли удача, уж не тот ли самый богатырь-обидчик? Трусит себе рысцой, будто не слышит, что кто-то его догоняет. Будто не ему кричат. Еще сокола на плечо посадил.

— Погодь, добрый человек, — окликнул Илья и пустил коня шагом, но так, чтобы нагнать. — Не сочти за невежество, спросить надобно.

Остановился вершник, а как шагов с пяток до него оставалось, развернул коня. Смотрит Илья — что за чудеса, доспех у него обычный, оружие тоже, вот только лицо кольчужицей прикрыто, одни глаза видны. Молодые глаза, взгляд прямой. Развернулся и замер безмолвно, выжидаючи.

Илья тоже остановился.

— Ты, часом, не слыхал, песню вот только что пели?

А сам глядит — ну, точно, тот самый богатырь, как ему на заставе описывали. Один в один.

Подождал немного, молчит всадник. И на заставе давеча молчал, когда безобразничал. Без языка, что ли?

— Постой-ка, — говорит, — уж не ты ли тот самый невежда, про которого мне на стороже сказывали? Не ты ли людишек разобидел, ворота раскидал, вышку повалил?

Молчит всадник, только взгляд переменился, — был внимательный, стал колючий; холодом от него повеяло.

— Ты хотя молчи, хотя песни пой, — начал закипать Илья, — а просто так не отделаешься. Ишь ты, что удумал, силушкой похваляться. И перед кем? Не сыскал себе достойного поединщика? Так вот он я. Мне удаль свою покажи…

Смотрит, поднес витязь руку к плечу. Перепрыгнул на нее сокол, махнул он, — расправила птица крылья, подалась к дереву ближнему, села, сидит. А всадник перекинул щит на руку левую, правой саблю, — степной работы, — чуть из ножен вытащил. Не робкого десятка, хоть и молод.

— Ты чем сподручнее, тем и маши, — а сам думает: «Не стану я его особо охаживать-то. Так, поучу маленько, пару раз по загривку, возьму слово нерушимое, что сам поедет прощенья просить, — и вся недолга. С кем не бывает, по молодости-то». А то что сам не стар, про то и мысли нету. Как и о том не думает, что противник ни в силе, ни в ловкости равным оказаться может. Куда там ему, как-никак, а сам ученик Святогора за дело взялся.

Вот незадача сразу и приключилась. Прянул Илья вперед, махнул булавой осторожненько, даже не вполсилы, чтоб только сбить противника с коня, а только и тот не лыком шит. Змеей проскользнул под рукой, так сабелькой своей по спине плашмя вытянул — гул пошел. Вот ведь вражина, ну, держись теперь!.. А тот вьется вокруг, ровно муха прилипчивая, то с одной стороны подкатит, то с другой, то с коня свесится, то клинок так подставить норовит, чтобы луч солнечный в глаза Илье полыхнул. Увертлив противник, что и говорить!

Понял Илья, вот так, шутя, не сладить с таким. Не силой с ним равняться надобно, в ловкости да хитрости одолеть. Не всему Святогор выучил. Попривык Илья, что противник его не уходит из-под удара, встречает щитом, али оружием. Этот же, ровно маслом намазан — чиркнет по нему булава, и в сторону свистнет. Так скоро устать можно, махая без толку, тогда голыми руками бери. Сам-то не больно сабелькой своей размахивает…

Изловчился все-таки, и как витязь в очередной раз под руку поднырнул, развернулся и сзади по шлему наотмашь достал. Не сильно получилось, по самому навершью, однако ж и того хватило: соскочил с головы, покатился по земле, а у супротивника волосы светлые по плечам рассыпались. Баба!..

Опустились у Ильи руки от удивления, рот раскрылся — ровно дупло, полезайте белки-совы, всем места хватит. А баба тем временем не растерялась: подскочила, да как приложит с ходу в грудь кулаком. Не ожидал Илья, что в бабьем теле, да силища такая окажется. Взмахнул руками, да и полетел с коня на землю. Опомниться не успел: соскочила светловолосая, бросила в сторону сабельку свою, щит, выхватила из-за пазухи ленточку о три цвета, придавила грудь ему коленом, сплела руки этой самой ленточкой, снова на ноги поднялась, смотрит, улыбается.

— Ну что, женишок, — спрашивает, — сам пойдешь, аль за конем побежишь?

Совсем у Ильи в голове помутилось. И так удивительно было, а тут уж совсем ни в какие ворота…

— Какой я тебе женишок? — бормочет. — Кто ты вообще такая? Откуда взялась?

— Все вы так, — и голос у нее такой насмешливый, — один на другого как ворона на ворону… Хоть бы кто отговорку какую придумал. Ни ума, ни обхождения. Раз баба — силком ее, и вся недолга. Невдомек, что иная баба за себя и постоять может. Так может, мало не покажется. Подымайся, чего разлегся-то. Там тебя товарищи твои дожидаются.

— Какие-такие товарищи? — ничего Илья не понимает, однако поднялся кое-как. Руки к лицу поднес, на ленточку смотрит.

— Смотри — не смотри, — не вырвешься, — зубы скалит, и все тут. — Заговоренная. Самой Лелей. И не пытайся.

Как же, не пытайся. Поднапряг слегка руки — что за чудеса? Ровно цепями железными схвачены, а не ленточкой льняной.

— Ты что же это, полевица какая, али лесовица? — полюбопытствовал.

— Не полевица я, живая…

Вздрогнул Илья. Дрожь по телу пробежала. Слышал ведь голос этот где-то, вот, вроде как давеча, и слова те самые… Присмотрелся внимательнее.

— Ну, чего зенки-то вытаращил? Сам, спрашиваю, пойдешь, али на аркане волочь?

Снова руками пошевелил.

— Тебе, дурню, что сказано было? Никому не снять, кроме одного-единственного. Сама Леля мне ее подарила. И не пытайся…

Тут ленточке и соскользнуть. Настал черед бабе рот распахнуть, чтоб не все, значит, белки-совы Илье достались. Застыла, опустив руки. Смотрит на Илью, слова выговорить не может.

И он столбом застыл. Вспомнил и голос, и слова. Глядит — наглядеться не может. Так вот ты какая, судьба, кузнецом выкованная… И чем больше глядит, тем больше хочется. Краса-то какая… Конечно, и у них в деревне девки красные были, да только куда им до этой…

А она… Вдруг закраснелась, руками закрылась, отвернулась и… расплакалась.

Видит Илья, содрогаются плечики, даром что доспехом прикрытые. Поднял руки, сжал осторожненько плечики эти.

— Ну, чего ты, чего?..

А она вдруг повернулась, уткнулась в него, и плачет, не перестает.

Приобнял, прижал к себе, такой беззащитной вдруг показалась. Даром что вот-вот только одним ударом с коня сбросила, что не сарафан на ней, доспех воинский. Гладит по волосам, еле-еле прикасается, ровно обидеть боится. А она отодвинулась, смотрит глазами, все еще слез полными, а сама солнышком сияет, улыбается.

— Суженый, — шепчет, — звать-то тебя как?

— Ильей, — почему-то шепотом ответил, а у самого сердце из груди рвется. Слово-то какое: «суженый»… Куда там Сирину, с его песнями… Вот прямо сейчас раскинуть руки, да взлететь к небу синему, да кликнуть кличем великим на все пространство видимое: «суженая»…

— А тебя? — снова шепчет.

— Радой люди зовут. По батюшке — Савишной… Ой, — совсем по-женски вскрикнула, руками всплеснула. — Да что ж мы все шепчемся-то?..

— И правда, чего?

Расхохотались оба. За руки держатся, глаз друг от дружки оторвать не могут. Со стороны глянуть — будто дети малые. Век бы так стоять…

— Что ж это мы? — спохватилась Савишна. — Домой пора. И этих выпустить надобно, ни к чему они теперь…

— Кого — этих? — не понял Илья.

— Женишков, — улыбнулась Рада. — Они у меня под замок посажены. С виду орлы, а на деле — куры ощипанные. Слух пустил кто-то, будто потому живу я на отшибе, что богатства стерегу несметные, в укромном месте припрятанные. Богатая да красивая, — тут она повела этак плечиком-то, опять у Ильи сердце — под облака, — чего лучше и искать-то? А только все богатство мое — изба да хозяйство, а красота, — глянула на Илью искоса, тот последних сил лишился, не поймет, как на ногах держится, — каждый о ней свое представление имеет, от прочих отличное. Кому милая, а кому — милости просим мимо нашего тына киселя хлебать… Повадились женишки, отбою не было. Вот и пришлось их маленько в чувство привесть. Они же как увидят, девка перед ними несговорчивая, глаза выпучат, руки в стороны — не пойдешь добром, пойдешь силою. Думают, не найдется на них управы…

Пока говорила, на коней сели. Только было Илья повод в сторону потянул, и остановился.

— Нехорошо выходит, — вздохнул. — Обещался я на заставе богатыря того, что обиду учинил, проучить, да привесть прощения просить. Как же мне теперь?

— А никак, — улыбнулась Савишна. — Коли там кому и досталось, так за дело. Нечего попусту лаяться. Тоже мне, сторожа. Впредь умнее будут.

И, видя на лице Ильи недоумение, пояснила.

— Еду это я себе мимо, тихо-мирно, никого не трогаю, нет, обязательно надо удаль свою показать. Выскочил один, орет так, что на другом конце земли слышно, и все такими словами сыплет, трава никнет…

— А мне рассказывал, будто и сказал-то всего пару слов…

— Это он не соврал: всего пара и была, ну, может, две пары… Пока меня догонял, иных слов и не вспомнил, только этими и сыпал, как из мешка дырявого…

— Ну, тогда поделом ему, — стараясь оставаться серьезным, пробормотал Илья. — Нечего, понимаешь, зазря…

Не выдержал, согнулся в седле от хохота, как перед глазами вся картина представилась. И она прыснула, припомнив.

А еще показалось Илье, будто на пне, что неподалеку от дороги торчал, вроде как лицо кузнеца показалось. Но не хмурое, а довольное. Прищурился, подмигивая, глаз — и снова пень, каких много.

* * *

…Пока женишков выпускать ездили, да до дома Рады добрались, уже и солнышко село. Их, пленников, из полутора десятков лишь трое оставалось. Держала их девица в порубе, что от каких-то людей лихих в лесу сохранился; пару раз в неделю навещать ездила, на досмотр и для пущего вразумления.

— Думали, коли силой взять, времечко пройдет — стерпится-слюбится? А того в ум не пришло, каково нам, бабам, за немилым-то жить… Пуще, чем в порубе. На себе испытайте ту судьбу, что мне готовили, авось, поумнеете.

Слова, они, конечно, правильные, только вот поумнели ли? Впрок ли учение пошло, или обидой затаилось, что когда-нибудь делом черным выплеснется?

А еще узнал Илья, что Рада — она по матери из полян, а по отцу — из степняков (то-то лицо у нее своеобычное). Взял в полон одним набегом красавицу-полянку степной богатырь, не сменял и не продал, женой сделал. Пришло время — родилась дочка, Радой мать назвала, а отец — каким-то своим именем, не упомнить. Недолго пожила мать после рождения дочери, хоть и обращались с ней, как с прочими, — извела ее тоска по местам родимым. Только и успела, что Раде любовь свою к земле, никогда той не виданной, завещать. Сказками, песнями, воспоминаниями о жизни былой… Отец, он все в набегах, ему дочь не интересна, оттого и не легла на сердце Степь, хоть и красива по-своему, и дом кому-то. Оттого и поселилась на сердце тоска неизбывная. Так и росла она: ни в лесу ягода, ни на лугу цветок. А как стали ее сватать… Нет, не сватать. У них это просто: пришел к отцу какой-то, предложил за Раду сколько-то коней с полоняниками в придачу, они и сговорились. В ту же ночь Рада и простилась со Степью, взяв коня, оружие, драгоценностей немного, что отец из набегов в подарок привозил, припасы кое-какие. Гнались за ней, не догнали… Научилась кое-чему. И сама не чаяла, что пригодится.

— Оружие? Чудно как-то — девка, и оружие, — покачал головой Илья.

— Да нет ничего чудного, — улыбнулась Рада. — У них не в диковинку баб делу ратному обучать, ежели характер подходящий. А я своим братцам спуску не давала, случалось, и поколачивала. Вот отец и решил меня наравне с ними к искусству воинскому приобщить. Ну, и хитростям всяким, как, например, след петлять, воду искать, какие травы к ранам прикладывать, чтоб поскорее затягивались, еще кое-чему… Лучшие воины молодых учат, за честь великую почитают… А потом, ты разве не слыхал, что и средь наших мест иные бабы, когда надобность возникнет, за мужей сойти способны?..

— Не приходилось, — честно признался Илья. — Я ведь… — Он замялся. — Я за пределы своей деревни почти и не наведывался, да и к нам нечасто со стороны забредали…

— Ну, так слушай. Только имей в виду, за что купила, за то продаю. Народ всяко сказывает, может, и наврали с три короба, однако ж дыма без огня не бывает, сам знаешь. Наш князюшка нонешний киевский, едва князем ставши, пиры закатывал, чтоб тем, кто ему стол доставил, угодить. Заодно к людям присматривался, дружину молодцами пополнить. На пирах на тех почестных, столы от яств ломились, меды рекой текли, гудошники да сказочники тешили. А с некоторых пор вошло в обыкновение среди пирующих похваляться. Как напьются-наедятся, так и начнется: иной конем добрым хвастает, иной одеждами шелковыми, кто-то хоромами, а кто-то слугами. И довелось на пирах на тех гостю одному присутствовать, из земли Ляховицкия. Он пил-ел наравне с прочими, но до хвастовства не снисходил, головы не терял. Досадно то князю стало, вот он и наказал слугам, чтоб они гостю тому самые хмельные меды подносили. Так и случилось, что когда князь, улучив минутку, спросил его, подначивая: «Ай же ты, гость заморский, что же сидишь — не хвастаешь? Али нет у тебя диковинок? Аль похвастаться нечем — ни конями, ни шелками, ни хоромами, ни слугами?» А того так забрало, сам не ведает, что говорит. «Все это у меня есть в изобилии, отвечает, потому и хвастать зазорно. Этого добра у всех полно. У меня же, князь, есть молода жена; она кого хошь повыманит, кого хошь с ума сведет». Примолк тут пир, а того и не остановить. Всех прежних перехвастал, пока личиком белым в стол не ткнулся.

Тут остальные гости переглянулися, да и говорят князю: «А что, князюшко? За язык длинный и ответ держать. Засадим-ка хвастуна в погреба глубокие, пущай молода жена нас повыманит, тебя с ума сведет, а его повыручит». На том и порешили. А как порешили — так и сделали.

У гостя же того был человек верный. Проведал он, что приключилось, схватился на добра коня и подался в землю Ляховицкую с вестью нерадостною. Приехал к Василисе, — так жену гостя звали, — и все как есть ей пересказал. И про хвастовство, и про решение княжеское. Спохватилась Василиса, и так рассудила: «Деньгами мужа дорого выкупать — не выкупить, силой выручать — не выручить. Только и осталось, что догадочкою женскою действовать».

Переоделась она в одежду мужескую, подрубила волосы, созвала дружинушку добрых молодцев, назвалась Василием, и подалась на выручку. Не доезжая Киева, бел шатер раскинула, оставила молодцев, сама к князю подалась. Пришла в хоромы, челом била.

Спросил князь, как зовут-величают молодца, из каких краев, да по какой надобности?

Сказалась она сыном короля Ляховицкого, именем Василия, а за какой надобностью? — дочь княжескую сватать приехал.

Понравился князю молодец, да и о короле Ляховицком наслышан был, потому — пошел к дочери, а та ему в ответ: «Что ж ты, говорит, родной батюшка, с ума решился? Где ж это видано, девку за девку выдавать? Сам глянь, неужто не видишь? И ступает-то по-девичьи, и говорит-то по девичьи, и станом девица, и повадками…»

Засомневался князь, вернулся, да и приглашает молодца:

— Ох уж ты молодой Василий-королевич. Путь до нас долог, устал, небось. Не угодно ли со дороженьки в парную во баенку?

А она ему:

— Так не худо бы!

Вот истопили баньку…

Слушает Илья, уши развесив, так захватило. Как-то выберется баба из приключившегося ей испытания? Неужто князюшка в баенке бабу от мужа не отличит?

Не отличил князюшка, оплошал. Пока собирался да снаряжался, Василий-королевич вволю напарился, обратно идет, ему навстречу, благодарит сердечно. Тот рот разинул. «Что ж ты, говорит, меня-то не подождал? Я бы и парку поддал, и веничком бы отходил…» «Это вам, Василий отвечает, вольготно, а я не об том приехал, мне недосуг, пока дело не сделано».

Князь — к дочери, а она ему — слова прежние. Вернулся, снова Василия испытывает. «Не угодно ли тебе, говорит, после баенки да прилечь на часок?»

— Отчего ж не прилечь? — отвечает, а сама так легла: где ногам быть, туда головой, а где голове — там… Отдохнула, к князю выходит. А тот кружным путем, да в горенку, где королевич отдыхал. Глянул на ложе, видит, отпечатались на нем плечи богатырские, назад вернулся.

Настал черед третьего испытания. На этот раз князь предложил потешиться стрельбою. Позвал лучших своих стрелков, повесил колечко золотое, воткнул ножичек. Только осрамились его стрелки: один стрелил — недострелил, другой стрелил — перестрелил, а третий вообще не попал. Василий же одной стрелочкой точно в колечко угодил, а другой — рукоятку ножовую надвое расщепил.

Никак князь не угомонится. «А не угодно ли тебе, молодой Василий-королевич, с моими мужами потешиться, на широком дворе поборотися?»

Вышли на широк двор. Тут-то Василий и разгулялся. Схватит одного, другого, как хватит их лбами, только искры летят. Кого на землю положит, тот уж и не встает.

Переполошился князь. «Укроти-ка, молодой Василий-королевич, сердце молодецкое, кричит, оставь мне мужей хоть на племя…» И не стал больше к дочери ходить, причитаний ее слушать, а закатил пир свадебный.

Три дни пируют, на четвертый видит князь, погрустнел гость его. «Отчего ж ты не весел стал?» спрашивает. Тот ему в ответ: «Все и веселье у тебя, ровно на похоронах. Нешто нет гудошников, али гусельщиков?» Стали звать, а тот все недоволен. Пока, наконец, не вспомнили, что тот самый хвастовщик, в погребах запертый, больно на гуслях играть горазд. Призадумался князь. Выпустить гостя-гусельщика, так и не видать его больше; не выпустить — королевича прогневать. Решился выпускать. Заиграл тот, распотешилось сердце Василия, стал просить он князя отпустить гусельщика с собой к белу шатру, пускай дружину песнями своими потешит. Чего уж теперь? Махнул князь рукой, пущай едет.

Приехали к белу шатру, там все и обнаружилось. Такое устроила жена мужу за хвастовство его, — как в народе говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Повинился он, прощенье вымолил. Простила, куда ж денешься?

Вот он ей и говорит: «Поедем-ка мы, говорит, обратно к себе в землю нашу Ляховицкую», а она в ответ: «Не есть хвала добру молодцу, тебе воровски из Киева уехати: поедем-ка свадьбы доигрывать!»

Вернулись в Киев, сели опять за столы дубовые. Говорит Василий-королевич князю: «А за что у тебя гусельщик под замком сидел?» Отвечает князь: «А за то, что хвастал на пиру молодой женой, будто она мужей моих повыманит, а меня с ума сведет». «Как обещал, так и сделалось, говорит, вот она, молода жена, перед тобою…»

Устыдился князь, и мужи его, не знают, куда прятаться. А потом говорит: «Раз такое дело, прощаю тебе, гость Ляховецкий, похвальбу твою. Отныне торгуй в нашем Киеве-граде во всяко время беспошлинно».

Только тот, говорят, с тех пор в Киев — ни ногой…

— Быть такого не может, — убежденно заявил Илья, выслушав Раду. — Брешет народ. Сами же бабы сказку такую и выдумали. Баба, она сколь бы умной и сильной не была, а все не чета…

Глянул в сторону Савишны, осекся. Не она ли его с коня спешила? Оно, конечно, врасплох застала, не ожидал, что перед ним вместо богатыря — баба, а все же спешила, тут вертись — не вертись…

— То есть, — поправился, — не то чтоб совсем набрехали, тут я с тобой согласен, но в том, что приукрасили, сомнений быть не может…

* * *

Так и случилось, что исполнилось кузнецом для Ильи скованное, а Раде — Лелей приуготованное; нашел суженый суженую, и наоборот. Зажили в избушке с хозяйством, что на отшибе приткнулась, душа в душу зажили. Обволокло Илью счастьем простым, житейским; вспомнит о доме родном, улыбнется светло, теперь у него еще один дом родной есть. Вспомнит о желании своем прежнем князю послужить, снова улыбнется. Что ему князь, если у него Рада есть. То, чего не понимал прежде, — как это Святогор подвиги богатырские, славу людскую, на тишь-спокойствие променял, — теперь понятно стало. Равно как и то, почему народ жизнь мирную так высоко ставит. Будто родился заново. Слова, что прежде произносились, по-иному воспринимаются. Скажет кто раньше в деревне, к примеру, что такой-то на такой-то обженился, ну и что? Эка невидаль. А сейчас, глянет на жену свою, Савишну, сердце поет — да пропади они пропадом, слава и подвиги, лишь бы ей жилось.

Вроде и не шибко судьба ее за косы потаскала, у иных куда как хуже бывает, а и не особо жаловала. Не все рассказала про себя Илье, но и слышанного хватило. Он ведь про себя тоже не все поведал. Да разве ж это важно? Дни днями летят, месяц к месяцу в копну складываются. Заматерел Илья, не узнать того слётка, что вроде бы как и недавно из гнезда родительского выпорхнул…