Ну, с этой бедой Алешка справился. Придумал веревкой с крюком железным себя за крышу цеплять. Так и делал, когда окошко в очередной раз починили, да суматоха улеглась. Придумать-то придумал, а все равно - негоже это. Что ж это он, богатырь княжеский, подобно татю в ночи на свидание к ладушке пробирается? Так ведь и возраст такой, что пора избу свою ставить, а он - по крышам лазит. Узнает кто - позор несмываемый на всю жизнь. Надо бы, наверное, у князя заступничества поискать, да тому некогда Алешкиными делами заниматься. Потому, не только Добрыня с Ильей заявились, еще и прочие подоспели - Сухман, Иван Колыванович, Михайло Потык, Полкан. В Степь собираются. Теперь, когда большая часть в сборе, можно и посчитать, за обиды-то. Не только со Степью.

Еще задумал князь слободу Богатырскую учинить, чтоб жили все в Киеве, чтоб не нужно было по городам-весям за каждым бегать. Уже и терема первые ставить начали. Добрыня жену привез, Настастью Микулишну, - говорят, она самого Микулы Селяниновича дочка, - ему первый терем и ставят. А об Алешке, даром что Киев от Тугоркана избавил, ровно позабыли. Он, к слову, когда Илья Добрыню князю являл, в палаты не пошел. Невмоготу слушать, как змееборцу этому хвалу петь будут. А он, может, и змееборец-то никакой. Он, может, за всю свою жизнь никаких змей окромя ящериц и в глаза не видал. Конечно, по традиции, драку во дворе теремном учинил, как заявился, только разве ж это повод, чтоб за богатыря почитаться?

Когда первый раз нос к носу столкнулись, - куда ж денешься, оба, как-никак, на службе княжеской, - разом друг дружку узнали. Разом и в стороны отвернулись, мимо пройти. На беду Илья рядышком случился. Ухватил обоих за плечи, свел так, что мало лбами не шарахнулись, - ну совсем своей силы человек не понимает, - начал им одному про другого сказывать. Алешке перечить неудобно, - все ж Илья исполнил просьбу его, отвез гостинцы родителям; Добрыне - тоже, он с некоторых пор Илье брат названый. Не стали его огорчать, ан и обниматься тоже не стали. Помялись, пробормотали что-то невразумительное, и разошлись. Потом, правда, малость попривыкли. Куда ж деваться, если Илья их постоянно вместе сводит, да за собой таскает. К тому же, пока терем Добрыне строился, Алешка успел себя показать, ну, чему у отца выучиться успел. В общем, не то, чтоб братьями, а товарищами Алешка с Добрыней стали. Хоть и не сказать, чтоб совсем уж хорошими, потому как не избавились внутри себя от того, кому которого за первого почитать. В смысле - второго. Потому как не стало Святогора-богатыря, а пока суд да дело, пусть Илья первым побудет, - пока они промеж себя разберутся.

Ждать же того, похоже, не долго. Рать княжеская собралась - ей не то что Степь укротить, ей все царства-государства, что на белом свете есть, под руку Киева привести сподобно. Только они покамест подождут, ибо не они - Степь учинила князю обиду великую. Обид же он никому не прощает. Прадед его, говорят, столицу степную с землей сровнял, - хотя, если вдуматься, откуда у кочевников столица? - правнук до самой границы степной дойти собирается, до гор великих. Или до пустыни великой, - тут кто как сказывает. Не вдруг собирается, вперед отряды выслал - дорогу разведать, гати мостить, склады устраивать. Часть воев на кораблях пойдет, часть - обычно. Корабли уже пригнали, из Греков, помимо своих, ходить обучаются. В общем, коли есть в Киеве соглядатаи степные, им бы своим ханам одно сказать: собирается на вас сила несметная, не устоять вам против нее, ни по одному, ни скопом, а потому собирайте дары великие, кланяйтесь, падайте в ноги князю киевскому, мира вымаливайте. Сыновей, дочерей своих в Киев шлите, аманатами, роднитесь с людьми знатными, вовек забудьте о распрях с князем.

Богатыри тоже без дела не сидят. Илья с Добрыней, вишь ты, у одного учителя оружием владеть обучались, вот они с двух сторон за Алешку и принялись. То один, то другой, гоняют у стен городских до седьмого пота. Ну да тот не в обиде, понимает, не со зла, для пользы его то делается. Так ведь их и самих воеводы княжеские натаскивают. В рати воевать учат. Это ведь не то же самое, что один на один силой меряться. Здесь неумехой посреди своих урон больший, чем неприятель, понаделать можно. Как там в сказках сказывается? "Махнул направо - улочка, махнул налево - переулочек..." Ежели умеючи, да неприятеля махнуть, - так и пусть его, а коли не умеючи, да по своим - так лучше и не надо... А не то, махнул пару раз направо-налево, так и воевать не с кем. В том смысле - всех своих и положил. Кого улочкой, а кого - переулочком...

Вот и живет Алешка - днем богатырствует, а вечером, как случай выдастся, на терем лезет. Промеж себя-то у них с Аленушкой все давным-давно сговорено, а как к братьям ее приступить - не ведает. Конечно, у него теперь, ежели на кулачки, такие помощники имеются, каких ни у кого нету, да только ведь, что ни говори, сестра она им. От того и уговорились: как из похода степного возвернутся, так Алешка сразу князю поклонится, попросит его замолвить словечко перед Сбродовичами. Ну а в том, что он себя славой в походе покроет, в том у Алешки сомнения нету.

Ан и тут иначе повернулось, чем думалось да гадалось.

Решил князь с чего-то не брать Алешку с собой. Может, нашептал кто чего, может по иной причине, а только сказал ему в Киеве оставаться, город наблюдать. Вроде и честь великая оказана, ан обида - пуще всякой чести. К Илье сунулся - чтоб за него вступился, а тот только руками развел. Сам, мол, ведаешь, коли попала князю вожжа под корзно, тут уж ничего не поделаешь. Но и то рассуди, не всякому оборону Киева доверят... И пошел, и пошел... А сам глаза в сторону отводит. Оно и понятно - от кого защищать-то? Эдакая рать собралась! Развеет степняка, вернется... Кому ж самому охота голову под меч подставлять?..

А то, что нашлось, кому, про то не ведал и не гадал...

Не довелось Алешке побыть главным в Киеве. Не вся дружина в Степь подалась. Часть осталась город блюсти, а часть - иным путем отправилась. На закат.

- ...Сколько можно одно и то же талдычить: отчего да отчего? Сказано тебе было, по слову княжескому.

Воевода Клык, старший над дружиной, раздраженно пошерудил толстой палкой, поправляя дрова в костре.

- Так ты один раз ответь вразумительно, того и хватит. Почему меня, почему не другого кого? Вон, Хапиловы, Сбродовичи, Залешане - все из мест, что поближе будут. Я-то с чего?

- С того, дурья башка, слово об тебе сказано было.

- Да кем же?

- Седалищем моим, вот кем, - взорвался воевода. - Откуда мне знать? Нешто князь мне все про все рассказывает? Последний раз тебе, Алешка, говорю, а коли еще раз спросишь, - так чем ни попадя отхожу, свет белый с овчинку покажется. Весточка до князя дошла, неладное там творится. А тут кто-то и вспомяни, что дружок твой, Хорт, как-то сказывал. А ему - товарищ твой, заезжий. Будто ты с каким-то зверем неведомым совладал. Вот и решил, что коли с тем зверем справился, так и с этим - тоже...

- Отчего ж не Добрыню?.. Он, вон, змеев набил, больше чем комаров на болоте.

- Тьфу ты, - плюнул Клык. - Не хочу с тобой больше разговаривать. Не ты князь, не тебе и решать. Наше дело - исполнять, что поручено. И хватит вопросов. Я же тебя не спрашиваю, что это за зверь такой, которого ты одолел...

- Да какой там зверь, - на всякий случай, с презрительным видом, махнул рукой Алешка. - Сам знаешь, у страха глаза велики... Понапридумывали люди, а на самом деле ничего такого... Обычного медведя ни весть за кого приняли.

- Медведя? - недоверчиво спросил воевода.

- Ну да, - с простодушным видом ответил Алешка. - Он, вишь, заднюю лапу шибко поранил. На передних ходить научился. Кто его видел, говорили - все медведи, как медведи, а у этого - вместо морды это самое... А ревет откуда-то снизу, где это самое как раз быть и должно.

- Отчего ж это он на передних лапах ходить приспособился? - по-прежнему недоверчиво спросил Клык. - Отчего не на трех ковылял?

- Отчего да отчего, - все так же простодушно сказал Алешка голосом воеводы. - Откуда мне знать? Нешто медведь мне все про все сказывал?..

Хмыкнул воевода. Головой покачал. С одной стороны, коли подвиг какой совершил, чего ж отпираться-то? Иной на месте Алешки с три короба наплел бы, про удаль свою. Этот же - помалкивает. То ли и впрямь подвига не было, то ли скрывает что - поди, разбери. Ну, не хочет говорить, не надо. Да и он не баба, чтоб спрашивать.

- Идем-то хоть куда? - это опять Алешка. - Бывал там прежде?

- Доводилось, - ответил Клык. - Не то, чтобы совсем там... Я тогда в дружине левой руки был.

- Сказал бы хоть, из-за чего весь сыр-бор разгорелся...

- Сказал бы, коли б сам знал.

- Ну, хоть что знаешь...

- Знаю?.. Только то и знаю, что от стариков слышал...

- Земля та, вроде как Волынью зовется. На нее, говорят, еще прадед князя нашего, что щит над вратами Царяграда прибил, глаз положил. Всем богата, и лесом, и зверем, а пуще того - лежал сквозь нее путь гостиный, из варяг в хозары рекомый. А ты и сам понимать должон, княжество, оно купцами богатеет. Чем больше купцов к нам приходит, а наших - за море ходит, тем больше у нас в Киеве достатку. Ан не только пращур князя нашего достатком обзаботился, иных предостаточно. Кому ж охота, чтоб у него под боком богател кто-то, коли самому можно. От того и зарились на землю ту, от того друг у дружки ее из самой глотки и рвали.

- Кто рвал? - спросил Алешка.

- Ну, кто... Ляхи там, еще кто... Только жители земли той, - их разно кличут: хорватами, дулебами, бужанами, волынянами, - они вроде к нам ближе. Они с нашим князем, - то есть, с пращуром его, даже Царьград брать ходили... Ан мы - далеко, а ляхи - близко. Коли б отец княжеский новый Киев туда далее за горами на закат солнца построил, как обещался, тогда - дело иное. А так - далековато будет, особо не набегаешься. Да и опасно. Вот, скажем, говорят, пращура княжеского, змея будто укусила, от того, мол, и помер. Волхва даже какого-то приплели, будто он ему это предсказал. Я же считаю, от греков он смерть принял. Не простили они ему позора, - щита то есть, да дани, - и как-нибудь зелье смертное подсунули. Опять же, отца его, тоже они со свету белого сжили. Боялись его шибко. Потому заплатили диким каким-то, они его при порогах и подстерегли... Так ведь и деда, тоже греки одолели. И тоже не своими руками. Золотом своим. Подговорили кого-то там, они его поймали, и к березам-то привязали. С голоду, наверное, помер. В общем, от греков нам - одни неприятности. Коли случится, подальше от них держись. Попомни мое слово, - доберутся до Киева, жди беды. Силой не возьмут, так хитростью...

Клык помолчал, думая о чем-то своем, затем продолжал.

- Деда не стало, так бабка осталась. Она, кому надо, воздала, за смерть мужа, а там дальше двинулась, погосты да дани устанавливать. Вроде как тоже несколько городов у ляхов отбила. Ну, и внук ее, князь нонешний, руку приложил. Поговаривают, будто он все города, в земле той, вокруг одного собрать желает, и сыну своему в правление отдать...

- И дорога наша, знать, как раз к тому городу лежит, - сказал Алешка.

- Попал пальцем в небо, - усмехнулся воевода. - Того города еще как города и нету, его еще отстроить предстоит. А нам к Червену... Он там пока за главный.

- Червен... - Алешка пожевал губами и сплюнул. - Название-то какое... гадкое...

- Дурень ты, - беззлобно отозвался Клык. - Червленый, по-ихнему, красный, прекрасный. А ты - гадкое.

- Ишь ты, дурень... - пробормотал Алешка. - Коли красный, так и назови. Чего людей путать? Ты сам-то в нем бывал?

- Сказывал же тебе, не довелось.

- Нас-то чего туда гонят?..

- Узнаем. Прибежал гонец к князю, от посадника тамошнего. Беда какая-то приключилась. Ежели мое мнение узнать желаешь, так тебе скажу. Задумали ляхи обратно города свои возвернуть, вот и чинят чего-то недоброе. Иначе, с чего бы гонца посылать, коли столько лет про места те и не вспоминали - тишь да гладь... Ляхи-то там, совсем рядом. Попомни мои слова, где ляхи - там неприятности.

- А греки как же?

- Что - греки? Греки - само собой, так ведь и ляхи не в особину. Должно быть, греки ляхов за золото подговорили бучу затеять, или наоборот. Поди, разбери их...

- А зверь чего? Ты еще про зверя говаривал?..

- Про зверя?.. Так ведь греки, они и зверя могут, за золото... Ну, не за золото, так за другое что...

- Или ляхи?.. - прищурился Алешка.

- Или ляхи, - серьезно подтвердил Клык.

А и вправду Червен красным показался. Больно уж необычен. Прямо посреди реки, на нескольких островах обустроился. Посреди - самый крупный, о трех мостах деревянных, с берега на остров перекинутых. Хорошие мосты, крепкие, это откуда хочешь видать. Мосты те в ворота башенные упираются, причем, виданное ли дело, башни те наполовину из камня сложены. Верхняя половина, правда, как и положено, деревянная. Да и камня того не на все хватило. Башен, по всему городу, равно столько наберется, сколько пальцев на обеих руках. А чтоб снизу камень, всего четыре. Три - на главном острове, и еще одна - на том, на котором посадник с дружиною живут. Этот остров в треть главного размером будет. Еще же один, изогнутый, как пьявица, мало не вполовину два других обхватил. На нем - башня большая, дозорная, и стена. К нему и от него мост большой имеется, самый главный, должно быть. Стены крепостные, понятное дело, на главном и посадском островах тоже присутствуют. Чуть не из самой воды тын поначалу подымается, так, что пристать ворогу совсем негде, за ним - вал, а уж на валу - стены. Торговля же вся, как Алешка углядел, на острове-пьявице ведется.

Чудный город, что и говорить! Такой приступом взять - без хитрости какой никак не возможно. Разве что по зиме, как река станет. Только есть она тут, зима-то? Нет, зима - она везде есть, морозу - хватает ли, чтоб воду льдом оковать? Да и на зелень веселую глядючи, что окрест города, не верится как-то, чтоб зимы здесь суровые бывали. Не то, что в родном Ростове... Люди же... А чего люди? Люди - как люди. Две ноги, две руки, одна голова. Такие же, как везде. Говор вот не совсем привычный. Об иное слово язык сломать можно, даром что без костей. Взять, к примеру, реку. Они ее Синеочей зовут. Алешка и так, и сяк головой вертел, языку помогаючи, потом плюнул, и решил про себя Синеглазкой кликать. Не имя для реки, конечно, ан все лучше, чем Синеоча.

Понравился Алешке город, коли со стороны смотреть. Неизвестно, чем князь думал, когда не вокруг него, - вокруг другого решил земли местные собрать, чтоб сына на стол посадить. Тем более, того еще вроде как совсем нету. Зачем сызнова строить, ежели тут такая красота имеется?..

Как добрались, Клык к посаднику подался, пока дружинников по местам определяли, где кому стать. Конечно, Алешка лучше бы тоже к посаднику, ан кто он такой? Оттого и занимался собственным обустройством, где указали, коня расседлал, то, другое, поужинал, чем угостили, на башню сходил, окрест поглазеть, а воеводы все нет. Совсем уже было спать решил завалиться, когда тот возвернулся. Задумчивый, хмурый, что твоя туча. Сел возле Алешки на скамью возле избы дружинницкой, сидит, кряхтит, и помалкивает. Пару раз руками махнул, хлопнул по коленям, - и опять молчит. Вздыхает. Лопнуло у Алешки терпение.

- Ну, чего там такое приключилось? - спрашивает. - Да не томи ты понапрасну, и ноги не молоти, и так уже наполовину в землю вогнал. Сказывай, об чем с посадником беседы беседовал...

- Сказывай, сказывай, - пробурчал Клык. - Вот тебе и сказывай... Такое скажешь, в погреб посадят, да неделю водой ледяной отливать будут, чтоб охолонул малость. Коли б не был поставлен над городом, подумал бы - шутки шутить надо мною вздумал. Такое разве сказочникам каким плести подобает...

Кого бы после слов таких не раззадорило? Вот и Алешка - елозит по скамье, мало не приплясывает. А Клык опять, словно воды в рот набрал.

- Да не томи ты, - не сдержался молодец. - Начал, так и заканчивай. Не баба, чай.

- То-то и оно, что не баба, - неожиданно рассудительно пробормотал воевода. - Был бы бабой, враз все выложил, а тут... Не гони, дай самому немного размыслить...

- Одна голова - хорошо, а две - лучше...

- А три - так и Змей Горыныч получится!.. Чего пристал, как банный лист к этой самой... к полку банному... Змей, змей... Об змее он тоже сказывал. Объявился, мол, тут, змей огненный, к городу подбирается, селения окрестные жжет...

Алешка поначалу не понял, а потом честно разинул рот.

- А еще этот... как его... волк... волко... волко... тьфу ты, пропасть, как же его?.. волкодлак, вот!.. Да братья-разбойнички мертвые пошаливают. Хотел?.. - Воевода неожиданно достал из сапога деревянную ложку и протянул Алешке. - На, хлебай, чего спрашивал. Только мимо рта не пронеси. Не хочешь? - Он сунул ложку обратно. - Вот то-то и оно...

- Да ты погоди, погоди, - Алешка помотал головой. - Ты тут такого наговорил, на козе кривой не объедешь. Давай-ка по порядку.

- Так я тебе и говорю по порядку! Как сам понял. В ляхах все дело. Они с тех пор, как у них города отняли, зарятся их обратно возвернуть. Рати опасаются, потому и призвали на помощь чаровников, по-нашему - волхвов. Золота, наверное, не меряно посулили. Те и расстарались. Всякую пакость, какая ни на есть, насылают. Людишек пугают да бьют. Вы, мол, князю киевскому предались, посмотрим, как он вас оборонит. А ежели не оборонит, милости просим обратно к нам. Примем, как родных, и все старые обиды, само собою, побоку. Ну а коли нет - не будет вам ни мира, ни покою. Всех, сколько есть, вчистую изведем. И князю киевскому, ежели сунется, накостыляем.

- И чего?.. - для порядку спросил Алешка.

- Чего-чего... Мне посадник как сказал? Прежде вся река ладьями была забита, сеть бросить некуда, а нынче - глянь, много ли увидишь? Потому, боятся шибко гости, не особо на торг поспешают...

- Волхвов этих самых боятся?

- Не то, чтобы их самих... Их, правду сказать, то ли видели, то ли нет... А вот змея огненного многие видали. Издалека, конечно. Ползет это окаянство по лесу, далеко его видать, чешуя огнем горит, пламя из пасти до самого неба подымается. Где проползет - там только земля горелая и остается... Говорят, она после этого даже зерно родить перестает... Оборотень еще объявился. Днем человеком шастает, где угодно встретишь - и не подумаешь, кого встретил, - а по ночам в волчищу огромадного перекидывается, да такого - ни меч его не берет, ни стрелы. Отскакивают от шкуры, что желуди. Коли встретит кого, пусть даже и на телеге, враз пополам перекусит...

- Вместе с телегой, - буркнул Алешка.

- Чего? - не понял воевода.

- Чего-чего... - поддразнил его Алешка. - Это кто ж по ночам в лесу на телеге разъезжает? Твой посадник, небось, меду хватил хорошенько, прежде чем рассказывать... А ему, должно быть, бабки какие небылиц наплели...

- Я поначалу тоже так подумал, - неожиданно беззлобно отозвался Клык. - Плетет, ни весть что. Особенно когда про разбойников речь завел.

- Разбойники-то хоть пламенем не дышат? Этих-то стрелы с мечами достают?

- С ними совсем беда. Они, вишь, много зла понаделали, много кровушки людской пролили, пока нашли, где они прячутся. Избу в лесу, в месте непроходимом, частоколом обнесенную. Окружили со всех сторон, да стрелами и запалили, в отместку за дела их страшные. Так они там и остались, до поры до времени...

- Что значит: до поры до времени?..

- То и значит, что не до конца разбойники спалились. Не приняла их мать-Сыра-земля, не простила им зла их. Вот они и продолжают дела свои черные...

- Так они что же, живы?

- Какой там живы, изба, говорят, до золы угорела...

- Может, их там и не было вовсе, когда горела...

- Были. Видели их там.

- Ты, Клык, говори себе, что хочешь, а только мертвые на живых не охотятся.

- Без тебя знаю...

- А коли знаешь, чего мелешь попусту?

- То и мелю. Люди сказывают - как раньше свирепствовали, так и сейчас.

- Люди много чего сказывают. Я так думаю, самим надо на место наведаться, да все там хорошенько посмотреть.

- Знамо дело, надо... Вот завтра и поезжай. Дам тебе еще пятерых в помощь. Сами здесь пока останемся. Тоже осмотримся.

- Не, я один съезжу. Мне пятеро только помехой.

Глянул на него воевода, головой покачал.

- Как знаешь. Один - так один. Уговаривать не буду.

Поднялся и ушел.

...Пожарище, что от логова разбойничьего осталось, было проще найти, чем не найти, так показалось Алешке. Даже удивительно, что они столько времени безобразничали. Он, пока дорогу выспрашивал, столько от людей про них понаслышался, что просто удивительно, отчего их прежде-то к ответу не призвали. То еще непонятно было, не так про них сказывали, как Клык давеча. Нет, людишек они, выходило, столько побили, сколько на приличное царство-государство хватит, да только не об этом речь шла. Об этом, конечно, тоже, но как-то мимоходом и вроде бы даже с пониманием. Разбойник, он и должен лютовать, иначе какой же он разбойник? Это само собой разумеется. За то их кара и настигла. Но больше всего, - это Алешка только сейчас понял, - людей заботило не это. Сокровищ уворованных не нашли, вот в чем беда. Они ведь столько награбили, на ста телегах не увезешь. Взять, к примеру, бондаря, что на самой окраине деревни нашей живет. Как пришли, да пригрозили хорошенько, он им сам, на день черный в подполе припрятанное, и отдал. Своими руками выкопал и отдал. А уж было-то у него... И дальше - кто во что горазд. Едет потом Алешка мимо двора того самого бондаря, глянет на лошаденку тощую, - за вилы станет, так ни за что не найти, - да на коровенку, - то еще тощей лошаденки будет, - на избенку покосившуюся, - и как-то сомнительно ему станет, чтоб бондарь на день черный казны, больше чем у князя киевского, припрятал. Так ведь и если товары все, у гостей отобранные, возле стен червенских складывать начать, пожалуй, на другую сторону сыпаться начнет. Дыма, конечно, без огня не бывает, только здесь уж больно густо надымлено. Искорки не видать, чего уж об огне говорить.

То еще не понятно - кого ни спроси, всяк тебе про соседа скажет, а про себя - ни слова. Самого беда стороной минула. Деревни пожженные? Да вон они, версту проедешь, тут тебе и пожарище. А там целая стоит, и в обратном направлении рукой машут, там, мол, ищи. Странно как-то все получается.

Опять же, тропа к логову разбойничьему, и не тропа вовсе. Мало - не дорога прямоезжая. А ям-то по обеим сторонам сколько, и не сосчитать! Как где место, чем приметное, там обязательно яма. Тут к бабке ходить не надо - золотишко припрятанное люди ищут. Может, оттого и пугают друг дружку, что разбойники и мертвыми окрест рыщут, чтоб кроме них сюда никто - ни ногой? А сами, как времечко выпадет, лопату в руки - и сюда? Добро на дармовщинку, кто ж от такого откажется? Слыхал, правда, в детстве, что клады - они не просто так даются. Найти не просто, а взять еще сложнее. Тот, кто прячет, тоже, небось, не дурак. Скажет слово заветное, и будь ты хоть в три аршина умом, нипочем не возьмешь. Вот, к примеру, говорили про кого-то на соседней улице, в Ростове. Он, мол, как-то подгулял сильно, и до дому все никак добраться не мог. От забора к забору - куда ни шло, хотя тоже не просто. Стоит отпустить, забор-то, как сразу будто кто землю из-под ног выхватывает. Он уж и палку какую-то поднял, а все одно несподручно. Мыкался, бедолага, мыкался, пока не поскользнулся да в лужу не упал. Хорошо, летом приключилось, не замерз. Сколько прошло, оклемался, и никак поначалу в толк не возьмет, ни где он, ни кто он. Оно и понятно. Лежит себе в тепле, кто-то рядом, под рукой похрапывает, ан не жена. Глаза кое-как продрал, и видит - в луже он, а рядышком свинья здоровенная пристроилась. Похрюкивает, почавкивает, и даже ухом вислым дергает. Вот ведь как оно обернулось. Поднялся, глянул по сторонам, - не видел ли кто его позорища, - а потом со злости ка-ак ахнет по свинье палкой!..

И тут, - правду говорят, - не было бы счастья, да несчастье помогло. Была свинья, и вся вышла. Скукожилась, и обратилась кучкой гривен. Ну, тот стоит, глазам своим не верит. Подобрал одну, осмотрел со всех сторон, на зуб даже попробовал. Только чего ее пробовать - гривна, она гривна и есть, не пирог с грибами. Обрадовался, плюхнулся опять в лужу, на колени, и ну хватать да по карманам распихивать. Пихает, пихает, а кучка вроде как не уменьшается. Так куда ж ей уменьшаться, коли один карман у него дырявым оказался? Все, что запихнул в него, обратно и утекло...

Ну, не оставлять же добро... Вспомнилось еще: коли не все подобрать, так и пользы не будет. Обратятся гривны, как солнышко взойдет, не пойми во что. Рубаху с себя скинул - все одно никто не видит - и загреб в нее все, что в луже было. На плечо - и домой. Мед из головы ровно ветром выдуло. Пробрался на двор, спрятал рубаху в подклети, а сам в сарай подался, не стал никого в избе поднимать.

Ну так его самого поутру подняли. Жена у него, признаться, ни в чем мужу не уступала. Ино он ее поколачивал, а ино - она его. В этот раз сила на ее стороне оказалась. Пошла она поутру корову доить, а в подклети пахнет, ровно в хлеву. Поискала, нашла рубаху мужнину, распахнула, ан там коровьи блины. Вот она этими самыми блинами мужа и отходила. Не помогло ему, что все рассказал, как на самом деле приключилось. Не поверила. Еще пуще облаяла. "Путные мужья, - кричит, - и впрямь гривны в избу приносят, а этот..." - И блином - шлеп!..

Сказать по правде, мало кто поверил. Однако, нашлись и те, которые каждое слово за чистое серебро приняли. Сочувствовали. Надо же, как не повезло человеку. Такая удача в руки сама далась, а взять не сумел. Не все из лужи выгреб, от того и обратилось серебро в лепешки коровьи... А может, по дороге что выпало, из рубахи али портов, поди, теперь, узнай. В общем, дважды человек пострадал.

Пока вспоминал, до пожарища добрался. Тын-частокол огнем почти не тронуло. Где повалился, где торчмя торчит, точно зубы у старика. Зато изба почти до основания выгорела. Главное - они логово свое не таясь, на полянке выстроили. Добираться сюда, конечно, тяжеловато, спору нет. Оно, как говорили, с трех сторон топью непроходимой окружено. Ну, топи не видел, а коли б не тропинка пробитая, может, и не нашел бы. Только вот это ж какие головы на плечах иметь надобно, чтоб посреди леса пожар учинить? Дунет ветерок искрами, - был лес, да весь вышел. Не ладно, в общем, выходит.

Опять же, и здесь ямы. Боялись бы разбойников, не стали б пепелище тревожить...

Вслух, наверное, молвил, потому как голос позади отозвался.

- Не стали б, говоришь? Так ведь жадность людская - ей пределы не ведомы...

Повернулся Алешка разом, рука в рукоять ножа вцепилась. Несдобровать тому, кто позади оказался, ежели худое что замыслил. Потом только торкнуло: ежели б худое замыслил, не стал бы себя голосом выдавать. Шарахнул бы чем по шелому, обобрал, да в болото сволок. Он ведь об опаске и думать забыл, до того все вокруг тихо да мирно...

А тот, кто назади стоит, смотрит спокойно, глаз не отводит. По виду, человек человеком. Не из княжеских слуг. Ратай, али ремесленник. Весен, почитай, заметно поболее, чем Алешке, будет. Ишь, серебряный весь, что голова, что борода. Хотя не стар, это и по глазам, и по стати видать. Впрочем, ежели по глазам - так вообще Алешкин погодок... Одет... Чего там, как все, так и он, ничего особенного. Сума через плечо, да палка в руке. Уж не волхв ли какой сыскался?

- Тебя-то, чего сюда занесло? Аль не видишь - гиблое место, не доброе...

- Чего занесло, про то сам ведаю, - неприветливо буркнул Алешка. - Клад выкопать собрался, ан лопату дома позабыл.

- А мешки, так понимать, по дороге растерял?

- Не без этого... Сам-то зачем заявился?

- Сам-то? - Незнакомец, отчего-то казавшийся Алешке молодым, вдруг осунулся и поник. Взгляд потух, голова свалилась на грудь. Весь он как-то потемнел, скукожился, и теперь, должно быть, по виду своему годился Алешки в пращуры. Некоторое время он молчал, а затем, когда Алешка решил, что тот вообще больше ничего не скажет, неожиданно ответил. - За дочкой пришел...

И так он это сказал, что слова насмешливые, тут же навернувшиеся молодцу на язык, как-то сами собой и пропали. Горе слышалось в них, такое, что сердце сковывало.

- Одна она у меня была, - продолжил между тем старик, теперь в этом сомнений не оставалось, - да и той люди окаянные лишили. Знаешь ведь, кто на месте этом жил?.. Увидал один из братьев доченьку мою как-то, глянулась она ему, он ее и увез. А как узнал я, да сюда подался, чтоб хоть как из лап злодеевых высвободить, здесь к тому времени только одни головешки и остались... С той поры и хожу вот, доченьку посматриваю...

И опять слова замерли у Алешки на языке. Хотел сказать: чего и ходить-то, коли ходить нечего, да не молвилось. Спросил, вместо этого:

- Ты что же, и с мертвого с него спросить хочешь?

- А мне все едино, что живой, что мертвый. Пущай как забрал, так и возвернет.

Рад бы Алешка помочь, да нечем. Коли у бедолаги разум от горя помутился, тут уж ничего не поделаешь. Вздохнул тяжко, потупился, глянул на старика, взял коня под уздцы и совсем было собрался уходить, как вдруг спросил зачем-то:

- А вот этого... как его... оборотня, в общем... Ничего не слыхал?

Старик некоторое время молчал, затем ответил:

- Через реку давеча переправлялся... Только в челн сел, откуда ни возьмись, волчина на берег выскочила. Громадная такая, что твой бык. Махнула в челн, как только не утопила. Села, и сидит. Смотрит глазами красными, и зубы скалит. Ну, мне куда деваться? Оттолкнулся шестом, правлю. Ан править-то я не горазд, сносит, челн-то. И вот как развернет его обратно к берегу, так волк на меня зубы скалит... Ну, переплыли кое-как. Он с челна сиганул, и был таков. Вот...

- А ты, часом, волка с псом бродячим не перепутал?

Старик не ответил.

- Значит, думаешь, оборотня через реку перевез?

Старик снова промолчал.

Видит Алешка, не рады его соседству, так и пусть его. Все одно помочь нечем. Хотел было про дочь спросить, да раздумал - нечего сердце отцовское попусту бередить. Прочь побрел.

Почти до дороги доплелся, а потом будто толкнуло что-то. Нехорошо человека так-то оставлять. Он, конечно, должно быть, не впервой сюда приходит, он, может, каждый день дочери дожидается, ан нельзя того допустить, чтоб обидел кто. Кто? Да хоть разбойники эти самые мертвые. Правда, их тут, похоже, не очень боятся. По крайней мере, не так, как Клык сказывал.

В общем, вернулся Алешка. Коня чуть в стороне оставил, сам к остаткам частокола подобрался, в три погибели согнувшись, глянул. Стоит старик там же, где и стоял. Застыл неподвижно, только легкий ветерок волосы да бороду пошевеливает. И долго он так стоять собирается? Ну да сколько не простоит, а раз уж все равно караулить, так чего бы и не осмотреться получше? Вон, дерево какое удобное, раскидистое. На него и влезать удобно, и развилка подходящая имеется, где приспособиться можно, как темнеть начнет. Старик, небось, ночи дожидается, когда для мертвецов самое время. Он, может, слово заветное знает. Конечно, Алешка во всякую там Навь не поверит, пока собственными глазами не увидит. Оно, конечно, неизвестно еще, что лучше: увидеть или ну его?..

Совсем извелся, пока темнеть начало. Хорошо, снеди да воды с собою прихватил, а так бы брюхо пустое на весь лес урчать начало. Всех перепугало бы, и кого надо, и кого не надо. Повечерял в кустах, снова из-за частокола выглянул. Стоит старик, что твой пень. Корни пустил, что ли? И зачем только караулить его взялся? Из-за сердца доброго, не иначе... Подался к дереву примеченному, забрался, пристроился в развилку так, чтоб сразу не слететь, караулит. Отсюда ему все как на ладони видать: и частокол, и пепелище, и старика. Того не подумалось, что коли ему видать, так и его тоже. Спохватился было, ан не слезать же с места насиженного. То рассудить: в темноте не больно-то и видно, а Навь - она по деревьям лазать не умеет. Так что на дереве в любом случае безопаснее, чем на земле. Хорошо б еще, месяц выглянул. Да облака небо не затягивали.

Пока все так и есть. И месяц светит, и небо чистое. И старик окаянный, пнем торчит. Так за все время с места и не сдвинулся. У Алешки уже все тело затекло, сиднем сидеть, а ему - хоть бы хны. А еще - тихо кругом. Кроме обычных ночных звуков - ничего. Сову, заразу, принесло. Уселась неподалеку, таращит глаза на Алешку и молчит. У него с совами еще с детства нелады. Было как-то дело... Сорвать бы ветку, да шугануть, ан нельзя - старый сразу услышит, тогда весь караул - насмарку. Надо было обождать, позже лезть, все одно - без толку просидел. Только чего уж теперь об этом... У, глазастая... Чем бы тебя достать...

Вправо посмотрел, влево - нет ли ветки сломанной, чтоб без шума... Нету, как назло. А пока озирался, старик возьми, да исчезни. Стоял, стоял, - и нет его, ровно и не было. Ровно сгинул, с места не сходя. Даже не хрустнуло. И сова улетела. Сделала свое дело, и подалась не знамо куда. Ну что тут скажешь? Сколько столкнешься с этой птицей, столько и навредит. Без старика, чего тут кольчугу на заду просиживать? А тут еще облачка набегать стали, того и гляди дождичек брызнет. Тогда слезать совсем несподручно будет. Грохнуться в темноте - что забор пнуть. Ветки, что вечор помогали, теперь наоборот, препоны чинят.

Возится Алешка, - ну его, деда этого, пускай сам разбирается, - и слышит вдруг - шорох какой-то раздался. Точнее сказать, не услышал даже, а будто внутри что-то насторожилось. Замер. Вот, снова. С той стороны, где дальний угол пепелища. Только не понять, что за звук. Будто крадется кто-то. Сидит Алешка, притаился, глаза до боли вылупил - примечает.

И видит, через дыру в частоколе, - он с той стороны тоже зубьями торчит, - темное что-то прется. Сразу подумалось - то ли вепрь-секач, то ли лось. Ан те так не ходят. Да и время сейчас ночное, не про них. Не понять, что такое. И вообще, зверь ли. Но большое. Отсюда уже кажется - с печь размером. А может, с собаку, просто у страха глаза велики, - это Алешка сам себя потешить вздумал, чтоб и вправду страху не поддаться.

Только дело, видать, к тому идет. Потому - остановилось темное, осело, да вдруг как завоет!.. Алешка от неожиданности чуть не сорвался. Обнял ствол, прижался, глядит, чего дальше будет.

А темное кончило выть, и вроде как поднялось, выше ростом стало. Тут месяц из-за облака выглянул, посветлее стало, и разглядел Алешка нечто, на волка похожее. Как есть - волк, в шкуре, с хвостом, разве что на лапах задних стоит. Оборотня принесло, не иначе.

Месяц же снова облаком скрыло, и показалось Алешке, будто неподалеку того места, где волк стоял, из-под земли вроде как огонь пробивается. Это еще что за напасть такая!.. Может, показалось? Нет, не показалось. Видит Алешка - раздается потихоньку земля в стороны, языки пламенные из нее вырываются. Небольшие, не более локтя, - а все одно - огонь. И откуда ему там взяться? Огонь ведь, когда пожар тушат, помимо воды, землей забрасывают... Ущипнул себя, на всякий случай, за ухо, чуть не взвыл. Мало не оторвал, на диво дивное глядючи.

Пока причитал, вполголоса, перестала щель огненная растворяться. И вышли из нее семеро, - не иначе, разбойники мертвые. В свете огня подземного - белее белого. На зов волчий откликнулись. Так ведь нет больше волка. Стоит вместо него человек, в доспехе ратном. Когда только перекинуться успел... Они же, оборотни, через нож, особым образом в пень нужный воткнутый, перекидываются. Это Алешка в детстве слышал. Найдет оборотень пень, подгадает время, чтоб никого рядом не было, воткнет, разбежится, кувырнется через голову над рукояткой, - и с другой стороны зверем оземь грянет. Обратно, понятно, тем же путем оборачивается. А ежели кто увидит, да нож тот, как оборотень убежит, из пня достанет, - бегать тому зверем до скончания века. Этот же - какой-то особенный. Просто на задние лапы поднялся - и все. Был зверем - стал человеком. Интересно, о чем они там промеж себя переговариваются? Что беду какую людям затевают, это понятно. Знать бы, какую...

Как ни напрягается Алешка - ничего не слыхать. Ни словечка. Собрались кружком, приникли поближе, даже рук не видать. Иногда по рукам догадаться можно, - иной руками шибче да понятнее, чем языком, разговаривает, - ан не тот случай выдался. Не судьба.

Вот наговорились они, расходятся. Снова земля в стороны разошлась, приняла разбойничков. Человек ратный к земле приник, да волком и убежал.

Алешка же в развилке до рассвета просидел, глаз не сомкнув. Понятное дело, при свете никакие мертвецы не страшны. Оборотни, - они, в общем, тоже по ночам бегают, но ежели и днем случается, так при свете все одно отбиваться сподручнее, коли нападет часом. Слезть, однако, не прежде решился, как сороку увидал. Брехливая птица, ан сейчас даже в радость. Села на дерево рядом с тем местом, где мертвецы с оборотнем речи вели, и сидит себе тихо. Будь там кто - на весь лес расстрекоталась бы, но коли помалкивает, то и нет никого.

Тогда только расстрекоталась да прочь подалась, когда Алешка с дерева грохнулся. Всякий знает: ежели сидеть долго без движения, тело затекает, не своим становится. И прежде чем подыматься, хорошо бы руками везде растереть, кровь разогнать. А Алешка, он что, дурее всех, что ли? Выпустил ствол, чтоб растереться, так и грохнулся. Славно так, со всей мочи. Звон пошел, лязг, слова всякие, вот сорока и улетела. Разоралась, испугавшись, и улетела. Так ведь он, на беду, промеж корней седалищем угодил. Корни здоровенные из земли выперли, промежду них - яма, вот он туда и встрял. Это сначала подумалось - на беду, а коли подумать, то, конечно, повезло. На корень попади, ушибся бы здорово, а так... Торчит из ямы, в три погибели согнувшись, в одну сторону ноги, в другую - голова, ан ведь никто и не видит. Да и выскочил быстро, как почувствовал снизу под собой шевеление. И не змеюка какая оказалась, а мышь, - опять повезло...

В общем, помахал Алешка руками, поприседал, покланялся, пень попробовал из земли выхватить, - не дался, - и как вчера родился. Забурлила кровь молодецкая, побежала, - а подать как сюда всех разбойников-оборотней, сколько их тут ни на есть. Ну, не всех, конечно, а так, парочку-троечку, чтобы сладить... А лучше и вообще не надо, без них как-то поспокойнее. Но вот местечко то, вчерашнее, где земля раздавалась, осмотреть надобно. Не зря же приходил.

А чего его и рассматривать-то? Земля, как земля. Ничего тут особенного нету. Огонь, что давеча из нее полыхал, и не обжог совсем. И вообще, никакой приметы не осталось. Даже трава примятая выправилась, так что не видать, где стояли. Вроде тут, а вроде и в стороне. Здесь попинал-попрыгал, в сторонку отошел... Елку сухую выдрал, тыкать принялся. Ну нет тут ничего - и нет. Может, во сне все привиделось. Хотя нет, он ведь себя нарочно ущипнул, чтоб наверняка.

Отбросил елку, плюнул, и уходить повернулся, да позамешкался. Не здорово, конечно, а достал меч и им тыкать стал. Прощения, конечно, попросил, потому как негоже, землю родную мечом обижать, но все равно не по себе. Раз нажал, - не входит меч, другой - тоже, а на третий свободно так скользнул, ровно в яму какую. Поддернул его Алешка взад-вперед, - ходит слегка, а вбок - никак. Призадумался, а потом меч спрятал, снова елку сухую взял, и в том месте шебаршить начал. Сколько времени прошло - бревна показались, одно к другому впритык. И щель между ними, как раз, куда Алешка мечом угодил. Ну а коли бревна да щель, тут уж каждый поймет, погребица. А раз погребица, что-то там такое внизу есть. Ценное что-то, потому как иное мертвецы охранять не станут. Сокровища свои награбленные стерегут, и оборотень им в помощь. Ай да Алешка! Не думал, не гадал, ан разом всех и обскакал! Эти вон где искали, весь лес изрыли, а он только пришел - и на тебе. Осталось только погребицу до темна вскрыть; пока солнышко, охраннички и носа высунуть не посмеют.

Раззадорился Алешка, мечет своей елкой землю в стороны, бревна чистит. Вот уж и очистил все, а как ухватить да приподнять, не видит. Рука не пролазит, вырубить нечем, со стороны подкопать - тоже... Хотя... Вон, в кустах, уж не топорище ли торчит? Вроде как оно.

Дернул Алешка, ан не выдернул. Зато бревна, что погреб прикрывали, разом и провалились, будто не было. Екнуло у Алешки сердечко, чего уж там. А ну как полезут сейчас?.. Не полезли. Алешка же еще раз дернул - бревна опять на место стали. Колдовство, да и только.

Распахнул погреб, приблизился осторожненько, заглянул с опаской. Мало ли, чего там внизу прячется? А ничего не прячется. Погреб - он погреб и есть. То есть, погреб-то есть, а вот в нем - ничего нету. Да и маленький он какой-то, на одного запасов не хватит, куда там на семерых. Только лезть все равно придется, - вон, темнота видна, знать, туда погреб тянется. Без огня, конечно, несподручно. Вдруг, змеи там какие наползли? Разве что палкой потыкать, да не ходить далеко.

Смахнул Алешка с елки остатки лап ножом, и для начала по дну погреба пошуровал, поглядеть, не поползет ли. Потом сам спрыгнул. Огляделся. Это хорошо, что стоять, выпрямившись, можно. Плохо, руки наружу не достают, даже если прыгнуть, а потому как обратно выбираться - совершенно не понятно. Ну, ладно, придумается, а пока посмотрим, что это за ход такой. Он, видать, не сразу кончается, ибо потыкал Алешка палкой своей в темноту, а стены не натыкал. Вот и выходит, что вылезть надобно, да сюда опосля с огнем вернуться. Не уворуют, чай, погреб этот.

Повернулся Алешка, чтоб как-то выбраться, да приметил на полу хода серенькое что-то. Махонькое. Присел рядышком, свет не застя, смотрит - вроде как тряпочка какая... Да нет же, и не тряпочка вовсе, лента девичья в пол земляной втоптана, только кусочек небольшой и выглядывает. Зря, значит, старика мыслью обидел. Прав он оказался, насчет дочери... Протянул руку, хотел поднять ленту, ан торкнуло что-то. Сам не поймет, отчего опаска такая, однако перечить ей не стал. Поднялся, шагнул к свету, прижался к стенке, да палкой своей в ленту и ткнул.

Только ткнул, шваркнуло что-то. И мимо прошелестело. Глядит, а рядом с лентой в полу ветки какие-то торчат. Присмотрелся - стрелы. Да еще несколько в стене погреба. Коли б сидел, аккурат в лоб пришлись бы... Не иначе, самострелы кто-то поставил.

Подумал, и слышит - шум послышался, в темноте, будто идет кто. И засветлело вроде. Никак, мертвецов потревожил... Ему здесь против них никак не сдюжить. Ни тебе кулаком, ни мечом не размахнуться. Да и чего им меч? Навалятся разом, не совладать. Они здесь хозяева.

Откуда только и прыть взялась. Вроде внизу стоял, ан смотрит, уже и наверху, перед погребицей. Жаворонком вспорхнул, не заметил как. В куст бросился, дернул за топорище, дух перевел. Коня свистнул. Тот, должно быть, только и ждал. Как Алешка из-под земли, так и он из-за деревьев вымахнул.

Вскочил молодец в седло, не стал дожидаться, пока мертвецы из-под земли полезут. День, конечно, а только чего с ними и связываться-то? Стерегут свои сокровища, и пускай стерегут. Не очень-то оно и надобно. А коли понадобится, - место запомнил. Узнает, у ведуна какого, как с охранниками справиться, тогда уж и вернется. Девку, конечно, жалко. Так ведь ей уже, небось, и не помочь ничем.

Тронул коня, да и подался себе обратно в Червен, к воеводе.

В самый раз к вечере поспел. Он, правду сказать, шибко и не торопился. Пока в реке искупался, пока выспался в ивняке как следует, - едва ворота городские перед самым его носом не затворили. Можно было б в таком случае через стену махнуть, ан лишний раз стражу беспокоить не надобно...

Махнул дверь настежь, встречай, мол, воевода, гостя дорогого, - а тот за столом сидит. И не один. Дружинник из местных тут же пристроился, Алешке незнакомый. Замер, не ожидавши, а Клык рукой машет.

- Заходи, - говорит, - присоединяйся. С Кощеем вот познакомься.

Подумалось Алешке, ослышался он. Хорош Кощей!.. Такой трех медведей запросто унесет. Двоих на плечи посадит, третьего - на руках. А ежели еще и сесть на медведя, так и всех четверых... Это ж какое поле льном засеять надобно, чтоб ему порты с рубахой пошить? Обернулся невольно, на проем дверной глянуть. Потому как Кощею этому самому сквозь него в избу ни за что не пройти... Лыбится еще. Чего, мол, встал, никак оробел? Ну и голосище... Такой гикнет разок, так вся вражья рать повалится. Коли у них здесь еще хотя бы один такой имеется, зачем и звали дружину киевскую на подмогу?

- Оробеешь тут, - бормочет. - Мне кощей, как в детстве сказки сказывали, по-другому виделся...

- Это каким же? - Кощей улыбается.

- Ну... - как и сказать, чтоб не обидеть? Не то взлютует - щелчком прибьет. - Вот как я, к примеру...

- Так я таким, как ты, в детстве и был, - Кощей отвечает. - Все удивлялись, в кого дохлый такой уродился? Это я уже потом доспевать начал...

Удивлялись... Значит, точно, нечего здесь дружине киевской делать...

Сел за стол, и слова все разом растерял, какие сказать собирался. Так ведь и Клык не торопит, знай себе в рот мечет. Кощей тоже от него не отстает. Оно, должно быть, и к лучшему, что слова растерял. Начал бы говорить, - голодным остался. Ишь, разошлись. Таким блины только на лопате подавать, и то сомлеешь...

В общем, как остались на столе ложки да плошки, так и завел Алешка свой рассказ. Все поведал, без утайки. Даже, можно сказать, и не приукрасил ничего. В одном месте разве что спутал, - это когда мертвецы от него прочь побежали. Увидел он их с дерева, где в засаде сидел, как они с оборотнем дело злое учинить уговариваются, спрыгнул на землю, гикнул молодецки, на честный бой вызываючи, - они и разбежались кто куда. А в остальном - ни на полшага от правды...

Слушали его молча, не перебивая. Клык головой покачивал, Кощей мух гонял, чтоб в рот открытый не залетели.

- Странно это, - пробормотал Клык, как Алешка замолчал. - Сроду о таком не слыхивал, чтоб мертвецы, как живые, по земле шастали...

- Это у вас там, в Киеве, может, и не шастают, - тут же встрял Кощей, - а у нас здесь - обычное дело. Любого спроси, он тебе про них порасскажет. Да вот, чего и ходить далеко... Баба одна на нашей улице жила. Только это еще до моего рождения было, мне сосед сказывал... Муж у нее вроде как печи клал, то туда позовут, то сюда, - он и идет, куда позвали. Ан иные сказывали, он сегодня печь идет класть, а назавтра - с людьми лихими знается. Поди, проверь, когда он по все лето в избе отсутствует, где его там носит. И, видно, правду говорили, потому как опосля смерти печник этот неугомонным оказался. Он, должно быть, слово заветное у атамана узнал, а никому не передал, вот и не приняла его мать сыра-земля...

- Они, вишь, покойников своих в землю закапывают, - пояснил воевода Алешке, неодобрительно покачав головой.

- Да уж не жжем, ровно поленья, как некоторые, - тут же отозвался Кощей и продолжал, как ни в чем не бывало.

- Вот положили его в домовину, чтоб назавтра на погост везти, а он возьми ночью, да и начни ее изнутри грызть. Услышала жена его, что творится, собралась бежать, ан дверь из избы не открывается, будто кто снаружи бревном подпер. А этот, ейный, грызет себе и грызет. Как совсем наружу выгрызся, так сразу к ней и бросился. Она - от него. Бежит вокруг стола, видит, поленья возле печи лежат. Она и давай в него поленьями бросаться. А он как поймает, так его грызет, пока щепки не останутся. Споро так, раз-раз, и нету полена, - Кощей так рассказывал, будто там о ту пору в избе сидел и все своими глазами видел. - Кончились у нее поленья, она в подклеть выскочила, да в чулане заперлась. Он - дверь грызть начал. Догрыз почти, да на ее счастье петух прокричал. Тот сразу на стол, где прежде лежал, - брык, и затих.

Ну, баба, понятное дело, быстрее к соседям, все им поведала. Те - еще кому. Стали думать да гадать, как от неспокойного мертвеца избавиться. Один и вызвался. То ли умный самый, то ли наоборот. Надобно его, говорит, в домовину уложить, да сверху обручами железными и оковать. А там я его к речке свезу, да в омут и брошу. Знать, не выберется. Сам вызвался, никто за язык не тянул. Ему и ответ держать.

Уложили покойника в новую домовину, обручами железными оковали, уложили на телегу, вези, мол. Тот и повез. Ан лошадь-то его, еле ноги передвигает, будто камень стопудовый тащит. Пока туда-сюда, солнце зашло, а только до леса добрались. Не станешь, ведь, возле города бросать, - не ровен час, приплывет. Подале надобно. Так этот, который вез, - куда что и девалось. Дрожит весь, как лист осиновый, и все назад оборачивается, как бы ему бросить телегу эту, да побыстрее домой.

Пока думал, завозилось что-то в домовине, лопнуло железо, и вылез, значит, этот самый, неугомонный. Глянул по сторонам, завидел возницу и - к нему. А тот, что твоя птица, мигом на дерево ближнее взлетел, на самую макушку, и сидит там. Этот же, - они по деревьям лазать не умеют, - ствол грызть начал.

Ну, тот, кто наверху сидит, видит, конец ему приходит, потому как до утра далеко, ствол не толстый, а мертвец зубами работает, что твой бобр, орать начал:

- Чего, мол, тебе, окаянному, надобно? Вон, кричит, лошадь возьми, с телегою, а меня в покое оставь...

Лошадь как услышала, - она ж лошадь, а не дура, - спохватилась, да и ломанула прочь, вместе с телегою, только их и видели. Кто впереди - непонятно... Мертвец же, он тоже с понятием. Погрызет, тряхнет, - не свалится ли возница, - и снова грызть... Свалил, наконец, дерево. Но без возницы. Тот на соседнее перескочил, пока летел. Только уже пониже. Мертвец, - ему чего? - за это принялся. В общем, сколько он там сгрыз, пока возница наземь не слетел, про то люди разное говорят, а я ту просеку сам видел, где все это случилось. Грянулся возница, вскочил, пока мертвец позамешкался, и деру. Мертвец - за ним. Этот, который удирает, сам не знает, куда бежит, да, на свое счастье, на поле выскочил, что возле города, а на поле том - овин стоял. Он к нему и припустил. Бежит, из последних сил, и в голос орет: "Ой, овинничек, батюшка родный! Пожалей сироту, батюшка, спрячь-укрой от супротивника окаянного! Я уж тебе так отслужу, вовек не забудешь!.."

Услыхал его овинник, ухватил, что под руку попалось, и на помощь ему выскочил. Они, овинники, страсть как мертвецов не любят. Вот и принялся он этого самого мертвеца вилами колошматить, а тот его все поудобнее ухватить пытается, чтоб, значит, загрызть. Ну, возница отдышался малость, - и ходу оттуда. До реки аки пардус домчался, переплыл и у стены до света ховался...

- Так и чем кончилось-то? - спросил Клык. - Победил-то кто?

- А я знаю? - небрежно потянулся Кощей. - Про то не сказывали.

- А овинник что? Отблагодарил он его, али как?

- И про то не ведаю. Говаривали, понес возница, как в себя пришел, гостинцы, хлеб там, пряники, меду хмельного прихватил... Да как-то случайно овин и спалил.

- Это как это... спалил?.. Это что же... Спасителя своего - и спалил?..

- Вот пристал... Ну, спалил - и спалил. Дело-то житейское.

Конечно, житейское. Здесь, небось, каждый день овины запаливают, от мертвецов бегаючи.

- И ты что же, веришь этой байке? - скривился Алешка. - Может, еще и в змея огненного?..

Сказал, смотрит, а Клык с Кощеем посерьезнели как-то. То улыбались, а то посуровели. С чего бы это?

- В змея... - пробормотал Клык. - Так чего ж в него не верить-то...

- Опять сосед рассказывал? Али сам видел?

- Змея не видал, а вот змееныша... Доводилось.

- Да ну? И каков же он?

- Так ведь это... Довелось мне раз мимо болота ночью идти. Рад бы до свету дождаться, только к спеху пришлось. Страшно, конечно, ан куда деваться? Я уж и так, уши дланями прижал, персты вперед выставил, что твои шоры, и быстренько-быстренько так ногами перебираю, чтоб только не упасть. Месяц светит, дорогу хорошо видать, ан кто ж не знает, что месяц - солнцем мертвецов кличут? А поди, узнай, сколько там в болоте этом самом мавок, да трясинниц, да топляков разных? Накинутся разом, и поминай, как звали. Чего только не передумал, чего не примерещилось, пока до края противоположного добрался. Вам сказывать не буду, приберегу, баб пугать. И вот уже у самого у края, запнулся о корень, - не заметил, - да и грохнулся. Понятное дело, длани от ушей оторвал, и слышу, обок меня вроде как затрещало что-то. Мне б, дураку, руки в ноги, то есть, ноги - в руки, и тикать, как той лошади от мертвяка, а я позамешкался. Поднялся и в ту сторону смотрю, откуда трещало. А там чмокнуло что-то, и голова показалась, вот с мою размером...

- Так-таки и голова? - недоверчиво ухмыльнулся Алешка.

- А то - что же? Как есть, голова. Только безо всего. Ну, там, ушей, носа... Колобок такой, светящийся. И вот поднялся этот самый колобок над травою, не более как по пояс мне будет, и застыл. Гляжу, а снизу к нему вроде как веревка привязана, тоже светящаяся. Вот постоял он так, и зачал туда-сюда колыхаться, будто от ветра, и веревка вслед за ним колыхается. А там в сторону подался, и эта тоже. Вьется, изгибается - ни дать, ни взять, хвост змеиный. Саженей в пять длиною... Ну, тут уж я ждать не стал. Верст пять бегом бежал, пока в себя пришел. Упал, помню, без сил совсем, да так до свету и пролежал...

Хмыкнул Алешка, однако промолчал. Вместо него воевода заговорил.

- Это верно, - ни к селу, ни к городу, заметил он. - Вот и я к тому же. У нас тоже случай такой был. На соседней улице. Там, понимаешь, семьи жили, через забор. В одной парень вырос, в другой - девка. Их, вроде, поначалу друг дружке сызмальства сватали, пока отцы отчего-то не разругались. А как разругались, понятное дело, всякие уговоры побоку. Молодые же промеж себя и сами уже сговорились. И им родительские дрязги - нож вострый, потому как те знать друг друга не хотят, и парню с девкой препоны ставят. Мало того, за других приговаривают. Даже видеться промеж собой, и то - ни в какую. Вот и стала девка потихоньку сохнуть, а где девичья сухота, там непременно змей объявится. Он и объявился. Часто видели, как ночкой темною полоской огненной через забор шмыгал, искры во все стороны разбрасывая. Знахарку приглашали. Та самое верное средство от напасти указала - двор репьем засадить. И что б вы думали? Ни одного репья в округе не осталось, отец с братьями все повыкопали да к себе во двор и принесли. Только это все одно не помогло. И девка сохнет, и змей летает. Совсем, бедная, ссохла...

Воевода зычно поскреб пятерней подбородок и продолжал.

- Кто его знает, чем бы кончилось, кабы головня в отца не угодила...

- Какая головня? - в один голос, не понимая, спросили Алешка с Кощеем.

- Обычная, какая ж еще. Парню с девкой, вишь, видеться запретили, так они что удумали? Он в заборе дыру провертел, в месте неприметном, там они, как все улягутся, и встречались, и переговаривались. Миловаться не могли, дырка уж больно махонькая, а словами - пожалуйста. Угомонятся в доме, парень возьмет головешку из печи, да через забор и бросит, чтоб девка из окошечка своего видела. Летит головня, искрами сыплет. Кто приметит, - про змея думает. А тут, на беду, батюшке ее ночью выйти приключилось. Съел, должно быть, чего-нибудь... Только он с крыльца, да к репьям, тут-то в него змей и угодил. Прижег малость, конечно, не без этого...

Воевода замолчал и снова поскребся.

- И чем же дело кончилось? - не вытерпели Алешка с Кощеем.

- У них-то? У них все как надо кончилось. А вот чем у нас кончится, про то не ведаю. Дело-то в том, ребятушки, что я змея того огненного, о котором люди говорят, и впрямь видел. Ночью, как стражу на стенах обходил. Иду, посматриваю, и вижу, будто огонек посреди леса, о ту сторону реки, зажегся. Подумал еще: кому это в эдакой-то темени шастать. Остановился. Смотрю, двинулся огонечек, а за ним другой, третий, ровно из-под земли кто вылезает. И точно, должно быть, из-под земли, потому как полоска та огненная зазмеилась по лесу, - то скроется, то снова появится. Оно, конечно, в темноте трудно определить, ан сдается мне, версты три-четыре до него было. Длиною же, коли прикинуть, сажен десять, не менее, а в толщину, наверное, с пару саженей точно будет. Сколько он там по лесу елозил, сказать не берусь. Чего там делал - тоже, но пожаров не видал... Так-то вот, братушки. Не зря, видать, люди об нем сказывают.

- Не то плохо, что сказывают, - ввернул Кощей, - а то, что речи непотребные ведутся. Поговаривают, к ляхам, обратно, надобно, дабы от напасти избавиться. Киев, мол, далече, да и не до нас князю, иначе б рать поболее прислал.

- С чего бы это - напасть? - пожал плечами Алешка. - Я вот никакого такого разору и не заметил.

- Это ты не заметил, - рассудительно сказал воевода. - А люди зря говорить не станут. Ты то рассуди, коли ляхи змея этого на город напустят, одни головни останутся. Зачем им место пустое? Они силу свою покамест издали кажут, чтоб одумались. Коли ж навалятся, тут думать нечего будет. Что переметнутся кто подумывает - это Кощей правду сказал. Сам видел, как некоторые на улицах посматривают. Случись чего, глазом моргнуть не успеешь, как ворота ворогу отопрут. Вот и смекай тут, чего делать. Ежели б рать ляшская полезла, так разом отвадили б. А змеи, да с мертвецами, да с оборотнями...

Клык как-то беспомощно развел руки в стороны.

Помолчали.

- Есть тут одна, - как-то нехотя пробормотал Кощей. - В лесу живет. Без ее совета, должно быть, не обойтись...

- Кто такая? - с интересом глянул на него воевода.

- Ну... вроде ведуньи... Али знахарки... Не знаю толком. И никто не знает. Живет себе на отшибе, как поселилась. А поселилась... Еще дед мой мальцом был, а она уже в избушке своей жила. Люди так говорят. Лето было жаркое, горело много. Вот она и пришла откуда-то, погорелкой. Приютили ее, избушку миром поставили, - в деревеньке одной, не более десяти верст отсюда, - так ведь деревенька в следующей год тоже дымом в небо ушла. Только ее избушка и осталась. С той поры в ней и живет. Лес уж новый кругом избушки поднялся, от пепелища и следа не осталось, а она все там.

- А чего ж прежде ее не спросили? - полюбопытствовал Алешка.

- Да странная она какая-то... Сам не видал, врать не буду, от людей слышал.

- И чем же это она странная?

- Ну, чем... Живет одна, в город - ни ногой, чем живет - неведомо. Травами, вроде, пользует, скот лечит, заговаривает... Присушки любовные, отсушки...

Алешке показалось, будто каждое слово из Кощея ровно клещами кузнечными достают.

- Странная-то чем?.. Это тебе каждая ведунья - и травы даст, и пошепчет, когда надо...

- Ну... Сказывают вот, разная она. Один говорит, сухонькая, маленькая, согбенная так, что носом пол задевает, а другой - наоборот, будто царица какая. Или вот один бородавку на носу заметит, а другой чуть не в драку - нет никакой бородавки. Кого ни спроси, ответит: сам не бывал, а вот люди к ней стадом прут, вон, мол, сосед мой к ней, почитай, чуть не каждый день бегает. А спроси соседа, - так он тебе то же самое скажет, слово в слово. Сам, мол, не бывал, а вот сосед... Чудно как-то. С одной стороны - все бегают, а коли с другой заглянуть, так и никто.

- Чем же она помочь может?

- Люди говорят, ведает...

- Да как же говорят, коли к ней никто не ходит?..

- Вот и я о том же. Чудно как-то. Потому - странная она...

"Да это не она странная, а вы, - подумалось Алешке. - У вас за все сосед в ответе. Что ни спроси, все на соседей киваете", вслух же сказал:

- Живет-то где, знаешь? Расскажешь, дорогу-то? Или у соседа спрашивать?

- Зачем, у соседа? - рассудительно ответил Кощей. - Сам расскажу.

И верно, рассказал. Да так подробно, будто сам к ней каждый день бегал.

- Когда собираешься? - Клык спросил.

- А вот завтра с утречка и отправлюсь. Не век же в этом Червене вековать. Дело надо сделать, какое поручено, и домой. Погостили, пора и честь знать...

И чего это князю земля эта понадобилась? - думал Алешка, выезжая из города, как только открыли ворота. - Будто другой мало. Мало того, на отшибе где-то, так еще и люди тут... особые. Понятное дело, каждый по-своему репу сеет, только эти уж больно... Конечно, ежели и впрямь от бабки в наследство досталась, то отдавать жалко. Он, вон, даже сыну своему княжество здесь особое обустроить собирается. Ан ежели б, к примеру, мне сюда княжить предложили, я б ни за что не согласился. У нас даже враги, и те привычные. Степняки, они все ж таки тоже люди. А тут... Нет, зверь тот самый, Скимен, он, конечно, не человек, так ведь и не из наших краев. Ему здесь - самое место... Может, он отсюда к нам и забежал. Заблудился. Хотя, с другой стороны, места тут тоже красивые. Река большая, торг знатный. Так что, коли б княжить сюда прислали, надо было б получше посмотреть. Коли порядок навести, так и жить можно. Человек, он ко всему привыкает. А попривыкнув, да ум-разум приложив, ого-го какое княжество отгрохать сподобно...

В общем, пока добирался до старухиной избы, решил Алешка, что коли князь ему, ни с того, ни с сего, землю эту под руку отдаст, непременно соглашаться.

Избушка и впрямь на отшибе оказалась. Чуть не по крышу самую в землю ушла; ежели не знать, чего ищешь, можно за кучу земли принять. Пожарище, дорогу, и что тут еще было, лес хорошо скрыл, пожалуй, и следов не сыскать. Но, обратно, коли к мертвецам не ходил никто, - ан дорога была, хоть на телеге проезжай, здесь - иначе. Стадами людишки бегают, а даже тропки приметной не разглядеть. От тына одно название, что тын, - так торчит не пойми чего, ворота давно сами куда-то ушли, зато по обеим сторонам крыльца жерди торчат, а на них - конские черепа. Пугать кого? В эдакой-то глуши... Жива ли и старуха-то. Потому как в одном Кощей не соврал - чем ей тут жить, непонятно. Ни тебе огорода, ни деревьев, ни кустарников, чтоб плоды-ягоды собирать. Хотя, взять, к примеру, векшу. Она ведь тоже, грибов насушит, орехов насобирает, и всю зиму сыта. То рассудить, много ли и надо старушке? Не векша, конечно, ан и не корова, скажем, и не дружинник княжеский. Этих грибами да орехами ни за что не прокормить. А, впрочем, не его это дело, чем она тут живет. Его дело - совсем иное.

Соскочил Алешка с коня, глянул в окошко - не видать ничего. Хотел было стукнуть, уже и руку занес, потом спохватился, как бы не обрушить, избу-то. Приник ухом к двери, - не послышится ли чего? Тихо.

- Есть кто? - спросил, и снова слушает.

- Отчего ж и не быть-то? - проскрипело, только не из избы, а за спиной.

Дернул Алешка головой от неожиданности, ударился обо что-то, - труха посыпалась, - отскочил от двери и на скрип этот самый обернулся. Видит, выглядывает из-за угла лицо старушечье, и самое примечательное на этом лице - нос. Приметный такой, в половину локтя длиною, с бородавкой в ноготь, и изогнут, что твое коромысло. Глаза по обеим сторонам, черные, колючие. Губки маленькие, а подбородок - навстречу носу вытягивается. И над всем этим - волосы седые, будто лен нечесаный. Слыхал в детстве из сказок, будто есть на свете Баба-Яга, которая людей поедом ест, что твои блины - по лопате зараз в рот мечет. Вот он ее себе такой именно и представлял.

- Дело пытаешь, молодец, али от дела лытаешь?..

Ну, точно, как есть - она.

- Дело пытаю, - буркнул Алешка, а старуха уже и вся показалась. Только вот какая она, спроси - не ответит. Так глазами к носу ее прилип, никак не отлипнуть.

- А коли дело, так заходи, негоже дверь подпирать, - недовольно пробурчала старуха, а Алешке невольно подумалось: вот войду сейчас, а она меня на лопату - да в печь.

Однако зашел. Внутри - не то, чтоб шаром покати, а все ж таки голо. Ежели б не знал, что живет здесь кто-то, усомнился бы. Потому - жилую избу от нежилой отличить запросто можно, а эта... Про такую говорят, что в ней хозяин помер. Печь нетопленая, стол, лавки, пожалуй, и все.

- Голоден? - старуха между тем спрашивает.

- Да нет... Водицы вот если только найдется...

- Найдется, чего ж не найтись... Только квасу ягодного, с ледника, оно лучше будет. Сейчас принесу.

Вышла. Сказать правду, Алешка насчет водицы просто так ляпнул, для разговору. И как теперь поступить, непонятно. Мало ли какого зелья эта старая карга в квас кинуть может? Решил, на всякий случай, уронить невзначай. А ей будто и дела нету. Распахнула дверку в чулан настежь, сняла со стены ковшик, зачерпнула из ведерка, сама отпила, - хорош ли, - снова зачерпнула, и ему несет. Поставила рядом, села напротив, ждет. Дух же от кваса такой подымается, ровно в ягодник ненароком забрел. Махнул рукой Алешка, да ковшик единым махом и опростал. Сколько от беды не убегай, ан все одно не убережешься... Стукнул ковшиком о стол, еще попросил, потому как давненько такого пивать не приходилось.

- Ишь ты, прыткий какой, - неожиданно неприветливо заскрипела старуха. - Так самой ничего не останется... Ходют тут всякие... Сказывай, зачем пожаловал.

Собрался было Алешка про змея с оборотнем спросить, что такое, да как их одолеть можно, ан неожиданно для себя издалека начал, с самого Киева, и так это его понесло, ровно бабу на торге. Чудится ему, будто не верит старуха, так он для убедительности обо всем на свете молоть начал. Так тараторит - сам себя перебивает. Скачет с пятого на десятое, ничегошеньки не разобрать. Вот и бабка тоже. Послушала-послушала, какую молодец околесицу несет, покачала головой, поднялась, сунула ковшик в ведерко с водой, - оно, оказывается, рядышком стояло, - Алешке протягивает. А у того в горле и впрямь пересохло, с непривычки. Ухватил ковшик, махнул, вроде полегчало.

- Ты, молодец, об деле говори, зачем пришел, - это старуха ему, - мне тут тебя слушать недосуг. Мало, что у вас там в Киеве творится? Ты то рассуди: где Киев, а где я. И похвальбу свою - девкам оставь, а мне годков-то, небось, вдесятеро поболее твоего будет. А нет - так и ступай себе, откудова взялся.

Алешка же столько наплел, уже и сам не помнит, чего. Не стал в этот раз вокруг да около, так прямо про змея с оборотнем и спросил.

Задумалась старуха. Глаза прикрыла, и сидит, покряхтывает. Алешка же, как ни старается, а все на носище ее смотрит. Это ж надо такому вырасти!.. Это ж ладонью ухвати, половина торчать останется. Так засмотрелся, что и не заметил, как старуха проснулась.

- Что, - спрашивает, - нравится? Могу и тебе такой приделать, коли пригляделся.

То ли насмехается, то ли обиделась, а только Алешка на всякий случай отказался.

- Ты, молодец, хоть и удал, как сам об себе рассказывал, ан двух зайцев зараз одной стрелой и тебе не выручить. Справишься с оборотнем, так и змея одолеешь. Научу, потому как волкодлак этот мне и самой разор чинит. Людишки-то прежде частенько наведывались, кто с чем, а нонче боятся. Вот что сделаешь. Как спать в избе ляжешь, ты лучины-то все загаси, а светец оставь, чтоб едва что видно было. Корку хлебную покроши, да по полу и раскидай. Как мыши осмелеют, да полезут, тут примечать и начинай. Первых четыре - пусть их, а пятую - не упусти. Поймай ее...

Алешка так шумно глотнул, что мало изба не расселась. Глаза выпучил, рот раскрыл. Потом вроде как оклемался.

- Да ты что, старая, - напустился, - ополоумела, али потешаешься? Мне, богатырю, мышей ловить?

- В ножки кланяйся, что ко мне пришел, иная б такого присоветовала, живота б лишился. А тут и дела-то всего ничего, кроме как мыша поймать... Так вот. Как поймаешь, посадишь в туесок берестяной, с крышечкой, чтоб не убежал. Как смеркаться начнет, в лес иди, куда - укажу. О самую полночь подойдешь к березе кривой, на ней филина увидишь. Скажешь ему: "Кланяюсь тебе, дидко пугач, мышью живою, дай мне за нее перо". Протянешь ему туесок, он его клювом ухватит, и улетит, а из хвоста перо выронит. Возьмешь то перо, к стрелке привяжешь. Тою стрелкою только и можно оборотня сразить. Ну, а потом сюда приходи. Скажу, как змея огненного одолеть...

Как одолеть, как одолеть... Может, и впрямь ее носище себе попросить? Таким не то, что оборотня, всех оборотней, сколько их в здешних местах ни водится, побить можно. И всех змеев в придачу. Где ж это видано, чтоб богатыри за мышами по избе прыгали?

А с другой стороны взглянуть, правду бабка сказала. Всего и делов-то - мыша изловить. В избе, ночью, пока никто не видит. Это тебе не на Кудыкины горы шляться, да не с каким-нибудь чудищем биться. Мышь - он не богатырь, не прибьет, чай. Опять же, дома. Поймал, снес филину, на перо сменял - считай, оборотня добыл. А там, глядишь, и со змеем обойдется...

- Лягушек, часом, ловить не надобно будет? - буркнул Алешка, имея в виду змея.

Старуха глянула на него в упор и улыбнулась, так, что мороз по коже подрал. Носище, с половину коромысла, а под ним - щель от уха до уха. Поневоле испугаешься.

- Сказано тебе, с оборотнем справишься, тогда и приходи. Только, вижу, нет у тебя доверия словам моим...

- Есть ли, нет ли, - не твоего ума дело, - Алешка отвечает, потому что доверие, оно как бы есть, но ежели кто его охоту за мышами подглядит, тут-то его службе богатырской конец и настанет. - Ты место укажи, и березу кривую, где филина твоего сыскать.

А самому подумалось вдруг - отчего бы из товарищей кого к ловле не приспособить? Или, там, ребятенка попросить. Малые, они в этом деле попроворнее будут. Ан старуха окаянная все слышит, о чем ему думается.

- Указать - укажу, но только тебе все своими руками сделать надобно. Коли кого за себя что сделать попросишь, лучше и не берись. Филин - он лжу за версту видит.

Нахмурился Алешка. Как бы ни было, а не по сердцу ему подвиг такой. Скривился весь, будто клюквы ухватил, натучился, узнал, как к месту заветному добраться, и прочь подался. Дверью за собой так хлопнул, - аж в избе что-то грохотнуло. Да хоть вся по бревнышку рассыпься!..

Как в Червен вернулся, на торг подался. Прикупил туесок с ягодами. Расспрашивать зачем-то начал, спелые ли, не волчьи ли, не себе, мол, беру. Нешто кому до того дело есть? Высыпать даже поначалу хотел, с торга едучи, а туесок припрятать, да, на беду, только собрался, - Клык из-за угла вывернул. Глаза вытаращил. То на Алешку глянет, то на ягоды, то снова на Алешку.

- Ты это чего? - спрашивает. - Ты это к ведунье, али куда ездил?

Ну, в этот раз молодец не сплоховал.

- К ведунье и ездил, - отвечает. - А это, - туесок приподнял, - гостинец везу.

- Мне, что ли? - оторопел воевода.

- Себе - сам наберешь, - спокойно сказал Алешка. - Лес, чай, не за горами. А гостинец - кому надо.

И хитро эдак подмигнул.

Вот тебе и на!.. Наш-то пострел, оказывается, везде поспел. В городе без году неделя, а поди ж ты, уже гостинец кому-то везет... Впрочем, дело молодое.

- Ну, - Клык говорит, - тогда ладно. Хотел тебя сегодня ночью с собой на стены в дозор взять, но коли гостинец, тогда ладно. Сам погляжу.

И Алешке в ответ подмигнул.

Тот аж расцвел - эдакое счастье привалило. То думать надо было, как воеводу из избы выпроводить, а оказалось, и думать нечего. Пока Клык до утра со стен наблюдать будет, он не одного, он всех мышей переловит.

Вернулись, а Кощей уж на крылечке поджидает, любопытно ему, что Алешка скажет. Ну, тот за словом в карман не полез. Сказок в детстве много слыхал, вот и поведал про птицу дивную, которую ему изловить надобно. Живет та птица посреди моря-Окияна, на острове Буяне, на дубу вековечном, что над Алатырем-камнем ветви распростал. И прилетает-то та птица раз в сто лет, и выбирает посреди леса поляночку, на которой о самую полночь Жар-цвет цветет, и тут-то ему, добру молодцу, не сплоховать надобно, а ухватить эту самую птицу за хвост, и держать - не выпускать, покуда не взмолится человеческим голосом... Льется слово за словом, да так складно, что Алешка, начавши, никак остановиться не может. Уже и ладьи у него под парусами расписными по морю среди леса поплыли, и богатыри из воды полезли, что твои комары, и девицы в теремах горюют, ждут то ли добра молодца, то ли Горынчища Змея, - так все перепуталось, где начало, где конец - ничего не разобрать. Алешка уже и сам не рад, да и Клык с Кощеем какие-то одуревшие сидят, - то ли слушают, то ли руками махнули, не поймешь.

- Вот... - сказал, наконец, Алешка, оборвав себя на полуслове.

Некоторое время сидели молча. Затем Кощей неожиданно поднялся.

- Я ведь, случаем, мимо шел, - пробормотал он, - дай, думаю, загляну ненадолго. Пора мне.

Вылез из-за стола, чуть не упав, мимо двери выйти хотел, ан со второго разу не промахнулся. За ним воевода подался, дозорные, мол, заждались. И резво так через порог выскочил, ровно заяц.

Алешка же высунулся украдкой, посмотреть, не вернутся ли, выждал сколько, а там уж и прикидывать начал, как ему ловчее с охотой управиться. Ягоды съел, лучин нащипал, подпер щепой корыто треснутое, - ему в печь дорога, а смотри ж ты, пригодилось, - лыко связал, да к щепам приспособил, - чтоб как только мышь под корыто заберется, сразу и дернуть. Вылетит щепа, накроет добычу корытом, вот и вся охота. Хлеб поначалу на пол положил, потом спохватился. Негоже, хлеб - и на пол. А мышам - и подавно. Кусок рыбины оставался, его и бросил. На печи притаился - и ни гу-гу!.. Лежит, присматривается, за лыко держится. Вообще, хорошо бы зверя какого завести, чтоб мышей ловил. Лисицу, например. Держи ее в избе, корми-пои, а она тебе за это мышей ловит. Чего ей попусту по лесу мотаться? Правда, слыхал от охотников, никак ты ее к избе не приучишь. Хоть лисенком возьми, а все одно, как подрастет - так сразу и удерет. В клетке же держать, никакой пользы нету. Ну, где там, мыши эти?.. Шуршат, окаянные, где-то в подполе, а наружу никак. Будто чуют, что засада на них поставлена. Оробели. А ведь сказывал кто-то, - уснул раз на печи, с пирогом в руке, так и на печь взлезли, и от пирога даже крошек не оставили.

Наконец, показалась одна. Из угла откуда-то вышмыгнула, села на задние лапы, носом повела, и обратно спряталась. Вот и что теперь делать? Карга старая что сказала? Чтоб мышь непременно пятая была. Иначе не примет филин подарка. Разозлится, расхохочется - и поминай, как звали. Он, Алешка, уже и палец загнул, чтоб не сбиться, а мыша - как не бывало. Считается он, али нет? Правду сказать, она еще про корку хлебную говорила, а он рыбу положил, так и что с того? Какая мышам разница, на что попадаться? А с другой стороны, вон, про бортника сказывали. Не про Сыча, про другого. Он, вишь, заговор у ведуньи узнал, как с пчелами обходиться. Нашел дупло, начал говорить, и позабыл. Сколько раз с начала начинал, столько и забывал. Ну, плюнул, набрехал что-то, заместо позабытого, полез в дупло, а там - шершни. Говорили, просека там осталась, где бежал... Как бы и тут такого не случилось. Кто их знает, ведунов этих самых. У них все, не как у людей.

Тут Алешка пошевелился, - маетно так, без движения, лежать, - а палец возьми, да и разогнись. Значит, так тому и быть. Не сгибать же обратно.

Ого!.. Сразу две показались. Первая, должно быть, товарку привела. Суетятся в углу, а в западню не суются. И так это, наблюдавши за ними, Алешке смешно стало, что прямо невтерпеж. В носу засвербело, и на двор выскочить бы не мешало. Ну и мыши полезли. Какая тут из них пятая, ежели они изо всех углов да из-под печки разом поперли? А даже если б и не поперли, если б всего пяток, - все одно не различить. Собрались в кучку, разбежались, и которая из них пятая осталась? Вот если б она цвета другого была, али там другую какую примету заметную имела, тогда - дело другое.

И тут как раз корыто хлопнуло. Какая-то неловкая задела за щепу, и дергать не пришлось. Те, которые снаружи остались, врассыпную бросились. Те же, которые под корытом, - шалишь!..

Соскочил Алешка с печи, ухватил туесок, - и к корыту. Сколько их там, интересно, попалось? И которая именно пятая?

Приподнял уголок слегка, руку запустить, - ни одной не ухватил, а две сразу и сбежали. Поймать, оказывается, мало, еще и добыть надобно. Тут своя хитрость объявилась. Потому как рука у Алешки толще оказалась, чем мышь. Вот и выходит: коли приподнять, сколько надобно, чтоб рука пролезла, - все разбегутся, глазом моргнуть не успеешь. А коли не приподнимать, так и не достанешь. Про то, какую достать, Алешка уж и не помышляет, лишь бы достать. С филином как-нибудь поладим, было бы подношение...

А подношение уже и поверх корыта разбегается. В трещину пробирается - и наутек. Алешка, не будь дурак, трещину-то, где лезли, туеском накрыл, ухом приник и слушает, не вылезла ли. Так ведь и они затихли. Ну как все удрали?..

Посидел Алешка, посидел, да и решил все-таки глянуть. Убрал осторожно туесок, взял осторожно за донышко, чтоб сразу какую накрыть, коли побегут, нацелился, и корыто разом в сторону отвалил.

Так и есть, что ни одной нету. Все разбежались. Вот оно, счастье молодецкое, в мышах разбежавшихся!.. Хотя нет... Одна, самая отъевшаяся, видать, в трещине застряла. Лапами задними дрыгает, а ни туда, ни сюда. Рано, рано ты, Алешенька, счастье свое попрекнул.

Достал осторожненько, и в туесок запихнул. Крышкой накрыл, вздохнул с облегчением. Ну вот, теперь и к птице чудной подаваться можно. Чего ж и не податься? Время до полуночи есть, подарок - вот он, бересту когтями скребет, самый ни на есть пятый.

Запихнул туесок в сумку, сумку - к седлу приладил, и подался к месту, что бабка указала. Темно уже, видать плохо, ан конь у Алешки - ему что день, что ночь, без разницы. А вот молодцу - наоборот. Он дорогу к березе разведать не подумал, приметы заметить, так что идти только по словам ведуньи и приходится. Коня снаружи леса оставил, сумку через плечо перекинул, пошел.

То ли туда, то ли нет, непонятно, но уж коли решил, нечего на попятную идти. Главное - не сбиться и не заплутать. А еще, чтоб филин где надо оказался и подарок как надо принял. Больно уж неохота, чтобы "...коли же обмануть попробуешь, захохочет чудо-птицв человеческим голосом, сорвется и улетит, из-под земли же, из кустов и деревьев, полезет сила неведомая, и не будет от нее никакого спасения. Пропасть тогда молодцу ни за резану..."

Идет Алешка с опаскою. Чуть пройдет, остановится, послушает. Спохватился, что ночью в лес приперся, и у хозяина не попросился. Ну да лучше поздно, чем никогда. Попросился, и тут же - словно огонек впереди полыхнул. Будто лучинку кто зажег. Путь кажет, али заманивает?.. Хватанулся Алешка на всякий случай за меч, попробовал, не держит ли что, за нож, за сумку - не потерял ли. И чувствует, неладно как-то. Рукой пощупал - дыра в сумке. Спохватился, достал туесок, ан и там тоже. Мышь-то, не промах оказался. Пока Алешка мыкался да сумлевался, выгрыз дыру, - голова пролезет, - и был таков.

А огонек светит...

Эх, была не была. Пойду к филину, скажу ему все, как было, может, не осердится, смилуется. Это он привычный, мышей ловить... В ножки поклонюсь, мне, мол, птица дивная, всего-то одно перышко и надобно. Самое махонькое. А подарок, завтра принесу. Сколько скажешь, столько и словлю. Захочешь, целый год ловить буду и приносить. Нет, год, оно, конечно, это я хватил, но пару-тройку точно принесу. Не может такого быть, чтоб умный - и без понятия оказался. Ну, а ежели без понятия, так и за хвост дернуть. Перышко это его махонькое, оно целый город от оборотня избавить способно, а он еще кочевряжится, без подарка, мол, заявился... Ему честь оказана, богатырь киевский в лапы кляняется, а он - мышей ему подавай... Так что за хвост - и все дела.

Ободрился Алешка, плечи расправил, и прямо к огоньку двинулся. Только шагнул, тот и угас. Остановился - снова вспыхнул, только уже чуть в стороне. Куда надо ведет, али куда не надо заманивает? Ну, коли пришел, так обратной дороги нету. Топай теперь, Алешенька, до самого филина. И за хвост его - раз!..

Это он так сам себя уговаривает, чтоб не страшно было. Так ему и впрямь - не страшно. Жутковато, это да. Но ведь он же не иной кто-нибудь, а богатырь киевский. Причем - первый. Если после Ильи считать. Он любую жуть лицом к лицу встретить готов. Пусть она его боится.

Храбрится, конечно, ан не без головы за огоньком следует. По сторонам поглядывает, приметы высматривает, как обратно выбираться. Далеко ли еще?..

Недалеко. Вспыхнул огонек в последний раз, и пропал. Вышел Алешка на полянку махонькую, на ту похожую, какую ведунья описывала. Вон елка высокая с одной стороны, вон пень торчит, а прямо напротив - береза согнутая. Дуга упряжная, да и только. И вроде даже на ней птица дивная сидит. То есть, не разобрать в темноте, что там такое, но коли все остальное - как сказано было, значит, непременно филин. И так, главное, сидит, что хватать удобно.

Достал молодец туесок, держит перед собой, чтоб видела птица дивная, - не с пустыми руками он, - не спохватилась и не слетела.

- Я... это... - начал было, потом спохватился, что издалека.

Шаг шагнул, остановился на всякий случай. Сидит. Он другой. Сидит. Осмелел тогда Алешка. Так встал, чтоб в один прыжок добраться.

- Кланяюсь тебе, дидко филин, подарочком дорогим, - говорит. - Только ты уж не взыщи строго, не вели казнить, вели миловать. Потерял я его по дороге. То есть, убежал он. Дыру выгрыз, и убежал... Сам посмотри... - Он уже протянул было туесок филину, как вдруг спохватился. - А поклон привез. Целым. То есть, при мне он...

Согнулся была поясно, и тут случилось то, чего Алешка с самого начала и боялся. Не стала его слушать птица дивная. Шум какой-то раздался, шваркнуло что-то по земле рядом с ногами Алешкиными, ровно змея. Крикнул что-то филин, - показалось, знакомое очень, - распрямилась береза, прежде чем молодец успел выпрямиться за хвост цапнуть, - и улетел, завывая. Перья посыпались - всю дружину киевскую вывалять хватит... Смолы - не хватит, а перьев - в избытке.

И тут же, как старуха и предупреждала, сила неведомая со всех сторон полезла. Из-под земли, из кустов и деревьев. Не будь ведуньи, подумал бы, ремесленники, сильно выпимшие... Ежели по говору судить...

С людьми еще можно было бы посоперничать, а тут... Развернулся Алешка, и дунул что есть мочи к тому месту, где коня оставил, подобрав перья...

Вернулся в город, там через стену перемахнув, где стража меньше всего врага ожидала. Клык еще не вернулся, так что было время, перья к стрелам привязать. Странные вот только оказались. Оно, понятно, у птицы дивной - и перья дивные, ан больше на куриные смахивают. Будто кто курицу-пеструшку ощипал, да над Алешкой надсмеялся. Ладно, посмотрим, как оно с оборотнем выйдет. Может, филин этот - тоже из оборотней. Может, у них так принято, перекидываться. Человек - волком, а филин - курицей...

Спал до тех пор, пока воевода не поднял. Глядит на Алешку, ухмыляется. Хорошо, небось, погулял намедни парень, коли солнце уж и припекать начало, а он дрыхнет без задних ног. Расспрашивать, однако, не стал. Только как Алешка на него ни глянет, все рот до ушей.

Алешка тоже распинаться не стал. Того хватанул, другого, уже и сыт. Сказался, что к ведунье собирается, кое-чего расспросить забыл, - и за порог. Стрелы посмотрел, - все ли перья на месте, и подался дорожкой знакомой, где супротивника своего найти, спрашивать.

До избы добрался, только было с коня слезть собрался, да позамешкался. Будто сердце что подсказало. Вроде все, как вчера было, а что-то неладно. По сторонам осмотрелся, избушку и так оглядел, и так, - ничего не поменялось, ан тревожно как-то. Только было руку ко рту поднес, покликать ведунью собрался, - дверь скрипнула.

Насторожился Алешка. Вместо рта, к стрелкам руку кинул.

И не напрасно.

Потому как провалилась дверь, и на двор, одним прыжком, как раз супротивник его и вымахнул. Не сказать, чтоб больно здоровый, - в ту ночь, когда он его в первый раз увидел, больше показался, - однако с одного взгляда видно, не из волков. Слишком уж много в нем... человеческого, что ли. Зря ведунью подозрением обидел. Она и впрямь помочь хотела, только вот добрался до нее оборотень, сгубил, и не у кого теперь спросить средства от змея огненного. Ну, хотя бы с одним поквитаемся.

Вскинул Алешка лук, бросил стрелку на тетиву. Стрелок он, правду сказать, не особо, да тут проще попасть, чем не попасть. Свистнула стрелка, в самую шею человеку-зверю угодила, звякнула жалобно, да в сторону ушла. Как так! Быть того не может! А ну-ка, еще одна! И вторая отскочила.

Не верит Алешка своим глазам. Не успел третью взять, поднялся оборотень на задние лапы, махнул передними. Спала с него шкура звериная, и вот уже стоит перед Алешкой молодец в доспехе ратном, голову чуть склонил, глазами сверкает. Свистнул пронзительно, - конь на зов из кустов выскочил. Птицей взлетел в седло молодец, уже и меч в руке, и щит в другой - держись, богатырь киевский.

Кто таков, отчего врага в Алешке увидел - спрашивать некогда. Не шутит молодец, зазеваешься - голова с плеч. Налетел вихрем, рубит с плеча и наотмашь, щит умеючи ставит, видать, не новичок в деле ратном. Конем правит ловко, наседает и уворачивается, ничем богатырю киевскому не уступает, ни сметкой, ни отвагой, ни ловкостью. Так ведь и Алешка - не промах. Будь промах, давно бы уже на земле бездыханный лежал.

Бьются молодцы, от обоих уже пар валит, ровно кто на каменку раскаленную водой плеснул. От звона железа да ударов богатырских все пташечки поразлетелись, жучки-паучки попрятались. Только напрасно все, нет никому удачи.

Сколько так съезжались-разъезжались, кто ж ведает? Покуда не остановился вдруг противник Алешкин, отскочивши, не стал вдругорядь нападать. Щитом прикрылся, меч опустил и смотрит пристально. А том и вовсе меч в ножны убрал.

Не поймет Алешка, что случилось. Али прием какой хитрый, ему неизвестный? Тоже нападать не спешит.

- Ну, думаю, довольно будет, - неожиданно заговорил молодец. - Так Родом написано, что ни тебе меня не одолеть, ни мне - тебя. Не поверил я тому, что в детстве сказано было, сам испытать решил.

- Испытал? - буркнул Алешка, все еще ожидая подвоха.

- Испытал... Старикам верить надобно... Вижу, спросить хочешь, отчего это я на тебя налетел? От того, что земля эта, на которой ты стоишь, не чужая мне. Дед мой отцу завещал, отец - мне, да и я, коли надо будет, кому завещаю - освободить ее из-под власти князя киевского. Ино хитростью, ино силой, а добился бы своего, коли б ты мне иной путь не указал.

- Это когда ж я тебе чего указывал? - удивился Алешка.

- А когда перед ведуньей соловьем щебетал. Ты тогда много чего наболтал, вот я и задумался. Ни к чему кровь проливать, здесь ее и так немало пролито, когда дружины киевские людей усмиряли, да под власть князя вашего приводили. Не хочу в памяти людской душегубом прослыть. Иным меня знают, иным и останусь.

- Так ты что же, в подклети сидел, подслушивал? - с презрением прищурился Алешка.

- Зачем - в подклети? В избе сидел...

Ахнул Алешка про себя. Да неужто?..

Расхохотался молодец, на него глядючи.

- Прослышал я, будто богатыри киевские окромя пиров ни на что иное не способны, мышей не ловят. Вот и решил проверить, правду ли говорят. Братья, что мне подмогой, они тебя со свету сжить решили, или там напугать. Не стал я им препятствовать, у них все одно - за что ни возьмутся, вкривь да вкось выходит. Вот и в этот раз, тот, который филином на березе сидел, помялся сильно, как улетел. А видел бы, как они корячились, пока сгибали ее, в три погибели. Петлю на земле протянули, думали, подойдешь, высвободят дерево, да тебя за ноги и ухватят...

Начал вроде бы понимать Алешка, к чему молодец речь ведет, а поверить все одно никак не может. Что и мертвецы, и оборотень, и старик, и бабка-ведунья, и змей огненный - все его проделки.

А тот, видать, совсем доконать его решил. Сорвал шелом с головы, смотрит насмешливо. Батюшка-матушка мои родные!.. Как похож-то!.. Только вот на кого? Бывает же такое - видишь что-то, обычное, знакомое, и никак не припомнится, на что оно похоже.

Ломает Алешка голову, а молодец опять шлем нацепил, тронул коня, подъехал к шкуре волчьей, нагнулся ловко, подхватил, за плечи себе кинул, а передние лапы на груди повязал.

- Прощай, Алешенька, - спокойно сказал молодец. - И попомни слова мои. Можете обратно вертаться, нечего вам здесь больше делать. Не будет ни оборотней, ни змеев огненных. Ан и то попомни - не быть городам Червенским под Киевом. Это я тебе говорю, Лешко Попелюш.

Повернул коня и спокойненько в чащу потрусил.