Редактор Ю. Безуглова

Редактор К. Генрих

© Валерий Владимирович Тимофеев, 2017

ISBN 978-5-4474-9118-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Байки неисправимого романтика

Одиночество в тайге — крепкая отрава. Однажды ее хлебнувший, если он чего стоит, не может уже отказаться, а отказавшись поневоле, страдает как о невозможной, невосполнимой потере в жизни…

Не знаю, как у вас, а у меня слово «романтик» сразу вызывает ассоциацию с лохматым недотепой-идеалистом, вдохновенно несущим дурно рифмованную ахинею и совершенно не приспособленным к нормальной жизни. Не мудрено, ведь нынче в моде отнюдь не романтика, а успешность (по-моему, крайне гадостное слово) во всех сферах жизни: от карьеры и до спорта. Невольно вспомнишь профессора Опира, рожденного пером братьев Стругацких в те славные времена, когда слово «идеалист» еще не было ругательным.

Итак, сразу определимся, что наш романтик не имеет никакого отношения ни к «юноше бледному со взором горящим…», ни к тем хорошо упакованным экстремалам, которые на немалые, обычно спонсорские деньги предпринимают хорошо продуманные и всесторонне освещаемые прессой «авантюры». Он, скорее, один из последних представителей уже вымирающего вида — тех редких мужчин, внутри которых, независимо от возраста и «занимаемой должности», по-прежнему живет любопытный и бесстрашный мальчишка. Они иногда абсолютно непредсказуемы в общении и порой невозможны в быту, но, если вам посчастливилось называть такого человека другом, уж будьте уверены, эта дружба — на всю жизнь.

Что же касается баек… Кто из нас, затаив дыхание, не заслушивался рассказами рыбаков и охотников, будучи при этом твердо уверенным в том, что захватывающие дух приключения, леденящие душу опасности и, главным образом, размеры и ценность добычи — вранье чистейшей воды. Но это ни в коей мере не мешало нам наслаждаться повествованием. Редкому представителю рода человеческого не хочется в глазах окружающих выглядеть лучше и значительнее, чем он есть на самом деле. Это естественное и вполне понятное желание. Однако мало кому действительно удалось ощутить на своей драгоценной шкуре все прелести немудрящей таежной жизни одинокого бродяги, который может рассчитывать только на себя любимого, потому что до всех остальных еще нужно добраться, а дело это крайне хлопотное.

Ну вот, с романтиком и его байками мы, пожалуй, разобрались. А что касается неисправимости… Не знаю, что по этому поводу думаете вы, а я считаю, что есть вещи, пытаться исправить которые по меньшей мере глупо. Особенно когда ничегошеньки в них не понимаешь. Лучше просто прочитать и самому решить — а стоило ли?

Желание странствовать — не профессия, а склонность души.

На моем корабле множество флагов, но среди них нет белого.

1990—2003. Выползок

Это было тринадцать лет тому назад… Всхлипывания и подвывания стареющего вертолетного двигателя бальзамом ложились на мою сладко дремлющую в объятьях пуховой куртки душу. Остались позади как всегда взбалмошные сборы, дикий дефицит времени, несданные проекты, разъяренные заказчики и весь шумный, грязный, суетливый и упивающийся своей самостью полуторамиллионный монстр. Хлюпающие звуки вращающегося винта и зубодробящее дрожание корпуса МИ-8 уносили меня вперед, опережая время, в безмолвный, на первый взгляд, мир заснеженной зимней тайги, в мою старую добрую избушку в излучине чудесной речки Черной, к потрескивающему сыроватыми дровами огоньку, уютно умостившемуся в чреве старой печки, с потрескавшимися кирпичами и лопнувшей чугунной плитой. Вялые мысли, слабо цепляющиеся друг за друга, блаженное состояние пятидесятилетнего организма, балдеющего от предстоящего, резко отличалось от скованно-окаменелой позы моего старого друга, единственного хвостатого существа, на которое я рассчитываю в этой жизни, как на самого себя, моего верного пса Соболя, не боящегося ни бога, ни черта, а сейчас изображающего «собаку табака» и, на данный момент, самого несчастного пса на свете, который считал, что страшнее вертолета ну ничего на свете не бывает. А тем временем это гремящее страшилище проглатывало километр за километром укрытой свежим снегом уральской тайги, приближая меня к исходной точке очередного охотничьего отрыва, к заброшенному на северо-востоке Свердловской области селу Александровское. Одним словом, я вновь летел в тот мир, где по-настоящему чувствовал себя в своей тарелке, независимым и раскрепощенным существом с освобожденными инстинктами и жаждой восприятия окружающего мира без всякого рода условностей и ограничений.

Легкий толчок в правое плечо вывел меня из этого блаженного состояния. Борттехник, яростно жестикулируя конечностями, на популярном русском языке объяснил, что посадки не будет, вертолет зависнет, освободится от почты и от меня и рванет дальше, неся в своем чреве произведения эпистолярного жанра заброшенных к черту на рога соотечественников. В бешеном снежном вихре, поднятом вращающимися винтами, спрыгиваю на мерзлую землю и волоку тяжеленный рюкзак к темнеющей неподалеку изгороди. Бедного, обалдевшего от происходящего Соболя прямо на руках транспортирую к валяющемуся на снегу рюкзаку и пристегиваю карабином к одной из лямок. Короткая перебежка за оставшимся в салоне оружием была прервана гомерическим хохотом борттехника, судорожно тычущего пальцем куда-то мне за спину. Оглянувшись, с ужасом лицезрею душераздирающую картину — дрожащий, с прижатыми от страха к голове ушами, мой любимый «собак» льет тугую желтоватую струю на ту часть рюкзака, коей уготована роль в течение месяца тереться о мою спину. Грохот вертолета и хохот экипажа растаяли в вечернем небе, сопливый почтальон исчез в неизвестном направлении, сконфуженный пес, пытающийся загладить свою вину неискренним лизанием рук, и дымящийся на морозе рюкзак ознаменовали начало моего долгожданного отпуска.

Соскоблив ножом схваченную свежим морозцем собачью мочу, вползаю в лямки, поднимаюсь, слегка подпрыгиваю, умащивая груз на спине, поднимаю ружье, подсвистываю прячущую глаза собаку и, крякнув для начала, начинаю шевелить ногами в сторону брошенной людьми деревни Чебоксары, расположенной на краю огромного и летом непроходимого Чебоксарского болота. Несколько километров по разъезженной и окаменелой грунтовой дороге пролетели незаметно. В быстро спускающихся сумерках на фоне зажигающихся на небе неестественно ярких звезд темным погостом нарисовались разрушенные крыши и покосившиеся стены умершей деревни. Захлопнув скрипучую дверь мало-мальски сохранившейся избы, быстро распаковываю рюкзак, затапливаю русскую печку, стелю каремат и спальник под уютное шкворчание закипающей каши. Разомлевший Соболь с высунутым от нахлынувших чувств и запахов языком старательно отслеживает глазами траекторию моих рук, щедро упихивающих в котелок куски говяжьей тушенки. Пока допревает каша и заваривается чай, выскакиваю на улицу и вприпрыжку добегаю до начала болота, подскакиваю и несколько раз с разгона бью пятками сапог по льду, проверяя его крепость. Пятнадцатиградусный мороз сделал уже свое дело. Несмотря на то, что на улице еще 3 ноября, слой льда достаточно толст, чтобы не разрушиться от моих посягательств на его девственность.

Набив животы, укладываемся вдвоем на полу рядышком с печкой и начинаем разглядывать в свете дрожащего пламени свечи пятисотметровую карту, на которой прямой полосой отмечен наш путь. А путь этот пролегает через шестикилометровый участок чистого болота, несколько километров заболоченного мелколесья и сорок километров дремучей тайги, заканчиваясь на излучине речки Черной, на крутом косогоре, где в окружении вековых сосен уютно притулилась старая и насквозь знакомая промысловая избушка. Там, забросившись моторкой еще в начале октября, ждет меня мой старинный друг, охотник-промысловик Стас Дерябин, закончивший когда-то Казанский авиационный с красным дипломом и плюнувший в конце концов на весь этот безумный мир с высокой колокольни. Умница и рукодельник, суровый в делах и теплый в личных взаимоотношениях, не терпящий фальши и предательства, самозабвенно любящий тайгу и знающий о ней практически все, он позвал меня на соболиную охоту, считая, что мои обычные сентябрьские набеги в эти края, когда я на байдарке ежегодно пробираюсь по таежной речке вверх против течения для азартной охоты на откормившихся за лето глухарей, не дают полного представления об истинных прелестях русской охоты.

Раннее холодное утро, когда угасающие звезды еще просматриваются на фоне светлеющего неба, застало меня целеустремленно шагающим к уже знакомому болотному мыску. И начались первые отрезвляющие романтическую душу сюрпризы: сказался дополнительный вес тяжелого рюкзака, вынудил все-таки ноябрьский лед лопнуть под моими сапогами сорок седьмого размера с противнейшим хрустом и выплескиванием фонтана вонючей болотной жижи. Итак, вместо легкого променада меня ждет тяжелая работа, когда провалившийся почти до колена сапог с трудом выбирается из ледяного крошева, чтобы вновь завязнуть, рухнув промеж кочек. А кочки здесь знатные, это знаменитый «пошвор», когда цилиндрические, доходящие до пояса болотные выросты, увенчанные на верхушке пучком жесткой травы, толпятся в надежде полностью перекрыть тебе любой проход. Темп движения резко упал, низ рюкзака елозил в узких лазах между пошвором, дыхание становилось жестким и частым. После каждых десяти-пятнадцати шагов, падая грудью на кочку, хватая распяленным ртом морозный воздух, молча матерю всю эту окружающую среду. День катился к концу, а до лесной полоски оставалось еще порядка семисот метров. Между кочками стали попадаться островки открытой воды, которые поначалу я старательно обходил, но затем, поразмыслив и поняв, что лед-то там намного толще, начал заведомо искать путь как раз по этим прогалинам. Скорость передвижения резко возросла, энтузиазм масс крепчал, и все потихоньку начало окрашиваться розовым светом.

Все длилось доли секунды: треск лопнувшего льда, резкий бросок назад тренированного тела, крепкий мат, огласивший округу, и мгновенно наступившая тишина. Мозг работал с точностью и бесстрастностью бортового компьютера, анализируя ситуацию и выдавая различным частям тела команды, выполнить которые они, увы, были бессильны… «Мертвые точки», в которых находились мои локти, опирающиеся на ствол и приклад лежащего на краях полыньи ружья, не давали рукам возможности перемещаться в нужных направлениях; пятидесятикилограммовый рюкзак, впившийся лямками в неестественно приподнятые плечи, постепенно намокая, давил всей своей тяжестью на затылок, прижимая голову к груди и затрудняя дыхание; ледяной холод, проникая через многочисленные одежки, превращал мою мошонку, самое теплое место в организме, в кусок льда; слабо барахтающиеся в вязкой жиже ноги, постепенно замерзая, становились ненужными телу и бесцельными приспособлениями. И только мозг непрерывно щелкал релюшками и переключателями, пытаясь найти оптимальный выход из этого кретинского положения, все более и более утверждаясь в том, что этого выхода пока нет.

В ноябре через болото

Заходящее тусклое зимнее солнце бесстрастно созерцало безрадостную картину происходящего, медленно сваливаясь к чернеющему совсем-совсем близко темному лесочку, в воздухе висела безысходность, нарушаемая слабым повизгиванием собаки, отлично понимающей, что хозяин собирается покинуть ее навсегда. Эта ситуация пса совершенно не устраивала, и он медленно подползал на пузе к вонючей полынье, с разрывающим сердце стоном мгновенно отъезжал назад, заслышав своим феноменальным слухом слабое потрескивание готового расколоться льда. Мой же мозг работал холодно и отрешенно, никаких воспоминаний, никакой череды образов, событий прошлой жизни, ни одного любимого лица, одно серое однообразие бесконечной ленты с ярко горящим дурацким транспарантом: «Нет ничего невозможного в стране возможностей большевиков» — и осознание того, что так бездарно катится к закату богатая невероятными событиями жизнь вечного бродяги. И все же в этом мраке малюсенькой точечкой пульсировал не желавший сдаваться маячок, затухающе зудел в холодеющее ухо: все равно прорвемся, все равно прорвемся, все равно прорвемся…

Вдруг, неожиданно, над заиндевелой болотной марью раздался убивающий своей безысходностью, леденящий душу вой, переходящий в вопль, где «фортиссимо» и «дольче» переплелись в неимоверной жалости к тому, кто поил тебя из соски, убирал за тобой какашки, тыкал мордой в изодранную обувь, целовал в холодный нос и так приятно чесал за левым ухом. Задрав кверху морду, пес отдавал свою душу небу, прекрасно понимая, что с уходом хозяина, от которого уже потянуло специфичным и почти неуловимым запахом смерти, не будет и ему места на этой земле. Дикий гнев от понимания того, что верный пес заживо меня хоронит, вперемешку с килограммом адреналина, мгновенно выброшенного в кровь от этой мысли, слились в катапультирующем рывке обессиленного тела. Локти в бешеном темпе заколотили по льду, ноги в возвратно-поступательном движении взбаламутили няшу, и, о чудо, вначале медленно, а затем все более и более ускоряясь, я заскользил назад, дико выгибая спину в нечеловеческом усилии. Оставляя за собой парящий на морозе зловонный след болотной жижи, я выкатился из этой западни, которая, горестно всхлипнув, сразу же стала подергиваться тонюсенькой корочкой молодого льда. Автомат жизнеобеспечения включился в работу почти мгновенно. Все части организма действовали синхронно и четко. Несколько минут ушло на приготовление шалаша пионерского костра, завитки мелко наструганной стружки занялись огнем радостно и агрессивно, и уже через минуту яркий сноп горящих корявых болотных сосенок создал вокруг себя мощное поле лучистой энергии. На снег полетели бренчащие вонючим льдом одежды, из каждого сапога было вылито по полведра очаровательно пахнущей воды, запасной комплект сухих вещей был извлечен из непромокаемого мешка и голый, пляшущий на морозе неандерталец стал быстро принимать обычный человеческий облик. Все это сопровождалось восторженным визгом и лизаниями совершенно очумевшего от радости пса. Сто грамм чистейшего спирта протекли по горлу, как глоток воды, горячий концентрат рухнул в скукоженный желудок, и все тело стало расслабляться и балдеть. Внезапно, неожиданно и резко, дернулась левая, а затем и правая рука. Зубы издали лязг, и через несколько мгновений уже весь организм сотрясали бешеные конвульсии пляски святого Витта: мое тело давало выход накопившейся психической энергии, освобождаясь от затаившихся где-то в печенках страха и отчаяния. Все стихло так же мгновенно, как и началось. Руки делали свое обычное дело, рубили дрова, секли высокую траву, стелили между высоких кочек временное ложе и натягивали тент — готовился удобный и теплый ночлег. Уже засыпая, в полудреме, чувствуя ногами сквозь пуховый спальный мешок тепло прижавшегося ко мне пса, ощущая лицом ласковое прикосновение затухающего костра, когда мысли причудливо переплетаются в тяжелеющей голове, перед глазами в замысловатом хороводе я видел лица Стаса, пьющего крепкий чай из чаги за колченогим столом и тихо ворчащего на меня за опоздание, Теда Тернера на яхте в бушующем океане, авантюризму и финансовой независимости которого я всегда завидовал белой завистью, озабоченное лицо моей любимой жены, которую я уже достал своими путешествиями и приключениями. Все это медленно погружалось в вязкую сонную тьму, наступала благодать успокоения.

Жизнь продолжалась. Вопреки всему!

1990—2003. Первый в сезоне соболь

Уже в прошлом осталось прелестное купанье в Чебоксарском болоте, долгий поиск старой визирки в чащобнике приболотной тайги, комфортная ночевка у нодьи, как оказалось, всего-то метрах в двухстах от искомой визиры, а вот и она, путеводная звезда в неведомое царство профессиональной пушной охоты. Визирка же узка, захламлена валежником, и, хотя по тайге снега-то всего по щиколотку, в старых колеях от танкетки (водила которой наверняка был за рычагами в «дупель») почти по колено, и она упрямо сопротивляется моему поступательному движению к цели. А до вожделенной Стасовой избушки еще телепать да телепать! Припорошенная снежком тайга стоит какая-то оцепенелая, тихо, смурно, пичуги не чирикают, следов зверья не видно, балдеют все, однако, окромя двух придурков, выпучив шары бредущих на север. Правда, придурок-то один, месящий сапожищами сорок седьмого размера снежную кашу колдобин и выбоин. Хвостатый же напарник тем временем наяривает восьмерками по окружающей тайге и, не на радость мне, вдруг начинает характерно гавкать — белка, блин…

Шлепаю, поматериваясь, тяжеленный рюкзак — на ближайший выворотень, подхватываю «шпалер» и семеню на голос — точно, белочка. Сидит, скукожившись, на предпоследней ветке высоченной сосны и злобно цокает на крутящегося вокруг пса, меня пока не видит, что дает возможность, сманеврировав, прикрыть ее туловище стволом дерева и бабахнуть. Есть! Практически «вышедшая» шкурка, но шибко уж блохастая, первый трофей моей промысловой охоты. Быстрехонько обдираю, швыряю тушку в распахнутую пасть Соболя, схрумкавшего ее на лету и, задрав хвост, рванувшего за новой удачей. Пыхтя, втискиваюсь в обледеневшие уже лямки «убивца» и, проклиная энтузиазм любимой собаки, продолжаю «ишачку». Сей финт мой любимый «кобел» повторяет еще неоднократно под искренние матерки хозяина — время, дорогое время тратится на ненужную для меня сейчас охоту, но что поделаешь, рабочая собака вкалывает, а ты изволь плясать под ее дудку.

Первый соболь

Так мы и докандехали до первого серьезного препятствия. Таежная речушка Попуя, вся в крутых берегах, не замерзла еще, каналья. Сочится, побулькивая, среди завалов и ледяных заторов. Переправы путевой нет, приходится шарашиться вдоль по берегу, высматривая вариантное решение проблемы. Соболь уже гарцует на том берегу, с издевательской ухмылочкой следя за моими потугами. Офигенная сосна, рухнувшая с подмытого берега поперек реки и треснувшая посредине, цапанула верхушкой за противоположный склон и расшеперилась частоколом толстенных ветвей во все стороны, но мне-то надобно туда переползти во что бы то ни стало. Склизкий оледенелый ствол заставляет до предела осторожничать: навернуться можно запросто, а то и шлепнуться еще задницей на торчащий сучок, вот тогда будет полный «писец»! Фу!!! Весь в поту переполз, однако ручонки-то дрожат, да и в коленках слабость имеется, чтой-то трусоват становлюсь с годами, старпер драный! Крошечный костерок, банка из-под болгарского горошка с набитыми туда веточками смородины закипает мгновенно, короткий перекус, все уже забыто и только вперед, вперед…

Прямо передо мной тянутся вчерашние следочки от Стасовых бахил — ходил встречать меня, да мое утопление в болоте выбило на сутки из графика. Во ругался, я уж представляю! Стали попадаться знакомые уголочки, бегал в этих местах прошлой осенью. Еще километров с десять — и я дома! За сими сладостными мечтами как-то проспал приглушенный голос пса, где-то в чащобнике слева, судя по лаю, лупит он параллельно визире с приличной скоростью, значит, не белка! Чертыхнувшись, торопливо сваливаю куда попало поклажу, подхватываю «Зауэр» и устремляюсь наискосяк, на перехват незнамо кого. Узрел это самое «незнамо» метров за пятьдесят. Соболь! Чешет верхами к большому прогалу впереди. Корректирую свою траекторию и выскакиваю на полянку одновременно с ним. Ущучив меня, зверек мухой взлетает по стволу большущей березы и замирает почти у самой вершины. Пес, задрав башку, злобствует кругами, а я выбираю момент, непрерывно перемещаясь, пытаясь заслонить тушку крупными ветвями, чтобы одну только башку было видно, — оп! Есть! Бабах!!! Кувыркающееся сверху тельце успеваю накрыть собой раньше Соболя, в азарте наскочившего на меня и пытающегося протиснуть свою разгоряченную пасть мне под брюхо. Осторожно переворачиваюсь на бок и даю полизать собаке окровавленную голову. Великолепная кошка темно-бежевого цвета с едва уловимой темной полосой по хребтине, с одной только дробиной в черепушке, первый сорт, черт побери! Пес, хладнокровно свернувшийся в клубок, индифферентен — как-никак свое дело сделал, а остальное ему пофиг! Осторожно пакую бесценную добычу, все-таки первый соболь в сезоне, и наддаю газу, благо уже незаметно подкрадываются ноябрьские сумерки.

Радостный вопль хозяйских собак, счастливый визг моего кобла, в куче друганов крутящегося подле избы, Стас, выскочивший в жеваных кальсонах наружу, — все, притопал, принимай, хозяин, на целый месяц своего старого друга! Оладушки, смородинное варенье, душистый чаек, специфичный запашок заматерелого зимовья, вмиг опавшие усталые плечи, расслабуха и тихая радость от встречи. Хвастаюсь своей удачей, разглаживаю на коленке бархатистую соболюшку и не сразу замечаю чуть помрачневшую физиономию закадычного друга. Достав маленький ножичек, Стас, оснимывая профессионально тушку, читает параллельно курс молодого бойца, раскрывая повторно специфику пушного промысла, включая обработку сырья. Затем, натянув шкурку на «пялку» и расправив все складки, отправляет ее на сушку. Вот тут и выясняется, что по сей день он не добыл еще ни одного соболя. Пытаясь как-то развеселить друга, выдаю серию новых анекдотов, но разговор как-то не клеится, и мы, покормив собак, укладываемся баиньки.

А на следующий день началась работа. С утра, перекусив, отправляемся со всем хвостатым шалманом в тайгу. Ходовая охота в ноябре, при небольшом снежном покрове, зачастую бывает очень эффективна, что и подтвердил наш первый совместный выход. Собаки работали не переставая, белки вдоль реки было полно, около обеда загнали и взяли первого соболя, а около четырех вечера — второго. Утомленные, но страшно довольные возвращались мы в зимовье. Достав с полки поставленную к моему приходу трехлитровку рябиновки с наклейкой «Тимофеевка», отметили удачное открытие сезона, а далее началась тяжелая промысловая охота со всеми хохмами, неудачами и радостями. Ну, об этом уже опосля…

1961—2002. Дед Ипат

 

Табачище, разудалый хохот и не менее слабые выражения, бутылочка «Салхино», пущенная по кругу, — далекий шестьдесят первый год, третий этаж «зиковской» общаги на Эльмаше. Кутерьма сборов первого десанта на далекие и пока неведомые Саяны. Нас трое: Игорь Дю-Вернуа, «Дюша», хохмач и умница; Витька Широков, «Пиня», самый старый, ему аж двадцать шесть, позади Казанский авиационный с красным дипломом, спортсмен и дюже серьезный по жизни; ну и я, «Тимоха», молодой раздолбай, склонный к авантюрам, о котором родная бабуля всегда говаривала, что, мол, у тебя, Валерко, с детства шило в заднице.

Дюша

Регочущая компания здоровяков, крякая и сквернословя, уминает наши «абалаки», набитые «констервой», крупами, носками, запасными штанами, патронами и рыболовными снастями, стараясь распределить веса рюкзаков с учетом наших собственных. Наконец все затихло. Вся толпа по русскому обычаю рассаживается кто где: на полу, на подоконниках и кроватях. Минута молчания — и дружный топот молодой оравы, рвущейся на ж/д вокзал, завершает первый акт этого действа. «Дюша», обрушившийся при посадке под грузом огромного рюкзака, вызвал недоуменные возгласы друзей, прокомментировавших данное событие чрезвычайно образно, экстраполируя его во времени и пространстве.

Свисток, гудок, и общий вагон пассажирского поезда Свердловск — Абакан, пропахший кислым «амбре» носков, высунутых в проход, неистребимым сочетанием запахов пеленок и молочной колбасы, красноголовой водочки и крепкого табака, раскачиваясь и поскрипывая, понес нас навстречу неизведанному. Минусино-Усинский тракт, серпантин неухоженный дороги, десятичасовое путешествие в отнюдь не «мерседесовском» автобусе — и перед нами столица Тувы, Кызыл, город, где сливаются Большой и Малый Енисей, посреди которого торчит столб «Центр Азии», клубы пыли и множество очаровательных метисок. Местный аэропорт, как разворошенный муравейник, занят самим собой, принимая и отправляя грузы, аборигенов и лиц «бандитской национальности» во все закоулки этого горного края, куда, как в песне, «только самолетом можно долететь». Вперемешку с какими-то бочками, узлами и ящиками, сидя друг на друге, прибываем воздушным путем, испытав дикую тряску и американские горки воздушных ям, в райцентр Тоора-Хем, самое сердце Тувы, расположенный на берегу Бий-Хема, то бишь Большого Енисея. Зарядил гнусный моросящий дождь, и наша палатка, притулившаяся на краю так называемого аэродрома, стала как бы красным уголком для влипших в непогоду «летунов» и местных технарей. Ужасающие, завораживающие и кретинские истории, рассказанные под брезентовым пологом старожилами этих краев, доводят нашу нервную систему до состояния закипания.

Распивая очередную рюмочку «чая» и закусывая баночной тушенкой, местный начальник аэропорта, ехидно осведомившись о запасах оной, дает дельный совет: там, за речкой, «козлов» — умотаться, так че же сидеть задаром, надо смотаться туда и добыть свежего мяса для всей честной компании. Сказано — сделано, и вот я на том берегу, переплыв на утлой лодчонке и снесенный метров на пятьдесят вниз по течению, сжимая в руках ТОЗ-17, начинаю храбро карабкаться по захламленной валежником лощинке вверх.

Лезу в гору я

Передохнув перед вершиной, делаю рывок и утыкаюсь нос к носу в обалдевшую морду молодого медведя, повторявшего мой подвиг, только по другую сторону горы. Обоюдное видение выпученных глаз и вывалившихся языков продолжалось доли секунды, а затем дружная парочка, синхронно хрюкнув, отчаянно рванула вниз по уже отработанному каждым маршруту. Прогремев по желобу лощинки, нигде и ничем не зацепившись, перемахиваю Енисей под оживленный комментарий теплой компании, ожидавшей от меня ну как минимум седло косули. Приняв с перепугу сто грамм, размахивая руками и бия себя в грудь, начинаю рассказ о своем геройстве, который был бесцеремонно прерван старшим аборигеном словами: «А вот вчерась у Федьки мишка опять буренку спер», что вызвало настоящий ступор у всей городской компании.

Зато следующий день начался здорово, — дали погоду, и самолет до поселка Хамсара был загружен только пустыми бочками под хариуса. Притулившись среди рюкзаков и вкусно пахнущих рыбой емкостей, наблюдаем, как второй раз заходит на посадку наш АН-2. По центральной улице, она же и аэродром, носится маленький человечек в фирменной фуражке «Аэрофлота» с огромным дрыном в руках, разгоняя ничего не смыслящих в чудесах цивилизации, вальяжно жующих что-то буренок. Наконец полоса свободна, и, громыхая и подпрыгивая, мы тормозим посередь села. Наше появление на центральном проспекте никого в восторг не привело, и, руководствуясь рекомендациями «летунов», мы бредем к избушке деда Ипата.

Дед Ипат

Колоритный дедуля разбойного вида, одноглазый, с лицом, обезображенным шрамом через всю левую часть, и скрюченной левой рукой, молча предлагает нам свои апартаменты, перед этим деликатно сообщив своей половине, что, мол, надо же, бог принес нам опять каких-то чудиков. А чудики, вцепившись в дедулю со своими вопросами, довели оного до состояния прострации. Не привыкший к такой психологической атаке, он вывалил нам этакий объем информации, что, запутавшись в ней, пришлось самим принимать решение — пробираться в верховья Хамсары или Соруга, поближе к подножиям пика Топографов.

Утром, перетряхивая рюкзаки, обнаруживаем в Дюшином аккуратно запеленутые в портянки две шестикилограммовые гантели — дружеский сувенир от оставшихся в Свердловске милых уродов. Потопление же сих железок было обставлено со всей торжественностью.

Чуть позже два кудлатых мужика, цеплявших на мощный транец длинной, с приподнятым и обшитым толстой жестью носом моторки второй двигатель «Москва», нехотя согласились забросить нас вверх на сотню километров за бутылку питейного спирта производства Минусинского спиртзавода. Первые впечатления от прохождения шивер и мелких порогов были неизгладимы. Забрызганные водой по уши, слегка очумевшие от пережитого, высаживаемся поздно вечером на берег, где, впервые попробовав жареного тайменя и хариуса на рожне, были проинструктированы нашими бывалыми браконьерами обо всем пути нашего дальнейшего следования. Вглядываясь в расплывчатые ориентиры пиратски добытых летных карт, сверяя свой путь по компасу, вступаем в страну терра инкогнита.

А страна эта чудесна! Горные кряжи, уходящие за горизонт и покрытые снежниками и ледниками, постепенно сужаясь, приводят нас в долину, наполненную ароматом дивных трав и кишащую разнообразной живностью. Топая след в след по едва заметной в травах тропинке, вдруг ощущаю некое беспокойство, неприятное ощущение от того, что ты находишься под контролем внешнего наблюдателя. Круглый серый мячик, мелькнувший параллельным курсом метрах в тридцати от нас, в ответ на мое приветствие ощерился желтоватой улыбкой и, исчезнув, вдруг появился с противоположной стороны, превратившись в маленького колченого тувинца в кирзачах и без шапки на остриженной под ноль седой голове. Маленькая котомка, рваная телага, нож в деревянных ножнах и старенькая мелкашка ТОЗ-8 с привязанным толстой медной проволокой затвором дополняли сей колоритный портрет аборигена по имени Таттутей, возрастом в 65 лет, заброшенного охотничьими заботами за сто двадцать километров от последнего жилья.

Таттутей

Усевшись в кружок и раскурив трубку мира, пытаемся, тыча пальцем в карту, выяснить кое-какие подробности. Выяснили, что до озера Чойган-Холь совсем недалеко — «три километра», до горы Обурум-тайга чуть подальше — «три километра», а до Биче-Соруга очень далеко, аж целых «три километра»! Обогащенные ценными сведениями о местной топографии, щедро делимся с дедом табачком и вдруг выясняем, что он уже давно идет по следу раненого козла, в кармане у него всего два патрона, а затвор винтовки привязан потому, что шептало давно стерлось, и после каждого выстрела затвор, отлетая назад, старательно целится прямиком в глаз стрелявшему. Крайне удивленные сим, задаем страшно каверзный, на наш взгляд, вопрос: «А что, ежели медведь?» — на что получаем меланхоличный ответ: «Дак в ухо надо!» — после чего, совсем обалдевшие, дарим деду пару пачек целевых патронов, передавая ему по эстафете свое состояние.

Через километр выходим к берегу Хамсары, на стрелку с Соругом. Дело под вечер, и, поставив палатку, запалив костер с подвешенным над ним котелком с будущей пшенной кашей, вразвалочку спускаемся к реке. Зрелище не для слабонервных — крутая дуга стремительного потока, насколько видит глаз, взрывается серебристыми телами вылетающих из глубины здоровенных хариусов, пожирающих танцующее над водой облако всевозможной мошкары. Оцепенение прошло мгновенно, размотаны удочки, заброшены мушки, и вот, один за другим, красавцы хариусы летят или в траву, или, с оторванной от резкой подсечки губой, обратно в «альма-матер».

Река Хамсара

Отрезвление пришло, когда мы осознали, что на троих того, что мы наловили, хватит на годы! Слава богу, каша благополучно превратилась в уголь и мгновенно была заменена нашим геройским уловом. Осоловевшие от перееда, с расстегнутыми брючными ремнями, лежим у костра молча, переваривая проглоченное. Бог мой, это мероприятие пришлось повторять еще дважды, и наша дееспособность на следующий день была автоматически приравнена к нулю. Только под вечер, попив чайку, начинаем понимать, что впереди у нас еще много дел и обжорство к добру уж точно не приведет.

Через сутки добираемся до Соругского водопада, любуемся яркой радугой, висящей над мириадами брызг и стремительными телами вездесущих хариусов; пару раз показал свои бока крупный таймень, резвящийся на стыке ревущего потока и медленно вращающегося бучила. Далее наш путь лежал к цепочке озер Чойган-Холь. Изумительной красоты главное озеро, поджатое с одной стороны мощным горным кряжем к более пологой горе Обурум-тайга, что в переводе означает Медведь-гора, завершается цепочкой более мелких озер, соединенных хрустальной чистоты протоками, и все это на фоне громадины массива пика Топографов с вечными снегами и ледниками.

Древняя избушка, притулившаяся на берегу главного озера, превратилась в нашу основную базу. Подлатав щелястую лодочку и подняв над ней черный парус из общагинского одеяла, мы лихо отправились по водной глади изучать прилегающие окрестности. Целую неделю мы лазали по непроходимой тайге, топким болотам, поднимались на вершину горного массива, откуда открывался потрясающий вид на весь горный узел Восточных Саян, проплыли всю цепочку удивительно красивых озер, обрамленных вековыми кедрами, раздражая лесное и озерное население своим наглым присутствием. Дважды сталкивались со здешними мишками, поднимали на крыло едва оперившихся лебедят, крохалей и прочую утиную гвардию, натыкались на шумливые выводки глухарей и рябчиков. Впервые ощутили азарт охоты на трехкилограммовых окуней — красноперых красавцев, горбатых и невероятно упрямых на блесне; такое впечатление было, что тянешь ну как минимум полупудовую щуку. Но хорошего понемножку, и вот опять «ишачка» с огромными рюкзаками на плечах в сторону жилья, частенько переползая через горки.

Сонный поселок никак не отреагировал на наше появление. Витька рванул на радиостанцию — сообщать, что живы-здоровы, а мы с Дюшей потопали к домику деда Ипата. Выскочивший навстречу лохматый гигант в кальсонах с завязочками и черной шляпе на затылке загреб нас в свои объятия, заглядывая в глаза и приговаривая: «Гдесь третий-то, ась?» Оказывается, пока мы бродили по тайге, два здоровенных амбала из МВТУ решили сплавиться по речке Бедий. Построили «салик», оттолкнулись и… через полкилометра сумел выплыть на берег только один, второго так и не нашли.

К вечеру, когда бабулька, с коей дедуля общался исключительно на милом домашне-матерном сленге, напекла пирогов, выставила варенья-соленья, а мы грохнули на стол стандартную зиковскую фляжку со спиртом, как-то ненавязчиво начался доверительный непринужденный разговор за жизнь. Крепко поддатый дед — мы-то практически не пили, ведь завтра опять топать, — пьяно раскорячив свои огромные поуродованные ладони, заплакал: «Осподи, да сколь же на энтих граблях кровушки-то!»

Кое-как утихомирившись, дед Ипат продемонстрировал весь свой арсенал, от старой японской винтовки начала века и трехлинейки до новехонького карабина СКС, добавив, что в дуплах у него еще до кучи всего наворочено. Затем настала пора дефиле пушнины, и, разложив на колене очередную шкурку баргузинского соболя, дед, ласково поглаживая потрескивающий искорками шелковистый мех, вспоминал, где и как он сумел добыть этого кота или кошку. Изумлению его не было предела, когда он выяснил, что мы отродясь живого золота не видывали. Порывшись в тряпье под кроватью, он вытащил замшевый мешочек величиной с кулак и, не спеша, высыпал содержимое в глубокую тарелку. Невзрачного вида тускло-желтая горка состояла из крупного песка, причем каждая песчинка при тщательном рассмотрении представляла собой крохотный пузырчатый самородочек. Обыденным движением дед ссыпал золото обратно и со словами «говна-те» лихо зашвырнул его под кровать, добавив, что вот раньше, при ТОРГСИНе, за это можно было и мануфактуру, и сахар, и керосин достать, а сейчас, окромя головной боли… да и зло несет, ежели его много, и тут же рассказал историю, о которой слыхивал еще от своего отца.

1962—2010. Кын

Какая темень… Тусклый фонарь задрипанной платформы растворился в предутреннем тумане майского уральского утра. Спотыкаясь на неровных шпалах, подсвечивая фонариками, мы медленно шлепаем к только что отгромыхавшему под колесами местного поезда мосту. Чуть-чуть светает. А вот и он — топорщится угловатыми фермами над уходящими куда-то вниз склонами невидимой, но уже хорошо слышимой речушки Кын.

Идиотская идея сплава по стопудово несплавной речке неожиданно торкнула в башку нашему неуемному энтузиасту Пине и материализовалась еще тройкой охламонов, беззаветно влюбленных во всяческие авантюры и хохмы. Скользим сапогами и пятыми точками сквозь частокол ужасно колючего мелколесья вниз, к воде, на бугорочке стряхиваем свою поклажу и с нетерпением разглядываем кувыркающуюся в узком ущелье шалую весеннюю жижу. Впечатляет!

Заплыв на саликах

Время на красоты тратить зазорно, и, быстренько швыркнув чайку с бутербродами, разбредаемся по левому склону с топорами и пилой. Нас четверо чеканутых, и, кровь из носу, мы должны за полдня склепать саянский плотик салик. Пока наша красавица Лидуха разбирает барахло и готовит обед, Саня и Пиня уже волокут сухие еловые пятиметровые бревна, а ваш покорный слуга, двадцатилетний обалдуй, навострился мастырить первую гребь из сырой елки. Пилятся трапециевидные пазы, врубаются шпонки, вгоняются клинья, и вот, под радостные вопли и половецкие пляски голопузых пацанов из низлежащей деревни, вырисовывается каркас нашего «Каллисто» — шесть плотно подогнанных бревен, скрепленных тремя шпонками, намертво удерживаемых в пазах клиньями, пара наклонных раскоряченных подгребиц и грузовая площадка, на которой громоздятся наши пожитки, упакованные в большой герметичный мешок из ткани «500», намертво принайтованный к плоту веревками. Вдоль левого борта притулилась запасная гребь, а на задней подгребице задергался на ветру ярко-красный вымпел «Ударник коммунистического труда»! Все! Короткий обед, раздача конфет мелким аборигенам, надуты спасжилеты, натянуты длиннющие сапоги и рабочие рукавицы, по покатам сталкивается в воду наш дредноут и…

Бешеный, как бы свитый из толстых веревок шоколадного оттенка поток хватает в свои объятия и начинает курочить наше суденышко, неправдоподобный уклон в высоченных скальных берегах и мелькание камней в коварных прижимах, когда мимо проносятся горы «плавника» и прочего хлама. Все кипит, швыряет в узком русле — только успевай работать длиннющими гребями. Вылетаем на прямую, впереди видны деревенька и низкий мост, под который с ревом уходит поток, бегущие по берегу, громко матерящиеся и крутящие у виска пальцами мужики в нательных рубашках — «БАЦ!» Нос плота затягивает под мост, корма становится дыбом, передняя гребь с громким «хрясть» разлетается вдрабадан, дикий крик Пини: «Ложись!!!» — и салик уходит под настил. Рефлекторно, спружинив ногами, я вылетаю кубарем на мост, перекатываюсь и сваливаюсь на ребят, распластавшихся по благополучно вынырнувшему, как черт из табакерки, плоту. Крепко пожульканный плот со сплюснутой передней подгребицей подхватывает беснующаяся стихия и крутит практически неуправляемое суденышко. Ругань, суета вокруг запасной греби — и вот, пару раз совершив телемарк, вновь несемся по бешеной «кипячке». Обе греби гнутся, когда впереди на очередном повороте появляются две огромные «расчески», нахально перегородившие всю речку. ОПА!!! Мы с ходу влетаем в растопыренные огромные еловые ветви, все расстилаются по плоту, окромя меня, недоумка! Плот улетает дальше, а я, пытаясь выпутаться из цепкой западни, хватаю воздух распяленным ртом, постепенно погружаясь в ледяную воду, затем ныряю, делаю кульбит и вылетаю на поверхность. Метрах в пятидесяти ребятня намертво уцепилась за прибрежную ель и таращится на меня побелевшими от ужаса глазами. Перевернувшись на спину и выставив вперед полусогнутые ноги, тараню любимое плавсредство под радостный вопль всей команды, задираю свои ботфорты к небу, получаю водопад грязной водицы прямиком в морду и с ходу занимаю свое место на передней греби, хлюпающей в покуроченной подгребице.

Каньон постепенно заканчивается, и хотя река прет по-прежнему, но уже не так интересно, все предсказуемо и тривиально. Поэтому быстро чалимся к правому берегу, летят в кусты и шмотки, и сами матросы, плот, прощально взмахнув сиротливой гребью, несколько раз повернувшись вокруг своей оси, исчезает за поворотом и улетает куда-то в Чусовую. Сушимся, хлебаем чаек, перепаковываемся и начинаем продираться сквозь бурелом в сторону лесовозной дороги. Быстро наступающие сумерки застают нас бодро топающими по глубоким колеям в сторону железной дороги. Надеяться на попутку бесполезно — вся страна «керосинит», отмечая международный праздник трудящихся, и вдруг, о чудо, позади слышим хрип двигателя старого «газона» с болтающимся драным «кунгом». Вытаращенные от удивления глаза малочисленного, но уже крепко «кривого» экипажа — и вот мы уже на железке. Короткий рывок до платформы — и тепло так называемого зала ожидания. Поездов не будет до утра, и, треснув с нами по чуть-чуть за здоровье всего прогрессивного человечества, дежурный подсаживает нас на тормозную площадку подвернувшегося порожняка, идущего в сторону Свердловска. Несмотря на жуткий колотун, сидим, сбившись в кучку, орем наши любимые песни и мечтаем о будущем летнем саянском сплаве. Лепота!!!

P.S. Но эти пятнадцать километров весенней реки, которую летом курица переходит, не замочив лапок, запали нам в души на всю жизнь.

1962—2004

 

Мишаня

Заунывный перезвон колокольцев на шеях длинношерстных яков-сарлыков, нехотя шевелящих конечностями под грузом нашего барахла по извилистой таежной тропинке, пока что полого уходящей вверх между вековых деревьев, поджимающих ее с обеих сторон. Иногда, при подъеме на очередной увал, впереди, в просветах тайги, появляются заснеженные вершины гольцов Восточного Саяна, куда и держит путь наша дружная команда, весело топающая вслед за сарлыками и двумя вьючными лошадьми. Облегченные рюкзаки позволяют держать оптимальный темп, не сбивая дыхания, что не мешает вести в процессе неторопливые разговоры, строя всевозможные предположения о поджидающем нас впереди маршруте первопрохождения к истокам Великого Енисея.

Сто двадцать километров перехода «заброски» пролетели как-то незаметно, и вот мы в исходной точке похода — Аршане Жойган. Аршаны — источники, разбросанные там и сям по всему Саяну, обожествляемые аборигенами, так же как и перевальные точки, увешанные ленточками, молитвенными полотенцами, всевозможными рукотворными дарами, с обязательной «дарницей», местом, где веками скапливаются подарки горным богам, от красочных пиалушек до драгоценностей, и упаси господь, ежели чья-то похотливая ручонка позарится на это богатство, — кара незримых стражей будет неминуемо скоротечна и жестока.

Наши провожатые, два молодых тувинца, сняв с нас оброк, разворачивают свою мохноногую братию в обратный путь и, пожелав нам «ветра в спину», исчезают за ближайшим поворотом тропинки, растворившись в зеленом таежном мареве. Тишина… Небольшая прогалина среди вековых деревьев на каменистом берегу стремительной горной речушки. Куча экспедиционного шмотья, и мы, молча и благоговейно озирающие красотищу, внезапно навалившуюся на нас. Яркое солнце освещает уходящий вверх каньон, упирающийся в слепящий глаз снежниками горный узел, и все это на фоне нереально синего и без единого облачка неба. Куда там Швейцарии: нет разношерстной и галдящей прорвы пучеглазых «туристов», цивилизованной рекламной шелухи — все в первозданно обнаженном виде, естественно и неприлично чисто. Скромненькая избушка, облюбованная нашими красавицами — двумя Лидами, новенький сруб над горячим радоновым источником, пузырящаяся ледяным нарзаном каменная чаша да еще штук пяток небольших источников, стекающих к реке разноцветными мазками соляных отложений. Перепаковываем груз, заготавливаем дрова, ведь назавтра придется ночевать где-то выше уровня леса, купаемся в горячем радоне, где наш вездесущий Аксакал, как всегда, идиотничая, пытается заткнуть своей голой задницей бьющую из-под земли струю и, выпучив от наслаждения шары, перевернутый мощным потоком, демонстрирует всей толпе свою незагорелую часть тела. А поутру, испив целебной водицы, благословясь, трогаемся вверх к перевальной точке, чтобы забросить часть груза на ту сторону хребта, в самые истоки Великого Енисея.

Идти по каменистому склону все более сужающегося ущелья не сладко. Жарко и безветренно. И вдруг сверху сыпанули камушки, звонко цокая по булыганам, затем еще разок и еще. Вытаращив глаза, пытаемся определить источник данной непонятки — и вдруг… Разглядывая в бинокль срез ущелья, Эдичка обнаружил молодого медведя, одиноко сидящего на пятой точке на самом краешке обрыва и с упоением толкающего вниз камешки в надежде попасть в каких-то там уродов, столпившихся на козлиной тропке, при этом по-смешному вытягивающего шею после каждого прицельного бомбометания. Вдоволь нахохотавшись, продолжаем карабкаться вверх, а вот уже и перевал.

Ветрище! По обе стороны уходящие вниз долины, утопающие понизу в зеленых волнах дремучей тайги, а прямо перед нами, совсем рядышком, трехкилометровая глыбища пика Топографов. Через полчаса, млея от нереальности происходящего, стою, широко расшарашив ноги, а промеж них вытекает из-под трещиноватой скалы тонюсенькой струйкой Великий Енисей, начинающийся здесь под именем Кок-Хем, чтобы там, внизу, уже превратиться в Бий-Хем. Спустившись пониже, до горного озера Кок-Холь, находим подходящий останец и, покорив его по всем правилам альпинистской техники, наверху оборудуем лабаз с продуктами и барахлом, тщательно защитив его брезентухой от дождя и вездесущих птиц.

Пик Топографов

Короткий ночлег на краю каменистой осыпи, выход, еще в темноте, через Козлиный перевал к леднику пика, траверс, гребень, вершина — и вот перед нами нарисовался во всей первозданной красоте Восточный Саян. На горизонте огромнейшей наковальней громоздится пик Грандиозный, а вокруг, куда ни глянь, в сиреневатой дымке, горы, хребты, долины и, как серебристая паутина, хитросплетение скатывающихся с высоты водяных потоков — начало большинства сплавных речек, мечта каждого туриста-водника. Осторожный спуск по ледяным наплывам, снежнику и длинной, сыпучей моренной гряде на нереальные, устланные разнотравьем горных цветов, обалденной красотищи альпийские луга c рассыпанными по ним там и сям огромными булыганами, обросшими пятнами многоцветных мхов. Чего только здесь нет, целые поляны нежно трепещущих на ледяном ветру маков, россыпи мохнатеньких эдельвейсов, охапки голубеньких колокольчиков и разноцветные цветочки, названия которых мы и не знаем, а чуть пониже пошли заросли рододендронов и карликовой березки, попытки прорваться через которые приводят к полнейшей утрате штормовых штанов, превращающихся в жалкие лохмотья уже в течение получасового хода.

Поляны Восточного Саяна

И вот мы уже в тайге, по звериным тропкам подсекаем нужную нам долину и вдоль изумительной красоты двух зеленовато-голубых высокогорных озер выходим к нашей речушке, а затем и к базе. Предвечернее солнышко косо освещает пустынную поляну. Подозрительно тихо… И вдруг с грохотом распахиваются малюсенькие дверцы избушки, и с радостными воплями вылетают наружу обе наши дивы, обнимая, целуя и плача от радости. Обалдевшие от такого приема, сквозь скороговорку и всхлипывания, начинаем понимать, кому мы обязаны столь горячей встречей. Оказывается, наконец-то избавившись от мужского общества и начитавшись в свое время чего-то о забугорных нудистских пляжах, наши девицы решили позагорать в чем мать родила, и так это им легло на душу, что весь оставшийся день до самого вечера они прошлендали в состоянии «а-ля натурель». Сидя за колченогим столиком и попивая душистый травяной чаек, младшенькая вдруг надула щеки, захлебнулась и, выкатив глаза, с беззвучно распяленным ртом, молча стала тыкать дрожащим пальцем куда-то за спину своей подруги. Обернувшись, старшенькая обомлела — на другом берегу речушки, метрах в тридцати от них, грациозно восседал на своей толстой заднице крупный бурый медведь, свесивший набок огромную башку с высунутым языком. Сидел он, по-видимому, уже долгонько, с неподдельным интересом созерцая бесплатное шоу, неожиданно свалившееся на него в бесхитростной таежной жизни. Сия идиллия была беспардонно разрушена диким визгом и спринтерским рывком двух прелестниц до спасительной избушки.

Приведя их в чувство, принимаемся вдумчиво расспрашивать о времени появления мохнатого извращенца и его пути отхода. Выяснилось, что до часа икс есть еще запас времени, и, думая, что халявное зрелище таежному отшельнику явно понравилось, решили за этим неблаговидным занятием его и прищучить. Прихватив ружье и камуфляж, предварительно проверив направление ветра, Игореха взбирается в укромное местечко над прогалиной предполагаемого выхода из-за печки нашего визави. Причем стоило труда уговорить девушек, на сей раз в купальниках, повторить вчерашнюю ситуацию, предварительно загнав весь мужской шалман в тесную избу. Время тянется медленно, уже косые тени от вековых деревьев легли с краю поляны, когда из избы, толкая друг дружку, высыпала вся наша кодла, громко крича и размахивая руками. Спустившемуся вниз Игорю объясняем, что мишаня вышел совсем рядышком с ним, но, увы, из-за кустов был абсолютно невидим. Появился он четко по расписанию и, предвкушая продолжение банкета, начал резво спускаться в долину. Однако на полпути вдруг неожиданно вскинулся на дыбки, судорожно повел по сторонам своим черным носом и, резко опустившись на все лапы, мгновенно дал деру, проклиная про себя «сучность» женского пола и свою излишнюю доверчивость. Знать, все же нанесло на него человечий запах, и мишанина халява столь же бездарно обломилась. Очень жаль, что Игореша не увидел, как шустро ломился тот вверх по отвесному склону. Искренне жаль…

 

Чудо-юдо

«Оба-на!» — только и пробормотал Пиня, совместно с Кэпом вглядываясь в «бескрайнее море тайги», лежащее прямо перед нами. Мы тупо стояли на краю скального гребня, резко обрывающегося с Белогорья вниз, в глухую тайгу, где, по нашим прикидкам, и должен был протекать Бий-Хем с его знаменитым Большим порогом, четко обозначенным на карте аэрофотосъемки, откуда и суждено было плыть нам до первого людского поселения, аж целых триста пятьдесят километров. Впадающий под именем Кок-Хем в горное озеро Кара-Балык, изобилующее действительно черной по окрасу рыбой, в чем убедились, вытащив абсолютно антрацитовую щуку с ярко-желтыми пятнами, — обалденное зрелище, скажу я вам, и вытекающий из него уже Бий-Хемом, набрав силу, должен быть виден во всей своей красе, ан нет, тю-тю!

Еды, по раскладке нашего эконома, сулило хватить ровно на сутки, так как у порога нас должен был поджидать Стас, забросившись из Тоора-Хема моторкой. Однако наш жмот-эконом поделил всю провизию на четыре части, приговаривая при этом, что, мол, нажретесь еще от пуза, когда наброситесь на Стасово изобилие. Что поделать, спустились потихохоньку вниз и потопали дальше, к концу дня выйдя к глубокому каньону (вот почему реку и не было видно), промахнувшись всего-то на полкилометра в сторону от порога. Стаса там не было… Разведка ушла вниз, а вся толпа, вдоволь полюбовавшись на безумство водного столпотворения, дружно начала обустройство лагеря. В брюхе уже бурчало, когда на следующий день, проглотив кастрированную пайку, мы приступили к постройке деревянных саликов под добрые ремарки в адрес незабвенного Стаса, потому что вернувшаяся разведка следов гомо сапиенса нигде не обнаружила. Дело принимало худой оборот, провизия неумолимо исчезала в наших бездонных желудках, на скудном рационе тяжелая физическая работа отнюдь не спорилась, да и год был какой-то уродский — по весне, как говорили местные, на зелень свалился нежданно снег, и вдарил нехилый морозец, враз уничтоживший в зачатке все комариные личинки, прервав таким образом всю таежную, сложившуюся веками экологическую цепочку. Словом, для всех в тайге наступил голод, в том числе и для нас, кердык иначе. Краткие выходы на охоту и рыбалку давали минимальный результат — живности было маловато. А вкалывать-то надо, ведь саянские плоты салики для надежности ваяют на шпонках, врубая в пазы крепко-накрепко переднюю и заднюю подгребицы, так, чтобы на хорошем пороге не расхлестаться на бревна. Работа кипела, животы худели, самые здоровенные мужики уже прочувствовали прелесть голодовки, опухая конечностями к вечеру.

И вдруг, как черт из табакерки, появился Стас со своей супругой, отчаянной охотницей Ригиной. Оказывается, внизу, километрах в ста, Енисей падает с огромной высоты трехколенным водопадом в огромное бучило, и, доплыв до этого места на моторке, пройти выше не удалось. Оставив у продуктов одинокого заложника Леху и прихватив толику харчей, двинули они вдвоем вдоль берега вверх против течения. Кто хаживал вдоль горных таежных речек, знает, какое это счастье, тем более что удаляться от реки им было не резон, дабы не проворонить нашу братию, так что за пяток дней досталось им по полной программе. Принесенная жратва взбодрила немного наши души, но не животы, да и много ли поешь, ведь этот гад-эконом уже успел наложить на нее свою железную лапищу.

Через пару дней, закрепив запасные греби, аккуратно уложенные вдоль бортов, благословясь, двинули в путь. Река несла быстро, то уходя в небольшие каньоны, а то стремглав пролетая через вековую тайгу, выходящую к самому берегу, потряхивала в жестких шиверах. Технически идти пока было не сложно, от прижимов уходили грамотно, в «бочки» не совались, «чемоданы» оставляли по боку, аккуратно облизывая их на расстоянии, вот только на изгибах досаждали многочисленные «расчески», чиркавшие своими лапами по воде. В одну из них, из-за сильнейшего прижима, один за другим и вляпались оба плота. В последний момент все дружно попадали, распластавшись на настиле, каждый получил по хорошей плюхе, а вот второй плот заклинило и стало поджимать, заливая кормовую часть и выламывая заднюю подгребицу. Отчаянная работа вагами, мат и добрая толика везенья увенчались успехом, и, крепко крякнув всеми своими членами, плот очумело вылетел из западни.

За очередным поворотом с разгону вылетаем на огромнейший вековой завал — вся вода, глухо урча, исчезала под диким переплетением толстенных деревьев, на которых, отвалив от изумления чушки, ошалело таращились на непонятных и шумно галдящих двуногих три медведя — мамка и пара отпрысков. И только наши Дерсу Узала ухватились за ружья, как ушлые звери мгновенно смылись, оставив нам массу впечатлений от встречи да еще досадный промах от проскочившей мимо нас по правому борту обходной протоки.

Ох, и тяжкая же доля тягать тяжеленные плоты супротив мощного течения, да что делать, работать надо. Дотянули, погрузились и, слава богу, протиснулись впритирочку по протоке в основное русло. В полдень следующего дня вдали возник низкий гул, как от пролетающего на большой высоте ИЛ-18, звук надвигался, а течение все убыстрялось. По совету Стаса чалимся к правому берегу и запускаем вперед разведку, которая через пару часов донесла, что впереди нас ожидает пресловутый водопад. Разгрузив плоты и взвалив на плечи, окромя рюкзаков, еще и тяжеленные греби, бредем зверовой тропой на все усиливающийся гул. Расступившаяся тайга выплюнула всю кодлу на скалистый уступ, ниспадающий круто пятью ступенями к большой поляне на берегу огромного бучила, в которое с тринадцатиметровой высоты тремя поворотами устремлялся белесый, весь в феерической радуге, кипящий поток. Грохот стоял страшенный, даже говорить рядом приходилось, перекрикивая друг дружку. Закрепившись на берегу, вдруг выясняем к своему ужасу, что весь провиант, по халатности оставшегося раззявы, промок под проливным дождем и, несмотря на неоднократную просушку, успел потерять не только товарный вид, но и, пардон, потребительские свойства. Короче, жрать его было нельзя! Отматерив бедолагу, вновь подтягиваем потуже пояса, принимаясь за постройку очередных плотов.

Трофейный таймень

Охота дает пока что крайне скудный приварок, всего-то несколько рябчишек на огромную толпу, поэтому Стас и начал очередной эксперимент над своим спиннингом, забрасывая самодельный «шторлинг» прямиком в центр крутящегося улова. И уже через часок, побросав топоры и пилы, мы с огромнейшим интересом лицезрели занимательно-завораживающий спектакль, актерами коего выступали Стас с круто изогнутым удилищем в дрожащих от напряжения руках, Ригина с ружьем наизготовку, грамотно перебегающая вслед за супругом вдоль берега, и огромаднейший таймень, вытворяющий такие фортеля… Вылетая из воды почти всем туловом, изгибаясь на лету, он резко дергал башкой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от впившейся в нижнюю губу блесны, в ореоле брызг шлепался обратно, уходя резким маневром в глубину и вновь повторяя свои пируэты не без оригинальности. Сей концерт был прозаически прерван неожиданно прозвучавшим выстрелом, когда Ригина снайперски влепила заряд дроби прямиком в чудовищную голову этого гиганта, не задев притом леску. Выволоченный на прибрежный песок мастодонт человеческого роста был усмирен милосердным ударом топора по затылку. Красавец в тридцать два килограмма, сияющий золотистыми в черную крапину бочинами, был бесподобен. «Чудо-Юдо», — пробормотал ошарашенный увиденным Кэп. И он был как всегда прав.

Осоловелые от перееда, нахлебавшиеся душистой юшки и слопавшие по паре кусищ необыкновенно вкусного мяса, мы тихохонько сидели вокруг затухающего костерка, время от времени сыто икая и славословя при этом нашего кормильца. Пойманный Эдичкой на следующий день четырнадцатикилограммовый экземпляр был наречен таймешонком, хотя и был сожран с не меньшим энтузиазмом.

Плоты благополучно достроили и опосля двинули снова к людям.

 

Потопленец-2

То ли я очень не понравился саянскому водяному богу, то ли причиной всему мое хроническое раздолбайство, но купнуться в этом походе мне пришлось еще разок. Маршрут приближался к концу, уже проплыли староверскую деревню, находящуюся всего в восемнадцати километрах от первого населенного пункта на Бий-Хеме, конечного пункта нашего путешествия. Стремительно мчащийся Енисей не представлял особой угрозы, у всех было приподнятое настроение, ведь позади около семисот километров пехом и водой по самым красивым местам Восточного Саяна. Тяжелый деревянный плот, рубленный по типу саянского салика, управлялся на данном этапе только одной кормовой гребью, а передняя, слегка приподнятая над водой, была зажата у меня между колен, чтобы, в случае необходимости, могла быть мгновенно пущена в дело. Поток разделился на два рукава, обтекающих небольшой остров и сливающихся сразу за ним. В месте слияния плот слегка качнуло на встречной волне, и перо передней греби окунулось в соседнюю струю.

Катапультирующий удар, «как корова языком слизнула!» — так позднее объяснил сие явление невозмутимый, как всегда, Кэп, и я, всплывая, ударяюсь головой о бревна. Любое тело, попавшее в стремительный поток горной речки, движется с одинаковой скоростью. Эту истину я познал на собственном горбу, вторично колотясь башкой о плот. На третье всплытие воздуха уже не хватало, и, крепко хлебнув водицы, я был готов к самому худшему, когда неведомая сила, выдернув меня из воды, распластала на плотовом настиле. Выплескивая из себя жижу вперемешку с отчаянным матом, постепенно прихожу в себя благодаря судьбе в виде Аксакала, который, заставив ребят держать его за ноги и окунувшись вниз головой в поток, обнаружил барахтающееся тело всего в одном метре от себя.

«Дуракам везет», — выдавил из себя очередной перл Кэп, и я с ним полностью согласился.

Плывем на саликах

1962—2007.

Шестьдесят второй

Монотонное поскрипывание снега под широкими лыжами «Турист», брезентовые бахилы, натянутые поверх лыжных ботинок, накрепко охваченных полужесткими креплениями, и уже набрякшие от налипшего на них снега, неровное сопенье трех придурков, тропящих лыжню друг за дружкой в сумеречной тайге — предновогодний вечер далекого и уже ускользающего в никуда шестьдесят первого года.

Идея отметить Новый год в потаенной охотничьей избушке, затерянной в таежной глубинке Шалинского района, всплыла спонтанно у нашего неформального лидера Пини нежданно для нас с Аксакалом, была горячо одобрена и материализована в самые кратчайшие сроки. В наших «абалаках» чтой-то заманчиво побулькивало, что подстегивало наш энтузиазм, но, увы, не ускоряло хода, уж больно много снега успело навалить за прошедшие пару месяцев. Уже стемнело окончательно и обалденно вызвездило, на черном небушке перемигивались фантастически огромные звезды, сиреневатый снег на полянках и огромных разлапистых елях, теснящихся по сторонам узкой визирки, создавали сюрреалистически волшебную картину, столь далекую от обыденной городской суетной текучки. Душа пела, но пузо уже потихоньку урчало, предвкушая праздничный ужин и подстегивая, подстегивая наши молодые неуемные организмы к быстрейшему шевелению конечностями. Несмотря на двадцатиградусный морозец от нас вовсю валил пар после шестичасового марш-броска, когда неожиданно раздалось приглушенное потюкивание топора и на небольшой поляне нарисовалась утонувшая в сугробе маленькая избушка с огромной снеговой папахой на затылке, с короткой трубой, из которой стайкой улетали в черное небо золотистые искры. Невзрачный дедок в нательной рубахе с охапкой березовых поленьев в руках вначале изумленно упялился на наши разгоряченные рожи, а затем, коротко матюкнувшись, исчез, поднырнув за низкую дверь. Ошарашенные такой встречей, мы застыли истуканами перед входом, когда дверь резко распахнулась и дедок после короткой, но так понятной каждому русскому тирады прошамкал: « <…> уж, коли приперлися».

Ввалившись в жаркое и тесноватое пространство, освещенное тусклой карбидкой и огненными всполохами из-за неплотно прикрытой печной дверцы, мы как-то потерянно топтались на месте, толкаясь локтями и наступая друг дружке на ноги. Дедуля, помешивая деревянной ложкой какое-то варево в котелке, стоящем на печке, буркнул, не глядя на нас: «Хера ли мельтяшить-то, разбалакайтеся да на гвоздочки-то цепляйте свои хламиды. Ходют тута всякие!» Смущенные донельзя, обескураженные таким приемом, потихоньку стягиваем с себя промокшие брезентовые штормовки и пропотевшие насквозь шмотки, переодеваемся в сухое и начинаем распаковывать влажные рюкзаки. Места действительно маловато, и, расстелив в углу брезентуху, разложив на ней ватные спальники, умащиваясь на скрипучей скамейке, начинаем выкладывать на колченогий стол свои припасы. Дедуля, насупив седые брови, презрительно швыркал свою похлебку, закусывая хлебной горбухой, демонстративно повернувшись к нам спиной. Испросив разрешения на приготовление чая и не получив ответа, осторожненько ставим на край плиты набитый снегом котелок, режем колбаску, селедочку, красную рыбку, соленые огурчики, открываем баночку красной икорки, готовим бутерброды, дырявим пару банок сгущенки — уж больно быстро набегает время, скоро, ох, как скоро грянет новый, тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Чай аж плюется кипятком и крепко заварен, в кружки набулькан чистейший медицинский, а наш дедуля, отвернувшись к бревенчатой стенке, уж больно старательно изображает спящего. Сконфуженно удерживая в руке алюминиевую кружку, Аксакал, осторожненько подталкивая деда в плечо, предлагает присоединиться к начинающемуся застолью.

Несколько раз брыкнувшись на своих нарах, дедуля все-таки соблаговолил повернуть обросшую клочковатой бороденкой изморщиненную физиономию к столу. Маленькие хитроватые глазки, глубоко утонувшие в темных глазницах, изумленно упялились на натюрморт из деликатесов, мохнатые ноздри завздрагивали от несвойственных в сих апартаментах запахов, а рука, рефлекторно ухватившая кружку, совершив молниеносное движение, шустро выплеснула содержимое в широко открывшийся щербатый рот… Бог ты мой!!! Мы в ужасе наблюдали за случившимся: дед, глухо захрипев, судорожно присел и, бешено вращая зенками, хватаясь скрюченными паклями за шею, медленно-медленно завалился на тряпье, служившее ему постелью. Оцепененье наше было снято прерывистым рыком: « <…> твою мать! Закусить-то дай, сука!!!» Судорожно запихивая в рот подвернувшуюся под руку снедь, уливаясь слезами и под конец окончательно поперхнувшись, дед, оглушительно икнув, глухо изрек: «Ну, <…> уважили старика-то!» Счастью нашему не было предела, фляжка заново радостно булькнула, чеканувшись кружками, мы опрокинули еще разок, а тем временем и куранты по радио известили о свершившемся!

Толкаясь и радостно поматериваясь, мы в одном исподнем выкатились из избы и замерли в благоговенье… Луна, залившая поляну и мохнатые ели фосфоресцирующим неземным светом, свершила чудо — снежинки, медленно парящие в стылом воздухе, белоснежные хлопья, лежащие на деревьях, и вся, вся снеговая поляна медленно плыли вокруг нас вне времени и пространства. Необъяснимое чувство единства с этой чистой русской природой перехватило сладостным спазмом горло, слезы радости от причастности к этому таинству нежданно затуманили наши глаза, а непопорченные еще сучьей жизнью души защемило в неописуемом восторге от увиденного. Вот в такие-то моменты жизни и начинаешь понимать, что ты являешься частичкой Великой и Могучей России, чувство, которое, к великому сожалению, испытываешь крайне редко, а иногда и теряешь его навсегда, погруженный в суетню повседневной работы, всяческих разборок, никчемных удовольствий и сиюминутных радостей. А жаль…

Оцепенение прошло, притулившаяся подле избы кучерявая елочка украсилась развешанными на ветвях портянками, рукавичками и кальсонами, дружно громыхнул троекратный ружейный салют, эхом прокатившись по безмолвному лесу, и, слегка подзакоченев, мы дружно протиснулись в теплую и радостно принявшую нас в свои объятия избу, прямиком в раскоряченные грабли раскрасневшегося старикана. Ну а далее, как в любой русской компании — понеслось! Дедуля, как выяснилось, Митрич, оказался просто чудом: не избалованный вниманием, колоритнейший, исконно русский трудяга, охотник-промысловик, привыкший тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь, он уморил нас своими рассказами и хохмами. И только под утро мы все забылись коротким и каким-то светлым сном.

Пробуждение было легким, в избенке пахло свежесваренной картошкой, на столе был идеальный порядок, даже Митрич напялил какую-то чудную рубаху. Позавтракав чем бог послал, еще пару часов провели в дружеской беседе, многое узнав о хитростях зимней уральской охоты, полюбовавшись на шелковистые шкурки куничек и белок, добытых старым охотником. Оставив деду оставшееся от застолья и кой-что из барахла, обнялись, расцеловались, пообещав не забывать старика, и двинули в обратный путь, сохранив в душе светлую память о том незабываемом и, увы, не повторившемся больше никогда чудесном Новом годе…

1945—2008. Детские зарисовки

 

Мама

1920-й. Голод. Мрут селами крестьяне Поволжья, да и здесь, на Урале, деревня перешла на лебеду да крапиву. Угораздило же мою маму уродиться в эту страшенную пору, через три месяца после жуткой погибели своего отца Никифора, пришибленного насмерть на лесоповале хряпнувшейся нежданно огромной лесиной.

И осталась моя бабка Агафья Васильевна с пятью деточками одна-одинешенька. Старшенькие-то, Димка и Зинка, еще как-то перебивались, шкуляя кой-какую жратву по таким же горемычным соседям, да и лес еще кое-как подкармливал, а уж как накатила зима, совсем худо стало, отошли, царство им небесное, один за другим средненькие братец с сестричкой, а сама Агафья, доселя отстаивавшая все заутренние и истово бившая земные поклоны за здравие малолеток в старенькой сельской церквухе перед старинной иконой, как-то в порыве отчаянья взвыла, слезно умоляя Господа Бога сохранить дитя малое, которое медленно угасало, завернутое в тряпье, по причине кончины засохшего где-то в тощих грудях молока. А когда уж стало совсем невмоготу, моя бабка прилюдно, глядя в светлые спокойные очи Пресвятой Богородицы, последний раз в своей жизни перекрестилась и, запрокинув голову, упялившись обезумевшими глазами в небеса, послала боженьку на три буквы… Несколько минут, упав ниц, ждала неминуемой божьей кары и, так и не дождавшись, шмякнула слабо попискивающий сверток на зашарканный стол председателя сельсовета со словами: «Ить твою мать, Степаныч! Пущай теперя твоя партия девку титькой кормит, а я топиться пошла». И уже через несколько минут она была взята на службу сельсоветской уборщицей, получив «аванец» в полмешка проса, на котором и протянули они кое-как до весны.

В красной косынке, немного окрепшая и помолодевшая, ринулась она крикливой активисткой в кипящую страстями непростую деревенскую житуху. И в партию-то не попала только потому, что вступилась грудью за многодетную семью соседа своего, трудяги с двумя грыжами, надсажавшегося на тяжких работах по прокорму своей ненасытной оравы, когда местная голытьба, окромя пьянства и мордобоя в своей кретинской жизни ничего не делавшая, вздумала его раскулачить. Отбить-то отбила, ором да кулаками, да и вылетела за то со своей государственной службы.

А потом все как-то утряслось, и хотя жили по-нищенски, худо-бедно перемогаясь с хлеба на квас, благо что Дмитрий, ставший в семье за «хозяина», в свои четырнадцать вкалывал за троих мужиков, все-таки выжили и даже подросшую младшенькую, Наталью, мою будущую мамку, спровадили ходить в сельскую школу. Зинка же, рукодельница и швеиха, обшивала полдеревни, получая за труды свои натурой то картошечку, а то, иногда, и мучицу.

Шастая же год за годом по утрам в школу, что стояла за селом, по старой демидовской плотине, превращалась постепенно малолетка в стройную красивую девушку, на которую уже стали зариться местные разбитные парни.

И однажды Васька с соседской улицы, укараулив ее как-то вечерком на этой плотине, попытался ухватить своими паклями под телогрейкой. Ухватить-то не ухватил, а вот с набитыми жгучим снегом под завязку штанами, получив добрый поджопник подшитыми катанками, укатился по косогору прямиком до замерзшего пруда. C той поры женишки как-то приутихли и старались особливо не задираться, уж больно не хотелось прилюдно получить полновесную плюху по харе.

А природа одарила ее еще и сильным, чистым и красивым голосом, услыхав который на районном смотре художественной самодеятельности приехавшая из Ленинграда профессорша консерватории буквально вцепилась в перспективную девушку, уговаривая за казенный счет уехать в Питер для поступления и дальнейшей учебы в ее заведении. Однако Дмитрий, выслушав все это, взял своей заскорузлой лапищей за ухо и, приподняв, изрек: «Все энтие певички — б…и, а в нашей родне Железниковых испокон веков таковское не водилось, блажь все энто, сиди тута и не чирикай!» — поставив последнюю точку в неудавшейся вокальной карьере.

Закончив на пятерки сельскую школу, подалась она в районное педучилище и вдруг, на одной комсомольской конференции в самом городе, случайно встретила и отчаянно влюбилась во властного и красивого комсомольского вожака. И она пала тому на душу, долго ли, коротко ли, а сыграли вскорости свадьбу, и очутилась она в старом жэковском доме по Якова Свердлова, рядышком с вокзалом, да и работа подвернулась интересная в Свердловском дворце пионеров. И через год, в первые числа лета, когда нежданно выпавший снег поломал уже опушившиеся молодой листвой деревья, родовая палата районного роддома огласилась отчаянным воплем первенца, красного и крикливого, вечно в мокрых пеленках, любимого сынули, которого тетенькали, холили и любили до безумства всей семьей.

А еще через год вся страна содрогнулась от страшного известия — ВОЙНА! Ввели карточки, затемнение, поголовную жесткую проверку документов и расстрел на месте за мародерство и грабежи. Ровно два месяца отец обивал пороги военкоматов и парткомов — безудержно рвался на фронт, хотя ему, секретарю Сталинского райкома комсомола, была обеспечена номенклатурная «бронь» и безбедная жизнь аж до конца войны. Ан нет, достал он всех, и, махнув на него рукой, дали добро. А вслед за мужем, через месяц, обманув военкома, ушла вместе с медсанбатом на войну и моя мама, оставив на попеченье стариков свое годовалое дите. Провоевав на переднем крае пару месяцев и вытащив с поля боя с десяток тяжело раненных, словила шальную пулю в правое плечо. Валяясь в госпитале, неосмотрительно показала соседке по койке письмо из дома, та капнула начальству, и быстрехонько долечив, отправили маму восвояси, ведь даже в то ужасное время действовало положение, по которому матерей малолеток в действующую армию не брали. (Медаль же «За боевые заслуги» догнала ее аж после войны.)

А в конце года пришла страшная бумага… До мозга костей искренне преданный делу партии, коммунист в самом светлом понимании этого слова, старший политрук-десантник пропал без вести в октябре сорок первого. И только после войны добрался до нас его вестовой, молодой парниша, которого выбрасывали вместе с ним и еще несколькими десятками десантников во вражеский тыл. Но, как бывало во всей этой сумятице первых месяцев войны, штурман головного самолета ошибся в расчетах и высыпал всю группу в наступающие порядки немецкой дивизии. А наш Васютка, со страху намертво вцепившийся в дюральку люка, был с кровью оторван от нее выпускающим только через минуту и, приземлившись где-то в стороне, петляя как заяц, уходя от погони, проблудив по лесам с полмесяца, вышел случайно к партизанам, где и провоевал до прихода наших.

Лишившись продовольственного аттестата офицера-фронтовика, с тремя стариками и маленьким ребенком на руках, заручившись ходатайством старых друзей отца и воинской характеристикой, по комсомольской путевке попала мама на работу в Управление милиции на оперативную работу в уголовном розыске. Кто в то время работал «на земле», хорошо знает, почем фунт лиха была эта самая розыскная работа. В критические времена испокон веков наряду с массовым героизмом и полной самоотдачей всплывала на поверхность вся эта накипь: бандиты, мародеры, спекулянты и предатели… Работы было навалом, уходила из дома рано, а возвращалась уже затемно и однажды, уже около дома, нарвалась на тройку ушлых парней, грамотно загнавших ее в угол и, поигрывая финками, потребовавших сдать все добро. Демонстративно открыв дамскую сумку, как бы отдавая деньги, внезапно выхватив из ридикюля безотказный «Вальтер», влепила пулю промеж глаз самому длинному и, отклонившись от ножа в сторону, отстрелив второму яйца, засандалила рукояткой пистолета взвизгнувшему от страха последнему, сдав всех скопом набежавшему военному патрулю.

В тяжком сорок третьем донесли информаторы, что где-то в дремучих лесах Шалинского района, куда и сейчас не всяк охотник в одиночку отправится, появилась банда, время от времени налетавшая на сельпо и склады с продовольствием, что дало повод аналитикам предположить, что дело имеют, скорее всего, с дезертирами, коих, и о чем как-то сквозь зубы упоминают военные историки, было в те времена предостаточно. Посылать наобум в эту тьмутаракань особистов было бесполезно, и решило высокое начальство отобрать надежных деревенских девчат из числа сотрудниц и, нарядив их сельчанками, отправить в те места под видом грибников и ягодников. Естественно, и моя мама попала в их число, день за днем прочесывая поквадратно тайгу с лукошком в руках, совершенно безоружная.

Однажды, уже под вечер, выходя на нужную визирку, окликнута была статным красавцем в военной форме с медалями на гимнастерке. Слово за слово, разговорил он ее, выпытывая, чья да откель, перепроверяя по нескольку раз грамотно поставленными вопросами. Пытливый же ум выросшей в глухой деревне и прекрасно ориентирующейся в лесу маме подсказал, как разглядеть тайные засечки на деревьях и незаметную тропинку, то исчезающую в ручейке, а то и выныривавшую из него.

Договорившись назавтра встретиться опять же на этом месте, уже ввечеру докладывала обстоятельно диспозицию и ориентировочное расположение бандитской базы своему непосредственному начальнику. Захват разбойников наскоком не удался: нарвавшись на плотный автоматный огонь и понеся потери, милицейская группа захвата спешно ретировалась, вызвав подмогу. Подоспевшая воинская часть, методично подавив минометным обстрелом основные огневые точки, мелкими группами прорвавшись через вырубленное и пристреленное по вешкам пространство, выколупывала паршивцев несколько часов из-под раскуроченного минами настоящего укрепрайона.

Через пару деньков, проходя по коридору Управления в своей лейтенантской форме, нос к носу столкнулась со своим неудавшимся ухажером, конвоированным на допрос. Он, увидев свою визави, изначально судорожно дернулся, а затем, покачав головой и криво улыбнувшись, сгорбленно проковылял мимо, припадая на раненую ногу, подталкиваемый в спину дюжим конвоиром. Медаль же «За отвагу» на сей раз была получена вовремя.

Так мы и жили: мама безвылазно пропадала на работе, дед, потомственный часовщик, не выползал из своей крохотной часовой мастерской, заваленной старинными часами, будильниками и прочей хлабудой, а я, как вольный ветер, потихонечку рос, обихаживаемый своей старой доброй бабушкой. И как-то в голову не приходило, что у мамы возможна какая-то личная жизнь, когда, в мои пятнадцать лет, она познакомила меня с человеком, который вошел органично в нашу семью и стал мне вторым отцом, враз изменив всю мою дальнейшую судьбу. Вышел он, как принято было говорить в те года, из рабоче-крестьянской семьи и уже в свои восемнадцать лет гонял во главе летучего отряда красных конников банды басмачей по Средней Азии. Затем комсомольская путевка на учебу в Промышленной академии, научная работа, своя школа, свои ученики, Сталинская премия за автоматизацию доменных процессов, профессура и… ссылка на Урал, а вернее, спасение от возможных репрессий за слишком уж принципиальный и прямой характер, что по тем ужасным временам было чревато… (Его друг, директор института имени Кржижановского, просто-напросто спрятал его в Свердловске, что в сумятице и не сумели отследить лоханувшиеся поначалу спецслужбы.) Без оставшейся в столице и как-то отошедшей от него семьи, весь по уши в любимой работе, встретился он случайно в поезде и влюбился безоглядно в мою лихую мамулю. Намыкавшись поодиночке, они полностью растворились друг в друге, а счастью-то моему не было предела. Охотник, жизнелюб, строгий, а порой и суровый в оценках любых жизненных проявлений, будь то политика, работа или семейные отношения, скупо любящий меня и народившегося вскорости брата, он на всю мою оставшуюся жизнь остался эталоном мужской силы, глубокой порядочности и абсолютной честности. Пятнадцать лет счастливой жизни и нелепейшая кончина на пике творческой карьеры от непростительной врачебной ошибки.

Враз постаревшая, но не потерявшая силы духа, мама вновь полностью окунулась в работу, общественную и партийную жизнь. Братец вырос, обзавелся своей семьей, нечасты стали наши встречи, и как-то незаметно, буднично так, старела и теряла жизненные силы любимая мама. Но хорохорилась, старалась держать себя в форме, встречалась со своими боевыми подругами, продолжала, уже теряя зрение, участвовать в самодеятельности общества слепых, заботе о котором посвятила свои последние годы. Ужасно переживала, глядя, как рушится все вокруг, ради чего жила и чему отдавала все свои силы, здоровье и саму жизнь. Не понимала, как же можно было так гнобить свой народ, низводя его до нищенского уровня. А когда уж совсем стала слаба, забрали мы с супругой ее к себе, обихаживая и ухаживая за ней.

Чувство щемящей тоски и безнадежности охватывает тебя, когда начинаешь понимать свою беспомощность, неспособность сохранить остатки сил у впадающего в детство любимого человека. И до сих пор, когда вспоминаю маму, ее потрясающее жизнелюбие, целеустремленность и несгибаемую волю, глубокое чувство вины, хотя и винить-то вроде не за что, не покидает меня, и дай Господь в ТОЙ жизни припасть к материнской груди и выплакать горючими слезами всю ту накопившуюся за годы боль, тоску и безысходность, захлебнувшись в сыновней любви к единственному человеку на земле, подарившему тебе эту жизнь…

Мама. Наталья Никифоровна Тимофеева

P.S. А память о родном отце сохраняется в кожаном брючном ремне образца 1935 года, который я ношу, не снимая, до сих пор.

1957—2006. Завод

Как глупо… Да еще и по любимому предмету! Еще вчера, проанализировав в голове все возможные варианты решения сложной математической задачки, выбрал самое оригинальное и, оченно гордясь этим, стал ожидать отличного результата на вступительных экзаменах в Горный институт. Тю-тю камули! Пара! И за что? За глупейшую арифметическую ошибку! Грустно получив в приемной комиссии документы, два бедолаги, товарищи по несчастью, Боря и я, печально побрели до ближайшей рюмочной. Протолкавшись в толпе опоек пару кругов по этому богоугодному заведению, трясясь затем в побрякивающем всеми старыми суставами допотопном трамвае пятого маршрута, тупо пялились в запыленные окна и вдруг на остановке «Техническое училище» глаза резанул огромный щит: «Объявляется прием…». Пулей вылетев из вагона, через пять минут уже парили мозги двум прелестным дивам из приемной комиссии, а еще через пять, в состоянии эйфории от происходящего, слепо сдали свои документы на фрезерное отделение и, жутко гордые, удалились дообмывать сие деяние.

Поутру, потряся похмельной головушкой и обнаружив пропажу документов, прокрутив обратно все содеянное вчерась, уже ползали в коленях перед вмиг оказавшимися железобетонными красавицами, умоляя повернуть историю вспять, но, как вежливо объяснили те: «Аллес! Капут! Учитесь, господа, фрезерному ремеслу!» И пошли мы учиться…

Десять месяцев пролетели мухой, и вот у меня на руках красные коры «Свидетельства с отличием», пятый разряд фрезеровщика-универсала по старой тарифной сетке и направление в самый секретный экспериментальный цех машиностроительного завода имени всенародного старосты дедушки Калинина. Полупустой цех, охраняемый сурьезными девицами из ВОХРа с допотопными наганами на крепких попках, суетня монтажников, устанавливающих новехонькое, еще в масле, оборудование, старые работяги, с интересом разглядывающие «пятиразрядного» сопляка, да еще и профессорского сынка, что по тем временам, не говоря уже о нынешних, было нонсенсом — все это внезапно обрушилось на мою бедную головушку. А тут еще эта подписка о неразглашении «государственной тайны»! Было от чего крыше съехать. Но мой первый сменный мастер, а впоследствии лучший друг Володя Чудинов, приобняв за плечи, провел по цеху, все показал и объяснил, с кем надо познакомил и, остановив у сияющего свежей краской красавца «Чепеля», одного из двух во всем цехе, пожелав мне удачи, отдал его в мое распоряжение. А через полчаса, разобравшись со всеми этими рычагами, кнопками и рукоятками, я, поставив в универсальные тисы свою первую заготовку, превратил оную через пару часов в готовую деталь. Скрупулезно обмерив все причитающиеся по чертежу размеры, старый мастер ОТК, чтой-то хитро хрюкнув себе в усы, расписался в «сопроводилке» и шлепанул туда свое личное клеймо. И началась моя рабочая жизнь!

А работать приходилось с «листа», то есть конструктор, весь в мыле, прибегал к тебе с «белком» только что вычерченной детали и безо всякой технологической операционной разбивки, объясняя на пальцах, умолял побыстрее «отваять» ее в металле. Зачастую в процессе выползали конструкторские «ляпы», и на одном из них я и познакомился, как потом оказалось, на всю оставшуюся жизнь с талантливым и очень шустрым конструктором Стасом Дерябиным. Размахивая руками, тиская и вырывая друг у дружки чертеж, мы гоняли размерные цепочки и спорили, с какой же базы выгоднее начинать обработку. А материалы были по тем временам дюже дефицитные: тут тебе и нержавейка, и титан, и магний, не говоря уж о специальных конструкционных сталях с качественной термообработкой.

Завод. Мне 20

Все бы хорошо, но стал замечать я, что мой сосед, старый экстрафрезеровщик Степан Гаврилович частенько, притулившись за моей спиной, с усмешкой наблюдает за моими манипуляциями, а однажды, махнув рукой и возвращаясь к своему «Чепелю», в сердцах бросил: «Через жопу работаешь!» Крайне этим заинтригованный, подкатился я к нему с ехидным вопросом: «А почему?» — «А потому, — изрек он. — Башку-то тебе всякими формулами забили, а вот научить-то нормально работать забыли. Хошь — научу, но только месяца два ни хрена зарабатывать не будешь!» Как же я благодарен ему за ту, не отмеченную ни в каких учебниках науку! Повторив всю его хитрую оснастку, едва уместившуюся в двух металлических рабочих шкафах, подобрав уникальный режущий инструмент, мы образовали с ним крепкий тандем, принимая в работу и разбивая по операциям (одну делает он, а следующую я и так далее) сложнейшие детали. Пространственное представление, и до того врожденно заложенное в мою башку природой, отлично отшлифовалось, и затем, уже в институте, благодаря ему щелкал я, как семечки, все эти мудреные задачки по «начерталке». А с третьего курса института, когда пошли специальные предметы, школа старика Седунина дала о себе знать — учился я играючи, защитившись в конце на «отлично».

Но все это было потом, а пока… Однажды, пыхтя над очередной, крайне каверзной деталюхой, я вдруг ощутил какое-то похлопывание по плечу. Недовольно дернувшись, продолжаю ответственную операцию, когда похлопывание повторилось. Отключив станок, с ожесточением громко послав нахала, резко оборачиваюсь и обмираю, чуть не напустив со страху в штаны. Передо мной, в окружении подобострастной свиты, с приседающим от ужаса на заднем плане начальником цеха стоит с ехидной улыбочкой сухощавый черноволосый красавец — начальник всего нашего экспериментального корпуса! «Ну и лаешься же ты, сокол, — произнес он в гробовой тишине. — А еще новый четвертый разряд тебе дали. Зайди-ка через полчасика в кабинет к начальнику цеха», — и величаво удалился, волоча за собой шлейф сопровождения. И уже в кабинете, как ни в чем не бывало, расспрашивая о проблемах и трудностях в работе, бросил, что, мол, пора бы и дальше грызть гранит науки. Узнав же, что я уже, да еще и на заочном Казанского авиационного института, изрек: «Будешь после каждой сессии ко мне с зачеткой приходить и упаси господь, ежели тройки притащишь, премии лишу». Классный мужик, так и патронировал меня все время, что я посвятил родному заводу.

А тут и пришел конец отсрочки, настал призыв военных лет, пацанов стало не хватать, и загремели в армию все ребята из вечерних и заочных институтов. Началась солдатская жизнь, но это была уже другая песня.

1960—1970. Подлянки

1963—2003. Солдатские байки

 

Песня

Законопослушные граждане живут по закону, братки — по понятиям, а солдаты… солдаты — по Уставу. «А Устав… Устав — ЭТО…» — сказал однажды в прекрасном фильме «А зори здесь тихие» симпатичный пышноусый старшина, и этим все было сказано: боевая и политическая подготовка, распорядок дня и т. д. и т. п. А в соответствии с распорядком дня и исключительно с целью окончательного оздоровления всего поголовья защитников Отечества положено было им перед отбоем погулять. И не просто так, умиротворенно глядя на луну и загадывая желания, а пренепременно строем, да с удалой песней, и в дождь, и в зной, в слякоть и метель, положено так…

А петь-то как не хочется после тяжкого трудового солдатского дня, шлепая двумя сотнями подкованных сапог по периметру военного городка. Но наш бравый старшина, а в простонародье «макаронник», большой любитель хорового пения, имел на сей предмет свою мысль и оттого ее все время думал. А додумав, смачно командовал: «Рота! Запевай!» Рота, сумрачно колотя сапожищами по асфальту, угрюмо безмолвствовала. «Рядовой Ильиных, запевай!» — «Не могу, товарищ старшина, горло болит». Следовал немедленный вердикт: «Два наряда вне очереди! Ефрейтор Тимофеев! Запевай!» — «Не могу, товарищ старшина, нога болит». Неумолимый повтор наказания с усугублением: «Три наряда вне очереди!» И сразу же: «Рота — бегом»! Тяжелое топанье и пыхтенье испуганного стада потревоженных бегемотов, затем новая команда: «РОТА!!!» После чего солдаты обязаны перейти на строевой шаг, а затем, промолчав и на этот раз, вновь пару раз совершают пробежку с последующим отбиванием пяток. И вот вконец испуганный дискант откуда-то из середины строя тонюсенькой струйкой заводит: «Вьется, вьется знамя полковое, командиры впереди…» Угрюмо-злые хриплые голоса вразнобой подхватывают всем знакомый припев и тянут-потянут его до самой долгожданной команды: «Разойдись!»

На службе

Как-то под вечер, перед началом очередного выгула, сидючи в красном уголке, ротные неформальные лидеры порешили приобщиться к истокам высокой поэзии и вмиг сочинили, благо земля русская не оскудевает талантами, новый текст любимой старшинской песни, но с такими купюрами и словосочетаниями, что вмиг заинтересовали сим произведением всю роту. И она, всего за десяток минут, постанывая от смеха и в изнеможении приседая, изучила его в совершенстве. И уже скопом решили так, что те, кто идет по периметру строя, поют любимую старшинскую, а вот середина — середина озвучивает исключительно новый вариант оной.

Удивлению «макаронника» не было предела, когда рота сама и без команды, с первого же шага взревела сотней луженых глоток, да не просто так, а еще и с залихватским присвистом. В тихом вечернем воздухе гремела и стократилась удалая и донельзя патриотическая песня, причем при подходе к Дому офицеров, когда оттуда потянулась жиденькая цепочка офицеров с женами после просмотра очередного сопливого индийского сериала, рота перешла на строевой и резко добавила децибел:

Путь далек у нас с тобою, Веселей, солдат, гляди! Вьется, вьется, в рот она е… ся! И три года впереди…

Только, вот беда, те уроды, что шли по периметру строя, вдруг неожиданно замолкли, и над притихшим гарнизоном залихватски звучала только новая интерпретация произведения. До предела гордый старшина, лихо оттопырив локоть и выпучив от натуги глаза, отдавал честь вышестоящему начальству с подобострастной улыбкой на широкой харе. А начальство, в лице замполита полка, спешно бросив на произвол судьбы свою дебелую половину, в диком бешенстве уже подлетало мухой к старшине с диким воплем: «Что это у тебя, старшина Поляков, рота поет? <…> мать твою!» — «Песню, товарищ подполковник!» — радостно ответствовал виновник торжества. «Мудак!» — это старшине. «Ма-а-л-ча-а-ть!» — это уже роте. Сбившаяся со строя, топчущаяся на одном месте толпа, ничегошеньки не понимающий и вмиг вспотевший старшина, взбешенный, плюющийся, как перекипевший чайник, подполковник, приседающая от хохота за ближайшими кустиками парочка молоденьких лейтенантиков завершали эту потрясающую по силе картину.

Финал же был страшен. Красный, как вареный рак, бешено вращающий зенками, только что получивший полновесную плюху от замполита старшина, построив роту и скомандовав: «Фыр-р-р-но!» — произнес звенящим от негодования фальцетом самую пламенную, рвущуюся из самой глубины заскорузлого сердца и единственную в своем роде речь, а именно: «Солдаты, мать вашу …!!!! чтоб с нонешнего дня …!!! в роте …!!!! трах-перетрах!!! больше никогда …!!! чтоб …!!! …вашу мать!!! больше не слыхивал! а не то …!!! я вас …!!! всех!!! поименно и поочередно …!!! за этот самый мат …!!! вольно, разойдись!» Но рота разойтись не имела сил, медленно оседая прямо рядами, в судорогах держась за животы, захлебываясь от хохота, вытирая сопли и слезы, переваривая информацию, только что донесенную до ее сознания старым служакой, который и мог-то донести оную лишь в таких выражениях и словосочетаниях. Да что он, вся наша доблестная российская армия, от величайших полководцев и до самого задрипанного стройбатовца, общается, командует и идет в смертельный бой с <…> словами на устах!

И в этом наша сила! Ни один вражина, услыхавший , не устоит перед нашим геройским напором! Ура!

1965—2006. ОКБ

 

Адмирал

Начальник смежного отдела, балагур, охотник и рыбак, классный мужичара, в своих кругах именуемый Адмиралом, вернувшись из очередной командировки на Север, за рюмкой чая (а я уже к тому времени трудился инженером-испытателем) поведал всей нашей честной компании такое, что мы долго катались в конвульсиях по полу, кашляя от хохота и комментируя сей рассказ на «производственном языке». Значит, так, суперподводная лодка проходила очередные надводные испытания, и в командирскую рубку набилась куча гражданского и военного люда. На крутящемся табурете по центру восседал куратор проекта, низенький, как все старые подводники, абсолютно лысый и жутко активный контрадмирал, раздавая во все стороны команды и распоряжения. Подвернувшийся под горячую руку капитан первого ранга, был немедленно отослан на БЧ-2, дабы узнать, работает там или нет некая новая система. Ответ был скор и точен: «Товарищ адмирал! Установка функционирует нормально!» Резко развернувшись вокруг своей оси, адмирал во вдруг возникшей гробовой тишине тихим, а оттого яростным шепотом прошипел: «У меня член до сих пор функционирует, но уже десять лет как не работает. Дуй и узнай, работает аппаратура или нет!» Бедный «капраз» немедленно испарился, а вся братия дружно повалилась на пол, рефлекторно ухватившись за брюхо.

Адмирал

С тех пор в отчетах по проведенным испытаниям произошли совсем уж незаметные для большого начальства изменения. В перечне работоспособности систем и узлов среди «работает, работает, работает…» закралось слово «функционирует». Документ милостиво визировался руководящей рукой и спускался вниз в отделы, а там, по прочтении, узнав, что установка икс «функционирует», разработчики судорожно хватались одной рукой за голову, а другой за карандаши, срочно перепроверяя и дорабатывая документацию и само изделие, приводя все в идеальный порядок.

И, по-моему, так до сих пор.

 

Убивец

Стальные тяжеленные двери, ярко горящие предупреждающие транспаранты над ними, информирующие о том, что в испытательном боксе идут очередные работы, надписи гласят: «Высокое давление! Опасно!». За пультом управления двое: начальник бокса и инженер-испытатель. Только что подвалила партия двухступенчатых редукторов для пневмосистемы новой уникальной установки. Работа ответственная и очень срочная, причем крайне нудная, так как после каждого «пуска» воздуха высокого давления, аж в 350 атмосфер, сопровождаемого оглушительным хлопком, с последующим ревом, переходящим в пронзительный свист истекающего потока, приходится проникать в помещение бокса, чуть-чуть подстраивая каждую ступень редуктора, дабы добиться ювелирного совпадения всех параметров. Маленькие профессиональные хитрости прожженных испытателей многогранны, и одна из них — в дверях бокса оставляют узенькую щелочку, заблокировав предварительно концевой выключатель сирены, чтобы, протискиваясь в нее после каждого срабатывания, без потери времени на манипуляции с громоздкой дверью, производить подстройку системы. Сам же редуктор укреплен на массивной перфорированной столешнице так, что после каждого «пуска» мощная струя сжатого воздуха, вылетая из трубопровода, разлетается веером по всей поверхности рабочего стола, сметая на своем пути все незакрепленные предметы.

Где-то на втором десятке произошел сбой, и гадский редуктор, как мы ни пыхтели, ну никак не желал втискиваться в узкий диапазон норматива. Бросив у пульта Петра, я двинул в кабинет к своему шефу, толковому аналитику, дабы попытаться вместе с ним отыскать причину нашей неудачи. Окрыленный полученным советом, подлетая к боксу, вдруг обнаруживаю отсутствие своего испытателя, слинявшего на минутку на вожделенный перекур. Поставив полагающийся ему в таких случаях «пистон», вновь приникаю взглядом к бронестеклу и окошечкам манометров. «Бабах!» — стрелки судорожно дергаются, как-то «размазав» показания; вторичная дозаправка и вновь «пуск». Легкое оцепенение, вмиг перешедшее в стойкий ступор при виде дрожащей руки, появившейся в щелке бронедвери, сразу же лишило меня дара речи…

Главный инженер ОКБ Стешков А. В.

Боком, боком из этой дырки нарисовалось поначалу бледное лицо, а затем и все туловище главного инженера ОКБ. Беззвучно шевеля непослушными губами, он мухой прошмыгнул мимо оцепеневших от ужаса работничков по коридору аппаратной и исчез за дверью начальника лаборатории. Ужас мой усугубился появлением из той же щелки еще одного персонажа — пожилого начальника смежного отдела. Мелко-мелко семеня непослушными подкашивающимися ногами, как-то по-детски поддерживая штаны, он тут же испарился через кодовую входную дверь. Наступила звенящая тишина, нарушенная воплем громкой связи: «Тимофеев! Срочно ко мне!» Робко просунувшись бочком через сдвоенные кабинетные двери, на всякий случай держа за спиной только что сдернутую со стены «Инструкцию по посещению…», в красивой такой рамке, с размашистой подписью главного инженера ОКБ, запрещающую в третьем параграфе посещение опасного помещения без разрешения руководителя испытаний, я замер этакой соплей, столкнувшись глазами с испепеляющим взглядом разъяренного шефа, в кругу своих ласково званого просто «Паша», под аккомпанемент непрерывных и крайне виртуозных матерков красного как рак потерпенца. Выслушав, понурив голову, какое я все-таки говно и так далее, молча, как икону, выставляю дрожащими руками перед собой «Инструкцию». Нет, недаром было многолетнее увлечение различными видами экстремального спорта — резко увернувшись от летящего прямо в башку здоровенного тома «Термодинамики», ужом скользнув промеж тяжелых дверей и почувствовав глухой удар второго тома уже где-то позади, мгновенно улепетнул на свое рабочее место. Через пяток минут, проходя мимо, несколько отошедший от шока главный тихо так шепнул, наклонившись к моему уху: «Убивец, твою мать!» Так и приклеилось ко мне это прозвище, и, встречаясь где-нибудь на территории предприятия, он всегда не забывал напомнить мне, кто же я такой.

P.S. А было все предельно просто. Обсуждая какую-то не терпящую отлагательств и не для чужих ушей тему, увидев приоткрытую дверь, они пролезли в бокс и скромненько умостившись на краешке рабочего стола, ударились в занимательную полемику, позабыв на время обо всем. За этим прозаическим занятием и застал их рабочий момент испытаний, в доли секунды сдув на кафельный пол мощной струей сжатого воздуха. Отбив себе задницы, они тут же получили дополнительную порцию кайфа второй порцией прямо по роже. Господи! Счастье, что они не шваркнулись башкой о край стальной плиты… Пронесло, слава тебе, Господи!

1970—2000. Валера

После нелепой смерти брата Павла, одного из первых советских космонавтов, Валера не находил себе места, подавленность, столь нехарактерная для мобильного, целеустремленного и очень решительного мужчины, удручала его близких друзей. И уж совсем неожиданным для окружающих было его решение кардинально порвать с прежней жизнью: уничтожить уже прорецензированную диссертацию, уволиться с работы в крутой ракетной фирме и уйти егерем базы Аятского озера.

Валера

Приезжая в течение года к нему на охоту, долго вечерами вели разговоры на различные темы. Заметна была его разочарованность в городской жизни с ее суетней, зачастую в его голосе прослеживалась какая-то отстраненность от происходящего вокруг. И логичным завершением всей этой тягомотины стал его отъезд в тьмутаракань — в Таборинский район, на границу с Западной Сибирью. Сотоварищем в этом неординарном предприятии стал Стас Дерябин, давно тяготившийся своей работой на нашем оборонном заводе. Вместе они подписали контракты о зачислении в штат охотников-промысловиков, получили огромные, последовательно расположенные по речке Черной промысловые угодья размером с небольшое западно-европейское государство. Вскоре отловили они в Шалинском районе несколько бобровых семейств и на вертолете забросили к себе, где и расселили новоселов по притокам речки. Началась непростая, прямо скажем, суровая жизнь добровольного отшельника. Первый год ушел на обихаживание территории, хозяйственные заботы, борьбу с редкими, но ужасно настырными местными браконьерами, укрепление своего статуса егеря-промысловика. Обследуя территорию, Валера обнаружил несколько семей диких пчел, это подтолкнуло его к решению всерьез заняться пчеловодством, и не просто так, а так как он исследователь по натуре, по-научному. Так начался новый этап в его жизни.

А жизнь эта сурова и незатейлива, сплошной, каторжный для любого горожанина труд. Мало того что основное — это промысел, поддержание систем жизнеобеспечения в условиях полного одиночества также отнимает уйму времени. Заготовка дров на всю длиннющую зиму, простые бытовые хлопоты, и так изо дня в день, с октября по апрель. Обработка и сохранение пушнины, штопка изодранной одежды и обуви. Выкраивание времени на ведение дневника. А летом, летом-то, в условиях непрерывных атак гнуса и комарья, работа на пасеке и в бору, научные наблюдения за жизнью пчел, раздумья о глобальных проблемах всего этого суетливого мира. Краткие выходы к людям, встречи с которыми не вызывают особого восторга. Сложные взаимоотношения с друзьями и Стасом.

Несколько моих наскоков в его владения не очень-то радовали его, так как он НИКОГО не пускал на свою территорию. Постепенно я не стал утомлять его своими визитами и ограничился Стасовыми угодьями, хотя таежная жизнь и сталкивала с Валерой. Однажды он пригласил меня «в гости» к расконвоированным зекам на речку Лаймью на границе его вотчины. Добротные избы, расхристанный майор и хитрющий прораб — на несколько десятков заключенных, заброшенных еще по зимнику для заготовки леса в течение весны, лета и осени. Вырвавшиеся на относительную свободу уголовники после обязательной «пахоты» брызгали во все стороны километров на тридцать, безжалостно и бездумно уничтожая на корню всю фауну и флору. Одной из целей нашего визита было предупреждение всей этой стаи о недопустимости набегов на территорию Валеры, а то…

Привыкшие жить «по понятиям», братки врубились и неукоснительно выполняли эту «просьбу». В последнюю встречу в Ярках, на границе участков, Валера милостиво разрешил отстрелять одного глухаря на «клевом» копанце, а после ужина долго, при свете свечи, выдавал свое жизненное кредо, в чем-то не совпадавшее с моим восприятием жизни.

А потом как-то сразу, вместе со страной, рухнуло все советское охотхозяйство, промысловая охота стала делом неприбыльным, и, с болью оставив свои ухоженные владения, Валера и Стас разбежались в стороны: Стас осел в Таборах, завел табун лошадей, махонькую пасеку, огромаднейший огородище, а Валера подался в Челябинскую область, осел на земле, став фермером. Окромя землепашества, занимался серьезно пчелами. А долгими вечерами предавался думам об устройстве нашего дурацкого мира и глобальных проблемах науки. Обладая незаурядным умом, не замутненным различными научными догмами, работал над проблемой, занимающей его многие годы, кардинально меняющей современное представление о материальном мире, Но, увы, все эти наработки, рассылаемые в научные журналы и соответствующие данной проблематике органы, не вызывали у тех восторга, что, естественно, Валеру не радовало и щемило душу…

P.S. 2010-й. Неожиданная смерть в июне повергла в шок всех его друзей, родных и знакомых. Так ушел из жизни этот неординарный, талантливый и глубоко порядочный человек, проживший такую интересную и нестереотипную жизнь. Таким и останется у нас в памяти.

1966—2009. Суки

Торная зверовая тропинка темной змейкой скользит по высокому берегу чуть поодаль от чистейшей речки Хамсара, изобилующей ворчливыми шиверами и мелкими шаловливыми порогами, битком набитой килограммовыми хариусами. Четвертые сутки наша бесшабашная троица чешет в верховья, чтобы затем перебраться к Дототскому водопаду в непроходимые дебри Восточного Саяна с последующим сплавом на шустром саянском плоту типа салик, дабы вкусить все прелести таежного и водного драйва. Все уже успели втянуться в традиционную «ишачку», темп вполне сносный, часочка эдак через три — очередная ночевка с душистой ушицей, нежнейшими рябчиками, бесподобным запахом угасающего костра, неторопливыми разговорами взматеревших бродяг.

За очередным изгибом тропинки утыкаемся в тройку побитых тайгой «индивидуумов», прошарашившихся в ней полторы недели, ввиду отсутствия ружей питавшихся исключительно рыбой, проклиная все на свете топавших в сторону жилья, так и не приняв всех прелестей автономной лесной жизни. Как выяснилось в разговоре, москвичи, прочитавшие где-то о чудесах Саянских гор, были заброшены за «бабки» моторкой до Дотота, откуда и драпали тоскливо к людям. Через пять минут общения с ними нам стало скучно, и мы разошлись как в море корабли. А еще через пару часов тропинка вывела к потаенной охотничьей избушке в излучине реки, примостившейся как раз супротив Хамсаринского водопада.

Покидав на полянке рюкзаки, осмотрели ее изнутри, отметив добротность и предусмотрительность хозяина, подготовившего жилье для длительной зимовки. Кружанувшись вокруг избушки, обнаружили охотничий лабаз и обалдели от увиденного. Дверца лабаза была прикрыта, но не на щеколду, а снизу к ней была приставлена ЛЕСТНИЦА! Вскарабкавшись по ней, Пиня обнаружил следы «крысятничества» — рассыпанные крупицы сахара и мучной налет. Значит, из мешков с провиантом, подвешенных в лабазе на долгую-долгую зиму, было стырено какое-то количество съестного! Окромя москвичей, так как следы были свежайшие, никто этого не мог сделать. А ведь законы тайги суровы и везде одинаковы — НИКОГДА без спросу НЕЛЬЗЯ ничего брать из заготовленного на зиму, шлепнуть за это запросто могут. Но ужас-то ситуации заключался в том, что по лестнице, которая обычно прислоняется где-то в сторонке, в лабаз может забраться любое зверье и сожрать все, оставив охотника голодом, порушив ему весь сезон.

Водопад на Хамсаре

С-с-суки! — взвыли мы дружно. Такое без расплаты нельзя было оставлять, и, быстро переодевшись в кеды, прихватив фонарики, гурьбой рванули пятным следом. Смеркалось, когда мы выскочили, как черт из табакерки, к маленькому костерку, где эти уроды чаевничали ворованным сахаром. С ходу настучав им по рожам, популярно объяснив их дебильство, присовокупив, что ежели еще раз попадутся на глаза, так просто не обойдутся, с чувством выполненного долга потрусили, подсвечивая тропу фонариками, обратно. А на душе-то было комфортно!

1971—2009. Ме-Ке-Ке

Осень… Ажиотаж овощных заготовок на долгую уральскую зимушку. Вот и повадились мы ездить за дешевой картошечкой на родину нашего алкаша Ельцина. Спетая бригада во главе с начальником лаборатории, последним подсаживающимся на выезде из города в напичканный всяческими техническими прибамбасами КУНГ, судорожно прижимающим к груди запеленутое в старенькую телагру ведро с горячей картошкой, после его командирской команды «Вперед!», поданной в кабину через переговорное устройство, содранное с подводной лодки, устремляется в изведанную даль. Отъезжаем с полсотни километров от столицы, звучит новая вводная: «Бугорок!» — и наш вездеход, тараня мелкие кусты, сворачивает в лес до ближайшего прогала. Мгновенно десантируемая команда, как муравьи, рассыпаясь в разные стороны, профессионально организует комфортную «поляну», то бишь костер с запасом дров, брезентовый полог в виде шикарной скатерти-самобранки с разного рода деликатесными закусками и выносным прожектором, освещающим сие великолепие.

А тем временем на костре, в эмалированном ведре зреет, побулькивая, фирменный продукт нашей конторы — зело борзое варево, основным ингредиентом коего является спирт, в простонародье именуемый витамин «Ш». И вот оно готово, и, судорожно сглатывая набежавшую слюнку, кодла вожделенно пялится на охлаждающееся в луже ведро с божественным напитком по имени «Мокко». Ну а затем — поехали!!! Две бутылки по 0,75 отливаются водителю (чтоб он не захлебнулся от зависти), а остальное, остальное с энтузиазмом потребляется истосковавшимися организмами до упора.

Через пару часов, спотыкаясь и покачиваясь из стороны в сторону и подшучивая друг над дружкой, бригада взбирается в КУНГ и падает замертво до утра. Однако на сей раз не досчитались одного индивидуума — Коли Склюева, балагура и хохмача, испарившегося где-то в окружающем пространстве. После долгих-долгих поисков обнаружился в соседних кустиках стоящим на четырех костях, мотающим кудлатой головой и речитативом повторяющим, как заклинание: «Ме-Ке-Ке! Ме-Ке-Ке! Ме-Ке-КЕ!» Раскачав обездвиженного, с уханьем засандалили его в коробушку, ввалились сами и вскорости богатырским храпом заглушили звук работающего двигателя.

Поутру, осоловелые, но шустрые, быстрехонько загрузили нахапанное, расплатились с аборигенами и отбыли восвояси. Вот тут-то и досталось нашему герою! Перво-наперво начали иезуитски выбивать из него значение его последнего мычания. Но не тут-то было, стойкий оловянный солдатик, бесстыже тараща чистые мальчишеские глаза, никак не мог объяснить смысл сказанного. Он, оказывается, НИЧЕГОШЕНЬКИ не помнил!!! Но само это словосочетание оказалось настолько вкусным и неординарным, что, с удовольствием катая его во рту, порешила команда переименовать «Мокко» в «МЕКЕКЕ»!!! А уж потом, когда «МЕКЕКЕ» приобрело славу фирменного напитка доблестной лаборатории, устраивались конкурсы на лучшее приготовление оного. Уж и изгалялись извращенцы кто как хотел — чего только не совали туда, но пальму первенства завсегда завоевывал КЛАССИЧЕСКИЙ вариант:

1. один литр спирта;

2. один литр воды (варится сироп со 150 граммами сахара);

3. 12 ч. ложек свежемолотого кофе «Мокко», заваренного в 0,8 литра воды, плюс 1 ч. ложка молотого мускатного ореха, по половине ч. ложки молотых корицы и гвоздики, падающих в емкость последними (возможно применение дополнительно любимых специй);

4. п. 3 вливается в сироп и остужается градусов до сорока;

5. затем вливается спирт, и кастрюля плотно закрывается (герметизировать скотчем).

Тонкость одна, не дающая покоя алчущим, — герметично закрытая кастрюля должна томиться в одиночестве цельный месяц, по истечении коего вся твердая фракция, оседая на дно, превращалась в гудроноподобную массу, а жидкость… ЖИДКОСТЬ, приобретшая прозрачный янтарный цвет, наполненная ароматами дивных специй, разлитая в оригинальные емкости, исчезала мухой с праздничных столов, оставляя нетронутыми сосуды с водкой, коньяком и т. д. И так до сих пор! И до тех пор, пока рука держит рюмку, поклялась наша братия быть верной этому чуду! ВОТ ТАК!!!

1965—1970. Институт

1973—2000. Володя

 

Нефедов Владимир Иванович.

1920—1988.

Ветеран 2 гвардейской армии.

Кавалер двух орденов Красной звезды, двух орденов Отечественной войны 1 и 2 степени, медалей «За отвагу», «За освобождение Праги», «За взятие Берлина», «За победу над Германией», «За воинскую доблесть», юбилейных медалей Победы в ВОВ, Вооруженных сил СССР и т. д.

Сдавали тему, людей хронически не хватало, вот и прислали из цеха лучшего слесаря на подмогу. Хваткий такой оказался, только очень уж неуправляемый, даже своевольный какой-то. А испытания ответственные, ухо востро держать надо, вот и пришлось его пару раз обуть на ржавые гвозди. Набычился — гордый, но дело наше испытательское быстро освоил. Только на меня иногда этак искоса глазами зыркал. Высоченный черный красавец, лет за пятьдесят, кулачищи как гири и жилистый, иной раз такие сборки без тельфера на рабочий стол поднимал и не крякал даже. А по ту пору в стране стала популярной песня «Фронтовики, наденьте ордена», вот перед 9 Мая и появился он поутру с полным иконостасом. Чего только там не было. Одних орденов четыре штуки, медалей куча, да все награды боевые, а не значки какие-то, которыми ныне, как правило, некоторые «ветераны» увешаны. Сбежалось все инженерье, рты пораскрывали, а шеф наш, Паша, пригласил его на традиционную вечернюю пьянку по случаю праздника Победы, куда вход был только своим. Разговорили его потихоньку и обалдели от рассказанного. Позднее принес он «Боевые листки», «Солдатскую правду» и другие фронтовые газеты, где про его подвиги и геройства все и было написано. И после у меня рука не поднималась на его художества. Усек я, что этот человек ТАКОЕ в жизни совершил, что простить ему можно все, а уж мелочи производственные тем более. Подружились мы с ним в конце концов, и в разговорах один на один раскрылся он передо мною как на духу. Слушал как завороженный и поклялся себе, что все равно когда-либо обнародую ключевые моменты из жизни этого удивительного человека.

Нефедов Владимир Иванович

1973—1978. ВНИИТЭ

Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики

1974—2008. Дары Шунута

Лопать лесную землянику большой деревянной ложкой из глубокой эмалированной кастрюли!!! «Обалдеть!» Но эта реальность, к сожалению, уже затуманилась временем…

Бадья лесной земляники

В середине августа, когда в лесных массивах Шунутского увала поспевает дикая малина, на лесовозной дороге, идущей вглубь лесосек, бывало не протолкнуться. Колдобины, деревянные стлани, огромадные кюветы — ничто не останавливало осатанелых горожан в их желании заполучить побольше дармовой ягоды. Вот и мы, вшестером, на стареньком «ИЖ-Комби» забирались в самые заповедные уголочки в районе Старика-Камня, знакомые мне еще с босоногого детства. Быстро нахапав ведро малины, решил пробежаться по старым вырубам и осиновым колкам, дабы отследить новые рябчиные выводки, ведь уже через месяц мне снова сюда — пересчитывать ружьем поголовье пернатых. Перебегая промеж дебильного подлеска, споткнулся об гнилой пенек, хлобыстнулся на землю и обалдел! Прямо передо мной высокими, пышными кустиками росла лесная земляника, и казалось, что вся поляна была покрыта красно-розовым ковром крупнющих ягод. Рванув к машине, быстро опростал трехлитровый бидон и, выдав указивку выдвигаться всем гамузом за мной, двинул на клевое место. Моя скрупулезная супруга, пересчитав все ягодки на самом «обликательном» кустике, выдала удивительный результат: четыре подсушенных землянички на самом низу, двенадцать кондиционных ягодин на стебле, пятерка розовых и четыре беленьких цветочка на макушке. Словом, свой бидон я набрал за полтора часа.

Старик-камень

На следующий день мы вновь были на уже знакомом месте. А этот выруб пятилетней давности был огромен и моя команда — жена, дочь и я — до четырех часов набрала бадью с горкой, два бидона и трехлитровую банку! Когда вернулись на свою базу отдыха под Ревдой, вся общественная кухня с дикой завистью задыхалась от запахов кипящего на газовке в огромном эмалированном тазу земляничного варенья, а младшенькая вместе с сестрой объедались земляникой несколько дней. Наши налеты на заповедное место продолжались еще три года, а потом как рукой сняло и все исчезло. Но, покружив по похожим местам, обнаружил неплохой аналог предыдущему Клондайку, и мы несколько лет подряд наведывались туда. Однако подлесок рос, и постепенно ягода уходила в никуда, оставив потрясающей силы воспоминания о богатстве уральских лесов.

Бегая по лесу в последний заход в конце августа, я случайно среди кочкарника обнаружил на старых пеньках и валежинах охапки только что проклюнувшихся опяток. И через пару деньков мы совершили налет в этот заповедник. А опята уже набрали силу, были плотненькими и компактными, сидели дружными кучками, и собирать их было приятно. Отколовшись от всех, мы со старшенькой забрели в березнячок и обомлели от увиденного. Опята росли на стволах и забирались группками аж на три метра вверх! Соорудив каркас из подручных веток в свой абалаковский рюкзак, мы набили его в течение часа, а вал грибов все рос и рос. Соломоново решение нашлось быстро: «Сымай колготки, дочура!»

Когда мы вывалились к машине, толпа захлебнулась от хохота — на огромном распухшем рюкзачине пристроилась растопыренная фигура с откляченным задом и раскоряченными ногами (о ту пору колготки, может, и уступали нынешним в красоте, но растягивались качественно, и внутрь поместилось немало опят)! Почти до трех утра вся наша семья колупалась с этой кучей первосортных грибов, освобождая от пленки и сортируя по размеру. Но до конца сумела продержаться только моя супруга. Заморозили, зажарили и замариновали, заняв всю тару в доме, и, обеспечив себя на пару лет белковым продуктом, успокоились… К сожалению, на следующий год сия халява обломилась. А жаль!

1968—2014. Покос

Вспоминаю чудесное время — покос! Как хорошо после пыльного и захламленного города окунуться в глубинку первозданной уральской природы с ее упоительным воздухом, насыщенным ароматами разнообразных, млеющих под лучами июльского солнышка трав и изумительной красоты цветов, где белоснежные ромашки вперемешку с душицей, островками чабреца и одинокими володушками дополняются веселыми ватажками изумрудных колокольчиков, а по периметру полянок густо рдеют головки клевера. Разноцветные, порхающие над этой красотищей бабочки, неугомонные стрекозы и деловито гудящие толстозадые шмели на фоне неуемного стрекотания кузнечиков и непрерывного щебетания многочисленных пичуг дополняют эту божественную картину.

А трава в этом году вымахала высокой и сочной, покрывая зеленым одеялом всю покосную поляну, которая под дуновением легкого ветерка ходит плавными волнами, как рябь на озерных просторах. Наш балаган, уютно угнездившийся подле ручейка с хрустальной и шибко холодной водицей, был на случай дождя надежно укрыт поверх лапника обрезком старой брезентины, дрова впрок уже на все пять дней заготовлены, чурбачок со вбитой наковаленкой для правки кос налажен, наши косы правлены и наточены до бритвенной остроты и ждут не дождутся лихого замаха. Пожалуй, пора! Кружка ледяного домашнего молока из пятилитрового бидона, вытащенного из ручейка, вместе с толстенной краюхой ржаного хлеба, слопаны, все — с богом!

Ветерок сгоняет надоедливое комарье — понеслось! Как хорошо, с первым взмахом моей личной литовки, еще царской работы, почувствовать, как заискрилась кровь в застоявшихся мышцах, подраспрямились косточки, и, широко вздохнув полной грудью, положить первую ровную стежку, параллельно дяди Петиному первому ряду. А через пару часов накатывает ломота в костях, липкий пот заливает глаза, да литовки пора отбить и подточить. Минут семь отдыха, кружка чистой водицы, пара черных сухариков — и вновь пахота.

Вкалываем без обеда, а вечерком, вдыхая аромат уже чуть подсыхающей травы, сидючи подле ровно горящего костерка, как приятно впиться зубами в куриную ножку, запивая духнявым горячим чайком, настоянным на травах, схрумкав под это дело горсть ржаных сухарей, а затем, откинувшись на спину, слушать забавные рассказы дяди Пети за его путаную жизнь старого пьяницы и рукодельника и утомленно пялиться на крупнющие звезды, рассыпанные по ночному небушку… Глаза непроизвольно начинают слипаться, сладкая истома, охватившая все тело, тянет рухнуть под заштопанное старенькое шерстяное одеяло и провалиться в сон без сновидений, ведь завтра поутру надо опять окунуться в стахановский ритм настоящей крестьянской работы.

Так пронеслось три полных дня… Ровные травяные рядочки радуют глаз, и осталась только небольшая делянка на отдаленной поляне, которую до обеда надо обиходить. Вечером, после плотного ужина, дядя просит подрубить немного дровишек, и я, взявши маленький топорик, со всей дури, размахнувшись в темноте, засандаливаю по левой кисти, запоздало притормозив на излете залихватский замах… Однако безымянный палец на левой руке аккуратно перерублен по второй фаланге и обильно кровоточит. «Твою мать! — констатирует сие дело, оглядев поле боя и присвистнув, дядя. — Да ни хрена себе, сейчас все быстрехонько наладим, будет как новенький», — и сразу же принимается за колдовство. Перво-наперво он собирает паутину, в изобилье опутывающую близлежащие кусты, затем, разрядив патрон, вытряхивает горстку черного пороха и, выкопав щепотку черной земли на бережку ручейка, смешивает все ингредиенты, предварительно поплевав, и делает «жеванку», скатав все в вязкий шарик. Выставив затем поаккуратней покоцанный палец, обмазывает поверху рану этой няшей и, примастырив по бокам плоско оструганные палочки, плотно обматывает подкладкой, вырванной из своей засаленной кепки. Завершая же операцию, набулькивает сто грамм из заныканной втихаря пол-литры и отправляет затем бедолагу баиньки.

На следующий день я приноровился косить, выставив, как дуло револьвера, свой ущербный палец, и получалось, однако, не хило. К полудню завершили оставшееся и, плотно пообедав, забрав все манатки, отправились на полустанок, где поезда практически не останавливались, а лишь притормаживали, сбрасывая скорость до минимальной, что позволяло, запрыгнув на грузовую площадку, добраться на халяву до родной станции Капралово (ныне Ревда). Вот и сейчас длиннющий товарняк, поскрипывая всеми сочленениями, погромыхивая на стыках, медленно тащится по крайнему к нам пути. Побросав на площадку все наше барахло, стали, торопясь, заскакивать на нее. И я, по свойственному мне раздолбайству, умудряюсь воткнуться своим порушенным пальцем со всего разгона в поручень! Подхваченный дядей под задницу, мухой влетаю в наши котомки, изрыгая на ходу заученные еще в первом классе ругательства, качая, как байку, враз онемевший палец. Но и тут дядек отличился, оказывается, он заныкал часть своего зелья и, не откладывая дела в долгий ящик, бинтует все по новой. А через неделю, уже в Свердловске, травматолог, разглядывая дядины художества и комментируя их по ходу, обрабатывает палец по всем правилам, заковав опосля в гипс и обнадежив тем, что он, по всей вероятности, сгибаться не будет.

Однако его прогноз обломился, так как я, сразу же после освобождения от всех оков, начал, через сильнейшую боль, разрабатывать свой дефектный сустав и через полгода полностью восстановил в нем подвижность. Правда, до сих пор сустав заметно утолщен, сохранив на себе след в виде ровного шрамика. А покос вскоре накрылся медным тазом по причине ухода по глупости из жизни моего любимого и взбалмошного дяди.

1976—2014. Белогвардеец

А было это давненько. Поднакопив чуток деньжат, я исполнил давнишнюю мечту моей любимой супруги, приобретя за достаточно смешные деньги садовый участок с недостроем и весьма приличной баней, где мы временно и поселились. И пошло-поехало… Куча забот неожиданно свалилась на мою бедную головушку. Купи то, купи другое, добудь то, добудь се, привези туда, отвези сюда. Заботы, ешкин корень! Дополнительные проблемы и, соответственно, непредвиденные расходы. А тут еще и непонятки с автотранспортом, халтурщики вконец оборзели. И тут я вспомнил, что у моей сослуживицы муж Женя служит командиром автороты в нашем городе. Немедленно созвонившись с ним, выяснил, что он, на счастье, через сутки идет в наряд дежурным по части и есть возможность захомутать проезжающий через Екатеринбург транзитный грузовичок, умыкнув его на пару часиков.

В 09:00 я, как штык, уж нарисовался в его кабинете. Бравый высокий красавец-брюнет с красной повязкой на рукаве и «пушкой» на боку оказался обалденным рассказчиком и чудесным слушателем. И в разговорах, перемежающихся анекдотами из нашей, фонтанирующей всяческими хохмами жизни, мы мило провели не глядя два часа. Машины не было… Тогда, неожиданно для меня, капитан, крепко матюгнувшись, нажал красную кнопочку у себя на столе. Тотчас перед ним нарисовалась скорбная фигура крепко пожилого прапорщика. «Товарищ капитан! Прапорщик Бурымский по вашему приказанию прибыл!» — «Вот что, прапор, на тебе пятерку и дуй в лавку, время тебе пять минут, и ко мне с докладом. Выполняй!» — «Есть выполнять!» — и мгновенно испарился.

Ровно через пять минут, с докладом о выполнении приказа, прапор магическим движением шмякнул на стол бутылку «Столичной»! И, молча отступив от стола на шаг, замер истуканом по стойке смирно, вытащив перед этим из кармана банку консервов «Мясной завтрак туриста». А Женя, вскрыв сейф, извлек оттуда три граненых маленковских стакана. Прапор же, мгновенно взломав перочинником банку, вытащил из необъятных штанов три «ляминиевые» вилки, вожделенно упялившись на то, как профессионально начальник ровнехонько набулькал в тару содержимое бутылки. Все трое, как по команде, опрокинули зелье, закусив опосля «Туристом», и Бурымский, предварительно спрятав вилки, гаркнул, отступив ровно на шаг: «Разрешите идти?» — «Катись!» — ответствовал капитан. Прапор тотчас же исчез. «Плут, конечно. Но служака за… ись», — прокомментировал сие Женя. Пролетело еще два часа. Машины все не было… И, извинившись за ситуацию, капитан вновь нажал заветную кнопочку. Все повторилось точь-в-точь. Погрустив, мы вяло продолжали общение.

Никто нас не отвлекал, никакого ЧП в части не наблюдалось, изредка брякала трубка, шли какие-то доклады, боеготовность поддерживалась, служба шла, и мы, уткнувшись в затрепанные детективы, молча тянули время. Вожделенной машины все не было… Когда прошло еще два часа, Женя со словами «Похоже, капец!» вновь вызвал Бурымского. Прошло пятнадцать минут, исполнения приказа не наблюдалось, прапор не появлялся. «Ну, сука, кажется, дослужился! Нарывается на хороший поджопник», — и в этот момент материализовался взмыленный потерпенец с оттопыренным карманом: «Товарищ капитан! Ничегошеньки нэ було! Нэ нашел беленькую! Пришлось брать якого-то краснэнького». И с этими словами он бухнул на стол пузатенькую бутылку «Плиски», на тот период довольно приличного коньяка.

«Ну, блин!» — вымолвил командир, разливая добытое непосильным трудом по емкостям. А на столе уже возникла горстка мятых соевых батончиков. Громко крякнув и жалостно скривившись при этом, прапор, предварительно выслушав команду катиться к ядреной фене, телепортировался в никуда, а Женя, закурив сигаретку, промолвил: «Учись, Валера, жить на свете, как инфузория туфелька, вообще без проблем, когда все делится только на два, где главное — это белое, а все остальное — красное. Это же белогвардеец, б…ь!»

А машина так и обломилась…

1980—2004. Ирбис

 

Умопомрачающая жара, слепящее прямиком в физиономии тяжко топающих друг за дружкой, нагруженных до не могу людей солнышко, выжженная до пепельно-ржавого цвета трава — унылый пеший переход, «заброска» вдоль сверкающей переливами бурунов и внезапно возникающих и также стремительно исчезающих в никуда крученых воронок зеленоватой Катуни, до впадения в нее, кувыркающейся по булыганам, шалуньи Кучерлы. Алтай… Разгар июля, пекло.

И вот мы наконец-то в изначальной точке маршрута. Вечереет… Обе палатки уже поставлены, ужин съеден — балдеж! Лежишь, бездумно глядючи в бездонное ярко-синее небушко, не обращая внимания на занудливо бурчащего какие-то цифры жмота-эконома, перевешивающего продукты, и на галдеж суетливо-болтливых «плановых» туристов, устроившихся за ближайшими кусточками. Назавтра старт — и вперед, к Белухе, говорят, что к красивейшей вершине Алтайских гор, в самые истоки бесподобной Катуни.

Раннее утро, паковка рюкзаков, скудный, рассчитанный до калории завтрак, вот-вот выход и вдруг… За кустиками раздается какой-то растерянный мелодичный девичий голосок: «Так будет кто-нибудь кашу есть? Раз!.. Два!..» И еще до застрявшего у нее в горле счета «Три» перед ней нарисовалась вся наша прожорливая братия, вожделенно упялившаяся в ведро белоснежной рисовой каши с торчащими из нее огромными кусищами тушенки. Симпатичнейшая брюнеточка, изумленно и как-то заискивающе глядя в наши бесстыжие рожи, пролепетала: «Ребятки! Помогите, пожалуйста. Эти гады нажрались шоколада, а я-то готовила для них, готовила…» Изумлению ее не было предела, когда через несколько минут обнажилось днище десятилитрового ведра, а восемь оглоедов, сыто икая, этакой ромашкой отпали по сторонам вылизанной до блеска посудины. «Вот это да! — восторженно пискнула она. — А наши-то!..» Исходный график был безнадежно похерен, толпа срочно расползлась по кустам, и только через пару часов Кэпу удалось согнать всю эту шоблу в походный порядок.

Тропа вихляла, следуя изгибам вертлявой горной речки, то протискиваясь промеж густых зарослей и деревьев, а то выпархивая на изумительной красоты полянки с россыпями лесной клубники и толпами красноголовиков. К вечеру подошли к Кучерлинскому озеру, и взору открылись сверкающие снежниками и ледниками горные кряжи, заполонившие весь горизонт и влекущие к себе кажущейся близостью. На следующий день встали лагерем на берегу речки Мюшту-Айры, на краешке каменистой осыпи, уходящей круто вверх, прямиком к вожделенным ледникам. Поутру толпа двинула по двухдневному «радиальному» маршруту, а мы, вдвоем с Петечкой, натянув тяжеленные горные ботинки с «триконями», прихватив «сухпай», моток веревки и ледорубы, отправились на разведку перевала «Пищевик». Моренная гряда плавно переползла на снежный склон, а затем и на сам ледник. Высота не такая уж и большая, но с непривычки идти тяжеловато, «кошек» у нас нет, а лед, сверкающий выпуклыми бочинами наплывов, тверд и отполирован ветрами. На несколько минут подзадержались, заглядевшись на небольшой табунок горных коз, стремительно перелетающих с уступа на уступ, замирая на время в грациозных позах, недоступных порой и самым крутым фотомоделям.

Мюшту-Айры

Внимательно изучая в «цейсовский» монокуляр предполагаемую перевальную впадину, замечаю почти у верхнего края ледника движущееся, слегка размытое пятнышко, навожу на резкость и… вот он, источник испуга козлиного поголовья, редкостная зверюга — снежный барс, ирбис! Дистанция предельная, но немецкое стеклышко позволяет разглядеть его во всем великолепии. Плавно перетекая всем туловищем, таща за собой длинный хвостище, это бесподобное создание медленно двигалось к перевалу, минута, другая — и тихое исчезновение в нагромождении валунов.

Наш же путь до перевала был довольно долог, аж цельных два часа. Открывшийся с той стороны Капчальский ледник был весь забит свежевыпавшим снегом, и идти пришлось со страховкой, опасаясь притаившихся под ним трещин. Благо что все обошлось благополучно, и вот мы уже в верхах речки Капчал. Чем ниже спускаемся, тем гуще становится растительность, влажность и духота стремительно нарастают, а зонтичные «пиканы» вытягиваются аж до высоты в три метра. Микроклимат, блин… Маленькие пичужки, шустро перепархивающие перед нами в этом зеленом царстве, озабоченно попискивают и вдруг… я чуть-чуть не наступаю на вальяжно развалившуюся прямо на тропинке толстенную, разморившуюся в духоте, огромную серую гадюку. Через минуту натыкаемся еще на одну, затем на двух, и пошло… Да их тут сотни, черт побери, серпентарий какой-то, право. Быстро переодеваемся в горные ботинки и штормовые штаны, идем осторожно, так как эти лентяйки даже и не пытаются отползти в сторону.

Изумрудный высокогорный луг с вкрапинами «альпийских горок», представший перед нами, тянется почти до самой Катуни, изумляя разнотравьем и количеством сурков-тарбаганов, торчащих столбиками у своих норок и с резким посвистом исчезающих при нашем приближении. А слева, в косых лучах заходящего солнца, во всем своем великолепии нарисовалась двугорбая красавица Белуха с ослепительно сверкающим Катунским ледником, из-под которого и начинается эта удивительная алтайская горная речка. Все, пришли. Пора ужинать, спать, а назавтра — в обратный путь, к ребятам. Свое дело мы сделали, пора и честь знать.

Поутру, пока прохладненько, шустро добегаем до ледника, переодеваемся — и вверх, вверх, пока солнышко не прогрело скалы и не посыпались сверху камушки. Опасаясь трещин, прижимаемся к краю ледника, торопимся, и вот впереди, в часовой ходьбе, вожделенная перевальная точка. Оборачиваюсь назад в очередной раз и остолбеневаю — снизу вверх по леднику стремительно накатывается, клубясь, огромный серый облачный вал. Выхватываю компас, засекаю азимут, и нас тут же накрывает липкая влажновато-теплая мгла, видимость падает до десятка метров — приехали! Идем без остановки, медленно-медленно, осторожно нащупывая путь, и вдруг внезапный, резкий, тугой толчок теплого воздуха в спину, шелест, а затем и грохот скатившейся чуть-чуть позади нас лавины. Вперед, вперед, скорее к перевалу, последний карниз, небольшая стенка и, о чудо, слепящее солнце на той стороне, никаких облаков, все позади! Ура! Садимся на рюкзаки, достаем остатки «сухпая» и совсем рядышком, на чистом снежном пятачке видим отчетливый круглый след лапы хозяина снегов! Дай бог ему здоровья, удачной охоты и «оберега» от браконьерской пули. С этими мыслями и скатились вниз, к своим друзьям и дальнейшим приключениям.

 

Гадюка

Белуха. Вид на Катунский ледник

Тихий вечер у подножья Катунского ледника в лесном массиве под царицей Алтая — Белухой. Костерок, сытое умиротворение после отменного ужина хариусами, приготовленными на рожне, мелодичное треньканье старенькой гитары, словом, расслабуха после тяжелого ходового дня.

Как-то незаметно из освещенного круга слиняла Люда-Бомба, одна из двух наших красавиц, видать, по каким-то своим надобностям. А через несколько минут она с диким воплем вылетела к костру со спущенными штанами, сверкая всеми своими прелестями, чем повергла нашу братию в неподдельное изумление. Ее товарка, мгновенно среагировав, укутала визжащее создание в свою штормовку и уволокла в дамскую палатку, откуда еще долго раздавались громкие рыдания, переходящие постепенно в детский лепет, сморкания и всхлипы.

Оказалось, что Люда, тихохонько отойдя недалеко от кострища, удобно устроилась промеж двух невысоких кочек по малой нужде, совмещая процесс с прослушиванием любимой мелодии. Какое-то шевеление внизу прервало сие занятие, и, осветив поле деятельности ручным фонариком, она с ужасом обнаружила, что тепленький дождичек пришелся прямиком по центру толстенной гадюки, выбравшей удобное местечко между этими кочками для своей ночевки и аккуратно свернувшейся клубочком. От такой наглости рептилия приподняла башку и, обозрев очаровательную картину, обиженно зашипела, широко раскрыв пасть.

Старт дамы был чисто спринтерским, и вот она перед нами, «вся в вологодских кружевах»! Наш медик Петюня высчитывал варианты помощи при укусе в нижнюю полусферу, и добровольные помощнички, перебивая друг дружку, пытались помочь ему дельными советами, вплоть до самых непристойных. А в основном обсуждались прелести нашей Людки, проявившиеся так неожиданно при непредусмотренном стриптизе. Дня через два все позабылось под тяжестью монотонной «ишачки» и прочих походных проблем. А наши дивы, отправляясь уже только парой по своим делам, предварительно тщательно изучали будущее поле боя.

1970—2005. Стая

Едва слышно шебуршит под сапогами квелый осенний лист, влажный воздух приглушает хлюпанье шагов по мелким лужицам, и даже глуховатый похруст ломаемых, как бы ты ни осторожничал, передвигаясь по утреннему лесу, мелких сучков не разносится шибко далеко. Хорошо-то как! Дышится легко, полной грудью, легкий туманец по низинкам уже начинает таять, утренний полумрак потихонечку перетекает в пасмурное октябрьское утро. Самая удачливая пора для одинокого городского охотника, урвавшего пару деньков для очередной вылазки в любимые с детства места.

Протискиваясь сквозь заросли молодого ельника, получаешь добрую порцию леденящих кожу блестящих капелек прямиком за шиворот. Бр-р-р-р, зябко, но приятно. Вот только тайга уже далеко не та, покоцали ее шибко наши стахановцы-лесорубы, рубили, уроды, по водоразделам, не щадя семенников, наплевав на водоохранные зоны вдоль речушек, варварски избороздив делянки трелевочниками, захламляя брошенными искуроченными стволами обочины и канавы. Вот и заросло опосля все это безобразие малинником и мелкой осиной — идеальное прибежище для начинающих белеть с задницы зайцев. Правда, переползать через эти завалы опасно — склизко, шандарахнуться ничего не стоит. Потому и ставишь осторожно сапог на покрытый испариной ствол, перекидывая себя через выворотни, чтобы не запнуться и не зацепиться какой-нибудь частью своего любимого организма за коварный сучок. Глаза же тем временем шарят по сторонам, как локатор на аэродроме, фиксируя любое шевеление или движение затаившегося в крепи косого. Ведь самые ушлые из них дурят нашего брата дюже грамотно, пропуская совсем рядышком, в нескольких шагах, внезапно давая деру уже за спиной охотника, и только шорох или шлепанье шустрых лапок выдает их бегство.

Вот и сейчас, резко развернувшись вокруг своей оси, успеваю узреть белые гачи и хвостик резво улепетывающего за колдобину крупного беляка. Упредив его появление из-за спасительного выворотня уже на пределе выстрела, нажимаю на крючок, и вот он, матерый, с коричневатой спинкой, здоровенный экземпляр. Останавливаюсь на минутку, засовывая первый трофей в старенький рюкзак, и далее, далее закручиваю круг, чтобы выйти к Платониде, святому месту, куда в былые времена паломники аж за тридцать верст ползли на карачках, замаливая грехи свои извечные на полянке, где когда-то жила святая, а нынче только три покосившихся от старости креста да на берегу таежной речки Ик родничок с ледяной радоновой водицей. А дальше путь лежит через Шунутский увал к истоку одноименной речушки, вдоль которой и топать мне до слияния ее с Малым Шунутом, по стернистым полянкам летних покосов, через крепи подступающей к самому берегу тайги и поросшие черемушником пойменные низинки. Время от времени попадаются лосиные переходы, заросли шипиги да небольшие болотца с плоскими, поросшими жесткой пучковатой травой кочками.

Речка тем временем набирает силу и уже пенится за шумливыми сливами небольшими омутками. Вот это и есть то, что мне нужно, рублю длинный гибкий тальник, привязываю японскую леску с маленьким тройничком и поплавком из сосновой коры, цепляю заготовленного заранее червячка и, затаив дыхание, медленно-медленно опускаю из-за кустика наживку в журчащую через коряжины струйку, чтобы сторожкая рыба не заприметила тень от самопального удилища. И только на пятом омутке, сразу же после заброса, ощущаю резкий удар: подсечка, и вот он, красавец — уральский хариус, граммов этак на двести, с огромным спинным плавником и черными точками по стремительному серебристому телу. А раньше-то попадались ухари до килограмма, да повыводились по нашей безалаберности и скотскому отношению к природе. Мне же на ужин вполне хватит трех штук, и, умиротворенный удачным уловом, продолжаю свое сафари.

Только забирать надо сейчас повыше, так как пошла желто-оранжевая увядающая лиственница по косогорам да кое-где торчат особи, сохранившие летнюю зелень. Вот так и начинается азартная охота по «листвянке». Идешь аккуратно, тщательно просматривая все зеленые деревья, на которых глухари, возможно, теребят пока что не увядшую хвою. Ну не на всех, конечно, но надо искать, искать и искать. Оп!!! Вон он, красавец, метрах где-то в ста, может, чуть боле, на самой «гриве». Вот тут и начинается то, ради чего и затеяно все это мероприятие, — охота с подхода. Идти надо прямо на него, медленно-медленно, прикрываясь по возможности деревьями, и упаси бог сделать резкое или боковое движение. Глухарь — птица сторожкая, и, как учил меня старый охотник, спец по глухарям: «Неча дерьгаться, шлендай тихо, паря, хучь до вечера, все едино твой будет». Так и иду, кажется, уже целую вечность. Метров за пятьдесят птица начинает проявлять признаки беспокойства, шею вытягивает, перестает кормиться и переступает лапками по сучку. Пора! А так как ружье изначально уже прижато к плечу, остается только, тщательно выцелив, нажать на спуск. Тишину разрывает звонкий выстрел безотказного «Зауэра», треск падающих сучков и затухающий трепет рухнувшей с высоты птицы. Хорош, красавец, кило за шесть потянет, ставлю свой «Зенит» на автоспуск и успеваю до щелчка изобразить себя покрасивше.

Автоспуск

И снова в путь по притихшей, по всей вероятности, перед непогодой тайге. В сумерках под разлапистой пихтой шкворчит ушица, уже налито на дно кружки зелье, вскипячен чаек на смородиновых веточках, ноги в теплых чунях расслабленно отдыхают, над головой растянут тент, а под задницей, на слое елового лапника, расстелен пуховый спальник. Красота и умиротворение! Тщательно пакую себя для сна, в изголовье, в пихтовый корень, под рукой, воткнут топор, ружье, стволами к ногам, заряженное картечью, лежит параллельно туловищу, прямо под правую руку воткнут в землю самодельный охотничий нож. Все! Можно баиньки.

Проснувшись поутру под провисшим от снега тентом, изумленно пялюсь на снежное покрывало, бережно укрывшее мокрую землю сантиметра на три, быстренько развожу из заготовленных загодя и сложенных в изголовье сухих дровишек костер, шустро дохлебываю вчерашнюю юшку и в путь. На мне уже белый маскхалат и шапочка, вязанная из заячьей шерсти. Осторожно, проскальзывая резиновыми сапогами по прилегшей траве, взбираюсь на косогор, переходящий в обширные выруба, и замираю, боясь шевельнуться. Прямо на зверовой тропинке, упирающейся в конце выруба в нужную мне визирку, метрах в семидесяти, боком, слегка повернув в мою сторону крупную голову, стоит матерый волчара. Стоит, по видимости, уже давненько, с тех пор как меня причуял, спокойно так глядя мне прямо в глаза с какой-то этакой брезгливой гримаской на морде, в то же время сторожко отслеживая возможное мое шевеление. Так и играли с ним в гляделки несколько минут, надоело ему, что ли, но, медленно опустив голову, он не спеша потрусил прочь от меня. Выждав пару минут, я двинул по его следам и через сотню метров обнаружил второй, более мелкий след, идущий из болотца, а там еще один и еще. Всего пять. Судя по всему, пара взрослых и прибылые, а это уже стая! И это серьезно.

Мысленно чертыхнувшись, сворачиваю в гору на параллельную визирку, а это аж на четыре километра удлиняет мой тщательно выверенный маршрут. Торопиться надо, однако, так и к последнему автобусу можно не успеть. А переться за стаей, хоть и не зима пока и волк, по идее, должен быть сытый, как-то не веселит. Но нет, не зря все-таки случаются такие штуковины, и, подходя к речке Медяковка, что на полпути, узрел на белом фоне уж шибко странную черную коряжину, торчащую из мелколесья. Осторожно и крайне медленно поднимаю ружье и в момент, когда коряжина шевельнулась, стреляю. Огромный, но крайне любопытный глухарь был наказан за свое легкомыслие, а мой рюкзак существенно потяжелел. Весь в мыле, все-таки успеваю к битком набитому автобусу, втискиваюсь туда под матерки вволю погостивших в деревне мужиков и в аромате табачного дыма и водочного перегара окунаюсь в обыденность.

До следующих выходных, однако…

1965—2014. Хлеб

Так чудесно дремлется под скрип всех сочленений старенького автобуса, на котором наконец-то оторвался на любимую рыбалку мой старый дружище Стас. За окном темным-темно, как у негра в желудке, а впереди кайф — попытка поймать огромадного леща на заветном месте подле «теплой воды» Белоярского водохранилища.

Осторожное хлюпанье веслами, слабое журчание водички за кормой, любимые звуки для старого водника. По едва-едва, интуитивно ощущаемым реперным точкам занимается боевая позиция: опускаются грузила, разбрасывается горстями духнявая приманка, закрепляются веером четыре длиннющие удочки с разнообразной насадкой: болгарской консервированной кукурузой, земляными червями, малинкой и хлебными катышками, сдобренными конопляным маслом. Остается только ждать, когда проголодавшийся за ночь «лапоть» соблаговолит вырулить к утреннему завтраку.

Чуть-чуть засветало, и оказалось, что он сидит в эпицентре такого плотного тумана, что даже концы удилищ едва проглядывались. Восходящее солнышко размытым яичным желтком начинает свое сражение с этой мутью, и постепенно туман, этакими клоками устремляясь куда-то вверх, обнажает очаровательную картину — оказывается, Стас обосновался посередь огромного количества таких же, как и он, раздолбаев! А набралось их почти пара десятков, и все изумленно таращились друг на друга. Стояла странная тишина, и по прошлому опыту получалось, что в такую погоду хорошего клева ждать нечего. Так продолжалось часа три. Стас напряженно следил за нагло торчащими вверх поплавками, ожидая, что наконец-то один из них подпрыгнет, завалится набок и боком, боком стремительно пойдет вниз. ФИГ ВАМ!!! Как торчали, так и торчат! Вдруг от крайней справа лодки через весь нахохлившийся шалман раздался крик: «Иван! Ты на че ловишь?» — «На червя». — «А я на хлеб». Через пару минут: «Иван! Хлеба надо?» — «Не», — ответствовал тот. Через пять минут заново: «Иван! Хлеба надо?» — «Да пошел ты!.. сказал, не надо!» — «А-а-а…» Еще через пять минут: «Иван! Хлеба надо?» В ответ отвратительное молчание… И так с полчаса, с непрерывными повторами. А все еще не клевает! После очередного наглого вопроса Иван, оглашая окружающую среду богомерзкими ругательствами, сматывает удочки и, яростно размахивая веслами, устремляется к спасительному берегу. А вслед ему пара десяток глоток радостно орет: «Иван! Хлеба надо?» Не переставая материться, тот мухой вылетает на берег, улепетывая на базу рыбака, а вслед ему, уже речитативом, подгоняет спевшийся коллектив. Еще с пяток минут стоит страшенная ржачка. И вдруг, как по тайному сигналу, начинается клев, поначалу вялый, а затем и настоящий…

1973—2003. Шуга

На Урале три дыры: Ивдель, Гари, Таборы… И вот в этой-то, третьей дыре уже полторы недели маются от безделья около двадцати охотников-промысловиков, изощренно матеря троих уродов, которые везут боеприпасы и провиант для Таборинского госпромхоза, попутно квася по-черному в каждой придорожной канаве. А уж накатывает начало октября, время критичное для заброски на свои зимовья, где дел невпроворот. Надобно заготовить дрова на всю зиму, прочистить и обновить «путики», отремонтировать и изготовить новые «кулемки», да еще черт его знает сколько работы, чтобы успеть к сезону.

Вместе с профессионалами сидим и мы с Володей. А прикатили сюда как бы в гости к нашим друзьям — Валере и Стасу, двум бывшим талантливым инженерам-ракетчикам, а ныне новоявленным охотникам-промысловикам, пославшим далеко-далеко весь цивилизованный мир. Все лето они потратили на поимку нескольких бобровых семей в Шалинском районе, дальнейшую транспортировку и расселение их в верховьях речки Черной, где ребятам досталось по охотничьему угодью, величиной с маленькую Швейцарию каждому. Настроение паскудное, как-никак на новом месте работы — умотаться, а гонять моторку в два рейса за две сотни километров не резон, да и бензина не напасешься. Вот и сиди сиднем, хоть плачь, хоть вой!

Неожиданно выясняется, что в верховья Черной отправляется старший охотинспектор по Свердловской области Вадим Бубновский, который может взять с собой только одного пассажира. Ранним утром моторка, груженная бензином, продуктами, нашими шмотками и моей двухместной байдарой «Прима», с ревом отчаливает от берега и берет курс на устье Черной, до которой еще семьдесят пять километров. На носу черным истуканом сидит верный Вадимов пес Боб, единственным дефектом которого является отсутствие одного клыка в пасти, — оставил его в заднице очередного медведя. Сам Вадим Романович, в спасжилете, с пистолетом «ТТ» на боку, серьезно настроен реализовать медвежью лицензию в три ходовых дня. Я бы никогда не подумал, что этот изящный мужчина с интеллигентной внешностью одержим страстью в одиночку ходить на медведя, и проникаюсь к нему глубочайшим уважением.

Широкая Тавда совсем не интересна в охотничьем плане, и все прелести начались только на Черной. Она извилистая, достаточно узкая, с крутыми берегами, переходящими в болотистые низины, где каждый поворот преподносит какой-нибудь сюрприз. А на меня нашел кураж: что ни выстрел, то попадание, будь то чирок, утка или глухарь. К вечеру причаливаем у старенькой избушки, а поутру уже в тайге. Перед нами широченными кругами наяривает вездесущий Боб, часто попадаются следы жизнедеятельности мишани: то перевернутые колоды и пеньки, то разворошенный муравейник или переломанная черемуха. Самого же хозяина тайги так за три дня мы и не подловили. Возвращаясь последним вечером в избушку, за очередным поворотом реки видим стартующего с огромной черемухи медведя. На всю жизнь я запомнил это грациозное создание в полете, ну прямо как белка-летяга. Начинающиеся сумерки и прибрежный бурелом не позволили Вадиму попытать охотничье счастье, за что мы были удостоены уничижительного взгляда и брезгливого облаивания Боба, который все-таки увязался за зверем и пару раз его останавливал.

На следующее утро Вадим отбыл, оставив меня в одиночестве и подарив на прощание небольшую поквартальную карту с незнакомыми и завораживающими названиями: Керчель, Маткул, Лаймья, Сойпья, Попуя, Ах-Конга… ну прямо-таки Африка, да и только. Только в начале октября здесь далеко не Африка. По ночам примораживает, а днем частенько полощет отнюдь не теплый дождик. А удивительного здесь полно: огромные пространства болот, усыпанные крупной клюквой, боры с ковром уже подвяленной брусники, изумительной красоты речка, изобилующая всяческой рыбой, табунки разнообразных уток и чудо природы, доставшееся нам еще с каменного века, — красавцы-глухари, активно копающие по утрам прибрежные откосы в поисках так необходимой им зимой гальки. С расширенными глазами брожу, плаваю, основательно обследую совершенно незнакомые мне угодья и жду, жду появления долгожданных друзей. А уже почти середина октября, пару раз ложился и таял снег, и, наконец, ребята появились.

Вадим Бубновский

Валере проще, у него в верхах жилая изба, а вот Стасу необходимо жилье в Маткуле еще построить. Не теряя времени, мы со Стасом принимаемся за это дело. Времени мало, по берегам уже стали появляться забереги, а до устья Черной около ста шестидесяти километров. Решили для скорости скатать полуземлянку, избушку на одного человека, где нары, железная печка да колченогий стол. Драли мох, пилили бревна, полуплахами выстилали пол, а река тем временем потихонечку преображалась. Вода становилась на вид густой, как кисель, появилась снежная «каша», все говорило о том, что речка вот-вот встанет. Пора закругляться, и вечером двадцать второго октября мы со Стасом, сидя на новеньких нарах, с удовольствием чокнулись кружками, обмывая новое жилье. Дверей еще не было, висел брезентовый полог, и из-под него торчали черные носы двух Стасовых лаек, одолеваемых любопытством и зачарованных запахом свежесваренного глухаря.

Стас и Валера

Рано утром, только началась перетаска к берегу мешка с глухарями, рюкзака и прочего шмотья, как Стас предложил, пока я шарашусь, сгонять на моторке выше по реке, в Керчель, забросить пару мешков муки, чтобы не таскать их зимой по снегу. Час задержки не проблема, мотор у «Казанки» отличный, есть полбочки бензина, груза немного — ну, где-то часов через восемь можно уже и выплыть в Тавду, а там, дальше, до Таборов уже не проблема. Однако пошел уже третий час, а Стаса все нет. Легкая тревога заставила меня, подсвистнув собак, двинуться по берегу навстречу. Минут через двадцать, на очередном повороте, вижу медленно плывущую «Казанку». Оказалось, что в снежной каше Стас не разглядел качающийся «балан» и, на полном ходу врезавшись в него, разворотил у «Вихря» всю подводную часть. Да, перспектива передо мной обрисовывается прелестная!

После короткой заминки быстро выбрасываем двигатель на берег, грузим лодку и, на ходу перекусывая, обсуждаем дальнейшее. Выход один: садиться на весла (одно из них обломано на четверть) и быстро-быстро грести по замерзающей реке вниз по течению. Ежели все же вмерзаешь в лед, бросать все, цеплять лодку, благо цепь очень длинная, к высокому дереву, так как по весне вода прибывает метров на восемь, а затем топать по правому берегу в надежде подсечь старый зимник и уже по нему выходить к людям.

На прощание Стас сует в лодку, так, на всякий случай, две бутылки с бензином, дарит две пары рабочих рукавиц и отталкивает меня от берега. Вскоре, за ближайшим поворотом, исчезает неподвижная фигура друга и с интересом наблюдающие за происходящим его верные собаки. Долго не могу приспособиться к гребле, лодку мотает из стороны в сторону, плыву какими-то судорожными галсами, но постепенно приноравливаюсь, вхожу в ритм, и пошло-поехало… Мимо проплывают заснеженные берега, замерзшие заводи и пожухлая прибрежная трава. Стараюсь унять бестолково плещущиеся мысли, сосредотачиваюсь на главном — ритм, рациональный гребок и правильно выбранная траектория движения, без излишних «зигзугов». Пока все идет нормально, ход у лодки на удивление неплохой, вот только вода вызывает опасение. Уж больно много в ней снежного наполнителя, прямо молочномороженый коктейль какой-то. Гребу, не переставая, до сумерек, затем, после короткого перекуса, продолжаю движение, ориентируясь по силуэтам стоящих по берегам деревьев. Темнеет быстро, луны нет, но небо все же какое-то подсвеченное, и что-то еще можно разглядеть на берегу. В час ночи подплываю к избушке у брошеного охотпоста, вытаскиваю рюкзак, ружье, топор и устраиваюсь на короткий ночлег. Пока уписываю за обе щеки кашу с тушенкой, обнаруживаю, что местные мыши-полевки устроили что-то вроде батальонных учений: весь пол покрыт снующими в разные стороны хвостатыми бестиями. Удар поленом, короткий писк, и вновь суетливое передвижение неугомонных тварей. Проваливаясь в короткий сон, чувствую, как по лицу мягко протопали маленькие лапки, да и черт с вами, все — сплю.

Шуга. Двигаюсь по Черной

Через три часа подъем, быстрый завтрак — и вперед, к лодке. В свете фонарика черно-белая вода, глянцево отсвечивая, медленно течет, что и обнадеживает. И вот я опять за привычной работой. На рассвете с противнейшим скрипом и хрустом утыкаюсь в перемерзшую во всю ширину реку. Здесь, на тишинке, метров сто сплошного, но пока еще тонкого льда. Долблю его, как ледокол, с разгона, повторяя удары один за другим, и довольно успешно. А лес по берегам стоит какой-то смурной, как будто невыспавшийся, тихо-тихо, и куда только подевались все лесные обитатели? Возможно, этот переход к зиме всех ввергает во временную спячку, кроме меня, естественно. Гребу, не останавливаясь, страха уже никакого нет, совсем наоборот. В душе нарастает какое-то ликование, ну вот, наконец-то попал в действительно хорошую переделку, и очень интересно, как же ты, какой кровью из нее выберешься. А ситуация с ледовыми полями повторяется, причем уже приходится в некоторых местах долбить лед топором.

На пятом или шестом заторе неожиданно соскальзываю с обледенелого носа и лечу за борт, окунаясь в ледяную воду по грудь. Благо успеваю уцепиться свободной от топора рукой за свисающую с носа цепь и, образно, вслух обрисовывая ситуацию, влезаю обратно в лодку. Скорей, скорей к берегу, сушиться и переодеваться! Наспех набросанные коряги и сухие ветки вперемешку с берестой никак не хотят разгораться. Скрюченные, ничего не чувствующие пальцы ломают одну спичку за другой. И тут на помощь пришла одна из бутылок с бензином, о которой я вовремя вспомнил. Короткий удар, звон разбитой посудины, темное пятно растекающегося бензина и яркий всплеск пламени — все, греемся, твою мать… Пока переодевался и сушился, и чаек вскипел. Хватив горяченького, с новой силой налегаю на весла. Уже мысленно перепеты все песни, от патриотических до матерных, перечитаны все известные мне стихотворения, и уже дошла пора до собственного стихоплетства. Как жаль, что невозможно было переложить на бумагу мои шедевры, уж больно много я их наворочал, да все забылось, обидно…

А по реке, параллельно мне, уже плывут в черной воде комья ноздреватого серого снега, медленно переворачиваясь и толкая друг друга, плохо, это уже называется «шуга». Но к вечеру большая часть пути пройдена, и черт с ним, пущай замерзает, уж отсюда-то я точно выберусь. Высаживаюсь на берег часа в два ночи, быстро запаливаю костерок, варю наспех «ужино-завтрак», проглатываю первую часть, рублю лапник, бросаю на него брезент и спальник, заряжаю крупной картечью любимый «Зауэр» и, прежде чем улечься, из второй бутылки очерчиваю вокруг себя бензиновый круг, падаю и проваливаюсь в никуда. Очередные три часа пролетели мгновенно, соскакиваю и бегу к реке — все еще течет, милая! Возвращаясь к ночлегу, в свете фонаря вижу свежие следы зверя. Зверь, шедший по берегу снизу, уткнулся в бензиновый заслон, сделал круг почета и утелепал вверх по течению. Такого крупного и странного следа я еще не встречал, а посему быстренько зарисовываю его карандашом в свою походную тетрадь.

Короткая погрузка — и снова бесконечный ритм «ишачки». Вода густеет на глазах, вокруг уже сплошная снежная каша, и плыть становится все труднее. Наконец по берегам стали попадаться следы жизнедеятельности гомо сапиенса, что значительно усилило процесс махания веслами. Проплываю задрипанную деревушку Гришино, изумив до беспредельности вышедшую за водой бабу. Значит, до Тавды уже меньше двадцати километров — доплывем! И доплыл! Взглянув на часы, отсекаю затраченное на все время — ровно пятьдесят два часа. А до пристани еще километра два, но уже по Тавде, да и против течения.

Под гик и мат работающих на берегу заключенных медленно ползу, из последних сил хлюпая веслами. Вот и так называемая пристань — простые мостки, а на них словоохотливый абориген неопределенного возраста, полощущий в ледяной воде свои портки. Забросав меня вопросами, в конце концов вежливо осведомляется, откель это я выбрался, и, узнав, что из Маткула, вдруг резво рвет куда-то в диком темпе. Сижу в лодке, нахохлившись, нет сил пошевелиться, только сейчас начинаю понимать, как я устал. Уже начинает ощущать холодок промокшее изнутри от пота белье, не спасает темная от брызг и снега верхняя одежда. Из оцепенения выводит грохот сапог прибежавшего аборигена. Под мышкой у него надкусанная краюха хлеба, а в руках, какое блаженство, парящая на морозце вареная картошка. Суетливым движением достав из кармана початую бутылку с беловатой жидкостью, он лихо опрокидывает ее в невесть откуда появившуюся кружку. Огненная волна, прокатившаяся прямо в желудок, возвращает меня к реалиям жизни — очень хочется жрать! Умиротворенно скрючив свою бандитскую рожу, мой спаситель умиленно наблюдает, как и с какой скоростью я изничтожаю принесенное им. И только, разомлев от съеденного, я начинаю ему что-то рассказывать, как из-за поворота реки появляется катер, волочащий за собой огромную баржу с сеном. А река широка, да и фарватер идет под противоположным берегом, катер же тем временем шустро шлепает вниз по течению.

Как отвязался от пристани, не помню, помню только, на какой скорости я полетел наперерез катеру. Два мужика, свесившись через леера, с большим интересом наблюдали за происходящим. Из последних сил тараню судно в обшарпанный борт, забрасываю на палубу цепь и, пока мужики меня цепляют, прихватив ружье и фляжку со спиртом, пыхтя, карабкаюсь на палубу. Очутившись в рубке, в двух словах описываю свою одиссею. Капитан, мгновенно оценив ситуацию, наклонившись к распахнутому люку, дает команду: «Машка! Твою мать! Прими мужика, живо!» И я с грохотом тотчас же лечу вниз. В лицо пахнуло жаром от пылающей в углу печки, и я, мгновенно разомлев, оседаю на топчан. Но не тут-то было. Машка, сорокалетняя ядреная баба, принялась за меня крайне серьезно, мгновенно вытряхнув из верхней одежды и сапог. А затем, со словами: «Трах-перетрах, че я, голых мужиков не видывала, че ли?» освободила от мокрого исподнего, перекинув взамен старые, засаленные, но ужасно теплые ватные штаны. Ватная телогрейка и жаркие обрезанные валенки завершили процесс возвращения к жизни.

Когда я поднялся в рубку, там уже все было готово! На расстеленной по столу газете лежали в очаровательном беспорядке головки репчатого лука, дольки чеснока, две буханки свежего деревенского хлеба, соленые огурцы, соль и крендель домашней колбасы, стояли в строгом порядке кружки и стаканы. Довершала сию композицию моя литровая фляжка. А три суровых мужика пристально изучали проплывавший мимо пейзаж. Реакция на мое появление была мгновенной, тут же в кружках блеснула влага, не задержавшаяся там ни секунды, и понеслось… Появившиеся чуть попозже две бутылки водки раскочегарили плавсостав окончательно. С песнями, прибаутками, расспросами и рассказами рассекало темную гладь ночной реки наше суденышко, как ни странно, грамотно отслеживая перевальные огни и подмигивания плавучих бакенов. Так, весело, к утру мы и приплыли в Таборы, пришвартовались, обнялись и распрощались.

Через полчаса я барахтался в медвежьих объятиях старшего охотоведа Толи Кудахтина и старого друга Володи Чудинова, которые уже заказали вертолетный санрейс, подозревая, что не все гладко в датском королевстве. Санрейс был отменен, бутылка коньяка выпита, телефонный звонок в Чернавск удивил нас известием, что ночью Черная «встала», и на вопрос, как же я все-таки выбрался, пришлось отвечать старым анекдотом: — Чемпионат мира по вольной борьбе. Наш тренер говорит своему подопечному: «Колян! Не ровен час, судьба сведет тебя с этим негром, ну, тот, у которого крестообразный захват, так вот, ежели в него попадешь, то сразу сдавайся — заломает!» И надо же! В финале они встречаются, и на первой же минуте наш попадает в этот пресловутый захват. Тренер, от отчаяния махнув рукой, бредет в буфет и вдруг, после третьей рюмки, слышит знакомые звуки родного гимна! Мгновенно очутившись в зале, видит на ковре бездыханное тело негра и Коляна, которому уже вешают на грудь золотую медаль! «Как?» — в недоумении орет тренер. «Да понимаешь, когда я уже решил сдаваться, вдруг увидал перед собой его задницу, в которую от отчаянья и вцепился всеми зубами. Ты даже не представляешь, Петрович, на что способен русский мужик, только что укусивший себя в жопу!»

А рукавицы все еще валяются где-то в гараже, сохраняя антрацитово блестящую поверхность танкового брезента, повторяющую по форме диаметр алюминиевых весел «Казанки». Разглядев мои каракули, где я изобразил следы неизвестного мне зверя, Толик только и сказал: «Ни хрена себе росомашища!»

1995—2007. Конфуз

Ну до чего ж урожайный на клюкву год случился! Ягоды была прорва, и я выцыганил целый день под конец своего сафари для ее заготовки. Работенка донельзя тяжкая, ежели к ней серьезно подходить: захватываешь своей широкозахватной «хапугой» россыпи краснобокой крупнокалиберной клюквы, время от времени встряхивая волочащийся позади, присобаченный к ней мешок, который затем, по мере наполнения, вываливается в стоящую торчком промеж двух кочек девятиведерную «пайву».

Разомлевший же на ласковом осеннем солнышке лентяй Соболюшка, взгромоздившийся на огромную плоскую кочку, расслабленно кемарит, время от времени встряхивая попеременно ушами, сгоняя надоедливую и уж совсем обнаглевшую от теплой погоды мошку, доставшую донельзя и меня, заползая под накомарник и во все щелки плотно подогнанной одежды. К половине трудовой пахоты, когда урчащий желудок все-таки вынуждает отвлечься на короткий перекусон, мой любимый собак, томно так потянувшись, вздумал, что пора уж опростать свое утомленное длительным бездельем брюхо, а делал он это всегда, взгромоздившись на первую подвернувшуюся ему поблизости возвышенность. Вот и теперь, вскарабкавшись на соседнюю, только вот уж больно хилую кочку, застыв блаженно в позе орла, задрав вертикально хвост и сладостно зажмурившись от ожидаемого кайфа, приступил к делу…

Прихлебывая из литровой кружки душистый чаек, с неподдельным интересом наблюдал за сим действом, так как боковым зрением уже успел уловить подозрительный и все более увеличивающийся крен кочки. Далее все случилось молниеносно: потеряв равновесие в самый лирический момент и нелепо взмахнув в воздухе всеми лапами, пес с коротким взвизгом плюхнулся вниз, прямиком в болотную няшу! Мгновенно вскочив и даже не отряхнувшись, он, резво развернувшись в мою сторону, вытаращил обалдевшие от случившегося зенки, дабы убедится в том, был ли хозяин свидетелем его конфуза. Закусив от рвущегося из меня хохота рукав, я, поперхнувшись, уже целеустремленно изучал бескрайний болотный пейзаж, но, однако, всей своей шкурой прочувствовал, как облегченно вздохнула сконфуженная собака, убедившись в том, что ее ляпа пролетела незаметно. И уже через минуту Соболь вновь гордо замер в исходной позе, но только на сей раз на крепкой и удобной для данного действа кочке. Удачи ему, право!

P.S. Тем временем пайва наполнилась до критической отметки, и пора было собираться к избушке, небольшой передых, девять ведер на спину — и ходу…

1975—2004. Керогаз

Удачно отстрелявшись на очередных городских соревнованиях на круглом стенде, мой друг Володя получил презент в виде шикарного ружья модели МЦ-8, которое тут же крепко и обмыли в тесном кругу. Добрая пайка веселительного взбудоражила наши творческие души и кардинально решила судьбу предыдущего ружья, а именно: совершить публичное обрезание оного самым конкретным образом — отпилив стволы аж на сто пятьдесят миллиметров. А затем ваш покорный слуга, собственноручно зажав кастрированное оружие в слесарных тисах, конической разверткой аккуратненько превратил его в подобие табельного оружия пресловутого кота Базилио, а именно в импровизированный «раструб». Пробный отстрел «новодела» шокировал привыкшую ко всяческим хохмам охотничью братию — на расстоянии до двадцати пяти метров заряд поражал все подброшенные в воздух предметы, так как дробь летела то ли веером, то ли конусом, с пребольшим телесным углом, сметая абсолютно все на своем пути. Увы, на более дальнее расстояние энтузиазм заряда уже не распространялся. Получив кликуху «керогаз», данное произведение народного искусства исправно служило хозяину в чисто прикладных целях, то бишь на утиных охотах, изумляя незнакомых с оригинальной конструкцией трудящихся своим боем.

Однажды, на очередном открытии осеннего сезона на Аятском озере, попал наш герой по жребию на номер по соседству с засидкой самого чемпиона мира по стендовой стрельбе. По тем коммунистическим временам правила охоты соблюдались неукоснительно, и поутру стрельба открывалась только после запущенной шефом охотничьей базы сигнальной зеленой ракеты. Зато потом канонада гремела обычно пару часов, пока обезумевшие от грохота выстрелов утки судорожно метались по всей акватории, сообразив опосля, что пора линять отседа куда подалее. Охота вяло затихала, лишь иногда стучали разрозненные дуплеты по зазевавшимся недоумкам да стукали одиночные выстрелы по подранкам. И вдруг берег огласился беспорядочной пальбой, накатывающей по периметру озера к Володиному скрадку, — это два обезумевших от ужаса чирка на предельной скорости лупили вдоль береговой линии, заставляя засидевшихся охотников разряжать свои стволы в белый свет как в копеечку. Приподнявшись над осокой во всем своем великолепии, чемпион спокойно поджидал обреченных на заклание — классический дуплет и… поразившие всех промахи. Сдвоенный грохот «керогаза» — и оба смертника звонко шлепаются друг за дружкой замертво в воду рядом с Володиным скрадком. Зловещая тишина, воцарившаяся над притихшим водоемом, несколько подзатянулась, а затем чемпион, молча упаковав свое бесценное ружье, с ледяным спокойствием гордо покинул поле боя. Вечером, крепко приняв на грудь, наш герой, гоголем шлендая в носках по всей охотничьей базе и благосклонно принимая поздравления, скромненько так отвечал: «А че, ружжо такое, само палит и, главное, не пуделяет!»

Давно уже мой друг почил в бозе, а его насмешливый и чуть картавый говорок все еще звучит в ушах, напоминая обо всех наших веселых и грустных, но таких увлекательных похождениях. Иногда так и мерещится мне, что слышу вновь его коронное: «А не тар-р-р-рарахнуть ли нам, Тимоха?» А «керогаз» куда-то подевался. Жаль, однако…

1975—2006. Жигит

Гитарный перезвон, дружная ржачка развеселой молодой туристской оравы, вперемешку с веслами, байдарками и рюкзаками втиснутой в покрякивающее от перегруза старенькое чрево заводского автобуса, несущего нас в солнечное летнее утро по асфальтовой ленте на долгожданный праздник всех водников — чемпионат по водному слалому. Ласковая, равнинная тихоня Исеть вблизи Смолинских пещер, внезапно озверев, с грохотом пересекая каменную гряду, превращается в Мекку всех водоплавающих — в порог Ревун с его каскадами, прижимами и прочими причиндалами на уровне хорошей «троечки».

Огромная поляна, покрытая ковром разноцветных палаток, надувных матрацев и загорелых тел, гудит от нескончаемых воплей шизанутых болельщиков, облепивших гроздьями прибрежные камни и бурно реагирующих на выкрутасы участников состязаний. А посмотреть есть на что — грамотно проложенная трасса, ограниченная цветными полосатыми воротами, позволяет спортсменам продемонстрировать все свое мастерство, а при отсутствии оного повеселить народец публичным купанием.

Вот шустро стартанула очередная зиковская двойка под командой мускулистого крепыша Шарипзана по прозвищу Жигит. Классно проскользнув пятерку ворот, при очередном маневре против течения передний гребец лоханулся и мазнул правой лопастью весла поверх воды. Порог такие ляпы не прощает и тут же вываливает боком бедную байдару на обливной камень. Хруст ломающихся стрингеров и шпангоутов с одновременным катапультированием инициатора совпали с треском лопнувшего кильсона и припечатыванием обмякшей оболочки к каменюге, заклинив ноги Жигита намертво в своем чреве.

Все произошло мгновенно, вырваться сразу же не удалось, и медленно-медленно мощным потоком обломки потянуло вглубь, окуная бедолагу с головой в кипящую воду. Стиснув зубы, Жигит молча боролся со стихией, и, пока разматывали страховочную веревку, никто и не заметил, как Стас, резво рванув вверх по берегу, сиганул в струю и на бешеной скорости, ногами вперед, грамотно впечатался в байду, одновременно резким движением выдернув страдальца из плена. Секунды, и две головы, как два поплавка, уже кувыркались вниз, прямиком в лапы спасательной бригады.

ВЛЯПАЛИСЬ!

Покореженную лайбу, вернее, то, что от нее осталось, общими усилиями стянули с камня, соревнования продолжились, а Шарипзанчик, замазав йодом полученные ссадины, пополнил ряды ликующих зрителей. Стас же, на ходу объяснив ему популярно причину неудачи, дробной рысью полетел на стартовую площадку, дабы в очередном заплыве пополнить ряды призеров этого престижного чемпионата.

Счастливое все-таки было времечко, черт побери!

1977—2009. Комариный рельеф

Бр-р-р-р! А как распрекрасно все начиналось!

Мой старинный друг по сплавным походам, мастер спорта по самбо в легчайшей категории, главный технолог нашей фирмы и просто надежнейший мужичара Стас, в узком кругу ласково называемый «Комариком», как-то посетовал на то, что, мол, всю осознанную жизнь сплавлялся только вниз по течению, а вообще-то давненько уже мечтал попасть в мои угодья в верхах незабвенной речки Черной, как он выразился, на «рельеф». Сказано — сделано! И вот мы изначально и на радостях ввалились в такую задницу!!!

Перво-наперво, выгрузившись в Тавде с неподъемным барахлом и добравшись на попутке до пристани, обалденно изучали фанерный щит с надписью: «„Заря“ не ходит — вода низкая». Охая и причитая, приволоклись в местный аэропорт. Самолеты уже все ушли, и назавтра, по причине выходных, рейсов не ожидается! Полный абзац! Пригорюнившись, сидим на шмотках, «курим бамбук» — и вдруг! Выскочивший из «газона» знакомый вертолетчик Вова, узрев нас, радостно так взвыл: «Парни, халява, плиз! За литру могем закинуть до Новоселова — срочно летим в зону». Новоселово так Новоселово, а это повыше устья Черной километров на двадцать пять, пойдет! И вытряхнули нас посередь села, в двух километрах от реки. А уж дороги там — «хайвей»: сплошные тракторные колеи в застывшей вековой грязюке, по обочине каковых тянутся выщербленные деревянные тротуары с вылезшими наполовину ржавыми гвоздями. Спотыкаясь и матерясь, доволокли весь груз до берега. Вечерело, в животах уже урчало, да тут еще начал накрапывать мелкопакостный дождик, плавно перетекший, в полном смысле этого слова, в проливной. Скукоженные, сопливые, сидим, укрывшись пленкой, с надеждой посматривая на пустую реку. И вот, в полусумраке, из пелены дождя нарисовался крохотный катерок с полупьяным капитаном в обнимку с чумазой девицей. За спасительную «литру» сгоношили его сплавить нас до Чернавска. В кромешной темноте, озаряемой изредка трескучими молниями, чалимся к невидимому за пеленой дождя берегу. Но чтой-то не то, не там вроде пристаем, на что шеф сумрачно буркнул: «Хто капитан? Я али ты? Тута пристань, тока ее не видно. А ближе не подойти. Шибко мелко».

Выпадываем за борт и, в натянутых повыше «болотниках», перетаскиваем скарб на берег. Катер тотчас же отчаливает и тут же встает на якорь, огонек в каюте гаснет! У, гад! Гормон заиграл, что ли? Ливень шпарит уже сплошной стеной, а перед нами крутой глиняный откос. Никакой пристани нет и в помине! На карачках, сползая по липкой няше, совершаем беспримерное восхождение наверх… Вот сволочь, не доплыли километра полтора, и чапать нам придется километра три по свежевспаханному полю до заброшенной деревушки Гришино. Под ногами, поскуливая, мечется комок грязи на четырех лапах, ноги вязнут в пахоте, струйки пота соперничают с потоками ливня. Отпуск, блин… Волокем два огромадных рюкзака, девятиведерную пайву и байдарку на титановой тележке — кайф, однако. На полдороге бросаем пайву и наконец-то вваливаемся в крайнюю заброшенную избу. Уф! Но это еще не все! Ох, как противно переться за оставленной посередь поля пайвой, но доставить нечаянную радость алкашам-аборигенам чтой-то не светит. И вот, подсвечивая сквозь сплошную дождевую пелену налобным фонариком, ищу, ищу «ветра в поле»! Оп! Нашел. Стоит, накренясь, в огромной луже!

Когда через час вваливаюсь в избу, там полнейший порядок, печка ровно гудит, заманчиво, аж слюнки потекли, напахнуло горячим варевом, и пробравшись сквозь развешанные на проволоке Стасовы манатки, с ходу плюхаюсь за накрытый к ужину стол, даже не раздеваясь. Сытый, уже обсохший Соболюшка, умостившийся подле печки, с любопытством наблюдает, как, с ходу чеколдыкнув, мы алчно набрасываемся на еду. Осоловело отвалившись от стола, стягиваю с помощью Комарика насквозь промокшее шмотье и буквально валюсь в объятья расстеленного на полу спальника.

Поутру боженька преподносит нам подарок: чистое, без единого облачка, бездонное небо, легкий туманец над рекой, аромат увядающей листвы — все, пора и в путь! Пока собираю на берегу старую байдару, Стас приволакивает весь багаж, сортирует его, дабы компактно растолкать в нашем «Таймене». Мы уже на воде, Соболь занял свое место впередсмотрящего, Стас посередке, я же на своем командирском, на корме. Аванте!!! В унисон взмахнув веслами, выруливаем против течения на «рельеф», и начинается «ишачка». График прост до не могу: два часа пахоты, десять минут отдыха — и так весь день, окромя получасового обеда. Часа в четыре вновь вляпываемся в дождину, берега с ходу подернулись серой кисеей хлещущей с небушка воды, под задницами захлюпало, мокрые рабочие перчатки елозят по веслам, а тут еще и встречный ветер в морду.

Река кипит огромными пузырями, нос лайбы мотает из стороны в сторону порывами ветра, только и успевай работать рулем, а до избушки на Осмокуре ой как далеко. Тупо, с надсадой ворочая веслами, судорожно шарахаясь от возникающих внезапно перед носом баланов, молча и остервенело премся вперед. Наконец Стас взвыл: «У меня уже руки не сгинаются!» Все, значит, приехали… Чалимся, перетаскиваем необходимое барахло под разлапистую пихту, ищем «сухару», рубим лапник, натягиваем тент, сушимся у плюющего угольками костра, наконец-то разливаем баланду по мискам, и самое-то время накатить по сто пятьдесят! Вот чтой-то Стас подозрительно долго колупается в рюкзаке, а потом как-то потерянно, чуть ли не шепотком, выдавливает из себя, что литровая канистрочка со спиртягой осталась стоять на окошке покинутой поутру избушки. Трах-перетрах!!! Две недели сухого закона, да где это видано? Бедный Комарик! Тучи с громами обрушились на его бедную башку! Даже чай на смородине не лезет в глотку! Угрюмые и злые, заползаем в спальники, с презрением повернувшись друг к дружке задницами… А на следующий день, как под копирку, история повторяется, вот только гребем молча, до упора и в полной темноте доползаем до вожделенной избушки. А там! Сухие дровишки, две охапки душистого сена, раскочегаренная печка, вот только прекрасный вечер вновь подпортил я своим вопросом: «А может, по чуть-чуть?» Комарик с ходу набычился, да тут я обнял его за плечи и шепнул на ухо: «Ну и хрен с ним, здоровее будем!» Приняв сей постулат за аксиому, чудненько, при хорошей погоде провели в любимой тайге десяток дней. Ягоды в этот год было море, и обе пайвы наполнились непосильным трудом достаточно быстро.

И только, плывя обратно, повернули к старице, что подле Устья-Меж, как, словно разбойник с кистенем, давненько поджидавший нас за углом, хлестанул проливной дождь. Река враз покрылась крупной рябью и запузырилась, сразу же исчезли все топляки, баланы и прочая гадость. Но так как скорость по течению возросла вдвое, за водой глаз да глаз нужен был. А до Осмокура места-то самые сложные, крутые берега, оползни, прижимчики и сплошные «зигзуги». Вот на одном из них мы и вляпались с разгону на кол! Резкий удар, треск раздираемой обшивки, мгновенный маневр к берегу и геройское потопление под нависшими над водой кустами. Осклизлая няша, размываемая катящимися с высоты ручейками, в которую полетели наши пожитки, прилипуче лапает наши сапоги, заставляя исполнять залихватские акробатические этюды при переворачивании посудины вверх дном. Наконец вбиты в берег колья, натянут над рабочим местом тент — пора приступать к ремонту. Ацетоном с двух сторон просушиваем оболочку, главное, чтоб вода, хлещущая сверху, не попала на ткань, двумя иглами штопаем крест-накрест метровую дырищу и на 88НП клей накладываем пару резиновых заплат. А уж поверх них — нашлепки из камазовского тента. Чумазые и мокрые, шлепаемся в байдарку — и снова в путь. Самое же паскудное в этой истории то, что, только добрались до людей, наступила надолго расчудесная погода! Вот так и отдохнули!!!

P.S. Время от времени, встречаясь с Комариком на работе, в соответствии со своим мерзкопакостным характером, иезуитски ухмыляясь, предлагаю вновь прокатиться по «рельефу». То, что получаю в ответ, даже по нашим либеральным временам не решится напечатать ни одно раскрепощенное издательство!

1978—2004. Добрый вечер

Талант он и есть талант. Его не пропьешь и не потеряешь. Начинаешь понимать это, когда по жизни судьба сводит с неординарными и одаренными свыше личностями. Иногда проявляется талант в самых неожиданных ситуациях, совершенно спонтанно, но чаще всего это производное от целенаправленной и творческой составляющей в какой-либо сфере человеческой деятельности. Так и на воде…

За все время моего фанатичного увлечения водным туризмом, когда сплавная почесуха выхватывает тебя из повседневной жизни и несет к черту на кулички, чтобы в теплой компании таких же чеканутых единомышленников прокувыркаться по неповторимым порогам и шиверам горных речек, судьба вверяла мою жизнь именно ТАЛАНТАМ — КЭПам, людям, родившимся прямо-таки с веслом в руках и без тараканов в башке, чувствующим воду нутром, умеющим находить мгновенный, именно МГНОВЕННЫЙ выход из безвыходных вроде бы ситуаций, командирам, коим подчиняешься безоговорочно, прекрасно понимая, что от их решений зависит твоя бренная жизнь. Стас, Дюша, Михалец, Красавец и, наособицу от них, самобытный и колоритнейший типус — Мишка по прозвищу Добрый Вечер. Шкодный математик, не дурак окунуть свой нос в рюмашечку при первом же подвернувшемся случае, он мгновенно преображался, стоило только очутиться на воде. Хладнокровный и рациональный, не рвущийся в полководцы (но к его голосу прислушивались и советовались с ним самые крутые КЭПы), владеющий практически любыми приемами удержания на плаву всяческих конструкций, от плота-деревяшки до увертливого каяка, надежнейший друг и душа теплых компаний, был катапультирован с надувного плота, рухнувшего задницей прямиком в огромную бочку в самой сложной части крутого порога. Мгновенно лишившись кормовой греби вкупе с загребным, плот, чудом не кильнувшись, совершил телемарк и был пойман страховочной командой. Мишки нигде не было… он как сквозь воду провалился.

До слез вглядываясь в хитросплетение струй и белесые шапки бурунов, вся команда, мгновенно рассыпавшаяся вдоль берега, в оцепенении ожидала появления на поверхности желтого шлема и оранжевого спасжилета — тщетно… Время тяжело бухало в уши, отсчитывая изначально секунды, а затем и минуты, одна, две — все, конец. И когда от отчаянья уже разрывалось сердце, неожиданно в кипячке, ногами вверх, а затем, совершив головокружительный кульбит, выплеснулось знакомое до боли ЖИВОЕ Мишкино тело. Вытащенный на камни, ошалело улыбающийся потопленец, треснув с ходу наркомовскую, поведал фантастическую байку пребывания в гостях у водяного.

Кто не знает, бочка, огромнейшая полость сразу же за крутым сливом, наполнена суспензией из пузырьков воздуха, на плаву не держит, но и дышать не дает — гиблое место в полном смысле этого слова. В критической ситуации, когда ужас мгновенно захлестывает души даже у профессионально подготовленных кадров, люди ведут себя всячески, срабатывает глубинный инстинкт самосохранения — бежать, хватать, выплывать, и только единицы начинают думать. Отдавшись силам стихии, Мишаня, выхватив зубами затычку из пипки спасжилета и присосавшись к ней, как к титьке, медленно погружаясь в белесой «стоячке» на дно, ДУМАЛ… Молоко воздушных пузырьков постепенно таяло, почти неподвижная вода приобретала прозрачность, шероховатый камень подпер спину, а рядом, буквально в полутора метрах, за срезом каменной глыбищи бесновались струи низового потока. Перебирая за спиной руками, Мишка медленно протискивался в его сторону, затем, заткнув затычку на место, сунул оба рукава в стремительные струи, мгновенно подхватившие и выплюнувшие его наружу.

Вечером, сидя у костра и вглядываясь в милую, раскрасневшуюся Мишкину рожу, я мучительно терзал себя вопросом, а смог бы сам выкрутиться в такой ситуации… и не находил ответа. Размахивающий руками и зубоскалящий по поводу промоченных изнутри штанов, он частенько затем всплывал в моей памяти как образец хладнокровия и профессиональной мудрости. Как жаль, что он пробил очередную брешь в рядах нашей крепкой когорты, безвременно и как-то нелепо, неожиданно для всех ускользнув из жизни. Царство ему небесное… Заслужил он это.

1978—2002. Ужас

Жара… Равнодушно палящее солнце уже неделю нещадно трамбует своими лучами желтую траву аэропорта Кырен. Целый городок разноцветных палаток на краю летного поля оцепенело таращится глазами своих обитателей на белые тучи, зацепившиеся за вершины Китойских гольцов. Нелетная погода для шустрых тружеников таежного края — АН-2.

Саян

Туристы и летчики изнывают от тоски и бездействия, а время утекает неумолимо. Еще день-два и наша группа уже не сможет уложиться в жесткий график сплава по одной из саянских рек, берущей свое начало как раз за этой белой непробиваемой преградой. И наш капитан по кличке «Красавец» отлично это понимает. Летит коту под хвост выцыганенный у начальства отпуск, и даже страшно подумать, с какими рожами мы будем несолоно хлебавши трястись в общем вагоне до родного Свердловска. Но реальная жизнь преподносит иногда такие сюрпризы…

Когда рухнул окончательно дефицит времени и толпа приготовилась к худшему, невесть откуда выпавший Кэп, размахивая какой-то бумаженцией, радостно объявил, что все мы завербованы до конца отпуска на сбор кедрового ореха, а посему — вытереть сопли и готовиться к геройству на ниве борьбы за урожай! Муравейник разворошился мгновенно, кто-то рванул за оцинкованным железом, кто-то потащил на хранение ненужное сплавное барахло, кто-то за спирт уже точил набор пробойников, словом, «процесс пошел, товарищи». Ранним утром следующего дня варварское средство передвижения под названием «волокуша» под грохот и вонь отечественного дизеля взяло свой курс на отроги Китойских гольцов, и к исходу дня мы оказались на типичной таежной фактории, то бишь заготовительном пункте.

Хитро-шустрый хозяин, бурят Вася, враз уразумев, что у этой братии «чтой-то в рюкзаках булькает», уже готовит к погрузке неприхотливых бурятских лошадок, вызвавшись проводить нас до самого места и дать ценные указания кодле дилетантов, так как процесс сбора ореха довольно трудоемок и дюже оригинален. Неторопливые лохматые клячи медленно поднимались крутой, переплетенной замысловатой вязью столетних корней тропинкой, чтобы в конце пути упереться в поляну, окруженную кедрами, так непохожими на наши, уральские. Стройные, намного тоньше, чем мы привыкли их видеть, они были усыпаны крупными, четко видимыми на фоне закатного солнца шишками, и у каждого ствола на уровне двух метров прослеживалась плоская проплешина, истекающая желтоватой смолой. Ее происхождение вскоре выяснилось, когда радостный Вася ознакомил нас с основным трудовым инструментом, а именно с «балдой». Представьте себе двухметровую киянку весом в 35 кг, коей со всех силов лупят по стволу, прячась под ней после каждого удара, дабы не получить по какой-нибудь выступающей части туловища «мичуринской» шишкой, прилетевшей с высоты тридцати метров. Техпроцесс сбора, переработки и хранения был нам преподнесен во всех тонкостях и на понятном для всех языке, после чего наш наставник, хватив полкружки божественного напитка, взгромоздился на заглавную кобылу и убыл восвояси, волоча за собой связку безропотных лохматых созданий.

Обработка ореха

Шишка должна была пойти после первого же заморозка, и весь следующий день мы усиленно обустраивали лагерь, строили лабаз для хранения «продукта» и изготавливали «грохота», полный комплект ударного «струмента» и кучи всякой всячины и мелочевки. Ранним утром лагерь судорожно встрепенулся от дикого крика «Красавца» — ПОШЛА!!! И начался трудовой семестр — две бригады по три человека, один с «балдой» и двое с кучей мешков, завертелись в такой карусели, что, когда закатное солнце касалось близлежащих гольцов, обессиленные бедолаги почти на карачках доползали до вожделенного костра. Суровая Галка с винтовкой за плечами и половником в руке мыла их испачканные смолой трясущиеся руки, вставляла в оные по миске божественно пахнувшего варева и, ласково приговаривая, вынуждала каждого донести хотя бы одну ложечку до рта. А далее, согласно великому учению Павлова, все уже осуществлялось рефлекторно.

Процесс шел непрерывно, мы с «Красавцом» балдили, остальные выколупывали из-подо мха упавшую шишку, таскали мешки, и все вместе дружно уничтожали продукты со страшной силой. Когда приступили ко второй технологической операции, а именно к «плющению» шишки в доморощенных валках, выяснилось, что наш непомерный аппетит перекрыл все допустимые нормы потребления, и перед «экономом», кстати, самой заглавной фигурой в любом походе, встала проблема прокорма ненасытной оравы.

С колотухой

После военного совета было решено после обеда освободить от рабского труда вашего покорного слугу и отправить его в свободный полет, то бишь за мясом. Рассчитывая к вечеру вернуться на стоянку, я легко поскакал вниз по руслу весело журчащего ручейка, перепрыгнул на противоположный берег и стал медленно подниматься вверх по одному из притоков, благо что ветер дул мне прямо в нос. Пряный запах подпревающей листвы, неописуемая красота предосенней тайги и стоящая передо мной сверхзадача притащить к костру кучу мяса вновь погрузили меня в то состояние, кое может испытывать человек, с тринадцати лет ползающий по лесам с ружьецом, когда просыпаются все первобытные инстинкты, обостряются зрение и обоняние и ты превращаешься в рабочую машину из жил и мускулов, нацеленную на выполнение только одной задачи — добыть!

Однако хорошо только сказка сказывается, к этому времени все зверюшки уже отводопоились и разбрелись по своим тайным делам, свежие лосиные и кабарожьи следы встречались часто, а в одном месте вся поляна была покурочена стадом диких хрюшек, но самих обитателей сих мест обетованных в поле зрения не прослеживалось. Сжимая в руке свой безотказный «Зауэр» с двумя круглыми пулями в стволах, я забирался все выше и выше в гору, где уже чудилось холодное дыхание близких гольцов. Сложное состояние души старого таежника, когда спокойствие, хладнокровие и уверенность в своих силах соседствуют с азартом и жаждой удачи, внезапно было нарушено… Холодный, бездушный и всепроникающий взгляд уперся мне прямо в затылок. Мгновенное оцепенение, охватившее все туловище и поднявшее дыбом волосы на всех местах, не остановило рефлекторного движения моих конечностей. Легкое движение перезарядки, когда две «эсмеральды» скользнули в стволы, слабый щелчок предохранителя и резкий прыжок с пируэтом в воздухе слились воедино. Взгляд тотчас же уперся в лоб; безжалостный и бездуховный, он как бы вжимал меня в моховую подушку, плюща сознание. Все тело покрылось противнейшей испариной, слабость, накатившаяся невесть откуда, вызывала легкую дрожь во всем теле, но глаза, глаза сканировали и сканировали тот кусок тайги, откуда исходил этот взгляд.

Тайга как тайга, видимость метров шестьдесят от силы, ни одна веточка не колышется, ни один листочек не дрожит, и нигде из-под кустов или веток не виден пятнисто-полосатый или лохматый недруг. А взгляд уже физически давит в лоб, заставляя медленно пятиться назад, отнимая волю и сковывая движения. Пересилив себя, поворачиваюсь спиной, ощущая затылком все то же беспощадное и бездушное давление. Несколько прыжков в стороны, кувырки и переползания эффекта не дают, враг невидим, а воздействие его все возрастает. Впервые в моей, наполненной всяческими хохмами жизни я ощутил полнейшую беспомощность, неспособность активно сопротивляться, когда все твое тело выворачивает наизнанку неведомая и неподвластная тебе сила. Она невидима и жестока, она отнимает у тебя главное, что свойственно любому человеку, — способность защищаться. Голова шла кругом и медленно тупела, оцепенелое тело совершало ошибку за ошибкой, и вдруг… все пропало. Звон в ушах ушел. Отсутствие тяжести в руках и ногах вдруг повернуло и толкнуло меня обратно шагов на пять, где я вновь уперся лбом в ЭТО! Заплетающимися ногами, раком, раком попятился назад, и вновь резко, без переходов все снова пропало. Медленно опустившись на поваленное дерево, долго трясу непослушной головой, а поднявши ее, вдруг обнаруживаю, что нахожусь в каком-то страшном заповедном лесу, в этакой Берендеевой чаще, где кривые раскоряченные деревья, покрытые ниспадающими лишайниками, и громадные валуны в моховом узоре как бы плывут в сумеречном тумане.

Оказывается, уже наступал вечер, тьма накатывала неумолимо, и надо было срочно мотать отсюда. Холодок, ощущаемый левой щекой, говорил о близости гольцов, направление движения определялось с достаточной точностью, и я ПОПЕР! В кромешной темноте, карабкаясь по крутому склону, скользя по полегшей мокрой траве, выбираюсь на вершину увала: полнейшая темень, и только тайга угрюмо шевелится, издавая какие-то звуки и запахи, — в ней идет своя жизнь. Скатываюсь вновь, перебредаю ручеек, опять поднимаюсь, скатываюсь — и так раз шесть. Оказавшись на вершине очередного увала, вижу на небе неясные всполохи, отраженные от горящего где-то костра, ориентируюсь и минут через двадцать, спустившись к очередному ручью, упираюсь физиономией в чье-то развешанное на кустах полотенце. Рывок вперед, и вот передо мною, в свете ярко горящего костра, весь растревоженный муравейник нашего табора, ребята, схватившие меня в объятия, адресный мат любимого «Красавца», и дикая слабость во всем теле, заставившая медленно осесть на землю.

Все! Я дома, все разговоры и расспросы завтра, но Кэп неумолим: «Колись, сокол!» Поэтому и каюсь прилюдно за свою глупость, за неумение ориентироваться на местности, за хреновую охоту и за все, все, что только возможно придумать. А в голове все время скворчит мысль — ЧТО это было? Вот только чтой-то не спится, ворочаюсь у костра, стыдобушка одолевает, что не накормил ненасытную братию, и часика в три созрело решение — пробежаться вверх, поближе к гольцам, где неделю назад видел кабарожьи следочки. А так как кабарга шлендает по тайге преимущественно в темноте — вперед и с песней! Другого такого случая не подвернется уж точно, работа не позволит.

Берендеева чаща

Через час был уже у заветного места и в нарождающихся сумерках занимаю позицию с учетом слабого ветерка, дующего в лицо. Замираю. Слабо светает, глаза, правда, слипаются, но уши улавливают тихий прерывающийся топоточек. Вскидываю ружье и жду, жду… Метрах в полста на мгновение возникает расплывчатый силуэт — выстрел, и вот она, красавица-кабарожка, вернее, кабарог, с маленькими клычочками. Взваливаю его на плечи и буквально лечу к становищу. Толпа, продирая заспанные глаза, дружно взвыла: «Зебра!!!» Быстренько свежуем, кишки и требуху тырим, закапывая в землю подальше, струю, как инициатор, зажимаю себе, разделываем и оставляем изгаляться над мясом красавицу Галку. А вечером каждому достается по огромной отбивной, и, сыто урча, толпа меня дружно реабилитирует.

Кабарга

Через день опять приезжает Васька, уж больно понравилось ему на халяву трескать дармовой спирт. Осоловевший и умиротворенный, он карабкается на свою кобылу, умащивается и уже собирается уплыть восвояси, как тут подруливаю я и начинаю рассказ о моем приключении. Остекленевшие глаза и отпавшая челюсть совершенно протрезвевшей Васькиной рожи заставляют меня молча присесть на пенек. Тихим голосом он начинает уточнять маршрут моего движения, иногда потряхивая головой и повторяя знакомые всем русским словосочетания. Опустив голову, он дожидается окончания моего рассказа, обронив в конце: «Шибко худой место, моя туда не ходит, да и никто не ходит. А если ходит, то не приходит, а если приходит, то помирай, однако, скоро». Мурашки, прокатившиеся по моему телу, не остановили моего любопытства, и вскоре я выдавил из него всю необходимую информацию. Испокон веков, оказывается, то место имело дурную славу, и местный люд обходил его стороной, передавая из поколения в поколение всяческие ужастики. Мое предложение вместе сползать в этот район подействовало на него как прикосновение прокаженного. Он резво влез на лошадь и, прежде чем исчезнуть за поворотом тропинки, несколько раз оглянулся на меня с неприкрытым ужасом. После этого я долго ощупывал свое тело, внимательно прислушиваясь к каждому его шевелению, судорожно гася мысль о его бренности.

Джигит

Минули годы, долго никому не говорил о происшедшем, я пока жив, но одно только воспоминание о том саянском инциденте выражается в бурном топорщении всего моего волосяного покрова. Старый друг, физик-теоретик, выслушав однажды мой рассказ, заставил скрупулезно воспроизвести на бумаге маршрут и рельеф местности. Поизучав все это, он изрек, что, по всей вероятности, я попал в зону какого-то жесткого излучения, причем излучатель находился на одном из склонов гольца, и мое счастье, что я преодолел эту зону по касательной, находясь в ней минимальное время, а посему сумел выйти из нее довольно быстро. Как знать, возможно, это и так, а возможно… Одно могу сказать, что тот УЖАС, который пришлось испытать в саянской тайге, время от времени все-таки посещает меня.

А шишки тогда мы набили много, прилично подзаработали, и наши родные долго щелкали каленые сибирские орешки, усыпая окружающую среду ровным слоем качественной кедровой шелухи.

No сomment. Забавная книжка попала мне в руки — «Энциклопедия загадочных мест земли» (Чернобров В. А., 2000 г., изд. «Вече»), и на странице 435 читаю: «Священная долина Кырэн — геоактивная зона, находящаяся на юго-западе Бурятии, в 170 км от Иркутска. Буряты почитают эту местность, считая ее религиозной святыней, существует множество свидетельств, подтверждающих, что здесь могут происходить самые невероятные „чудеса“ и малопонятные явления. А совсем недавно появилась информация о сверхспособностях йети, описаны случаи телепатического воздействия оных на людей, сопровождающиеся вспышками беспричинного ужаса…»

1974—2014. Бартер

«Тимоха!» — радостно взвыл Стас под вопли Мишки и Пелыма, которые, оттеснив Соболя, пытались, отталкивая друг дружку, вылизать мое лицо. Пока я зачаливался и перетаскивал шмотье, Стас коротко сформулировал боевую задачу. «Значится, так: поутру уплываем на „Казанке“ вниз самосплавом, таща за собой „Бурмантовку“, до протоки с озером Кулымах, а там, натянув кеды, шлепая по пояс в сентябрьской водичке, волокем деревяшку до самого озера». Там у Стаса поставлены три дня назад ставные сети. Наша задача — как можно скорее загрузить лодку, чтобы не окочуриться от холода. И вот перед нами водная гладь, почти круглое, с километр, озеро с топкими болотистыми берегами. И началась «ишачка»…

Стас вытягивал крупноячеистые сети, а я выколупывал, чертыхаясь, и отплевывался от брызг, летящих прямиком в морду от бьющихся в руках огромных, килограмма по три-четыре, запутавшихся в ячеях золотых карасей, глупо таращившихся на издевателей и по-смешному зевающих ртами. Работенка не из легких, приходится в темпе забрасывать рыбу в лодку, мгновенно поворачиваясь к сетке, где густо сидели такие «кабаны»! Невод казался бесконечным, и лодка наполнялась чтой-то медленно. Солнышко ненавязчиво скользило по небосводу, чертовски хотелось пить и даже жрать. Рыбехи отчаянно бились в руках, и тын, ограждавший маленький заливчик, был набит этими архаровцами, которым в заточении было тесновато, и сидели они там в несколько ярусов, выпятив на поверхность огромнейшие спины.

Ну, кажись, все! Я кашеварю, псы, сидючи рядком перед своими мисками, пуская слюни, ждут раздачи, а Стас, предварительно запустив движок генератора, колдует над радиостанцией. «Пламя один, пламя один, я стадо шесть, я стадо шесть, как слышите, прием?» — и так раз пять, пока через треск эфира не раздалось: «Я пламя один, я пламя один, прием». Стас, захлебываясь, скороговоркой протараторил сказку: «В районе Керчеля, за непроходимым болотом, в сто третьем квадрате, наблюдаю задымление, повторяю… необходима авиадоразведка… повторяю…» А затем, с чувством выполненного долга, прихлебывая горячую шурпу из глухарятины, предварительно приняв кружечку «Тимофеевки», доверительно сообщил мне следующее. Оказывается, у него уже пару лет назад склеилась, к обоюдной выгоде, дружба с вертолетчиками лесопожарной охраны, патрулирующими поквадратно огромную таежную зону в поисках возгорания, дабы в корне пресекать лесные пожары, уничтожившие уже огромные таежные массивы, десантируя туда спецбригады огнеборцев. «Все, уханькались мы с тобой, давай баиньки, а то эти орлы уже часам к девяти пришлепают», — выдал указивку Стас, и мы мгновенно повалились на нары, сразу уснув сном младенцев.

Утречком, крепко позавтракав, прочистили предварительно вырубленную Стасом огромную поляну, с краю которой, этакой соплей, на высоком шесте болтался настоящий полосатый аэродромный конус. И правда, без двадцати девять услыхали тарахтенье вертолета, а затем, с шлепаньем огромных винтов, точнехонько посредине поляны мягко присел пожарный МИ-8. И хотя винты еще медленно вращались, из мастодонта вынырнули две фигуры и, издали помахав ручонками, рванули к заводи, держа под мышками свернутые рулоном мешки и огромный сак в придачу. Задние створки пошли в стороны, и бортмеханик выкатил металлическую бочку, а затем, сноровисто вышвырнув наружу мешок сахара, мешок муки и пять ящиков с консервами, бросился догонять пилотов.

Это надо было видеть! Волоча тяжеленные мешки к вертолету, яростно матерясь и подгоняя друг дружку, вертолетчики довольно быстро загрузились и резво взлетели, взяв курс на юг. Стас хихикнул и пояснил: «Ух, как спешат! Это, Тимоха, бартер называется. Сейчас они на рынке в Тюмени все это толкнут поштучно и закатятся куда-нибудь бухать, обмывая нажитые непосильным трудом бабки. А мы с тобой перетащим бензин под навес, жратву на лабаз и будем, вылавливая постепенно оставшихся особей, переходить на рыбную диету, что крайне полезно для организма»!

P.S. Вечерком, сытно икая, я с интересом разглядывал громадные коричневатые обглоданные ребра уничтоженного с энтузиазмом карася, напоминающие остов строящегося на верфи старинного галеона.

1979—2004. Зона

Валяясь в очередной раз на больничной койке в травме, просто разговорился с соседом по палате и в обалдении обнаружил, что родился он в Александровске, работал в Чебоксарах и прекрасно знает, что происходило в этих краях в конце тридцатых. А первые поселенцы появились здесь в период великого раскулачивания, их привозили целыми семьями, вытряхивали в чистое поле и… забывали! Поначалу мерли безмерно, затем обустроились, завели разрешенную ЗАКОНОМ скотину, распахали пашню и зажили припеваючи на зависть местным голодранцам, в пьяном опупении таращившим зенки на диковинных животных по имени верблюд, которые великолепно прижились в этом суровом крае, безропотно перевозя грузы и с удовольствием поплевывая в хмельные рожи аборигенов.

Вспомнили о пришельцах только в сорок втором году, когда войне потребовалась новая порция пушечного мяса. К этому времени в Евгеновых Юртах уже жил своей темной жизнью первый в этих краях политический лагерь. А сразу же после войны по снегу уныло потянулись этапы зеков из фашистского плена прямиком в наш — через Чебоксарское болото, поначалу в Маткул, затем в Ярки и напоследок в далекую Ах-Конгу. По всей Черной появились заставы, весной по реке валом пер молевый сплав, а опосля специальные бригады чистили берега от застрявших бревен, собирали баланы, вязали в плоты и гнали в низовья. Кипела и отмирала специфичная жизнь, леса редели, но дичи было навалом. О клеще в те времена даже слыхом не слыхивали, дустом еще леса не посыпали, лесной промысел не назывался браконьерством, живность плодилась и размножалась безнаказанно, и местный охотник-хант снабжал все лагерное начальство мясом и рыбой, складывая по зиме в поленницы пойманную щуку. А затем началось плановое ведение охотничьего и лесного хозяйства… Отец всех народов благополучно почил в бозе, объявили амнистию, и, бросив все на произвол судьбы, вертухаи двинули на новые рабочие места, а зоны, подсобки и заставы стали приходить в упадок, периодически подвергаясь набегам местных вандалов. Когда же в этих местах появились мои друзья, осталась одна изба на охотпосту, пустая поляна в Маткуле, несколько изб в Ярках и скопище уцелевших строений в Ах-Конге, просто туда надо было пилить по реке аж 250 километров, и однажды мне пришлось махать веслом дотуда целых пять ходовых дней.

В далеком семьдесят пятом приплыли мы в Ярки втроем: Стас, Юра Кискачи и ваш покорный слуга с одной целью — обустроить базу для Стаса как раз на границе с северным соседом. Выбрали для этой цели уцелевшую старую мастерскую, отгородили крепкой стенкой приличный угол, переложили крышу и по всем правилам сложили русскую печь «Теплушка-2». Все получилось классно, и мы, умиротворенные и довольные, оставшиеся денечки посвятили охоте, а Стас двинул вниз, на озеро Кулымах за 3—4-килограммовыми карасями, на бартере которых он обеспечивал себя провиантом на весь сезон. А в самих Ярках, вернее, рядом, находилась знаменитая яма, из которой раньше брали глину для кирпичей, а ныне копали камушки прилетавшие со всей округи глухари. Слетались они туда еще затемно, и приходилось уходить в засидки аж в три утра.

Вот и сегодня я устроился в полнейшей темноте в районе ямищи, рядом с покосившейся сторожевой вышкой, на расстеленном спальнике, посасывая ржаной сухарик и судорожно пяля заспанные глаза в кромешную темноту. Глухарь — птица сторожкая, и, бесшумно подлетая со стороны болот, он вначале устраивается где-нибудь поверху, долго изучая обстановку, чтобы при первом же признаке опасности рвануть обратно, а ежели все чисто, тихо спланировать на пол. Когда появился первенец, я проспал, услыхал грохот крыльев умащивающегося на вершине сосны гиганта и только после этого узрел его метрах в сорока пяти от меня. Огромный черный силуэт раскачивался на фоне едва светлеющего неба, и я мгновенно разрядил в него свой «Зауэр». Заряд двухнулевки лег точнехонько, и я ногами ощутил падение великолепного трофея. Добыв в это утро еще одного красавца, я с трудом приволок их к избушке. Такого экземпляра я не видывал за все годы своего охотничанья! Уже дома, после разделки, его вес тянул на 7,2 килограмма. Впоследствии я частенько жалел, что не сделал из него чучело, уж больно хорош он был в своей осенней красотище!

Через пару лет по здешним местам бродил уже в одиночку, без собаки, и однажды, в нескольких километрах от берега, набрел на старую, узкоколейную, полностью заросшую насыпь, уже без рельсов и шпал, которая привела меня к зоне, вылупившейся из ничего совершенно неожиданно. Тайга открылась огромной поляной, километра два на два, заполненной рядами темных и на первый взгляд совершенно целых строений. Однако при ближайшем рассмотрении стали явственно видны их ветхость и убогость. При виде этого безрадостного зрелища по спине неожиданно просквозил противный холодок, сердце прихватило льдом, и на душу прочно улеглась угрюмая тень.

С противно колотящимся сердцем бродил я по этому страшному месту — вот сама зона, полосы «обнаружения, предупреждения и пресечения», покосившиеся пулеметные вышки и клочки проржавевшей «колючки». Внутренняя тюрьма упялилась на меня угрюмыми узкими зенками даже не окон, а каких-то форточек, никогда не ведавших рам и стекол. Становилось страшно от одной только мысли, какой мрак и безысходность царили здесь в ТЕ времена. Аура же канцелярии была вообще неописуема: ужас исходил от горы сваленных в угол ветхих учетных карточек, облупленных стен с шелушащимися лохмотьями темно-синей казенной краски, щелястых провалившихся полов. Череда сохранившихся вывесок на порушенных строениях: «магазин», «штаб», «столовая» и «детский сад», которые настырно голубели на фоне гниющего дерева сторожевых вышек. Тишина и запустение царили на заросших высокой крапивой и репьем улочках, как вдруг обвальный грохот заставил меня резко вскинуть ружье и бабахнуть по огромному глухарю, неожиданно выскочившему из разбитого окна, где, по всей вероятности, он колупался на рассыпающейся печке.

А чуть попозже мои глаза чуть не выпали из орбит, когда среди всей этой трухи вдруг нарисовался ПАРОВОЗ БРАТЬЕВ ЧЕРЕПАНОВЫХ! Он гордо возвышался надо всем этим горем, блестя черными боками и нагло упираясь всеми четырьмя колесами в могучий бетонный постамент. Локомобиль, гордо упялив в чистое, с поволокой, осеннее небо толстенную трубу, выглядел как новенький. Любовно покрытый толстенным слоем тавота, он был готов к употреблению хоть назавтра. «Во суки! — подумалось мне, ведь зону восстановить можно за месяц, а электричество появится уже на первый день. — Предусмотрительные, падлы!» Окончательно добил «почтовый ящик» подле штабной стены: «демократией» так и перло от длиннющей доски с узенькими щелочками под надписями — «оперуполномоченному», «начальнику лагеря» и так далее вплоть до «Верховного Совета СССР».

Брел я оттуда, не замечая всей прелести ласкового осеннего дня, на душе было муторно и гнусно. И эта заноза нет-нет да и начинала зудеть все те годы, что я посвятил этим прекрасным местам.

1980—2003. Шрам

Едкий пот заливает глаза, занемевшие руки уже автоматически продолжают выполнять свою работу, и накопившаяся усталость нет-нет да заставляет организм совершать глупые ошибки. Мы с Мишкой по прозвищу Добрый Вечер, высадившись из «кукурузника» в Порт-Оке ранним утром, вкалываем, заготовляя «дручок» для вязки надувного плота, дабы до прибытия завтра основной группы стройматериал был в полном объеме. Работаем поодиночке, попеременно выползая к костру с очередной охапкой готового продукта, чтобы, хлебнув чайку, вновь окунуться в пахоту.

Одно неверное движение — и мой острейший топор, отскочив от гибкого березового ствола, бьет по правой ноге чуть пониже колена. До костра метров двести, и я пролетаю их в состоянии шока почти мгновенно. Летят в сторону ненужные сейчас шмотки, извлекаются ремнабор и санаптечка, сдираются штормовые штаны, и взору предстает глубокая, до розовой кости, рубленая рана. Поразительно, но крови нет, только внизу висит красненькая капелька. Ясно видны несколько тонких слоев мышечной ткани с прослойками болони. Треснув с ходу сто грамм спирта, протираю им же вокруг все операционное поле, предварительно закинув в котелок иголку с вдетой в нее шелковой нитью. Удивительно, но все делается спокойно и быстро, в ложке растирается в порошок белый стрептоцид, края раны и кончики пальцев обрабатываются йодом, и вот, с характерным скрипом, уже накладывается первый стежок, а за ним — еще пять. Шов получается на загляденье аккуратным, и я, добавив еще соточку, засыпаю его стрептоцидом, заклеиваю бактерицидным пластырем и, уже начиная балдеть, аккуратно бинтую. В это время из леса появляется Мишаня, мгновенно разбирается в обстановке и, быстро догнав меня по литражу, предлагает, закончив работу, уйти на боковую.

Просыпаюсь, захлебнувшись от собственного крика. Наша очаровательная Галка, ухватив меня за раненую ногу, пытается вытащить «долбаного алкаша», увиливающего от работы, прочь из палатки. Очумело тряся головой от дикой боли, объясняю нашей медичке, что, мол, вчерась умудрился ногу подвернуть. Но ее не обманешь, и, затащив меня обратно в палатку, она заставляет содрать штаны и размотать окровавленную повязку, после чего, тщательно перебинтовав, вступает со мной в сговор, взяв с меня слово, что в случае нагноения я беспрекословно возвращаюсь домой, а она, пока продолжается строительство плота, продолжает «гнать пургу» по поводу моего вывиха. На следующий день вместе со всеми «делаю» плот и, после вечернего освидетельствования непреклонной Галкой, получаю ее добро на сплав вместе со всеми.

Перед порогом Орха-Бом

На шестой день пути, после восьмого порога Орха-Бома, вечером у костра, когда насытившаяся команда валялась кверху брюхом, Галка предложила устроить стриптиз, и только изумленная братия упялилась на нее, с очаровательной улыбкой выставила истинного стриптизера, то бишь меня! Стащив штаны и размотав повязку, демонстрирую заинтересованной публике ярко-розовый шрам и разрешаю каждому выдернуть по одной ниточке, что и было проделано с огромным интересом. Затем наш жмот-эконом выдал на радостях по пятьдесят грамм, и все, довольные, отправились баиньки.

Поход прошел неплохо, речка была интересная, кое-где даже потрепало немножко, и мы, довольные классно проведенным отпуском, разбрелись по домам, а перед этим, болтаясь в общем вагоне, забредая изредка в вагон-ресторан, вызывали обильное слюноотделение у всех завсегдатаев изумительным запахом холоднокопченого хариуса, торчащего из кармана, перед тем как накатить бутылочку пивца (а везли домой каждый по бочонку уникальной рыбки).

Мой друг-хирург долго разглядывал ногу, удивляясь качеству и состоянию шва. Пришлось ему втолковать, что, когда шьешь свое, а не чужое, эффект всегда бывает поразительный. А через пять лет шов почти испарился, вот только к непогоде иногда это место зудит.

1981—2003. Друганы

 

Закадычные друзья

Антиподы встречаются не только в среде человекообразных. Пелым, изящный рыжий плут с раскосыми сучьими глазами, неистощимый в мгновенной реализации всяческих пакостей, лучший пес-соболятник в округе — и его напарник и друг, Мишка, крупный черный пес с огромной лобастой башкой, неимоверно сильный и добродушный тугодум. Неразлучная парочка, краса и гордость нашего друга Стаса, доставляла ему не только радости, но и кучу всяческих неприятностей.

А посему, крепко привязав псов к коновязи и проверив надежность узлов и отсутствие слабины в ошейниках, мы со Стасом на задрипанной кляче, запряженной в грязную телегу, отправились в пекарню за давно заказанным хлебом. Ранним утром следующего дня нам необходимо уплыть из Таборов, чтобы к вечеру добраться до Стасовых промысловых угодий. Уже приближалась пора подготовки к сезону добычи пушного зверя, работы впереди было невпроворот, а сухари можно досушить и в избушке. Чувство легкой тревоги коснулось нас, когда груженная мешками телега уже подъезжала к воротам госпромхоза. Нездоровое оживление в толпе подвыпивших мужиков, их ухмылочки и перемигивания заставили Стаса насупиться в ожидании очередной пакости. И действительно, один из алкашей срывающимся фальцетом ехидно осведомился у нас об остроте наших охотничьих ножей, чем привел всю свою братию в состояние паскудной эйфории. Во дворе, у старого склада, в геройской позе застыл красавец Пелым, правой лапой придерживающий еще дергающуюся овцу с красной тряпочкой в правом ухе и всем своим видом говорящий, что, мол, пока вы занимались какой-то там херней, настоящие-то мужики мясо добывали.

А дело было так. Мимо открытых ворот госпромхоза гнали вечернее стадо, и две дурочки овечки, по причине своей беспросветной тупости, залетели во двор, прямо под ясные очи мающихся от безделья псов. Мгновенно обе лапы Пелыма оказались за ушами, и, упираясь ими в ошейник, узкомордый мерзавец, сдирая шерсть, выполз из оного. Мишка, угрюмо отвернувшись, даже не пошевелился, прекрасно понимая, что его лобастая башка не осилит сей процедуры. К одной овечке вдруг вернулся разум, и, судорожно блея, она вылетела из ворот, а вот вторая… Вторая, увидев перед собой страшную рыжую морду, решила резво обежать склад по периметру, на чем и попалась. Подобные штуки не проходят в тайге и у зайцев, а тут… Пелым, вместо того чтобы догонять бедолагу, занял боевую позицию за углом склада и, когда вспотевшая овца появилась перед ним, мгновенным захватом перевернул ее вверх ногами и, тотчас же перекусив глотку, стал дожидаться похвалы хозяина за успешно проведенную операцию.

Делать нечего, дорезав овцу, похвалив и посадив на веревку Пелыма, Стас обратился ко мне с вопросом: «Деньги есть?» Деньги были, и мы медленно поплелись к хозяину злополучной овечки, который, вот уж это сарафанное радио, долгонько поджидал нашего визита. Скинув с повинных голов шапки и рефлекторно тиская их в руках, предстаем пред грозные очи потерпенца. Но эти хитрющие глаза уже узрели скомканную радужную бумажку в моей правой руке, и покаянная Стасова тирада была прервана на полуслове возгласом: «Да че! Че ли я не понимаю! Зверовая собака, знамо дело. Да вы, мужики, заходьте. Мать! Тащи-ка на стол, че ли не видишь, что люди пришли!» И классно разошлись миром, чеколдыкнули по чуть-чуть и быстро смылись, кляня любимых бандюганов, кретинских овечек и весь цивилизованный мир — скорей, скорей в тайгу, там все проще и конкретнее, в чем вскорости и убедились.

 

Пиджак

Мерзкая смесь из воды и снега уже десять часов испытывает на прочность наши рожи и одежду. Собакам хорошо, они уютненько устроились на охапке сена, забравшись под брезент в носовой части одной из «Казанок», идущих катамараном, а мы, по очереди сидя за рулем, только пару часов как выбрались в Тавду и чешем в Таборы уже по ночной реке. Плыть трудно, видимость нулевая, а где-то рядом, впереди, на мели засел огромный составной плот, перегородивший поперек почти всю реку. Усталость берет свое, сижу прямо на бачках с бензином, клюю носом.

Неожиданно рев двигателя прервался, лодки шлепнулись носом, резкий удар и скрип днища по дереву — «Казанки» по инерции вылезли наполовину на пресловутый плот. Слава богу, что все это произошло на излете и мы отделались небольшими синяками и легким испугом. До сих пор не могу понять, как Стас умудрился среагировать и на что. До Таборов еще около двадцати километров, там нас никто не ждет, тем более глубокой ночью, и Стас предлагает переночевать напротив Фирулей, где он узрел еще раньше несколько больших стогов сена. Когда вытащили лодки на берег, дождь почти что прекратился, и мы, выбрав два рядом стоящих стога, отлично устроились: собаки в одном, мы в другом.

Легкий толчок в бок вывел меня из дремотного состояния сразу (у нас со Стасом за годы совместных приключений выработался своеобразный кодекс общения), это означало — внимание! Еще темновато, утро только-только прорезалось, и сквозь щелочки слегка приоткрытых глаз с трудом просматривается метрах в пяти силуэт рыжей бестии, с интересом наблюдающей своими гнусными глазами за нашим состоянием. Неподалеку от Пелыма лежит Мишка, отвернувшись в сторону и всем своим видом показывая, что тут он совсем ни при чем. Удостоверившись, что хозяева дрыхнут крепким сном, Пелым, игриво подскочив к другу, что-то пытается ему втолковать. Мишка в сомнении, уж больно заманчивое предложение поступило, да вот наказание за всякие там шалости обычно бывает суровое. Но Пелым настойчив, и сладкая парочка, еще раз осторожно оглянувшись на нас, не спеша потрусила в сторону реки. «Куда!?» — прогремел окрик Стаса. Мишка сразу же рухнул на траву, предусмотрительно прикрыв свою огромную башку лапами, а Пелым, вильнув в сторону, искренне удивился: «А никуда! Гуляем мы, понимаешь ли»… «Ты знаешь, Тимоха, что они удумали? Пока мы спим, эти прохвосты решили, переплыв реку, смотаться в деревню и, придушив парочку овечек, как ни в чем не бывало вернуться восвояси, так что спать они нам все равно не дадут, давай, поплыли». Обиженные псы, забившись под стог, всем видом выражали свое глубокое презрение двум недоумкам, так глупо прервавшим столь круто задуманное мероприятие.

Со временем обида забылась, и они опять учудили, на сей раз прямо в деревне, на соседней улице. А жил там трусливый, но очень настырный кобель, облаивавший всяк проходящего и норовивший ухватить любого за пятки. Парочка давно недолюбливала его за гнусность характера и паскудность действий. И вот однажды, в редкие часы освобождения от ошейников, друганы не спеша трусили прямо по центру улицы. Кобель, пропустив их мимо, выскочил из подворотни и храбро облаял вслед… Псы дружно поджали хвосты и наддали ходу, чем вызвали неистовый энтузиазм у храбреца, резво бросившегося вдогонку за трусами. Все произошло в мгновение ока! Псы, как по команде, мгновенно развернулись вокруг своей оси, стремглав подскочили к обидчику и, каждый со своей стороны, на ходу, ухватив того за бок, резко рванули головами в разные стороны. Дикий вопль обезумевшего от адской боли пса потряс окружающую среду. «Пиджак сняли!» — меланхолично констатировал произошедшее Стас, направляясь к хозяину погибшей собаки, дабы опять загладить очередное геройство своих разбойников.

 

Добытчики

(со слов хозяина)

Начало зимы было трудное, соболь встречался нечасто, и я решил проведать избушку в Керчеле. Лыжи шли ходко, собаки болтались молча где-то в тайге, как вдруг все вокруг резко изменилось. Началась сильнейшая пурга, видимость упала до нуля, и, кое-как добравшись до избушки, я вдруг обнаружил пропажу обоих псов. Пурга гудела два дня, на третий, отгребя огромный сугроб от дверей, выбрался наружу, на свежий воздух. С утра ударил свежий мороз, сверкающая под ярким солнцем девственная белизна вновь выпавшего снега резала глаза. Собак не было. Дурное предчувствие кольнуло в сердце, так надолго они меня никогда не покидали. Делать нечего, надо добираться обратно, авось удастся что-либо прояснить.

На очередном вырубе, где-то посредине пути, вдруг увидал свежий собачий погадок в виде конуса с торчащими из него длинными прямыми волосьями, следом еще один и еще. А через несколько минут из-за деревьев появилась веселая парочка и, увидев меня, радостно рванула навстречу, наверчивая хвостами. Первым делом, после интенсивного облизывания с обеих сторон, я ощупал их животы. Они были набиты до предела! Всем своим видом собаки настойчиво предлагали следовать за ними, что и привело меня к огромной снежной куче, под которую приятели и поднырнули с ходу. Разгребя снег с одной стороны, обнаружил заднюю часть крупной лосихи, полностью засыпанной снегом.

Керчель

Оказывается, эти мерзавцы времени зря не теряли и под шумок разошедшейся пурги сумели загнать зверя. Пока Мишка, как всегда, облаивал потенциальную добычу спереди, шустрый Пелым умудрился подрезать ей сухожилия на задних ногах, а далее все было делом техники. Уютненько устроившись прямо под ней, эти проходимцы без устали набивали свое пузо, наедаясь после длительного поста на опротивевшем им комбикорме, и ждали хорошей погоды.

Отрубив кусок задней ляхи и приторочив ее к «поняге», я потопал до дома, удивляясь предприимчивости своих хвостатых собратьев. Что можно было — перетаскал к избушке, а мои архаровцы, полностью перейдя на мясной рацион, частенько наведывались в свой персональный холодильник. Во, добытчики, право.

1982—2014. Олег и Лун-Ху-Чуань

60

Однажды судьба свела меня с неординарной личностью, Олегом Чагиным, полукровкой с чеченской кровью. Худощавый, чуть-чуть сутулый, со спокойным взглядом, в котором где-то на самом донышке проглядывался рентгеновский аппарат. Невозмутимый, немногословный, он испытал на своей шкуре множество профессий, проучился во многих учебных заведениях, накапливая по крупицам так необходимые в нашей собачьей жизни опыт и знания. Нас же свело увлечение боевыми искусствами, а так как он, по свидетельству моих друзей, владел уникальным стилем Северного Тибета, школой Дракона, знакомство и состоялось, перерастая в дальнейшем в обоюдное уважительное приятельство.

Олег

Профессиональный фотохудожник, он побывал в самых экзотических странах, и привезенный оттуда фотоматериал выливался в великолепные творческие выставки. Мне не забыть угрюмый взгляд приготовившегося к атаке громадного тайского буйвола, пожалуй, самого опасного животного в мире. Огромные питоны, слоны, растопырившие уши в момент нападения, реликтовые животные и насекомые… Одна из последних выставок царапнула по сердцу видами зимних умирающих деревень, со всеми церквами, добротными крестьянскими домами с сохранившимися щеколдами, старинной фурнитурой, резными флюгерками и веселенькими наличниками. А ведь когда-то вдоль уральской речки Реж, где местами и Чусовая отдыхает, шел большой торговый тракт, соединяющий Верхотурье, Тобольск и, далее, Сибирь. Щемящее чувство вызывает эта дряхлеющая старина…

Прошло время, и Олег сам пригласил меня посмотреть на тренировку, хотя и был категорически против любопытных. Занимаясь уже десяток лет каратэ киокушинкай, я был поражен увиденным! Олег с напарником-азиатом плели стремительные боевые кружева, вытягивались на гимнастическом бревне в продольном шпагате в виде дождевого червя. Демонстрировали потрясающую гибкость и координацию движений. А через некоторое время и ваш покорный слуга со своим визави, коричневым поясом, Расулом, исповедующим силовой стиль боя, приобщились к тренировкам. Поначалу было туговато — методики тренировок кардинально отличались друг от друга. Однако со временем элементарные вещи как-то прижились и пополнили наш боевой потенциал неожиданными решениями.

Однажды Олег принес в зал профессиональную видеокамеру и попросил меня отснять показательный двухминутный натурный бой. Я лично плотно завязал ему глаза тройной черной повязкой, стоя посередине татами. А супротив него, на расстоянии двух метров приготовился атаковать Расул. Условия были оговорены простые: Олег уходит от нападения, а Расул, используя свою силовую технику, со всей дури начинает его мочить! Началось!!! Это надо было видеть! Я не знаю, кто больше вспотел, но рубашка на мне была — хоть выжимай. Поначалу каратист работал осторожно, но после раскочегарился, и удары ногами и руками со свистом рассекали, увы, просто воздух, не принося сопернику, изящно уходящему с линии атаки, никакого ущерба. Перемещения по татами были молниеносны и непредсказуемы, а главное — бесшумны. Через пару минут Расул в недоумении расспрашивал совершенно не уставшего Олега о тонкостях произошедшей схватки, которая шла как игра в одни ворота. Оказывается, Олег чувствует мельчайшие колебания воздуха и температуры, плюс звериная интуиция и феноменальная реакция.

А начиналось это так: Олег по своим каналам узнал, что в Свердловск на гастроли приезжает труппа вьетнамских акробатов, а хозяином артистов является старик — мастер, исповедующий стиль Дракона. Как он сумел убедить старика учить его азам данной техники, до сих пор удивительно. Но для человека, владеющего различными боевыми техниками, настали новые времена. Первый же тест принес неожиданный результат — напарником оказался кряжистый «низовой» и с виду неуклюжий качок. Изготовившись к первому контакту, после хлопка в ладоши Олег с трудом поднялся с пола после первого в карьере нокаута!!! И это его не потрясло, а мобилизовало, и все время гастролей он, как оглашенный, по утрам и вечерам полностью отдавался изматывающим тренировкам, стараясь как можно больше узнать, перенять и апробировать на практике. И, как сказал позже старик, он в этом преуспел и смог преодолеть первую из 120 ступеней стиля ЛУН-ХУ-ЧУАНЬ.

P.S. А в настоящее время Олег Чагин является директором НИИ социального антропогенеза (антропометрии), где, в частности, изучаются экзотические и не только виды единоборств.

1982—2003. Шатун

61

Морозец поджимал, а снега в конце ноября было всего-то по щиколотку — самая фартовая пора для охоты на пушного зверя с лайками. Бывало, мы со Стасом отматывали за день километров до тридцати, и это все по таежному «асфальту». Соболь шел хорошо, да и белки в этом году было прилично.

И вот как-то вечерком, сидя за колченогим столом и натягивая обработанные шкурки на «правилки», Стас под вой начинающейся пурги задумчиво так протянул: «А знаешь, Тимоха, покою мне не дает мой южный сосед, уж больно он прет на мою территорию, медом ему тут помазано, что ли? Сбегай-ка завтра по южной грани, глянь, не накосорезил ли он там что-либо?» А соседом у него был бывший мент, мелкого паскудства мужичонка по фамилии Горбачев, а звали его Михаил Сергеевич! И уж когда к власти пришел Мишка Меченый, сей индивид, поддавши крепко и подрасправив плечи, гоголем ходил по деревне, туманно намекая на некое родство с «великим и неповторимым».

Ну и вот, ранним утром, поколь все утихло и свежий, навалившийся за ночь снег еще не умялся, прихватив «Зауэр», я отправился в турне по южным окраинам Стасовой «Швейцарии», дабы попытаться обнаружить следы проникновения подлого татя на суверенную территорию. Путь не близкий, тем более что топать в только что сшитых броднях сорок седьмого размера, да без лыж, было не шибко ходко. Однако ко второй половине дня я вышел на ручеек, служащий госграницей между двумя промысловыми участками, сориентировался и, забрав правее, на Стасову сторону, с километр-полтора, начал скрупулезный обход. Следы жизнедеятельности подлого оккупанта обнаружились достаточно быстро — одна, две, восемь свежеизготовленных кулемок и штук двадцать навесов под соболиные капканы тянулись вдоль ложбинки, уходя к берегу Черной. Не подходя к ним близко, я медленно тащился вдоль вражеского фронта, утопая выше колена в нанесенном в низинку снегу. С трудом вытаскивая ставшие ужасно тяжелыми бахилы из этих наметов, выбрался к речке, оставляя за собой глубокий бесформенный след. Добравшись уже в темноте до избушки, бодро докладываю результаты рекогносцировки и тут же принимаюсь уминать за обе щеки горячие оладушки со смородиновым вареньем, запивая чаем из чаги, заботливо заваренным Стасом к моему приходу.

Вскоре мое сафари подошло к концу и, оставив друга на весь долгий промысловый сезон, я выбрался к людям, привезя в подарок жене двух великолепных парных соболей. А в конце января Стас выбрался из тайги на пару дней и поведал мне продолжение сей истории. Как-то под вечер, дней так через пять после моего ухода, зло взъерепенились собаки, и в дверь кто-то легонько постучал. Велико же было его удивление, когда через порог перевалил в избу не кто иной, как… Мишка Горбачев! Что делать, законы гостеприимства во все времена оставались едиными и, накормив и уложив на нары утомленного прохвоста, Стас услыхал рассказ, который чуть не уморил его до колик. Дрожа от страха и заикаясь, Мишка, прежде всего покаявшись, на словах, в своем блуде, поведал о том, как, решив проведать захваченную у врага территорию, наткнулся на свежий медвежий след. Шатун, протаранив в глубоком снегу целую траншею, вышел на речку, оставляя за собой крупные следы страшных лап! А страх-то был обоснован, ведь всего-то в прошлом году, в верховьях Попуи, шатун в конце декабря задрал насмерть старого опытного охотника, подловив его в момент осмотра капкана и навалившись неожиданно сзади. Стас, закусывая от рвущегося из него смеха губу, постарался успокоить бедолагу и посоветовал поосторожничать и не бродить в том районе до февраля, пока шатун не подохнет или не нарвется на Стасову пулю. С той поры Мишка и близко не подходил к этому месту, справедливость восторжествовала, а я долго-долго хохотал до слез, представляя себя в медвежьем обличье.

1983—2003. Барин

Ветер… Целый день дует прямо в морду, подбрасывая время от времени горсти влажного снега, налипающего на промокший брезентовый верх старенькой «Примы» и срывая крупные капли ледяной воды с алюминиевого весла прямехонько в физиономию упорно гребущему против течения идиоту, то бишь мне. Сколько раз сим обидным словом обзывали меня мои эстетствующие друзья, совершенно не понимая, как можно каждый год издеваться над собой, забираясь в одиночку к черту на кулички, в старое зимовье на берегу таежной речки Черной в полуторастах километрах от ближайшего жилья.

Но есть люди, для которых понятие «отпуск» ассоциируется именно с таким времяпрепровождением, и очень скоро, к концу второго ходового дня, я должен причалить к избушке старого друга, именуемого в таежной жизни Кэпом, а в миру — начальником облавтодора Александром Мосевниным, чеканутого охотника и рыбака. Из года в год он со своей командой, состоящей из московского генерала, зятя — будущего гендиректора крупного проектного института и главного врача санэпидстанции одного из уральских городов, на месяц ранее моего сафари забирается в свою избу, километрах в сорока ниже по течению реки, чем мое постоянное пристанище.

Генерал, Саня, Кэп и Лева

Обычно наши пути пересекались на день-два, а затем они на двух моторах, груженных рыбой, ягодой и дичью, уходили вниз, оставляя меня хозяйничать на всей опустевшей реке. Спаянная крепкой мужицкой дружбой, закаленная во всяческих передрягах команда принимала меня на время в свои ряды, доставляя огромное удовольствие от общения с этими неординарными личностями. И вот за ближайшим поворотом виден дымок, темная крыша и согбенно застывшая в позе роденовского мыслителя фигура Левы, врача и лучшего кашевара в округе. Озабоченность на его челе не дает повода для шуток, и через пару минут становится ясно, чем она вызвана. А все предельно просто. Впервые Кэп взял в команду постороннего — крупного начальника одного из областных управлений, слывущего офигенным охотником, прошедшим огонь, воду и медные трубы.

Властный, с барскими обертонами в руководящем голосе, поучающий всех и вся, он явно не вписался в спетый коллектив, где не было чинов и чинопочитания и генерал легко мог схлопотать полновесный втык за какую-нибудь ляпу, заглаживая затем свою вину трудом посудомойки или ночного истопника. Как Тартарен из Тараскона, барин вскорости «забодал» всех своими геройствами, и все радостно вздохнули, когда «оне» изъявили желание в одиночку прогуляться напоследок по противоположному берегу часиков эдак на пять-шесть. Снисходительно выслушав вполуха инструктаж Кэпа, он и отчалил пехом часов в десять, пообещав прибыть к обеду, то бишь к шестнадцати ноль-ноль. Однако к половине шестого вечера его еще не было, на выстрелы он не отвечал, и Кэп поднял в ружье поисковую команду, отправившись вверх по реке на одной из моторок минут за сорок до моего прибытия. Темнело быстро, потеплело, и наскоро выпавший снежок вполне мог к утру исчезнуть с лица земли заодно со следами, возможно, заблудившегося бедолаги.

Ежели бы он в точности повторил предложенный Кэпом маршрут, то точнехонько уложился бы в отведенное время, пройдя по захламленному участку тайги с небольшими болотцами, обиталищем нескольких десятков рябчиных выводков, великолепному сосновому парковому бору с многочисленными глухариными копанцами, а затем, повернув к реке и идя вдоль нее обратно, мог в прибрежных озерцах насладиться пальбой по кучкующейся в стаи утке. Лежащий тонким ковром свежий снежок пока хранил оставленные им следы, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы подсечь, в случае сбоя, свой пятный след и по нему выбраться к избушке. Ан нет, что-то было сделано не так, скорее всего, он пренебрег советом Кэпа и перебрался на другую сторону болота, под которым протекала потайная речушка Сойпья. А далее на сотни километров простиралась на север глухая тайга, хранящая непредсказуемые сюрпризы неподготовленному растяпе.

Тем временем зажглись на небе яркие звезды, в таежной тиши редко потявкивала где-то лисица, ухал филин, лес жил своей обычной ночной жизнью. Сидя у костерка, мы пытались спрогнозировать создавшуюся ситуацию, причем каждый час, выйдя на поляну и развернувшись лицом на север, я отстреливал по паре патронов из бездонного барского запаса. Ответом была тишина… По совету Левы заваливаюсь спать, так как поутру и мне, скорее всего, придется присоединиться к поискам. Однако где-то около трех часов ночи на реке застучал лодочный двигатель, и мы в кромешной тьме помогли зачалиться моторке с безмолвной публикой на борту. Вконец измочаленные мужики с нашей помощью вытащили на берег безвольно оплывшую и едва шевелящуюся тушу недавнего «героя». Почти семипудовый, слабо подскуливающий мешок дружно доперли до избы и, раскачав, забросили на нары. С огромным трудом я стащил с его ног болотники и только после этого при слабом свете керосинки разглядел заморенные физиономии команды, плюхнувшейся на лавки и отупело глядящей в никуда.

Покуда Лева устраивал стол и чем-то так аппетитно булькал, к Кэпу вернулся дар речи, коим он и воспользовался на всю катушку. Из этой многоэтажной тирады я понял, что барин все-таки перебрался через Сойпью и уже в тайге начал петлять и кружить, окончательно утратив все ориентиры. След умудрились подсечь еще в сумерках и, вооружившись самодельными факелами из бересты, начали распутывать замысловатые кружева барских натоптышей, время от времени постреливая в воздух. Ответа долго не было, и только в половине первого, в кромешной темноте, прозвучал где-то на пределе слышимости ответный выстрел. Сориентировавшись на звук, Кэп выдал задачу Сане, как самому младшему в команде, зажечь пионерский костер и служить своеобразным маяком в голимой тьме, уже утопившей их в своих объятиях. Выстрел повторился, но уже ближе и как-то сбоку, такое впечатление, что его инициатор продолжает свое броуновское движение. Через десяток минут на Кэпов оклик послышался слабый ответ, и, посадив генерала подле очередного костра, Кэп в одиночку продолжал поиск. Обнаружил он бедолагу по громкому причитанию вперемешку с гнусным матом и угрозами пристрелить любого долбаного зека, приблизившегося к нему на расстояние выстрела.

Как умудрился Кэп подкрасться к топчущемуся на одном месте и тычущему во все стороны ружьем чудику со съехавшей набок крышей, остается загадкой. Выбив из рук этого урода ружье, Кэп не сумел удержать тотчас же рухнувшее ниц тело. Вдвоем с подоспевшим на помощь генералом они не смогли вернуть барина в вертикальное положение. Он наотрез отказался самостоятельно шевелить ногами, бормоча какую-то неразбериху и неся околесицу, так что мужикам пришлось из двух жердей сооружать импровизированную волокушу и переть на себе это говно, ориентируясь на свет генеральского костра. Затем к ним присоединился Санек, и тут-то они прочувствовали сполна, какой тяжкой была доля волжских бурлаков.

Треснув с устатку грамм по сто пятьдесят и поклевав чуток из приготовленного Левой, народ не раздеваясь завалился на нары. Смешно и противно было смотреть назавтра, как барин побитой собачонкой на короткой шлейке неотступно семенил за собирающимся в дорогу Кэпом. Сидя в очередной раз за одним столом в этой компании и лицезрея их милые рожи, подумал я, как жаль, что нельзя загнать на пару недель в тайгу всю нашу зажравшуюся сволочь, дабы выползло наружу и было видно всем их истинное мурло, тщательно скрываемое под маской всезнайства и брезгливого барства. Как жаль…

1981—2006. Стас

 

«Во метет! — пробормотал невнятно Стас, откусывая кусок дратвы от чиненых-перечиненых стареньких бродней. — Ежели так пойдет, то сидеть нам с тобой дня два как минимум». А ситуация эта меня никак не устраивала, так как конец отпуска уже приближался, а душа еще не насытилась теми положительными эмоциями, коих хватает на полгода при одном только воспоминании о захватывающей охоте на пушного зверя в заповедных Стасовых охотничьих угодьях.

А набегались здесь уже прилично, белки было много, соболюшка попадался частенько, а один старый кот увел нас с собаками аж за двадцать пять километров от избушки, и пришлось коротать ночь на трескучем морозе, рядом с огромной елкой, на которую и загнали его наши собаки. Вечером взять его по темноте не удалось, а поутру выяснилось, что, обманув собак, сумел он перемахнуть огромное расстояние до соседней сосны и уйти верхами черт знает куда. Пришлось несолоно хлебавши кандыбать обратно к избе по извилистой ленте заснеженной реки. Собаки крутились где-то поблизости, идти было тяжеловато, и, проходя мимо очередного притока, Стас промолвил: «Да бог с ним, с этим капканом, что стоит на притоке, опосля проверю его уже лыжами», и только прошли мимо, как где-то позади раздался жалобный, на одной тонкой ноте, собачий визг. «Вот сволочь! — в сердцах охнул Стас, — ведь капкан-то с подтягом, вот и попался наконец-то этот сучий потрох, давай, поворачивай, Тимоха, пойдем вызволять этого засранца!»

Повертев по сторонам своей башкой, я обнаружил отсутствие самого шустрого и блудливого кобелька Митьки, отличавшегося мгновенной реакцией и изобретательностью при проведении очередных гнусных акций. Пришлось брести по глубокому снегу метров триста до бедного прохвоста. А капкан-то стоял по-хитрому, при прикосновении к наживке срабатывало незатейливое устройство и вздергивало попавшегося соболя высоко вверх под прикрытие густых пихтовых ветвей, скрывающих жертву от поползновений охочих до халявы ворон и сорок.

Комичная картина предстала перед нами — Митяня, обычно удачно выдергивающий запашистый кусочек мяса, на сей раз окарался, и мелкий капканчик первого номера успел уцепить его за нижнюю губу, а согнутый, как тетива у лука, гибкий ствол вздернул бедолагу вверх, поставив на задние лапы. Увидев подходящего хозяина, мелкий паскудник перестал выть и, кося глазом, задергал в воздухе передними лапами, отлично понимая, что очередное гадство заканчивается для него весьма печально. Стас не спеша выбирал подходящий для экзекуции инструмент: «Нет! Этим дрыном я тебе хребтину перебью, а этот шибко тонок. Во! В самый раз!» И с этими словами, отстегнув капкан и взяв паршивца за шкварник, с энтузиазмом отхлестал его по горбине. Отпущенный на волю, Митька наддал ходу, и вскоре вдалеке быстро растворилась его темная фигурка. «Да, — вздохнул Стас, — нам еще пехать да пыхать, а этот… уже наверняка в своей любимой норе зализывает боевые раны».

Когда в сумерках добрели до избы, из дыры в снегу высунулась радостная Митькина рожа и с восторгом оповестила окружающую среду о нашем возвращении. Ну а к вечеру началась пурга, вот и сидим взаперти, предаваясь воспоминаниям. А вспомнить есть что, ведь не далее как четвертого дня мои длинные ходули во сне столкнули подсыхающее сиденье от «Бурана» на раскаленную печку. Благо что умудрились вовремя проснуться и, высадив лбами двери, вылетели на четвереньках на трескучий мороз в одном исподнем, матерясь и выплевывая из легких сладковатую, коричневую фенольную копоть. Несмотря на неоднократные проветривания, до сих пор в избе висит это приторное амбре, которое не может перебить чудный запах свежих оладушек, а сиденье украсилось очаровательной дырищей прямиком под задницей потенциального наездника. Потягивая из огромной кружки горячий чаек на чаге и уминая оладьи, Стас поведал пару неизвестных мне историй.

1983—2004. Змей

Сладкая полудрема, в которую плавно перетек фантазийный детский сон, донельзя наполненный, как всегда, многослойным винегретом из Гекльберри Финна, Гавроша, Данилы-мастера и Павки Корчагина, внезапно растаяла в полумраке деревенской горницы, разбуженная слабым побрякиванием полутораведерной бадьи, в которой добрейшая бабка Луша начала замешивать теплую баланду для своей многочисленной и ненасытной скотины.

Бабка Луша

«Дубина! Проспал!» — а ведь так толково вчерась подготовился к предстоящей охоте, тщательно протерев вехоточкой, пропитанной солидолом, старенькую одностволку, вытащив в сенки теткины резиновые сапоги и штопаную телогрейку, в карман которой засунул заранее главную ценность — аж цельных пять штук металлических патронов 32 калибра, любовно снаряженных черным порохом, пыжами, нарубленными из старого валенка, и самокатной дробью, раскатанной собственноручно промеж двух сковородок. Суматошно шлепая босыми пятками по крашеному полу, мухой вылетаю в сени, пребольно при этом шарахнувшись об низкую притолоку.

Уже светает, где-то на нижней улице слабо побрехивают пустолайки, а соседский петух, задира и голодранец, равно как и хозяин, словно с перепою, безуспешно пытается прочистить свою глотку хриплым кукареканьем. Байковые лыжные штанцы и старенький свитерок уже на мне, восьмиклинная «москвичка», моя тайная гордость, с пипочкой наверху, уже нахлобучена на макушку, ноги в теплых шерстяных носках всунуты в сапоги, ружьецо в руки — и айда на улицу. За Угольной горой небо уже светлеет, кое-где в избах позажигали лампы, и слабо потянуло щемящим душу утренним дымком затапливаемых печек. Едва не растянувшись на вчерашней коровьей лепехе, наддаю ходу, чтобы поскорее проскочить по старой демидовской плотине на ту сторону речки Ревды, любимой всей сельской пацанвой за изобилие раков и склизких налимов, которых обычно безжалостно кололи трезубыми вилками, переворачивая придонные каменья, и где в бучиле за плотиной в пенистых струях жадно хапала на муху серебристая щеглея.

Мне четырнадцать. И вот уже цельный год, как я охотничаю самостоятельно в этих заповедных бажовских лесах. А началось все с того, что сосед дядя Коля, тракторист, заядлый кротолов и браконьер, прихватил как-то лопоухого городского огольца, сосланного на все лето в староверский Мариинск под надзор любящей тетушки, днями хороводившего с местной голопузой шпаной по соседским огородам и колхозным гороховым полям, на настоящую взрослую охоту. А это не то что ходить с сеструхой по ягоды и грибы в ближайший лесочек, это настоящая, по тем временам еще цельная, непорубанная уральская тайга. Лесистые увалы, распадки, заросшие шипигой, малиной да смородиной, покосы вдоль хрустальных ручейков, где по уловам таились стремительно-серебристые хариузя, щемящее душу густое гудение мохнатых шмелей, неумолчный гам многочисленных пичуг впитала в себя на всю оставшуюся жизнь неизбалованная житейскими радостями безотцовская детская душа.

Простые и вечные как мир прикладные промысловые истины — как запалить в дождь костерок, быстренько стяпать горящую до утра нодью, сварганить непромокаемый шалашик, выдернуть на муху сторожкого хариуса, аккуратно, чтоб не прищемило пакли, навострить проволочный кротовый капканчик и правильно пропищать в самодельную пикульку подманку на рябца — все это намертво впечаталось в цепкую детскую память. А долгие вечера в потаенной избушке на Медяковке, когда после скоблежки кротовьих шкурок и позднего сытного ужина, валяясь на узких нарах, жадно выслушивал завораживающие душу смешные и страшные охотничьи россказни про хитрых лисиц, ушлых волков, простодушных рябчиков и степенных, но ужас до чего увертливых глухарей и умнейших мишек… Навсегда он вбил в мою башку старую охотницкую истину: «НИКОГДА не стреляй мишку без нужды али для забавы какой — человек потому што он в медвежьей шкуре!» И эту истину я пронес через всю свою жизнь, хотя можно было навалять, беспроблемно, этих мишань херову кучу! Вот почему я нутром ненавижу такую модную сейчас «трофейную охоту», когда издалека, комфортно и абсолютно безнаказанно лупят медведей, слонов, тигров и прочую божью тварь.

Тогда-то я и услыхал впервые байку о том, что, оказывается, не врал дедушка Бажов в своих сказах о Великом Полозе, а правда, что тут до сих пор, где-то промеж Шемахой, Шунутом и Полдневой, живет огромный золотой змей. Вот только не каждому дается его узреть, однако молва людская нет-нет да и донесет весть о том, что кто-то, где-то опять же на него натыкался. Мысли о Змее, как и рассказы охотоведа, прошедшего весь север Урала, отца моего друга Пашки, племяша знаменитого по тем временам уральского писателя Олега Корякова, с которым зимой приходилось несколько раз сигать с крыши сарайки в огромный сугроб у них в саду, о запрятанной где-то на дальних северах Золотой бабе, тревожили мою душу, заставляя фантазировать и вздрагивать во сне, суча ногами в нереальном мире грез и геройских похождений. Все эти витания в облаках вмиг улетучились одномоментно с нелепым падением фантазера в старую придорожную колдобину, до краев наполненную коричневой навозной жижей. «Во раззява! Опять размечтался на ровном месте, а ведь ты уже давненько шастаешь по утреннему лесу!»

Сторожкая тишина заповедных боров, клочья тумана по распадкам, роса не только на траве, но и на ажурных кружевах паутины, в которую умудрился вляпаться с разбегу только что. До чего же вкусна эта утрешняя перезревающая августовская малина, а вот чуток попозже, когда солнышко попригревает землю, в нос шибанет терпким запахом свежесметанного сена, аккуратно упакованного в небольшие стожки, там и сям разбросанные по колким покосам, да порадуют глаз огромные гроздья неестественно яркой рябины — благодать! День-то будет скорее всего не охотницкий, слишком уж яркое солнышко да на ослепительно-синем небушке белые-пребелые облака. Ни ветерка, трава уже просохла и отчетливо, предательски шелестит под ногами, время от времени похрустывают под сапогом сухие веточки, а ноги несут меня все дальше и дальше, в верховья речки Далеки, вдоль которой частенько попадаются шустро перепархивающие рябчиные выводки. Самодельный манок, прилипший к пересохшим от азарта губам, выводит незатейливую трель: «Фью-ю-ю, фью-ю-ю, фить-ти-ти-тю!» А вот и ответный посвист, перехлопывание крыльев перелетающих с дерева на дерево молодых, а оттого глупых рябчат, звонкий хлопок выстрела с клубом горько пахнувшего дыма, перезарядка — и еще разок, тепло только что затолканной за пазуху первой добычи, ну, пора и отдохнуть. Лежу, привалившись спиной к упругой молодой березке, лениво пережевывая горбуху деревенского хлеба, любовно завернутую в чистую тряпицу, подталкивая сухой соломинкой божью коровку, карабкающуюся по моей коленке, вдыхаю медвяной аромат молодого сена и еще чего-то, чему и названья-то не придумаешь, — беззаботное чистое детство, где и горе-то не горе, а так, где обиды мгновенно сменяются искренней радостью, пахнет парным молочком и свеженькими шанежками с картошкой.

Куда только все это вскорости запропастилось… Зашелестев крыльями календаря, полетели неотвратимо годы, сотни и тысячи километров тайги и горных дорог полегли под мои сапоги, старенькая одностволка сменилась мощным довоенным «Зауэром», детские мечты и фантазии подернулись дымкой лет, а кое-где и подзасыпались пеплом, однако нет-нет да и всплывет в памяти то светлое, но, увы, неповторимое время. Время, которое неожиданно напомнило о себе в семьдесят пятом году, ошеломившем меня рассказом моей мамы, донельзя рациональной и приземленной, прошедшей суровую школу опера уголовного розыска, до старости лет сохранившей верность коммунистическим идеалам и уж никак не склонной приукрашивать и тем более привирать о произошедшем с ней. А случилось так…

Отдыхая на, как принято сейчас говорить, исторической родине, порешила она спозаранку сбегать на Угольную гору по землянику. Выросшая в деревне, лишенная всяческих предрассудков и очень решительная женщина, присев за очередной ягодкой, внезапно оцепенела от ужаса. Впереди, метрах в пяти, промеж двух кочек медленно текло, чуть заметно изгибаясь и издавая негромкое пришлепывание, желтое, с темными пятнами, и огромное, с телеграфный столб толщиной, чешуистое змеиное тело. Текло оно, как показалось ей, бесконечно, постепенно утончаясь, и, в конце концов, слегка вильнув заостренным кончиком, окончательно растворилось в траве. Стряхнув с себя это наваждение, уронив корзинку с рассыпавшейся ягодой, дунула она на подкашивающихся от неодолимого страха ногах вниз, через кочкарник и коряжины, в сторону дома. Деревенским мама так ничего и не рассказала, боялась, что засмеют, а вот мне сразу же по приезде в город позвонила и попросила срочно подъехать, дабы поделиться информацией об увиденном. Сидя за бутылочкой сухого винца, мы еще раз воспроизвели подробно все произошедшее с ней и не нашли ответа. Не раз глядевшая смерти в глаза, награжденная медалью «За отвагу», мама даже по прошествии довольно-таки длительного времени с дрожью в голосе все повторяла и повторяла свой рассказ.

Засев на следующий день в Белинке, проштудировал ВСЮ информацию о крупных змеях, и о полозах в частности, и вот что надыбал: оказалось, что ареал обитания ПОЛОЗОВ не простирается севернее границы Казахстана с Россией, да и размерами-то они гораздо меньше увиденного мамой. Вот теперь думай и гадай, прав али нет был добрый дедушка Бажов в своих байках о Золотом змее.

P.S. С тех пор каждый раз, отправляясь поутру на охоту из родного села, завсегда старался держать свой путь прямиком через саму Угольную гору в надежде на встречу с Великим Полозом, но, увы… Знать, не дано.

1984—2003. Оборотень

Снег, снег, снег… Неестественно белый, пушистый, он в одночасье накрыл огромным одеялом весь север Свердловской области. А до этого стояли лютые холода, голая земля покрякивала, промерзая, и все таежное зверье чувствовало себя как-то неуютно в этом чернолесье.

Второй день сидим в штабной избе зековской зоны Сарьянка, ждем обещанную дрезину, дабы отбыть в заброшенный поселок Восточный, где лесоразработки давно закончились, но «ус» удалые вояки не сняли, так как охота в тех угодьях уж больно завлекательна. Наша же задача сугубо утилитарна — старый друг Стас решил освоить верховья речки Икса, и мы сподвиглись помочь ему в строительстве охотничьей избушки. Обычное российское раздолбайство затянуло эту затею до середины ноября, и вот мы, нагруженные всяческим необходимым для этого барахлом, уже трясемся по раздрыбанной узкоколейке в компании двух развеселых сержантов, коим была дана командирская указивка — доставить нас в целости и сохранности в пункт назначения.

Договорившись о времени возвращения, тепло прощаемся с ребятами, отлив им пол-литра спиртяги. Нас трое: сам Стас, охотник-промысловик, Володя Чудинов, стендовик, почетный охотник, хохмач и умелец на все руки, и я, ваш покорный слуга. В компании с нами верный Володин Соболь, увешанный собачьими медалями всяческого достоинства, и две рабочие Стасовы лайки — Белка и Дик. Складирование и сортировка привезенного хлама, пиратский набег на полуразрушенные избы поселка, увенчавшиеся добычей всей печной атрибутики, даже чугунной трубы, короткий отдых и начало трудовой вахты. Перво-наперво было найдено укромное местечко в изгибе реки, место потайное и удобное, расположенное километрах в пятнадцати от поселка, затем дружная переноска всего скарба за несколько заходов, строительство жилого навеса, заготовка дров и начало самой пахоты по возведению таежного небоскреба аж в шесть рядов. Работенка тяжелая, деревья рубили вдали от стройки, дружно волокли на расчищенное место, раскапывали и сушили мох, заготавливали жерди под потолок и нары и т. д.

Дрезина

Когда стал прорисовываться рубленный в лапу остов избы, вдруг вспомнили, что мы, оказывается, в тайге и почему-то еще ни разу не поохотились, а посему делаем себе передых с посещением окружающих нас угодий. Сказано — сделано, и поутру уже топчем снег в нескольких километрах от базы. Белки было много, собаки работали непрерывно, а вот собольи следки попадались редковато, да и то свежих не прослеживалось. Мы с Володей и Соболем ушли вверх по реке, а Стас с собаками вышел на выруба с задачей пересчитать и проанализировать все соболиные переходы. К середине дня Соболь повел себя как-то по-странному, вместо широких, так свойственных ему кругов, он начал крутиться возле нас, а затем просто перестал работать и ходил за нами веревочкой. Встретившись со Стасом вечером у избы, узнаем, что Дик, судя по всему, подсек лосиный след и ушел за зверем, а вот Белка опарафинилась: стыдливо вильнув в сторону, вдруг резво рванула в сторону избы, где и была сурово наказана прутиком за такую самодеятельность. Однако Дик на следующий день не вернулся, и мы со Стасом пошли прочесывать тайгу в районе предыдущей охоты. Специфичный сигнальный посвист я услыхал часов в двенадцать. Выйдя на поляну, увидел Стаса с непокрытой головой и в согбенной позе — вся поляна была истоптана, и среди клочьев шерсти и капелек крови, окромя Диковых следов, были видны невероятных размеров волчьи, уходящие затем в ближайшее болото. Дик погиб, по всей вероятности, очень быстро, уж больно неравны были силы. Теперь стало понятно поведение остальных собак — тяжелый волчий дух, долетавший до них, лишал их воли, заставляя прижиматься к людям, искать у них надежную защиту. Потеря рабочего пса — тяжелая потеря, да и кто даст гарантию, что и следующую собаку этот волчара не «подберет», ведь для волка собака — лакомая добыча, и дальние родственные связи здесь не играют никакой роли. После короткого совещания решили на следующий день попытаться подловить разбойника. Рано утром двинулись в район предполагаемой засады. Неподалеку от болота, куда уходил волчий след, и лесного мыска, прямо на вырубах, стояла купа березок, где я и занял огневую позицию, упакованный во все белое, пропитанный пихтовым духом, сжимая в руках запеленутый в бинты мосинский карабин. Стас залег метрах в двухстах правее, за старой узкоколейной насыпью. Ветерок был удачный, он слабо дул прямо в лицо со стороны болота. Через час появился Володя с собаками на коротких поводках и, изредка похлестывая их прутиком, медленно продефилировал между нами и болотом, закручивая петлю обратно к избушке. Вскоре повизгивающие собаки и их экзекутор исчезли в отдалении, и потекли часы ожидания, когда готовность к мгновенному выстрелу борется с накапливающейся усталостью неподвижно замершего тела и только голова незаметно, медленно-медленно движется влево и вправо, отслеживая лежащее перед ней безмолвное белое пространство.

Прошло часов пять, мороз уже забрался во все складки тщательно подогнанной одежонки, когда сзади раздался специфичный Стасов посвист. Разминая затекшие члены, медленно двигаюсь к нему, заранее ощущая какую-то пакость. Сидя на корточках в небольших кустиках метрах в ста двадцати от моей засады, Стас молча показал мне на снег. Волк, незаметно просочившись между нами, уселся прямо за моей спиной, и могу себе представить, как он в душе издевался, наблюдая, как я изображал из себя Великого Охотника. Сидел он долго, даже в одном месте снежок подтаял под тяжелым волчьим задом, затем так же тихо удалился восвояси. Глупость и гнусность ситуации, в коей я оказался, лишили дара речи, и всю дорогу до избушки брел молча, в глубине души кляня себя за тупоумие и самолюбование. В последующие пять дней, что оставались нам в тайге, волк больше не объявлялся, да и снег шел все это время беспрерывно.

Распрощавшись со Стасом, выбираемся в Восточный, где нас ожидает нечаянная радость: узкоколейка покрыта полуметровым слоем снега, и никакой дрезины в поле зрения не прослеживается. Ранним утром следующего дня начинаем топтать лыжами двадцатикилометровую тропу прямо поверх шпал к разъезду с главным путем. В надвигающихся сумерках выбираемся к долгожданной путейской будке с доисторическим телефоном внутри. Покрутив рукоятку и преодолев треск разрядов в трубке, узнаю у дежурного по зоне, что дрезина в ремонте и нам необходимо дожидаться «съема», тем более что он уже в пути. В кромешной тьме, где-то далеко вдали, появился тусклый глаз тепловозика, подтвердившего свое наличие простуженным гудком. Очерчивая фонариком в воздухе круг, бреду навстречу тормозящему составу, от которого к нам уже бегут приготовившиеся к бою два солдата и офицер. Короткое знакомство, выяснение кое-каких подробностей, и солдатики, подхватив наш груз, уже бегут вместе с нами к последнему вагону с расконвоированными зеками. Радостный свист и трехэтажный мат были ответом на наше подселение к этой братии. Тут же в зубах у не курившего уже неделю Володи оказался чинарик, а через пару минут две закопченные кружки с горячим чифиром были буквально всунуты нам в руки. Задушевные разговоры, анекдоты и просто треп неожиданно прервались остановкой у пустынной платформы, на которой приплясывал закоченевший на морозе офицерик. Мгновенная разгрузка, молчаливое перетаскивание барахла парочкой безропотных солдат, и вот мы уже в узкой офицерской столовке. Бог ты мой! И чего же только не было на столе: копченая медвежатина, тушеная лосятина, жареная рысятина вперемешку с соленьями, вареньями и бутылками водки, истекающая слезой стерлядочка, слабопросоленная нельма и пышущая паром горячая картошка! Взятые в плен подполковником и двумя капитанами, замполитом и начальником штаба, мы сразу же сдались на милость победителей. Обалдевшие в своей глуши от отсутствия общения с внешним миром, хозяева принялись за нас творчески и крайне серьезно. Моей в принципе-то мало пьющей натуре был нанесен сокрушительный удар, закрепленный появлением старого долговязого старшины с закопченным чайником в руках. Радостный и уже нетвердо держащийся на ногах подполковник громогласно объявил, что, мол, ни один зек во вверенной ему зоне не может сравниться в изготовлении чифира с данным защитником Родины, а посему необходимо срочно врезать по кружечке сего напитка. Яростно молотящее сердце, подскочившее к самой глотке, было результатом проведенного эксперимента. Чудом вырвавшиеся живыми из этих дружеских объятий, мы еще долго-долго вспоминали гостеприимство хлебосольных хозяев с дрожью во всем теле.

А в январе на несколько дней появился Стас и за рюмочкой чая рассказал продолжение волчьей истории. «Ты, конечно, помнишь старую насыпь у болотца? Так вот, бреду я под вечер, страшно уставший, к своей избушке. Легкий снежок — прямо в лицо, и единственное желание — поскорее добраться домой, поближе к печке. И тут я увидел ЕГО. Понуро опустив огромную голову, ОН тяжело шел от болота к недалекому лесу поперек моего хода, метрах в ста пятидесяти. Почуять меня он не мог — ветер от него, а я стоял как вкопанный. «Белочка» была уже у меня в руках, а в патроннике сидел спортивный патрон из подаренной тобой «спецзаказовской» пачки. Шел ОН боком, виден был весь как на ладони, и я смог спокойно его выцелить.

Такого волчару видел впервые, ОН шел, не доставая брюхом до снега, и я осторожно потянул за спуск. Щелчок осечки… Перезарядка на новый патрон. По новой осечка… Третий — осечка! И на глазах у меня ОН медленно исчезает в подлеске, а затем полностью растворяется в лесу. Достав патрон, вижу четкий след от ударника, переворачиваю его на сто восемьдесят градусов и вставляю обратно в патронник. Никакой обиды, расстройства от неудачи, только глубокое удивление — ведь моя «Белка» еще ни разу не давала осечки, да еще и на таком патроне. Подходя к избушке, увидел на березах приготовившихся нырять в снег косачей, выцелил нижнего: выстрел «негодным» патроном — и косач летит комом вниз. Вот и думай, однако. Уже в Сарьянке, поджидая попутку, разговорился с одним из местных охотников. Оказывается, все промысловики знали этого волка, да и кличку ему дали — ОБОРОТЕНЬ. Сколько ни делали на него засад, облав, сколько ни ставили на него капканов и волчьих ям, как ни хитрили с отравленными приманками, ничего не выходило. ОН методично посещал различные охотничьи угодья, мигрируя с севера на юг и обратно километров двести, не забывая каждый раз прихватывать по одной-две собаки».

Сезон у Стаса не сложился, соболя было мало, видать, основной ход его лежал где-то в стороне. Вот и пришлось ему вернуться на свою старую фазенду в верховьях речки Черной. Так что о дальнейшей судьбе ОБОРОТНЯ ничего не известно. А «спецзаказовские» патроны и «Белка» с тех пор ни разу не дали осечки.

1984—2006. Подарок

Конец ноября. Поздний вечер. Сквозь лоскутные сермяжные тучи, суматошно мельтешащие по тусклому, уже начинающему чернеть небу, изредка ухмыляется ехидной улыбочкой какая-то однобокая и ущербная луна. Холодно. У черта на куличках, по старой, давно заброшенной зековской узкоколейке, загребаясь броднями по щиколотку в снегу, устало бредут след в след два донельзя уставших человека. Вслед за ними, набегавшись по захламленной тайге пару дней, так же утомленно шлепает собака, понуро уронив свою морду почти что до самой тропы. До избушки еще с полчаса ходу, но стремительно темнеет, благо временами скудный лунный отсвет дает еще возможность отслеживать дорогу.

Белка

Жрать хочется до спазмов в желудках, а ведь там, в избе, над печкой, висит ведро с квашенкой, останется только затопить каменку, в которой по старой охотничьей привычке уже заложены дровишки и растопка, стоит только плеснуть затем в ведерко кипяточку, докинуть чуток мучицы и быстро-быстро взбаламутить все это. А потом, потом на зачуханной чугунной сковородке зашкворчат, брызгая постным маслом, аппетитные румяные оладушки. Но все это будет впереди, а пока что втянувшееся брюхо, екая селезенкой при каждом неловком шаге, подгоняет едва шевелящиеся ноги.

Вдруг Белка, доселе едва переставлявшая натруженные лапы, резко спружинившись, рванула в кусты и молча растворилась в ночной тайге. На мой безмолвный вопрос Стас этак устало пробормотал: «Заяц, черт бы его побрал. Задавит ведь, зараза». — «Как?» — «А так, она же не какая-нибудь дуреха гончая, гнать-то не будет, а подрежет угол и уханькает его из-за куста». Вопрос отпал, и, прокандехав еще чуток, мы в изнеможении плюхнулись для передыха на огромный выворотень. Безразлично упялившись засыпающими глазами в проторенную нами тропу, вдруг судорожно хватаюсь за безотказную «Белку» — в темноте прямиком на меня надвигается нечто белое, какое-то дергающееся из стороны в сторону смутное пятно. «Опа! — очнулся от полудремы Стас. — Смотри-ка, Тимоха, сама нажралась до опупения, да и нам ужин тащит!»

Белка молча плюхнула ему на колени крупную заячью голову с прикушенным языком и, подобострастно лизнув Стаса в нос, умостилась клубочком рядышком с бахилами. «Ух, ты, маковка! — подсунув ей под раздувшееся брюхо руку, напарник ласково так резюмировал. — Заботливая ты моя, уж не даст нам с голодухи околеть! Глядь-ка, какой подарочек приволокла!» И мы дружно ржанули…

1987—2003. Прямое попадание

До чего же азартна охота на косачей на лунках! Спрятавшиеся от мороза еще с вечера тетерева не торопятся выбираться из теплой снежной постели, нежатся, наверное, балдеют… Заприметив вчера огромную тетеревиную стаю, облепившую березы перед наступлением темноты, и тщательно заприметив место, осторожно, еще в утренних сумерках, выдвигаемся вместе с Володей Чудиновым на исходные позиции. Идем медленно, шагах в двадцати друг от друга, вскинув ружья и до слез вглядываясь в сиреневатое снежное покрывало, стараясь рассмотреть характерные дырки-лунки, которые оставляют упавшие комом с берез в снег косачи. Тихо, только едва-едва шелестит снег под бахилами да сердце громко колотится от тщательно скрываемого азарта. Обвальный грохот крыльев вылетевшего почти прямо из-под ног лирохвостого красавца сливается с громовым дуплетом безотказного «Зауэра». Вот тут и началось! Бешеная стрельба идет как на траншейном стенде, то справа, то слева снег взрывается от вылетающих на белый свет тетеревов. Бьешь только чернышей, каждый раз задерживая в последний момент палец на крючке, когда перед тобой выпархивает серенькая «полянуха».

Одышка, жаркий пот, разгоряченные лица — и внезапно наступившая тишина. Все! Отстрелялись! Собираем трофеи, у меня три, а у Володи пять краснобровых, с белым задом под шикарным лирообразным хвостом, иссиня-черных птиц. Перекур, костерок, пара кружек крепкого чая с бутербродом, и, договорившись встретиться в пятнадцать ноль-ноль на высоковольтной, у пересечения с зимником, расходимся каждый своим маршрутом.

Володя Чудинов

Идти тяжело, лучше бы на лыжах, но что поделаешь, охота пуще неволи. А день выдался солнечный, не охотничий, бредешь себе потихонечку, разглядываешь замысловатые петли заячьих жировок и скидок. А вот там протянулась ниточка лисьего следа — это Патрикеевна обошла свои владения, сунув острый нос во все дырки, и не дай бог, ежели кто-то из таежной мелочи не успел улизнуть вовремя. Рысиный след, смешные мышиные строчки, крестообразные отпечатки выбравшегося из таежной крепи бородатого глухаря, беличья скороговорка следов. Каждая таежная тварь занимается своим делом, и ты здесь чужеродный и опасный объект, действия которого тщательно контролируются всей лесной братией. Ну, пора и честь знать, надо выбираться к месту встречи, тем более что Володя уже наверняка там, распалил костерок и, посмеиваясь, дожидается моего прихода, прихлебывая горячий чаек.

Солнышко, склонявшееся к лесу, светит прямо в глаза, снег искрится и слепит, сладкий таежный воздух переполняет разгоряченную грудь, легкая усталость потихоньку разливается по всему телу — ну что еще нужно здоровому мужику, вырвавшемуся на свободу из этих каменных казематов. Два выстрела, прогремевшие совсем рядом, заставляют меня ускорить ход и выводят на высоковольтку в самый лирический момент. Посреди сверкающего снежного покрова красуется раскоряченная фигура моего старого друга со спущенными штанами, с остервенением оттирающего свою задницу белоснежными комьями снега. На мое ехидное приветствие он разразился потрясающей силы фразой, объясняющей произошедшее несколько минут тому назад событие.

Выбравшись на место встречи чуть раньше меня, Володя, опьяненный красотой зимнего леса, решил совместить приятное с полезным и, воткнув ружье прикладом в снег и раскурив сигаретку, присел посреди просеки по большой нужде. Специфичный резкий посвист крыльев пролетающей над ним тетеревиной стаи и неистребимый охотничий азарт рефлекторно заставили выдернуть ружье из снега и из положения сидя громыхнуть из обоих стволов. А уж отдача-то у двенадцатого калибра, я вам скажу… Потеряв равновесие, откинутый силой отдачи резко назад, он с размаху влепился голым задом в собственное дерьмо. «Попал?» — соболезнующе осведомился я. Ответом мне было четырехэтажное нагромождение изысканнейших русских слов и выражений, из коих я понял, что попадание было стопроцентным. Косачи, конечно, благополучно смылись, следы произошедшего конфуза вскорости были подчищены, да вот только память людская неистребима, и время от времени Володе приходилось отдуваться, отвечая перед народом на иезуитский вопрос: «Попал?» И отвечал!

1988—2003. Решетка

Весеннее солнце будоражит кровь не только у влюбленных. Почесуха, которая охватывает каждого, кто когда-либо держал в руках весло, в конце апреля достигает апогея и непременно реализуется сплавом где-нибудь на Саянах, Алтае или на наших уральских речках. Так и я, не имея в запасе свободных дней для длительного кайфа, решил в майские праздники, вспомнив молодость, прокатиться по любимой Решетке, где я не был около десяти лет.

Ранним утром высадившись из электрички на Чусводстрое, мы, то есть я и мой годовалый пес Соболь, топаем обратно по путям в сторону канала, соединяющего Волчихинское водохранилище и Решетку. Снег уже почти сошел, оставаясь грязными лоскутьями кое-где по низинкам и в тенечке. А вот воды-то было много, и она с ревом врывалась в тоннель под железнодорожным полотном, чтобы затем могучим потоком кофейного цвета устремиться вниз, к реке, подмывая крутой берег, ломая и круша все на своем пути. Ярко-оранжевый чешский надувной каяк уже был готов к отплытию, оставалось только засунуть в носовую и кормовую часть кое-какое барахло и непромокаемый пакет с запасной одеждой, пристегнуть киперную ленту, тянущуюся от весла к корпусу, и в путь. Каску и спасжилет в этот раз с собой не беру, надеясь на скоротечность мероприятия и свой опыт. Вода подхватывает посудину мгновенно, мимо мелькают прибрежные кусты, поток то прижимает каяк к берегу, то пытается, крутанув, поставить его поперек, а то боковой струей стремится перевернуть. Течение мощное, отвлекаться некогда, весло вертится в руках как живое, и только боковым зрением отмечаю, что моя собака летит параллельным курсом, но вдоль берега. Крутой поворот — и я уже в Решетке.

Бог ты мой! Сколько же за это десятилетие успели натворить эти долбаные садоводы! Какие-то железяки, пристроенные к импровизированным мосткам, колья, торчащие из воды, и прочий подтопленный весенним паводком хлам. Уклон реки, которую летом и курица вброд перейдет, был довольно крут, и вертеться приходилось как белке в колесе. За очередным поворотом вдруг нарисовалась запруда, перегородившая реку, и весь поток устремлялся в небольшой проход в левой части. Тормозить и разворачиваться уже не имело смысла, сейчас главное — грамотно войти в струю. Мать твою! — метровый трамплин слива утыкается в какие-то металлические трубы, талантливо перегородившие все пространство, оставляя узенькую полуметровую щель справа. Опираясь на весло, ложусь на правый борт — резкий удар по корпусу и по заднице, переворот, кульбит и невозможность совершить эскимосский переворот, так как левый баллон разлетается вдрабадан, и я гремлю лысой башкой по каменистому дну. Ноги мгновенно зажало сплюснутым, разорванным баллоном, и из последних сил, все же нахлебавшись, переворачиваюсь вверх головой, удачно цепляясь за прибрежный куст. Все, приехали!

Выволакивая на берег изуродованный каяк, ищу глазами Соболя. Собаки нигде нет, и я, бросив все на берегу, лечу обратно к запруде. За полутораметровой газовой трубой, перекрывшей все русло, — сплошная пена кипящей воды, в которой мелькнула на мгновение какая-то странная черная палка, а затем и собачья голова с прикушенным языком. Все это я отмечаю про себя уже в полете, ныряю, пытаясь ухватить ускользающее от меня тело, и, наконец, это мне удается. Струя подхватывает нас и несет вниз, поколачивая на камнях и переворачивая через голову на перекатах. Пролетаем под каким-то мостиком, поворот — и нас выплевывает в тишинку, на мель.

Волоча за собой пса, выползаю на берег. Мокрый, бесформенный комок шерсти с оскалом белоснежных зубов, прикусивших бледный язык, и при этом никаких признаков жизни. Никогда в своей практике не приходилось реанимировать утонувших собак, да что делать, надо работать! С трудом разжав зубы, пальцем выколупываю всяческую гадость из пасти, вытягиваю язык и, положив пса на колено, начинаю делать искусственное дыхание. Минута, другая — все бесполезно! Отчаяние, охватившее меня, заставляет с удвоенной силой давить и давить на бок любимой собаки. И вдруг медленно приоткрывается левый глаз, пес делает какое-то судорожное движение, и я, уже разложив его на траве, с остервенением продолжаю свое дело. Рвота, захлебывающийся кашель, и вот мой бедолага уже пытается привстать на лапы и тут же валится обратно на бок.

Прижав его к груди, обливаясь от радости слезами, бегу по берегу к толпе, окружившей останки каяка и яростно врущей друг другу о произошедшем. Разогнав матом любопытных, заворачиваю Соболя в теплый свитер, переодеваюсь сам, сгружаю в рюкзак все барахло и, продолжая прижимать к себе трясущееся тело, устремляюсь к станции. Узнав, что до электрички еще полчаса, ставлю Соболюшку на подкашивающиеся лапы, поддерживаю его за бока и жду, когда он оклемается. Минут через пять пес делает, шатаясь, первый шажок, затем второй — ожил, бедолага! А еще через десяток минут, увидев у забора мелкую местную сучку, приободряется и неверной походкой пытается отправиться на свидание. Но не тут-то было: ошейник на место, поводок на руку — ты цивилизованная собака или кто?

Мужичок-садовод, подошедший к платформе чуть позднее и, как выяснилось, наблюдавший наше геройство от начала и до конца, погладив Соболя по голове, произнес: «Ты бы видел, мужик, как он сиганул спасать тебя!» Я крепко обнял пса, и мы замерли, прижавшись друг к другу, сохранив далее верность и любовь на долгие-долгие годы.

1989—2005. Зарубон

Поздний весенний слякотно-вязкий вечер нисколечко не попортил радостного настроения нашей семейной компании, которая после прекрасно проведенного 8 Марта и обмывания шампанским отъезда моего младшего брата на сборы в далекие южные горы шустро топала в сторону центральной на ЖБИ улицы в надежде изловить такси. Вокруг нас с визгом носились дочери-подростки, жены, прижимая к груди букеты тюльпанов, тихонечко чирикали о чем-то на специфичном женском сленге, а мы с братцем умиротворенно молчали, думая каждый о чем-то своем, о птичьем. А вот и широченная, совершенно пустая улица, блестящая от липучей грязи, в свете гирлянды еще не потушенных фонарей на фоне разукрашенного неоном Центрального Кировского Универсама. Редкие машины проносились, не останавливаясь, когда мимо нас прошмыгнула парочка крепких ребят в компании дюже поддатой девицы и заняла позицию чуть-чуть подалее, перехватив тем самым у нас инициативу. Очередной «жигуленок», проскочив мимо них, вдруг резко тормознул подле меня, стекло опустилось, и начался обычный торг с бомбилой.

Неожиданный рывок за правое плечо, совпавший с криком боли отброшенной в сторону жены, слился с мгновенным ударом снизу вверх в челюсть наглеца, попытавшегося оттолкнуть нас от машины. Круто развернувшись в сторону второго, увидел картину, навсегда впечатавшуюся в память: невысокий крепыш в кожанке, резко сблизившись с моим братом, бросившимся на помощь, неуловимым финтом уйдя с линии атаки, левым крюком двинул Сергею в голову. Брат, сделав пару замысловатых шагов, рухнул лицом вниз на землю, а крепыш уже летел на меня раскочегаренной торпедой.

Скоротечная и жестокая уличная драка — не косалка «до первой краски» на заднем школьном дворе, не регламентированная каноническими правилами стерильная схватка на татами, словом, это типичный русский «зарубон» с непредсказуемым финалом, где в ход идет любой подручный материал, будь то обрезок водопроводной трубы, выломанный из ближайшего забора штакетник и далее по тексту… Словом, понеслось! После первого обмена ударами с обоюдной блокировкой схватка приобрела более конкретный характер, противники были примерно равны по уровню подготовки, и все мог решить один-единственный проскочивший удар. Парень был молод, шустр и неудобен в бою — левша. Рисуя восьмерки прямиком на проезжей части, мы выискивали слабину в обороне, рационально окучивая друг друга руками и ногами.

Когда вступаешь в жесткий контакт и не видишь вокруг ничего, окромя переносицы противника, отключается за ненадобностью слух, и звенящий крик дочери я услыхал как бы сквозь вату: «Папа! У него кастет!» Дело принимало смертельный оттенок, так как я внезапно понял, отчего от одного удара лег мой нехилый в принципе брат, тем более что в левой руке гаденыша действительно что-то мелькнуло. Отработанную связку — нырок и крюк слева — я успел ущучить вовремя, резко присев с одновременным ударом в его коленную чашечку. Все-таки он меня достал, и удар, хоть и пришелся вскользь по макушке, был достаточно увесист. Падая, успел зацепить его подсечкой, и борьба мгновенно перешла в партер. Как же я благодарен моему сенсею за те три тренировки «бой в падении»! Катаясь и перекидывая друг дружку в липкой грязюке, как ванька-встанька, мы успели разбить лбы и окучить пару раз по помидорам, не давая противнику провести окончательную атаку. Черт побери! Разница лет в тридцать давала о себе знать, тело у парня было литое и дюже верткое, бился он крепко, а тут еще, когда я оказывался наверху, кто-то ощутимо лупил по ребрам. Очутившись в очередной раз на спине, я вспомнил совет своего тренера: «Расслабься на долю секунды, обмани противника, спровоцируй его на атаку и сразу же работай…» Есть, получилось! Подцепив его ногами за промежность, резко бросаю через себя, переворачиваюсь в полете и вдавливаю, вминаю оба больших пальца рук в шею гада, удачно впечатав их в сонную артерию. Конечно, это страшно, когда перед твоим лицом закатываются под лоб дергающиеся белки глаз, а ноги противника начинают выбивать судорожную дробь, ну не убивец же я на самом деле, и, ослабив хватку, откатываясь в сторону, встаю, пошатываясь, на ноги. Парень полежал, раскинув руки, медленно приходя в себя, затем, перевернувшись на карачки, медленно-медленно привстал. Как-то скособочившись, он хрипло выдавил из себя: «А ты, мужик, ниче…» — и походкой алкаша двинул на противоположную сторону улицы, где девица и обвисший у нее на руках подельник тормознули чью-то «Волгу».

«Господи! Все-таки уберег ты меня от греха!» — подумал я, когда, повернув голову, увидел едва стоящего на подкашивающихся ногах брата. Правой скулы у него не было, заместо нее зияла какая-то темная яма, и, в ярости мгновенно повернувшись к троице, услыхал только истеричный вопль девки: «Все равно мы тебя уроем!», визг пробуксовывающих покрышек и тишину, нарушаемую лишь всхлипываниями всей женской половины команды. Боковым зрением улавливаю знакомый силуэт приближающейся «скорой» и бросаюсь наперерез — противнейший скрип тормозов и адресный забористый мат водилы, благо что они ехали с вызова. Рация, сирена и приемный покой неотложной хирургии. Ночь, тишь и благодать. Сонная дежурная заполняет длиннющий формуляр, а в соседней комнатке кучка врачей, окружив телевизор, ловит кайф, прихлебывая ароматно попахивающий кофеек. Жгучего желания взглянуть на пострадавшего у них не прослеживается, что, после двух напоминаний о врачебном долге и клятве Гиппократа, они мне четко и обрисовали. Делать нечего, сломив сопротивление внезапно активизировавшейся девы, набираю знакомый номер, и это в час ночи, заспанный голос моего друга, главврача сей больницы, мгновенное понимание им ситуации и просьба пригласить дежурного доктора к телефону. Небрежно так приблизившись, белохалатник вальяжно берет трубку, внезапно бледнеет, багровеет и, промямлив в нее: «Да, да, сейчас», поворачивается ко мне с воплем: «Где?» — «Да здесь!» И уже через минуту каталка с братеней с грохотом исчезает в разверзшейся глубине больничного лифта. Ситуация меняется кардинально, я обласкан, раздет и приглашен на чашечку кофе. И тут-то выясняется, что вся рожа и руки у меня в сукровице, на макушке налилась перезрелой сливой огромная шишка от удара кастетом, а из прокушенного пальца хлещет кровь. Через пару минут, перевязанный и умытый, слегка расслабившись, заступаю на томительно затянувшееся дежурство. В голову прет всяческая чепуха, прерванная через полтора часа появлением брата в сопровождении двух врачей. Видок у него дюже пожухлый, физиономия скособочена и пятниста, но реагирует на все адекватно, только вот пытается пошутить как-то невнятно. Оперировавший хирург коротко докладает о проделанной работе и успешной, с двух попыток, сборке порушенной недругом скуловой кости, удивляясь самообладанию и терпеливости пациента, и добавляет, что, придись удар повыше всего только на пару сантиметров, пришлось бы ему остаться без работы.

Поблагодарив умельцев за ударный труд, отбываем восвояси, предварительно осведомившись, а не повлияет ли сей инцидент на скалолазные способности индивида и возможно ли в принципе в таком вот распрекрасном виде ползти на семитысячник. Получив принципиальное добро и пару дельных советов для Жеки Виноградского, бессменного эскулапа всех предыдущих экспедиций, предстаем вскорости пред очами наших любимых супруг. Дети, вдоволь наревевшись, уже дрыхнут без задних ног, жены же в состоянии полнейшей прострации, выкушав до того по чуть-чуть водочки, начинают рассказ сторонних наблюдателей. Оказывается, когда мы уже катались по проезжей части, девица ринулась в бой, колотя меня ногами и не обращая внимания на несколько шлепков букетом по физиономии, полученных от моей супруги, пока на нее не налетела разъяренной фурией моя тринадцатилетняя дочура. Грамотно проведенный «сэйкэн аго учи», прямиком в сопатку, отрезвил дуреху и напрочь вывел из игры. Зажимая ладонями расквашенный нос, она злобно прошипела: «Все равно наш мастер по боксу вашего седого хмыря замочит!» Не получилось, однако… Не свезло. А поутру, аж в полседьмого, объявился нежданно мент и стал снимать показания, чем немало удивил всех, привыкших к полнейшему пофигизму нашей доблестной милиции в таких случаях. На ближайшей же тренировке «сенсей», внимательно изучив мою побитую рожу и выслушав подробности, задумчиво так протянул: «Судя по манере боя, это скорее всего кик-боксер. Но за железку-то наказать его надо. И не твое это дело, сами разберемся». И, как всегда, он оказался прав: парня сосчитали быстро и кулуарно воздали ему по заслугам. А через месяц возвратился брат с разукрашенным всеми цветами побежалости личиком, что не помешало нам весело сей же момент в узком семейном кругу и отметить.

Прошло года два, и дела занесли меня в охранную фирму ИНТЕР-БОСС. Проходя по внутреннему дворику, краем глаза уловил нечто и, мгновенно обернувшись, глаза в глаза встретился взглядом с НИМ, сразу же опустившим голову к колесу поддомкраченного джипа. Ну и пусть его, Господь ему судья! Да и неинтересен он мне сейчас…

1991—2004. Люська

«Каждый рыбак мечтает поймать большую, а еще лучше — гигантскую рыбу. А некоторые рыбы мечтают поймать рыбака. Такие хищники обитают не только в морских глубинах и тропических реках, но и у нас на Севере. Ханты считают, что в гигантских щук превращается водяной дух Сарт-лунг. Рыба-оборотень живет в глубоких омутах и легко может перекусить лодку», — Антон Нелихов, «Джуутку-наен — кошмар севера» («Охота и рыбалка», 2008, №12).

А вот и предпоследний крутой поворот речки перед долгожданной избой. Чтой-то я на сей раз разрезвился — иду с опережением графика часа на два. А причиной тому — прекрасная осенняя погода, попутный ветерок в спину, великолепное настроение, вызванное созерцанием всей этой прелести — ярко-голубого, без единого облачка неба, красно-желто-зеленого разноцветья разнообразнейшей растительности по берегам и остро ощущаемое хребтом чувство полнейшей раскрепощенности утомившегося от городской жизни человека. Только что по правому берегу исчезла за поворотом газочурка, от которой осталась лишь обветшалая и уже давным-давно обрушившаяся крыша, а ведь в сталинские времена, когда в верхах реки, в самом комарином царстве, тяжко стеная, жила своей угрюмой и страшной жизнью огромная политическая зона, по реке ходили допотопные катера с огромными, вертикально поставленными и густо чадящими бочками газогенераторов, для подпитки которых и заготавливались здесь так называемые деревянные «чурки».

Прямо передо мной, на крутой излучине и на самом берегу, торчит огромнейшая сосна, в корнях которой поколения глухарей вырыли глубокую «закопушку», и не было года, чтобы она пустовала. Вот и сейчас, предварительно высунув из норы длинную черную шею и обалдев от увиденного, стартанул оттуда прямо над кружащимся «уловом» гигантских размеров глухарище. Место-то они облюбовали для себя идеальное: по обе стороны речка просматривается метров на сто и подкрасться к «закопушке» по воде практически невозможно. Но зрелище улепетывающего за пределом выстрела над самой водой красавца заставляет резко трепыхнуться охотничье сердце. Притормозив перед «уловом», размахиваюсь под ехидным взглядом Соболя своим старым спиннингом и шлепаю самодельный «шторлинг» в самый эпицентр ямищи. Страшенных размеров «борода» и завершила этот гениальный заброс. Соболь, перебравшись через грузовую площадку, с паскуднейшей улыбочкой иезуитски наблюдает за моими потугами распутать оную.

Обычно он азартно болеет, когда на блесенку садится очередная щука, громким лаем, типа «тащи-тащи», сопровождая добычу до самого борта, а затем, после заточения ее на кукане, брезгливо так отворачивает в сторону свой кирзовый шнобель. Но сейчас он с огромным любопытством разглядывает исчезающие под непрерывные и идущие от самого сердца матерки распутанные кольца толстенной немецкой лески.

Фу-у-у!!! Наконец-то распустил все, и пора уже спасать наверняка зацепившуюся за какую-нибудь коряжину, любовно сделанную собственными руками блесну. Так и есть — зацеп! Непрерывные подергивания и маневрирование байдарой дают свой результат, и подрагивающий от тяжести зацепившейся коряги мой восьмигранный спиннинг, самолично фрезерованный из прутка бронированного алюминия марки В95, начинает тащить эту мерзость наверх. Молча отпавшая от неожиданности чушка моего верного пса, а затем и мои вывалившиеся из орбит глаза отреагировали на медленно, как на лежащей в проявочной кювете фотобумаге, формирующуюся из ничего огромную зубастую пасть всплывающего совершенно вертикально монстра. Медленно-медленно из воды торчком появилась чудовищных размеров голова донной щуки! Блесна, зацепившись за нижнюю челюсть и временно парализовав это чудо своим попаданием в некую болевую точку, позволила мне дрожащими от нетерпения руками просунуть «колобашку» кукана через мерно шевелящуюся жаберную щель. И только отцепил ножом блесну, как туша рухнула в воду, все и началось!

Младшая внучка Люськи

Черпанув бортом, байдара развернулась лагом, и если бы не отчаянное дерганье рулем, все могло бы закончиться весьма плачевно, а так мы устроили подобие ипподромных бегов по всему окружающему нас водному пространству. Грамотно подныривая под днище, эта хабазина несколько раз попыталась нас перевернуть, но крепко привязанный к правому борту короткий стальной плетеный тросик не давал ей, на наше счастье, должной свободы. Нелепейшие галсы, закладываемые хлипким суденышком, могли бы изумить любого стороннего наблюдателя, но, увы, окромя судорожно вцепившихся в борта двух придурков, никогошеньки в окрестностях больше не прослеживалось. А уже вечерело, и вместе с подступающими сумерками наконец-то начал угасать энтузиазм нашего скакуна. Медленно подтянув к борту то, что находилось в воде, я содрогнулся от увиденного — огромная, почти моего роста, слабо шевелящаяся глыба ненавистно упялилась на меня желтыми, широко посаженными на плоской и покрытой болотной зеленью башке, злыми и холодными глазищами. Развернувшись на пятачке, я тяжело поволок за собой так неожиданно свалившийся нам на голову трофей. Выбравшись на берег, перво-наперво вколачиваю топором у самой воды толстенный кол и закрепляю на нем петлю кукана. Уже после ужина, прислушиваясь к тяжелым всплескам и размеренному бултыханию в черной как смоль воде, порешили мы с Соболюшкой окрестить это страшилище Люськой.

На следующий день, при ярком солнечном свете, внимательно, присев на корточки у самого берегового среза, рассматриваю в подробностях свою добычу. Необычные пропорции торпедоподобного тулова, около четверти занятого приплюснутой башкой, на коей мерцали злющие глаза, мощный лопатообразный хвостина, темно-зеленая, со слабо просматривающимися бледно-желтыми пятнами туша, слабо шевелящая плавниками и жаберными крышками, предстала передо мной. Зрелище незабываемое — и не для слабонервных. Сколько разнообразной рыбы отловил я в своей жизни, но ничего подобного мне ранее не перепадало. И еще последующие два вечера, после ужина, приняв наркомовскую чарку, я спускался к воде и вел долгие разговоры с безмолвной Люськой о жизни, судьбе и карме. Она сосредоточенно внимала моим разглагольствованиям и думала какую-то свою думу, не мигая таращась на меня своими холодными зенками. Соболь же так ни разу и не составил мне компанию и даже, как-то презрительно поглядывая в мою сторону, подозреваю, подумывал, а не поехала ли крыша у его хозяина?

На третий день я пассатижами перекусил тросик и выдернул деревяшку кукана… Люська зевнула и медленно-медленно, слегка пошевеливая грудными плавниками и хвостищем, сносимая легким течением, стала растворяться в темной воде. Еще миг — и она окончательно и безмолвно исчезла в глубине. Долго-долго еще сидел я на корточках, вглядываясь в хитросплетение струй, шевеление водорослей, прислушиваясь к журчанию холодной воды и шелесту осыпающихся с деревьев желтых листьев, умиротворенный и задумчивый. На душе было благостно и покойно…

Старшая внучка Люськи

1993—2014. Маски-шоу

Привычка приходить на работу за полчаса до ее начала заложена в меня изначально. Вот и теперь, очутившись около входных дверей в наше здание, где маялся какой-то субъект в светлом плаще, был несколько удивлен обилием авто, скучившихся на стоянке, что нетипично для столь раннего времени. Задумчиво поднимаясь по ступеням, мысленно прокатывая предстоящий объем работ, взялся за входную ручку и… пендель, совпавший с открыванием двери в холл, внес меня прямиком в белые рученьки двух интеллигентов в серых костюмах и при галстуках. Мгновенное желание уханькать инициатора поджопника сменилось легким недоумением при звуках приветствия от одного из серых: «Ты кто?» Тренированный годами организм сработал мгновенно: «А ты кто?» — чем поверг оного в легкое замешательство, которое переросло в помахивание какой-то красной корочкой и фразу: «Старший следователь <…>». — «А я генеральный директор ЛИНИНКОМ, и чем же я вам обязан, господин старший следователь?»

Мамочки родные!!! По периметру холла грамотно рассредоточились крупные фигуры в черном, в касках, с «сучками» в руках и в намордниках. Ба! Да это же маски-шоу, обязательная в наше время атрибутика наездов доблестных силовиков. «Пройдемте, пожалуйста», — выдавил из себя второй серый и махнул ручонкой налево. «Пардон, — ответствую ему. — Я страдаю правым уклоном, и мне, естественно, направо». И в его сопровождении проследовал в свой кабинет, где меня ждало удивительное зрелище… За моим столом сидел юный серый и с увлечением копался в моих бумагах, заглядывая в мой органайзер. «Опаньки! — изумился я. — Ты что здесь делаешь, дитя мое? Объяснитесь, уважаемый». Оный деятель, надув щеки, выдал: «Провожу обыск с изъятием документов на основании соответствующего ордера!»

Прервав его на полуслове, потребовал предъявить казенную бумагу, которая, как выяснилось, находится у старшего оперативной группы. Пришлось все же пройтись налево, в кабинет президента нашего холдинга, где в его кресле вальяжно развалился некий субъект в распахнутом пиджаке, а в наплечной кобуре прослеживался аж «Стечкин»! Представившись, выясняю, что данный деятель является следователем по особо важным делам, некто М… ман, т. е. важняк. А это круто! А на диване, несколько в стороне, поджав калачиком ноги, устроился собственной персоной, с ехидной улыбочкой на лице, наш президент, Владимир Александрович, в простонародье просто Вовик. А предъявленная мне официальная бумага гласила, что обыску и т. д. подвергается организация, на нашу беду находящаяся на одном с нами этаже и в дальнейшем переросшая в пресловутое ОПС «УРАЛМАШ»!

Выяснив это, я потребовал сатисфакции и прекращения несанкционированного «наката» по прихоти спецслужб. Но господин важняк выдал информацию о том, что он, обладая своими полномочиями, вправе принимать решения о расширении круга подозреваемых, черт знает в чем! Против ветра, сами понимаете… В это время два вспотевших орла наконец-то вскрыли огромадный сейф и с энтузиазмом стали пересчитывать вытащенные из него денежные знаки, огласив затем боссу конечную сумму. В диалог неожиданно вмешался Вовик, юрист по образованию, кстати: «А где же еще лимон?» — чем поверг всех в состояние ступора. А Вовик продолжал: «А где же понятые?» Вот тут-то они и забегали… Через несколько минут в кабинет втолкнули мужчину и женщину, выловленных прямо на улице и обалдевших от этого.

Получив наслаждение от происходящего, я отправился в свой офис для продолжения общения с засевшим там опером, который уже приготовился упаковывать две пачки документов, присовокупив туда же мой органайзер! Данный порыв был прерван моим вопросом: «А в связи?» — «По указанию начальника!» — «А где же опись?» — вопрошаю с недоумением. «А вот», — и сует мне листок, на коем значится, что изъято сто три листа документации. «Какой? — вопрошаю я. — Решений очередного партсъезда, стихов Баркова или просто резаной бумаги?» Он обалденно вылупил на меня свои зенки. «Вот что, дорогой, изволь старательно переписать все документы, проставь дату и время, пронумеруй, подпиши и оставь место для моей подписи об ознакомлении». — «Дак это долго!» — выдавил он растерянно. «А за что же ты зарплату получаешь?» — съехидничал я. И вот он, сопя и высунув язык, осилив сей труд, выдал мне вексель и уволок все своему боссу.

Проходя вновь в кабинет президента, насладился картиной вытряхивания масками-шоу из братвы, стоящей нарасшарашку вдоль стен, так необходимых для их жизнедеятельности предметов непосильного труда: бейсбольных бит, нунчаков, кусков арматуры и т. д. Важняка уже не было, а Вовик дописывал заявление в прокуратуру с воплем о произволе наших доблестных органов. Посовещавшись, я, захватив и его произведение, присовокупив свое, аналогичного содержания, рванул на машине в их логово на Фрунзе. Помахав перед дежурным капитаном удостоверением администрации города, нашел кабинет М… мана и очень удивил его хозяина своей прытью. Вернуть отобранное он отказался, свалив все на приказ начальника, срочно укатившего в командировку.

Участливый майор, бежавший по коридору с деловой папочкой под мышкой, вежливо указал на кабинет неожиданно исчезнувшего начальника, куда я предпринял попытку, предварительно постучав, войти. И мне это удалось! А далее, как в японской церемонии, после обмена визитками и поклонов на ковер был вызван сам инициатор всего произошедшего. В результате выяснилось, что тот самовольно превысил все свои полномочия и обязан сей час же принести пред ясные очи хозяина весь свой улов. Передавая нахапанное, он бормотал о том, что там-де наличествуют реквизиты и телефоны приемных Ельцина, Бурбулиса, Росселя и иже с ними, после чего бесславно испарился. Вновь последовало продолжение церемонии, рукопожатия и предложение, в случае чего, обращаться прямо в этот кабинет. Я же, прихватив свои бумаги, в свою очередь, пригласил его к нам на Колыму, и, под обоюдный хохот, расстались весьма довольные собой. А в холле нашего этажа уже были накрыты столы, и весь коллектив холдинга с энтузиазмом принялся за дело, время от времени произнося тосты за защитников нашего спокойствия!!!

1991—2014. Аннапурна, ау!

«Кончай спать! — раздался в трубке поутру голос брата. — Сбор по боевому к концу дня! Слушай, братеня! Завтра в 16:00 из Шереметьева вылетает группа альпиняк в Катманду, и далее трекинг под Аннапурну, да у них накладка — заболел четвертый, а билеты уже заказаны и т. д. Ты как?» — «Зашибись!» — ответствовал я, уже прокачивая в голове свалившуюся как снег на голову проблему: работа, жена, деньги, шмотки и т. д. К вечеру все было в ажуре: зам берет на себя все по работе, супруга не в восторге, но отпустила, барахло собрать как два пальца об асфальт, билет на ночной рейс до столицы в кармане и телефон непальского посольства в записной книжке. Понеслось!!!

Массив Аннапурны Главной

Утром встречаюсь с троицей: Володя, Саша и Галка Першина, боевая подруга Валеры Першина, нашего с Сережей старого другана, заслуженного мастера спорта по альпинизму. Володя оглашает задачу: знакомство с Катманду пара дней, пока оформляется пермит, сам трекинг семь суток, в общем недельки две. «Готов?» — «Как юный пионер, всегда готов!» Рюкзак и палки для скандинавской ходьбы оставляю у ребят, а сам лечу в посольство, где меня уже ждет предупрежденный братом клерк. Барашек в бумажке — и виза у меня в кармане! Форверст!

Под крылом синий-пресиний океан сменяется безжизненной пустыней, и вдруг впереди из ничего вырисовывается огромный оазис с огромными же белыми зданиями и широченными шоссе с цветными капельками бегущих авто. И это не мираж, а Эмираты. Двухчасовая посадка, лихие усатые полицейские с хромированными пугачами в открытых кобурах, беспошлинные магазины, затоваривание блоками так любимых императором сигарет для будущего бартера и старт уже в Непал. Упершись носами в иллюминаторы, с восторгом созерцаем дефиле огромных снежных вершин с узнаваемыми Лхоцзе, Эверестом, и, далее, заход на посадку, толпы аборигенов, атакующих прилетевших, пока еще улыбчивые пограничники, узревшие герб РСФСР на наших футболках, и, как следствие: «ГОУ! Рашен!» — и, без контроля, на выход из аэровокзала.

Такси, нагруженное до не могу, узкие улочки, калейдоскоп разнокалиберного и разноцветного транспорта — от ржавых «тойот» до супермодных моделей. Гостиница, тараторящий на сносном русском перекупщик, над которым мы шутили, что, мол, он нечаянно зачат непалкой и непальцем, сдача ему по списку фотоаппаратов, биноклей и сигарет, рывок за получением внутреннего паспорта на посещение окрестностей восьмитысячников, покупка необходимых мелочей походной жизни и кайф в ресторане под открытым небом, где наглая обезьяна скоммуниздила у меня банан, стоило только отвернуться. Поутру улыбающийся прохиндей отслюнявил нам вырученные деньги, не забыв про свой процент, и вот мы уже в автобусе на Покхару, начало нашего путешествия.

Туземные грузовики, увешанные какими-то побрякушками и цветными тряпками с бахромой, облепленные аборигенами, непонятно как на приличной скорости разъезжающиеся с нашим автобусом, при том, что с одной стороны отвесные скалы, а внизу, в ущелье, булькает горная речка. Капец!!! А на очередной остановке, где туземцы готовы были влезть в окна со своими фруктами, прихватив каремат, я забрался на крышу нашего транспорта, где обнаружил двух балдеющих от счастья америкосов, и наслаждался открывающимися видами офигенной природы. Обдувало ветерком, и можно было размахивать ручонками, отвечая на приветствия улыбающихся аборигенов: «Намасте»!

Я в Непале

Покхара поразила нас патриархальностью, великолепными видами белеющих вдалеке гор, огромным озером, где запросто можно покататься на лодке. Семейная гостиница, приличная кухня — расслабуха перед «ишачкой». Поутру такси забрасывает нашу банду к началу тропы у деревушки Ная-Пул. Подъем изначально крайне крут, затем несколько успокаивается, и через несколько деревушек, окруженные толпой тараторивших на английском ребятишек, мы оказались на трекинговой тропе, выложенной камнями и с небольшим уклоном уходящей наверх. И кого только на начальном участке мы не повидали: японских школьников с гидами, пожилую англичанку на носилках, увешанных фотоаппаратами седых американцев, но больше всего нас поразили слепые, шедшие, как на картине Брейгеля, друг за дружкой и жадно вслушивающиеся в речь проводника, описывавшего открывающиеся за каждым поворотом красоты. Постепенно тропа пустела, мы обгоняли шерпов, шлепающих зачастую босиком и волокущих огромные плетеные корзины со всевозможной лабудой на головном ремне. Попробовал и я сей способ, чуть не поломав свою тренированную шею и мгновенно побелев лысиной в попытке рассмотреть свою задницу сзади.

Встречавшиеся изредка непальцы с улыбкой на лице приветствовали нас: «Намасте!» — а мы дружно им отвечали. Тропа то ныряла вниз, то круто уходила вверх, но темп движения у нас был приличный, и вскорости, после подвесного моста, мы подошли к Джиму-Дангу, славящемуся своими горячими источниками, куда мы с радостью зашвырнули визжащую Галку, мгновенно отправившись вслед за ней. Я же совсем чокнулся и прямо из горячего бассейна нырнул чуть повыше водопада в местную речку, не приняв во внимание весьма быстрое течение перед водопадом, так что пришлось повкалывать, прежде чем зацепился за берег, вызвав чисто русские восклицания своих друзей.

Затем дорога до Чамронга, где устроились в местную гостиницу-лоджию с минимумом комфорта, зато с обильной подпиткой для проголодавшихся организмов. Оказалось, что это последний относительно крупный пункт на всем треке. Окрестности постепенно менялись, сады, бамбуковые заросли и рисовые поля на крутых склонах (сколько же труда вложено в эти террасы, а ведь их еще надобно и поливать!) постепенно переходили в настоящий горный пейзаж со скалами, водопадами и осыпями.

Наконец, после Фиш Тэй появились, во всем своем великолепии, гималайские ГОРЫ! Переходя по очередному подвесному мосту, залюбовались открывшимся видом на шеститысячник Мачупучаре (Рыбий хвост) — священную непальскую гору, восхождения на которую категорически запрещены. Тропа становилась безлюдной, мы обогнали единичных шерпов да четверку немцев, идущих с портерами также под Аннапурну. Из лоджии Реал Сунива Мачупучаре (6 990 м) открылась во всей своей красоте на фоне белоснежных гор. Ущелье постепенно сужалось, растительность практически исчезла, сказывалась высота. После Бамбу Лодж тропа резко падает вниз, чтобы затем наверстать высоту подле очередной лоджии. Прошли Мачупучаре Бэйс Кэмп и, набрав высоту в 3 200 метров, уже обозревали Мачупучаре в другом ракурсе. Открылся изумительный вид на Южную Аннапурну, тропа сужается, ночью подмораживает, остается третий день до АВС (Аннапурна Бэйс Кэмп).

Неплохая скорость, настроение прекрасное, ни у кого нет пресловутой «горняшки», катимся дальше. А вот и чудо! АВС (4 200 м) в обрамлении огромных заснеженных гор, завершающихся громадой великой АННАПУРНЫ, первого покоренного человеком гималайского восьмитысячника (восхождение французов в 1950 году). На следующее утро катим вперед до вью понта (5 000 м), почти к самому леднику. Проходя мимо двух распрекрасных палаток «Буффало», вспугиваем янкерса, который, зажмурившись от солнца, восседал в позе орла, отдавшись кайфу освобождения от излишнего в организме. Увидев среди нас даму, он рванул гусиным шагом, волоча за собой штаны, под дружный хохот всей нашей компании. А вообще-то ощущения непередаваемые: Гималаи — во всем своем великолепии, при ярком солнце, со всеми своими ущельями и ледниками, а где-то внизу прорисовывается Мачупучаре. В группе полный порядок, никого не донимает «горняшка», хотя недостаток кислорода уже ощущается.

Фотографируем, Володя снимает все на камеру, последний прощальный привет Аннапурне — и вниз, к АБС, где в одной из лоджий и умащиваемся на ночлег. Проскочили все за четыре дня, пора и честь знать, назавтра вниз, вниз, в цивилизацию. А посему в длинной лоджии-столовой делаем отвальную. Длинный деревянный стол, лавки по обоим бокам забиты альпинистами, разноязычный гомон, хохот и отменный аппетит. А на такой высоте и кормят отменно! Пара непальцев на газовой горелке готовят офигенный рис с различными приправами, зелень, мясо и рыба по желанию. Мы дружно достаем альпинистские стальные кружки, я лезу в задний карман за зиковской фирменной фляжкой. Набулькиваю каждому на два пальца витамина «Ш», открываем по баночке красной икры и, дружно хряпнув, закусываем деликатесом, черпая его ложками. Оживленная скороговорка по ту сторону стола — и перевод Саши: «Смотри, Ник, русские-то рыбьи яйца ложками лопают!» Четверо янкерсов с любопытством упялились на нас.

Ба! Да это же хлопчик из «Буффало». «Давай дружиться!» Их старший, Бен, интересуется, что же мы пьем? Пришлось объяснять, что чистый спирт. Он не понимает, и тогда Саня проводит курс молодого бойца: «Ты, Бен, джин пьешь — и как? С тоником, вероятно»? — «Йес, йес», — соглашается тот. «А ты пробовал без тоника?» — «О, это круто!» — ответствовал тот. «А вот спирт в два раза круче тоника, хочешь попробовать, а?» И бедолага неосмотрительно согласился, предварительно получив подробнейшую инструкцию по применению… Вот уже все готово, кружка в руке, ложка с красной икрой наготове и… Кретин, он же, резко выдохнув, резво опрокидывает напиток в глотку. Мамочка моя!!! Резко выпрямившись, он, багровея и перестав дышать, вытаращив глаза, валится набок! Блин, это же международный скандал, а вдруг он копыта откинет! Все его подхватывают, хлопают по спине и щекам, пытаются на ходу делать искусственное дыхание… Наконец он приходит в себя и, утирая слюни, сопли и слезы, начинает дышать. «Ну как?» — вопрошает Саша. «Вэри вэл!» — получает ответ. И понеслось… Радости нашей нет предела, я дунул за очередной фляжкой — и поехали. Приехали аж к двенадцати ночи, когда янкерсы лежали стадно на столах, что-то мыча и громко икая. А нам пришлось, пыхтя и стеная, перетаскивать четырех здоровенных кабанов до их палаток. В свои спальники мы падали уже почти трезвыми, а в шесть утра, перекусив галетами, стартовали вниз.

С бодуна поначалу идти было тяжеловато, но затем, с первыми лучами солнца, мы зачарованно глядели на открывшуюся в ущелье картину. Офигенная красотища впереди! Я всегда считал, что Рерих в своих полотнах специально колдовал над красками, придавая им нереально яркие тона, ан нет, все было именно так, но только все это длилось недолго, и краски блекли, приобретая обычную тональность. Вдруг Саню скрутил неудержимый хохот, и он, всхлипывая и стеная, выдавил фразу, от которой мы чуть не упали от смеха: «Ребята! Мы же не предупредили янкерсов о том, что поутру ничего пить нельзя!» Когда мы отошли от смеха, и идти-то оказалось полегче.

Смех смехом, но на третьи сутки мы были уже в Покхаре, предварительно на пограничном пункте упросив офицера поставить печать на бутылку «Столичной», совершившей с нами весь маршрут. (В дальнейшем она была распита в «Харбине» в компании всех наших друзей-альпинистов.) А потом, по случаю задержки вылета, мы провели в Катманду три великолепных дня в компании моего тезки, советника нашего посольства, жена которого уехала на экскурсию в Индию. Благодаря его «Тойоте» и ему как экскурсоводу мы посетили кучу храмов и святых мест, побывали на базаре, наблюдали непальские похороны и празднества. Открыв рты, мы выслушали рассказ Валеры о только что отгремевшей войне с маоистами и поприсутствовали на грандиозной демонстрации голозадых «трудящихся», волокущих транспаранты с до боли знакомыми лозунгами «Все отобрать и поделить!». Апофеозом же было посещение казино, в которое, вместе с авиабилетами, нам выдали по две контрамарки на 50 непальских рупий! Вот уж повеселились! Я даже оказался в небольшом наваре и мнении, что больше в такие заведения я ни ногой. А янкерсов мы больше не видели, и, как сказал Володя: «Пущай их. Пиндосы они и есть пиндосы!»

1992—2010. Геопатогенные зоны

Всю-то мою жизнь меня волновало все новое и необычное. Зачитываясь трактатами о Шамбале, йоге, парадоксальных открытиях и мистических тайнах древности, старался понять природу человеческого существования и скрытые возможности гомо сапиенса. И вот однажды мой старый приятель, позвонив, сообщил, что в наш город приехал специалист по биолокации и набирает небольшую группу людей, интересующихся данными проблемами. Записавшись туда предпоследним, с огромным интересом прослушал соответствующий курс и прошел практическую подготовку, причем шеф изначально предупредил нас, что из группы в десять человек, возможно, один проявит отличные способности управлять рамкой, человека два-три станут хорошистами, столько же середнячками, а остальным обломится. И как в воду глядел (кстати, сам он спец по определению глубинного залегания воды, причем с положительным исходом в 92%): один из нас блестяще освоил сию премудрость, а я попал в тройку хорошистов. Выдавая нам сертификаты эниооператоров, шеф предупредил, что можно, при желании, совершенствовать свое мастерство, переходя от работы с маятником к ясновидению, яснослышанию и яснознанию. К сожалению, из-за загруженности работой пришлось остановиться на первом этапе. Наш же отличник, с которым до сих пор поддерживаю дружеские отношения, забрался в такие глубины…

Мой же удел — находить геопатогенные зоны, чем я без корысти занимаюсь до сих пор, проверяя жилища и офисы своих друзей и знакомых на наличие оных. Причем за годы накопилась негативная статистика, касающаяся моих подопечных, к сожалению, подтверждаемая целым букетом летальных исходов. И порешил я, что не грех ознакомить максимум людей с этой проблемой, дабы знали они о существовании еще непознанного ими.

Итак: «Природа до сих пор еще полна тайн и загадок, которые предстоит выяснить. Среди них две особенно занимают умы людей — геопатогенные зоны и биолокация. Обе они тесно связаны друг с другом, потому что геопатогенные зоны обнаруживаются только с помощью биолокации, то есть по реакции человека, держащего в руке маятник или рамку из проволоки. Сами же геопатогенные зоны представляют собой локальные геофизические аномалии разного происхождения. В таких местах изменены геофизические параметры среды — геомагнитное поле, электропроводимость почвы, электрический потенциал атмосферы, уровень радиации и т. д

Проблемой геопатогенных зон занимаются давно в Германии и Англии, США и Швейцарии, Австрии и Канаде и других странах: имеются научные подразделения, различные общества и группы, изучающие особенности воздействия земного излучения на биологические объекты. Проводятся конференции, издаются журналы по биолокации и радиоэстезии, книги. У нас этой проблеме ранее уделялось меньше внимания, и лишь в последнее время появились работы отечественных исследователей, в которых проблема геопатогенных зон рассматривается во всей полноте, объяснены причины их появления и методы противодействия. Огромный массив медико-статистических данных, полученных многими исследователями в различных странах, указывает на тесную связь тяжелых хронических заболеваний у людей с расположением спальных мест в геопатогенных зонах: люди, длительное время находившиеся в геопатогенных зонах, непременно заболевают раком или другими не менее тяжелыми болезнями. Эти факты должны учитываться при строительстве жилых домов в сельской местности, в городах, при размещении рабочих мест на предприятиях или спальных мест в яслях, детских садах, больницах, санаториях, жилых помещениях, то есть там, где человек находится на одном месте длительное время без движения. Зная о геопатогенных зонах, необходимо принимать меры по устранению патогенного земного излучения и в первую очередь постараться УЙТИ из сферы его воздействия. К проблемам геопатогенных зон тесно примыкают исследования глобальной каркасной сети Земли и, в частности, ее локальных проявлений — прямоугольных сеток Хартмана, Пейро и Виттмана. И как бы критически современные «продвинутые» люди ни относились к данной проблеме, необходимо принять ее как данность, так как это непосредственно связано со здоровьем людей, хотя и воздействие на домашних животных и растения имеет место.

В геопатии уже давно введен термин «зоны раздражения» (возбуждения), так как было показано изменение функционального состояния человека, находившегося в геопатогенной зоне: общие симптомы — чувство дискомфорта, жалобы на общую слабость, необъяснимая нервозность, сонливость или бессонница, непрекращающиеся головные боли, чувство страха, жжения и покалывания в теле, судороги в ногах, охлаждение конечностей. Если же человек покинет вовремя реактивную зону, то указанная симптоматика исчезнет в течение месяца. При объективном анализе состояния человека, находящегося в реактивной зоне, отмечаются изменение показателей функционального состояния — сдвиг кислотно-щелочного равновесия и формулы крови, увеличение скорости оседания эритроцитов, снижение электросопротивления кожного покрова, нарушение деятельности центральной нервной системы, тахикардия и другие изменения.

Происходящие у человека нарушения можно назвать «синдромом общего функционального напряжения», «предболезнью», так как эти изменения являются неспецифической основой для развивающихся впоследствии патологических процессов. Характер развития этих процессов зависит от многих причин — длительности пребывания человека в зоне, особенностей локальных повреждающих мест, иммунной силы и резервов организма, наследственной отягощенности и т. д. И лишь пять процентов людей, находящихся в данных зонах, остаются здоровыми за счет имеющегося у них большого потенциала защитных сил, благодаря чему они могут длительное время противостоять губительному действию земного излучения. Итак, из приводимых сведений можно заключить, что диапазон заболеваний, вызываемых земным излучением в геопатогенных зонах, очень широкий.

По-видимому, врачам разных специальностей следует учитывать этот факт в случае обращения к ним пациентов по поводу хронического заболевания. Геопатогенные зоны в местах проживания или работы людей следует поэтому признать фактором повышенного риска, и необходимо принимать все меры для их обнаружения и нейтрализации.

С уважением, Тимофеев В. В. Аттестованный эниооператор. Свидетельство №13 от 23.10.1992».

Существует реальная возможность определения точек расположения узлов (геопатогенных зон) и линий координатной сетки на уровне строительства офисных и жилых помещений с последующим их нанесением на планировочные схемы помещений. Данные схемы можно включать в состав передаваемой заказчику или покупателю документации, естественно, включив расходы по данной работе в калькуляцию. Думаю, что данное предложение может увеличить потребительскую ценность сдаваемых в эксплуатацию объектов, так как забота о собственном здоровье в настоящее время выходит на первое место среди общечеловеческих ценностей.

1993—2003. Байбал

Байбал, Байбальский порог на Каа-Хеме, Малом Енисее, мечта многих туристов-водников, напоминал о себе тяжелым приближающимся гулом, заставляя трепыхнуться от радости заскорузлые души старых бродяг. Наша спетая команда на двух катамаранах, четверке и двойке, состоящая исключительно из «старперов», седых, лысых и пузатых, медленно подплывала по почти стоячей воде к правому берегу. Уже позади, у самой монгольской границы, остался шустрый Билин со своими шиверами, прижимами и мелкими протоками, через которые приходилось волочь или обносить наши посудины, стремительно воткнувшийся с ходу в бочину могучему Кызыл-Хему, протащившему на своих валах до самой стрелки с Каа-Хемом, который с ходу подхватил и попер-попер, аж до самого порога.

Верховья Билина

Природа лениво шаяла в предобеденном балдеже, а чуть ближе к порогу, на том же берегу, куриными желтками ляпнуты были четыре палатки. На флагштоке безвольной соплей уныло болтался какой-то штандарт, а промеж палаток шарашились высокие фигуры в ярко-оранжевой униформе с номерами на спинах. «Как думаешь, Дюша, для чего они пронумеровались, а?» — задумчиво спросил Красавец нашего Кэпа и получил меланхоличный ответ: «Да чтоб потом, когда таймени рыло-то объедят, определить, того ли объели». Доброта наших старейшин не имела предела, а десятки лет скитаний по самым крутым речкам Союза сформировали у них синдром здорового прагматизма.

Кэп Дюша

Пока закипает чаек, а толпа приводит в порядок плавсредства и экипировку, Дюша и Красавец отправляются смотреть порог и выбирать основной вариант прохода да пару запасных, так как при разной воде и проходить его необходимо сообразно, ведь это процесс творческий и не допускающий никаких накладок. Подготовка закончена, чай выпит, спасжилеты и шлемы подогнаны, маршруты понятны — пора в путь, и тут-то к нам жалуют гости. Два крепких вальяжных джентльмена из желтых палаток, один с командирской планшеткой на боку и морским биноклем на груди, с неприкрытой брезгливостью разглядывая наши небритые седые рожи и драную, всю в заплатах экипировку, этак снисходительно, чисто с московской ленцой, осведомились: «Ну и когда же поплывете, товарищи?» — «Да чичас и отвалим», — фиглярничая, ответил Дюша, и мы отвалили. Наша четверка ушла первой, а затем и дуэт из двух мастеров по самбо, Красавца и Комарика. Главное — это правильно войти в порог, и Дюша, до последнего стоя на ногах, корректировал наш заход; затем, уже перед самой «косынкой», рухнул в свои «захваты» — и понеслось!

Команды Кэпа, перекрикивавшего грохот порога, должны выполняться мгновенно и неукоснительно, это уже потом, у костра, ты можешь чуть-чуть покачать права, а пока он для тебя царь и бог, и изволь пахать под его дудку. Сидящему спереди справа, то бишь мне, достается побольше, особенно когда после слива утыкаешься в бочку. Крепкие словца, бешеное мелькание весел, телемарк, уход в тишинку и снова вперед, в кипячку. Порог длинный, с хорошим уклоном, и работы много. После очередного слива сидящий позади за мной по диагонали Алик не успел отработать свое, и нас поджало к большому «чемодану». Мощный поток медленно наваливает наш катамаран на эту каменную глыбищу, и все наши усилия сползти с него пока не увенчались успехом. Мы с Дюшей, сидящим сразу за мной, выпадываем почти параллельно воде и пытаемся залопатить нужную нам струю. «Как бабочки порхали», — ехидно прокомментировал вечером сию ситуацию Комарик. Наконец зацепились, катамаран развернуло, и пару сливов мы проскочили раком, громко чакая зубами при каждом ударе. Вновь телемарк, и нас сносит несколько в сторону от намеченного маршрута, да и ладно! Сейчас самое главное — сразу же после порога, резко сманеврировав, залететь в «магазин», а то дальше пропрет по длинной шивере с жестким стоячим полутораметровым валом достаточно далеко. Ура! Мы грамотно влетаем в магазин, выволакиваем посудину на берег и, разматывая на ходу спиннинги, устремляемся к воде.

«Колбашка» с шестью различного цвета «мушками», вроде перемета привязанными к основной толстой леске, уже летит прямо в пену на границе струи и стоячки, резкий удар — и красавец-хариус трепещется в моей противогазной сумке, затем еще один и еще… Накал страстей, когда объемный мешок из-под сахара быстро наполняется килограммовыми рыбинами, вдруг гаснет при крике: «Москвичи плывут!» Бросив рыбалку, мы забираемся на скалы и смотрим, как эти лохи собирают все дерьмо, какое только можно собрать в пороге, и, стремглав пролетая мимо нас по шивере, исчезают за поворотом. «Да-а-а, — задумчиво произнес Красавец. — Вот я и убедился, что номерная система им жизненно необходима».

Вечером, когда закончена засолка рыбы и очередная полная бочка крепится на грузовой площадке, а сытая братия наслаждается деликатесом — хариусом, зажаренным на «рожне», вновь появляется московская парочка. Только вид у них несколько пожухлый, нет того гонора и чванливой спеси. Присев у костерка, мы начинаем разбор полетов. Красавец, талантливый инженер-ракетчик, расчетчик по профессии, стараясь уж совсем не мешать их с грязью, скрупулезно и методично объясняет все ошибки, допущенные при прохождении порога. Мужики согласно кивают головами, а затем, уже полностью раскрепостившись, начинают пытать нас по поводу пройденных речек. Услыхав про Майеро, Бий-Хем, Катунь, Хантайку и еще кучу известных названий, окончательно проникаются уважением, и мы расстаемся вполне удовлетворенные друг другом. А через пяток дней, перед выходом в люди, мы устраиваем дневку для копчения наловленного хариуса. Приходится килограммов по двадцать на рыло, и уже в поезде, когда заходишь в вагон-ресторан попить пивка, распространяя вокруг обворожительный аромат от светло-коричневой рыбины, торчащей из бокового кармана, начинаешь понимать, что совмещать приятное с полезным очень даже неплохо.

Как жаль, что этот поход был для нашей команды последним. Жизненные обстоятельства и невосполнимые потери плавсостава послужили тому причиной, но это чувство братства и безграничной преданности друг другу мы сохранили навсегда.

1997—2009. Таран

Аппетитно дымящиеся махонькие ажурные кофейные чашечки, ласково приглушенный свет старинной настольной лампы, косо падающий на огромную медвежью шкуру, распластавшуюся над нами на стене, неторопливый разговор двух пожилых приятелей, повязанных одним и тeм же глубоко въевшимся в печенки пристрастием — одиночной охотой.

Вадим Романович

И если меня навсегда приворожила ходовая охота на птицу и зайца, то Вадим Романович был просто одержим охотой в одиночку на крупного зверя — медведя, лося и кабана. Глядя на его тонко вылепленное лицо Арамиса, никто бы ни в жизнь не поверил, как хладнокровно вступал он не единожды в единоборство с хитрым, умным и мощным хозяином тайги. А счет-то шел на десятки… Расслабленно утопая в теплом кожаном кресле, я рефлекторно поглаживал длинный медвежий мех, не замечая, как затуманились глаза собеседника и весь он как бы растворился в сумерках воспоминаний. Резко тряхнув головой, освобождаясь от накатившей на него мороки, поведал он мне происхождение этой шкуры.

Обнаружив еще глубокой осенью медвежью берлогу, наведывался уже по зиме к ней несколько раз, дабы удостовериться в том, что топтыгин почивает в своем гнездышке. И вот в конце декабря, когда навалило уже прилично снега, вместе со своим геройским псом Бобом отправился в гости к мишане. Привязав кобеля в отдалении, Вадим, поглядывая на легкий парок над челом берлоги, тщательно обтоптал площадку для стрельбы и спустил собаку. Взъерошенный Боб, мухой подлетевший к берлоге, сунул свою разгоряченную морду в дырку и злобно залился громким лаем. Вскинув к плечу винчестер, Вадим хладнокровно ждал, когда косолапый, уже остервенело ревевший в ответ, рванет наружу, дабы порвать нахала в клочья. И вдруг подпрыгивающий мячиком пес проваливается внутрь берлоги! Какое-то время приглушенный хай собаки и рев оскорбленного медведя были слышны и вдруг пропали!

Но все же существует у одаренных индивидов какое-то шестое чувство, спасающее их в критическую минуту. Резко обернувшись назад вокруг своей оси, охотник увидал позади себя медведя, молча несущегося на него махами, с плотно прижатыми к лобастой башке ушами и полуоткрытой дымящейся пастью. Выстрел! Скользом по покатому мишкиному лобешнику! Снова, но уже с корректировкой! ОП! ПРЯМИКОМ ПРОМЕЖ ГЛАЗ!!! Юзом громадная туша долетает до стрелка, огромной лапой с разбегу цапает по кожаному гаринскому бродню и замирает… «Контролька» в голову, и налетевший сзади Боб остервенело, но с запозданием рвет, так что шерсть летит клоками, поверженного великана.

Оказывается, у предусмотрительного медведя было ДВА выхода, и, выскочив из-под собаки наружу и мгновенно обнаружив главного обидчика, он с ходу рванул на ТАРАН!!! Успокоив пса и присев на теплую мохнатую гору, Вадим вдруг почувствовал, что его начинает колотить поначалу мелкой дрожью, а затем задергались спонтанно руки и ноги — организм рефлекторно реагировал на перенесенный стресс. А шкура-то получилась огромадная, великолепный трофей, предмет гордости владельца и закономерной зависти многих маститых охотников!

P.S. А через пару лет, неожиданно для всех, Вадим распродал весь свой арсенал, раздарил великолепные и многочисленные охотничьи трофеи и НАВСЕГДА завязал с охотой.

1995—2002. Воскрешение-1

Гребок, еще гребок — латаная байдара тащится против течения неторопливой таежной речки, мимо крутых обваливающихся берегов, чахлого заболоченного мелколесья, высоких кудрявых кедров, занявших боевые позиции на взгорках, хмурых елей и пихт, мимо полыхающего костра перезревающей рябины и полощущихся в воде веток толстенных черемух, усыпанных крупнющими сладкими ягодами. Середина сентября, слабый ветерок приносит то сладковатый запах увядающих трав, то горечь квелых огненных осин, а то пахнет полосой теплого грибного духа. Иногда тишину нарушает всплеск крупной рыбы, мелодичный посвист матереющих рябчат да обвальный грохот крыльев проспавших медленно подкрадывающуюся лодку жирных, уже готовых к перелету уток…

Паскудная язва! Заработанная еще в армейской жизни, в последнее время достала она меня крепко, чему виной полоса неудач, преследующих меня уже два года: разгром братками неплохой, в принципе, фирмы, крах, и не без помощи любимой администрации, нашей гордости, школы-студии «Юного дизайнера», боль за происходящие в стране «демократические перемены»… В общем, гнусное настроение, дрожь в коленках да по утрам противнейший вкус во рту. Единственный свет в окошке — понимание ситуации моей мудрой, любящей женой, общение с лапоньками дочерьми и надежнейшим другом, увы, не говорящим старым охотничьим псом Соболем. А уже накатывает сентябрь, и вместе с ним — ежегодное томление духа, дрожь в суставах и сочленениях тренированного тела от мысли, что и в этом году я вновь сбегу на свою родную северную речку, чтобы в тиши дремучей тайги успокоиться, утрясти в лысой башке спутанные в тугой клубок мысли и, возможно, привести в порядок свой ливер…

И вот уже второй день «лопатю» веслом холодную осеннюю воду. Голубое небо с поволокой, серебристые паутинки в прохладном воздухе. Красотища! Темная гладь воды с плывущими по течению листьями, выстраивающимися в извилистую разноцветную лоскутную полоску, последние комарики и мошки, коих уже не воспринимаешь как кровососов, журчание воды за рулем и шлепанье крупных капель со сверкающих на скудном солнце весел. А река в свою очередь преподносит сюрприз за сюрпризом. За очередным поворотом утыкаюсь в пятерку шумно убегающих от меня по воде лебедят. Серовато-белые, за счет пухлявости визуально кажущиеся крупнее своих родителей, беспокойно взлетающих и садящихся впереди нас на воду, они старательно сучат лапками, стараясь оторваться от догоняющей их лодки. Осторожно, не пугая, обхожу улепетывающую колонну справа к безмерной радости их создателей, тут же стремительно идущих на посадку сразу же за моей кормой. Все чаще по берегам попадаются укатанные до блеска бобровые выползы, отмеченные рядами свежеобгрызенных осин, лежащих верхушками в воде, — надежные запасы корма на всю суровую зиму; под крутыми берегами на песчаных откосах время от времени видны следы утренней работы глухарей, так называемые копанцы, где с усердием, которому можно только позавидовать, копалухи, молодые петушки и суровые, бородатые, умудренные таежной жизнью, иссиня-черные с алыми надбровьями старики старательно копают в надежде отрыть побольше камушков, дабы набить ими свои утробы в преддверии перехода на жесткие корма, питаясь позже всю долгую зиму исключительно хвоей.

На очередном «меандре» пулей катапультируется со своего рабочего места впередсмотрящего мой любимый собак, в столбе брызг шлепается в воду и, бешено работая лапами, гребет к правому берегу, где только что молнией мелькнул гибкий стремительный силуэт лесной норки. Пока подгребал и цеплялся за отвесный травянистый берег, боевые действия были уже в разгаре: промахнувшись в первом броске, кобель попал под удар острых зубов взбешенной бестии, остервенело вцепившейся в его черный влажный нос. Бешено вращающийся вокруг своей оси, отчаянно визжащий пес, распластавшаяся в полете, как белка-летяга, норка мгновенно запечатлелись в моей памяти, а руки уже рефлекторно делали свое дело, ловили на лету зверька, сжимая его череп и отрывая от очумевшей от боли собаки. Погубленная зря, еще не «вышедшая» шкуркой норка, четыре огромных, неестественно алых капли на кирзовом «шнобеле» сконфуженного Соболюшки да потраченное дорогое время завершают этот инцидент. Но на этом хохмы не кончаются! Очередной крутой поворот реки — и на тебе!

Метрах в семидесяти по левому берегу вижу обалдевшего от неожиданности огромного медведя, глупо отвалившего чушку и рефлекторно вставшего на дыбки. Секунда — и одновременно со стартующим с байдары Соболем, как-то всполошно рявкнув, ломанулся в кусты наш герой. Солнце светило прямиком в толстенный светло-коричневый зад мишки, улепетывающего с какими-то шкодными звуками типа: «Ух! Ух! Ух!» Пес же с ходу попер за ним, несколько раз тормознув зверя хриплым, остервенелым лаем, постепенно удаляясь все дальше и дальше в тайгу. Подруливаю к месту встречи и вижу, что на берегу, башкой в воде, лежит молодой лось! Оба-на! А ведь все могло кончиться и не так весело. Обычно медведь яростно защищает свою добычу, а тут он просто опупел от неожиданности. Делать нечего, высаживаюсь, на всякий случай перезаряжаюсь «эсмеральдой», палю маленький костерок под чай и, попросив прощения у мишани, отсекаю от задней ляхи кусок мяса килограмма на три. А пса все нет и нет. Прошло часа два, и появившийся, весь замызганный и как-то похудевший Соболь, жадно напившись воды и даже не взглянув на меня, рухнул калачиком в свой носовой отсек.

Что ж, пора и в путь! А торопиться надо, сотня километров воды за два дня дается с трудом, и хочется еще до наступления темноты шлепнуться на нары в истомившейся за год без меня избушке. Сумерки наступают быстро, и вот за последним поворотом появилась чуть видимая с воды темная крыша. Зачаливание, надежная фиксация байдары, перетаскивание и сортировка немногочисленного, но так необходимого в таежной жизни барахла, поиск «осмола» для растопки печки, и вот уже шкворчит каша, брызжется кипятком котелок, дрожит фитилек толстой свечки, бормочет о чем-то далеком приемник, и сладкая истома, охватившая все тело, берет свое, веки тяжелеют, накатывает усталость. Все, быстро спать, спать, спать, завтра начинается другая жизнь, со своими законами, ритмом и проблемами. Спать…

Две недели райского времяпрепровождения, где радость восприятия окружающего перекрывает все мелкие невзгоды, усталость, нелепые промахи и многое другое, составляющее обычную картину таежной жизни, остаются позади. Остаются позади многокилометровые переходы через колышущиеся «болота», покрытые белесым ягелем поляны древних боров с соснами в два обхвата, усыпанные почти что черными, перезревшими ягодами бескрайние брусничники с их бесподобным запахом и клюквенные просторы, где эта чудо-ягода растет в несколько уровней, изумляя разнообразием формы и цвета, начиная от традиционной арбузной, с красным боком ягодины до регбиобразных сиреневатых экземпляров.

На берегу Черной

А что говорить о грибах! Их великое множество, и среди неестественно огромных, уже раскисших белых еще попадаются крепенькие боровички, переростки-красноголовики и наглые мелкие челышы, олимпийский узор ведьминых колец из ярко-желтых лисичек и чудо природы — высовывающийся из-подо мха краешек оранжево-узорчатого язычка царя грибов — рыжика. Попробовали мы с Соболюшкой и зайчатинку с глухарятинкой, рябчишки же не переводились вообще, да тут еще и бешено идущие на блесенку жирующие щуки. Несколько раз выпадал и таял снег, а вечерами зачарованно слушали, сидючи у догорающего костерка, сказочные звуки скользящих по темному небосклону на юг неровных треугольников, переговаривающихся над нашими головами деловыми голосами, гусей, журавлей и лебедей.

Наступили октябрьские денечки. И вот уже скользит по гладкой воде перегруженная лайба. Попутное течение облегчает мою задачу, и первый ночлег в старенькой избушке на полдороге был до крайности удачен. Следующее утро ознаменовалось азартной стрельбой по огромному табуну сытых уток, результатом коей явилось прибавление к нашей коллекции двух красавцев-селезней и кряковой в ярком осеннем оперении. Все чудесно, и мы стремимся вниз, к людям.

За очередным поворотом нашему взору предстает красочная картина — весь правый берег сполз в речку, перекрывая навалом деревьев все русло. Пытаясь найти отдушину, дефилирую вдоль всего завала, отыскивая самое слабое место, и вот наконец-то, о чудо, оно передо мной. Работы где-то на полчаса, и с десантной пилой и топором в руках, предварительно уткнув нос байдарки в предполагаемый прорыв, спускаюсь на завал. Рутинная работа — пилишь, рубишь, отталкиваешь, и вот остается одно-единственное бревно. Стоя в воде по колено, под любопытствующим ехидным взглядом Соболя пилю торчащую из воды пихту, опираясь ногами на подзатопленную елку. Наконец процесс завершается, и, обхватив ствол двумя руками, приподнимаю его, дабы отбросить в сторону. В это время елка, на которую я опирался, притапливается, и я, ощутив неимоверную тяжесть в руках, вдруг получаю откуда-то изнутри резкий жгущий удар в брюшину.

Жуткая боль заполонила все мое существо, на мгновение парализовав тело, но в следующий же момент, чисто инстинктивно, валюсь головой вперед в кормовую часть байдарки, больно ударившись виском о фальшборт. Проход, образовавшийся в результате падения бревна, дает свободу накренившейся набок и подчерпывающей бортом посудине с нелепо раскоряченной фигурой, лежащей поперек нее. Перед глазами мельтешат черно-красные круги, распяленный рот не может издать ни одного звука, огненный штырь бешено вращается внутри живота, пресекая любую попытку осознанного движения. Наконец, издав нечленораздельный вопль, вытаскиваю болтающуюся за бортом ногу и скукоживаюсь на заднем сиденье. Привязанное киперной лентой весло вяло тащится по правому борту, и байдарка, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, со скоростью три километра в час, начинает свое неуправляемое движение по стынущей реке. А впереди еще около тридцати километров извилистой и захламленной топляками темной таежной водички.

Вторая половина дня. И безысходность, повисшая в леденеющем воздухе. Посыпал мелкий крупинчатый снежок, температура медленно падала, параллельно лишая меня возможности добраться к закату до ближайшего жилья. Перед глазами все плывет, дикая боль раздирает внутренности, пес, перебравшийся через все барахло со своего места, преданно лижет окаменелое лицо, и постепенно, через какие-то провалы, до меня доходит, что вынужденная ночевка в лодке посредине реки вполне может оказаться для меня и последней… Весло, оказавшееся у меня в руках, остервенелый мат, срывающийся с моих губ при каждом движении, и неторопливое течение реки в конце концов завершается причаливанием к берегу у заброшенной деревни Гришино уже в полнейших сумерках.

Отупевший от боли, рефлекторно передвигающийся, втаскиваю байдарку на высоченный берег, разбираю и упаковываю ее уже в полубессознательном состоянии, сгружаю вещи и глухарей в свой огромный рюкзак и, вглядываясь слезящимися глазами в мерцающий в полутора километрах от меня огонек, наваливаюсь грудью на титановую тележку и начинаю свой бесконечный путь к поселку. Припадая грудью на перекладину через каждый десяток метров, рычу, поливая все и вся, отталкиваюсь, чтобы через несколько шагов вновь рухнуть на поклажу всем телом.

Мое появление посреди ночи у знакомой избы осталось бы незамеченным, ежели бы не валяющееся у калитки вдребезги пьянющее тело хозяина, получившего по голове колесом от тележки и оттого пришедшего в полусознание. Проявив недюжинную сноровку крепко пьющего человека, заплетаясь всеми конечностями и раскачиваясь из стороны в сторону, он совершает своего рода подвиг — заволакивает весь мой скарб под навес и даже ухитряется затопить в избе печку. Адская ночь с настойчивыми предложениями выпить за мое здоровье плавно перетекла в утреннюю погрузку на водометный катер, которую осуществили четверо обалдевших от недельного запоя аборигенов, воодушевленных нежданно перепавшей им на халяву фирменной фляжкой со спиртом.

Четыре часа плаванья по судоходной Тавде до райцентра Таборы, друзья, самолет, машина, дом — и вот я в окружении ликующей по части моего возвращения семьи. Но любимую жену не обманешь, моя мертвенная бледность и скособоченность, жалкая улыбка и неверная походка завершаются кабинетом главврача, академика, моего ангела-хранителя на протяжении нескольких десятилетий Павла Елфимова, а затем — палатой неотложной хирургии. Утренний обход, мгновенно проведенные обследования, УЗИ, рентген и фиброгастроскопия обнаруживают глубокую кровоточащую язву двенадцатиперстной кишки.

Завотделением, хирург от бога и по наследству, преемник своего знаменитого отца Александр Прудков, внимательно ознакомившись с положением дел, проводит со мной душевную беседу, суть которой сводится к тому, что нечего было тридцать лет болтаться с этой язвой, через три дня он включает меня в жесткий операционный график и, гарантируя органосохраняющую операцию, используя разработанный им же метод малоинвазивной хирургии, навсегда освобождает меня от этого безобразия. Кошмар ожидания операции, дикая волнообразная боль, переворачивающая все нутро, не реагирующая на болеутоляющие уколы, недоуменные взгляды персонала — а уж не «косит» ли этот парень? — заканчиваются в белой предоперационной уколом и уходом в никуда.

О дальнейшем знаю только со слов жены, которая, честно прождав положенные пару часов, причитающихся на такого рода операцию, узнает, позвонив по телефону, что операция продолжается, и, по прошествии пяти часов, все мои родные занимают исходные на той границе, где начинается стерильное помещение операционной. Явившееся им через шесть с небольшим часов видение бестелесной оболочки Александра Иосифовича, сообщившее им, что «жить будет», и исчезнувшее в своем кабинете, превратило мое семейство в скульптурную группу, аналогичную концовке великого «Ревизора». Язва с пенетрацией в поджелудочную железу, исподволь растворившая уже какую-то ее часть, была полной неожиданностью для оперирующего. Небольшой разрез и скудное операционное поле, обещание проведения органосохраняющей операции и ювелирная техника хирурга вступили в отчаянное соревнование, ценой которого была моя жизнь. Золотые руки Прудкова, его мастерство и хладнокровие, выдержка и великолепная физическая форма сделали свое дело — я очнулся в реанимационной палате, к радости уткнувшейся в какую-то книжку белоснежной тети.

Абсолютное отсутствие боли, ощущение некоего парения над кроватью, белый потолок и солнечный свет привели в изумление мой организм, и через пару часов я уже находился в отдельной палате под присмотром моей жены, не отходившей от меня затем в течение двух недель. Отбросив в сторону все постоперационные хохмы, бесчисленные переливания крови и плазмы, одеревеневший от бесчисленных уколов зад и загубленные вены на руках, в конце концов я оказался пойманным самим заведующим за проведением утренней физзарядки с внутривенным катетером в подключичке и двумя полными литровыми молочными бутылками в руках. «К черту! Домой!» — таков был немедленный вердикт эскулапа к величайшей моей радости.

Поутру, прежде чем у перевязочной соберется все поголовье женского отделения, занимаю крайнюю скамейку, чтобы первым избавиться от надоевшего катетера. Благоухающая медикаментами, накрахмаленная сестричка под недовольный ропот перевязанных и скособоченных представительниц слабого пола распахивает передо мною царским жестом двери только что продезинфицированной перевязки. Радостно жмурясь, ложусь голяком на хирургический стол, шуткую с медсестрой, которая, манипулируя пинцетом и ножницами, начинает свое действо. Момент, когда ЭТО произошло, я уловил даже быстрее, чем она. Пока открывался и закрывался под белым намордником ее рот, я успел, до сих пор не могу понять почему, сложенными в «клюв орла» тремя пальцами левой руки нанести себе мгновенный удар под правую ключицу, что завершилось диким воплем экзекуторши. Дверь в перевязочную резво отворилась, и прямо в изумленно-растерянную физиономию дежурного врача сестра успела прокричать: «КАТЕТЕР УШЕЛ!!!» Дробный топот каблуков, грохот открываемых и закрываемых дверей, отборный мат милейшего доктора, мелькающие растерянные лица анестезиолога и реаниматора, укол, еще укол — и полный провал памяти. Господи! Опять традиционная реанимация, те же, но уже какие-то взъерошенные дамочки, и новое перемещение в любимую палату, прямо в объятия заплаканной жены.

«С днем рождения!» — так приветствовали меня в коридоре стройные колонны резаных и недорезанных больных поутру на следующий день. Сбегались посмотреть на воскресшего из соседних отделений, а резюме шефа было вполне закономерно и последовательно: «К черту! Домой — и поскорее!»

Через неделю, предварительно выяснив, что после безуспешных поисков исчезнувшего отрезка катетера срочно была доставлена из сосудистого Центра хирургиня, коя и обнаружила его в моем разверзнутом теле, я, со скромненьким букетиком цветов и коробкой «Екатерины», томился в коридорчике Центра сосудистой хирургии в надежде увидеть свою спасительницу. Ольга Лобут оказалась молодой и симпатичной, с хорошим чувством юмора особой, разговор с которой доставил мне кучу удовольствия. К тому же я выяснил в процессе общения, что, не будь непонятного спазма каких-то там мышц и сухожилий, проклятый катетер пролетел бы пару десятков сантиметров по подключичной артерии, мгновенно тараня затем находящиеся на пути всякие там сердечные клапаны и перегородки. Так что окучил я себя любимым каратэшным ударом вовремя и по месту. Встречаясь временами со своими спасителями, каждый раз узнаю, что наш рекорд, то бишь такая операция, второй раз НИГДЕ не прослеживается — ну чем вам не заявка в Книгу рекордов Гиннесса?

А на следующий год сентябрьским дождливым деньком я вновь пробирался на байдаре вверх по своей родной таежной красавице, радуясь жизни, тайге и счастью от происходящего. Жизнь она и есть жизнь!

1995—2009. Супер

Два месяца прошло, как я сполз с операционного стола. Шов уже подзатянулся и перестал зудеть, кособокость постепенно исчезла, и вновь в крови забулькал адреналин. И когда мои друзья предложили сгонять с ними в Курганскую область с охотой на косулю, я уже был в полной боевой готовности.

Крайне редко приходилось участвовать в облавных и групповых охотах, ну не по душе мне, закостенелому одиночке, весь этот гам, суета, зачастую выпендреж. Но… что поделаешь в моей теперешней шкуре, и, простояв на коленках перед супругой цельный вечер, я милостиво был отпущен под надзор и честное слово моего старинного друга Толи, офигенного охотника, главаря крепко сбитой стаи таких же чокнутых созданий.

В жарко протопленной егерской избе нас, вместе с егерем, пятеро, все бывалые таежные фанаты, круто экипированные и вооруженные, окромя меня. Как-то хило я смотрелся со своим СКСом с открытым прицелом на фоне их «Тигров», «Вепрей» и «Лосей» с эксклюзивными оптическими прицелами и прочими прибамбасами. Правда, полгода назад мне, через «крюки», повезло раздобыть давно желаемый карабин, причем мои ижевские друзья подсуетились и добыли оный из первой партии, после плановой замены инструментальной протяжки для нарезки ствола, и пристреляли его со станка на сто метров «пуля в пулю». Так что пальнуть из него еще случая не представлялось. И вот он, весь такой «нецелованный», тускло отсвечивающий воронением, скромно притулился в углу, ожидая своей участи.

А поутру, взгромоздившись в открытый кузов ГАЗ-66, слегка подспустив шины, двинули в сафари по полям промеж разбросанных там и сям колков. Пусто. Только ветер завывает да временами шелестит прямо в рожу крупинчатый снег. Скукота… Стоять в кузове довольно зябко, руки, хоть и в теплых перчатках, коченеют. Охота, блин! Страсть как не люблю такую, то ли дело «ходовая», да мне до нее еще рановато.

К полудню выехали на огромное поле, и у нас на виду, где-то в полукилометре от машины, вдоль тальника, окружающего небольшую речушку, дробным галопом пронеслась дюжина косуль! Толпа дружно взвыла, машина тормознулась, все высыпали на снег, размахивая руками и строя планы по перспективе возможного загона. Попрыгать со своим швом как-то не хотелось, и я упялился взглядом в темную линию тальника. Оба-на! На фоне черной ленты кустарника, на высоте около метра, организовалась некая белая точка. Ну откуда ей там быть? Неестественно это, и я, постучав по кабине, попросил водилу не дергать машину. Прикинув на глазок расстояние до пятна, перевожу целик на «четверку», опираюсь левым локтем на кабину, тщательно прицеливаюсь прямо под нее и быстро-быстро, на одном выдохе нажимаю пару раз на спуск. Точка мгновенно пропала! Толпа, галдя, полезла в кузов, завалив меня вопросами: «Что? Зачем? И почему?» — «Поехали, посмотрим, — ответствовал я. — Только предварительно воткните в снег какую-нибудь палку».

Не доезжая до кустов метров шестьдесят, видим копошащуюся в снегу крупную косулю с перебитым задом. Громкий шлепок «Вепря», и высыпавшие наружу мужики стали искать места попаданий. Кроме «контрольки» в голову, у косули пуля вошла в левую половину задницы, плюс ко всему в двух метрах подалее на снегу лежала «высечка». «Супер!» — промолвил Анатолий, а я молча поцеловал карабин в заиндевелую ствольную коробку, оставив на ней клочок своей кожи! А до воткнутой палки было 375 метров!

P.S. Не зря, все же не зря в армии пробегал я в сборной по биатлону и гонке патрулей аж цельных три года. Уж точно не зря!

1990—2002. Кувырки

Вечно я выпрыгиваю из штанов… Еще в ранней молодости моя любимая бабуля частенько приговаривала, что, мол, у меня в заднице шило. Вот и на сей раз: ну что тихохонько не сидеть, не гоношась, на должности главного конструктора товаров народного потребления крупного оборонного НПО, в котором начинал свою трудовую карьеру еще фрезеровщиком, под надежным крылом прекрасного гендиректора, умницы, властолюбца и честнейшего мужика? Ан нет! Засвербило у меня в одном месте — уж больно отменный коллектив в нашем подразделении организовался: несколько отличных дизайнеров, не тех, кого этим словом зачастую сейчас называют, а тех, которые, окромя художественных выкрутасов, способны мыслить и работать как заправские конструктора, вышколенный конструкторский состав и отлично оборудованная макетная мастерская. Тесновато чтой-то стало душе, и предложил я своему «генералу» попытаться создать на базе ЗИКа отраслевой дизайнерский центр. Одобрение получил — и началось! Кто знаком с деятельностью согласователя, тот знает, чего стоят подписи под твоими бумагами, а уж когда я сорвал «добро» замминистра, тут-то и понял, что наша мечта близка к реализации. Вот только одна закавыка имелась: все это могло работать только на условиях хозрасчета. Номинально подчиняясь «генералу», имея возможность самостоятельно заключать договора с любым предприятием авиационной промышленности, самофинансируясь, можно было запустить самодостаточную, гибкую и мобильную дизайнерскую организацию. Вот на этом все и крякнуло…

Генеральный наотрез отказался отпускать нас на свободу, а мотивация была одна: «Ты один уйдешь, а служб-то у меня море, всем захочется сладенького, нет, строй свою структуру, но в рамках существующей на предприятии системы». А я-то уже и губешку раскатал, в радужных мечтах улетая в поднебесье. Мгновенно слетев оттуда и шлепнувшись задницей об реальность, я понял, что далее так работать не смогу, и подал заявление об уходе, дико удивив всех своих друзей, сослуживцев, да и генерального тоже. После открытого разговора с ним мы расстались по-человечески, сохранив уважение и расположение друг к другу. И когда тот загремел в «Матросскую тишину», я не задумываясь, от чистого сердца послал на его 65-летие поздравительную телеграмму прямиком на адрес отсидки.

Желчная мымра в каких-то доисторических кудряшках, сидящая, как на шестке, в одном из окошечек Главпочтамта, ознакомившись с текстом телеграммы, вдруг напыжилась и менторским этаким голосом, сверля меня орлиным, как ей казалось, взглядом, прогнусавила: «А вы отдаете себе отчет, куда и кому вы отсылаете корреспонденцию?» Опыт общения с подобными клизмами за время работы в различных организациях был накоплен огромадный, а посему и ответ был как Керзону: «Мадам! Ваше дело — скрупулезно, упаси боже не ошибаясь, пересчитать количество слов и знаков препинания, перемножить на соответствующий коэффициент, выписать квитанцию и получить отшелушенные мною денежные знаки, не забыв вернуть сдачу, и на этом ваши функции заканчиваются, а далее процесс передачи информации произойдет уже без вашей помощи». Как она подпрыгнула в своей конуре, аж побагровела вся, налилась злобной слезой, но вовремя очухалась, сникла как-то и, уже рефлекторно и без энтузиазма, проделала причитающуюся ей механическую работу.

А позднее, уже в наши сучьи времена, думалось мне неоднократно: а жаль ведь, что они, ГКЧПисты, не победили. Зная крутой характер шефа, его честность и порядочность, представляю, какой шорох он навел бы на месте премьера. Не срослось, однако, а жалко!

Вскоре после ухода создали мы вдвоем с главным дизайнером, ушедшим мне вослед, дизайнерскую организацию «Эко-Дизайн», быстро раскрутились, обросли заказами, поимели хорошую прибыль и удумали при нашей конторе сваять параллельно школу-студию «Юного дизайнера». Сказано — сделано! Пробили аренду пустующего детсада, набрали коллектив единомышленников, сам я прослушал полный курс вальдорфской педагогики, то бишь Штайнер-педагогики, программу и идеологию взяла на себя моя любимая жена, по первому высшему образованию искусствовед, и понеслось! Детишек набирали за символическую плату, в основном из малообеспеченных семей, и балдели от их успехов. Не видевшие в своей унылой повседневности ничего светлого, раскрывались они, как бутончики дивных диких цветов, поражая своих учителей искренностью, открытостью и неиспорченным видением прекрасного. А уж какие выставки их работ устраивались! Родители умилялись рисункам своих, как они считали, «неумех», происходила переоценка ценностей, да и сами они менялись на глазах, так как зачастую напрашивались посидеть тихохонько на занятиях, остолбенело слушая своих отпрысков, на равных с педагогами ведущих серьезные споры об этике и эстетике, о жанрах в искусстве, цветопередаче, светотени и композиции…

А дальше начался этот содом и геморрой. Дикая приватизация, ваучеры и прочая хренотень, когда ловкие и гибкие, а иногда и просто хамло, шустро хапали по дешевке бесхозное народное добро. Надо было выживать, или, как принято сейчас, искать «крышу». Вот и свела меня вскоре судьба с одним из «новых», молодым грамотнейшим юристом, бывшим ярым комсомольцем, музыкантом, аранжировщиком, а заодно и владельцем крутой преуспевающей фирмы. Вышел он на меня сам, неожиданно для меня, и все началось с сердечных разговоров ни о чем, а так, о жизни, музыке, книгах и живописи. Интереснейший человек, скажу я вам, очаровал он меня, однако. И однажды он предложил: а не попробовать ли нам совместно какой-либо инновационный проект провернуть, благо деньги свободные есть, ну а головы-то у нас вроде бы на месте. Вот так нежданно и вышли мы на проект создания новейшей, пятого поколения, цифровой телефонной станции в центре Екатеринбурга. Благо пустующее и незавершенное здание АТС, брошенное ГТС по причине отсутствия финансирования, хирело, постепенно разрушаясь. Создали дочернюю структуру, я стал гендиректором, и закрутилось. Бесконечные командировки в Москву и Питер, сложнейшие переговоры с первыми лицами ГТС, МТС, министерства связи, потенциальными зарубежными поставщиками оборудования и администрацией города увенчались письмом замминистра связи с одобрением данного проекта и протоколом совещания у главы города, где наша организация значилась ответственной за создание нового связевого консорциума. Все бы хорошо, но неуемный характер моего напарника привел его к острому конфликту с главой уралмашевского ОПС.

Вот тут-то и случился полный абзац! Напарник срочно дернул за границу, оставив меня наедине с уралмашевскими орлами и генеральной доверенностью на управление его империей. Бесконечные стрелки и переговоры, благо не переходящие границ интеллигентности, и, в довершение, визит старого знакомца по спорту, крайне удивившегося моей физиономии: «Ну и дела, тебя, что ли, плющить-то приехали? Во докатились!» (Неоднократно затем сводила меня судьба с ребятами из нашей первой команды по каратэ, когда мы тырились от ментов по подвалам, потом, по прошествии времени, легализовались и получили свои первые желтые пояса из рук легендарного Александра Танюшкина, и разбрелись ребятки кто куда, кто в депутаты, кто в силовые структуры, а кто и в братки, сохранив корпоративный дух и клятву помогать друг другу в любой беде. И всегда прежняя дружба брала верх над ситуацией, какой бы хилой она ни была. Мужики они и есть мужики!) Разошлись мы миром, по-дружески, правда, лишился я абсолютно всего, что было оставлено мне на хозяйствование. Попытки объяснить братве, что, мол, режут они курицу, способную нести золотые яйца, ни к чему не привели — связь им, на том этапе, была не нужна. И остался я с наработанным материалом в кейсе, прекрасными связями (пардон за тавтологию) в связевых структурах и без копейки на реализацию проекта. С таким трудом созданная школа рухнула из-за отсутствия средств, детсадик приглянулся еще кое-кому, и, под плач детишек и родителей, пришлось резать по живому. (Однако, встречаясь через годы со своими подопечными, мы с гордостью осознавали, что семена те пали на здоровую почву, и, кем бы ни стали наши детки, на всю оставшуюся жизнь они сохранили любовь к искусству, порядочность и интеллигентность.) Хоть что-то в этом броуновском бульоне мы сделали светлое, и это тепло осталось в душе навсегда.

А однажды старый знакомый, один из руководителей банка «Северная Казна», с которым мы по утрам бултыхались в зиковском бассейне, свел меня с, как он выразился, «надежными мужиками», которых данный проект мог бы заинтересовать. Мужиками оказались два брата, один из которых уже имел за пазухой огромную территорию с отменной инфраструктурой металлобазы, а другой — гипсовый заводик и недвижимость в уютной части города: глава мощной охранной структуры и гендиректор стремительно набиравшей обороты строительной компании, постепенно охватившей строительством самые лакомые кусочки в центральных районах города. Финансовая стабильность этих людей не вызывала сомнений, и я огласил им суть проекта. Идея была воспринята, было создано ООО, я был назначен директором с 1% в уставном капитале, и было отпущено три месяца на раскрутку первоначальной фазы проекта.

Вот это была работа! Я до сих пор вспоминаю, как восстанавливались старые связи, как, в темпе, проводились различные переговоры, согласования и утверждения. Живая работа, черт побери! В далекой Талице, по наводке моего бывшего зама, обнаружил и пригласил на работу главным инженером, преодолев сопротивление своего куратора, потрясающе грамотного связиста, имеющего большой опыт хозяйствования и руководства, динамично думающую симпатичную женщину. Вдвоем дело пошло намного живее, так как я-то в связи оказался сущим бараном, как выяснилось из общения с ней! Но постепенно опыт набирался, здание строилось, совместно с директором охранной структуры, классным мужиком, к которому до сих пор сохранил уважение, сгоняли в Загреб, где и заключили контракт на закупку суперсовременного оборудования фирмы «Эрикссон Никола Тесла».

Все бы хорошо, но с младшим из братьев никак не налаживался контакт, а что служило причиной тому — длительное время все не мог понять. Но когда произошла реорганизация и мы превратились в ОАО с гендиректором в его лице, замом по техническим вопросам в лице нашей милой дамы и мной в шкуре зама по общим вопросам, ясность-то и появилась! Первая стадия работы подходила к концу, здание стояло, монтаж оборудования шел лихими темпами, и появившееся на ровном месте холодное отчуждение, переросшее нежданно в неприкрытое хамство со стороны милой дамы, приняло необратимый характер, и до меня тут-то дошло! Первая разгонная ступень любой ракеты по достижении необходимой скорости ОБЯЗАТЕЛЬНО отстреливается как отработанный материал. Что и произошло. В день моего шестидесятилетия младшенький с улыбочкой предложил подать заявление по собственному желанию.

Против ветра… сами понимаете, и я ушел. Ушел с горечью в сердце, так как прикипел уже к этому всему навороченному, к тому, как пробивал абсолютно непробиваемую задачу размещения нашего оптоволоконного кабеля по тоннелям метрополитена (а тот не пускал туда даже ГТС), согласовывал несогласуемое, жил одной жизнью с новым прекрасным коллективом, а впереди были уже новые задумки и перспективы. Горечь прошла, работа в новой структуре, возглавляемой шустрыми тридцатилетними, доставляла удовольствие, занятия каратэ достигли уровня сдачи нормы на черный пояс, осенние вылазки в одиночку на Север Урала, в затерявшуюся в глуши родную избушку грели душу — и вдруг… Нелепейшая врачебная ошибка в одночасье превратила меня в инвалида второй группы. Нетрудоспособного. Мои жизненные кувырки перешли на другой уровень, но это уже иная песня…

А в 2006 году, благодаря моим старым друзьям, я вернулся в свое старое ОКБ, правда, на укороченный до четырех часов рабочий день, причем на рядовую работу, но зато заново окунулся в мир чертежей, конкретных изделий и знакомых аж полсотни лет товарищей. Однако через полгода колено меня добило, и пришлось выпасть из коллектива аж на четыре месяца. Зато сейчас щеголяю со стальным коленом и титановым тазобедренным суставом фирмы «Джонсон энд Джонсон», практически перестал прихрамывать и даже иногда захожу в спортзал к своим ребятам и колочу руками по макиваре. А куда деваться — оченно хочется не выпасть из обоймы и хотя бы в укороченном варианте чувствовать себя необходимым обществу. И желательно затянуть это мероприятие подольше. Жизнь, однако, покажет…

1996—2003. Високосный

Такая гнусь… С утра, только начал собирать на берегу свою старую байдару, зарядил мелкий противный дождик, и всю первую половину дня пришлось грести против течения под зудящий аккомпанемент шлепающих беспрерывно по байдарочному брезенту капель. После обеда резко похолодало, а затем совсем уж неожиданно повалил снег. Крупные, медленно падающие на черную воду хлопья, постепенно умножаясь, создали плотную белесую завесу, через которую с трудом просматривались медленно плывущие мимо меня берега. Соболь забрался полностью в носовой отсек и не показывал носа, полиэтиленовая пленка, закрывающая всю грузовую площадку, безнадежно провисла под тяжестью навалившегося снега, под задницей хлюпала натаявшая вода, вычерпывать которую было совершенно бессмысленно.

Ночевать в такую погоду на берегу было как-то неуютно, и я решил доползти до потайной избушки на повороте реки. Несмотря на «непромокаемый комплект», натянутый поверх охотничьей одежонки, внутри все-таки подхлюпывало при каждом взмахе весла. И вдруг позади, где-то совсем рядом, раздался резкий выстрел. Рывок в сторону, безотказная «Белка» в руки — никого! Чуть дальше послышался еще один хлопок, и тут до меня дошло: бог мой, деревья-то в середине сентября еще в листве, и, не выдерживая тяжести налипшего на них снега, они, ломаясь как спички, хлещут всей своей массой по воде, словно плетка. А речка здесь узкая, и, хотя я старался двигаться по самой середине, окучить меня нежданно рухнувшей лесиной могло в любое мгновение.

Делать нечего, хватит искушать судьбу и экспериментировать, пора вставать на ночлег, благо берега пока достаточно высоки, а это большой плюс, так как в такую погоду спать на болотине явно не сахар. Быстро пристаю к правому берегу, вбиваю причальные колышки и начинаю перетаскивать барахло наверх, под укрытие толстенной пихты, скользя по полегшей траве и раскисающему снегу. Большой полог натянут, лапник, отряхнутый от снега, уже расстелен, пора серьезно приниматься за «Надьку». Для нормальной нодьи требуется как минимум три сухих трехметровых бревна. Орудуя десантной пилой и топором, я ваяю сей шедевр охотничьего искусства достаточно быстро, и уже плевать на всякую там непогоду, когда короткое пламя начинает отогревать твои конечности, варить ужин и сушить безнадежно промокшие шмотки. Свернувшийся клубочком на каремате Соболь внимательно следит за раскладываемым по мискам варевом, облизываясь и предвкушая обильный и сытный ужин. Я тоже… Сухие, умиротворенные, лежим рядком на расстеленном пуховом спальнике и наблюдаем окружающую нас природу с этакой сытой ленцой. «Надька» горит ровным пламенем, снег уже перестал валить, и только нескончаемое журчание черной воды нарушает тишину прекрасного вечера.

Поутру жахнул нехилый морозец, и прежде чем переворачивать на воду свою посудину, пришлось соскабливать с ее латаного-перелатаного днища ощутимую корочку льда. Небо намечалось быть чистым, белые берега с зелеными и желтыми деревьями создавали какую-то сюрреалистическую картину, а надо было думать, как наверстать загубленные зазря вчерашние ходовые часы. И я их наверстывал! То ли от жара моего, разгоряченного от постоянного маханья веслами тела, то ли от дуновения южного ветерка, так удачно подгонявшего меня в спину, но окружающая нас действительность менялась, и менялась в лучшую сторону. Снег постепенно таял, ярко окрашенные прибрежные кусты веселили взор, постоянно перепархивающие с берега на берег рябчики будоражили нервную систему моего пса, статуэткой замершего на своем посту впередсмотрящего, душа пела, а тело рвалось к родной избушке, до которой еще вкалывать и вкалывать, махая веслами и выбирая оптимальную траекторию движения. И таки до наступления темноты мы успели до нее доплыть!

Закатное солнышко косо освещало заросшую высокой травой полянку перед избушкой, дверь, подпертую колом, и задницу моей любимой собаки, уставившейся носом в дверную щель и мечтающей попасть поскорее на свое кровное место под нарами. Ничто не предвещало беду, и я, прислонив ружье к стенке, слева от двери, рывком рванул ее на себя… Меня спасла мгновенная реакция, и, нахлобучив на себя куртку, кувыркнувшись через голову, уже лечу вниз по крутому склону обратно к байдаре. Левая нога, провалившись между лодкой и берегом, бултыхается в не теплой сентябрьской водичке, лицо, крепко припечатанное к земле, наглухо прикрыто курткой, а вот руки, вернее, кисти рук, гудящие от нестерпимой боли, открыты для дальнейшего нападения каких-то тварей, с диким гулом пикирующих на меня непрерывно. И я, минут через пятнадцать, выползая на карачках наверх, метрах в двадцати от избушки, вижу обворожительную картину — разверзнутую дверь и десятки огромных, с палец величиной созданий. Глухой злой гул заставляет держаться подальше от этих бестий, и, печально взглянув на сиротливо прислоненное к стенке ружье, начинаю негнущимися руками сооружать табор в некотором отдалении от жилища, захваченного ордой разъяренных монстров. Плачущий лай и жалобное повизгивание Соболя, мечущегося где-то по лесу, изуродованные, страшно распухшие кисти рук, из которых вываливаются так необходимые для работы инструменты, — вот финал нашего первого контакта с огромными лесными шершнями, беззастенчиво поселившимися в чужом доме.

Глубокой ночью, полностью зачехлившись пуховой курткой и оставив на виду только нос и очки, в рабочих рукавицах и с американским фонариком под мышкой, крадусь в надежде спасти свое ружье от растерзания. Судорожно схватив его, движимый исключительно любопытством, тихохонько прокрадываюсь на один метр вовнутрь и неожиданно включаю фонарь. Используя щель в дверном проеме в качестве летки, эти архаровцы слепили внутри избы огромное гнездо, которое я разорвал пополам при распахивании двери. И вот сейчас, приглушенно гудя, они торопливо восстанавливают покуроченное мною. Вся поверхность гнезда покрыта толстым слоем переползающих друг по другу огромных тварей. Зрелище не для слабонервных, и я, задом, задом, ретируюсь залечивать свои и Соболюшкины раны. Бедный пес приполз ко мне ночью, жалобно скуля и подвывая, заместо глаз у него виднелись узенькие, слезящиеся щелочки, а на распухший до неимоверных размеров нос и смотреть-то было страшно. Ладушки, утро вечера мудренее, на свежую голову постараемся разобраться с оккупантами.

День пролетел в непрерывных хлопотах, благо погода была расчудесная, и вечером, после ужина, наступил час РАСПЛАТЫ! Так же, как и вчера, осторожно пятясь и держа в толстых рукавицах пятилитровый котелок с кипятком, я проникаю в избу и резко даю свет. Вся армада в сборе и уж никак не ожидает нападения, поэтому мощная струя кипятка, удачно направленная в эпицентр, выполнила свою задачу почти на сто процентов. Какая-то часть ошпаренных рванула наружу, а остальные рухнули на пол, организовав приличную слабо шевелящуюся кучу. Иезуитски добив раненых, черт с ней, с Женевской конвенцией, умиротворенный, отправляюсь на ночлег.

Поутру, уже хозяйским шагом, направляюсь на место побоища. Иногда залетающие вовнутрь растерянные одиночки уже не представляют особой опасности, и я могу спокойно разглядеть их обитель. В огромных шестигранных ячейках сидят желто-зеленые личинки, само же гнездо очень похоже на осиное, только неимоверных размеров. В глубине души слабо шевельнулась запоздалая жалость к этим неординарным созданиям, но, увы, таежные законы суровы и однозначны: твое — это твое, и не смей без спросу хозяина зариться на чужое.

А затем наступило чудесное бабье лето, и две недели таежной жизни более ничем не омрачались; только когда оставшиеся сиротами единичные экземпляры с наводящим ужас на моего пса мощным жужжанием влетали вовнутрь избушки, Соболь поспешно улепетывал под нары.

По возвращении в райцентр узнаю, что совсем недавно от укуса шершня скончался тамошний прокурор. Теплая компания из местного начальства отправилась на лоно природы пображничать вдали от надоевших домочадцев да заодно и немножко побраконьерничать. Вот тут и приключилось ЧП — шершень долбанул несчастного прямиком промеж глаз. Мгновенно развившаяся опухоль захватила не только лицо, но и шею, а так как никто по пьяни не догадался сделать трахеотомию то он умер от удушья, не доплыв нескольких километров до дома.

Бабье лето

Уже в городе, в разговоре со знакомым энтомологом, узнаю, что существует определенная цикличность в резком увеличении численности поголовья и сопровождающей это агрессивности перепончатокрылых насекомых осиного семейства, к коим относятся и таежные шершни. Особенно это наблюдается почему-то в високосные годы. Ну да бог с ними! Главное, чтобы наши пути больше не пересекались!

1999—2003. Облом

Дуракам закон не писан… Эту простую истину испытал на своем горбу совершенно неожиданно. Господи! Уж десятилетия-то бродяжничества по лесам и рекам должны были хоть чему-то научить меня, старого дурака, ан нет. Подготовив поутру для провеивания собранную за два дня бруснику, аж целых девять ведер, решил налегке пробежаться вдоль речушки под экзотическим названием Экуя, что в полутора километрах от моей избушки. Еще вчера приметил там два больших выводка рябчиков, вот и потянуло на барское блюдо — рябчик с брусникой. Закон таежный гласит: ежели ты пошел по малой нужде, возьми ружье, а ежели по большой, то обязательно и компас. Практика показала, что в дерьмо на ровном месте чаще влипают профессионалы, забывшие об элементарных вещах или пренебрегшие ими по причине своей крутости. Это касается альпинистов, спелеологов, водников, шпионов, да и любых прочих поклонников экстрима.

В общем, рванул я на охоту без компаса и без Соболя, которого привязал подле избушки, так как он органически не переваривал этих маломерок, с громким лаем гоняясь за ними по всей тайге. Все началось удачно, мой манок на рябца работал безотказно, и молодняк шел на него валом. Перебегая за перепархивающими выводками, я забирался все дальше и дальше в заболоченное мелколесье, а тут еще жару поддал невесть откуда появившийся мой любимый собак. Остановился, когда в сумке у меня лежало уже восемь рябчишек, оглянулся по сторонам — везде одно и то же, мелкие сосеночки, кривые березки и кочки, кочки, кочки…

Солнца не было, серое небо висело совсем низко над головой, было тихо и пасмурно. Присев на поваленную лесину и вдыхая аромат осенней тайги, я призадумался. Соболюшка прилег рядом и всем своим видом показывал — ты хозяин, ты и решай свою проблему. То, что я нахожусь где-то неподалеку от избушки, было очевидно, но только где? Судорожно бегать по лесу, тычась из стороны в сторону, заламывая руки и оглашая округу истерическими воплями, было не по мне, и я применил старую, но крайне надежную методу. Взяв за точку отсчета довольно-таки толстую сосну и ошкурив ствол ножом с одной стороны, засек время и отправился в этом же направлении, заламывая верхушки на небольших деревцах по ходу движения и оставляя затесы на больших деревьях с той же стороны. Прошел час, по дороге попадались взгорки и болотца, но никаких знакомых ориентиров не было. Вернулся в изначальную точку по затесам и, развернувшись на девяносто градусов, повторил свое геройство по новой — опять облом! Третий заход, естественно, был в противоположную от первого сторону. Через двадцать минут вышел на клюквенное болото, на дальнем краю которого просматривался большой бор. Хлюпая по колено в болотной жиже, упорно тащился, стараясь выдерживать направление и не забывая ломать верхушки низкорослых сосенок. Соболь безропотно брел по брюхо в воде позади, проклиная свою собачью жизнь и тупость собственного хозяина.

Посередь бора наткнулся на узенькую полузаросшую визирку и после недолгого раздумья повернул, предварительно сделав Т-образный затес, налево. Через пять минут вышел на берег Черной в шести километрах выше избы. По дороге домой подстрелил еще пару рябчиков и, умиротворенно-сконфуженный, закатил себе королевский ужин с возлияниями. Вечером, коротая время и разглядывая при свете свечи в надтреснувшем зеркальце свою бородатую и слегка нетрезвую физиономию, попытался убедить оную, что горбатого только могила исправит. Кто знает…

2000—2005. Cтарый дурак

Тихое посапывание толстого бочкообразного боксера Джона, уткнувшегося сопливым носом в мою подмышку, изредка переходящее в дребезжащий старческий храп с обильным пусканием слюней на праздничные штаны, ничуть не мешало милой беседе с нашими давнишними друзьями, у которых мы с женой зачастую оттягивались от всяческих бытовых проблем, коими так насыщена наша постперестроечная житуха. В ногах же притулился молодой лабрадор Федя, коему по иерархии не положено было возноситься повыше, завистливо поглядывающий на вожделенное кожаное кресло, — не дорос еще; словом, идиллическая картина полного отпада, умиротворенности и спокойствия. Привязанность к псам у меня была обоюдной, и, встречая у порога радостным лаем, они буквально сочились любовью и преданностью, вплоть до того, что Федя от восторга обычно напускал лужицу…

Поднимаясь в очередной раз по темной, обоссанной бомжами лестнице старого дома, с тортиком и бутылочкой сухого в пластиковом мешочке, мечтали мы о тихом ласковом вечере в кругу любимых друзей и собак, ан нет, не свезло, однако. А виной тому мой гороскоп, в коем значилось: «Характер неуловимый», а еще точнее все объяснила давным-давно моя милая бабуля: «Щанок он и в старости щанок!» — говаривала она.

Моча мне в башку торкнула, что ли, но, позвонив и услыхав заливистый вопль обеих собак, я присел на корточки и громко тявкнул из темноты в распахнувшуюся дверь… Тупой удар в лицо, испуганный собачий визг, молниеносный рывок с низкого старта в прихожую с зажатой в ладонь мордой, и вот я уже в сверкающей белизной еврованной, перед шикарным зеркалом, в котором отразилась изумленная физиономия с напрочь оторванной и фонтанирующей алой кровью верхней губой. Джон, рефлекторно отбивший нападение неприятеля, в запоздалом испуге, жалобно подскуливая, забился под диван, Федя, стоя нарасшарашку, с глупейшим видом дул на шикарный ковер, мои друзья и жена, дружно заткнувшие рану полотенцем, в растерянности всплескивали руками, а я уже влезал одной рукой в куртку и пытался натянуть на ноги непослушные «апаретки».

Водила подвернувшейся машины с ужасом косил глазом на насквозь промокшее от крови полотенце и гнал, гнал тачку в ближайшую дежурную травму. Молодой симпатичный хирург из челюстного отделения, хмыкнув, после осмотра театра военных действий выдал указивку: «Мыть, брить и срочно в кружок кройки и шитья!» Худенькая медсестричка с бритвой в дрожащей руке в ужасе упялилась в черную глубокую рану в моих усах, не смея приступить ко второму действию из назначенных эскулапом. Отобрав у нее инструмент, тщательно выбриваю все волоски, промываю переставшую кровоточить рваную зияющую щель и сдаюсь на милость победителя, уже кровожадно вознесшего свои резиновые длани над операционным столом. Час пятнадцать и сорок девять швов завершили его труд, и, с удовольствием оглядев дело рук своих, он выдал: «Ну и дал же ты, право! Давненько не получал я такого удовольствия от кружевной вышивки. Вот через денек ко мне, поглядим еще, что же у нас получилось!»

А на следующий день поехали мы замиряться с Джоном, но не тут-то было. Углядев меня, он, стеная и дрожа, пытаясь протиснуть свой толстенный зад с трясущимся обрубком хвоста под любимое кресло, так и не выполз из своего убежища.

Прошло время, филигранно наложенные швы рассосались в нарастающих усах, Джон, постепенно расслабившись, вновь подобострастно карабкался на мои коленки, а память о моем кретинизме навсегда зафиксировалась в самокритичной фразе: «Поделом же тебе, старый дурак!»

2002—2012. Эксперимент

Все произошло неожиданно быстро… Еще несколько дней тому назад я делал шпагат, чесал правой ногой свое левое ухо, крестился пудовой гирей и отжимался на кулаках по сотне раз, а сейчас лежу полностью обездвиженный, с распухшими до безобразия суставами и не могу повернуться с боку на бок из-за нестерпимых болей во всем теле.

А началось все сразу же после возвращения с осенней охоты, когда, встретившись со своим старым другом и тренером Сережей Степановым, получил полноценный втык за то, что я манкирую и уклоняюсь от участия в чемпионате в своей возрастной группе: «Двадцать пять лет занятий, ну как тебе не стыдно, давно пора отличиться, тем более что на соревнования приезжает японец, давай, работай и побеждай!» И я начал усиленно работать. Через некоторое время всплыла давно забытая горнолыжная травма двадцатилетней давности — заболело левое колено. Решил смягчить на время нагрузку на левую ногу, но, увы, традиционные методы лечения не принесли облегчения, боль усиливалась, и пришлось обратиться к старому знакомцу, известному хирургу-травматологу, ныне осваивающему наимоднейшую СКЭНАР-терапию, который и порекомендовал по его наводке обратиться за помощью к одному из лучших СКЭНАР-терапевтов, что я и проделал.

Милейший доктор, ознакомившись с ситуацией, заверил меня, что чудо-прибор под названием «СКЭНАР» пренепременно поможет мне избавиться от сей болячки. Десять сеансов промелькнули мгновенно и без существенного результата. «Ничего, — промолвил уважаемый Владимир Иванович, — вот сейчас применим новую методу на „обострение“, и все у нас получится». И я, старый дурак, купился на это предложение, хотя червячок сомнения уже потихонечку высовывал свое поганое рыльце. А причиной тому послужило одно высказывание доктора, что, мол, всякие там новички, лейтенантики в нашем деле, только еще осваивают азы, а мы, достигшие полковничьих вершин, полностью владеем сей электронной премудростью. Работая длительное время конструктором и испытателем ракетной техники, я отлично отдавал себе отчет в том, что, как учил наш генеральный конструктор, «лучшее — враг хорошего» и абсолюта в любом деле достичь невозможно, хотя стремиться к этому необходимо всю жизнь. Тем не менее «метода» была запущена в дело, и, сеансе на третьем, вдруг стала припухать здоровая правая нога. «Все нормально, — успокоил эскулап, — так и должно быть, пускай обостряется, а потом, одномоментно, все и вернем в состояние нормы». На следующем сеансе раздулась икроножная мышца, а на седьмом, в верхней ее части, организовалась огромная, синюшного цвета гематома. «Все идет по плану», — успокоил доктор и продолжал колдовать надо мной своим попискивающим электронным чудом. Но чуда не произошло, и на следующее утро, двадцать второго февраля 2002 года, я не смог самостоятельно подняться с постели. Талановитым хлопчиком оказался милейший доктор… как он умудрился проблему ОДНОГО опухшего воспаленного колена перенести на ВСЕ суставы моего организма? Думаю, что он и сам не понял до сих пор.

Корчась дома от боли, на всю жизнь запомнил последующие три праздничных дня, а на четвертый уже валялся на больничной койке в ревматологическом центре сороковой горбольницы. Традиционные врачи, для которых понятия типа биополе, биокомпьютер, биоинформационные технологии и т. п. не более чем пустой звук, занимались моим «оздоровлением» в течение месяца, искренне удивляясь тому, что такой запущенный больной, с многолетним, ярко выраженным ревматизмом, только сейчас обратился к ним за помощью. И все мои россказни о том, что еще пару недель назад я был АБСОЛЮТНО здоровым мужиком, с СОЭ, равным шести, расценивались ими как фантастические бредни. А СОЭ тем временем уже доросло до шестидесяти, силы и вес стремительно покидали меня, тренированные мышцы как ветром сдуло, и стал я походить на дистрофика из Освенцима. Похудевший на одиннадцать килограммов, едва передвигающийся при помощи трости, с диагнозом «псориатический артрит», я был направлен на медико-социальную экспертизу, вердикт которой гласил: «Инвалид второй группы, нетрудоспособен, бессрочно».

Так как милейший доктор к тому времени исчез из поля зрения, начисто забыв про мой телефон и, возможно, про мое существование, обратился я со своей бедой к руководителю медицинского центра СКЭНАР-терапии им. Ю. В. Горфинкеля. Уважаемый мэтр, внимательно выслушав меня и кося глазами, как Аннушка, только что пролившая масло, прочел краткую лекцию о развитии системных заболеваний и ласково-ласково со мной распрощался. И тут-то до меня дошло, что я, со своей проблемой, явно не вписываюсь в картину идеальной, имеющей рекламно-сусальный имидж, беспрокольно функционирующей организации, не желающей обращать внимание на какие-то незначительные, но столь неприятные для благополучного бизнеса «шероховатости» в работе. И остался я наедине со своей болячкой.

Мгновенный переход к жизни калеки на какое-то время, чисто психологически, выбил меня из колеи, но ненадолго. Вспомнив любимых сатириков и их афоризм: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих», я иезуитски взялся за себя. Кретинское состояние, когда из скрюченных и опухших рук выпадают чайная ложка и туалетная бумага, когда каждое движение отзывается во всем теле жгучей изматывающей болью, только мобилизует меня на дальнейшую борьбу. А болеть, оказывается, в нашем «демократическом» государстве — штука накладная. Льгот по самым необходимым и очень дорогим лекарствам нет, а все обязательные обследования платные. Медицина превратилась в очень доходный бизнес, мгновенно обретя целую кучу людей, когда-то давших клятву Гиппократа, циничных и бездушных предпринимателей, жирующих на бедах попавших в отчаянное положение больных. А тут еще и потерянный устойчивый телекоммуникационный бизнес окончательно разрушил мою былую относительную стабильность. И что бы я делал без своих родных и старых друзей, принявших мое горе как свое собственное и всеми силами и возможностями старавшихся вытянуть меня из этой беды. Нескончаемые консультации и обследования требовали сил и денег, денег, денег…

Из посещений целителей, врачей тибетской медицины, дерматологов, асов мануальной терапии, сосудистых хирургов, иммунологов и специалистов по биоэнергетике постепенно вырисовывалась картина полного разрушения биополя с развитием аутоиммунного процесса и отсутствием даже признаков псориаза, с нетипичной для различных форм ревматизма картиной, причем конкретный диагноз так до сих пор и не поставлен. Грязевые, соляные и скипидарные ванны, патентованные лекарства и разрекламированные мази, сабельник, медвежье сало и желчь, бобровая струя и многое-многое другое ощутимого эффекта не дали. Обычное мое двадцатидвухдневное голодание никоим образом не помогло.

Выловленный мною через несколько месяцев милейший доктор оказался бессилен вместе со своим чудесным СКЭНАРом, и понял я, что затеянный им эксперимент безнадежно крякнул, отбросив меня навсегда за черту нормального человечьего существования, тем более что про примененную им «методу» ни один из практикующих СКЭНАР-терапию эскулапов и слыхом-то не слыхал. Сучность ситуации заключается в том, что повел-то он себя гнусно — напортачив, подленько ушел в сторону, бросив меня на произвол судьбы. За это время с меня сняли два «проклятия на смерть» и кучу разнообразных «порч», разумеется, не бескорыстно. Относительную подвижность опухших суставов удалось сохранить только благодаря жесточайшей системе физических упражнений, выполняемых через дикую боль и «такую мать», компрессам и обертываниям.

Народный целитель, к которому стекается народец со всей многострадальной Руси, только на третьем сеансе признался мне, что он впервые за двадцать пять лет практики при виде меня ощутил ледяной комок, прокатившийся по его спине от затылка до копчика. Притом он добавил, что делится сей информацией со мной исключительно потому, что видит, с какой жаждой выбраться из данной, прямо-таки скажем хреновой ситуации я приползаю к нему. И, покачав головой, добавил: «Ведь на первом-то сеансе передо мной стоял человек с энергетикой покойника, и держались-то вы за жизнь все это время исключительно за счет силы воли и дикого желания жить. Ну да сейчас-то все пойдет на восстановление биополя, и годика так через два, думаю, вы оклемаетесь как-то, но шибко не обольщайтесь, уж больно крепко над вами надругались».

Удивило меня, что через пару недель после этого разговора, когда я, будучи протеже моего старого друга, очутился в великолепной клинике специалиста по биокомпьютерным технологиям, ее резюме по поводу обследования моего бренного тела было: «Впервые в моей деятельности пришлось столкнуться с полным отсутствием энергетики в организме пациента, поначалу думалось, что приборы были обесточены, но нет, ремонтники не нашли сбоев в работе оборудования, так что придется с вами крепко поработать». И работалось со мной аж четыре месяца, совершенно бесплатно, причем вышли мы, наконец, на нижний уровень энергетической нормы, но, увы, выше так и не смогли подняться. Непрерывная и изматывающая боль во всех крупных суставах, особливо в покуроченном колене, каковую начинаешь воспринимать со временем как нелепую противную бородавку, прилепившуюся в причинном месте, сопровождает меня повсюду и ощущается организмом поневоле как некое бытовое неудобство. Так и остался я с обезображенным опухолью и изнуряющим болью при каждом движении коленом, минимальным энергетическим потенциалом, пустым до безобразия карманом и дикой жаждой все-таки вернуться к относительно нормальной жизни.

Год прошел, впервые без обычной осенней охотничьей вылазки, и это было невыносимо. Перетерпеть можно физическую боль, но смириться с тем, что ты НИКОГДА больше не сможешь жить так, как на генном уровне подсказывает твое существо, невозможно. И ради возврата к былой жизни, ради того, чтобы не видеть, как любимая жена, взяв на себя все тяготы нынешнего существования, рвется изо всех жил, пересчитывая копейку, не имея возможности купить самое необходимое в дом и лекарства для меня, стоит, стоит, скрипя зубами, выползать из этого дерьма!

Друзья и близкие, обеспечив мне лечение криогенной, биорезонансной, иглорефлексо- и прочей терапией, уже сделали полдела. Полдела осталось за мной. И я его обязательно сделаю! ВОПРЕКИ ВСЕМУ! Так уж я устроен!

P.S. Адаптационные возможности организма поистине безграничны — вот и я за последние пару лет приноровился к новым условиям существования калеки. Отточил до совершенства искусство мимикрии, жизнерадостно кандыбая на тросточке, мило улыбаясь окружающей среде, и только супруга знает, какое ракообразное сползает по утрам с постели, дабы посредством часовой варварской гимнастики принять стойку прямоходящего существа, способного временами даже порулить двадцатилетней «жигой», поковыряться в саду. Посредством настойки сабельника, приемом и натираниями медвежьим жиром потихонечку раскачал суставы почти до рабочего состояния, жестоко уродуя себя уже каратэручонкишными упражнениями, наполняя одряхлевшие мышцы силой, пущай только на четверть от былого, но все-таки! Вот только больное колено напрочь выпало из борьбы, продолжая свои вихляния из стороны в сторону, так что пришлось заковать его в жесткий ортез, да и паскудная боль осталась при мне, думаю, что надолго. А тут еще на месте былой гематомы, которое болело все эти годы, организовался тромб, чтоб ему! Однако на вопрос: «Как ты сейчас ходишь?» — бодро ответствую: «Уже не под себя!»

1997—2006. Братья

 

Сережа

Тимофеев Сергей Владимирович.

Родился 18 июня 1957 года в г. Свердловске.

Мастер спорта по альпинизму.

«Снежный барс» 78

Почетный спасатель России

Кавалер медали к ордену «За заслуги перед Отечеством» второй степени»

E-mail: [email protected]; тел. 8—904—16—24—363

На вершине Эвереста без кислорода

Я уважаю своего младшего брата. И ни при чем здесь родственные гены, просто он настоящий мужик, которым я искренне горжусь. Горжусь его открытостью, профессионализмом, фанатичной преданностью альпинизму и исключительной честностью и порядочностью. Как-то исподволь из маленького вертлявого огольца, приносившего столько хлопот всему нашему семейству своими хохмами, драками и несанкционированными взрывами на кухне профессионально смешанных ингредиентов, преобразился он в целеустремленно идущего к четко поставленной цели, взрослого мужчину. Первоклассный инженер с прирожденными организаторскими способностями, горнолыжник, дайвер, парашютист и спасатель, истово преданный своему коньку — высотному скальному альпинизму, он частенько озадачивал меня, а порой и жестко сажал на задницу своим трезвым и рациональным взглядом на многие перипетии нашей непростой жизни.

Путь же в элиту союзного и мирового альпинизма был тернист и труден: пробитая оторвавшимся сверху булыганом башка, всего-то за сотни метров до вершины О-Чойю, пятка, разбитая пополам сквозь супергорный ботинок на вертикальной стене таджикской горы Ягноб, камнепады, лавины и жесткие ночевки в условиях космического холода не могли остановить его поступательного движения вверх и вверх, к самым нехоженым и неприступным вершинам мира.

В гималайских горах пики гордо стоят,

между ними зияют провалы.

И куда кинешь взор — всюду снежный простор, ледники да угрюмые скалы.

Здесь не сможешь в два счета проложить маршрут, маркированной тропкой пробиться,

Должен знать, что твой труп никогда не найдут, если вздумаешь ты оступиться…

Постоянные изнурительные тренировки, спортивные выступления в скальном классе, работа в удачно сложившейся, спаянной крепкой мужицкой дружбой суперкоманде уральских альпинистов приближали, медленно, но верно, к заветной цели — попытке покорения мечты всех крутых альпинистов мира, последней из не пройденных никем и никогда восьмитысячных вершин Лхоцзе Средней, что таилась в массиве Лхоцзе, промеж Лхоцзе Главной и Лхоцзе Шар, гордо ощеряясь черным клыком вертикальной башни на фоне темно-синего бездонного неба.

1997 год. Команда лучших альпинистов России, сколоченная легендарным Володей Башкировым, только что вернувшимся с Эвереста, на вершину которого они с Жекой Виноградским пинками загнали двух индонезийских спецназовцев (элита мирового альпинизма вынуждена сшибать «бабки», затаскивая на восьмитысячники богатеньких «чайников», зачастую рискуя собой, вкалывая в качестве высотных гидов, чтобы заработать себе на восхождения; кинула их Родина на ржавые гвозди, а ведь это стратегически важный вид спорта — вспомните, господа, Отечественную и битву за Кавказ!), рвется на вершину Лхоцзе Главной, чтобы затем пройти траверсом до Срединной Лхоцзе. Три группы, сменяя друг друга, стартуют из базового лагеря под Эверестом на высоте 5 200, пробиваются наверх в условиях дикой непогоды, устанавливая промежуточные лагеря, затаскивая кислород, снаряжение, жрачку и прочее барахло для окончательного броска.

Володя Башкиров. Ледник Лхумбу

Команда Николая Черного навешивает перила до вершины Лхоцзе Главной, обеспечив штурмующей группе последний рывок. Перед самой вершиной налетевшая внезапно из Тибета пурга накрывает восходителей ледяной круговертью, нещадно лупя снежной кувалдой, прижимая к скалам, слепя и сбивая с ног. На самой вершине, на высоте 8 500, видимость падает до двадцати метров, острый скальный гребень, отвесно падающий как в Непал, так и в Тибет, едва просматривается, что не мешает определить его неприступность. Все! Вниз, вниз, вниз, дальше на такой высоте в пургу долго не продержаться, и ребята покатили в четвертый лагерь.

Спустившиеся первыми Сережа и Валера Бабанов кипятят чаек и падают в спальники, покуда подтягиваются остальные. Вымотанные ударами безжалостного ветра, вползают поодиночке на карачках ребята, а наверху, где-то на 8 200, застряли Башкиров и Богомолов. Хрипит, прерываясь, рация и через потрескивания сообщает, что с Володей худо, идти далее сам не в силах, необходима срочная помощь и кислород. Вповалку, даже не сняв тяжелых ботинок, лежит команда, высота 7 900, относительно дееспособны только Тимофеев и Бабанов. Покряхтывая, натянув амуницию, прихватив рацию и баллон с кислородом, выползают они в гудящий ад.

Володя Башкиров

Каково это — после такого восхождения вновь набирать в абсолютной тьме упирающуюся изо всех сил высоту? Час ночи, чуть-чуть утихло, и в кулуаре натыкаются они на застрявших в скалах друзей. Володя сидит, не в силах пошевелиться, неадекватно реагируя на окружающее. Горячий чай из термоса, кислородную «соску» в зубы — и домой, но, увы, идти сам он не может. Приходится, тщательно страхуя его, начинать осторожный и смертельно опасный спуск. Идти тяжело, ребята оберегают Володю с двух сторон, время от времени заглядывая в бледное, с закатившимися глазами лицо. Метров через сто потерянной высоты, на очередном минутном отдыхе, на глазах у оцепеневших от ужаса друзей медленно-медленно уходит из жизни один из сильнейших высотников планеты. На негнущихся ногах, в полнейшей прострации, в четыре часа утра тройка вваливается в палатку и забывается в тяжком сне. Поутру двое поднимаются наверх, чтобы в этом ледяном безмолвии соорудить последнее пристанище своему капитану. Ужасный год!

На северной стене Макалу, полностью измотав себя непосильной работой и тяжкой ответственностью, не дойдя несколько сот метров до заветной вершины, умирает лучший друг Сережи, его многолетний напарник по связке, капитан команды Салават Хабибулин. Горы нанесли свой очередной жестокий удар, мстя за поползновения людишек на их девственность и неприступность. 1998 год, юбилей Екатеринбурга! Май. И спетая четверка екатеринбуржцев — Тимофеев, Болотов, Виноградский и Першин — рвется на вершину крыши мира, чтобы развернуть российский флаг и штандарт города на макушке Эвереста. И с этой запредельной высоты они молча и вожделенно разглядывают открывшийся во всей красе массив Лхоцзе, отделенный от них только перевалом, такой близкий и такой недоступный.

Осень того же года. Китай. Вторая попытка выйти на вершину Лхоцзе Средней, на сей раз через Лхоцзе Шар, гору, заслужившую дурную славу, забравшую восьмерых отчаянных из тех шестнадцати, что рискнули ее покорить. Тяжелая работа попеременно вкалывающих команд, опять непогодь, а впереди приближающийся муссон, когда Гималаи превращаются в сущий ад для живых существ. Холодная трехдневная ночевка штурмующей группы на запредельной высоте, внезапная болезнь Валеры Бабанова и последний шанс на восхождение. Рано поутру, в глухих сумерках, в пять часов, отправив бредившего всю ночь Валеру вниз, оставшаяся четверка из Глеба Соколова, Жени Виноградского, Сережи Тимофеева и Саши Фойгта двинула наверх. Через час к своему удивлению они обнаружили плетущегося по их следам Бабанова, остановка в жесточайших условиях дефицита времени, адресный мат прямо в лицо болезного, наконец-то осознавшего, что на этом и может закончиться их дружба, потеря ЦЕЛОГО ЧАСА на дурацкие переговоры — и снова вверх и вверх!

Тяжелый склон, нехватка основной веревки, глубокий снег — и вот вершина. Четыре часа дня, скальный гребень, ведущий к Средней, острый как бритва, обрывает последнюю надежду на траверс. Кислород уже весь «высосан», баллоны отброшены за ненадобностью, распяленный рот жадно хватает ледяной разреженный воздух. Заставить ставшие гуттаперчевыми руки и ноги двигаться по нужным траекториям становится все труднее, от недостатка кислорода медленно едет крыша, чугунные кисти рук в неимоверном усилии сжимают ставший неподъемным ледоруб, а впереди еще сотни метров смертельно опасного спуска. Дикая нехватка времени, опасная работа на оставшейся единственной веревке, а это пятьдесят метров, которые можно идти только на нижней страховке.

Основные гадости у высотников случаются, как правило, на спуске, так что осторожность и еще раз осторожность. Страхующим сверху вызвался Сережа, сохранивший больше сил, чем остальные, а это значит, что при переходе с верхней страховки на нижнюю, сорвавшись сверху, альпинист летит 50 метров до нижней страховки, пролетая мимо, кувыркается еще полсотни до полного выбега веревки. И если не выдерживает страхующий ледоруб, падение будет продолжаться еще с километр со всеми вытекающими из этого последствиями. Наступившая темнота, тяжкое дыхание на этой заоблачной высоте, последние усилия — и ребята вваливаются в палатку верхнего лагеря. Серега, классно выполнивший выпавшую на него работу, где-то наверху спускается последним в кромешном мраке. Всё! Все в сборе, четыре утра, и, крепко обнявшись, запекшимися губами они поздравляют друг друга с очередной победой над стихией.

В ту осень в Гималаях работало более двадцати экспедиций из разных стран мира, но на восьмитысячники смогли взойти ТОЛЬКО ШЕСТЕРО спортсменов, из них четыре наших героя. Остальные обломались! И долгими-долгими зимними вечерами перед глазами стояла гордая и неприступная красавица Лхоцзе Средняя, аж до мая 2001 года, когда благодаря меценатству «никелевого короля» Павла Кадушина была прекрасно подготовлена новая экспедиция из лучших восходителей России. Старая, спаянная многолетней дружбой команда выступила в горы уже в конце марта. Длительная заброска на яках многотонного барахла в «Эверест Бэйс Кэмп», которой 15 марта предшествовал молебен в Храме Всех Святых на Кулишках, освящение иконы Казанской Божьей Матери, которая будет сопровождать ребят на все время экспедиции, монастырь с напутствием тибетских лам, а затем и освящение базового лагеря у подножия знаменитого ледника Кхумбу, огромные торосы и глубочайшие трещины которого надо будет преодолевать при каждом выходе наверх.

Внутренний угол

Два лидера экспедиции, Николай Черный и Сергей Тимофеев, сбивают команды и разрабатывают стратегию уникального восхождения — через седловину между Лхоцзе Главной и Эверестом на высоте 8 000, с переходом на китайскую сторону, в полную неизвестность, с попыткой выхода на Среднюю через «внутренний угол». Путь на Эверест и Лхоцзе до седловины один, и пока русские рвутся наверх, иностранные экспедиции остаются в базовом лагере в гнусном ожидании, когда же будут навешены русские перила, чтобы затем, на халяву, рвануть по готовенькому к вершине Эвереста. А погода злобствует, выбивая потихоньку из обоймы одного альпиниста за другим.

На очередном обсуждении Сергей, взяв на себя основное капитанское бремя, жестко предлагает сменить тактику и переукомплектовать команды, создав штурмовую группу из Леши Болотова, Жени Виноградского, Николая Кузнецова и его самого. Заново начинается тяжелая работа в условиях дикой непогоды и стремительно приближающегося муссона; группы Тимофеева, Жилина и москвичи, попеременно сменяя друг друга, упорно забираются все выше и выше, ставя высотные лагеря вплоть до пятого штурмового на отметке 8 200, уже за седловиной, на крутом снежном северном склоне. К этому времени в базовом лагере не осталось ни одной иностранной экспедиции: поняв, что из-за непогоды в этом году им обломилось, они свернули свои лагеря и испарились.

Первые метры в неизвестность. Каждый шаг дается с трудом, а ведь необходимо провесить около одного километра веревки по крутому снежно-ледовому склону. И вот впервые вблизи открывается во всей первозданной красотище вершинная башня с нахлобученным на макушке снежным козырьком.

Все! Назавтра штурм! За кадром остаются многочасовые отсидки в тесной палатке под дикое завывание злобствующей пурги, подмороженные яйца и задницы, когда приходилось справлять нужду на запредельной высоте, тянущие спазмы голодного желудка, когда в непрерывной «ишачке» нет ни секунды, чтобы забросить в рот что-либо съестное, легонькая простуда, совсем незаметная внизу и способная наверху мгновенно перерасти в отек гортани или легких, потертости в интимных частях тела от длительной и изнурительной работы, откапывание, под аккомпанемент непрерывных смачных матерков, засыпанных метровым слоем снега палаток и веревок, обгоревшие до черноты, с белыми, как у панды, пятнами от солнцезащитных очков рожи, совсем уж пропавшие голоса — и все это ради того, чтобы встать во весь рост на вершине, как всегда, удивленно озирая торчащие из облаков островки оставшихся гораздо ниже вершин, чувствуя переполняющую душу радость от свершенного! Вот для этого и стоит жить!

А вот и оно — долгожданное окно перед надвигающимся стремительно муссоном, последний шанс для решающего рывка! Прекрасное солнечное утро, умеренный ветерок, слепящая крутизна белоснежного склона, и уже просматривается нутро «внутреннего угла», куда и лежит путь штурмовой группы. Основная подготовительная работа проделана, остальное, до гребня, дело техники. А вот, рядом, и она, гордая и со всех сторон отвесная красавица предвершинная башня! Каменный монолит не позволяет вонзить в себя супершлямбуры и крюки, остается только одно — брать скалу свободным лазаньем, и это в тридцатиградусный мороз и при порывистом, разыгравшемся наверху ветре, причем голыми руками. И Леша Болотов, только с третьей попытки, наконец врубает свой ледоруб в предвершинный фирн. Снежный козырек, висящий на соплях над бездонной пропастью, поочередно принимает на свою макушку четверку отважных! ВСЕ!!! 23 мая 2001 года! Свершилось! Вровень с глазами — красавец Эверест с развернутым вершинным «флагом», а в панораме — дефиле восьмитысячников: угрюмая Макалу, Чо-Ойю, Шиша-Пангма и Канченджанга. Теперь у России в Гималаях есть свой восьмитысячник, как у французов Аннапурна, а у британцев Эверест! Впервые на такой высоте бесперебойно журчит японская видеокамера, запечатлевая потаенную мечту лучших высотников планеты и радостные рожи ВОСХОДИТЕЛЕЙ, поставивших ПОСЛЕДНЮЮ точку в покорении восьмитысячников. А на следующий день на вершине «отметились» Глеб Соколов, Николай Жилин и Юра Кошеленко. Через пару дней там же сфотографировались Виктор Володин и Владимир Яночкин.

Лхоцзе Средняя

ДЕВЯТЬ! Девять российских альпинистов сумели сделать то, что в профессиональных кругах считалось практически невозможным, и только русские, эти чеканутые русские, уже в который раз преподносят всему свету очередной сюрприз. Гудит весь альпинистский мир, трещат рации, хрюкают спутниковые телефоны, мерцает экранами интернет — свершилось!

Огромное СПАСИБО всем тем, кто не смог подняться на вершину, но своей дружной и тяжкой работой обеспечил командный успех, и это отличительная черта советского, российского альпинизма — работа спаянной многолетней дружбой КОМАНДЫ, когда действительно оправдан девиз: ОДИН ЗА ВСЕХ, ВСЕ ЗА ОДНОГО! Ура, ребята! И сейчас во всем мире ТОЛЬКО ТРИ альпиниста, покоривших ВСЕ ТРИ вершины Лхоцзе: Сергей Тимофеев, Евгений Виноградский и Глеб Соколов!

А внизу, в Катманду, случается чудо, впервые за всю историю существования альпинизма король Непала назначает аудиенцию только российским восходителям! НО! За пару дней до торжественной церемонии ВСЯ королевская семья ложится под автоматную очередь взбеленившегося родственничка, и весь Непал на неделю погружается в кипящий котел вооруженных стычек, демонстраций и митингов. Комендантский час, все европейцы замерли по гостиницам, и только через четыре дня удается прорваться в аэропорт на приземлившийся российский лайнер. Шереметьево. Грохот военного оркестра, ошеломленные горячей встречей лица наших героев, торжественный обед с морем шампанского, двухдневный отдых в шикарных апартаментах на Воробьевых горах и по домам! Скромная встреча в екатеринбургском Кольцово с родными и друзьями, затем прием у губернатора, у главы города, презентация прекрасно отснятого фильма, где основным высотным оператором был Сережа, награждение высокими правительственными наградами. Как следствие — представление от Свердловской федерации альпинизма к награждению высокими званиями «Заслуженный мастер спорта России» наших героев за «выдающееся достижение в спорте» и, увы, отказное письмо с невнятной аргументацией, жалкий укус московской серенькой мышки, засевшей в теплой норке при Российской федерации альпинизма в ранге ответственного секретаря. Господь ему судья, ведь впереди уже зовет своей неприступной вертикальной стеной северный склон Эвереста — один из самых проблемных маршрутов в мире высотного альпинизма, попытки пройти который предпринимались лучшими командами мира. 2002 год. Рекогносцировочный выход Тимофеева и Виноградского под северную стену Эвереста со стороны Китая, оценивается сложность маршрута, просматриваются в мощнейшую оптику все складочки, кулуарчики и щели. Разрабатываются оптимальные варианты будущего восхождения. Стена сложная, но уже есть ясность — работать можно.

2004 год, 4 марта. В телефонной трубке раздается родной голос брата, как-то буднично так сообщившего, что, мол, лежит он в госпитале в Асбесте, но назавтра уж непременно должен оказаться в Екатеринбурге. И очутился он в институте травматологии и ортопедии, лежащим пластом, с разбитым крестцом, переломом тазобедренного сустава, разрывом симфиза и разрушенным в хлам четвертым поясничным позвонком после падения с высоты 25 метров армейского МИ-8. Собирались Сережа и наш двоюродный брат Виктор попрыгать, как всегда, с парашютом вместе с друзьями из бригады спецназа, но, увы, отказал вертолетный двигатель, и только благодаря феноменальному мастерству командира они остались живы. Как умудрился Сеня за несколько метров до земли филигранно положить неуправляемый аппарат набок, никто понять не может до сих пор. С покуроченным позвоночником братеня сумел пробежать метров десять, прорываясь сквозь мощную, бьющую прямо в лицо керосиновую струю. Чудо, что они не взорвались!

2004 год, 4 марта

А сложнейшие операции следуют одна за другой, последняя, с имплантацией своего собственного куска тазовой кости, заменившей рассыпавшийся вдрабадан позвонок, проводилась передним доступом, когда все кишки просто перекладываются в тазик, была длительной и тяжелой. Но Саня Лавруков, умница, профессор, горнолыжник и лучший друг, великолепно справился с этим сложнейшим случаем. Лицезрея на следующий день вместе с Виктором лежащего пластом Сережу, осунувшегося и бледного, молили Господа, чтобы все прошло без осложнений, чтобы он вновь встал на горные лыжи и смог вернуться в свои любимые горы. Проводя втроем долгие часы в пропитанной болью больничной палате, стараясь отвлечь братана от грустных мыслей, вспоминали каждый свое, лихие полеты на маленьком ЧЕ-25, забавные приключения на яхте, шкодные охотничьи истории, глубоководные погружения в хрустальной воде затопленного карьера, нахальный русский маршрут во французском Пти-Дрю, рериховскую красоту Гималаев, воспоминания о которых цепко ухвачены нашей памятью навсегда, и мечтали о будущих совместных вылазках на охоту, рыбалку, о парашютных прыжках, дружеских застольях, и однажды Витя, получивший при падении только ушибы и ссадины, разливая по стаканам анестезирующий напиток под названием «Джонни Уокер», произнес: «Ребята! Жизнь-то продолжается, и снаряды дважды в одну воронку ведь не падают!»

 

Витя

Наш двоюродный брат Виктор Зайцев, замечательный разносторонний спортсмен, умница, пилот-любитель с двадцатилетним стажем, начальник службы информатизации и связи Свердловской железной дороги, разбился насмерть седьмого июля того же года на легком и маневренном вертолете «Робинсон». Вылетев с базы вторым пилотом в прогулочный полет над Уральскими горами с двумя приятелями — бизнесменами из Москвы, они выпали из эфира на подлете к Билимбаю. Трое суток мы жили надеждой, что железный характер и феноменальная подготовка брата позволят ему, даже тяжелораненому, выбраться к людям. Но, увы, на третий день непрерывных поисков вертолет обнаружил место падения.

Они упали почти вертикально, срубив верхушку высокой сосны, врезавшись в землю и сгорев у подножия соседней. А Паша и Витя были опытнейшими пилотами, «Робинсон» по праву считается надежнейшим легким вертолетом в мире, машина перед вылетом прошла предполетную подготовку. Даже американцы, комиссия которых прилетела из Штатов, не могли понять, отчего же произошла катастрофа. Скорее всего, они, неожиданно «просев», цапанули за вершину сосны. Ушел из жизни замечательный мужик, с которым судьба повязала нас еще с голоштанного детства, ушел в расцвете сил, грандиозных планов, творческих исканий — несправедливо, право…

Прошел год, горечь утраты занозой сидит в сердце, но жизнь действительно продолжается. Мы с Сережей постепенно выбираемся каждый из своего дерьма, и он уже трижды сходил, пробуя силы, на Эльбрус, в конце августа я рванул на свой Север поохотиться на глухарей, а он повел новую группу молодняка на пик Победы, предварительно прыгнув пару раз с парашютом и катаясь затем на горных лыжах! ВОПРЕКИ ВСЕМУ!

А год-то был тяжкий. После успешного восхождения по непроходимой ранее вертикальной стене Жанну погиб Сергей Борисов, в машину которого врезался «безбашенный» сопляк. В ноябре в командировке на Камчатку, выйдя из автомобиля, чтобы отснять замечательную панораму вулканов, открывшуюся с перевала, был сбит насмерть пьяным уродом наш друг Саша Лавруков. 13 августа 2006 года снежная лавина, сошедшая неожиданно на высоте 8 450 метров перед самой вершиной К2, то бишь Чо-Гори, второй по высоте и самой убийственной по статистике, навечно погребла под собой замечательных ребят из Сережкиной команды: Сашу Фойгта, Петю Кузнецова и Юру Утешева. Леша Болотов погиб 15 мая 2013 года в 5 утра во время уникального восхождения на Эверест.

Леша Болотов

Саша Фойгт

Боже! И почему небо забирает лучших? Но надо, надо помнить их всех и жить! Жить за всех них! ВОПРЕКИ ВСЕМУ!!!

Теперь он выше Эвереста И трех не взятых им вершин. А среди нас осталось место, Что будет навсегда пустым…

P.S. А в апреле 2007 года сборная команда Свердловской области во главе с действующим тренером Сергеем Тимофеевым завоевала серебро чемпионата России, совершив зимнее восхождение в очень сложных погодных условиях по центру бастиона северной стены пика Блока Туркестанского хребта Памиро-Алай.

P.P.S. Сережа снова на горе: Памир, пик 4810, нехоженная зимой стена; Швейцария, пик Маттерхорн; 2011 год, Гималаи, Исланд (Айленд) пик. Ветер ему в спину! ВОПРЕКИ ВСЕМУ!

Сергей Тимофеев на фоне горы Маттерхорн

Воскрешение-2

Такого не скажешь о моем конкретном случае. Знать, опять не свезло… Но неистощимое любопытство к происходящим внутри тебя электрохимическим реакциям и физиологическим процессам, напрямую затрагивающим эмоциональную и сугубо физическую составляющие персонального организма, заставляло перелопачивать груды соответствующей нетипично протекающей болезни литературы и привело в конечном итоге в стационар одной из городских клиник, в отделение ревматологии.

Уже пару лет выслушивал дифирамбы в адрес заведующего сим богоугодным заведением, слывущим истиной в последней инстанции в деле диагностирования и лечения самых запутанных вариантов заболеваний костной системы. Сдерживало меня, однако, стойкое негативное отношение к сложившемуся в медицинской практике консервативно-совковому отношению к пациенту, чему способствовало неоднократное обращение к традиционным эскулапам, хотя параллельно судьба выводила и на единичные экземпляры неординарных, все время проводящих в поиске нового представителей армии врачевателей. И вновь, уже в который раз, наступил на грабли. Собственно говоря, все окружающее жизненное пространство в последнее время ровнехонько усыпано этими самыми долбаными граблями. И все же…

Светлые помещения, любезный медперсонал, удобная палата, не собачья кормежка, а вот и первый обход. Вальяжный и в меру ироничный мэтр, в сопровождении очаровательной лечащей врачихи, пресекающий на корню робкие попытки больного высказать свое мнение о причинно-следственных связях возникновения его болезни, профессионально ущупав все твои болячки, величаво так отдает распоряжение о назначениях и, не вступая в полемику, так же плавно удаляется далее. Как я понял из разговора промеж ними, лечение будет конкретным, типовым и крайне эффективным, несмотря на мое слабое вяканье по поводу нарушения энергетического баланса в моем бренном теле, стойкую неприязнь к стероидным препаратам и любому электровоздействию на организм. Да бог с ним, попытка не пытка, как говаривал Лаврентий Павлович, — еще одним экспериментом над собой больше, одним меньше. И доэкспериментировался, словом, как в том старом советском анекдоте: «Маш, а Маш! Я нонче в партию вступил!» — «Вечно ты, Федь, так: вчерась вот в говно ступил, а седни в партию!» Так и я! В общем, кеналог в колено, преднизолон в желудок, электрофорез на оба запястья — джентльменская схема для любого практикующего ревматолога, и никакой попытки разобраться в нестандартном течении болезни пациента.

Уже после первых физиопроцедур почувствовал поутру какое-то щемящее ощущение за грудиной — за всю предыдущую жизнь мое здоровое тренированное сердце не причиняло хлопот, лишь немного расширенная аорта да незначительные дистрофические изменения миокарда, что весьма типично для профессиональных спортсменов. Выданный горошек нитроглицерина с утверждением, что через десяток минут симптом сдавливания пройдет, не возымел действия, ощущение тяжести в груди сохранялось полтора часа, чему крайне удивилась лечащий врач: «Так не должно быть». Первый звоночек дринькнул понапрасну. Через сутки история повторилась — нитросорбит не помог, о чем и было доложено через час лечащему. И второй звонок пробрякал зазря, а назавтра на второй минуте электрофорезной процедуры меня стало колбасить — дикая тяжесть в голове, пот холодный на лбу, резкая боль за грудиной. Самовольно прервав процедуру, покачиваясь, я двинул в свою палату на третий этаж. Боль стремительно нарастала, становясь просто-напросто нестерпимой, о чем и поведал набежавшим, вкупе с заведующим, врачам. Толкотня вокруг, срочная кардиограмма, инъекция в вену, капельница и внимательные глаза присевшего рядышком заведующего реанимацией: «Мой пациент. Поехали!» И приехали — мелкоочаговый, искусственно вызванный инфаркт миокарда. Электрическая цепь, замкнутая через сердце, при подключенных к обеим рукам электродам, и мой, убитый энергетически пять лет тому назад СКЭНАРом организм сработали безотказно.

Вот только анализ произошедшего для мэтра, в силу его консерватизма, был по определению недоступен — как бы виной всему было мое слабое сердце. Бегая по паре раз на дню в реанимацию, отлично понимая, что в случае негативного исхода процесса можно и по балде схлопотать, он напрочь забыл о моем существовании сразу же по перемещении меня в другое отделение, то бишь в кардиологию. Совсем как в «Ревизоре»: подписано — и с плеч долой, отработанный материал, однако…

Правда, перед самой выпиской мэтр, по просьбе моего лечащего врача, соблаговолил уделить мне, как он выразился, «в телеграфном режиме», время для общения. Телеграфа не случилось, и я словил кайф от общения с умным, язвительным, с глубоким подтекстом, интеллигентом, ловко жонглирующим словами, которыми мы, как в пинг-понге, пасовались целых полчаса, при нулевом счете по окончании. Что ж, надежда умирает последней, и впереди будут еще попытки поиска того, кто, может быть, объяснит причину возникновения моей заразы, а зная причину…

Блажен кто верует!

2008. Охота

Страсть, жадность, выпендреж — маленькая толика того, что вложено в это коротенькое слово. Испокон веков на Руси Великой простой народ кормился охотницкой добычей, а цари, князья, опосля всевозможные вельможи, генеральные секретари и секретаришки, новоявленные нувориши и их «пополизаторы» гоняли, травили и отстреливали «привязанную» дичь для услады собственного самолюбия на зависть городским охотникам-любителям, с их путевками и нормами отстрела, и упаси господь, ежели егеря зажучат этих бедолаг с излишне добытым рябчишкой. Исключением были крепкие ребятки, среди коих затесывались и Великие государи, которые за-ради потехи сходились один на один «не на жизнь, а на смерть» в схватке с косолапым.

Ну а нынче-то, что нынче? Порассыпались на частные владения почти все охотничьи угодья, близлежащие свободные зоны прочесываются оснащенными, как Рэмбо, браконьерами, а промыслово-охотничьи хозяйства крякнули, да так, что на огромные территории, зачастую соизмеримые со средним европейским государством, осталось по одному охотоведу, он же охотинспектор, он же бухгалтер и т. д. (все в одном флаконе), задолбанному местными мужичками, от безденежья лупящими все живое в округе и куда только можно дотянуться на своих раздолбанных моторках и мотоциклах, именуемых в народе «рехмушками», да еще разовыми молодецкими набегами бравых инспекторов из департамента охотничьего хозяйства. А жаль-то как эти самые госпромхозы! При социализме же существовала четко структурированная система добычи и сдачи государству добытого. Этим-то и жилось немногочисленным промысловикам.

2001—2010. Промысел

Профессиональный охотник-заготовитель завсегда в те времена являлся гарантом поступления в закрома Родины первосортной пушнины, деликатесного мяса, дубкорья и дикоросов.

Домой с промысла

Ох и тяжка же была эта доля. Зажатый рамками «Договора», при скудном обеспечении припасами и техникой, «забрасывался» он в тьмутараканьи дали на всю долгую-долгую зимушку. А начиналось все еще с лета, как только малость отойдет от зимовки. Надобно было подзаработать изначально на ягодах, грибах, вениках, а опосля начать готовить свои участки к новому сезону, параллельно отстреливая копытных по заготовительным лицензиям, подбодяжить избушки, заготовить с запасом дровишки, а поближе к осени завезти на лабазы провиант, прочистить путики, вдоль которых надобно подремонтировать али вновь изготовить старинные, но шибко уж уловистые снасти — кулемки. И в начале октября, заехав окончательно, готовиться к зиме.

В это время всю отстрелянную птицу не ощипывают, как «интеллигенты», а просто отдирают со шкурой (пиджак снимают) да со всунутыми вовнутрь кишками кидают в железную бочку — пущай киснет (амбре, скажу я вам!) для будущей приманки на капканы и кулемки. А тут вскорости и снежок подвалит, надобно прошмальнуться по всем своим владениям, посмотреть, посчитать все следочки, переходы и выползы, внести «коррективу» в дальнейшее. Подмораживать стало — пора попутно лосишку отстрелять на жратву да на приманку, а ежели есть возможность, то и рыбки подзаморозить. Глядишь, и вскорости белка с соболем «вышли» — началось! Поначалу ходовой охотой с лайками, в урожайные-то годы белки бывает страсть как много: и на черемушнике вдоль речушек, и в бору, только поспевай подбежать на лай и узырить тщательно прячущуюся в ветках али припавшую к стволу уже серо-рыженькую бедолагу. А попасть надобно в головку, а то сдавать придется вторым сортом. Ежели еще и соболь проходной пошел, то так уханькаешься за цельный-то день, что только в сумерках до ближайшей избушки доползешь, ежели успеешь…

А тут еще пожрать надобно сготовить себе да баланду для собак, обснять шкурки, натянуть их на пялки, ужо потом и собой заняться: перво-наперво ружьецо почистить и смазать, прореху на заднице зашить, дырки заштопать и занозы повыколупывать, брюхо набить, залить все горячим чайком, напоследок, подбросив дровишек и задув свечку али карбидку, растянуться на нарах под усыпляющее бормотание приемника. Вставать же надобно затемно, подтопить чуток печурку, подогрев вчерашнее, швыркнуть чайку, засунуть в сидор топор, припасы, приманку и шмотки на случай нечаянной ночевки в тайге — и шасть за дверь, поджав ее снаружи колом. Собаки уже вертятся вокруг, повизгивают, рвутся в лес — поехали! И опять все по новой.

А уж когда совсем снег падет и с собаками ходить больно тяжко будет, переходить надобно на капканья. Вот и шуршишь на обитых камусом охотничьих широких лыжах по подзасыпанному вечор свежим снежком путику, внимательно поглядывая на появляющиеся по сторонам настороженные капканчики. Глядь — сработал! Попался, голубчик! Сидит с защемленной лапой, зубы скалит, рыкает, умиротворяешь его колотушкой, осторожно налаживаешь заново снасть, поправляешь навесик из сосновых веток над ним, чтоб вездесущие вороны, сороки да кедровки не испоганили будущую добычу, и дале покатил. А вот и захлопнутая кулемка, тяжелый давок так пришлепнул зверька, что превратил его в «соболя табака». А ведь как ринулся он по бодажине, аккуратненько положенной наклонно с земли к кулемке (а соболь такая бестия, мотается он по тайге в поисках добычи хитрыми зигзагами, то по полу, то ходом по деревьям, но уж обязательно пробежится по всем сваленным или наклонным деревьям, ни одно не пропустит), потянулся к подвешенной на той стороне приманке и наступил на насторожку — хась! Отбегался! И вот так опять до вечера, путик ведь как лепесток у ромашки, обежал его и снова в свою избушку, а назавтра по следующему лепесточку, и так всю зимушку, и, только обловив оседлого соболя на участке, постепенно переходишь, таща за собой нарточку с барахлом, из избушки в избушку, все ближе и ближе к той, что последней к людям находится.

А хохмы во время сезона бывают всяческие. Поначалу сторожко ходить-то надобно, бывают года, когда не всяк мишка жирку на зиму накопит али вытурит его кто из берлоги, становится он тут шатуном и пока к новому году не подохнет с голодухи, такого натворит… Сколько охотников в тайге по всей Руси полегло от осатанелого косолапого. Частенько еще и росомаха пакостит, идет, зараза, твоим следом и свежую приманку из капкана таскает, да так ловко, что захлопываться он припаздывает. Вот и приходится время тратить на наказание воришки, но дело это непростое, хитра и сильна эта коротколапая красавица, и не одна собака, ненароком попавшая под ее когти, каталась опосля с выпущенными кишками. А тут еще и горностайчики под ногами путаются, и хотя царский мех на заготпункте копейки стоит, ловить их забавно. На «ледянку» называется. Выносишь на мороз ведро воды ненадолго, а затем дырку вверху пробиваешь, воду-то выливаешь и уже в тепле вышибаешь готовую ледяную ловушку, кидаешь туда пучок сена и мышку сажаешь, коих в избушке видимо-невидимо, и тащишь сие сооружение да ближайшего следочка. Аккуратненько вырываешь ямку в снегу, устанавливаешь ледянку «заподлицо», присыпаешь чуток снежком и восстанавливаешь след старой горностаевой лапкой. Бежит, шельмец, своим следом, глядь, халява — дырка, а там мышка. Прыг! Съел серую, а выбраться-то — «ек», приходи и бери тепленьким. А бобра ловят по «продухам». Капкан ставится под водой, и попадается он, когда подышать на волю вылезает. Редко-редко рысь подворачивается, ну, не повезет ежели ей. А уж тут, окромя шикарной шкуры, мясо редкостное, как курятина диетическая. Недаром древние германцы ценили его, считая, что съевший рысятину, превращается в такого же сильного и сторожкого зверя.

Но вот уж и март подкатывает, и, собрав в кучу все добытое действительно непосильным трудом, тропишь, таща за собой нарточки, дорогу до ближайшей деревни, где баня, свежий хлеб, от души налитая самогоночка — цивилизация, блин!

P.S. Шапку ломаю перед этими трудягами, потому как для тебя это месячное сафари, а для них РАБОТА, постоянная.

2014. Нож

Еще в босоногом детстве меня тянуло к холодному оружию. Когда пацаненком, живя практически на бану, то бишь подле вокзала, предоставленный практически самому себе (старики мной заниматься не могли чисто физически, а мама с утра и до позднего вечера вкалывала на работе, обеспечивая жизнедеятельность нашей семьи), я, как вольный ветер, шляясь вечерами в куче сверстников по родной улице Свердлова, во главе со шпанистым «паханом», сжимая в потном кулачке заточенный остро гвоздь «сотку», был, честно говоря, «без царя в голове». А когда на задах нашей жэктовской одноэтажной хибары началось строительство кинотеатра «Урал», мы, бегая по лесам, размахивали шпагами из арматуры, изображая крутых мушкетеров, до тех пор пока не вышибли глаз у Витька-соседа, и сразу как-то поутихли. Затем, уже в шестом классе, мне в руки случайно попал ромбовидный напильник, и я, предварительно засунув его в печку и раскалив докрасна, сопя и высунув язык, вечерами скоблил напильником, наждаком и шкуркой, придавая вид подсмотренной как-то финки. И по окончании трудового процесса закалил шедевр в кипящем постном масле. А вскоре большинство уличных друзей загремели в детские колонии, приличная учеба в школе и мой только что появившийся отчим, к которому я, не знавший крепкого мужского плеча, с радостью прислонился, отодвинули ножевую почесуху надолго.

По новой страсть разгорелась, когда я уже был фрезеровщиком-универсалом в экспериментальном цехе оборонного завода. Уникальный «Чепель» позволял выкаблучивать любые сложнейшие детали, а практически неучтенные металлы, которых было до фига, позволяли создавать любые ножевые варианты при моем неплохо развитом пространственном представлении. В то время меня одолевало стремление к тяжелым «охотничьим» ножам: медвежьим кинжалам, скинерам и большим «складням». Перепробовав различные стали, от У8, ШХ15, ОХМ, 60С2 и клапанных, остановил свой выбор на Х18, в которой один процент углерода позволял «калить» до 53НRC, не переходя в «ломкость» и прилично затачиваясь. И вот с таким «агрегатом» слева на ремне я неожиданно угорел по-крупному. А дело было так…

Отправляясь на пару воскресных дней в давненько облюбованные таежные уголки в районе полустанка Берлога, набрел на полосу бурелома, образовавшегося после прошедшего по тайге смерча. Нагромождение в начале октября беспорядочно наваленных деревьев давало надежду на поиски хитрозадых косых, укрывающихся под этими завалами. Осторожно переступая по осклизким стволам, все же лоханулся и улетел на землю, где ножны уперлись в основание соснового выворотня, а рукоять из текстолита со стальным затыльником уткнулась слева в мое подреберье со всей дури.

Как я не потерял сознание, я не знаю. Знаю только, что какое-то время, как говаривала моя любимая бабуля, я, «ни бзднуть, ни пернуть», бесполезно хватал распяленным ртом ставший вдруг тугим воздух, катаясь с боку на бок от адской боли, а потом был вырублен напрочь. Когда боль чуть поутихла, попытался встать, но после первого же шевеления опрокинулся заново на спину. Со второй попытки, перевернувшись на брюхо, встал на карачки не сразу. Хромая, матерясь при каждом неловком движении, добрался до станции, но очухался только дома.

Сломанные плавающие ребра и офигенных размеров гематома навсегда отучили от этого способа ношения ножа, заставив искать альтернативные варианты. С тех пор легкий нож (изготовленный из старинного кухонного ножа, обнаруженного в домашних заначках, с маркой «Придв. Фабр. Чарыкаева» и императорским двуглавым орлом), трехмиллиметровый в основании, плавно сходящийся к концу пятнадцатисантиметрового лезвия, с идеальной заточкой, ручкой из березового капа и тонким каленым затыльником, угнездился на правом бедре чуть повыше колена и, прихваченный к штанине «липучкой» с фиксацией на поясном ремне, стал на все последующие годы оптимальным вариантом моего таежного спутника.

P.S. А Иван был одержим изготовлением разнообразных охотничьих ножей, тщательно изучая все опубликованные в печати и интернете варианты, добиваясь филигранного качества и функциональных особенностей, и подарил мне одну из последних своих разработок.