Едва слышно шебуршит под сапогами квелый осенний лист, влажный воздух приглушает хлюпанье шагов по мелким лужицам, и даже глуховатый похруст ломаемых, как бы ты ни осторожничал, передвигаясь по утреннему лесу, мелких сучков не разносится шибко далеко. Хорошо-то как! Дышится легко, полной грудью, легкий туманец по низинкам уже начинает таять, утренний полумрак потихонечку перетекает в пасмурное октябрьское утро. Самая удачливая пора для одинокого городского охотника, урвавшего пару деньков для очередной вылазки в любимые с детства места.

Протискиваясь сквозь заросли молодого ельника, получаешь добрую порцию леденящих кожу блестящих капелек прямиком за шиворот. Бр-р-р-р, зябко, но приятно. Вот только тайга уже далеко не та, покоцали ее шибко наши стахановцы-лесорубы, рубили, уроды, по водоразделам, не щадя семенников, наплевав на водоохранные зоны вдоль речушек, варварски избороздив делянки трелевочниками, захламляя брошенными искуроченными стволами обочины и канавы. Вот и заросло опосля все это безобразие малинником и мелкой осиной — идеальное прибежище для начинающих белеть с задницы зайцев. Правда, переползать через эти завалы опасно — склизко, шандарахнуться ничего не стоит. Потому и ставишь осторожно сапог на покрытый испариной ствол, перекидывая себя через выворотни, чтобы не запнуться и не зацепиться какой-нибудь частью своего любимого организма за коварный сучок. Глаза же тем временем шарят по сторонам, как локатор на аэродроме, фиксируя любое шевеление или движение затаившегося в крепи косого. Ведь самые ушлые из них дурят нашего брата дюже грамотно, пропуская совсем рядышком, в нескольких шагах, внезапно давая деру уже за спиной охотника, и только шорох или шлепанье шустрых лапок выдает их бегство.

Вот и сейчас, резко развернувшись вокруг своей оси, успеваю узреть белые гачи и хвостик резво улепетывающего за колдобину крупного беляка. Упредив его появление из-за спасительного выворотня уже на пределе выстрела, нажимаю на крючок, и вот он, матерый, с коричневатой спинкой, здоровенный экземпляр. Останавливаюсь на минутку, засовывая первый трофей в старенький рюкзак, и далее, далее закручиваю круг, чтобы выйти к Платониде, святому месту, куда в былые времена паломники аж за тридцать верст ползли на карачках, замаливая грехи свои извечные на полянке, где когда-то жила святая, а нынче только три покосившихся от старости креста да на берегу таежной речки Ик родничок с ледяной радоновой водицей. А дальше путь лежит через Шунутский увал к истоку одноименной речушки, вдоль которой и топать мне до слияния ее с Малым Шунутом, по стернистым полянкам летних покосов, через крепи подступающей к самому берегу тайги и поросшие черемушником пойменные низинки. Время от времени попадаются лосиные переходы, заросли шипиги да небольшие болотца с плоскими, поросшими жесткой пучковатой травой кочками.

Речка тем временем набирает силу и уже пенится за шумливыми сливами небольшими омутками. Вот это и есть то, что мне нужно, рублю длинный гибкий тальник, привязываю японскую леску с маленьким тройничком и поплавком из сосновой коры, цепляю заготовленного заранее червячка и, затаив дыхание, медленно-медленно опускаю из-за кустика наживку в журчащую через коряжины струйку, чтобы сторожкая рыба не заприметила тень от самопального удилища. И только на пятом омутке, сразу же после заброса, ощущаю резкий удар: подсечка, и вот он, красавец — уральский хариус, граммов этак на двести, с огромным спинным плавником и черными точками по стремительному серебристому телу. А раньше-то попадались ухари до килограмма, да повыводились по нашей безалаберности и скотскому отношению к природе. Мне же на ужин вполне хватит трех штук, и, умиротворенный удачным уловом, продолжаю свое сафари.

Только забирать надо сейчас повыше, так как пошла желто-оранжевая увядающая лиственница по косогорам да кое-где торчат особи, сохранившие летнюю зелень. Вот так и начинается азартная охота по «листвянке». Идешь аккуратно, тщательно просматривая все зеленые деревья, на которых глухари, возможно, теребят пока что не увядшую хвою. Ну не на всех, конечно, но надо искать, искать и искать. Оп!!! Вон он, красавец, метрах где-то в ста, может, чуть боле, на самой «гриве». Вот тут и начинается то, ради чего и затеяно все это мероприятие, — охота с подхода. Идти надо прямо на него, медленно-медленно, прикрываясь по возможности деревьями, и упаси бог сделать резкое или боковое движение. Глухарь — птица сторожкая, и, как учил меня старый охотник, спец по глухарям: «Неча дерьгаться, шлендай тихо, паря, хучь до вечера, все едино твой будет». Так и иду, кажется, уже целую вечность. Метров за пятьдесят птица начинает проявлять признаки беспокойства, шею вытягивает, перестает кормиться и переступает лапками по сучку. Пора! А так как ружье изначально уже прижато к плечу, остается только, тщательно выцелив, нажать на спуск. Тишину разрывает звонкий выстрел безотказного «Зауэра», треск падающих сучков и затухающий трепет рухнувшей с высоты птицы. Хорош, красавец, кило за шесть потянет, ставлю свой «Зенит» на автоспуск и успеваю до щелчка изобразить себя покрасивше.

Автоспуск

И снова в путь по притихшей, по всей вероятности, перед непогодой тайге. В сумерках под разлапистой пихтой шкворчит ушица, уже налито на дно кружки зелье, вскипячен чаек на смородиновых веточках, ноги в теплых чунях расслабленно отдыхают, над головой растянут тент, а под задницей, на слое елового лапника, расстелен пуховый спальник. Красота и умиротворение! Тщательно пакую себя для сна, в изголовье, в пихтовый корень, под рукой, воткнут топор, ружье, стволами к ногам, заряженное картечью, лежит параллельно туловищу, прямо под правую руку воткнут в землю самодельный охотничий нож. Все! Можно баиньки.

Проснувшись поутру под провисшим от снега тентом, изумленно пялюсь на снежное покрывало, бережно укрывшее мокрую землю сантиметра на три, быстренько развожу из заготовленных загодя и сложенных в изголовье сухих дровишек костер, шустро дохлебываю вчерашнюю юшку и в путь. На мне уже белый маскхалат и шапочка, вязанная из заячьей шерсти. Осторожно, проскальзывая резиновыми сапогами по прилегшей траве, взбираюсь на косогор, переходящий в обширные выруба, и замираю, боясь шевельнуться. Прямо на зверовой тропинке, упирающейся в конце выруба в нужную мне визирку, метрах в семидесяти, боком, слегка повернув в мою сторону крупную голову, стоит матерый волчара. Стоит, по видимости, уже давненько, с тех пор как меня причуял, спокойно так глядя мне прямо в глаза с какой-то этакой брезгливой гримаской на морде, в то же время сторожко отслеживая возможное мое шевеление. Так и играли с ним в гляделки несколько минут, надоело ему, что ли, но, медленно опустив голову, он не спеша потрусил прочь от меня. Выждав пару минут, я двинул по его следам и через сотню метров обнаружил второй, более мелкий след, идущий из болотца, а там еще один и еще. Всего пять. Судя по всему, пара взрослых и прибылые, а это уже стая! И это серьезно.

Мысленно чертыхнувшись, сворачиваю в гору на параллельную визирку, а это аж на четыре километра удлиняет мой тщательно выверенный маршрут. Торопиться надо, однако, так и к последнему автобусу можно не успеть. А переться за стаей, хоть и не зима пока и волк, по идее, должен быть сытый, как-то не веселит. Но нет, не зря все-таки случаются такие штуковины, и, подходя к речке Медяковка, что на полпути, узрел на белом фоне уж шибко странную черную коряжину, торчащую из мелколесья. Осторожно и крайне медленно поднимаю ружье и в момент, когда коряжина шевельнулась, стреляю. Огромный, но крайне любопытный глухарь был наказан за свое легкомыслие, а мой рюкзак существенно потяжелел. Весь в мыле, все-таки успеваю к битком набитому автобусу, втискиваюсь туда под матерки вволю погостивших в деревне мужиков и в аромате табачного дыма и водочного перегара окунаюсь в обыденность.

До следующих выходных, однако…