На Урале три дыры: Ивдель, Гари, Таборы… И вот в этой-то, третьей дыре уже полторы недели маются от безделья около двадцати охотников-промысловиков, изощренно матеря троих уродов, которые везут боеприпасы и провиант для Таборинского госпромхоза, попутно квася по-черному в каждой придорожной канаве. А уж накатывает начало октября, время критичное для заброски на свои зимовья, где дел невпроворот. Надобно заготовить дрова на всю зиму, прочистить и обновить «путики», отремонтировать и изготовить новые «кулемки», да еще черт его знает сколько работы, чтобы успеть к сезону.

Вместе с профессионалами сидим и мы с Володей. А прикатили сюда как бы в гости к нашим друзьям — Валере и Стасу, двум бывшим талантливым инженерам-ракетчикам, а ныне новоявленным охотникам-промысловикам, пославшим далеко-далеко весь цивилизованный мир. Все лето они потратили на поимку нескольких бобровых семей в Шалинском районе, дальнейшую транспортировку и расселение их в верховьях речки Черной, где ребятам досталось по охотничьему угодью, величиной с маленькую Швейцарию каждому. Настроение паскудное, как-никак на новом месте работы — умотаться, а гонять моторку в два рейса за две сотни километров не резон, да и бензина не напасешься. Вот и сиди сиднем, хоть плачь, хоть вой!

Неожиданно выясняется, что в верховья Черной отправляется старший охотинспектор по Свердловской области Вадим Бубновский, который может взять с собой только одного пассажира. Ранним утром моторка, груженная бензином, продуктами, нашими шмотками и моей двухместной байдарой «Прима», с ревом отчаливает от берега и берет курс на устье Черной, до которой еще семьдесят пять километров. На носу черным истуканом сидит верный Вадимов пес Боб, единственным дефектом которого является отсутствие одного клыка в пасти, — оставил его в заднице очередного медведя. Сам Вадим Романович, в спасжилете, с пистолетом «ТТ» на боку, серьезно настроен реализовать медвежью лицензию в три ходовых дня. Я бы никогда не подумал, что этот изящный мужчина с интеллигентной внешностью одержим страстью в одиночку ходить на медведя, и проникаюсь к нему глубочайшим уважением.

Широкая Тавда совсем не интересна в охотничьем плане, и все прелести начались только на Черной. Она извилистая, достаточно узкая, с крутыми берегами, переходящими в болотистые низины, где каждый поворот преподносит какой-нибудь сюрприз. А на меня нашел кураж: что ни выстрел, то попадание, будь то чирок, утка или глухарь. К вечеру причаливаем у старенькой избушки, а поутру уже в тайге. Перед нами широченными кругами наяривает вездесущий Боб, часто попадаются следы жизнедеятельности мишани: то перевернутые колоды и пеньки, то разворошенный муравейник или переломанная черемуха. Самого же хозяина тайги так за три дня мы и не подловили. Возвращаясь последним вечером в избушку, за очередным поворотом реки видим стартующего с огромной черемухи медведя. На всю жизнь я запомнил это грациозное создание в полете, ну прямо как белка-летяга. Начинающиеся сумерки и прибрежный бурелом не позволили Вадиму попытать охотничье счастье, за что мы были удостоены уничижительного взгляда и брезгливого облаивания Боба, который все-таки увязался за зверем и пару раз его останавливал.

На следующее утро Вадим отбыл, оставив меня в одиночестве и подарив на прощание небольшую поквартальную карту с незнакомыми и завораживающими названиями: Керчель, Маткул, Лаймья, Сойпья, Попуя, Ах-Конга… ну прямо-таки Африка, да и только. Только в начале октября здесь далеко не Африка. По ночам примораживает, а днем частенько полощет отнюдь не теплый дождик. А удивительного здесь полно: огромные пространства болот, усыпанные крупной клюквой, боры с ковром уже подвяленной брусники, изумительной красоты речка, изобилующая всяческой рыбой, табунки разнообразных уток и чудо природы, доставшееся нам еще с каменного века, — красавцы-глухари, активно копающие по утрам прибрежные откосы в поисках так необходимой им зимой гальки. С расширенными глазами брожу, плаваю, основательно обследую совершенно незнакомые мне угодья и жду, жду появления долгожданных друзей. А уже почти середина октября, пару раз ложился и таял снег, и, наконец, ребята появились.

Вадим Бубновский

Валере проще, у него в верхах жилая изба, а вот Стасу необходимо жилье в Маткуле еще построить. Не теряя времени, мы со Стасом принимаемся за это дело. Времени мало, по берегам уже стали появляться забереги, а до устья Черной около ста шестидесяти километров. Решили для скорости скатать полуземлянку, избушку на одного человека, где нары, железная печка да колченогий стол. Драли мох, пилили бревна, полуплахами выстилали пол, а река тем временем потихонечку преображалась. Вода становилась на вид густой, как кисель, появилась снежная «каша», все говорило о том, что речка вот-вот встанет. Пора закругляться, и вечером двадцать второго октября мы со Стасом, сидя на новеньких нарах, с удовольствием чокнулись кружками, обмывая новое жилье. Дверей еще не было, висел брезентовый полог, и из-под него торчали черные носы двух Стасовых лаек, одолеваемых любопытством и зачарованных запахом свежесваренного глухаря.

Стас и Валера

Рано утром, только началась перетаска к берегу мешка с глухарями, рюкзака и прочего шмотья, как Стас предложил, пока я шарашусь, сгонять на моторке выше по реке, в Керчель, забросить пару мешков муки, чтобы не таскать их зимой по снегу. Час задержки не проблема, мотор у «Казанки» отличный, есть полбочки бензина, груза немного — ну, где-то часов через восемь можно уже и выплыть в Тавду, а там, дальше, до Таборов уже не проблема. Однако пошел уже третий час, а Стаса все нет. Легкая тревога заставила меня, подсвистнув собак, двинуться по берегу навстречу. Минут через двадцать, на очередном повороте, вижу медленно плывущую «Казанку». Оказалось, что в снежной каше Стас не разглядел качающийся «балан» и, на полном ходу врезавшись в него, разворотил у «Вихря» всю подводную часть. Да, перспектива передо мной обрисовывается прелестная!

После короткой заминки быстро выбрасываем двигатель на берег, грузим лодку и, на ходу перекусывая, обсуждаем дальнейшее. Выход один: садиться на весла (одно из них обломано на четверть) и быстро-быстро грести по замерзающей реке вниз по течению. Ежели все же вмерзаешь в лед, бросать все, цеплять лодку, благо цепь очень длинная, к высокому дереву, так как по весне вода прибывает метров на восемь, а затем топать по правому берегу в надежде подсечь старый зимник и уже по нему выходить к людям.

На прощание Стас сует в лодку, так, на всякий случай, две бутылки с бензином, дарит две пары рабочих рукавиц и отталкивает меня от берега. Вскоре, за ближайшим поворотом, исчезает неподвижная фигура друга и с интересом наблюдающие за происходящим его верные собаки. Долго не могу приспособиться к гребле, лодку мотает из стороны в сторону, плыву какими-то судорожными галсами, но постепенно приноравливаюсь, вхожу в ритм, и пошло-поехало… Мимо проплывают заснеженные берега, замерзшие заводи и пожухлая прибрежная трава. Стараюсь унять бестолково плещущиеся мысли, сосредотачиваюсь на главном — ритм, рациональный гребок и правильно выбранная траектория движения, без излишних «зигзугов». Пока все идет нормально, ход у лодки на удивление неплохой, вот только вода вызывает опасение. Уж больно много в ней снежного наполнителя, прямо молочномороженый коктейль какой-то. Гребу, не переставая, до сумерек, затем, после короткого перекуса, продолжаю движение, ориентируясь по силуэтам стоящих по берегам деревьев. Темнеет быстро, луны нет, но небо все же какое-то подсвеченное, и что-то еще можно разглядеть на берегу. В час ночи подплываю к избушке у брошеного охотпоста, вытаскиваю рюкзак, ружье, топор и устраиваюсь на короткий ночлег. Пока уписываю за обе щеки кашу с тушенкой, обнаруживаю, что местные мыши-полевки устроили что-то вроде батальонных учений: весь пол покрыт снующими в разные стороны хвостатыми бестиями. Удар поленом, короткий писк, и вновь суетливое передвижение неугомонных тварей. Проваливаясь в короткий сон, чувствую, как по лицу мягко протопали маленькие лапки, да и черт с вами, все — сплю.

Шуга. Двигаюсь по Черной

Через три часа подъем, быстрый завтрак — и вперед, к лодке. В свете фонарика черно-белая вода, глянцево отсвечивая, медленно течет, что и обнадеживает. И вот я опять за привычной работой. На рассвете с противнейшим скрипом и хрустом утыкаюсь в перемерзшую во всю ширину реку. Здесь, на тишинке, метров сто сплошного, но пока еще тонкого льда. Долблю его, как ледокол, с разгона, повторяя удары один за другим, и довольно успешно. А лес по берегам стоит какой-то смурной, как будто невыспавшийся, тихо-тихо, и куда только подевались все лесные обитатели? Возможно, этот переход к зиме всех ввергает во временную спячку, кроме меня, естественно. Гребу, не останавливаясь, страха уже никакого нет, совсем наоборот. В душе нарастает какое-то ликование, ну вот, наконец-то попал в действительно хорошую переделку, и очень интересно, как же ты, какой кровью из нее выберешься. А ситуация с ледовыми полями повторяется, причем уже приходится в некоторых местах долбить лед топором.

На пятом или шестом заторе неожиданно соскальзываю с обледенелого носа и лечу за борт, окунаясь в ледяную воду по грудь. Благо успеваю уцепиться свободной от топора рукой за свисающую с носа цепь и, образно, вслух обрисовывая ситуацию, влезаю обратно в лодку. Скорей, скорей к берегу, сушиться и переодеваться! Наспех набросанные коряги и сухие ветки вперемешку с берестой никак не хотят разгораться. Скрюченные, ничего не чувствующие пальцы ломают одну спичку за другой. И тут на помощь пришла одна из бутылок с бензином, о которой я вовремя вспомнил. Короткий удар, звон разбитой посудины, темное пятно растекающегося бензина и яркий всплеск пламени — все, греемся, твою мать… Пока переодевался и сушился, и чаек вскипел. Хватив горяченького, с новой силой налегаю на весла. Уже мысленно перепеты все песни, от патриотических до матерных, перечитаны все известные мне стихотворения, и уже дошла пора до собственного стихоплетства. Как жаль, что невозможно было переложить на бумагу мои шедевры, уж больно много я их наворочал, да все забылось, обидно…

А по реке, параллельно мне, уже плывут в черной воде комья ноздреватого серого снега, медленно переворачиваясь и толкая друг друга, плохо, это уже называется «шуга». Но к вечеру большая часть пути пройдена, и черт с ним, пущай замерзает, уж отсюда-то я точно выберусь. Высаживаюсь на берег часа в два ночи, быстро запаливаю костерок, варю наспех «ужино-завтрак», проглатываю первую часть, рублю лапник, бросаю на него брезент и спальник, заряжаю крупной картечью любимый «Зауэр» и, прежде чем улечься, из второй бутылки очерчиваю вокруг себя бензиновый круг, падаю и проваливаюсь в никуда. Очередные три часа пролетели мгновенно, соскакиваю и бегу к реке — все еще течет, милая! Возвращаясь к ночлегу, в свете фонаря вижу свежие следы зверя. Зверь, шедший по берегу снизу, уткнулся в бензиновый заслон, сделал круг почета и утелепал вверх по течению. Такого крупного и странного следа я еще не встречал, а посему быстренько зарисовываю его карандашом в свою походную тетрадь.

Короткая погрузка — и снова бесконечный ритм «ишачки». Вода густеет на глазах, вокруг уже сплошная снежная каша, и плыть становится все труднее. Наконец по берегам стали попадаться следы жизнедеятельности гомо сапиенса, что значительно усилило процесс махания веслами. Проплываю задрипанную деревушку Гришино, изумив до беспредельности вышедшую за водой бабу. Значит, до Тавды уже меньше двадцати километров — доплывем! И доплыл! Взглянув на часы, отсекаю затраченное на все время — ровно пятьдесят два часа. А до пристани еще километра два, но уже по Тавде, да и против течения.

Под гик и мат работающих на берегу заключенных медленно ползу, из последних сил хлюпая веслами. Вот и так называемая пристань — простые мостки, а на них словоохотливый абориген неопределенного возраста, полощущий в ледяной воде свои портки. Забросав меня вопросами, в конце концов вежливо осведомляется, откель это я выбрался, и, узнав, что из Маткула, вдруг резво рвет куда-то в диком темпе. Сижу в лодке, нахохлившись, нет сил пошевелиться, только сейчас начинаю понимать, как я устал. Уже начинает ощущать холодок промокшее изнутри от пота белье, не спасает темная от брызг и снега верхняя одежда. Из оцепенения выводит грохот сапог прибежавшего аборигена. Под мышкой у него надкусанная краюха хлеба, а в руках, какое блаженство, парящая на морозце вареная картошка. Суетливым движением достав из кармана початую бутылку с беловатой жидкостью, он лихо опрокидывает ее в невесть откуда появившуюся кружку. Огненная волна, прокатившаяся прямо в желудок, возвращает меня к реалиям жизни — очень хочется жрать! Умиротворенно скрючив свою бандитскую рожу, мой спаситель умиленно наблюдает, как и с какой скоростью я изничтожаю принесенное им. И только, разомлев от съеденного, я начинаю ему что-то рассказывать, как из-за поворота реки появляется катер, волочащий за собой огромную баржу с сеном. А река широка, да и фарватер идет под противоположным берегом, катер же тем временем шустро шлепает вниз по течению.

Как отвязался от пристани, не помню, помню только, на какой скорости я полетел наперерез катеру. Два мужика, свесившись через леера, с большим интересом наблюдали за происходящим. Из последних сил тараню судно в обшарпанный борт, забрасываю на палубу цепь и, пока мужики меня цепляют, прихватив ружье и фляжку со спиртом, пыхтя, карабкаюсь на палубу. Очутившись в рубке, в двух словах описываю свою одиссею. Капитан, мгновенно оценив ситуацию, наклонившись к распахнутому люку, дает команду: «Машка! Твою мать! Прими мужика, живо!» И я с грохотом тотчас же лечу вниз. В лицо пахнуло жаром от пылающей в углу печки, и я, мгновенно разомлев, оседаю на топчан. Но не тут-то было. Машка, сорокалетняя ядреная баба, принялась за меня крайне серьезно, мгновенно вытряхнув из верхней одежды и сапог. А затем, со словами: «Трах-перетрах, че я, голых мужиков не видывала, че ли?» освободила от мокрого исподнего, перекинув взамен старые, засаленные, но ужасно теплые ватные штаны. Ватная телогрейка и жаркие обрезанные валенки завершили процесс возвращения к жизни.

Когда я поднялся в рубку, там уже все было готово! На расстеленной по столу газете лежали в очаровательном беспорядке головки репчатого лука, дольки чеснока, две буханки свежего деревенского хлеба, соленые огурцы, соль и крендель домашней колбасы, стояли в строгом порядке кружки и стаканы. Довершала сию композицию моя литровая фляжка. А три суровых мужика пристально изучали проплывавший мимо пейзаж. Реакция на мое появление была мгновенной, тут же в кружках блеснула влага, не задержавшаяся там ни секунды, и понеслось… Появившиеся чуть попозже две бутылки водки раскочегарили плавсостав окончательно. С песнями, прибаутками, расспросами и рассказами рассекало темную гладь ночной реки наше суденышко, как ни странно, грамотно отслеживая перевальные огни и подмигивания плавучих бакенов. Так, весело, к утру мы и приплыли в Таборы, пришвартовались, обнялись и распрощались.

Через полчаса я барахтался в медвежьих объятиях старшего охотоведа Толи Кудахтина и старого друга Володи Чудинова, которые уже заказали вертолетный санрейс, подозревая, что не все гладко в датском королевстве. Санрейс был отменен, бутылка коньяка выпита, телефонный звонок в Чернавск удивил нас известием, что ночью Черная «встала», и на вопрос, как же я все-таки выбрался, пришлось отвечать старым анекдотом: — Чемпионат мира по вольной борьбе. Наш тренер говорит своему подопечному: «Колян! Не ровен час, судьба сведет тебя с этим негром, ну, тот, у которого крестообразный захват, так вот, ежели в него попадешь, то сразу сдавайся — заломает!» И надо же! В финале они встречаются, и на первой же минуте наш попадает в этот пресловутый захват. Тренер, от отчаяния махнув рукой, бредет в буфет и вдруг, после третьей рюмки, слышит знакомые звуки родного гимна! Мгновенно очутившись в зале, видит на ковре бездыханное тело негра и Коляна, которому уже вешают на грудь золотую медаль! «Как?» — в недоумении орет тренер. «Да понимаешь, когда я уже решил сдаваться, вдруг увидал перед собой его задницу, в которую от отчаянья и вцепился всеми зубами. Ты даже не представляешь, Петрович, на что способен русский мужик, только что укусивший себя в жопу!»

А рукавицы все еще валяются где-то в гараже, сохраняя антрацитово блестящую поверхность танкового брезента, повторяющую по форме диаметр алюминиевых весел «Казанки». Разглядев мои каракули, где я изобразил следы неизвестного мне зверя, Толик только и сказал: «Ни хрена себе росомашища!»