Сладкая полудрема, в которую плавно перетек фантазийный детский сон, донельзя наполненный, как всегда, многослойным винегретом из Гекльберри Финна, Гавроша, Данилы-мастера и Павки Корчагина, внезапно растаяла в полумраке деревенской горницы, разбуженная слабым побрякиванием полутораведерной бадьи, в которой добрейшая бабка Луша начала замешивать теплую баланду для своей многочисленной и ненасытной скотины.

Бабка Луша

«Дубина! Проспал!» — а ведь так толково вчерась подготовился к предстоящей охоте, тщательно протерев вехоточкой, пропитанной солидолом, старенькую одностволку, вытащив в сенки теткины резиновые сапоги и штопаную телогрейку, в карман которой засунул заранее главную ценность — аж цельных пять штук металлических патронов 32 калибра, любовно снаряженных черным порохом, пыжами, нарубленными из старого валенка, и самокатной дробью, раскатанной собственноручно промеж двух сковородок. Суматошно шлепая босыми пятками по крашеному полу, мухой вылетаю в сени, пребольно при этом шарахнувшись об низкую притолоку.

Уже светает, где-то на нижней улице слабо побрехивают пустолайки, а соседский петух, задира и голодранец, равно как и хозяин, словно с перепою, безуспешно пытается прочистить свою глотку хриплым кукареканьем. Байковые лыжные штанцы и старенький свитерок уже на мне, восьмиклинная «москвичка», моя тайная гордость, с пипочкой наверху, уже нахлобучена на макушку, ноги в теплых шерстяных носках всунуты в сапоги, ружьецо в руки — и айда на улицу. За Угольной горой небо уже светлеет, кое-где в избах позажигали лампы, и слабо потянуло щемящим душу утренним дымком затапливаемых печек. Едва не растянувшись на вчерашней коровьей лепехе, наддаю ходу, чтобы поскорее проскочить по старой демидовской плотине на ту сторону речки Ревды, любимой всей сельской пацанвой за изобилие раков и склизких налимов, которых обычно безжалостно кололи трезубыми вилками, переворачивая придонные каменья, и где в бучиле за плотиной в пенистых струях жадно хапала на муху серебристая щеглея.

Мне четырнадцать. И вот уже цельный год, как я охотничаю самостоятельно в этих заповедных бажовских лесах. А началось все с того, что сосед дядя Коля, тракторист, заядлый кротолов и браконьер, прихватил как-то лопоухого городского огольца, сосланного на все лето в староверский Мариинск под надзор любящей тетушки, днями хороводившего с местной голопузой шпаной по соседским огородам и колхозным гороховым полям, на настоящую взрослую охоту. А это не то что ходить с сеструхой по ягоды и грибы в ближайший лесочек, это настоящая, по тем временам еще цельная, непорубанная уральская тайга. Лесистые увалы, распадки, заросшие шипигой, малиной да смородиной, покосы вдоль хрустальных ручейков, где по уловам таились стремительно-серебристые хариузя, щемящее душу густое гудение мохнатых шмелей, неумолчный гам многочисленных пичуг впитала в себя на всю оставшуюся жизнь неизбалованная житейскими радостями безотцовская детская душа.

Простые и вечные как мир прикладные промысловые истины — как запалить в дождь костерок, быстренько стяпать горящую до утра нодью, сварганить непромокаемый шалашик, выдернуть на муху сторожкого хариуса, аккуратно, чтоб не прищемило пакли, навострить проволочный кротовый капканчик и правильно пропищать в самодельную пикульку подманку на рябца — все это намертво впечаталось в цепкую детскую память. А долгие вечера в потаенной избушке на Медяковке, когда после скоблежки кротовьих шкурок и позднего сытного ужина, валяясь на узких нарах, жадно выслушивал завораживающие душу смешные и страшные охотничьи россказни про хитрых лисиц, ушлых волков, простодушных рябчиков и степенных, но ужас до чего увертливых глухарей и умнейших мишек… Навсегда он вбил в мою башку старую охотницкую истину: «НИКОГДА не стреляй мишку без нужды али для забавы какой — человек потому што он в медвежьей шкуре!» И эту истину я пронес через всю свою жизнь, хотя можно было навалять, беспроблемно, этих мишань херову кучу! Вот почему я нутром ненавижу такую модную сейчас «трофейную охоту», когда издалека, комфортно и абсолютно безнаказанно лупят медведей, слонов, тигров и прочую божью тварь.

Тогда-то я и услыхал впервые байку о том, что, оказывается, не врал дедушка Бажов в своих сказах о Великом Полозе, а правда, что тут до сих пор, где-то промеж Шемахой, Шунутом и Полдневой, живет огромный золотой змей. Вот только не каждому дается его узреть, однако молва людская нет-нет да и донесет весть о том, что кто-то, где-то опять же на него натыкался. Мысли о Змее, как и рассказы охотоведа, прошедшего весь север Урала, отца моего друга Пашки, племяша знаменитого по тем временам уральского писателя Олега Корякова, с которым зимой приходилось несколько раз сигать с крыши сарайки в огромный сугроб у них в саду, о запрятанной где-то на дальних северах Золотой бабе, тревожили мою душу, заставляя фантазировать и вздрагивать во сне, суча ногами в нереальном мире грез и геройских похождений. Все эти витания в облаках вмиг улетучились одномоментно с нелепым падением фантазера в старую придорожную колдобину, до краев наполненную коричневой навозной жижей. «Во раззява! Опять размечтался на ровном месте, а ведь ты уже давненько шастаешь по утреннему лесу!»

Сторожкая тишина заповедных боров, клочья тумана по распадкам, роса не только на траве, но и на ажурных кружевах паутины, в которую умудрился вляпаться с разбегу только что. До чего же вкусна эта утрешняя перезревающая августовская малина, а вот чуток попозже, когда солнышко попригревает землю, в нос шибанет терпким запахом свежесметанного сена, аккуратно упакованного в небольшие стожки, там и сям разбросанные по колким покосам, да порадуют глаз огромные гроздья неестественно яркой рябины — благодать! День-то будет скорее всего не охотницкий, слишком уж яркое солнышко да на ослепительно-синем небушке белые-пребелые облака. Ни ветерка, трава уже просохла и отчетливо, предательски шелестит под ногами, время от времени похрустывают под сапогом сухие веточки, а ноги несут меня все дальше и дальше, в верховья речки Далеки, вдоль которой частенько попадаются шустро перепархивающие рябчиные выводки. Самодельный манок, прилипший к пересохшим от азарта губам, выводит незатейливую трель: «Фью-ю-ю, фью-ю-ю, фить-ти-ти-тю!» А вот и ответный посвист, перехлопывание крыльев перелетающих с дерева на дерево молодых, а оттого глупых рябчат, звонкий хлопок выстрела с клубом горько пахнувшего дыма, перезарядка — и еще разок, тепло только что затолканной за пазуху первой добычи, ну, пора и отдохнуть. Лежу, привалившись спиной к упругой молодой березке, лениво пережевывая горбуху деревенского хлеба, любовно завернутую в чистую тряпицу, подталкивая сухой соломинкой божью коровку, карабкающуюся по моей коленке, вдыхаю медвяной аромат молодого сена и еще чего-то, чему и названья-то не придумаешь, — беззаботное чистое детство, где и горе-то не горе, а так, где обиды мгновенно сменяются искренней радостью, пахнет парным молочком и свеженькими шанежками с картошкой.

Куда только все это вскорости запропастилось… Зашелестев крыльями календаря, полетели неотвратимо годы, сотни и тысячи километров тайги и горных дорог полегли под мои сапоги, старенькая одностволка сменилась мощным довоенным «Зауэром», детские мечты и фантазии подернулись дымкой лет, а кое-где и подзасыпались пеплом, однако нет-нет да и всплывет в памяти то светлое, но, увы, неповторимое время. Время, которое неожиданно напомнило о себе в семьдесят пятом году, ошеломившем меня рассказом моей мамы, донельзя рациональной и приземленной, прошедшей суровую школу опера уголовного розыска, до старости лет сохранившей верность коммунистическим идеалам и уж никак не склонной приукрашивать и тем более привирать о произошедшем с ней. А случилось так…

Отдыхая на, как принято сейчас говорить, исторической родине, порешила она спозаранку сбегать на Угольную гору по землянику. Выросшая в деревне, лишенная всяческих предрассудков и очень решительная женщина, присев за очередной ягодкой, внезапно оцепенела от ужаса. Впереди, метрах в пяти, промеж двух кочек медленно текло, чуть заметно изгибаясь и издавая негромкое пришлепывание, желтое, с темными пятнами, и огромное, с телеграфный столб толщиной, чешуистое змеиное тело. Текло оно, как показалось ей, бесконечно, постепенно утончаясь, и, в конце концов, слегка вильнув заостренным кончиком, окончательно растворилось в траве. Стряхнув с себя это наваждение, уронив корзинку с рассыпавшейся ягодой, дунула она на подкашивающихся от неодолимого страха ногах вниз, через кочкарник и коряжины, в сторону дома. Деревенским мама так ничего и не рассказала, боялась, что засмеют, а вот мне сразу же по приезде в город позвонила и попросила срочно подъехать, дабы поделиться информацией об увиденном. Сидя за бутылочкой сухого винца, мы еще раз воспроизвели подробно все произошедшее с ней и не нашли ответа. Не раз глядевшая смерти в глаза, награжденная медалью «За отвагу», мама даже по прошествии довольно-таки длительного времени с дрожью в голосе все повторяла и повторяла свой рассказ.

Засев на следующий день в Белинке, проштудировал ВСЮ информацию о крупных змеях, и о полозах в частности, и вот что надыбал: оказалось, что ареал обитания ПОЛОЗОВ не простирается севернее границы Казахстана с Россией, да и размерами-то они гораздо меньше увиденного мамой. Вот теперь думай и гадай, прав али нет был добрый дедушка Бажов в своих байках о Золотом змее.

P.S. С тех пор каждый раз, отправляясь поутру на охоту из родного села, завсегда старался держать свой путь прямиком через саму Угольную гору в надежде на встречу с Великим Полозом, но, увы… Знать, не дано.