Гребок, еще гребок — латаная байдара тащится против течения неторопливой таежной речки, мимо крутых обваливающихся берегов, чахлого заболоченного мелколесья, высоких кудрявых кедров, занявших боевые позиции на взгорках, хмурых елей и пихт, мимо полыхающего костра перезревающей рябины и полощущихся в воде веток толстенных черемух, усыпанных крупнющими сладкими ягодами. Середина сентября, слабый ветерок приносит то сладковатый запах увядающих трав, то горечь квелых огненных осин, а то пахнет полосой теплого грибного духа. Иногда тишину нарушает всплеск крупной рыбы, мелодичный посвист матереющих рябчат да обвальный грохот крыльев проспавших медленно подкрадывающуюся лодку жирных, уже готовых к перелету уток…

Паскудная язва! Заработанная еще в армейской жизни, в последнее время достала она меня крепко, чему виной полоса неудач, преследующих меня уже два года: разгром братками неплохой, в принципе, фирмы, крах, и не без помощи любимой администрации, нашей гордости, школы-студии «Юного дизайнера», боль за происходящие в стране «демократические перемены»… В общем, гнусное настроение, дрожь в коленках да по утрам противнейший вкус во рту. Единственный свет в окошке — понимание ситуации моей мудрой, любящей женой, общение с лапоньками дочерьми и надежнейшим другом, увы, не говорящим старым охотничьим псом Соболем. А уже накатывает сентябрь, и вместе с ним — ежегодное томление духа, дрожь в суставах и сочленениях тренированного тела от мысли, что и в этом году я вновь сбегу на свою родную северную речку, чтобы в тиши дремучей тайги успокоиться, утрясти в лысой башке спутанные в тугой клубок мысли и, возможно, привести в порядок свой ливер…

И вот уже второй день «лопатю» веслом холодную осеннюю воду. Голубое небо с поволокой, серебристые паутинки в прохладном воздухе. Красотища! Темная гладь воды с плывущими по течению листьями, выстраивающимися в извилистую разноцветную лоскутную полоску, последние комарики и мошки, коих уже не воспринимаешь как кровососов, журчание воды за рулем и шлепанье крупных капель со сверкающих на скудном солнце весел. А река в свою очередь преподносит сюрприз за сюрпризом. За очередным поворотом утыкаюсь в пятерку шумно убегающих от меня по воде лебедят. Серовато-белые, за счет пухлявости визуально кажущиеся крупнее своих родителей, беспокойно взлетающих и садящихся впереди нас на воду, они старательно сучат лапками, стараясь оторваться от догоняющей их лодки. Осторожно, не пугая, обхожу улепетывающую колонну справа к безмерной радости их создателей, тут же стремительно идущих на посадку сразу же за моей кормой. Все чаще по берегам попадаются укатанные до блеска бобровые выползы, отмеченные рядами свежеобгрызенных осин, лежащих верхушками в воде, — надежные запасы корма на всю суровую зиму; под крутыми берегами на песчаных откосах время от времени видны следы утренней работы глухарей, так называемые копанцы, где с усердием, которому можно только позавидовать, копалухи, молодые петушки и суровые, бородатые, умудренные таежной жизнью, иссиня-черные с алыми надбровьями старики старательно копают в надежде отрыть побольше камушков, дабы набить ими свои утробы в преддверии перехода на жесткие корма, питаясь позже всю долгую зиму исключительно хвоей.

На очередном «меандре» пулей катапультируется со своего рабочего места впередсмотрящего мой любимый собак, в столбе брызг шлепается в воду и, бешено работая лапами, гребет к правому берегу, где только что молнией мелькнул гибкий стремительный силуэт лесной норки. Пока подгребал и цеплялся за отвесный травянистый берег, боевые действия были уже в разгаре: промахнувшись в первом броске, кобель попал под удар острых зубов взбешенной бестии, остервенело вцепившейся в его черный влажный нос. Бешено вращающийся вокруг своей оси, отчаянно визжащий пес, распластавшаяся в полете, как белка-летяга, норка мгновенно запечатлелись в моей памяти, а руки уже рефлекторно делали свое дело, ловили на лету зверька, сжимая его череп и отрывая от очумевшей от боли собаки. Погубленная зря, еще не «вышедшая» шкуркой норка, четыре огромных, неестественно алых капли на кирзовом «шнобеле» сконфуженного Соболюшки да потраченное дорогое время завершают этот инцидент. Но на этом хохмы не кончаются! Очередной крутой поворот реки — и на тебе!

Метрах в семидесяти по левому берегу вижу обалдевшего от неожиданности огромного медведя, глупо отвалившего чушку и рефлекторно вставшего на дыбки. Секунда — и одновременно со стартующим с байдары Соболем, как-то всполошно рявкнув, ломанулся в кусты наш герой. Солнце светило прямиком в толстенный светло-коричневый зад мишки, улепетывающего с какими-то шкодными звуками типа: «Ух! Ух! Ух!» Пес же с ходу попер за ним, несколько раз тормознув зверя хриплым, остервенелым лаем, постепенно удаляясь все дальше и дальше в тайгу. Подруливаю к месту встречи и вижу, что на берегу, башкой в воде, лежит молодой лось! Оба-на! А ведь все могло кончиться и не так весело. Обычно медведь яростно защищает свою добычу, а тут он просто опупел от неожиданности. Делать нечего, высаживаюсь, на всякий случай перезаряжаюсь «эсмеральдой», палю маленький костерок под чай и, попросив прощения у мишани, отсекаю от задней ляхи кусок мяса килограмма на три. А пса все нет и нет. Прошло часа два, и появившийся, весь замызганный и как-то похудевший Соболь, жадно напившись воды и даже не взглянув на меня, рухнул калачиком в свой носовой отсек.

Что ж, пора и в путь! А торопиться надо, сотня километров воды за два дня дается с трудом, и хочется еще до наступления темноты шлепнуться на нары в истомившейся за год без меня избушке. Сумерки наступают быстро, и вот за последним поворотом появилась чуть видимая с воды темная крыша. Зачаливание, надежная фиксация байдары, перетаскивание и сортировка немногочисленного, но так необходимого в таежной жизни барахла, поиск «осмола» для растопки печки, и вот уже шкворчит каша, брызжется кипятком котелок, дрожит фитилек толстой свечки, бормочет о чем-то далеком приемник, и сладкая истома, охватившая все тело, берет свое, веки тяжелеют, накатывает усталость. Все, быстро спать, спать, спать, завтра начинается другая жизнь, со своими законами, ритмом и проблемами. Спать…

Две недели райского времяпрепровождения, где радость восприятия окружающего перекрывает все мелкие невзгоды, усталость, нелепые промахи и многое другое, составляющее обычную картину таежной жизни, остаются позади. Остаются позади многокилометровые переходы через колышущиеся «болота», покрытые белесым ягелем поляны древних боров с соснами в два обхвата, усыпанные почти что черными, перезревшими ягодами бескрайние брусничники с их бесподобным запахом и клюквенные просторы, где эта чудо-ягода растет в несколько уровней, изумляя разнообразием формы и цвета, начиная от традиционной арбузной, с красным боком ягодины до регбиобразных сиреневатых экземпляров.

На берегу Черной

А что говорить о грибах! Их великое множество, и среди неестественно огромных, уже раскисших белых еще попадаются крепенькие боровички, переростки-красноголовики и наглые мелкие челышы, олимпийский узор ведьминых колец из ярко-желтых лисичек и чудо природы — высовывающийся из-подо мха краешек оранжево-узорчатого язычка царя грибов — рыжика. Попробовали мы с Соболюшкой и зайчатинку с глухарятинкой, рябчишки же не переводились вообще, да тут еще и бешено идущие на блесенку жирующие щуки. Несколько раз выпадал и таял снег, а вечерами зачарованно слушали, сидючи у догорающего костерка, сказочные звуки скользящих по темному небосклону на юг неровных треугольников, переговаривающихся над нашими головами деловыми голосами, гусей, журавлей и лебедей.

Наступили октябрьские денечки. И вот уже скользит по гладкой воде перегруженная лайба. Попутное течение облегчает мою задачу, и первый ночлег в старенькой избушке на полдороге был до крайности удачен. Следующее утро ознаменовалось азартной стрельбой по огромному табуну сытых уток, результатом коей явилось прибавление к нашей коллекции двух красавцев-селезней и кряковой в ярком осеннем оперении. Все чудесно, и мы стремимся вниз, к людям.

За очередным поворотом нашему взору предстает красочная картина — весь правый берег сполз в речку, перекрывая навалом деревьев все русло. Пытаясь найти отдушину, дефилирую вдоль всего завала, отыскивая самое слабое место, и вот наконец-то, о чудо, оно передо мной. Работы где-то на полчаса, и с десантной пилой и топором в руках, предварительно уткнув нос байдарки в предполагаемый прорыв, спускаюсь на завал. Рутинная работа — пилишь, рубишь, отталкиваешь, и вот остается одно-единственное бревно. Стоя в воде по колено, под любопытствующим ехидным взглядом Соболя пилю торчащую из воды пихту, опираясь ногами на подзатопленную елку. Наконец процесс завершается, и, обхватив ствол двумя руками, приподнимаю его, дабы отбросить в сторону. В это время елка, на которую я опирался, притапливается, и я, ощутив неимоверную тяжесть в руках, вдруг получаю откуда-то изнутри резкий жгущий удар в брюшину.

Жуткая боль заполонила все мое существо, на мгновение парализовав тело, но в следующий же момент, чисто инстинктивно, валюсь головой вперед в кормовую часть байдарки, больно ударившись виском о фальшборт. Проход, образовавшийся в результате падения бревна, дает свободу накренившейся набок и подчерпывающей бортом посудине с нелепо раскоряченной фигурой, лежащей поперек нее. Перед глазами мельтешат черно-красные круги, распяленный рот не может издать ни одного звука, огненный штырь бешено вращается внутри живота, пресекая любую попытку осознанного движения. Наконец, издав нечленораздельный вопль, вытаскиваю болтающуюся за бортом ногу и скукоживаюсь на заднем сиденье. Привязанное киперной лентой весло вяло тащится по правому борту, и байдарка, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, со скоростью три километра в час, начинает свое неуправляемое движение по стынущей реке. А впереди еще около тридцати километров извилистой и захламленной топляками темной таежной водички.

Вторая половина дня. И безысходность, повисшая в леденеющем воздухе. Посыпал мелкий крупинчатый снежок, температура медленно падала, параллельно лишая меня возможности добраться к закату до ближайшего жилья. Перед глазами все плывет, дикая боль раздирает внутренности, пес, перебравшийся через все барахло со своего места, преданно лижет окаменелое лицо, и постепенно, через какие-то провалы, до меня доходит, что вынужденная ночевка в лодке посредине реки вполне может оказаться для меня и последней… Весло, оказавшееся у меня в руках, остервенелый мат, срывающийся с моих губ при каждом движении, и неторопливое течение реки в конце концов завершается причаливанием к берегу у заброшенной деревни Гришино уже в полнейших сумерках.

Отупевший от боли, рефлекторно передвигающийся, втаскиваю байдарку на высоченный берег, разбираю и упаковываю ее уже в полубессознательном состоянии, сгружаю вещи и глухарей в свой огромный рюкзак и, вглядываясь слезящимися глазами в мерцающий в полутора километрах от меня огонек, наваливаюсь грудью на титановую тележку и начинаю свой бесконечный путь к поселку. Припадая грудью на перекладину через каждый десяток метров, рычу, поливая все и вся, отталкиваюсь, чтобы через несколько шагов вновь рухнуть на поклажу всем телом.

Мое появление посреди ночи у знакомой избы осталось бы незамеченным, ежели бы не валяющееся у калитки вдребезги пьянющее тело хозяина, получившего по голове колесом от тележки и оттого пришедшего в полусознание. Проявив недюжинную сноровку крепко пьющего человека, заплетаясь всеми конечностями и раскачиваясь из стороны в сторону, он совершает своего рода подвиг — заволакивает весь мой скарб под навес и даже ухитряется затопить в избе печку. Адская ночь с настойчивыми предложениями выпить за мое здоровье плавно перетекла в утреннюю погрузку на водометный катер, которую осуществили четверо обалдевших от недельного запоя аборигенов, воодушевленных нежданно перепавшей им на халяву фирменной фляжкой со спиртом.

Четыре часа плаванья по судоходной Тавде до райцентра Таборы, друзья, самолет, машина, дом — и вот я в окружении ликующей по части моего возвращения семьи. Но любимую жену не обманешь, моя мертвенная бледность и скособоченность, жалкая улыбка и неверная походка завершаются кабинетом главврача, академика, моего ангела-хранителя на протяжении нескольких десятилетий Павла Елфимова, а затем — палатой неотложной хирургии. Утренний обход, мгновенно проведенные обследования, УЗИ, рентген и фиброгастроскопия обнаруживают глубокую кровоточащую язву двенадцатиперстной кишки.

Завотделением, хирург от бога и по наследству, преемник своего знаменитого отца Александр Прудков, внимательно ознакомившись с положением дел, проводит со мной душевную беседу, суть которой сводится к тому, что нечего было тридцать лет болтаться с этой язвой, через три дня он включает меня в жесткий операционный график и, гарантируя органосохраняющую операцию, используя разработанный им же метод малоинвазивной хирургии, навсегда освобождает меня от этого безобразия. Кошмар ожидания операции, дикая волнообразная боль, переворачивающая все нутро, не реагирующая на болеутоляющие уколы, недоуменные взгляды персонала — а уж не «косит» ли этот парень? — заканчиваются в белой предоперационной уколом и уходом в никуда.

О дальнейшем знаю только со слов жены, которая, честно прождав положенные пару часов, причитающихся на такого рода операцию, узнает, позвонив по телефону, что операция продолжается, и, по прошествии пяти часов, все мои родные занимают исходные на той границе, где начинается стерильное помещение операционной. Явившееся им через шесть с небольшим часов видение бестелесной оболочки Александра Иосифовича, сообщившее им, что «жить будет», и исчезнувшее в своем кабинете, превратило мое семейство в скульптурную группу, аналогичную концовке великого «Ревизора». Язва с пенетрацией в поджелудочную железу, исподволь растворившая уже какую-то ее часть, была полной неожиданностью для оперирующего. Небольшой разрез и скудное операционное поле, обещание проведения органосохраняющей операции и ювелирная техника хирурга вступили в отчаянное соревнование, ценой которого была моя жизнь. Золотые руки Прудкова, его мастерство и хладнокровие, выдержка и великолепная физическая форма сделали свое дело — я очнулся в реанимационной палате, к радости уткнувшейся в какую-то книжку белоснежной тети.

Абсолютное отсутствие боли, ощущение некоего парения над кроватью, белый потолок и солнечный свет привели в изумление мой организм, и через пару часов я уже находился в отдельной палате под присмотром моей жены, не отходившей от меня затем в течение двух недель. Отбросив в сторону все постоперационные хохмы, бесчисленные переливания крови и плазмы, одеревеневший от бесчисленных уколов зад и загубленные вены на руках, в конце концов я оказался пойманным самим заведующим за проведением утренней физзарядки с внутривенным катетером в подключичке и двумя полными литровыми молочными бутылками в руках. «К черту! Домой!» — таков был немедленный вердикт эскулапа к величайшей моей радости.

Поутру, прежде чем у перевязочной соберется все поголовье женского отделения, занимаю крайнюю скамейку, чтобы первым избавиться от надоевшего катетера. Благоухающая медикаментами, накрахмаленная сестричка под недовольный ропот перевязанных и скособоченных представительниц слабого пола распахивает передо мною царским жестом двери только что продезинфицированной перевязки. Радостно жмурясь, ложусь голяком на хирургический стол, шуткую с медсестрой, которая, манипулируя пинцетом и ножницами, начинает свое действо. Момент, когда ЭТО произошло, я уловил даже быстрее, чем она. Пока открывался и закрывался под белым намордником ее рот, я успел, до сих пор не могу понять почему, сложенными в «клюв орла» тремя пальцами левой руки нанести себе мгновенный удар под правую ключицу, что завершилось диким воплем экзекуторши. Дверь в перевязочную резво отворилась, и прямо в изумленно-растерянную физиономию дежурного врача сестра успела прокричать: «КАТЕТЕР УШЕЛ!!!» Дробный топот каблуков, грохот открываемых и закрываемых дверей, отборный мат милейшего доктора, мелькающие растерянные лица анестезиолога и реаниматора, укол, еще укол — и полный провал памяти. Господи! Опять традиционная реанимация, те же, но уже какие-то взъерошенные дамочки, и новое перемещение в любимую палату, прямо в объятия заплаканной жены.

«С днем рождения!» — так приветствовали меня в коридоре стройные колонны резаных и недорезанных больных поутру на следующий день. Сбегались посмотреть на воскресшего из соседних отделений, а резюме шефа было вполне закономерно и последовательно: «К черту! Домой — и поскорее!»

Через неделю, предварительно выяснив, что после безуспешных поисков исчезнувшего отрезка катетера срочно была доставлена из сосудистого Центра хирургиня, коя и обнаружила его в моем разверзнутом теле, я, со скромненьким букетиком цветов и коробкой «Екатерины», томился в коридорчике Центра сосудистой хирургии в надежде увидеть свою спасительницу. Ольга Лобут оказалась молодой и симпатичной, с хорошим чувством юмора особой, разговор с которой доставил мне кучу удовольствия. К тому же я выяснил в процессе общения, что, не будь непонятного спазма каких-то там мышц и сухожилий, проклятый катетер пролетел бы пару десятков сантиметров по подключичной артерии, мгновенно тараня затем находящиеся на пути всякие там сердечные клапаны и перегородки. Так что окучил я себя любимым каратэшным ударом вовремя и по месту. Встречаясь временами со своими спасителями, каждый раз узнаю, что наш рекорд, то бишь такая операция, второй раз НИГДЕ не прослеживается — ну чем вам не заявка в Книгу рекордов Гиннесса?

А на следующий год сентябрьским дождливым деньком я вновь пробирался на байдаре вверх по своей родной таежной красавице, радуясь жизни, тайге и счастью от происходящего. Жизнь она и есть жизнь!