Тихое посапывание толстого бочкообразного боксера Джона, уткнувшегося сопливым носом в мою подмышку, изредка переходящее в дребезжащий старческий храп с обильным пусканием слюней на праздничные штаны, ничуть не мешало милой беседе с нашими давнишними друзьями, у которых мы с женой зачастую оттягивались от всяческих бытовых проблем, коими так насыщена наша постперестроечная житуха. В ногах же притулился молодой лабрадор Федя, коему по иерархии не положено было возноситься повыше, завистливо поглядывающий на вожделенное кожаное кресло, — не дорос еще; словом, идиллическая картина полного отпада, умиротворенности и спокойствия. Привязанность к псам у меня была обоюдной, и, встречая у порога радостным лаем, они буквально сочились любовью и преданностью, вплоть до того, что Федя от восторга обычно напускал лужицу…
Поднимаясь в очередной раз по темной, обоссанной бомжами лестнице старого дома, с тортиком и бутылочкой сухого в пластиковом мешочке, мечтали мы о тихом ласковом вечере в кругу любимых друзей и собак, ан нет, не свезло, однако. А виной тому мой гороскоп, в коем значилось: «Характер неуловимый», а еще точнее все объяснила давным-давно моя милая бабуля: «Щанок он и в старости щанок!» — говаривала она.
Моча мне в башку торкнула, что ли, но, позвонив и услыхав заливистый вопль обеих собак, я присел на корточки и громко тявкнул из темноты в распахнувшуюся дверь… Тупой удар в лицо, испуганный собачий визг, молниеносный рывок с низкого старта в прихожую с зажатой в ладонь мордой, и вот я уже в сверкающей белизной еврованной, перед шикарным зеркалом, в котором отразилась изумленная физиономия с напрочь оторванной и фонтанирующей алой кровью верхней губой. Джон, рефлекторно отбивший нападение неприятеля, в запоздалом испуге, жалобно подскуливая, забился под диван, Федя, стоя нарасшарашку, с глупейшим видом дул на шикарный ковер, мои друзья и жена, дружно заткнувшие рану полотенцем, в растерянности всплескивали руками, а я уже влезал одной рукой в куртку и пытался натянуть на ноги непослушные «апаретки».
Водила подвернувшейся машины с ужасом косил глазом на насквозь промокшее от крови полотенце и гнал, гнал тачку в ближайшую дежурную травму. Молодой симпатичный хирург из челюстного отделения, хмыкнув, после осмотра театра военных действий выдал указивку: «Мыть, брить и срочно в кружок кройки и шитья!» Худенькая медсестричка с бритвой в дрожащей руке в ужасе упялилась в черную глубокую рану в моих усах, не смея приступить ко второму действию из назначенных эскулапом. Отобрав у нее инструмент, тщательно выбриваю все волоски, промываю переставшую кровоточить рваную зияющую щель и сдаюсь на милость победителя, уже кровожадно вознесшего свои резиновые длани над операционным столом. Час пятнадцать и сорок девять швов завершили его труд, и, с удовольствием оглядев дело рук своих, он выдал: «Ну и дал же ты, право! Давненько не получал я такого удовольствия от кружевной вышивки. Вот через денек ко мне, поглядим еще, что же у нас получилось!»
А на следующий день поехали мы замиряться с Джоном, но не тут-то было. Углядев меня, он, стеная и дрожа, пытаясь протиснуть свой толстенный зад с трясущимся обрубком хвоста под любимое кресло, так и не выполз из своего убежища.
Прошло время, филигранно наложенные швы рассосались в нарастающих усах, Джон, постепенно расслабившись, вновь подобострастно карабкался на мои коленки, а память о моем кретинизме навсегда зафиксировалась в самокритичной фразе: «Поделом же тебе, старый дурак!»