Еще в босоногом детстве меня тянуло к холодному оружию. Когда пацаненком, живя практически на бану, то бишь подле вокзала, предоставленный практически самому себе (старики мной заниматься не могли чисто физически, а мама с утра и до позднего вечера вкалывала на работе, обеспечивая жизнедеятельность нашей семьи), я, как вольный ветер, шляясь вечерами в куче сверстников по родной улице Свердлова, во главе со шпанистым «паханом», сжимая в потном кулачке заточенный остро гвоздь «сотку», был, честно говоря, «без царя в голове». А когда на задах нашей жэктовской одноэтажной хибары началось строительство кинотеатра «Урал», мы, бегая по лесам, размахивали шпагами из арматуры, изображая крутых мушкетеров, до тех пор пока не вышибли глаз у Витька-соседа, и сразу как-то поутихли. Затем, уже в шестом классе, мне в руки случайно попал ромбовидный напильник, и я, предварительно засунув его в печку и раскалив докрасна, сопя и высунув язык, вечерами скоблил напильником, наждаком и шкуркой, придавая вид подсмотренной как-то финки. И по окончании трудового процесса закалил шедевр в кипящем постном масле. А вскоре большинство уличных друзей загремели в детские колонии, приличная учеба в школе и мой только что появившийся отчим, к которому я, не знавший крепкого мужского плеча, с радостью прислонился, отодвинули ножевую почесуху надолго.
По новой страсть разгорелась, когда я уже был фрезеровщиком-универсалом в экспериментальном цехе оборонного завода. Уникальный «Чепель» позволял выкаблучивать любые сложнейшие детали, а практически неучтенные металлы, которых было до фига, позволяли создавать любые ножевые варианты при моем неплохо развитом пространственном представлении. В то время меня одолевало стремление к тяжелым «охотничьим» ножам: медвежьим кинжалам, скинерам и большим «складням». Перепробовав различные стали, от У8, ШХ15, ОХМ, 60С2 и клапанных, остановил свой выбор на Х18, в которой один процент углерода позволял «калить» до 53НRC, не переходя в «ломкость» и прилично затачиваясь. И вот с таким «агрегатом» слева на ремне я неожиданно угорел по-крупному. А дело было так…
Отправляясь на пару воскресных дней в давненько облюбованные таежные уголки в районе полустанка Берлога, набрел на полосу бурелома, образовавшегося после прошедшего по тайге смерча. Нагромождение в начале октября беспорядочно наваленных деревьев давало надежду на поиски хитрозадых косых, укрывающихся под этими завалами. Осторожно переступая по осклизким стволам, все же лоханулся и улетел на землю, где ножны уперлись в основание соснового выворотня, а рукоять из текстолита со стальным затыльником уткнулась слева в мое подреберье со всей дури.
Как я не потерял сознание, я не знаю. Знаю только, что какое-то время, как говаривала моя любимая бабуля, я, «ни бзднуть, ни пернуть», бесполезно хватал распяленным ртом ставший вдруг тугим воздух, катаясь с боку на бок от адской боли, а потом был вырублен напрочь. Когда боль чуть поутихла, попытался встать, но после первого же шевеления опрокинулся заново на спину. Со второй попытки, перевернувшись на брюхо, встал на карачки не сразу. Хромая, матерясь при каждом неловком движении, добрался до станции, но очухался только дома.
Сломанные плавающие ребра и офигенных размеров гематома навсегда отучили от этого способа ношения ножа, заставив искать альтернативные варианты. С тех пор легкий нож (изготовленный из старинного кухонного ножа, обнаруженного в домашних заначках, с маркой «Придв. Фабр. Чарыкаева» и императорским двуглавым орлом), трехмиллиметровый в основании, плавно сходящийся к концу пятнадцатисантиметрового лезвия, с идеальной заточкой, ручкой из березового капа и тонким каленым затыльником, угнездился на правом бедре чуть повыше колена и, прихваченный к штанине «липучкой» с фиксацией на поясном ремне, стал на все последующие годы оптимальным вариантом моего таежного спутника.
P.S. А Иван был одержим изготовлением разнообразных охотничьих ножей, тщательно изучая все опубликованные в печати и интернете варианты, добиваясь филигранного качества и функциональных особенностей, и подарил мне одну из последних своих разработок.